H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2014 год № 3 Печать E-mail

Валентин Никитин. Человек без тени, рассказ

Сергей Антоненко. В дебрях дум своих, избранные размышлизмы

 

 


 

 


Валентин НИКИТИН

Человек без тени

Рассказ

 

 

Иван Мытников приехал в село, чтобы повстречать зорьку, походить на рыбалку или с ружьецом по лесу, а заодно и помочь бабке Ефросинье наколоть дров на зиму. Когда он только родился, отец с матерью уехали жить в город, оставив бабку одну, и бывали здесь редкими наездами. Потому его все время тянуло к родовому гнезду, он нет-нет да бывал на родине в Грошевке, радуясь по-детски, что снова видит седенькую маленькую, со светлым ликом, умными глазами бабку и этот милый сердцу уголок: заросшую по самые крыши травой и кудрявыми садами деревеньку с церковкой и клубом, голубую ленточку реки и подступавшие желтые поля с поспевшими хлебами.
Еще с прошлой войны бабка Ефросинья жила одна и была рада приезду рослого синеглазого и русоголового внучка. В Грошевке народу почти не осталось — старики да дети, остальные вскачь разбежались в поисках заработка, ей и покалякать было не с кем. В неизменной длинной черной шуршащей юбке она заметалась по кухне. И не скажешь, что девятый десяток доживает. На столе появились молоко, картошка, зеленый лучок, чудно пахнущие зеленые огурчики в пупырышках. Иван ел неторопливо и со вкусом: в селе не полагается спешить. Казалось, здесь время замерло, словно на этот забытый всеми уголок снизошла вечность.
Иван с вечера прикормил место на пруду, где всегда рыбачил, посидел над тихой водой, послушал, как карп в заводях плещет хвостом и ушел домой дожидаться утра.
Рано поутру, когда петухи только-только пропели побудку для доярок, прихватил снасти и в жидком рассвете отправился, нащупывая ногой тропинку, к реке, чтобы, как он говорил, «на высшем уровне провести встречу с местной фауной». Однако на своем прикормленном месте он увидел мужчину, торчащего пнем на фоне речной глади, его две удочки были опущены в воду и поплавки в темном отблеске воды скорее угадывались, чем были видимы. Иван многих деревенских знал, а этого не признал. Но самое удивительное было в том, что мужчина, увидев его, вместо принятого в селе «здравствуй», резко отвернулся. Тогда Иван неторопко расположился рядом, а когда забросил удочки, вздрогнул от негромко шипящего голоса соседа:
— Слышь, здесь я ловлю, это мое место!
— Вас как зовут?
— Это не твое дело.
Иван опешил. Вот уж грубиян.
— Да я не хотел бы ругаться из-за места.
— Вот и иди отюда! — все так же тихо буркнул мужчина.
Ивану пришлось смотать удочки и пойти на поиски нового места, однако, нехорошо предчувствуя, что сегодня останется без улова. Берег был то слишком крутой и высокий, как тут удить, то пологий, с топкими подходами к воде. И пока он ходил, злясь в душе на этот пруд, на деревенских жителей, солнце показало золотистую макушку над горизонтом. Иван с завистью посмотрел туда, где остался мужчина, дескать, вот уж наловит рыбки. Но, странное дело, тот сматывал удочки и, надев зачем-то очки с темными стеклами, неторопливо пошел в строну Грошевки. Скатертью дорога! Иван разглядел его кукан с четырьмя-пятью карпами. Успел-таки наловить.
Ну и ладно, на своем месте уселся поудобнее, стал наблюдать за поплавками. Поклевка началась вскоре, присесть ему уже не пришлось. Карп — рыба капризная, увесистая, и никак нельзя проворонить момент, когда следует подсекать, да и выуживать надо осторожно, поскольку слишком слабые жабры, если резко дернешь, только их и выудишь из реки. К одиннадцати утра Иван нанизал на кукан с десяток двухфунтовых карпов и ловил бы еще, но со стороны деревни с шумом и гамом побежала к пруду ребятня, и скоро вода взбурлила от загорелых подвижных тел. Дома он отдал бабке Ефросинье рыбу и рассказал о своем утреннем приключении.
— В темных очках, говоришь? Да Федька это Шмаков, — сказала бабка Ефросинья и поджала губы так, что они провалились в беззубый рот. — Ты-тко его должен помнить. Катя жена у него была, хорошая женщина. Года четыре назад он тебе помогал дрова колоть.
Иван не сильно помнил Федора, а на слово «была» не обратил внимания, а вот лицо Екатерины вспомнил сразу — миловидное, с острым носиком, большими серыми глазами и светлым без единой морщинки лбом. Ей в ту пору лет около тридцати было, и стройная фигура с мягкими, начинавшими пышнеть формами, могла кого угодно взорвать изнутри: маленькие плечи, талия между двух ладоней уместится, а бедра по-деревенски крепкие — припасть, не оторваться. После колки дров Иван с Федором крепко выпили, потом немного поговорили о том, о сем. И пить на посошок было, пожалуй, лишним. Иван стойко перенес дозу, поэтому проводил Федора до дома, прямо до постели.
Екатерина, снимая с мужа сапоги, ворчала по-бабьи громко, не переставая:
— Надрался уже! Хоть бы один день трезвым был. Как попадет в хайло хоть капля, так до сшибу пить надо или покамест через ноздри не польется. Да холера тебя возьми! Вот ирод! Вот нехристь-то навязалась на мою головушку!
— Да что же ты своего мужика так? — спросил Иван, когда они вышли в сенцы, оставив спящего Федора в избе.
— Это мужик, что ли? Это мужчинка, коли на своих двоих не может добраться до дома, — вовсю кипела Екатерина. — Уж сколько говорила, увещевала!
Она действительно была в бабской истерике, на грани нервного срыва. Только этого Ивану не хватало. Он дружелюбно положил руку на плечо и, заглядывая в глаза, тихонько стал успокаивать. Но чем больше Иван говорил, тем сильнее чувствовал, как подрагивает и горячеет женское плечо. Он еще раз заглянул в глаза, желая тотчас уйти, но в них были слезы, мольба о чем-то. Иван прижал к себе податливые плечи, быстро понимая, что страсть захватила его и уже не отпустит. А руки делали свое. В чулане был ворох тряпья, туда Иван и повалил Катю. Ее горячий шепот еще больше взбудоражил его.
— Федька как бы не вышел. Дверцу, дверцу. Да ногой. Тихонько, а то заскрипит. Ах ты, сладкий! Давно я тебя заприметила, голубоглазый. Девчонкой еще бегала посмотреть на тебя. Ну и куда ты? Вот, вот…
Иван вспомнил это все сразу и словно обушком по голове получил. Снова взыграла в нем кровь, прилила к лицу. Бабка Ефросинья не смотрела на него, а через прищур нацеливалась в окно, куда-то далеко туда, за горизонт, куда, должно быть, ушли те четыре года. А потом как косой по самому сердцу:
— Ты-тко знаешь, что Федька убил Катю?
— Мать честная! До смерти, что ль? Когда? За что?
— Уж год как прошел. Федька-то хворый из армии пришел, женился на ней да попивал помалу. Служил где этот… атом испытывают, ну и прихватил лихоманку. Катька-то через энто и забеременеть не могла, да уж больно детей хотела. В деревне жить и так-то тоска, а без них — того горше. А кто ей подвернулся четыре года назад, только Бог ведает, понесла она. Федьку аккурат на следующий день, как вы кололи мне тада дров, увезли в больницу. Пролежал он, почитай, около полугода. Приезжает, а у Катьки живот на нос полез. Он ничего не сказал, так и родила малышку. Майкой назвали. Два года помалкивал, а потом сделал в лесу на Катьку самострел. Ружье к дереву примотал, нацелимши на тропинку. Недалеко шпагат натянул. Стоило человеку задеть за эту нитку, как его тут же зарядом-то и убивало. А Катька там всегда ходила в лес за хворостом… Суд к нам приезжал, Федьку в клубе рассматривали, но через полгода выпустили. Не доказали, что он порешил. Откуда свидетели? Судья сказала тада: мол, коли совесть тенью не ходит за человеком, как он к Богу придет? Федька-то и стал человеком без тени, днем кой год никуда носа не кажет, работает теперь по ночам сторожем да вон на рыбалку ходит иной раз. В дом к себе мало кого пускает, один с Майкой управляется. Дак три года уже девке.
