Татьяна ЛАСКОВАЯ. ...О моих сыновьях

Татьяна ТРОЦЕНКО. Мамба и Ёнка

Татьяна ЛАСКОВАЯ

...О моих сыновьях

Володя

В одном рассказе прочитала о том, как девочка лет десяти во время прогулки спросила маму, не боится ли та, что она, дочка, вырастет мимо. Мама не поняла, растерялась. Дочь объяснила, что, мол, ты тратишь на меня силы, кормишь, одеваешь, воспитываешь, а я возьму и вырасту мимо. Не такая, как тебе бы хотелось. Не буду тебе нравиться.
Мои дети выросли мимо. Мне кажется, что все дети так растут. Во всяком случае, если даже есть другие, мне они не встречались. Проблема отцов и детей вечная и неизбывная. Когда не было своих детей, я была включена во взаимодействие со своими родителями. По всему было видно, что росла мимо.
Потом, когда появились собственные дети, я не размышляла о том, будут ли они красивыми, умными, богатыми, счастливыми... Будут и будут, ну вот, как я есть. Может быть, это связано с тем, что я была молодой и активно включенной в окружающую жизнь, в личные переживания. Не успела еще разочароваться в любви и потянуться к материнству. Хотя время было. Сыновья росли не один за другим, а с приличным интервалом. Разница в возрасте между старшим и младшим была пятнадцать лет. Когда меня спрашивали, как дети, я отвечала, что нормально. Курсанту послать денег, среднему — «намылить» шею за учебу, младшему — поменять штаны. Главным для меня было накормить и одеть. Остальное, считала, приложится: ведь они растут со мной, значит, и будут моими, то есть такими, как я, то есть очень хорошими. Мнение моих родителей относительно меня не учитывалось.
Детей дает Господь. С этим никто никогда спорить не будет, если он в здравом уме и памяти. Но у каждой женщины, имеющей детей, есть своя маленькая тайна (которой она может и не поделиться ни с кем и никогда): как и почему появился у нее ребенок.
Первый сын родился у меня потому, что я вышла замуж. Естественно, предполагались дети (иначе зачем выходить?!). К тому же это был первый внук или внучка (тогда еще не определяли до срока) в двух больших семьях. Стало быть, все ждали, заранее любили малыша, а заодно и меня — главное действующее лицо на сей момент.
Как только сын родился, мне его показали. Не знаю, есть ли молодые мамаши, которые сразу восхищаются своим произведением. Я была явно не из них. Охватив взглядом маленькое, дрожащее, беспомощное тельце, я обратила внимание на головку и вслух припечатала: «Какой некрасивый, и на меня похож». Да, его сморщенное личико было похоже на мое, еще не сморщенное. Видно, низко ценила я свои физические достоинства.
Дома уже свекровь развернула малыша, всплеснула руками от восхищения и сказала, что мальчик очень красивый. Я не поверила ее восторгам, списала на родственные чувства, как будто я не родственник. Это был мой сын, а красивый или нет, я не заморачивалась. Только через три месяца, попав с ребенком в больницу и увидев других детей, я поняла, какого красавца родила.
Красавец рос под фанфары всеобщего обожания. Приятно быть матерью очаровательного малыша, особенно, если о себе невысокого мнения. Нравились мне прогулки с нарядным мальчиком (в то остродефицитное время бабушки и дедушки с обеих сторон, доставая премиленькие детские одежки, только что не соревновались), нравились восхищенные взгляды праздной публики.
Честно говоря, мой сын нигде не оставался незамеченным. Он был самым ярким ребенком, где бы мы ни находились. Лет до пяти-шести равного с ним рядом не было.
Помню, мама мне говорила, что я была такая же, что меня вечно «глазили», потому что «глазели» на чудную девочку. Я сильно сомневалась, глядя на себя в зеркало, списывала ее слова на материнскую экзальтированность. Фотографий-то моих детских мало, одна-две и обчелся, да и то серые какие-то, маленькие. Зато меня не упрекнешь в материнской экзальтированности. Вот они, фотоснимки, сотня, не меньше. Целые альбомы. Вся родня была обеспечена фотодокументами, подтверждающими очаровательность моего сына. Фотографировала сама. «И с прискоком, и на месте, и с разбега до угла» (это из детского стихотворения), то есть и в парике, и в косынке, и в шляпе, и на детском тракторе, и на педальной машине... Но лучше всего, конечно, обыкновенные снимки со светлыми локонами по всей голове, синими глазами в обрамлении длинных черных ресниц («занавесочки»), яркими выпуклыми губами на бело-мраморном личике. Хотелось съесть. Однажды укусила, ненормальная. Вот какого сына родила! Да еще и умненький был. Сколько песен и стихов знал! (Моя память!) А какой послушный и всеми любимый!
Первое мимо случилось в маленьком азиатском городке союзного значения, куда мужа отправили после института по распределению, естественно, с семьей.
Я стала вести занятия по английскому языку с детьми детского сада. Малыш мой тогда еще в сад не ходил, и я решила вечерами, прогуливаясь по улице, учить его тому, чему учу чужих детей. И он меня разочаровал. Впервые в жизни. Сын явно проигрывал в сравнении со своими ровесниками. Не всеми, конечно, но все-таки...
Я перестала мучить сына. Не считала знание иностранного языка жизненно важным делом, несмотря на то что сама была учителем английского языка (где профессиональная гордость?!), несмотря на то что продвинутые родители и тогда, и по сей день нанимают частных преподавателей, отдавали и отдают в спецшколы, чтобы только чадо было при английском. Я же и тогда думала и теперь считаю, что не стоит заставлять детей делать то, к чему мало способностей. Ведь природа не расточительна. И если не предусмотрено ею каких-то там способностей, значит, они и не пригодятся.
Короче, я отцепилась от сына со своими занятиями без сожаления, но с легким разочарованием. В дальнейшем помогала ему только советами, как «объехать» этот английский. В военном училище он оформлял лингафонный кабинет, сообщал, что мама его специалист как раз этого профиля, ну и т.д. Как он сдавал кандидатский минимум, не знаю, наверное, как-то сдавал, раз защитился. Да и то ведь — сын занимается военными науками, а не филологическими. На три балла уж как-нибудь знает. (Для чего-то ведь у нас существуют и переводчики!) В общем, первое мимо меня не сильно задело.
Вскоре домашнее воспитание закончилось, и мой сын пошел в детский сад. В самом начале детсадовской эпопеи ему понадобились особые белые тапочки к какому-то празднику. Такие нигде не продавались. Пришлось разыскать женщину, она сплела тапочки из ниток. Все было, как у людей.
В торжественный день уселась я на заднем плане с другими родителями, чтобы любоваться своим чадом. Дети пели, танцевали, читали стихи — все, кроме моего сына. Сын полтора часа сидел на одном месте и, ухватившись за ниточку, сосредоточенно расплетал свой тапочек. К концу мероприятия справился наполовину. Тоже дело, конечно, но не за тем я сюда пришла. Я пришла восхищаться, а не разочаровываться. Попутно вспомнила все свои бусинки, снежинки, лисички... Нет, не мой сын, а жаль. Опять мимо.
Потом было много в его жизни представлений, участий, выступлений и в детском кинотеатре, и в республиканском Дворце съездов, и на городском смотре художественной самодеятельности. Были даже награды. Но ничто не смогло стереть из моей памяти тот злополучный день.
Как я сейчас понимаю, многие родители ждут от своих детей чего-то необыкновенного, надеются, что дети будут лучше, успешнее их. Когда этого не происходит, они остаются довольными хотя бы тем, что дети повторяют в чем-то их самих. Когда же ребенок, по их представлениям, не дотягивает до этого минимального уровня, начинают злиться.
Насколько помню, злиться я стала в самом начале школьной жизни сына. Не так читал, не так писал, не так считал. Не так, не так, не так... Сын учился хорошо, никогда не было троек в четверти, в аттестате больше пятерок, чем четверок. Все равно не так. Не так, как я, не отличник. Мимо. «Звезд с неба не хватал». (Давно не слышала этого выражения.)
К концу школы я уже успокоилась, принимала сына таким, какой он был, не обольщалась на его счет и считала, что ему необходимо получить дельную специальность, на которую всегда спрос: брюки шить, людей кормить... Что там еще?
Когда сын решил пойти в военное училище, не возражала: Родину защищать тоже хорошо. На досужие рассуждения о том, что дети интеллигенции в военные училища не поступают, не обращала внимания. Ни ученым, ни артистом я его не видела. Ну, ученым понятно почему, а вот на творческую деятельность можно было претендовать, учитывая активное участие в художественной самодеятельности и возникшее в средних классах желание заниматься музыкой, которое, впрочем, быстро прошло, хотя дома были две гитары, синтезатор и даже маленький аккордеон.
Разочарования тогда не было вообще. Думаю, утренник в детском саду определил уровень моих притязаний относительно сына на всю оставшуюся жизнь. Типа того, что вы можете претендовать на что угодно, а мы — художественная самодеятельность, или вот — военное училище.
Апофеозом моего отношения к возможностям сына был разговор после второго курса. Я спросила его, что он будет делать, если его отчислят из училища. (Не знаю, чего это вдруг взбрело мне в голову: поводов не было совершенно никаких.) Он ответил, что имеет документы на управление всеми видами автомобильного транспорта, может работать шофером. Я успокоилась: шофер так шофер. Или военный, если не шофер.
Этот разговор поставил жирную точку после всех моих мимо. Дальше все шло нормально. Женился после третьего курса — нормально. Девушку нашел по себе — нормально. Сын родился — нормально. Участвовал в вооруженном конфликте на таджикско-афганской границе (молилась, конечно, не спала ночей) — но тоже нормально.
Потом военная академия. Я приостановилась, стала прислушиваться к тому, что говорит сын. Показалось интересным. (До тех пор говорила только я, потому что он был мимо.) Потом... Потом он вышел на пенсию на год раньше меня. Никуда он, конечно, не вышел. Это была выслуга лет: год за два, за полтора. Вот это было мимо! Только минус поменялся на плюс.
Стыдно, но я не могу точно назвать год, когда сын закончил Академию, когда стал полковником, когда защитил диссертацию и стал кандидатом технических наук. Все мимо, мимо того места, которое я ему определила в далеком детстве! И преподавание в военном институте — мимо, и электронный учебник по специальности, занявший призовое место в каком-то научном конкурсе — мимо. И рассказы, напечатанные в периодических военных изданиях — мимо! Не говоря уже о научных статьях, которые необходимо писать и публиковать, если выходишь на защиту докторской. И это тоже мимо!