У Ивана то холодело в сердце, то становилось жарко голове. Он не хотел, чтобы бабка заметил его состояние, вышел на крыльцо, присел на ступеньки, весь дрожа и враз сильно ослабнув. Иван считал от августа того дня, когда с Федором кололи дрова, и получалось — середина мая. Значит… «Конечно, конечно, девочка родилась на следующий год в мае, потому и Майей назвали». Иван курил сигарету за сигаретой и думал: «Это что же я такое натворил? Да я — убийца! Это не Федька готовил заряд к ружью, не он ставил самострел, а я! Я! Я! Бабка наверняка догадывается. Господи, как жить-то теперь?!» Иван подумал и испугался своих мыслей. Он хотел полежать в чулане, но какой там, покоя не было. Он все повторял и повторял: «Я, я, я!»
Иван выпросил у соседского мальчишки велосипед, поехал на кладбище. Еще издали увидел кресты, серебристого цвета пирамидки с красными поблекшими звездами в окружении чахлой лесопосадки. Он ходил среди мертвых, никак не мог найти могилу Екатерины. Кладбищенский сторож помог. На нем была грязная клетчатая рубаха, застиранные порты и калоши на босу ногу, лицо в мелких и крупных морщинах.
— Возле той березки лежит.
И для верности пошел проводить. Они остановились у невысокой оградки. С фотографии на кресте прямо в глаза Ивану смотрела Екатерина. И он вдруг в шорохах ветра и шепоте листвы услышал ее мягкий голос: «Вот и встретились. Ах, ты, жаль моя. Я так тебя ждала все четыре года, а ты не приезжал. Не любил, что ли, никогда?»
— Прости, — сказал вслух Иван и прикоснулся к кресту, стоя так долго.
— Ты не Мытникова ли Лешки сын? — спросил сторож.
— Да.
— А с нею что же, встречался когда?
— По молодости.
— Хорошая баба была. С такой сладу не больно найдешь, порох, вот и сгорела… Прошлое-то больно бьет того, кто в нем грязно наследил. Федьку винят. Да в лесу кто угодно мог самострел поставить. Сейчас работы в селе нет, денег тожеть, жрать нечего. Молочком, мяском от коровки да лесными припасами только и живы люди. А к школе детям на что покупать? У самого вот зад голый.
Иван сурово посмотрел на сторожа, и тот смолк, повторив последний разок:
— Трудно нынче в деревне.
Иван сунул ему сто рублей. Сторож тотчас ушел.
— Прости, — сказал Иван Екатерине. — За ту минутную слабость прости. Кто же знал, что так обернется. Ни ты, ни я не думали о том, что будет. Как в омут с головой, а теперь что мне делать? Я же твой убийца!
Ничего за шумом березки слышно не было. Иван сел на велосипед и поехал в село. Бабка Ефросинья прибиралась в доме. Он — растерянный, убитый, с нервами, натянутыми до предела, до звонкого порыва — упал на кровать и отвернулся к стене. Бабка Ефросинья услышала скрип зубов.
— Ай, произошло что? — спросила она.
— Я, я тот убийца! Я погубил Екатерину! — сдавленные слова выходили из него хлесткими выстрелами.
— Грех так говорить.
Иван привстал с постели.
— Девочка от меня.
Бабка Ефросинья села на табурет и зажала рот рукой.
— Осподи! Вот напасть-то. И это в нашем роду.
— Я должен… Должен забрать ребенка у Федора.
— Один раз напакостил, хочешь и второй? — бабка Ефросинья недобро посмотрела мимо него.
— А что мне делать?! Как искупить свой грех?! — вскричал Иван.
— Совесть твой поводырь.
— Она мне и подсказывает забрать Майку и воспитывать. Со своей женой я договорюсь. Совру что-нибудь.
— Вот-вот, совесть начинается со слова. В Писании сказано: «Слово было у Бога, и слово было Бог». Никак нельзя врать.
— Бабка, я в полном тупике, — Иван опустил голову.
— В тупик, внучок, попадают для того, чтобы хоть что-то понять в этой жизни.
— Да не до этого мне сейчас…
Иван сорвался с места. Он звонил по мобильному телефону в город своему юристу. Оказалось, что ребенка забрать непросто. Это целая куча бумаг, которые надлежит собрать, а еще экспертиза для подтверждения родства Ивана и Майи. А главное — разрешение отдела по опеке и попечительству. Там такие буквоеды сидят!
— Не майся, — сказала бабка Ефросинья. — Ты сходи к Федору, повинись. Да в церкви поставь свечку. На душе-то и полегчает.
— Нет, это вряд ли, — глухо отозвался Иван, но сделал так, как она велела.
Идя к Федору, он думал, что разговора не выйдет и, скорее всего, придется драться. Иван пощупал в кармане ключи от городской квартиры — это единственное оружие, которое он мог использовать. Но… но надо ли драться? Однако, переступив порог дома Федора, понял, что если даже его здесь будут убивать, он руки не поднимет для собственной защиты. Там, в уголке — стол да кровать — нищенски обставленной комнаты играла в куклы девочка. Она обернулась тотчас, как он вошел, и испуганно (чужак в доме диковина) смотрела на него во все большие серые глаза. Господи, как же она похожа на Екатерину. Так вот ты какая, доченька! Иван чуть не задохнулся от подступившего к горлу кома.
— Грехи пришел замаливать? — спросил жестко Федор, лицо его было непроницаемо, а карие глаза отливали колючим, как у инея, блеском. — Мне хотелось убить тебя. Нет Екатерины, не должно быть и тебя на свете. Я долго жил этим. Но перегорело. Потом хотел все высказать тебе, чтобы ты от слов загнулся. Я знал, что придешь. Такие твари всегда хотят видеть то, что они натворили, да промычать: мол, не я виноват, а обстоятельства. Не я напакостил, а так само собой получилось. Из-за таких, как ты, и мне не замолить мой грех до скончания века. Уходи. Уйди от греха.
— Ты выслушай меня, Федор. Ну, была минута слабости, с кем не бывает. Да и кто устоял бы, слишком велико искушение: Екатерина женщина красивая… Прости. Но и ты не терзай меня взглядом, я был на могиле у нее. Тихо там. Мне и так тяжко. Больше, чем я сам, меня уже никто не убьет. А ты прости меня.
— В этом мире не я прощаю. А вот дочку я тебе не отдам. И если ты будешь настаивать, возьмешь еще один грех на душу — убьешь нас обоих. Пошел прочь! И не приходи сюда больше, ты тут враг. Вон топор!..
Иван понял, что Федор не шутит, и, коли он отправил на тот свет жену, убьет и себя с Майкой. Они какое-то время молчали. Иван мысленно защищал себя, Федор ненавидел непрошеного гостя, расстались они врагами. Когда Иван уходил, под ногами проскрипели половицы, потом за ним бесшумно закрылась дверь и, взвизгнув, хлопнула калитка. Федор украдкой смотрел вслед незваному гостю из-за занавески, слезы катились по его небритым щекам.
Ивану после этой встречи стало еще неуютнее в этом мире. Он не знал, что делать, как быть. И никто не мог ему помочь, успокоить: мол, все это сон, и живи, как жил, счастливо. Он уехал в город, но и там за трудовыми буднями ничего не забывалось. Однажды во сне он увидел Екатерину — в золотой короне, она смотрела на Ивана внимательно и строго. Не вздохнуть, не выдохнуть от такого взгляда. «Скажи хоть что-то», — попросил он. Но она молчала.
Потом была осень. Влажные улицы, серые дома, набрякшие влагой. Однажды Иван рассказал жене горькую правду. Разразился скандал с выкриками:
— У тебя два пацана, старший в институт поступил, младшему пятнадцать, а ты — по бабам ходить! Да черт бы тебя подрал! Развод!
Он уговаривал жену, как мог:
— Был грех, но это же давно. И не грех это, а минутная слабость.
И жена со временем смирилась, поутихла. Может, даже простила. В конце концов, права народная мудрость: не тот страшен, чья измена на виду, а тот, кто это делает втихую.
И жизнь потекла по прежнему руслу. Только ему от того легче не было. Он улыбался, рассказывал анекдоты на работе, однако в душе тяжким крестом лежала вина. И когда в иные дни она просыпалась, Иван напивался до потери сознания. Однажды сказал жене, что надо бы как-то принять участие в воспитании дочери. Она не сказала ни «да», ни «нет». И вот теперь Иван шел в этой промозглой мокрети на почту, чтобы отослать деньги в деревню. Для Майки. Потом ждал, вернется перевод или нет. А когда деньги не пришли назад, он кружил от радости жену по кухне. Она гладила его, как маленького, по голове, по плечам. И наконец у Ивана тик на верхнем веке левого глаза прошел, а в синих зрачках заискрилась, затеплилась прежняя радость.