Павлик

Когда родился мой второй сын, я была уже более сдержанной мамашей, вслух не высказала своего мнения о нем, а про себя подумала, что он красивый, что на меня не похож, и это хорошо.
Вообще-то, он мог и не родиться, потому что к моменту его появления (через шесть лет после первого сына) у меня сформировалось определенное мнение, как должны появляться дети. Не в плане физиологическом, конечно, а в этическом. Я считала, что дети должны рождаться от любви. А поскольку мужа своего я к тому времени уже не любила, стало быть, и детям появляться незачем. Так бы и жили с одним ребенком. Ничего страшного. Тысячи семей живут.
Но судьба подарила мне встречу с человеком, которого я полюбила так, как никого на свете. Все могло бы остаться на уровне тайных свиданий, рядового адюльтера, если бы его устроил статус любовника. Не устроил. Да к тому же в голове вертелось, что, переспав с королем, королевой не станешь: надо, чтобы король женился. А он был король, не сероглазый, как у Ахматовой, но тоже король. Молод, красив, талантлив, свободен. И я вышла замуж за «короля».
Можно было обойтись без детей: такая любовь! Тем более, что мои родители были не в восторге от поворота событий, моя новоиспеченная свекровь подсылала родственников уговорить меня избавиться от ребенка, да и избранник мой не то чтобы был против, просто обмолвился как-то, что нам хватит и моего сына, ведь есть любовь.
Да, думала я, сегодня есть. А завтра? В том, что я полюбила на всю жизнь, — не сомневалась. А вот в нем уверена не была. Все мне казалось, что брак неравный, что муж, несомненно, превосходит меня по многим показателям, что он, в конце концов, уйдет от меня. И когда выяснилось, что я беременна, никто не сбил меня с намеченного пути: ребенок будет.
Второй сын появился на свет не потому, что я рассчитывала привязать к себе мужа, укрепить, так сказать, семью. Ни в коем случае. Я уже тогда прекрасно понимала, что никого привязать нельзя, что мужчина, полюбив женщину, будет воспитывать ее детей, а своих может оставить. Предполагая наше неизбежное расставание, я родила ребенка, чтобы потом иметь возможность не шантажировать, нет, но пусть редко, пусть раз в год видеть своего любимого. (Да простит мне сын такую откровенность.)
Ангажированный на этот свет в роли приманки, мой малыш оказался невостребованным. Он стал просто моим сыном. Совсем на меня непохожим, ни в чем и никак.
Читать научился до школы. С кем, не знаю, не со мной. Помню фразу «Закройщик-старичок», единственную, которую доверили сыну моему произнести во время грандиозного праздника прощания с букварем. Такое активное участие меня не раздражило. Это я уже прошла со старшим сыном с тапочками на утреннике. А вот когда стали появляться тройки, насторожилась: мимо. Мимо не только меня, но и старшего брата!
Пошла к учительнице с настроением, что мой сын так учиться не может, что-то здесь не то. Учительница выслушала с пониманием и заявила, что сын не только мой, но и моего мужа, посоветовала выяснить, как учился в школе отец моего сына. Как учился отец моего сына в школе, я не знала, потому что мы встретились уже образованными людьми. Когда поинтересовалась, он ответил, что, где бы ни учился, в первой десятке не был никогда. Ну не был и не был. Я успокоилась.
Сын учил таблицу умножения и забывал ее через неделю, потом снова учил и снова забывал. Не мог запомнить стихов, переставлял слова. «Ничего страшного, — говорила я. — Прозу учить будет!» Все его проявления, конечно, были мимо меня, но не мимо его отца, моего мужа. А муж мой был вне критики. Я его любила.
Когда сын закончил девятый класс со всеми тройками и едва перебрался в десятый, я озаботилась его будущим. Меня не волновало общественное мнение, я думала о себе, о сыне, о нашей жизни.
Из школы его вытурили, учился в колледже, бросил. За год до армии заявил: «Перестань делать из меня интеллигента, я буду работягой». И пошел мой работяга учеником слесаря-автомеханика.
За все школьные годы только два раза было мимо. Мелочные мимо, правда, но со слезами на глазах. Это не касалось общественности, не касалось престижа. Это касалось наших с ним личных отношений. Вернее, его отношения ко мне.
Однажды я обнаружила, что половина флакона импортных духов исчезла. Я спросила сына, он ответил, что промывал головку магнитофона. Подвела его к своей женской полочке, откуда он взял духи, и обратила внимание на скудный набор моей женской косметики и парфюмерии. Глаза его были никакие, ему не было меня жаль, он думал о магнитофоне.
Помню, как-то зимой попросил мои кожаные перчатки на каток. Я не дала, пожалела (вечный дефицит!) К тому же у него были свои, только шерстяные, а он хотел кожаные. Короче, не дала. Сын ушел гулять. На следующее утро я обнаружила свои перчатки, мокрые и скукоженные. Они торчали из кармана его куртки.
Шла на работу, и всю дорогу меня душили слезы: «Ладно, ты взял без разрешения. Ладно! Но когда вернулся, почему не расправил их и не положил на батарею просушить?!» Не думает, не заботится, не чувствует. Мимо.
Еще помню. Из армии написал, что купил мне какую-то кофточку. Обрадовалась: сын решил сделать мне что-то приятное. Когда привез, оказалось, что это мужская летняя рубашка, просто нежного цвета, явно не для меня купленная. Мимо.
Полтора года в армии. Злые и подробные письма о тяготах службы. Мама прятала некоторые из них, не говорила, что получили. Сама читала, а мне не давала. Видела, как я расстраиваюсь, и жалела меня. Сын не жалел, не чувствовал моей боли. Мимо.
Единственное, что может украсить впечатления о его пребывании в армии, это то, что сын, девятнадцатилетний мальчишка, принимал участие в боевых действиях во время первой чеченской кампании, и что его командир тепло отзывался о человеческих качествах моего мальчика.
Это, конечно, поднимает его в глазах общественности. Тем более на фоне «откупленных» и «отмазанных» от армии ребят, детей многих моих приятелей и коллег. А тут не просто армия, тут боевые действия.
Через год после демобилизации поздно ночью смотрели с ним передачу о ростовском холодильнике, где хранятся тела и фрагменты погибших в Чечне ребят, а безутешные родственники пытаются найти своих (похоронить по-человечески!) и зачастую не находят. А неопознанные лежат месяцами. В потрясении спросила сына, как он выжил? «Сам не знаю», — и больше ничего не сказал.
То, что пережил мой средний сын там, за чертой мирной жизни, я и предположить не могла в его детские годы, когда мои «мимо»  — «не мимо» представлялись мне чем-то серьезным. На фоне войны многое становится мелочным и никчемным. Но...
Но сын выжил, вернулся. Можно приниматься за мирные дела, обустраиваться, жениться, заводить детей, в конце концов. А у него все мимо, мимо, мимо...
Тридцать пять лет. Нет семьи, нет детей, нет образования. Где-то с кем-то пребывает, может быть, работает. Или не работает? О чем думает? К чему стремится? Ничего не знаю. Не верю ни одному слову. Не жду ничего хорошего. Боюсь его и боюсь за него.
Правда, немного теплеет на душе, когда женщины, с которыми он перманентно проживает, по телефону вежливо разговаривают со мной, называют по имени-отчеству, соглашаются с жесткой моей характеристикой сыну, но неизменно добавляют, что он добрый, нежный и ласковый. Ну хоть здесь не мимо.
Живет мой средний сын. Для чего живет? И моего ли это ума дело? Я ведь тоже для чего-то живу, для чего-то дан мне этот мальчик.
Никто не назначал меня быть прокурором сыну. Адвокатом, впрочем, тоже.
Как-то спросила его, для чего живет. Ответил: «Не знаю. Может быть, девочку какую из-под машины спасу».
Ну и хорошо, сынок. Живи. Господь с тобой. Ведь я знаю, что человек живет до тех пор, пока его жизнь имеет большую ценность, чем его смерть.

Стас

Любовь расползалась по швам. Умирала. Когда умрет — неизвестно, но процесс пошел. Что делать? Жизнь теряла смысл. Ничто не интересует, все безразлично. «Живи для себя», — советуют приятели. Что это значит? Есть, пить, веселиться... Только для себя? Не понимаю.
Человеческая жизнь конечна. Все знают, но героически живут, радуются, пока этот конец где-то там, за горами. То же самое любовь. Ведь догадывалась же я, что любовь короче жизни, что когда-нибудь она истончится и умрет. Ну, это когда еще будет? Когда-нибудь потом... И вот теперь это самое когда-нибудь наступило. Любовь умирает. Что делать?
Вдруг беременность. Знаю, что делать! Рожать! Не сразу, конечно. Сначала выносить, потом кормить, выхаживать. Туда-сюда года два пройдет. А там видно будет. Пока серьезное дело, понятно — какое. Не то, что размытые «для себя». Дети — это конкретно, это я умею. Одному вон пятнадцать, другому — девять.
Родственники замерли, самоустранились. Зато со всех сторон советчики: «Куда нищету плодить?» (У нас весь народ — нищета, что же теперь?) Еще аргумент: мол, у интеллигенции не бывает много детей, один-два, максимум. Куда третий? (Туда, куда и все. На свет Божий!)
Приумолкли оппоненты. Одни думали, что девочку хочу, другие — мужа привязать. Всем одинаково улыбалась: «Радость на старость!» Сама подсчитывала: до пенсии успеем школу закончить, дальше посмотрим. Девочка, мальчик — все равно. Главное — смысл жизни!
Родился. Смысл жизни. Мальчик. Показали. Подумала, что ни на кого не похож. Ни на кого! Так и вышло.
Не раздражал, не разочаровывал. Удивлял. Уверенностью, самодостаточностью, настойчивостью. Рано заговорил, почти сразу словосочетаниями, звук «р» без проблем, стихи и песни без счету.
Бабушка боялась, чтобы не свихнулся бедный мальчик. Не свихнулся, пошел в школу. Сплошные пятерки. Насторожилась, призадумалась: что-то не то, мимо как-то. Пока одна давняя школьная приятельница не сказала, что в этом нет ничего удивительного, посоветовала себя вспомнить. Вспомнила. Все нормально, не мимо.
И пошло, поехало. Когда слышала одобрительные высказывания по поводу сына, улыбалась: «На третьем и вам повезет». И мне везло. Что есть начальная школа? Грамотность и скорость чтения, счет в уме. Все на пять с плюсом. В третьем классе: «Мам, мне кажется, я лучший ученик в нашей (начальной) школе». Да, но мы живем в маленьком городе, в столице таких немало.
Здоровье в порядке. В школу — с удовольствием. Как-то упал с дерева, сломал руку. Через несколько дней выписали из больницы, чтобы дома посидел еще пару недель.
— Нет, пойду в школу.
— Ленин, что ли? — усмехнулся врач.
Средняя школа. Общение и увлечения. Друзей много. И там, и сям. Большой теннис. Игры на гитаре с преподавателем.
Компьютерные курсы экстерном. Если рисовать — то граффити, если танцевать — то брейк, если сочинять — то рэп. Все мимо и все с плюсом.
В восьмом классе (очень рано для мальчиков) обнаружились настоящие способности драматического актера. Думал поступать в театральный институт, но почему-то не на актерское, а на режиссерское отделение. Передумал, сказал, что там мало денег платят. А где много? В туризме и ресторанном бизнесе. Хорошо. Без экзаменов. С золотой медалью после школы.
Сплошной праздник, сплошное движение. Артистичен без предела. Дед Мороз, Баба-Яга, Хлестаков... Кого желаете? Фотографии, фотографии, фотографии. На каждой — игра, роль, представление... На каждой органичен. А в жизни пластичен и обаятелен.
Иногда только притихнет с книгой, ненадолго, потому что читает быстро. Потом поставит книгу на место и скажет мимоходом: мол, недаром Руставели классик грузинский. «Витязь» — это вещь. Как-то спросила, что читает.
— Фауста, — говорит.
— Не запутался?
— Нет, я хор пропускаю.
Однажды признался, что скучно, не с кем поговорить, нет человека, близкого по духу.
Девушки были. Любил, как мог, больше, мне кажется, завораживал. Все было ярко, искрометно, не так, как у всех вокруг. То есть мимо с тремя плюсами.
И вдруг жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов. Мимо пошло с минусом.
Летом бродяжничал месяц на море, что-то нарушал, попадал в милицию, отчислили из института, поступил в медучилище, выписал дубликат аттестата, поступил в какой-то институт в Краснодаре. Уехал во Владивосток, жил там месяц. Вернулся. Не то. Все не то.
Только наркотики стали тем, что надо. Писал стихи, записывал песни, сменил около пяти мест работы и уходил, уходил, уходил... От меня, от жизни. Не просто шел мимо, а уходил в минус. И ушел. За четыре года.

Сынок, ты умер для себя,
А для меня ты жив поныне.
Я поминаю твое имя,
Молитву скорбную творя.
Сынок, мне горько без тебя!
Сынок, мне пусто без тебя!
Прости мне все!

Прости, что я тебя тревожу,
Слезами омывая ночь.
Ты мог бы жить еще, но все же...
Чем я могу тебе помочь
Теперь, когда ты в дальней дали,
В других неведомых мирах?
Прости, что я в своей печали
Тревожу прах.
Прости!

Почему он ушел, почему не нашел своего места? Мне кажется, я догадываюсь.
Сын родился во время перестройки, падения и распада целой страны. Формирование его личности пришлось на лихие девяностые. (Мое — на шестидесятые, «оттепельные». Какова разница?!) Я вышла в жизнь с романтикой в душе. А он?
Откуда мне знать больше, чем сын мне говорил? А говорил он умно, интересно и достойно.
В девяностые годы в нашей стране прошла гражданская война. Народ понес жертвы. Многие пали на этой войне. И морально, и материально, и физически. Мой сын один из них. Он хотел все и сразу в обмен на свои таланты и способности, в обмен на свою исключительность.
«Мажорным» мальчиком он не был и не мог быть по рождению, да и по определению тоже. Выучиться и стать «белым воротничком», яппи, не захотел. Видно, в свои двадцать лет осознавал, что все они занимаются обворовыванием народа.
Пойти к бандитам, пусть даже и «мозговым центром», не мог: грубо, грязно, страшно.
Забиваться в нишу, пережидать, как поступали многие, я в том числе (как тянула его к себе, в свой затишок!), не стал.
Максимализм юности. Решил лучше выйти из игры, уйти. Но не сразу. Страшно было, наверное. Четыре года мучил себя, мучил меня, потом бросил свое истерзанное тело мне на руки и ушел, как спел однажды:

Ну что ж, до свиданья,
Прощаться не будем.
Я ухожу.
Счастья вам, люди!

Ушел. Кончилась жизнь. Жизнь, прожитая мимо... Мимо чего? Мимо моих ожиданий? Мимо моих амбиций? Да кто я такая, чтобы судить, где мимо, а где не мимо?! Есть кому в этом мире разбираться с такими вопросами.
Ходят по городу мальчики. Может быть, не такие умные, не такие красивые, не такие талантливые, как мой сын. Но они нужны Создателю здесь и сейчас. У них свои задачи. У моего сына были свои. Он ушел тогда, когда его смерть имела большую ценность, чем жизнь.

Татьяна ТРОЦЕНКО

Мамба и Ёнка

По вечернему городу мимо летних кафе, над которыми висел плотный запах пива, шла, ноздри на ветер, лохматая Мамба в фиолетовом до пят балахоне. Фигурой Мамба напоминала греческую букву лямбду (λ), прическу имела в виде конского хвоста дикого волоса, полы ее одеяния поднимали смерчики пыли с неметеного тротуара. Шла она с работы домой, в пятницу. Впереди ее ждали цыганская свобода до понедельника и маленькая Ёнка, вон в том доме башней. Платформы ее копыт-босоножек топали и-раз, раз-раз, дваа, почти готовые сорваться вприскочку. Сумка-торба хлопала по боку.
Лифт не работал, и, взлетая на двенадцатый этаж по пустой лестнице, Мамба дала себе волю скакать через ступеньку и даже прыгать двумя ногами, придерживаясь за перила.
— Ёнка! Я пришла! — распахнула дверь до упора, хлястнув ею о стену.
— Пришла-пришла! Мама! — повисла на ней Ёнка, попискивая и повизгивая, потащила у Мамбы с плеча сумку. — Что-нибудь вкусненького купила?
— Не-а, — покрутила головой Мамба. — Мы сейчас с тобой по дороге все возьмем.
— На дачу?! — Ёнка широко, как можно широко раскрыла яркие глаза, засветив в них по огоньку.
— Ага, — Мамба потянула через голову бесконечный балахон.
Выпутавшись и повесив его на плечики — мести подолом пол, раз-два, переоделась и стала Мамбой полуспортивной, полудеревенской, в светло-серых брюках, футболке без рисунка с очень коротким рукавом и шляпе из соломки.
— Марш-марш, собираться, — пропела она, перешагнув через Ёнкины сандалеты на кухню. И, слепляя себе бутерброд из хлеба и колбасы, слышала, как Ёнка носится по комнате, что-то мягко роняя и на что-то жестко натыкаясь. Перешагнув в обратную сторону через сандалеты, Мамба остановилась в дверях комнаты.
— Красавица, — выдохнула, проглотив кусок, почти не жуя. — Иди, заколки поправлю.
Остаток бутерброда переправила в Ёнкин требовательно раскрытый рот.
Ёнка замерла, подставив тугой пробор, из-под Мамбиных рук посматривала в зеркало. Красавица, ведь так и есть. Очки сверкали кружочками, хвостики торчали, розовая, чуть коротковатая юбочка топорщилась, гольфы немного сползли, подтянула.
Мамба повесила торбу обратно на плечо и, через него обернувшись, сказала:
— До свидания, наш домик, не скучай.
— Не скучай, — подпела Ёнка, помахивая в воздухе пятерней и пригарцовывая на месте.
— Спасибо, не буду, — тихо пробасил запертый дом.
По лестнице вниз Ёнка скакала через ступеньку и даже через две двумя ногами вместе, придерживаясь за перила. Мамба спускалась солидно, не давая усмешке вырваться из плотно прижатых губ, прикрывая искорки в глазах черными дикими ресницами.
В набитом трамвае, жмурясь на солнце, дотрюхали до конечной и, заняв очередь в ворчливой бесконечной очереди на дачный автобус, побежали в соседний магазин. Там взяли хлеб и батон (притащила Ёнка), несколько упругих сарделек, бульонный желтый кубик, горсть конфет (взяла сладкоежка Мамба), вонючую спираль от комаров (нашла деловитая Ёнка) и, пожалуйста-пожалуйста, вот этот журнал.
— Ну, давай, — махнула широко Мамба. — Возьмем.
Очередь на автобус заняли заново, так как их тут не стояло. И Ёнка, одной рукой держась за Мамбу, другой все открывала, прижимая к боку, свой журнальчик с феями и принцессами и немного виновато в него поглядывала.
Мамба, возвышаясь головой над искрящейся конфликтами очередью, тянула, трепеща ноздрями, ветерок. Уже не городской здесь. Поглядывала на желтый автобус, замерший чуть в отдалении, и крепко сжимала маленькую ладошку в руке.
Автобус подвалил, очередь поднажала, и Мамбу, несмотря на внушительную комплекцию, потащило водоворотом. Ёнку вообще не было видно, но Мамба изо всех сил держала ее и удержала. В автобус их внесло на совсем неплохое место: на заднюю площадку, подальше от входящих и выходящих, и даже очень удачно прижало к окошку. Так что они провели неплохие полчаса, разглядывая и комментируя домики вдоль дороги, собранные на манер скворечников неумелыми учениками на уроке труда.