 

 


 

 


Сергей АНТОНЕНКО



В  дебрях дум своих

Избранные размышлизмы

 

 

Диалог о чудесах

– Эх, умел бы я творить чудеса! Вот было бы здорово!
— А для чего тебе нужен дар чудотворца?
— Как для чего? Чтобы помогать хорошим людям, чтобы делать для них добро, ведь это так здорово — сотворить чудо для доброго, хорошего человека.
— А как же плохие? Кто этим людям будет помогать?
— А зачем им помогать, если они плохие? Зачем помогать плохому, злому, темному? Оно и без нашей помощи неплохо устроилось и вовсю процветает. Его надо изводить, а не помогать ему.
— А может, по большому счету, не существует людей плохих и хороших? Может быть, если посмотреть более углубленно, есть просто люди, идущие по правильному пути — пусть и неосознанно, а как бы повинуясь какому-то внутреннему голосу или какой-то внутренней потребности. И есть люди, явно заблудшие, бредущие впотьмах, по пути ложных истин и ошибочно считающие этот путь правильным или просто не знающие, что есть еще и другой путь.
— Ну, не знаю… это просто твоя философия, и ничего общего с жизнью она не имеет. В жизни все проще: есть хорошие люди и есть плохие — и это очевидно. Как очевидно и то, что есть добро и есть зло. Одному надо помогать, а с другим — бороться. И чего тут витийствовать!
— Ты прав, но это лишь на первый взгляд, если не вдаваться в суть. Но если посмотреть глубже — а именно так и надо всегда поступать, помнишь Козьму Пруткова: «Зри в корень!»? — то все гораздо сложнее, хотя, с другой стороны, тоже очень просто. Вот зороастрийцы, к примеру, характеризуя зло, говорили, что оно подобно тени, отбрасываемой предметом на солнце, только и всего.
— И что ты этим хочешь сказать? Мне это ни о чем не говорит.
— Тогда я поясню, их же, зороастрийцев, словами: «Необходимость зла в мире равна физическому закону света и теней, но подобна тому, как источник света находится вовне, а тень отбрасывают лишь непрозрачные предметы. Так и зло существует в мире лишь вследствие наличия в нем «непрозрачных» душ, которые не пропускают через себя божественный свет».
— ?..
— То есть зло не абсолютно в отличие от добра — божественного света, который всюду, — оно лишь в этих «непрозрачных» душах, которые ты называешь плохими людьми. Оно локально и гнездится в каждом из нас в разной степени в зависимости от нашей «непрозрачности». Значит, мы можем с ним бороться, делая каждый свою душу более «прозрачной» для прохождения через нее божественного света. И в конце концов кому-то из нас когда-нибудь все же удастся сделать свою душу настолько прозрачной, что божественный свет будет проходить сквозь нее беспрепятственно, и она уже не будет, образно говоря, отбрасывать тени. А это будет говорить о том, что зло в ней побеждено, оно изгнано, его в ней больше нет. Значит, некогда плохой человек станет хорошим. Так что, друг мой, все относительно, только не надо упрощать, как, впрочем, и усложнять тоже. Наши философы, теологи и прочие теоретики от религии и науки такого нагородили о природе зла, что впору свихнуться, пытаясь постигнуть его суть. А вот зороастрийцы, как видишь, разобрались в этом вопросе просто и гениально.
— Ну… не знаю, возможно, тут ты прав. Но все равно все это очень сложно…
— И потом, ведь рождаются-то все одинаковыми — чистыми, непорочными, открытыми для нормальной жизни. А вот потом, со временем, каждый выбирает свой путь и идет уже по нему. И от рождения «прозрачная» младенческая душа начинает накапливать в себе всякие большие и малые грехи, замутняющие ее изначальную «прозрачность» и препятствующие прохождению через нее, как мы теперь говорим, божественного света. И она начинает отбрасывать тень, накопив в себе свое, локальное, зло. Правильно?
— Да вроде бы правильно. По жизни так оно и есть.
— Вот видишь, как все просто. Значит, теперь ты бы уже не стал ставить вопрос таким образом, что хорошие люди — это одни, а плохие — совсем другие, в корне непохожие на первых?
— Пожалуй, да, хотя к этому надо еще привыкнуть как ко всему новому. Все это надо хорошенько обдумать и многое переосмыслить.     
— В таком случае, признавая это, ты усложняешь свою задачу, ибо теперь ты понимаешь, что помогать следует не просто хорошим людям, что, в общем-то, не так уж и сложно, но помогать нужно людям вообще, в том числе и тем, кого мы считаем плохими. Готов ли ты к этому, ведь это уже значительно труднее и помогут ли тебе в этом твои чудеса, которые ты хотел бы совершать?
— Мм… не знаю… боюсь, что нет, ведь задача моя тогда и в самом деле многократно усложняется, и в этом случае одного моего желания делать добро только для добрых людей совершенно недостаточно. А вот что для этого нужно, чтобы с ней справиться, я, честно говоря, теперь уже и не знаю, так как даже не думал об этом. Но понимаю, что одних только чудес тут явно недостаточно.
— А для этого нужно, помимо желания, еще иметь силу духа, мудрость сердца и, пожалуй, самое главное, любовь ко всем людям, чтобы творить добро и для тех, кого принято считать плохими. А это уже совсем другое, значительно более трудное. Но самое сложное, как ты теперь уже, надеюсь, понял, состоит в том, что мы и сами порой не знаем, не всегда можем определить для себя, что надо делать в том или ином случае, чтобы получить положительный результат. Ведь в жизни часто все так неоднозначно и запутано, что немудрено заплутать и самому в этих поисках. И чтобы этому научиться — отличать истинное от ложного — надо проделать большой-большой путь по жизни, многое испытать и пережить самому, набить немало шишек, не раз упасть и опять подняться. И никакие теории тут не помогут. Только личный опыт, только он поможет нам разобраться и выработать необходимые душевные качества. Готов ли ты к этому, годишься ли для этого пути и уверен ли в своих силах? Ведь одного желания мало.
— Да, ты прав, дело, оказывается, совершенно не в чудесах. Если бы только в них, то было бы намного проще. Кажется, я начинаю понимать, что чудесами мир не спасти и дар чудотворца мне, пожалуй, ни к чему. Наверное, значительно важнее научиться любить. И, пожалуй, только с любовью в сердце можно будет помочь любому человеку, как условно хорошему, так и условно плохому. Просто любому, кто нуждается в помощи, кто искренне хочет сделать свою душу прозрачной для прохождения через нее божественного света, но сам, без помощи, сделать это не может.
— Вот тут ты прав. Но самое важное будет состоять в том, что, помогая с любовью в сердце, ты, конечно же, будешь нести в мир благо, ведь даже условно плохому человеку ты будешь оказывать помощь только в том, что будет способствовать его просветлению, его возвращению на путь света из мрака его заблуждений. Ведь не будешь же ты помогать его дальнейшему падению, углублению его пороков и грехов, ибо это будет не помощь, а пособничество в падении. Таким образом, помощь любому человеку, а не только хорошему, идущая от любящего сердца, всегда будет идти во благо, для просветления его души. А параллельно с этим и твоя душа будет делаться все более и более прозрачной, пропуская через себя все больше и больше этого самого божественного света. Просветляя других, просветляешься сам. Вот это-то и будет самым большим чудом. Вот этому-то дару и надо учиться.

 

Свобода…

Если задуматься, то можно прийти к неожиданной мысли, что свобода — очень опасная вещь. И это становится особенно понятным сейчас, когда официальными властями вольно или невольно сняты запреты на все и вся. И человек, не отягощенный грузом духовности или хотя бы каким-то внутренним чувством ответственности перед ближним, начинает буквально шалеть от этой самой свободы.
Видя все это, очень грустно и горестно наблюдать проявление у людей их духовной темноты и немощи. Горько постоянно убеждаться в том, что большинство из нас не знает, что Творец создал нас свободными не для того, чтобы мы вольны были делать (читай творить) все, что нам хочется, а для того, чтобы мы были вольны в выборе своего пути к лучшей жизни, к свету и благу, к Нему самому, в конце концов. Свобода воли именно для того и была нам дана при творении, чтобы мы, имея возможность каждое мгновение делать свободный выбор, сами строили свою жизнь, пусть ценой ошибок и заблуждений, но самостоятельно, а не будучи подневольными рабами и по чьей-то указке. Ибо важен и ценен лишь тот результат, который достигнут самостоятельно, в трудах, поисках, сомнениях и испытаниях. Вот, по большому счету, для чего нам дана свобода изначально, хотя, конечно, это свобода другого, высшего порядка. Мы же сейчас говорим о свободе другой — той, которая дана нам обычными, хотя и стоящими у власти, людьми.
И мы, в подавляющем своем большинстве, получив эту свободу от простых смертных, но имеющих над нами неограниченную власть, упиваемся ею, а то и звереем от нее. И вот, озверев от свободы, но не той, что у нас от Творца, а той, которую дали нам грешные люди, наши правители, мы упиваемся возможностью делать все, что нам вздумается, нимало не заботясь и даже не думая о том, как наши действия отразятся на ближнем, на окружающих, на среде обитания. И творим, творим, творим… А ведь отражается это, как правило, далеко не лучшим образом.
Воистину свобода — страшная вещь, если она неправильно понимаема, не до конца осознана и если она не контролируема разумом и сердцем, если она, эгоистически обособившаяся, не соотносится с ее высшим предназначением.
Так что же все-таки есть это магическое слово «свобода»?
В философии свобода трактуется как осознанная необходимость. На первый взгляд, эти два понятия — свобода и необходимость — кажутся взаимоисключающими. Однако, если посмотреть глубже, окажется, что это совсем не так. Порассуждаем.
Я свободный человек и, значит, могу, имею полное право делать все, что хочу. Правильно? Конечно. Но с одним условием: любые мои действия не должны идти во вред другим, таким же свободным людям, то есть не должны ущемлять их свободу. Но допустим, что я этого условия не знаю или же просто не хочу строить свои действия по этому принципу и поэтому творю, что хочу. Ведь я свободен! Однако вскоре я начинаю замечать, что такая моя свобода действий начинает давать обратный эффект.
Во-первых, окружающим это может быстро надоесть и они будут вынуждены приструнить мою вышедшую за разумные пределы свободу, накинуть на нее узду ограничения, дабы моя свобода не успела причинить кому-то какого-либо вреда. А это неизбежно случится, если ничего против не предпринять.
Но это еще не все. Есть еще один аспект, совершенно неожиданный. Во-вторых, я, действуя абсолютно свободно, по воле своих желаний, страстей, порывов и прихотей, на самом деле становлюсь их рабом, будучи не в состоянии с ними совладать, противопоставив свою волю их стихии. Что?.. Я раб?.. Вот тебе и свобода! Считая себя свободным, на самом деле вдруг оказываешься безвольным, закрепощенным рабом. Рабом своей неуправляемой так называемой свободы. Вот это и есть та самая неожиданность — рабство, — о котором сказал еще римский философ Эпиктет: «Раб тот, кто не умеет владеть собой».
Но буду ли я истинно свободным, если все свои действия стану подчинять рассудку, разумно сообразуя их с тем, как они будут отражаться на окружающих, на индивидуальной свободе каждого из них, жестко контролируя и подчиняя своей воле все свои страсти, прихоти и желания? «Владей страстями, иначе страсти овладеют тобой», опять наставляет нас Эпиктет и, подводя черту, заключает: «Свободный человек распоряжается только тем, чем можно распоряжаться беспрепятственно. А распоряжаться вполне беспрепятственно можно только самим собою. И потому, если ты увидишь, что человек хочет распоряжаться другими, то знай, что он не свободен: он сделался рабом своего желания властвовать над другими».
Вот и получается, что только при соблюдении всех вышеуказанных условий я буду истинным хозяином положения, то есть истинно свободным человеком, разумно строящим свою жизнь. Ибо если никому не противостоишь ты, никого не подавляя и не угнетая своими действиями (читай: своей свободой), то и со стороны окружающих не будет противодействия, подавляющего твою свободу.
И еще вот что сказано о свободе в Новом Завете: «К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но любовью служите друг другу».
Такая вот она многогранная штука — свобода, которая, ко всему прочему, связана еще и с любовью, причем самым непосредственным образом. Неожиданно? Да, но вполне логично. Оказывается, все не так уж и сложно, а если будешь иметь еще и любовь в своем сердце, то тогда и вовсе будет все понятно.
Вот и выходит, что свобода и в самом деле является осознанной необходимостью, не имеющей ничего общего со вседозволенностью, что у нас часто и многими в силу своей ограниченности принимается за свободу.
Охота…