***

Подходя к своему участку, Мамба и Ёнка уперлись в застывший посреди узкого проезда расхристанный «Жигуль» соседа Василь Василича. Соседа все звали Василичем, а Ёнка звала Силичем, уверяя, что звучит одинаково. У «Жигуля» были распахнуты все дверцы, и капот, и багажник. Выглядел он жалко. И обойти это бедствие возможности не было. Раскрытые дверцы упирались в дачные оградки. Сам Силич был тут же, он поочередно нырял в каждую из открытых частей своего автомобиля, оставляя на виду только неизменные шлепки из обрезанных сандалет. Выныривал он каждый раз все более растерянный и красный.
— Василич, что у вас случилось? — прокричала Мамба из-за багажника.
Силич вынырнул:
— А чёть его знает! — он дернул плечами, перекосив портрет томной девицы на длинной, почти до колен белой футболке. — Заглох, и все. Зарраза! Десять метров не доехал. — Силич махнул рукой в сторону высоченных добротных ворот с козырьком. Ворота тоже стояли нараспашку:
— С утра с ним бьюсь, маттть… — прошипел он, понижая голос, памятуя о том, что беседует с дамами.
Мамба спустила с плеча торбу:
— Давайте посмотрю.
— Ты-ы? — недоверчиво и безнадежно протянул Силич, прикрывая все же заднюю дверцу и пропуская Мамбу, за ней пробралась Ёнка. — И Серега, и Дмитрич уже смотрели, бесполезно.
Мамба загородила могучей фигурой капот, склонилась над переплетением трубок, что-то трогала там, напевая. Обернулась. Поискала глазами, увидела разложенные на тряпочке блестящие инструменты, пошевелила над ними пальцами, выискивая, взяла одну железку и удвинулась обратно. Слышались только скрип и постукивания, Силич силился заглянуть через плечо или сбоку, но просвета не было. Ёнка, сделав шаг к забору, объела просочившуюся сквозь штакетник какую-то хитрую сортовую соседскую малину. Потом тихонько погладила машину по крылу. Силич задумчиво смотрел на нее. Мамба вдруг выкинула руку назад, щелкнула пальцами, глухо из-за капота сказала:
— Газани!
Силич послушно, оскользаясь шлепками по траве, рванул в кабину, от спешки неловко дернул ключ, «Жигуль» взвыл и захлебнулся. Силич крутнул спокойней, «Жигуль» после короткого тры-ты-ты-ты чихнул серым дымком и заработал ровно и надежно. Мамба распрямилась, улыбаясь, Ёнка засмеялась перемазанным ртом.
— Ах, соседушка, ах, умница! Дай я тебя расцелую! — Силич чертом вылетел из машины, растопырив руки. Мамба, захохотав, увернулась. — Откуда такие умения?
— Да так, — коротко сказала Мамба, вытирая руки тряпицей.
— Аа-а, — уважительно кивнул Силич. — А что было-то?
— Неисправность, — уклончиво отвечала Мамба. — Ерунда, больше не будет.
Мамба с Ёнкой подхватили сумку-торбу за две ручки и завернули в свою расхлябанную, подвязанную веревочкой калитку. Силич загнал машину на двор. «Жигуль» довольно урчал, Силич захлопывал все дверцы и тоже довольно урчал через штакетник:
— Эх, девчата, ну, выручили! Ну, спасибо! Что хотите, берите, не жалко. Думал — помру уже возле этого «Жигуля». Мы главное с Кирилычем на рыбалку в ночь собрались. А тут такое. Да-а, чудеса! Ну, соседушка! Вы тут заходите, берите, что хотите. Вот яблочки, малинку хоть всю собирайте.
— Хорошо, хорошо, — отвечала Мамба, уже не слушая. Она, нашарив немного заржавевший ключ на притолоке, отпирала домик-завалюшку. Ёнка стояла рядом на одной ноге, поджав другую цаплей, и о чем-то размышла.
— Дядя! Силич! А на машине тоже можно покататься?
— Можно-можно, детка, и на машинке, и велосипед внуков вот у меня стоит, катайся, — с разгону щедрился Силич, открывая ворота автомобильного сарая.
— Ёнка, ну хватит уже, — глуховато позвала Мамба из домика. Домик скрипел под ее тяжелыми шагами. — Где наши банки?
— Банки? Ща, мам, они ж под столом стоят! За водой? Ура!
Ёнка помахала «Жигулю» последний раз и побежала за Мамбой. «Жигуль», заползая задом в сарай, все провожал ее взглядом круглых удивленных глаз и помахивал усиком антенны.

***

За водой на колодец любили ходить и Мамба и Ёнка. Мамба несла пятилитровую банку, Ёнка полуторалитровую бутылку, которую решительно отказывалась положить в пакет, и потом всю дорогу то перекладывала ее из руки в руку, то прижимала к себе, но тут же с писком отстранялась. Вода была лед, с глубины. За водой шли по краю дачного поселка по тропинке. С одной стороны сначала вплотную шел лесок, в котором вечно кто-то шуршал страшновато в сереющих, подкрадывающихся сумерках. Потом вдруг возникал заросший глухой прудик-котлован с замшелыми мостками, на которые Мамба категорически не пускала Ёнку: упадешь! Но один раз все же пустила. Крепко держа за руку, стояла на берегу, и Ёнка двинулась по деревяшкам в путешествие на расстояние вытянутой руки. И щурилась, и вытягивала шею. А там в воде видела такое, что Мамбе не расскажет, все равно не поверит. Мамба, смеясь, пожала плечами:
— Ты видела...
— Откуда ты знаешь? — Ёнка остановилась.
— В очках твоих видно, — улыбнулась Мамба, пощекотав Ёнке травинкой нос, и зашагала дальше.
Ёнка отстала, сняла очки, недоверчиво заглянула. Потерла пальцем свое еле различимое круглоглазое белобрысое отражение, закосилась опасливо на прудик и бегом пустилась догонять Мамбу.
За прудом стояла на развилке просто огромная липа. Она росла наклонно, очень наклонно, могучая и древняя. Ее кора перевивалась буграми мышц, а крона заслоняла листвой все небо над тропинкой и дачу, углом прилепившуюся к ней. Летом, в медосбор, липа вся гудела пчелами, роняла цвет, а пахла так сладко и душно, что Мамба с Ёнкой застывали на месте и пропитывались запахом насквозь. И потом Ёнка изредка нюхала свою ладошку и жмурилась:
— Ммм, пахнет. Мама, понюхай, — совала ее Мамбе под нос.
И Мамба чмокала эту вечно чумазую лапку:
— Очень вкусно!
На эту липу можно было легко забраться, только немного подрасти. И Ёнка сегодня с удовольствием заметила, что до развилки долезть уже сможет. Но не сегодня, конечно, завтра с утра. И оттуда не спускаться весь день. Да, что там, можно так и жить на дереве, в развилке легко поместился бы их домик.
А Мамба опять обогнала Ёнку и, ожидая ее, постукивала себя по ноге пустой банкой. За спиной у нее кривился обветшалый забор, сквозь него пробивалась полынь. Этот участок расползся в стороне от всех на косогоре и порос невысокими сорными корявыми деревьями. Далеко за забором среди деревьев покосился одноглазый домик. Тут всегда была тишь, даже птиц не слышно.
— Ёнка, а помнишь, мы с тобой думали, что тут баба-яга живет?
Ёнка, споткнувшись, сбила шаг:
— Аха, тут не видно никого никогда днем, и скрипит что-то, а по ночам свет горит.
— А ты-то откуда знаешь, маленькая болтуша! — поддразнила Мамба Ёнку, сверкая хитрым глазом.
— Ты что?! Мне Алинкина знакомая девчонка рассказывала! — негодуя на неверие, зазвенел голос у Ёнки. — То есть она — Линке, а Линка — мне. Да ты ж сама говорила…
— Тихо-тихо, смотри, сказочница моя, — Мамба придержала ее за плечо, отодвинулась от забора, и Ёнка увидела сквозь редкие деревья на крыльце домишки девушку. Обычную симпатичную девушку босиком и в светлом платье. Та потягивала какой-то провод, спускавшийся с крыши, телевизионный, наверно. Под ногами у нее путался рыжий щенок.
— У-у-у-у, — разочарованно вытянула губы Ёнка. Останавливаться и разглядывать было неприлично, но так хотелось, но и боязно все же. И Ёнка закачалась на месте, не в силах сделать шаг. Мамба расхохоталась и слегка подтолкнула Ёнку вперед по тропинке:
— Идем-идем, не тормози. Мы так до ночи не доберемся.
Девушка и щенок обернулись им вслед. Девушка, скорчив смешливую гримаску, подмигнула щенку, мол, видал. Опять, уже сердитее, подергала провод и вдруг, невесомо зависнув в воздухе, взлетела на крышу, там что-то отцепила, в доме загрохотал телевизор. Щенок повернулся и зашел в дом. И оттуда кто-то басом сказал:
— Порядок!
А Мамба и Ёнка уже подходили к колодцу. Остался позади огород кума Тыквы, до краев заросший перекрученными плетьми с пузатыми фонарями тыкв, и участок Старого Рыбака с цветниками из старых деревянных лодок, и дача Безумного Скворца, где посреди голого участка торчал высоченный шест со скворечником наверху, так загнувшийся от непосильной тяжести, что леток смотрел вниз.
Вот и колодец на углу, настоящий сруб с дышащей стылой влагой глубиной, с изогнутой отполированной ладонями ручкой, крутила которую только Ёнка. Мамба была начеку, чтоб Ёнка не забылась, не отпустила мгновенно раскручивающуюся рукоять. Возле колодца всегда стояли один-два человека, а то и машина, загруженная пустыми бачками. Пережидая, Мамба и Ёнка полюбовались на скачущих от колодца вдоль улицы изумрудных глянцевых лягушат.
— А что будет, если все-таки поцеловать? — задумчиво вопрошала Ёнка, наматывая на палец тугой короткий хвостик.
— А попробуй, вдруг да принц, — кивнула Мамба. — Я вас быстренько поженю и буду к вам в замок на каникулы приезжать. На Новый год. Когда в замке будут завывать сквозняки и призраки.
Но Ёнку такая перспектива немного напугала. Она прижалась к Мамбиному теплому боку.
— Не, мам, давай попозже. Я с тобой хочу.
— Хорошо, — Мамба обвила Ёнку рукой в ярких кольцах и дунула ей в макушку.
Высокий парень в расстегнутой рубашке, посмотрев на великолепную Мамбу, обходительно уступил им очередь и помог перелить воду из бренчащего цепью ведра в их посудины. Он еще посмотрел им вдогонку, может он и был принц, поцелованный да невыбранный, но Мамба с Ёнкой спешили готовить ужин. Солнце, скатываясь, уже щекотало спину сопки. Все предметы начали приобретать чуть зыбковатые очертания, звуки чуть ярче разносились вокруг.

***

Назад вернулись быстро. С полными банками шли напрямую по поселку, не сворачивая на окраину. По дороге навстречу им прошлепал сухими пятками Силич с удочками.
— Ни пуха, ни пера!
Силич приветственно качнул удилищами.
Пять минут, и Ёнка, вырвавшись вперед, худеньким тельцем бахнула задребезжавшую калитку:
— Я первая финишировала! Как всегда! Я-я-я!!! Я тебя обогнала!
— Н-да, приходится признать, — горестно тряхнула черным хвостом Мамба. — Тебе как победителю достается приз. Вот это вот пустое, местами голубое ведерко. Правда… — Мамба заглянула внутрь, — немножко с дырочкой. Но ничего, под картошку сойдет.
— Ага, а ты костер разводи! — и Ёнка ураганчиком залетела в сарай, подхватила еще корзинку и маленькую тяпку-царапку и рванула в огород собирать дикоросы, как у них это называлось. Помидоры, огурцы и прочая мелочь росли у них как-то сами по себе, привольно, на свободе среди травы. Мамба и Ёнка ходили в свой огород как по грибы, и каждый раз, раздвигая траву, удивлялись: надо ж что выросло.
Мамба, захватив из дома спички и плоскую закопченную кастрюльку, занялась очагом. За домом лежала упавшая много лет назад матерая береза. Рядом на вытоптанной полянке слеплена печка из положенных коридорчиком восьми кирпичей, накрытых сверху металлической решеткой. Под хорошее настроение Мамба с Ёнкой отпиливали от дерева толстые кругляши. Мамба колола кругляши на дрова. Ёнка складывала их стопками и накрывала, поднатужась, листом рубероида. Дрова были что надо, легкие, душистые. Один кругляш оставили под стол.
Мамба вооружилась легким туристским топориком и принялась откалывать от полешков лучинки. Настрогав достаточно, распрямилась:
— Ёнка! Быстрей тащи картошку, остальное — потом!
Отщипнула с березового бока прозрачные завитушки коры, сложила все по порядку в очажок, придавив увесистыми полешками. Полешки не вмещались в печку, торчали с двух сторон кирпичного коридора.
Ёнка прилетела, запыхавшись:
— Вот-вот! Картошечка! — вывалила из ведерка на траву клубни. — Дай я попробую зажечь. Вот увидишь, с одной спички щас!
— Ну-ка, ну-ка, посмотрим! — заинтересовалась Мамба, протягивая Ёнке помятый коробок.
Исчиркав полкоробка, Ёнка заметно сникла, зачем-то потыкала пальцем в дрова и в конце концов неохотно признала:
— Не получится, ты неправильно дрова сложила.
— Поняла, сейчас исправлюсь, — согласилась Мамба, приняла от Ёнки нагретый в руках коробок. — Беги за помидорами, укропа, петрушки не забудь.
И уже вслед прокричала:
— Луку с верхней грядки нащипай!
— Ага-а! — донеслось издали.
Мамба, усмехнувшись, чиркнула спичкой, поднесла к тонкой кудряшке коры, огонек мгновенно закрутил ее дочерна и перескочил на сухой кончик лучины. Через полминуты печурка гудела до края ровным огнем. Мамба чистила гладкие клубни картошки быстро, не глядя на нож, любуясь елочкой-красавицей, пушистой наседкой, растопырившейся на краю полянки. Под этой елочкой Ёнка, вся уколючась, иногда находила подарки. Ёнкиного Деда Мороза не смущало царившее вокруг лето. А один раз там видели приблудного ежа. Мамба сложила в кастрюлю располовиненные картофелины, нарезала крупно сардельки, плюхнула сверху воды из банки. Приняла у подоспевшей Ёнки помидоры, смотри-ка, какой здоровенный вырос, ополоснула их тут же на траву. Порезала в кастрюлю и помидоры, порвала сильными пальцами зелень, посыпала туда же. И поставила кастрюлю на решетку. Закипело очень быстро, в забулькавший густой супец Мамба подбросила золотистый кубик и ушла за ложками. Ёнка шевелила палкой костер, вздымая лохматые клубы пепла.
Суп ели снятый с огня, прямо из кастрюли. Обжигаться дачным супом входило в ритуал. Вылавливали ложками варево с кусочками сарделек с завернувшейся кожицей, разваренной свежей картошкой, тянули обожженными губами, Ёнка еще хлюпала и причмокивала. Также нужно было хлеб и батон ломать руками, так вкусней.
— Мама, я сейчас еще хлеб пожарю! — Ёнка оставила Мамбу дочерпывать со дна вкусную гущу и побежала нанизывать ломти на шампур и совать в огонь, где они сразу обугливались с одного бока.
— Ммм, пальчики оближешь! Попробуй!
Мамба вежливо приняла обгоревший кусок и пошла жарить сама.

***

Темнело. Тихонько напомнил о себе влажный ветерок. Стало холодней. Слабо светились угли костра. Мамба сполоснула котелок и повесила на ветку сушиться.
— Ёнка, спать будем в домике или на чердаке?
Ёнка приткнулась на чурбачке, вытянув ноги, и что-то еще дожевывала:
— Не знаю, мам. Мы когда спим в доме, мне все время кажется, что кто-то ходит на чердаке, а когда спим на чердаке, что кто-то в домике ходит.
— Ерунда какая, — неодобрительно сказала Мамба, которой тоже все время так казалось.
Далеко за соседскими дачами пело радио, неразборчиво слышались голоса, смех, приносило иногда дымок шашлыка.
Ёнка наконец дожевала:
— Ма-ама, а пошли к Силичу сходим, яблочка хочу, — особым просительным голосом начала Ёнка, вытягивая губы трубочкой. — Ну, он же разреши-и-л. У него вку-усные.
Мамба оглянулась на соседский забор. Серела за ним громадина дома, не освещенная ни одним огнем.
— Ну, дава-ай, ма-ам, пока не темно, а то не видно будет совсем.
— Ну, давай, — решилась Мамба. — Только быстро, и сразу спать.
— Ага-ага, — заплясала Ёнка на одной ножке.
— Подожди меня, кофты возьму, а то холодает.
Накинув петлю на свою калитку, сделали два шага по улице и очутились перед высокими воротами Силича, в углу была прорезана калиточка. Маленький аккуратный ключ лежал на столбике ворот. Все у них в поселке закрывалось, как говорится, от честных людей. Воровать никто не воровал, соседи подобрались хорошие, да и казачья охрана работала надежно.
Калитка мягко качнулась, и Мамба с Ёнкой, перешагнув балку ворот, ступили на мощеный плиткой широкий двор. Со двора был заход в гараж и на стекленную веранду дома. В дальнем конце двора калитка в огород, в углу беседка, наглухо зашитая виноградом. Возле такая же, как у них, сидела елочка-малютка. Только росла она на специально отведенной клумбе, окруженная свитой неброских колюченьких цветов, подчеркивающих ее юную красу.
— Ух ты, неплохо, — одобрила Ёнка. Она сразу же полезла на ступени веранды. — Мама, представь, я здесь хозяйка, это мой домик, ту-ру-ру!
— Ёнка, марш за яблоком, а то сейчас уйдем.
— Да иду-иду, ты только постой, посмотри на меня, а то я боюсь, темно.
— Смотрю, беги, — Мамба встала возле дверцы в огород и внимательно смотрела, как Ёнка припустила по деревянным прямым дорожкам к ровным рядам деревьев в конце участка.
Ёнка притащила два яблока в руке, еще у нее топырились оба кармана.
— На, мам, кусай.
— Пошли, Ёнка.
— Ма-ам, ну давай тут посидим на крыле-ечке. А вдруг я не нае-емся.
— Да-а, такой риск есть, — Мамба опустилась на нижнюю ступеньку, Ёнка вскарабкалась на верхнюю.
Они затихли, нахохлившись, в сумраке двора, смотрели в густую тень сарая, хрупали яблоками. Яблоки у Силича действительно были хороши, почти прозрачные, с тонкой кожицей, светлыми семечками, сочнобрызгающиеся.
— Еще сбегаю!
— Ёнка, куда ж в тебя лезет? О, слушай, — подхватилась Мамба. — У нас с тобой на завтрак хлеба нет, все пережарили. И в магазин уже не успеем добежать (поднесла она руку с часами близко к глазам).
— Мам, — подскочила Ёнка. — А давай на машине Силича! Он же разрешил! Он сам сказал! Он…
— Да ну, ты что выдумываешь! — отмахнулась хвостом Мамба, чувствуя, как пропадает хорошее настроение. Завтрак без хлеба она оч-чень не любила.
— Ну, ты ж умеешь! Ведь умеешь же?! — Ёнка заглядывала Мамбе в глаза и тянула ее за руку. Мамба отмахивалась. — Ты вон как машину здорово починила.
— И что, что умею, и прав нет, и доверенности, и Силич просто так пообещал.
— Как — просто так? — удивилась Ёнка, и даже перестала тянуть Мамбин рукав. — Не, ты не слышала просто! — поняла она. — Я спросила: можно на машине, а он…
— Да, слышала, — досадливо кивнула Мамба, — ну, сказал.
Да ведь и правда сказал. Да и какие тут права, магазин на центральной улице поселка, две минуты ехать.
— Ключей, наверно, нету, — проворчала Мамба, недовольная собой.
— Сейчас посмотрим! — Ёнка уже, пыхтя, тянула дверцу сарая.
— Подожди, помогу.
Вдвоем они растворили воротины гаража. Оттуда пахнуло теплым маслом, нагретым железом. Выставились на них опасливо круглые глаза «Жигуля».
— Это мы, не бойся! — подняла ладошку Ёнка.
Мамба щелкнула выключателем, под потолком засветилась себе под нос янтарная лампочка. Подергала дверцу, заперто, конечно же. Но, вместо того чтоб со спокойной душой развернуться и уйти, Мамба обошла машину с другой стороны и дернула пассажирскую дверь.
— Оп-па! Открыто! — захлопала в ладоши Ёнка.
Мамба горделиво улыбнулась и, занырнув, открыла бардачок. Там среди ужасающего порядка лежали спокойно ключи от зажигания.
— Садись!
Ёнка скользнула на упругое кресло, чуть попрыгала от восторга и нетерпения.
Мамба села за руль, легко завела двигатель.
— Пусть прогревается, пойду ворота открою. А ты напиши Силичу записку. Вдруг вернется, перепугается до смерти.
— Ма, да мы ж быстро.
— Пиши, без разговоров! — крикнула Мамба от ворот.
— Я мелком! У меня мелок есть в кармане!
— Пойдет!

***

Мамба вернулась, села, хлопнула дверцей.
— Ну давай, аккуратненько.
Машина выкатилась по насыпи во двор и, нацелившись, выехала в ворота. Мамба оставила урчащую машину и побежала закрывать створки. Сначала неуверенно и напряженно Мамба держалась за руль, вписываясь в узкую колдобистую дачную улочку. Первый поворот. Удачно. Ёнка рядом подвизгивает от восхищения.
— Ма, ма, ой! Выезжаем! Сейчас прямо!
— Я помню, не подсказывай, — засмеялась Мамба облегченно.
Подъем. Перевалили выпирающую из-под дороги водоотводную трубу и выбрались на центральную широкую улицу. Мимо, махнув над головой «Жигуля» светом фар, промчался знакомый дачный «Икарус».
Уверенно и даже довольно лихо Мамба подрулила к щитовому магазинчику, сияющему квадратом окна.
— Успели!
— Ух, — выдохнула Ёнка. — Я сбегаю.
Мамба зазвенела в кармане мелочью.
— У меня есть. Свои! — Ёнка выскочила. Прыг-прыг по ступенькам. Вспыхнул ярко прямоугольник двери и закрылся.
Тишина. Только чуть вздрагивает и бормочет что-то тихо «Жигуль».
— Свои у нее, ты глянь, — бормочет тоже Мамба, но вроде не сердито.
— Ничего, не дрейфь, — утешила она «Жигуль», погладила руль рукой. — Сейчас мы тебя домой отведем, баиньки.
— Сынок, сынок! — забарабанили вдруг в стекло.
Мамба подскочила, с оборвавшимся сердцем мотнулась в боковое окно.
— Ой, доча-доча! — в оконце прижималась лицом и пятернями бабка.
Мамба крутанула вниз ручку, стекло опало, бабка чуть не ввалилась внутрь. Была она в сбившемся платке, с навьюченным за спиной рюкзаком, тяжело дышала:
— Доча, ты не видела, автобус не проходил еще?
— Ушел уже, баушка, — сочувственно кивнула Мамба.
За спиной у бабки моталась фигурка Ёнки с двумя батонами в руках.
— Ой-ё-ё-ой! Не успела. Так бежала, так бежала. Ой, ноги мои, ноги!
— Последний? — спросила Мамба.
— Последний, — сказала бабка.

***

— Садись, баушка, — Мамба преступной рукой тронула рукоятку рычага передачи, прозрачную, с распустившейся розой внутри.
Ёнка помогла бабке, скребущейся по задней дверце, открыть ручку, и оказалось, что у бабки, помимо рюкзака, еще расползающаяся корзина, завязанная светлой тряпицей и набитая чем-то вкусно пахнущим, и сумка, и пакет, и бог знает, что еще. Все это бабка толкала на заднее сиденье, роняла, запихивала, не переставая спасибкать, и лезла в дверь вместе с рюкзаком, и тащила его с плеч, и запутывалась. Мамба выскочила на подмогу, наконец все упаковали, бабка расположилась, и рванули.
— Мы до трассы вас докинем, там остановка. Обгоним, наверно, автобус. А если нет, там по трассе пригородный часто ходит. Сядете спокойно.
— Ой, спасибо, доча, — приговаривала бабка и безостановочно чем-то шуршала.
Ёнка с любопытством прислушивалась и принюхивалась. Запахи заполнили весь салон. Пахло очень сложно: и укропом, и зеленым луком, и пирожками, и медовым запахом цветов, да-да, у бабки были еще цветы. Мамба опустила чуть-чуть стекло, и ворвавшийся ветерок перемешал все запахи и добавил немного своего, острого, рвущего ноздри запаха приключения.
Подъезжая к трассе, на подъеме обогнали «Икарус», притормозили на выезде. Мамба, вытянув шею, осмотрелась и вырулила, закусив губу. Подъехали к остановке, бабка ловко десантировалась, накидывая рюкзак на плечо, поправляя платок, подхватывая пакеты, сумки. Все это молниеносно. И, крикнув напоследок:
— Дай бог вам здоровьичка! Счастливо доехать! — бегом рванула к подъезжающему автобусу.
— Успели! — второй раз за сегодняшний вечер сказала Мамба.
Она, еще раз оглядевшись, развернула машину и, съехав немного на обочину, пережидала колонну фур. Стало совсем темно. Фуры шли одна за одной, бесконечным огромным доисторическим стадом. Увенчанные гребнями крыши, исполинские неповоротливые утробы, тускло светящиеся глаза. «Жигуль», припав к земле, глухо и угрожающе рычал на них.
— Ооо! — восхитилась Ёнка. — Какие!! Ма, а куда они?
— В Приморье, дорога только туда ведет.
Ёнка крутнулась на сиденье назад. Сзади далеко фосфоресцировал город.
— Это вон там наш город, да?
— Да, — тоже оглянулась Мамба.
— А в ту сторону море, да? — Ёнка повернулась обратно, махнула в ветровое стекло, где покачивал хвостом последний ящер.
— Да, — прищурилась Мамба, глядя вдаль, на теряющуюся во тьме дорогу, — во-о-н, видишь, по сопкам вверх-вниз, вверх-вниз, там поселок, за ним карьер, а дальше я и не ездила.
— А до моря далеко? — Ёнка напряженно всматривалась поверх приборной доски в редкую мерцающую по сопкам гирлянду фар. Вот пара приблизилась, облила их светом. Промелькнула и умчалась в сторону города тяжелая ловкая туша.
Мамба, повернувшись на сиденье, смотрела на вытянувшуюся Ёнку, тоненькую, прижатую к спинке широким жестким ремнем безопасности, и медлила с ответом. Ёнка не вытягивала просительно губы трубочкой, ничего не просила вообще, но, боже, видно было все, права Мамба, в очках, в глазах, во всей фигуре. Она вся летела вдаль, туда, к морю, где никогда не была.
— Восемь часов. Десять часов. Как ехать, — сказала Мамба устало и отвернулась к рулю, как будто выполнила тяжелую работу, и не было сил даже говорить.
— Восемь часов... Десять часов, — шептали губы Ёнки. — Всю ночь.
Они обе вздохнули и отвалились на спинки кресел, которые Силич заботливой рукой перетянул шершавой синей мануфактурой. Посидели молча, только глаза вспыхивали светом проезжающих фар. Мамба медленно положила руку на рычаг. Безмолвно мимо проплыл багровый туристический автобус с белыми занавесками. Мамба тронула машину. Все прямо и прямо, мимо черного провала-поворота на дачный поселок, «Жигуль» плавно встал на трассу и поехал, разгоняясь под горку.
— Мама! — обернулась Ёнка к Мамбе.
— Да! — отозвалась та. — Не отвлекай водителя за рулем. Доедем до карьера. Там посмотрим.
Ёнка, немного приподнявшись, подсунула под себя руки и уставилась вперед. Мамба все же не выдержала, повернула лицо к дочери. Ёнка перехватила взгляд и засмеялась громко и счастливо, в глазах у них одинаково блестели и переливались морские брызги.
— Засекай время, будешь штурманом, — скомандовала Мамба, управляясь с педалями и переключением скоростей.
— Есть, капитан, — Ёнка взяла под козырек, перегнулась вбок, посмотрела на зеленые цифры приклеенного на панели прямоугольничка. — 21.30! Это сколько значит?
— Полдесятого значит.
— Ну, давай, родной, — произнесла тихо, наклонившись к приборам.