Это слово давно уже режет мне слух и ранит душу. Варварство дичайшее, недостойное человека развлечение, названное красивым словом и лукаво прикрываемое якобы цивилизованным увлечением. Сердце мое не приемлет этого занятия.
Оттого, возможно, слушая «Охоту» Чайковского, просто, наверное, уже предвзято, с пристрастием вслушиваясь в каждую ноту, каждый аккорд, я невольно слышу в них зловещие звуки преследования, дикое торжество погони и беспомощность и обреченность настигнутой жертвы.
Нет, сколько ни слушаю «Охоту», не могу найти в ней ничего светлого, уловить тонов доброты, божественной благодати музыки, призывающей к милосердию, просветляющей душу, возбуждающей любовь ко всему живому. Наверное, я ошибаюсь. Возможно, мое внутреннее восприятие просто невольно деформируется предвзятым настроем протестующего сознания. Возможно. Но ничего поделать с собой не могу.
А может, цель этого музыкального произведения как раз в том и состоит, чтобы вызвать у слушающего эту музыку именно негативное отношение к охоте, ее неприятие и несовместимость с высоким званием человека? Писавший ее наверняка знал, что вкладывал в эти звуки. Мне же, неискушенному в классической музыке, остается только предполагать.
Но зато как прекрасны звуки его «Осенней песни» из «Времен года», какой они полны светлой печали! Как они соответствуют состоянию моей души именно в это время года, насквозь пронизанное светлой грустью и щемящей тоской по уходящему времени, очарованием непередаваемой красоты пейзажей! Почти физически чувствуешь, как струится какая-то неощутимая жизненная сила, по капле утекая из окружающей природы, равно как и из тебя самого. Но как нежны, светлы и чарующи звуки, как они, гармонично вливаясь в душу, незаметно врачуют, смягчая ее страдания от расставания с еще недавно бывшими реальностью светлыми теплыми днями лета!
Воистину велика и божественна сила музыки настоящего мастера, гения, волшебника. Но понимать ее — это тоже искусство, требующее не только интеллекта, но главное — воспитания души, поднятия ее до высот, взятие которых по силам не каждому. Наверное, поэтому среди нас еще много тех, для кого классическая музыка просто непонятна. И потому так печально, что такая область духа остается незаполненной, а значит — потенциально свободной для чего-то менее возвышенного, а то и просто низкого и недостойного высокого звания человека, подобно варварскому развлечению под названием «Охота».


***

Почему человеку всегда хочется невозможного? Почему ему иногда хочется объять необъятное, достичь недостижимого, выполнить невыполнимое? Может, в основе этого лежит элементарная жадность? Вряд ли. Ведь человек, если он голоден, холоден и раздет, вряд ли будет мечтать о высоких материях (правда, исключения и тут бывают), не озаботившись сначала самым насущным. То есть ему в такой ситуации будет более необходимо подумать о физических, вполне материальных факторах. И лишь, когда у него отпадет необходимость заботы о насущном, когда он освободится от борьбы за выживание, тогда он и возжелает большего, а потом — уже и того, что иметь невозможно: невозможно ни достичь, ни получить каким-то образом, ни исполнить никаким другим способом, кроме как в мечтах. Одним словом — невозможного.
Вот и выходит, что жадность тут совсем ни при чем. Жадность в ее худшем, низменном смысле. А если это жадность к обогащению своего интеллекта, жадность к познанию или накоплению своего духовного багажа, то — пожалуй. Но это, наверное, все же слишком простое объяснение вопроса. И, возможно, лишь частичное. Да и то сомнительное. Как это: жадность — и вдруг высокие стремления?! Нет, тут все же что-то другое (а может, правильнее было бы сказать, еще и другое?). По-видимому, это оттого, что духовные возможности человека, его интеллектуальный потенциал на определенной стадии развития личности постепенно стал превосходить его физические возможности и со временем превзошел их настолько, что последние отстали далеко и безнадежно. Правда, физические возможности нашего организма еще далеко не изучены полностью и мы многого о себе не знаем, но тем не менее факт остается фактом: сознание или духовные запросы человека порой желают такого, что его бренному телу осуществить никак не по силам. И человек страдает и мучается — правда, духовно, не физически. И в этом отчасти его спасение.
Интересно, а что было бы, если бы все — и физические возможности, и духовные и интеллектуальные запросы — находилось в полной гармонии, и человек мог бы всегда осуществить то, что ему хочется? Не было бы ли от этого хуже, чем сейчас, когда далеко не все наши желания могут быть нами реализованы? Вопрос!
Вот и я не исключение, потому что иногда тоже хочу невозможного. Нет, ничего сверхъестественного или сверхсложного я не желаю. Вот смотрю я на засыпающие перед долгой курильской зимой осенние дали, на побуревшие и пожелтевшие склоны сопок, на вершины, уже укрытые плотными ослепительными снегами, и не могу на них насмотреться. Хочется, чтобы этот день не кончался никогда, чтобы я мог смотреть на эти картины всегда, обласкивая взглядом каждый выступ и каждый бугорок, каждую впадинку и каждый овражек, каждую полянку кедрача и каждое деревце ольхи!
Но мне этого мало — просто любоваться. Хочется, отрешившись от всего, отметя всякие заботы и неотложные дела, уйти в эти манящие, настойчиво зовущие дали, подернутые сонной осенней дымкой, и оказаться в лоне этой неописуемой, щемящей красоты и благодати, засыпающей, угасающей природы, среди ее растительного мира и мертвого царства скал и бродить, бродить, бродить, забыв о времени и о еде, забыв об этих пресловутых наших физических возможностях, таких ограниченных и жалких. Бродить бездумно и беззаботно, чтобы видеть лишь то, что вокруг, думать и любоваться лишь тем, что видишь, жить и насыщаться только тем, чем любуешься и что впитываешь каждой клеточкой своего существа. И больше не надо ни-че-го!..
И уже не со стороны, не взглядом издалека, а физически ощущая, подойти к каждому кустику, побывать на каждой полянке, прикоснуться к каждому камню, обойдя его со всех сторон, и все это потрогать, погладить и обласкать не взглядом издалека, а трепетно-нежным прикосновением ладоней. Обласкать, рассмотреть, задуматься об их сути, предназначении и месте в этом мире. И, может быть, через них удастся понять что-то ранее недоступное пониманию, постичь самого себя и свое место в мире, как и свое предназначение…
Ах, как явственно представляет все это мой могучий рассудок, как неистово жаждет воплощения этого моя духовная суть! Но… как невыполнимо это простое, непритязательное желание. Ну отчего оно невыполнимо? Почему ты, венец творения, так физически беспомощен и ограничен, так закрепощен возможностями? И вместе с тем, зачем же ты так духовно ненасытен, человек?!

 

 

***

Ах, осень, осень. Это ты разбередила мне душу и заставляешь ее так мучиться и страдать. Мучиться от беспомощности, глядя на твою красоту; страдать от невыполнимости желания слиться с тобой; мучиться над этими строками, чтобы хоть как-то запечатлеть пусть лишь короткий, но такой благодатный миг твоей прекрасной, сказочной, как сон, поры! Поры, когда над островом, начиная с вершин сопок и до их половины уже царствует зима, плотно и безвозвратно укутав все в снега. А ниже, на склонах и в долинах, еще теплится осень, радуя глаз хотя уже и потускневшими, утратившими свою первоначальную богатую гамму, но еще живыми красками.
Грустная картина! Так щемит на душе оттого, что вот-вот все это надолго скроется под снегом. Потому и смотрю на эти картины, как в последний раз и не могу насмотреться. Смотрю, стараясь запомнить каждую мелочь этого ранящего душу, уже сурового осеннего пейзажа, запечатлеть в памяти каждый оттенок его выцветшей палитры, запечатлеть в сознании каждый его фрагмент, чтобы потом жить всем этим долгую зиму…
Смотрю жадно, ненасытно, как будто прощаюсь. Прощаюсь навсегда. Как будто больше никогда уже не увижу. Смотрю, как в последний раз…
А ведь все еще будет.
Кончится долгая зима и снова забушует, ударив по чувствам, захмелит сознание весна! За ней — лето. Долгожданное, теплое, буйное от зелени и забот. И такое короткое! А потом — снова осень. Моя любимая, моя печальная, моя золотая и мучительная пора! Пора душевных мук, пора долгих размышлений и остающихся без ответа вопросов, пора неисполнимых желаний и ожидания. Ожидания чего — новой весны? Исполнения чего — неисполнимого, невозможного?.. Не знаю. Видно, этого не узнать и не объяснить никогда…
Да, все еще будет. И, наверное, не раз и не два. Но отчего же так грустно? Почему каждый раз на склоне осенней поры мне так тяжело с ней расставаться? Почему так не хочется зимы, хотя и в ней есть своя неповторимая, присущая только ей одной, прелесть?
Нет ответа, как нет возможности остановить время, как нет возможности выразить неизреченное.

 

 

***

Прочитал у Виктора Шкловского интересное высказывание: «Рукописи умнее автора. Может быть, рукопись Шекспира даже не захотела бы разговаривать с автором» и долго думал над тем, что же имел в виду писатель. И вот после некоторых размышлений я объяснил себе это так.
Любой из нас является совокупностью двух ипостасей — человека внешнего, физического, и человека внутреннего, духовного. Первая ипостась всегда на виду и обычно считается основной, а то и единственной, то есть человеком как таковым. Вторая же — всегда невидима, неосязаема, а зачастую и неосознаваема вообще, хотя не менее реальна, чем первая. Но обе они и есть то, что принято считать человеком цельным.
Когда человек, будь то писатель, поэт или драматург, пишет, то на передний план выступает его внутренний человек, беря процесс мышления и изложения промысливаемого в свои руки. Он-то и создает то, что потом становится произведением, результатом творчества. То есть, собственно, творит человек внутренний, который в обычных условиях не виден в человеке внешнем, физическом. Или почти не виден.
А внешний человек является при этом лишь инструментом в его руках. И эти два человека — внешний физический и внутренний духовный — хотя и составляют одно целое, все же существенно отличаются друг от друга. У простых, «среднестатистических» людей — не очень, у творческих натур — существенно. И порой бывает, что внешний человек грубоват, небросок, а то и просто безлик, в то время как его вторая, внутренняя, ипостась утончена, высокоинтеллектуальна, одухотворена и красива. И потому неудивительно, что она создает часто такие вещи, на которые человек внешний просто неспособен, работай он без своей внутренней составляющей.
Поэтому иногда вызывает удивление, а то и недоверие, что, мол, вот этот невзрачный, угрюмый, ничем не примечательный субъект написал (создал) такой шедевр. Примеров такого рода достаточно и в литературе, и в живописи, и в музыке, да и не только в искусстве.
Есть даже и такие примеры, когда некоторые писатели (Лев Толстой, в частности) читали потом, через какое-то время, написанные ими вещи и не верили, что это создано ими. А Пушкин? «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» — восторженно восклицал он, читая только что законченного им «Бориса Годунова», восхищаясь и даже как бы не веря, что это написано им самим. И не это ли имел в виду русский писатель и философ Василий Розанов, говоря: «Благородное, что есть в моих сочинениях, вышло не из меня. Я умел только, как женщина, воспринять это и выполнить. Все принадлежало гораздо лучшему меня человеку». Не есть ли этот «лучший человек» именно тот, внутренний, который и есть истинный творец?
И еще. Бывают в нашей жизни, хотя и нечасто, такие случаи, когда прочтешь произведение какого-то неизвестного ранее тебе автора, поражающее своим мастерством, точностью и выразительностью языка, глубиной и глобальностью смысла, заложенного в его творении, и тебе вдруг обязательно захочется увидеть этого человека — незнакомого тебе автора, — пообщаться с ним, приобщиться хотя бы немножко к его мировосприятию, соприкоснуться с его личностью да и просто увидеть, что же это за человек. И в твоем сознании уже невольно формируется его образ, этакая необычная, с выразительной внешностью личность, с одухотворенным и запоминающимся лицом, мудрым и проницательным взглядом… И вот неожиданно судьба тебе предоставляет этот редкий случай — ты встречаешься с ним. И что же? Ты видишь перед собой совсем не того, кого напредставлял в воображении, а самого обычного, ничем не примечательного человека с невыразительной внешностью и обычным простым лицом. Обычная, если не сказать серая, внешность. Да, но как мощен, силен и огромен его талант, какое мастерство выражения мысли и сила слова! Как велик и талантлив внутренний человек у этой неброской физической оболочки!
Так, может, поэтому рукописи и являются умнее автора, коим привычно считается исключительно человек внешний, видимый, внутри которого и прячется автор истинный, но мы об этом как-то забываем?
Но это, конечно, все мои домыслы и умозаключения. Вполне возможно, что Виктор Борисович имел в виду что-то совершенно другое.
А что касается собственно Шекспира в высказывании Шкловского, то ведь историки и литературоведы все больше склоняются к тому, что вовсе и не Шекспиром написано все то гениальное, чем до сих пор мы не перестаем восхищаться, а совсем другим человеком или даже не одним автором. Так например, по одной из множества версий создателями всего, что приписывается Шекспиру, были граф Роджерс Рэтленд и его супруга Елизавета — блестящие эрудиты, аристократы и светские люди, вхожие в круг придворной знати, в то время как собственно Шекспир был неизвестным артистом, не имевшим ни именитой родословной, ни образования, ни сколько-нибудь заметного положения в обществе, не говоря уж о знании всех тонкостей жизни высшего общества и придворной знати, как и существовавших внутри этой элиты порядках, хотя именно всем этим насквозь пронизаны все его произведения… (Но это уже совсем другая тема, столь же необъятная и спорная, сколь и увлекательная.) А имя Шекспира якобы было просто использовано для сокрытия имен истинных творцов. Может, именно поэтому, говоря словами Шкловского, рукопись Шекспира не захотела бы даже разговаривать с автором, поскольку автором-то он был условным, чисто номинальным?
Это ли имел в виду Виктор Шкловский или что-то свое, совершенно другое — к сожалению, нам уже не узнать, ибо писатель не оставил нам никаких разъяснений по этому поводу.

 

 

***

Наткнулся в какой-то книжке на высказывание Сократа о потребности человека в вещах: «Чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам». И засомневался. У богов-то есть все, а у человека? А если у него вообще ничего нет? О какой близости к богам может идти речь! Ведь богам не приходится ежедневно думать о хлебе насущном, о том, пусть даже жалком, рубище, чем можно было бы прикрыть тело от холода. А ничего не имеющему нищему только и приходится об этом думать да печься. И какая уж тут близость к богам, когда желудок прилип к позвоночнику, а немытое тело постоянно бьет холодный озноб? Нет, видимо, об этом легче рассуждать, когда у тебя все есть. Ну, пусть и не все, но самое необходимое, хотя у Сократа-то явно было больше, чем необходимо. Отсюда и такая легкость в суждениях (да простит меня великий философ!).
И, уверовав в свою правоту, я успокоился и стал читать дальше.
Но что-то не давало мне покоя. Мое внутреннее чутье подсказывало, что я то ли не уловил чего-то в словах великого философа, то ли вообще их понял очень поверхностно. Вернувшись, я перечитал их еще и еще раз, взвешивая каждое слово и обдумывая заключенный в нем смысл. И понял, в чем была моя ошибка.
Все дело в одном слове: слово «нужно» нельзя подменять словом «есть». Совершив такую подмену, я невольно и допустил, что сократовское выражение приняло совсем другой смысл, именно тот, каковой я увидел в нем первоначально. Ведь если человеку действительно нужно совсем немного, лишь самое необходимое для нормальной полноценной жизни (как это и сказано у Сократа), и этого ему вполне хватает, то он и в самом деле не будет заморачиваться чем-то еще (он доволен тем, что у него есть, и ему не нужно большего), а лучше потратит время на свою духовную составляющую, или, другими словами, свою божественную суть, становясь и в самом деле как бы ближе к богам. Но если у человека очень мало есть, то бишь меньше, чем ему нужно для нормальной жизни (он фактически нищий), то в этом случае ему, конечно же, не до богов и ни о какой близости к ним не может быть и речи. Так что прав был великий мыслитель!