***

«Жигуль» разбежался под горку и легко пошел на подъем. Изредка навстречу, брызнув фарами, проскакивали светлые и темные стремительные тени машин. Иногда обгоняли их: то джип-тяжеловоз, лениво поворачивающий боками, то блестящие дельфиньи тела легковушек. Ёнка ерзала, подскакивала на каждую машину и ухтыкала. «Жигуль» не обгонял никого. Далеко вперед ушел и багровый трехтрубный автобус, растворился в ночи. Потом машины совсем перестали появляться. Мамба и Ёнка плыли вдвоем в своем тихо урчащем «Жигуле», одни во всей ночи. Фары едва прощупывали дорогу, вокруг обступал угадываемый в темноте лес, сверху накрыло их черное небо. Мамба приноровилась к машине, села посвободней.
Ёнка покрутила радио, нашарила волну. Какое-то время они с Мамбой подпевали на два голоса известной песенке, потом радио принялось трещать и цыкать. Ёнка еще покрутила, но ничего не нашла, свист и вой наполнили салон.
— Далеко от города, не ловит, — объяснила Мамба. — Посмотри в бардачке, может кассеты есть или диски, только аккуратно.
Ёнка аккуратно порылась, переворошив весь Силичевый порядок, нашла безымянную кассету.
— Осторожней, — Мамба покосилась на нее. — Ну-ка, давай собери все как было.
На два раза послушали какого-то неизвестного им певца. Ёнка начала было зевать, но тут, поднявшись в очередной раз на холм, увидели на горизонте огни. Огни никуда не двигались, значит…
— Мама, приехали! Море!
— Пфы, аха, — хмыкнула Мамба. — Это поселок. Я же тебе говорила.
Стали опять попадаться машины.
— Ма-ама, давай там купим где-нибудь в киоске жева-ачку или леденцы, меня укачает скоро. Или конфетки такие, с Винксами.
— Хорошо, возьмем. И заправиться надо, там вроде была заправка на выезде.
Тут Мамба почему-то посуровела лицом и правой рукой прошлась по карманам. Перехватила руль, пошарила левой. Достала деньги, сосчитала, шевеля губами. Открыла посильней окно и хлебнула встречного ветра. И фальшиво бодро зачастила, не глядя на Ёнку:
— Смотри, как хорошо покатались. Вот и до карьера уже почти доехали. Заправимся сейчас, леденцов тебе наберем и вернемся. Спать-спать пора. А на море в другой раз. Даже, может, уже в следующем году. Ты только не расстраивайся…
Едущий навстречу грузовик замигал вдруг часто фарами, пролетел мимо. И несущийся за ним приземистый хищный бульдог «Хаммер» тоже заподмигивал.
— Чего это они? — никаким нерасстроенным голосом спросила Ёнка.
— Гаишники, — бесцветно ответила Мамба.
Фары «Жигуля» заметались по дороге, свернуть было негде, и он обреченно летел к повороту, за которым ждали его они.
Мамба замерла, прикипев к рулю, Ёнка подсунула под себя привычно ладошки, застыла и даже глаза закрыла.
Поворот.
Свет фар запутался в столпившемся за поворотом стаде, Мамба еле успела отвернуть ошалевшую машину, несшуюся в фуры. Зеленосветящиеся призрачные фигуры гаишников и темные дальнобойщиков. «Жигуль» вильнул и понес. Ёнка схватила Мамбу за руку. Мамба дернулась, задела кнопку сигнала. Клаксон взвыл. Мамба убрала руку, сигнал не замолкал. Гаишники обернулись. Но «Жигуль» уже мчался вдаль, безостановочно гудя. Мамба несколько раз с силой надавила кнопку, безуспешно. Так и летели они по темной дороге с ревом и воем, подпрыгивая на неровном участке. Встречные машины шарахались. Мамба тормознула, «Жигуль» подпрыгнул на какой-то колдобине, тряхнуло так, что лязгнули зубы, и вой прекратился. Мамба с опаской нажала сигнал. Тот коротко вякнул.
— Порядок! Ты чего это нас пугаешь? Ты смотри, больше так не делай.
— Да, не выделывай!
— Ёнка, а ты чего меня за руки хватаешь? Ты ж думай, так и в аварию можно влететь.
Ёнка виновато сникла.
— Однако возвращаться нам сейчас никак, — выпятила Мамба задумчиво губу. — Остановят, как пить дать. Такого шуму наделали.
Дом, другой. Начался поселок. Над дорогой появились редкие фонари.
— Мам, а почему возвращаться? У нас денежек не хватает? — проницательно спросила Ёнка, не оставив незамеченным Мамбин подсчет. — Ма, ну, мы ж там сколько будем, ну, день, и все. Силичу машину надо отдать. Тебе на работу в понедельник. Потерпим голодные.
Мамба расхохоталась:
— Да, Ёнка, потерпим — это как раз про тебя! — потрепала ее по макушке.
Ёнка заглядывала в глаза:
— Едем, да?
— О, вот она, заправка, — обрадовалась Мамба.
Поселок закончился. На самом краю его виднелась, как на ладошке вся освещенная, с колоннами и крышей заправка. Совершенно пустая в этот час. В глубине белела аккуратная будочка с кассой и магазинчиком «24 часа». Зарулили к колонке. Мамба вышла, заскрежетала, открывая крышку, вставляя пистолет. Ёнка, высунув мордочку в окно, старательно читала трепыхающийся на вечернем ветерке плакат:
— РОЗЫ…РЫ… Мама, а что такое розы ры?
— Где розы ры?— вышла из задумчивости Мамба. — А, розыгрыш это, Ёнка, там лампочки не все светятся. Г и Ш не видно. РозыГрыШ.
Мамба ушла платить. Загудел под напором шланг. Ёнка смотрела, как проплыло мимо заправки, гребнями задевая небо, стадо фур.

***

Мамба принесла из магазинчика тощий пакет, в котором шуршали леденцы и топорщилась бутылка газировки, и, закидывая его на заднее сиденье, удивилась:
— Ёнка, а бабушка тут что-то оставила.
— Где? — Ёнка крутнулась, отбрасывая ремень. — О, гляди, тут пирожки! А я нюхаю, пахнет и пахнет. Уже бабушка давно как ушла, а все пахнет.
— Ага, и помидоры.
На сиденье лежали завернутые в бумагу пирожки, здоровенные, с мужскую ладонь. И отдельной кучкой помидоры в тряпице. Тоже огромные, корявые, сорт «бычье сердце».
— Самые вкусные! А у нас еще два батона! Живем! Ура! Спасибо бабушке! Смотри, мам, еда есть. Едем дальше! На море! Едем! — Ёнка блаженно крутила носом, еще и еще вдыхая запах.
— Да, еда в походе — это самое главное, — пробормотала Мамба. — Пойду, заправлюсь до полного.
И по пути к кассе еще бормотала:
— Еда — главное, а бензин?
Возле окошка заправщицы, повернувшись спиной к «Жигулю», еще раз достала деньги изо всех карманов и, сверяясь по ценнику на стекле, разложила на три кучки.
— Вот, три. А надо? Надо четыре. Две — туда. Две — обратно. Хоть как разложи — три.
Черная бродяжья кровь закипела в Мамбе.
— Будь что будет, — произнесла она вслух старинное заклинание и положила деньги в пенал, торчащий из окошка.
— Что? — гулко переспросила девушка за стеклом.
— Третья колонка. На все.
Девушка за стеклом потрещала на кассовом аппарате и вдруг обрадовалась:
— А вам приз полагается! У нас розыгрыш, видите? На ваш чек выпадает.
Бродяжья кровь стучала у Мамбы в ушах, и она решительно ничего не понимала.
А девушка тыкала пальцем в стекло и показывала на что-то за спиной Мамбы. Мамба обернулась. Там обвисал во временном безветрии плакат. Под плакатом в машине маялась в ожидании Ёнка.
— Ага, вижу… РОЗЫ РЫ.
— Вот. На чеке, видите, те же цифры.
Мамба не видела, но кивнула.
— Я вам сейчас оформлю. Талон-сертификат. 200 литров бензина.
Ликование волной поднялось в Мамбе.
— Дайте только документ какой-нибудь.
Упп, волна опала и с шумом откатила.
— Какой документ? — спросила она, все уже поняв.
— Права можно, паспорт, что есть.
— Сейчас, — Мамба повернулась на месте и с прямой спиной пошла к машине.
— Чего, мам?
Мамба молча засунулась со стороны Ёнки в окно и принялась копаться в бардачке, ясно понимая, что занимается бесполезным делом. Тут под руки ей попался картонный квадратик. Корочки. Пенсионное удостоверение. Мамба открыла. На имя Одарюка Василия Васильевича. Мамба понесла его в окошечко, ни на что не надеясь:
— На отца оформите, пожалуйста, он будет получать.
Здесь, на краю поселка, были либеральные порядки. Девушка не стала удивляться и задавать вопросы, дала Мамбе расписаться (Мамба поставила кривую закорючку), поздравила еще раз и вручила красиво отпечатанный сертификат на бензин. Мамба повернулась от окна к Ёнке и помахала ей победно бумажкой. Обернулась поблагодарить девушку и увидела, как та достает откуда-то из-за кассы и примеряет голубого сафьяна расшитый кокошник. Девушка встретилась с Мамбой глазами, рассмеялась и задернула светлую шторку с приклеенной к ней надписью ПЕРЕРЫВ.

***

Ехали и ехали в ночи, потеряв счет времени и километрам. Болтали обо всем. Грызли Ёнкины леденцы, сжевали по одному «припасенному на потом» пирожку. Ёнка без конца прихлебывала из горлышка газировку. Мамба два раза пила на ходу противный саморазогревающийся кофе из банки. В конце концов Ёнка заерзала и запросилась под кустик. Шоссе шло бесконечным полем. Кустиков не было. Мамба свернула на поперечную грунтовую дорогу, проехала немного и остановилась.
— Ёнка, беги за машину.
— Не, я в стороночку пойду. Тут видно.
— Да кого тут видно? Я вон руки своей не вижу, если вытяну.
Но Ёнка запыхтела упрямо и хоть была трусовата, уползла с дороги под откос в кромешную тьму. Мамба открыла дверь, спустила ноги на землю, пошевелила пальцами. Вокруг стояла оглушающая тишина и одновременно треск насекомых. Цикады, подумалось Мамбе. Над самой головой шевелились густо звезды. Было похоже, что это они издают такие звуки. И показалось Мамбе, что вокруг, кроме нее, никого, только темнота и тишина, и стрекотание, и звезды. И нет никакой Ёнки, и не было никогда. Панический ужас обуял Мамбу:
— Ёнка!!!!!!!!— завопила она надтреснутым, сорвавшимся на хрип голосом. И вмиг, пока кричала, поняла ясно, нет Ёнки. Нет нигде.
— Ты чего? — донеслось снизу, из-под локтя Мамбы. — Волки?!
И Ёнка полезла на откос, оскальзываясь по насыпи. «Жигуль» посветил фарой. Мамба рывком вытащила ее за руку, прижала к себе. И, медленно успокаиваясь, заглушая свое стучащее в тишине сердце, сказала:
— Долго ты!
— А я тебе цветочек сорвала. Вот, — протянула мятую в кулаке былинку.
Мамба, все еще находясь в плену собственного страха, отвела руку Ёнки от лица:
— Господи, Ёнка, какой цветочек, там же не видно ничего.
— А у меня глазки молоденькие, — сказала Ёнка обидчиво и мокро сверкнула очками.
В машине Мамба все же опомнилась и отобрала у Ёнки цветок, действительно какой-то луговой цветик, пыталась его нюхать, пристроила на руль, говорила, какая красота, но ничего не помогло. Ёнка сидела молча, смотрела прямо. Только и заметно было, что подозрительно покраснел ее носишко.
— Ёнка, ну, прекращай, зачем это?
— Мама, тебе со мной одна морока, — вдруг спокойно и раздумчиво сказала Ёнка. — И неприятности.
— Что? — удивилась Мамба, чуть не забыв от изумления рулить.
— Я ж не маленькая. Я все понимаю. Тебе без меня было бы легче.
— Ага, — согласилась Мамба.
— Жить было бы спокойней. Тебе. Без меня.
— Точно, — подтвердила Мамба. — Еще что?
— Все. Нет. Еще. Ты молодая и могла бы устроить свою жизнь. Без меня.
— Понятно, — подытожила Мамба. — Это из какого кино?
— В 14.30. По Дневному.
— Ха-рроший фильм, видать, — с чувством произнесла Мамба. — Больше его не смотрим, ага? Мир?
— Ага! Мир! — повеселела Ёнка и потом проделала долгий ритуал мирись-мирись-мирись с трясением сцепленными мизинцами.
— А здорово у нас, ма, выходные проходят все время! Помнишь, на прошлом воскресении…
— Помню, Ёнка. Но ты давай рассказывай, а то я засну сейчас. А это кр-райне нежелательно, — проговорила Мамба, зевая и похрустывая сведенными плечами.
— А мы с тобой ходили к дяде Анвару на день рождение.
— Дальше. Развернутым текстом.
Ёнка заважничала:
— Буду развернутым, ага. Дядя Анвар с тетей Розой живут в старой двухэтажке за большими домами. На втором этаже. А напротив — шестнадцатиэтажка стоит. А дядя Анвар всегда на день рождения гостей зовет и шашлыки жарит, там лесочек недалеко. И постоянно говорит: на мой день рождения всегда хорошая погода, потому что я хороший человек, — Ёнка хихикнула. — А в этот раз, не знаю почему, дождь как полил! А мы пришли с подарком, а у дяди Анвара все гости сидят на диване растерянные. А дядя Анвар как тигр бегает по комнате, в окно смотрит и говорит: сейчас, уже сейчас солнышко выглянет, видите — светлеет уже. А оно ничего не светлеет, правда, мам?
— Правда.
— И мяса полная кастрюля в коридоре стоит.
— Да, и тетя Роза чуть не плачет. Гостей угощать нечем. Дядя Анвар ей ничего готовить не велел.
— Да, сказал: шашлыки жарить будем. Дорогих гостей надо мясом угощать, — Ёнка свела брови, как дядя Анвар, и подняла палец. — И гости все, и взрослые и дети, не знают, что делать. И Ёшка, их мальчишка, расстроился. И Эдик пришел, с Бретой, собакой своей. И дед-медогон пришел, Керубино.
— Херувимов, ох, Ёнка, все переиначишь!
— Ну, ладно, Керубино лучше. А тут ты говоришь...
— Интересно, что это я говорю?
— А ты говоришь, — светленькая Ёнка приподняла брови, чуть прищурила круглые глаза, стала вдруг похожа на смуглую Мамбу и сказала ее горловым голосом: — Дядя Анвар, пойдемте на балкон, там отлично мангал поместится.
— Да, балкон у них мировой!
— Он длинный-длинный, широкий-широкий, и за угол еще заворачивается. И крыша железная. Мангал поставили. Дядя Анвар как обрадовался! А дождь до самого вечера шел. И брызги иногда на нас попадали. Мы как на корабле были. Мы с Ёшкой и Бретой еще поиграли немного за углом в корабль. И гости на табуретках все сидели, в руках тарелки держали. А с шестнадцатиэтажки на нас все смотрели в окошко, им тоже, наверно, к нам хотелось. У нас на балконе дымок и мясом так пахло. А Керубино меду принес дяде Анвару. Чай вкусный пили. Мам, давай еще по пирожку съедим, — внезапно оборвала Ёнка рассказ. — Аж есть захотелось от таких воспоминаний.
Мамба, поворчав, разрешила. Ёнка пожевала немного и вяло и заснула с пирожком в руке.
— Ну, вот, — сказала себе Мамба. — Теперь держись. Не спать, не спать.
Она ехала и твердила вслух таблицу умножения. И когда поняла, что уже двадцатый раз повторяет сквозь стиснутые зубы: четырежды один четыре, не спать не спать, четырежды один… поняла: надо спать. Прямо сейчас. Она свернула на обочину, потыкала пальцем в приклеенные на панели часы, поставила будильник на полчаса, нашарила и опустила Ёнкино сиденье (Ёнка сразу же повернулась на бочок и поджала ноги), последним усилием защелкнула замки на дверцах и, дернув рычажок своего сиденья, просто рухнула в сон.

***

«Жигуль» стоял почти неразличимый в тени деревьев. Его мягко покачивало редкой волной от проносившихся машин. Он спал так сладко, как не спал с молодости, набегавшись с молодым еще хозяином. Казалось, он по-щенячьи перебирает лапами во сне, вздрагивает плечами и даже подскуливает. Мамбе слышалось, что поскуливает он все громче и громче, и наконец, разорвав сон, очнулась — будильник. Торопливо, оглядываясь на Ёнку, давила по очереди все кнопки на часах и никак не могла врубиться, как отключить противный писк.
— Как же я его включила? — бормотала она, все зыркая на Ёнку. Но та спала честным сном, улыбаясь счастливой детской улыбкой, положив под щеку кулачок с пирогом.
С досады ткнула какие-то две кнопки разом, писк оборвался.
Мамба потрясла кистями рук, покрутила из стороны в сторону головой и внезапно почуяла, что выспалась и полна сил. Приподнявшись, посмотрелась в длинное зеркало заднего вида и осталась довольна. Только чуть более дико, чем обычно, блестят глаза, но это ее даже красит.
— Вперед, мой конь! Дети спят, настало взрослое время! Мы покажем класс!
«Жигуль» отозвался хрипло со сна:
— Дхрынь!
И рванул с места, немного хулигански заскрежетав колесами по щебню обочины.
Развернулся на горизонте город. Светящейся огнями белой шкурой медведя разлегся на сопках. Город быстро приближался, распался на отдельные огни. Мамба запереживала вдруг, что дорога заведет в центр города. В чужом городе, в самой сердцевине ночи, она и заблудится, и пропадет на веки вечные. Мамба беспомощно обернулась на Ёнку. Та открыла полные снов безмятежные глаза, прошептала: мама. И опять уснула, еще нежней прижав к себе пирожок.
Мамба рассмеялась беззвучно. И так, смеясь, не успев испугаться, проплыла медленно, как в сновидении, мимо застывшей в засаде машине ГАИ. Запоздалый испуг пузырьками ударил в голову. Впрочем, бояться было нечего. В машине все спали: двое парней в форме, один — положив голову на руль, другой — откинувшись, задрав подбородок.
Тут очень удачно обогнал Мамбу серебристый джип и понесся к городу. Мамба наддала и держалась за ним. Оказалось, вокруг города есть обводная дорога, и «Жигуль» лихо по ней проскакал. За городом джип свернул на заправку, и хорошо, что свернул, Мамба сама бы ее не заметила. Заправка никак не освещалась, ее было практически не видно. Там в полутьме окошечка зевающая заправщица приняла у Мамбы ее талон и без вопросов отпустила бензин. Мамба повеселела, все-таки ее грызли сомнения.
Время не двигалось, километры мотались и мотались на колеса. И опять мучительно навалилась дрема. Уснуть прямо за рулем, совсем на немножко, можно даже не засыпать, а просто вот так чуть-чуть прикрыть глаза, дорога впереди ровная, никого. Мамба очнулась, «Жигуль» летел к откосу. Кое-как выровняв машину, затормозила. Нащипала себя за руку чуть не до крови, вышла на воздух, помахала руками-ногами, еще попила кофе. Даже его обычно бодрящий запах навевал дремоту. Ёнка проснулась.
— Мы чего стоим? Приехали уже? — подхватилась она.
— Нет, еще, моя хорошая, это я засыпаю на ходу.
— А ты, мам, поспи-поспи, давай я порулю. Ты мне все прям покажи как и спи.
Мамба усмехнулась:
— Не, Ёнка, спасибо, я сама. Я уже проснулась.
— Я, мам, тогда не буду спать, буду с тобой разговаривать.
— Угу.
Поехали. Ёнка отдохнула, ей опять все было интересно.
— Мам, смотри: огонечки, это поезд, ту-ту, он, наверно на море тоже едет. Ту-у, мы его сейчас обгоним, ой, пропал куда-то. Ой, вон мост! Ой, по мосту сейчас поедем! Ой, вон опять поезд, гляди-гляди.
Она тормошила Мамбу, и сон отступил куда-то вглубь салона, на заднее сиденье, и там затаился.
Опять ехали лесом, дорога была сплошь из одних поворотов.
Мамба напевала:
— Эх, российская дорога — семь загибов на версту.
Ёнка немедленно привязалась, что такое верста и что такое загибы. Мамба закряхтела, копаясь в памяти. Время ухмыльнулось и стало чуть-чуть двигаться.

***

Ёнка первая увидела впереди непорядок. Она подскочила, сколько ей позволил ремень безопасности, и затыкала пальцем в стекло.
— Мама, глянь! Автобус стоит красный с туристами. Помнишь, мы его в самом начале видели. Чего это они все бегают?
Мамба тоже увидела. Багрово светящийся в ночи огромный автобус застыл впереди. В салоне тревожно светились плотные белые занавески. Все двери были раскрыты, растопырены в стороны, как надкрылья у жука. В них вбегали-выбегали люди. И даже на расстоянии слышны были их громкие испуганные голоса.
— Что-то случилось.
Мамба подъехала, суетясь, отстегнула ремень, открыла дверцу и выскочила. Ёнка выбралась следом.
— Что такое?
— Человеку плохо! Умирает, — закричала перекошенным в панике ртом женщина. Она расплылась в дверях автобуса подтаявшей от ужаса глыбой и мешала войти.
— Где? — но было уже слышно, как внутри в автобусе кто-то с всхлипом, жутко задыхаясь, тянет в себя воздух, как будто пытаясь вобрать его весь. Мамба без церемоний оттолкнула женщину и, споткнувшись на крутых ступеньках и ударившись коленкой, чуть не на карачках вскарабкалась в автобус. В автобусе был плотно забит людьми проход, все галдели, и толкались, и кричали на разные голоса:
— Разойдитесь, дайте воздуху ему, воздуху, откройте окно! Валидолу! Это сердце!
Какой-то мужик в сбитых шортах, майке, с аптечкой в руках, похоже, водитель, все силился пролезть внутрь, все толкал свою аптечку в спины:
— Передайте! Передайте хоть туда!
Но его никто не слушал. Плакал на улице разбуженный ребенок.
— А-а-ах! — задыхался кто-то невидимый.
Мамба выхватила аптечку у водителя и, громоподобно и уверенно объявив:
— Врач! Пр-ропустите! — раздвинула руками неожиданно подавшуюся толпу. Все смолкли и обернулись.
Человек лежал, полусползши с кресла на пол, весь закостенев и как-то скрючившись. Он внезапно разгибался и ловил губами непослушный воздух со страшным свистом.
Мамба приблизилась.
— Вот ведь, — жалостливо проговорила за ее спиной бабенка. — Только сидел, ел мужик. И все. Помирает.
— Что ел? — резко обернулась на ее голос Мамба.
— Орешки. Орешки щелкал.
— А-ш-ш-ш… — свистел умирающий.
Мамба подхватила его невозможно тяжелое тело под мышки, подняла непонятно какими силами, прижала к себе спиной и, сцепив руки на его животе, под ребрами, резко надавила. Внутрь и вверх.
— К-ха! — дико кашлянул, выпучивая глаза, человек.
— Ой! Ты что?! Что ж творишь?— заверещала бабенка.
— Кха, — у человека что-то вылетело изо рта. И он весь обмяк.
— Помер!
— Мыть-перемыть, — сказал человек. Мамба мягко опустила его на пол. Руки у нее тряслись, ходили ходуном.
— Ха, живой! — загалдели вокруг. — Раз ругается, значит, живой!
Кто-то уже трепал его по плечу. Мужик откашливался, озирался и дышал. Дышал!
— Подавился. Подавился, — народ напирал, всем хотелось посмотреть на человека, уже чуть было не встретившегося с НЕЙ, но вернувшегося.
Мамба выбралась на ступеньки, ее отталкивали, поднимаясь внутрь, все новые люди. Мамба дошла до своей машины и села на пороге, облокотившись на колени, голову уронив на руки. К ней продралась сквозь толпу Ёнка:
— Мама-мама! Что ты?
— Сейчас, Ёнка, — сказала Мамба. — Отдышусь и поедем.
— Мам! — Ёнка отнимала ее руки от лица.
— Нормально все, устала немного.
Мамба пересилила себя и, подняв лицо, улыбнулась кривовато в сторону, чтобы Ёнка не видела мокрых глаз. Ёнка успокоилась.
Подошли двое мужиков, в одинаковых клетчатых шортах, похожих на трусы, и в сандалиях на носки. Сами чем-то неуловимо похожие друг на друга, отпечатком, который оставляет профессия. У обоих мягкие какие-то, чуть на сторону, носы драчунов и забияк. Водители. Мамба встала:
— Что?!
— Мужик? Нормально, задрых сразу. Как вы его!.. Ну, супер!..
Они благодарили, жали Мамбе руки, хлопали по плечу. Мамба как не слышала их.
— Что-то вы совсем раскисли, — сказал первый, тот, что был с аптечкой. — Вы на море?
— Да, — Мамба слабо кивнула.
Ёнка с горящими глазами подпрыгивала рядом:
— Мы на море, на море, первый раз! Это моя мама!
— Хорошая у тебя мама. Давайте напарник поведет вашу машину. Отдохните. Мы в «Ясный берег», на турбазу. А вы?
— И мы, — опять кивнула Мамба.
— Хорошо, погнали. Время, — и пошел к автобусу, где уже расселись и нетерпеливо поглядывали на них, приоткрывая занавески, отдыхающие.
Мамба послушно полезла на заднее сиденье. Второй водитель уверенно положил руки на руль, и «Жигуль», не брыкаясь, почувствовав мастера, тронулся следом за автобусом.
Ёнка сразу завела с водителем высокотехнический разговор, дотошно выспрашивая его об особенностях управления именно этим типом автобусов. Тот вполне серьезно ей отвечал. И несколько раз пытался спросить у Ёнки, как же зовут ее маму, но не мог никак найти подходящий момент. В зеркало Мамбе был виден его глаз, временами устремленный на нее, и крепкая шершавая скула. Сама Мамба впала в какой-то ступор, и ей все казалось, что она сидит на крыльце у Силича, с яблоком в руке. Даже чувствовался его кисловато-вяжущий вкус во рту. И кисть сжималась — поудобней ухватить яблоко, а потом оказывалось, что яблока нет. Мамба встряхивалась. И опять сидит на крыльце. И опять.
И тут вдруг закончился лес, и стало видно, что далеко на горизонте у темного пальто неба занялся огнем самый краешек.
— Ой, — завопила Ёнка. — Мама! Утро!
Мамба очнулась. Водитель явственно вздрогнул.
— Напугала. Так кричишь.
— Ну, утро! Утро же!
Мамба тронула водителя за плечо:
— Все. Спасибо. Дальше мы сами.
— Да уже недалеко осталось. Я довезу.
Мамба настаивала, не поддаваясь на его уговоры.
— Нет-нет, сами.
Водитель, что-то пробормотав, замигал фарами. Автобус впереди остановился. Водитель вышел. Мамба вышла тоже, взялась за переднюю дверцу. Водитель близко придвинулся мягким мятым носом, так, что Мамба почувствовала приятный запах мужского парфюма, заглянул в ее черные глаза и попросил дать ему телефон. Мамба пришла в себя окончательно и, засмеявшись, сказала:
— Спасибо. Телефон вам дать не могу. Могу дать яблоко.
И приняв яблоко от Ёнки, которая уже протягивала его в окошко, с щедростью Евы вложила его в руку водителя.
— Гарбуза, — садясь за руль, тихо усмехнулась себе Мамба.
Мамба ждала, что Ёнка сейчас прицепится, что хотел дядя, проголодался, что ли, но Ёнка ничего не спросила. Мамба удивленно отметила про себя: растет девочка.