 

 

Как попасть на Небо

— Ну и как же туда попасть? — скептически воскликнет читатель, едва увидев заголовок. — Ну-ка расскажи!
Рассказывать я, конечно же, не стану, поскольку это неведомо и мне самому, но поразмышлять на эту тему попытаюсь. Ну, например, таким вот образом.
Однажды, предавшись в очередной раз любимому занятию — прогуливаясь поодаль от мест проживания людей, — проходил я мимо прекрасного лесного озера, на берегу которого вдруг увидел двух человек, сидящих почти у самой воды и о чем-то тихо беседующих. Один из них был уже в довольно почтенном возрасте, с седой непокрытой головой и в свободного покроя одеждах, ниспадающих широкими складками с его худых сутулых плеч. Его спутник был юн, совсем почти еще мальчик, щуплый и подвижный, хотя и старался себя сдерживать в движениях.
Я направился было к ним, чтобы поприветствовать, но, услышав их беседу, невольно остановился и стал прислушиваться, стараясь ничем не выдать своего присутствия. И хотя подслушивать чужие разговоры было краем неприличия с моей стороны и верхом неуважения к беседующим, я, укрывшись за развесистым кустом ивняка, растущего у озера, все же решил немножко послушать, уж очень интересной была их беседа.
— …а ты там был, Учитель? — услышал я слова юноши, обращенные к своему спутнику.
— Мы все там были, — ответил старик, — да нам пока не дано об этом помнить и знать.
— И я тоже там был?
— И ты тоже был.
— А почему же я теперь здесь… Почему мы оба с тобой опять тут?
— Об этом я расскажу тебе немного позже, когда ты узнаешь то, что нужно знать прежде.
— А где я был на Небе, там же, где и ты, Учитель? Мы были там вместе с тобой?
— Это неведомо и мне, мой мальчик. Каждый из нас был там, где ему должно быть. Небо-то оно большое и многоплановое, и там, где был ты, бывали, может, и не все, а там, где бывали другие, может, ты и не был, да и я тоже. Все зависит от того, как мы тут живем, на земле, в этом мире. А то можно и вовсе на Небо не попасть, а угодить в преисподнюю.
— А что надо делать, Учитель, чтобы попасть на Небо, а не в преисподнюю?
— Прежде всего, жить по законам добра, мой мальчик.
— Я понял, Учитель, надо делать добро и как можно больше.
— А для чего ты будешь делать добро, какова цель твоих добрых дел, сынок?
— Как для чего?! Ты же сам сказал, Учитель, что надо делать добро, чтобы попасть на Небо. Вот для этого я и буду его делать, чтобы туда попасть.
— В таком случае, мой мальчик, ты туда и совсем можешь не попасть.
— Но ты же сам только что сказал!..
— Нет, сынок, я сказал совсем не так. Я сказал, что надо жить по законам добра. А делать добро и жить по законам добра — это совсем не одно и то же. Ведь ты намереваешься делать добро только для того, чтобы потом попасть на Небо. Тем самым ты, делая добро другим, фактически делаешь его для себя самого. А законы добра говорят совсем о другом — они говорят о том, что добро надо делать бескорыстно, безотносительно того, получишь ли ты за это награду или нет. А если ты будешь творить добро, думая лишь о награде для себя, с целью получить какую-то выгоду — известность, почет, уважение или же какие-то материальные блага, — то это все равно, что ты ничего не сделал. И Неба тебе не видать, сколько бы добрых дел ты ни сделал. Понимаешь, сынок?
— Не совсем, Учитель. Ведь добро — оно и есть добро, от него ведь людям лучше всегда.
— На первый взгляд-то оно так, мой мальчик. Только это лишь видимая сторона вопроса, самая простая. Но есть сторона другая — это его глубинная суть. Ведь добро, как, в общем-то, и всякое деяние, кроме внешней составляющей, имеет еще и внутреннюю, духовную, которая значительно важнее первой. И если творимое тобой добро будет преследовать лишь корыстную — личную — цель, то оно будет лишено своей живительной внутренней сути, и окажется нежизнеспособным, и быстро сойдет на нет, как и все прочее, лишенное души. Оно просто не будет цениться теми, для кого ты его будешь творить, а значит, и не достигнет своей высшей цели. Понимаешь, сынок?
— Нет, Учитель, не понимаю. Твои слова для меня слишком сложны.
— Да, ты прав. Я должен был бы это понять сам, прости. Тогда я тебе скажу совсем просто: вот когда ты принимаешь пищу или утоляешь водой жажду, думаешь ли ты о том, что это надо делать для того, чтобы жить?
— Нет, Учитель. Я просто делаю это потому, что в этом есть потребность. И хотя это и связано с поддержанием жизни, я об этом совсем не думаю.
— Вот видишь, мой мальчик, ты сам ответил на свой вопрос. Причем ответил очень коротко и точно. Добротворчество должно превратиться в потребность, как прием пищи и воды для нашей плоти, ибо они — еда и питье — залог нашей физической жизни. А творение добра должно стать залогом нашей духовной жизни, потребностью для духа, как еда и питье для тела. И только в этом случае добро станет полноценным и могущественным фактором нашего духовного роста, той лестницей, по которой мы сможем взойти на Небо.
— Я тебя понял, Учитель. Если я все буду делать, как ты сказал, то Небо само меня найдет, правда?
— Да, мой мальчик. Если ты хочешь попасть на Небо, то, творя добро, ты навсегда должен позабыть о себе. Это очень нелегко и не всем по силам. Но ведь другого пути на Небо нет. Только полное отречение от себя во имя других и есть тот единственный путь, который, если по нему идти до конца, и приведет нас на Небо.
Старик замолчал. Его ученик тоже в задумчивости смотрел на голубое зеркало озера, обдумывая суть последних фраз Учителя. Затем старик, повернувшись к юноше, сказал:
— Ну что, сынок, надо идти дальше. У нас впереди еще долгий путь и много дел. Нельзя тратить время впустую, ведь его у нас так мало, особенно у меня.
И, поднявшись, учитель с учеником пошли дальше своей дорогой, а я, так и оставшись незамеченным, долго еще пребывал в глубокой задумчивости, стараясь как-то уложить в своем сознании все услышанное. Но если со временем мне это удалось, то соотнести все это с той действительностью, частью которой был и я, и те двое, чей разговор я невольно подслушал, пока еще толком не могу. Уж очень все услышанное грандиозно и возвышенно, глобально и безальтернативно, хотя и… совсем просто по своей сути. А вот действительность, ее реалии… Так далеки и несовместимы с тем, что мне открылось у этого лесного озера.

 

 

***

Все ли может Бог?
— Что за глупый вопрос! — воскликнет возмущенно верующий.
— Конечно, все, — ответит уверенно другой верующий, более уравновешенный в проявлении своих чувств, — ведь это же Бог!
Да, наверное, и атеисты скажут то же самое, которые хоть и не верят в Бога, но теоретически вполне согласны с тем, что если бы он был, то, конечно же, мог бы все, ибо такова его природа, таков его принцип и условие наличия.
И потому неудивительно, что большое недоумение вызвала у меня озадаченность Эпикура, прямо выраженная им в нижеприводимом его высказывании относительно Бога и его возможностей:
«Мы должны признать, что Бог или хочет удалить зло из мира и не может, или может и не хочет, или, наконец, и может, и хочет. Если он хочет и не может, то он не всемогущ, то это — бессилие, что противно природе Бога. Если он может и не хочет, то это свидетельство злой воли, что не менее противно природе Бога. Если он и хочет, и может, что является единственным из предположений, которое может быть применимо к Богу, то почему же в таком случае на земле существует зло?»
Перечитав еще и еще раз эти удивившие меня слова великого древнегреческого философа-материалиста, я сначала растерялся и подумал: «А в самом деле, почему? Как все это можно объяснить? Бог — и вдруг чего-то не может? Нонсенс! Тогда какой же это Бог! Или не хочет? Тоже совершенно непонятно, ибо тогда и в самом деле это — свидетельство злой воли. Нет, что-то тут не так. Надо подумать. По-видимому, чтобы найти ответ, надо все-таки исходить из безусловной посылки того, что Бог может все, иначе это не Бог и всякие поиски ответа теряют смысл. И только приняв такое условие, пытаться понять, почему он этого не делает».
После некоторых размышлений, опираясь на то немногое, что известно мне из многовекового опыта передовых умов человечества в объяснении сути добра и зла, о предназначении человека, о природе жизни и смерти, об устройстве мироздания и, конечно же, принимая за аксиому всемогущество Бога, я объяснил себе это так.
Наш трехмерный физический мир дуален, то есть все в нем двойственно, все имеет свою противоположность: черное — белое, день — ночь, зима — лето, тепло — холод, радость — печаль, правда — ложь, прогресс — упадок и так далее, вплоть до глобальных понятий: мужчина — женщина, жизнь — смерть и добро — зло. Короче говоря, все названное — это две стороны одной медали. И как у всякой медали не может быть только одной стороны, так и у всего вышеуказанного не может быть только одной половины. Следовательно, у добра есть тоже обратная сторона (вторая половина) — зло — и они могут существовать только вместе как одно целое. Таким образом, если из нашей жизни Бог убрал бы зло, оставив одно добро, был бы нарушен принцип дуальности, что, безусловно, недопустимо, так как это противоречило бы существующей природе вещей. Значит, сделать это невозможно.
Но ведь Бог может все — вправе мне кто-то возразить. Да, может, но не хочет этого делать. Почему? — опять задав вопрос Эпикура, спросят они. По очень простой причине: если из нашего мира убрать зло, оставив только добро, развитие человека и человечества немедленно остановится, так как исчезнет побудительная причина движения вперед, условие развития. «Жизнь требует движения» — сказал Аристотель. «Жить — значит бороться» — вторит ему Сенека. «Движение — кладовая жизни» — подтверждает Плутарх. «Железо ржавеет, не находя себе применения, стоячая вода гниет или на холоде замерзает, а ум человека, не находя себе применения, чахнет» — развивает их мысль Леонардо да Винчи. «Смотри, как разрушается от бездействия ленивое тело, как портится в озере без движения вода» — заключает Овидий…
Стоит ли продолжать, если вся наша жизнь тому подтверждение. Исчезнет зло — исчезнет борьба; не станет борьбы — прекратится движение; прекратится движение — остановится развитие; остановится развитие — умрет жизнь. Вот и вся причина того, что Бог не хочет, хотя и мог бы, убрать зло из нашего мира. Оно необходимо именно для дальнейшего развития, для продолжения жизни. Парадокс? Оказывается, нет — закон. Закон или главное условие существования нашего проявленного мира.
«Интересно, — может подумать кто-нибудь — а мог ли бы Бог убрать добро, а зло оставить и что получилось бы в этом случае?»
Да, вполне мог бы. Но результат был бы тот же: не имея себе противовеса в форме добра, зло лавинообразно развилось бы до вселенских масштабов, разрушив вокруг все сущее (ибо суть зла в разрушении), и пожрало бы самое себя, самоуничтожившись, что также привело бы к прекращению жизни. Поэтому Бог и добро не хочет убирать. А вообще-то, о чем тут речь, коль мы уже уяснили себе, что только при условии существования одного может существовать другое, составляя нечто ЕДИНОЕ, существование которого ни в каком другом виде невозможно в принципе.
Но можно обо всем этом сказать и еще короче: поскольку одним из условий существования нашего мира является дуальность, то ее никак нельзя нарушать, ибо тогда наш мир мгновенно развалится, рассыплется, как строение, из-под которого убрали фундамент, и мгновенно погибнет. Вот и все.
Вот так я разобрался с Эпикуром, вернее, с его вопросом о возможностях Бога и причинах неизъятия зла из нашей жизни. Прав ли я в свих суждениях и выводах?.. Если прав, то неужели все так просто и почему великий Эпикур не дошел до этого сам?
Сенека как-то сказал: «Настанет время, когда наши потомки будут удивляться, что мы не знали таких очевидных вещей».
Возможно, это и есть ответ на мой вопрос?..   