***

Рассветные сумерки завернули машину в сырую простыню. Ёнка ехала притихшая, подложив под себя руки. О чем-то размышляла.
— Мама, — позвала.
— Что?
— А получается, что если бы мы не взяли у Силича машину и не поехали бы ночью на море, этот человек в автобусе, он бы умер?
— Но мы ж поехали. Наверно, ему на роду было написано остаться сегодня живым.
Ёнка опять замолчала, и Мамба подумала, что сейчас Ёнка пойдет вслед за своими мыслями далеко и начнет думать совсем печальные мысли о том, что все не вечны, и только собралась ее отвлечь, как солнце бойко выклюнулось слева от дороги.
— Солнышко! — мгновенно развеялась Ёнкина печаль. Ёнка вытянула солнцу навстречу ладони, как будто подавая на них зерна цыпленку.
И Мамба, заглядевшись на нее, чуть не прозевала момент, как автобус вильнул на развилке вправо. А потом, через какое-то время, на другой развилке влево, и пошло: перекрестки, ответвления, повороты, рощицы, болотца, спуски, подъемы. Мамба удивлялась своей самонадеянности: на море поехали! Да, они б сами тут неделю проплутали, а к морю не вышли. И хоть стояли кое-где на перекрестках указатели, но незнающему в них разобраться было почти невозможно.
Мамба опять быстро устала, на старые дрожжи. Тянула из последних сил. И вроде уже близко, и нет конца. Дорога началась уже двухколейная, а на какой-то развилке сменилась на одноколейку, потом на грунтовую. По одну сторону дороги начались турбазы, бескрайние высокие заборы, из-за которых не было видно моря, закрытые ворота с надписью «Добро пожаловать», полосатые будочки охранников. По другую — редкая поросль низких деревьев и высокой полыни, разочаровавшая Мамбу. Почему-то казалось, на море все должно быть не так.
— Вот сюда! — вскрикивала Ёнка возле каждых ворот, но автобус, подвывая от утомления, полз дальше, в горку. «Жигуль» держался молодцом, старый конь. Тут только Мамба подумала, что она даже не знает, есть ли у них в машине запаска, и закачала своим растрепавшимся за ночь хвостом, удивляясь сама на себя.
Внезапно автобус остановился, уперевшись носом в шлагбаум, несколько раз мигнул аварийкой, привлекая внимание Мамбы, и настойчиво заморгал поворот налево. Мамба объехала его слева и увидела узкую дорогу вниз, прорезанную в сопке, и надпись над шлагбаумом «Ясный берег». Мамба помахала и благодарно мотнула головой в сторону кабины автобуса, отсвечивающей ярко поднявшимся солнцем. Вроде кто-то взмахнул ей в ответ, но солнце слепило, и не разобрать было, кто за рулем. «Жигуль» повернул налево вниз, а автобус поплыл прямо за шлагбаум.
— А мы не туда? — спросила Ёнка.
— Не, мы ж с тобой дикари, — еле выговорила Мамба через непреодолимую зевоту, выворачивая руль по бульдозерной дороге.
— Хы, — гордо сверкнула солнечными очками Ёнка. — Мы — дикари! Особенно ты, мама, похожа. У тебя волосы совсем за ночь разлохматились. Ма! — Ёнка вскочила на ноги, стукнулась лбом в стекло. — Море! Вот оно! Приехали!

***

Действительно, стало видно море. «Жигуль» сполз по крутой дорожке на берег тихой бухты. Мамба посмотрела и чуть не заплакала: разочарование продолжалось. Не было бескрайнего моря, как описывают его в книгах. Небольшой залив, зажатый по бокам такими обычными домашними сопками, заросшими все той же полынью. По низинкам стлался несвежий туман. Раннее солнце зашло в этот момент за облако, и вода казалась серой и непрозрачной, такой же, как в их речке. Каменистый берег был по линии прибоя зашлепан бурыми кучками водорослей. С правой стороны торчал решетчатый забор «Ясного берега», на несколько шагов уходящий в воду.
Но Ёнка ничего этого не замечала. В ней бурлил восторг.
— Мама! Выходим! — она рвала дверцу на себя.
— Стой! Вывалишься! Погоди! Вот, сейчас! Все, выходи.
«Жигуль» приткнулся боком к забору, коротко взглянул удивленными глазами на воду и уснул стоя.
Ёнка, протягивая руки и что-то вопя, побежала к воде, утопая в мокром песке сандалетами. Мамба отвернулась спиной к морю, открыла заднюю дверцу, заглянула задумчиво. Открыла багажник, и со словами:
— Должен быть, — порывшись, вытащила брезент.
— Ага, есть.
Растянула — тяжелый, огромный. Прикинула: можно накинуть краем на машину, под другой край две жердины, будет навес. С тоской завертела головой по сторонам, нет жердин. Вон, только туда на сопку лезть, там ломать. Руки опустились. И тут Мамба увидела за забором, на пляже «Ясного берега» под грибками лежаки. Нет, спать там нельзя, тень от грибка далеко от лежаков, сваришься на солнце. А дальше, о, по самой границе пляжа размахались крыльями на утреннем ветерке полотняные шатры, и в каждом по паре деревянных топчанов, и никого по случаю раннего времени. Мамба накрыла неподъемным брезентом «Жигуль»:
— Спи, умаялся, бродяга, — покричала: — Ён-ка!
Ёнка обернула к ней недоуменное лицо, в ладошках у нее была вода. Она уже по колено забралась в море. Над водой мокро темнели гольфы. Она искренне не понимала, что от нее нужно маме, ведь море же вот оно. В Мамбе вдруг взбурлила ярость: отшлепать ее и тянуть за руку из воды, а лучше за шкирку, и трясти, и что-то поучительное приговаривать.
— Что, мам?!
— Спокойно, спокойно, — прошипела себе Мамба. — Это просто усталость. Усталость. Раз-два-три-четы…
— Ёнка, надо поспать. Пойдем.
И не слушая Ёнкино: «Я не хочу» и «Я уже выспалась», Мамба круто развернулась, быстро увела себя от греха к машине и залезла под брезент. Там сняла с заднего сиденья две белые вязаные накидки и, пятясь, выползла. Заинтересованная Ёнка уже стояла рядом, в голове желтел песок:
— Туда спать полезем, под брезент? Как кошки?
— Неа, туда, — Мамба ткнула пальцем в забор.
— Здорово! — Ёнка рванула к забору. Ей нравилась наступившая жизнь. — Полезли! А ты мама залезешь? — с обидным сомнением оглянулась она.
— Нормальные герои всегда идут в обход, — привычной присказкой ответила Мамба, про себя подумав: «Конечно, залезу».
Мамба подкатала брюки, разулась, взяла Ёнку за руку, в другую подхватила свои белые, замечательные, совсем курортные шлепанцы и пошла в море. Ёнка повлеклась следом, хлюпая сандалиями.
— Маа-ма, погоди, я тоже разу-юсь.
— Это лишнее, поверь мне.
Вдоль забора они заходили все глубже в воду. Когда Ёнке стало по юбочку, Мамба подхватила ее, легкую, на руки и, чуть замочив свои подвернутые штаны, обогнула последний столб. На той стороне было даже дно другое, без камней, мягкий песок обволакивал босые пальцы и щекотно взвивался вверх. Мамба выбралась на берег, чисто расчесанный проволочными граблями, и, увязая в песке и тяжело проваливаясь, пошагала вверх. Каждый шаг давался ей почему-то с большим трудом, и только когда Ёнка заерзала:
— Отпусти, мам, я слезу, — поняла, что все еще несет Ёнку. Отпустила, но легче не стало, силы оставили ее. Уже совсем плохо понимая, что делает и где находится, затащилась в шатер, распялила кое-как на топчанах накидки. Села и, приказав:
— Спи! — пошатываясь, ждала, пока Ёнка уляжется. Ёнка очень хотела опять завести свою песню про «не устала», но, посмотрев Мамбе в глаза, промолчала и легла.
Мамба рухнула вниз лицом на скамью, как та береза на заднем дворе дачи.
Ёнка, лежа на спине, поглядела в просвечивающий белый потолок шатра и прошептала:
— Люблю я ездить на дачу. Интересно так…

***

Она честно попыталась заснуть, плотно натянула веки на глаза, но веки предательски расползались, и глаза устремлялись на полоску серебристого моря в распахнутой прорези шатра. Мамба не задернула полог. Тогда Ёнка повернулась на бок и принялась смотреть на Мамбу. Мамба спала тяжело: дергалась, всхлипывала. Потом вкусный морской воздух сделал свое. Дыхание стало ровным, все ее большое тело расслабилось, легкая улыбка слетела на лицо.
Ёнка покряхтела, попыталась улечься так и сяк. То поджимала ноги почти к груди, то переворачивалась, то закручивалась в накидку, то отбрасывала ее. Бесполезно. Ёнка села. Как можно спать, когда море ждет. Тут Ёнка увидела, как на пустой пляж выбежало, высоко поднимая ноги, семейство: мама с полотенцем на плече, двое детей. Раз-два, побежали — слышались команды. Дети неохотно, спотыкаясь, бежали следом, спросонья натыкаясь друг на друга. Потом женщина захлопала в ладоши: раз-два, окунаемся! Ребятня скулила и ворчала, но мать все же загнала неслухов в воду. И там еще заставляла их проделывать упражнения. И когда они только вошли во вкус, женщина посмотрела на часы: вылезаем! раз-два! Вытащила их на берег, энергично растерла полотенцем. И-и-и, раз-два, побежали! Семейство убежало. Ёнка с любопытством смотрела на них, потом встала, надо идти, а то скоро все проснутся, займут ее море. Ёнка сделала шаг к выходу, обернулась на Мамбу. Мамба спала безмятежно.
— Мама, я тут буду рядышком. Тебе будет видно, — тихо отпросилась Ёнка, вышла из шатра, и, как вылупившийся черепашонок, устремилась к воде неловкими затекшими ногами.
Перед водой она тихо и уважительно присела на корточки и протянула ему обе руки.
— Море, здравствуй, море.
Теплое море нежно погладилось об ее ладошки.
Ёнка рассмеялась, вскочила и распахнула руки, ей хотелось то ли вобрать в себя без остатка мир вокруг, то ли подарить себя без остатка этому миру. Она стояла, вся вытянувшись и распростершись, и чуть поворачивалась из стороны в сторону, как антенна-орбита. И когда ей показалось, что она впитала в себя и этот свет, и море, и простор, она захотела обнять море и прижать его к своему сердцу. Она быстро присела, наклонилась и, окунув руки по плечи, загребла на себя столько воды, сколько удалось. Море чуть притихло, задумавшись, и вдруг выплеснуло ей под ноги дары: невиданно огромную кипенно-белую раковину и золотое, блестящее камушком, колечко.
— Ух ты! — прошептала Ёнка. — То есть, спасибо… Какая ракушка… Кто ж в ней жил?
Она положила в раковину колечко, и еще обкатанное бутылочное стеклышко, и еще полупрозрачный камушек и загудела в упоении.
— Это корабль. С сокровищами. Он плывет по волнам, — Ёнка водила раковиной по воде, сгибаясь все ниже, стараясь совместить в створе свою ракушку с белым кораблем, словно нарисованным далеко-далеко, на пересечении воды и неба. Ракушка была огромной, а корабль маленьким.
Из шатра выскочила, откинув полог, встревоженная Мамба. В сон ей толкнулось иголочкой ощущение, что Ёнки рядом нет. Она вымахнула наружу, просыпаясь уже в движении. Черкнула взглядом по горизонту. Мгновенно успокоившись, уперлась в фигурку Ёнки — запятой на линии прибоя — и вдруг ей до замирания в сердце понравилось все вокруг: эта сверкающая каждой точкой бесконечность моря и светящаяся каждой точкой бесконечность неба, и эта крошечная запятая, без которой все вокруг потеряло бы смысл. Мамба постояла молча, переполняясь восторгом, и, когда не было уже сил терпеть, замычала тихонько, не в силах передать, что с ней творилось, и раскинула руки. Ей хотелось вобрать в себя весь мир, сохранить на веки вечные эту минуту и подарить ее Ёнке. И немного оставить себе.
— А сейчас появится принцесса-русалочка, — бормотала Ёнка тихонько и, не вставая с корточек, оглянулась. Увидела Мамбу, зажмуренную и распростертую на фоне слепящего неба, улыбнулась ласково и чуть снисходительно. И, еще оборотившись, увидела белую женщину, беловолосую, в белом купальнике, бегущую со склона холма, от домиков вниз, к ним на берег.