 

 

***

Сейчас довольно часто с экранов телевизоров и со страниц печатных СМИ звучат призывы некоторых политиков и деятелей культуры о покаянии. Давайте, дескать, все сообща покаемся в том, что было содеяно когда-то: в тех преступлениях против Бога и человека, которые имели место в нашем советском прошлом, в той политике, которую проводили наши вожди, да и вообще во всем, что было у нас плохого. Давайте, мол, покаемся и начнем новую жизнь, ибо, пока мы этого не сделаем, то есть не покаемся, ничего у нас не получится с новой жизнью.
А я всегда, слыша эти призывы, думаю: эх, уважаемые господа, да если бы все было так просто — покаялся, и все начало налаживаться. Но ведь это совсем не так. А если предположить невозможное и допустить, что после покаяния все станет хорошо и прекрасно, то и тут я бы еще подумал — каяться ли. И вот почему.
Во-первых, каяться можно только в том, что ты совершил сам, то есть в собственных, но никоим образом не в чужих, грехах — а именно к этому нас и призывают. Во-вторых: ну, ладно, покаялись мы в том, чего не совершали, но это же будет не покаяние, а лицемерие, ибо, каясь в чужих грехах, мы подспудно все равно будем чувствовать, что наше покаяние-то неискренне, так как каемся мы в том, чего сами не совершали, а значит, и каемся не за себя. Ведь каждый будет чувствовать, что покаяние за те грехи, которые содеяны кем-то другим, недействительно, поскольку каяться-то должен исключительно тот, кто совершил то или иное греховное деяние. И в-третьих: а как это всеобщее абстрактное покаяние должно выглядеть конкретно, в действительности? Мы что, должны в один какой-то кем-то обозначенный момент все вдруг стать на колени и начать каяться?.. Или всем миром податься по церквям и храмам, чтобы… что?
Ну, предположим, привалила толпа в тот или иной храм или церковь и… а как же все это начать-то, свое-наше общее покаяние?
Далее воображение рисует мне такую фантастическую ситуацию.
Вот стоим мы и думаем, как все это начать. И вдруг слышится голос Господа Бога:
— А что это вы, дети мои, пришли сюда все сразу-то?
— Да вот, Отец наш небесный, рекомендовали нам наши деятели всем покаяться, вот мы и пришли. Да вот незадача, не знаем, как это делать всем сразу, ведь покаяние — это всегда считалось таинством, при котором всякий кающийся исповедуется Тебе в своих грехах тет-а-тет, а тут, понимаешь ли, надо как-то всем вместе…
А Господь опять вопрошает:
— А в чем вы хотите каяться, дети мои несмышленые?
— Да, кажись, в грехах наших предков, которые в свое время много такого натворили, от чего мы до сих пор все страдаем. А от этого, как говорят нам наши деятели, и жизнь у нас никак не складывается, покуда мы за них не покаемся.
— А вы что ж, дети мои, — опять вопрошает Господь, — сейчас уже все праведно живете и вам больше нечего делать, как каяться в чужих грехах? Своих-то грехов у вас, что, уже нет?
— Да что ты, Отче наш небесный, есть, полно их, своих грехов, но нас призывают покаяться в грехах нашего прошлого, ибо в них кроются причины всех наших бед и не будет нам никакой жизни, покуда не покаемся.
Тогда Всевышний нам и говорит:
— Глупые вы овцы, дети мои, и пастыри ваши глупые, коли ни вы, ни они не знаете, что каждый баран должен висеть за свою ногу, то есть всяк должен отвечать за себя, а не за других, и каяться в своих грехах, дабы опять их не совершать. А те, за кого вас призывают каяться, свое уже получили, кайся хоть перекайся за них, и плоды их грехов уже давно созрели и собраны. И вот потому, чтобы последствия ваших деяний потом не расхлебывали ваши же потомки, живите праведно прежде всего вы сами, сегодня. Вот о чем вам надо думать. И помните: никакое покаяние за кого бы то ни было вашу жизнь не улучшит и не изменит, если вы сами ее не измените к лучшему. А что касается тех, в чьих грехах вас призывают покаяться, то вам надо не каяться, а помнить об их грехах, чтобы самим их не повторить. А теперь идите с миром и думайте о том, как вам строить свою жизнь сейчас, чтобы она становилась лучше и праведнее.
Вот такой мог выйти гипотетический диалог от нашего группового покаяния. Поэтому все эти лицемерные призывы к всеобщему покаянию являются, на мой взгляд, элементарной глупостью и незрелостью ума тех, кто к этому призывает. А еще это — нежелание трезво и непредвзято мыслить в объективной оценке прошлого, а не его оголтелого очернительства, и в нежелании поиска реальных путей изменения жизни к лучшему. Ведь проще всего, не предложив ничего конкретного и действительно толкового, просто прокукарекать: «Давайте покаемся!»
Вот и кукарекают, уподобившись петухам воистину с куриными мозгами. А понять того не хотят, что никакое покаяние не аннулирует то, что уже содеяно, сколько бы мы в том ни каялись и сколько бы ни посыпали головы пеплом. Поэтому в данном случае нам надо не каяться в чужих грехах, а осознать их и не повторять самим в своей деятельности. Говоря «нам», я, конечно же, имею в виду прежде всего политиков и всех тех, от деятельности (или бездействия) которых зависит жизнь страны и ее народа. И вот в грехах именно этой категории граждан, стоявших когда-то у власти, нас и призывают покаяться. Правда, не только в их, но и в грехах простого народа, который, понятное дело, тоже жил далеко не всегда по заповедям божьим, а, значит — тоже-де во многом виноват из того, что было в прошлом плохого и темного. В общем, они все грешили, а мы давайте за них будем каяться. Покаемся, и все сразу изменится к лучшему. Вот так, «не прикладая рук», нам предлагают решить проблему улучшения нашей жизни. Просто и доступно. Чисто в духе некоторых современных политиков и деятелей культуры, не обремененных ни конструктивностью мышления, ни разумностью своих призывов, ни чувством ответственности за них.