***

Женщина бежала быстро, босиком, белыми нежными ногами, совсем не замечая острых впивающихся камешков. Она не замечала также и Ёнки, вылетев к морю совсем рядом, в двух шагах.
Вылетела, рыскнула дикими глазами вправо-влево и заметалась по краю моря, всплескивая руками, всхлипывая. Вдруг наклонялась, хватала что-то дрожащими пальцами, и, чуть взглянув, бросала, и опять металась.
Настороженная Мамба подтянулась к Ёнке. Ёнка встала. Мамба положила руку ей на плечо.
Женщина, по-прежнему не замечая их, сцепила пальцы замком, плотно прижала к губам и прихватила зубами. Взгляд ее был устремлен на белый корабль, в прекрасных голубых глазах стояли слезы. Подбородок трясся.
Ёнка вывернулась из-под Мамбиной руки и пошлепала по мокрому песку к незнакомке. Мамба, увязая глубже, последовала за ней. Ёнка — стеснительная и всегда говорившая: лучше ты, мама, скажи, — подошла к незнакомке почти вплотную и, протягивая стекляшку, кольцо, камушек и раковину, нисколько не смущаясь, сказала:
— Не плачьте, пожалуйста. Вот. Возьмите.
— Боже, — сказала незнакомка, когда смогла говорить. — Оно.
Она медленно расцепила пальцы и подала Ёнке руку ладонью вверх. Ёнка также медленно положила в руку кольцо. Ёнка знала толк в этих делах.
Потом незнакомка, уже смеясь, тащила их, упирающихся, наверх в лагерь. И в конце концов все-таки согласились, чтоб она угостила их завтраком.
Вскоре Мамба и Ёнка сидели с незнакомкой, накинувшей на себя белый струящийся халатик, в насквозь прозрачном зале кафе, прилепившемся к горе над самым морем. Стеклянные стены его были чуть притенены зеленоватыми, до пола занавесками, ничуть не скрывающими обзор, а только делающими изображение еще более волшебным, подобно куполам изумрудного города.
— Дорогие мои, что вам заказать? Креветок? Хотите? Все, что хотите! Морские деликатесы? Фирменное у них очень вкусное, — голос гулко звучал в пустом еще зале.
— Мне сырники, — с ходу определилась Ёнка, одной рукой шаря среди лежащих под прозрачной столешницей журналов — с феями.
— Шашлык, если можно, — заказала приземленно-практичная Мамба. Мясом наесться можно надолго.
Незнакомка (впрочем, она уже представилась, но рассеянная Мамба тут же забыла имя) аристократично заказала кофе. И с доверчивостью случайного попутчика рассказывала:
— А я, представляете, вчера искупаться вечером решила. А утром только глаза открыла, чувствую: беда. Смотрю: нет кольца, — она подняла руку и посмотрела на безымянный палец. Кольцо отсвечивало немного жирным, дорогим глянцем. — Это ужас! Мне его подарил мой будущий муж.
— Ухум, — кивнула головой Ёнка. Все было правильно.
Мамба, выпятив нижнюю губу, тоже сочувственно покивала, подперши подбородок пятерней с блескучими перстнями.
— Он очень богат. Он приплыл сюда на своем корабле. И сегодня должен забрать меня в круиз. Мы договорились. Здесь встретиться. Он подплывает и меня забирает. А тут бы я сказала, что потеряла его кольцо. Нет, конечно, это не проблема. Деньги и все такое. Но подарок! Помолвка. Это ж так… — и закрутила головой, не подобрав слов. — Я вам так благодарна! Я вас просто прошу! Будьте нашими гостями!
Мамба всколыхнулась, Ёнка вскинулась удивленно:
— Как это?
— Я скажу мужу. Будущему мужу, — поправилась она. — Он не откажет мне. Поплывем на корабле. Там есть все. Месяц — другой. Будете на моей свадьбе. Я все улажу. Все проблемы. С работой, с чем там еще…
— Ох, ничего себе! — Ёнка аж встала, журнал с волшебницами упал у нее с колен. Перелистались, выворачиваясь, страницы.
Мамба постукивала себя пальцами по губам.
— Мама, а?! Давай, а?! — Ёнка схватила ее за руку и так дернула в экстазе, что крепко задумавшаяся Мамба потеряла равновесие и чуть не последовала за журналом.
Незнакомка, то есть почти знакомка, ждала ответа:
— Нужно решать быстро. Времени нет. Скоро он будет здесь.
Ёнка глянула в стеклянную стену, и ей показалось, что кораблик на горизонте приближается, растет с каждой секундой:
— Вот это он?
— Да, — знакомка поцеловала свою белую ладонь и отправила кораблику воздушный поцелуй. — Идет. Скоро. Скоро будет здесь.
Мамба повернулась к Ёнке. Взяла ее за горячие ладошки. Соединила свой густой черный взгляд с голубым дочкиным:
— Это не наша история, Ёнка. Понимаешь?
И Ёнка поняла:
— Да.
Они серьезно-серьезно посмотрели друг другу в глаза и безудержно залились смехом. Звонко-звонко на все кафе, вспугнув птичек под потолком, смеялась Ёнка. Низким грудным смехом, слегка поводя плечами и откидываясь, Мамба. Это звучало очень красиво. Правда. Я была там и слышала сама. И видела, как встала из-за стола белая женщина, как улыбнулась как-то немного грустно и отходила к двери, все не сводя с них глаз. И, уже взявшись за ручку, бросила на них последний взор. Во всей ее фигуре было напряжение, как будто она ждала: вот сейчас они обернутся и позовут ее к себе. Но они не обернулись. Дверь открылась и закрылась.

***

А потом они купались, и купались, и еще купались. И смеялись, и смеялись, и еще смеялись. И перед Ёнкой вдруг встала волна и легонько толкнула ее в грудь, и Ёнка очутилась на берегу. И опять смеялись. Потом Ёнка совершала вылазки к машине, принося оттуда батоны и помидоры. И заботливая Мамба загоняла ее в тень. Потом бродили по колено в воде (но в тени скалы) за территорией пляжа. И собирали со дна все, что можно собрать, и всему восторгались. И устали восторгаться. И валялись там же в тени, и копались лениво в перламутровом песке. Мамба лежала, загребала песок к себе и удивлялась, что песок весь состоит из частиц ракушек, то побольше, то поменьше, то измолотых в пыль, но светящихся каждой частичкой. И море покрывала такая же взвесь перламутровой пудры и тоже светилась. А Ёнка строила запруды и дворцы, орудуя ракушкой побольше. И устали валяться. И играли в волейбол двое на двое с другими отдыхающими. А поскольку уже отдохнули, полезли купаться заново.
А вечером, когда окончательно перебрались за забор к «Жигулю» и пошли, огибая становища дикарей, к недалекой сопке наломать веток для костра, кто-то окликнул:
— Доча?!
Мамба обернулась. Ёнка, держащаяся за ее руку, обернулась тоже.
— Баушка?!
Возле ближайшей палатки, розовея непривычным морским загаром поверх въевшегося дачного, сидела старушка, которую подбрасывали давеча до остановки. Вокруг нее кипели внуки, пронзительно пищали и кидались мячиками. Чуть в стороне дымили мангалом взрослые.
— Ведь чуть не опоздала на поезд, — как продолжая прерванный разговор, сказала она. — Первый раз на море. Боря вывез, — уважительно кивнула в сторону мангала. Хотела поправить кончики платка у подбородка, но платка не было, а топорщилась на голове совсем новая хрустящая панама. — Спасибо вам.
— Пожалуйста, бабушка, — и Мамба с Ёнкой зашагали дальше. Мамба была в своих шлепках, а Ёнка, хоть и морщась, но терпеливо босиком:
— Мне надо окончательно почувствовать, что я на море.
— Ага, парочку заноз на долгую память, — беспечно согласилась Мамба.


***

У костра на прутиках жарили хлеб. Было темно. Как не было ни в городе, ни на даче, ни в том поле, где Мамба потеряла Ёнку. Это была совсем другая темнота. Она пахла морем и шептала морем. И была самой спокойной темнотой на свете. Так не было спокойно даже дома в постели. И Ёнка думала, привалившись к Мамбиному боку: «Вот я ложусь дома спать. Я надеваю на себя пижаму. Желтую со слониками. Потом я закутываюсь в свое одеяло, теплое, с маленькой дырочкой на боку (которую все не соберётся Мамба зашить). Потом одеваю всю нашу комнату. Наворачиваю на себя наш дом с антеннами и кошками на крыше. Темные улицы одну за одной накручиваю клубком. С машинами, с дорожной разметкой, с зебрами. И весь город с фонарями, и домами, и огоньками, так уютно. А потом небо черное, со звездочками и луной. Закукливаюсь. И сплю-уу…»
А Мамба жевала хлеб, обнимала одной рукой приткнувшуюся спящую Ёнку, смотрела в огонь, слушала море и, кажется, совсем ни о чем не думала. Времени не было, не было пространства. Был только костер и они двое. И бесконечный, тихий, на пределе слышимости, звук прибоя. Волна за волной. Волна за волной. Волна за волной.

***

И как гром среди ясного неба — неуместный пронзительный звук: мотор. Пилящий, режущий ухо. Приближался. Ёнка проснулась, блеснула искрами очочков на Мамбу. Мамба повернула чуткое ухо, мотнув подвешенным серебряным кольцом:
— Моторка. Лодка. Кто-то гоняет в темноте.
Звук шел прямо на них. И, когда казалось, что моторка сейчас прямо запилит в огонь, звук оборвался, появился красный в свете костра нос. Плеск. Шелест разрезаемого влажного песка. Тишина. Потом знакомый откуда-то голос с надрывом патетически произнес, срываясь на дискант:
— Кирилыч, чтоб я с тобой еще! Куда-нибудь! Когда-нибудь! Да пошел ты! Да я лучше до дома пешком пойду!
— Вот и иди, — послышалось в ответ. — И рыбу свою забери.
Плюх, плюх. На границу прибоя с носа полетели котелок, перепутанные удочки, еще раз смачно плюхнуло: две большие связанные рыбины. Следом в круге света показались стоптанные шлепанцы, заболтали, не доставая до песка. Еще свесились. Стало видно белую, до колен, футболку, с перекосившимся лицом томной девицы. Потом плюхнуло последний раз. И, не удержавшись на ногах, шлепнулся и стал виден весь Силич.
— З-здрасьте, — сказала очумевшая Мамба.
— Счастливого пути! — проорал с катера невидимый Кирилыч. Красный нос попятился и исчез. Пилящий звук стал быстро удаляться.
— Соседи! — сказал обалдевший Силич, сидя в воде.
Костер стрельнул, язык пламени резко вырвался вверх и осветил круглые глаза отдохнувшего «Жигуля».
— Мой, — сказал Силич как-то уж совсем неэмоционально и развел руки. — Не понял.
Мамба хоть и думала, что объясняться придется, но именно в этот момент оказалась не готова совершенно, то есть никак.
— Э-э…— сказала она.
— О-о! — сказал Силич.
— А-а…— сказала Мамба.
— Эхе, — сказал Силич.
Некоторое время они так и объяснялись междометиями. Силич выкарабкался из воды. Обошел свой «Жигуль», потрогал его. Отсвечивая мокрым пятном пониже спины, наклонился, заглянул зачем-то в салон, прислонив лицо к самому стеклу. И обернулся к Мамбе.
— Не понял, — только и сказал снова он.
Мамба открыла рот и поняла, что сказать не может ничего.
Вскочила Ёнка и, закрыв собой Мамбу и заметно волнуясь, выдала одним духом:
— В-вы ж сами разрешили, дядя Силич. Н-нам покататься. В-вы сказали. Мы покатались. Мы записку вам написали. В гараже, вот. И мы б сейчас искупались еще ночью, мы договорились, и обратно б поехали.
Пока она говорила, Силич рванул на себя дверцу и залез на водительское место. И вцепился в руль, и даже немножко покрутил его, как трехлетний пацаненок, и даже чуть побибикал. Лицо его разгладилось. Он улыбнулся.
— Здорово! Ну, вы даете! Молодцы! — гаркнул он из машины.
И вылез, и потрепал Ёнку по плечу:
— Ну, молодцы, соседи! Ну, удружили! Ха, а Кирилычу — во! — он начал поднимать было руку, но, поглядев на Ёнку, опустил ее. Опустил в карман и вытащил оттуда леденец.
— Держи, детка.
Потом Мамба отдала ему талоны на бензин, и настроение Силича еще круче поползло вверх:
— А мы щас с вами уху сварганим. Такую, что вы не ели никогда. Пальчики оближете и ложки съедите. А потом я вас, эх — прокачу. С ветерком, а!..
Потом Ёнка сказала, что у них нет ложек, и Силич продемонстрировал им все чудеса своего «Жигуля», извлекая из багажника все новые и новые полезные вещи.
— У хорошего хозяина всегда все на месте, — говорил он, облачившись в сухие джинсы и накачивая насосом плавательный круг. Потом Мамба с Ёнкой еще купались в воде, такой теплой, что она практически не ощущалась кожей. Мамба крепко держала Ёнку поперек, невесомую и верткую, как малек. Мамба поворачивалась на месте, а Ёнка молотила руками со всей силы. Так она плавала. Потом ели уху, и Силич нахваливал их хлеб, а они не могли даже похвалить Силича, потому что рты были заполнены почти кипящей густой ухой. Вкусной просто неправдоподобно.
— М-м-м, — только и мотали они головами.
Силич улыбался:
— Вку-усно!
Потом Мамба