 

 

Кое-что о крайностях

Александра Коллонтай проповедовала свободную любовь. Она была ярой сторонницей этой концепции и активно продвигала ее в массы, выступая со статьями и докладами, издавая брошюры по этой теме вроде таких, как «Дорогу крылатому Эросу» или «Любовь пчел трудовых» и других. В них она воспевала полную свободу половой любви, которая, по ее мнению, должна основываться только на сексуальном чувстве. И продолжалось это довольно долго, так как и сама Александра Михайловна, будучи молодой и очень привлекательной женщиной, в своей жизни совсем не чуралась следовать на практике своим воззрениям и внутренним установкам, касающимся плотской любви.
Правда, значительно позже, уже будучи замужней женщиной за бывшим революционным матросом, председателем «Центробалта» Павлом Дыбенко и занимая высокий государственный пост, она сама столкнулась с проявлением проповедуемой ею теории, когда муж стал ей изменять. Вот тут-то она и познала на себе всю «прелесть» свободной любви, хотя это было всего лишь незначительное ее проявление со стороны мужа. И, надо полагать, что она в корне изменила свое мнение по такому щекотливому морально-нравственному и социально важному вопросу, как семья и брак и связанные с этим любовно-сексуальные отношения между супругами. И, конечно же, она поняла, что свободная любовь, сторонницей которой она оставалась долгое время, — это крайность. А крайности, как известно, никогда и никому не идут во благо: ни отдельно взятому человеку, ни обществу в целом. А если исключения и бывают, то они, как и всякие исключения, нехарактерны для общей картины.
Но это еще не все о свободной любви. Добро бы одна Коллонтай стала ее жертвой. Но история знает еще кое-что, значительно более дикое и абсурдное, граничащее с этим понятием. И назревало это как раз в то же самое время, в котором жила и проповедовала свою теорию наша героиня. Назревало, но, слава Богу, до воплощения в жизнь дело не дошло. Однако было вот что.
В городе Саратове анархист Уваров 28 февраля 1918 года от имени партии анархистов написал «Декрет об отмене частного владения женщинами». Этот документ тут же был доведен до сведения трудящихся масс путем расклейки его на заборах и рекламных тумбах города. Он был довольно объемным и содержал в себе, кроме пространной преамбулы, еще и девятнадцать параграфов. Все их приводить долго и утомительно, но самое интересное из этого творения человеческой мысли привести все же стоит.
Например, в документе было сказано, что с 1 мая 1918 года все женщины в возрасте от 17 до 32 лет «изымаются из частного владения и объявляются достоянием народа». Далее прописывались некоторые подробности «владения» этим «народным достоянием»: мужчины имели право пользоваться одной женщиной не чаще трех раз в неделю в течение трех часов. При этом за бывшим мужем сохранялось право внеочередного доступа к своей бывшей жене. А если он нарушал это правило (позволял себе этот доступ чаще или продолжительнее того, что предписывалось декретом), то лишался вообще права пользоваться «достоянием». Кроме всего прочего, «Декрет» определял порядок регистрации экспроприированных особ прекрасного пола и порядок пользования «экземплярами народного достояния». А мужчины, прежде чем получить право доступа к той или иной женщине, должны были предоставить документ от имени фабрично-заводского комитета, местного Совета или профсоюза, подтверждающий их принадлежность к когорте трудящихся.
Было в этом документе еще много чего, однако приводить все это здесь не стоит. Но все же, справедливости ради, следует отметить, что автор этого шедевра создал его не ради забавы, а в пику советской власти, желая подчеркнуть ее нигилизм в вопросах семьи и брака. Причем сделал он это, не согласовав свои действия с товарищами по партии, чем жестоко скомпрометировал ее. И вскоре поплатился за это жизнью — он был убит группой анархистов, которые сразу после убийства выпустили прокламацию, в которой объясняли свои действия как акт мести и справедливого протеста за издание от имени партии анархистов этого позорящего ее документа.
Но последствия произошедшего уже разошлись, как круги по воде. Вскоре этот «Декрет» был перепечатан многими газетами, и делалось это потом еще неоднократно. А позже, уже в годы Гражданской войны, этот документ был найден при аресте в кармане адмирала А. В. Колчака. И даже за рубежом на какое-то время он получил довольно широкую известность. Но это уже потом. А пока, сразу же после выхода прокламации анархистов, представители всех партий, стоявших на платформе большевиков, в том числе левые эсеры и сами анархисты, резко осудили как сам декрет, так и его многочисленные публикации.
Вот такая случилась история, имевшая прямую параллель со свободой любви. И, я думаю, никто не станет спорить, что это — очередная крайность. Да еще какая!
Ну, хорошо, свободная любовь — это крайность. Это крайность с одной стороны. А что же тогда является ее противоположностью? — задумался я. Видимо, если по логике, то любовь без всякой свободы. А что это такое? А это… выходит… семья?.. Супружеские — и только супружеские, безо всяких любовниц и любовников! — отношения? Ты только моя, а я только твой, и никакой свободы? Вот это да! Вот это я доразмышлялся! Значит, выходит, подавляющая часть общества живет вовсе не так, как следует, впадая в очередную — противоположную свободной любви — крайность? Ну, ничего себе выводы!
И что ж мне теперь заводить любовницу, а жене — любовника, чтобы обрести какую-то золотую середину, о чем якобы проповедовал в свое время великий китайский философ Конфуций? Правда, собственно о так называемой золотой середине он ничего не говорил в своем учении о срединном пути. Но мы все почему-то, видимо, элементарно упрощая или будучи знакомы только понаслышке с его учением, имеем в виду именно эту пресловутую золотую середину, ссылаясь на Конфуция.
Вот тебе и Конфуций! Это что ж, уважаемый философ, такова ваша золотая середина? И к чему же вы нас призываете? И тут — о ужас! — в моей голове вдруг зазвучал голос самого великого мыслителя Древнего Китая:
— Уйми поток своих незрелых мыслей, о далекий и неразумный потомок. Не зная ничего толком о моем учении и не умея размышлять глубоко и объективно, не берись судить о том, чего не знаешь. Попытки твоих размышлений достойны похвалы, но выводы заслуживают порицания, ибо называемое тобой другой крайностью, то есть семья и супружеская жизнь, вовсе не крайность, а именно та середина, которая и есть, как вы говорите, золотая.
— Так что же тогда крайность?! — невольно воскликнул я, забыв о том, что передо мной никого нет и что обращаюсь я неизвестно куда.
— А крайность, — прозвучало у меня в голове, — это ваши монастыри, как женские, так и мужские, в которых, несмотря на насаждаемое в них воздержание, процветают разврат и всевозможные плотские извращения. Крайность — это безбрачие, которое поощряется вашей церковью и истинную суть которого мало кто знает, а знающие скрывают, вместо того чтобы просвещать верующих в этом крайне важном морально-нравственном и духовном вопросе. Ибо каждый истинно мудрый пастырь не может не знать, что безбрачие, оно же воздержание, удел лишь немногих избранных, ставших на путь духовного совершенствования, и ни в коем случае не должно быть массовым явлением, поскольку это идет во вред нашей человеческой природе и является нарушением тех законов, по которым предписывает нам жить Творец.
Тебе же, о далекий потомок, достаточно теперь лишь сопоставить одну крайность с другой, чтобы понять, что именно ваш образ жизни, ваш институт семьи и брака и есть та благодатная середина, которой и следует придерживаться, ибо только она обеспечивает продолжение рода человеческого, являясь залогом стабильного и гармоничного его развития.
И голос умолк. А мне сразу стало как-то стыдно: и за свое осуждение великого мыслителя, и за незрелость своих мыслей, и за скоропалительность и примитивность своих умозаключений.
А с великим Конфуцием хотелось бы о многом поговорить, ведь столько вопросов терзают душу и разум, настоятельно требуя ответов. Но даже если бы я и имел такую возможность, то мудрец наверняка бы мне сказал примерно так: «Ищи ответы сам, о далекий потомок, ибо полученное в готовом виде не имеет никакой ценности и не утверждается ни в сознании, ни в душе, ни в образе жизни. И лишь только то имеет цену, что найдено или открыто самостоятельно, путем собственных размышлений и действий, страданий, ошибок и поисков».
Так давайте же будем мыслить, трудиться и искать. И не бояться ошибаться, потому что не ошибок надо бояться, а их повторения.      

 

 

***

Наше общество по отношению к природе все еще живет, руководствуясь потребительскими принципами, хотя давно уже всем понятно, что так дальше жить нельзя и что это тупиковый путь. Понимаем, но… остановиться не можем, ибо маховик потребительства так раскручен, что у нас нет таких сил и возможностей, чтобы его остановить. Хотя при большом желании и твердой доброй воле, наверное, еще можно изменить стратегию развития. Но мы никак не решаемся на эти сверхчрезвычайные меры. А из этого следует, что если мы не сделаем этого, то сама природа за нас это сделает. Но цена будет заплачена несоизмеримо более высокая, чем если бы мы это сделали сами. Мы и это понимаем. И все же продолжаем гнуть свое: переделать, покорить, отвоевать, выкачать, поставить себя над природой и так далее. Мы постоянно стремимся вычленить себя из природы, надменно и самоуверенно начав с некоторых пор считать ее частью себя и стараясь поставить эту часть на службу себе, и никак не хотим признать того, что частью-то являемся мы сами, и, значит, исходя именно из этого нам и надо строить свои взаимоотношения с ней.
А ведь давно бы следовало понять, что надо не покорять и переделывать, а встраиваться и использовать возможности и свойства окружающей нас природы, не ущемляя ни ее, ни своих интересов и потребностей. Гармоничное взаимопроникновение, плодотворный симбиоз — другого не дано. Все другое — путь к гибели. Ведь поняли же это, и очень давно, многие коренные народы и Америки, и Австралии, и других стран и континентов, да и России тоже. Но куда там! — мы же умнее их всех, мы цивилизованные, а они — дикие. А получается, что мы цивилизованные варвары, а они все дикие, но дети природы, живущие в гармонии с ней и встроенные в нее как ее частица. Жаль только, что мы и тут преуспели в своем варварстве, истребив, споив, развратив и заразив своими болезнями эту частицу, от которой уже почти ничего не осталось. Мы и это тоже понимаем, но…
И какова же перспектива? Ох, трудно сказать! Хотя… если все так и будет продолжаться, то — совсем нетрудно. Ответ, к сожалению, очевиден: у человечества в его современном виде и состоянии будущего нет.






 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока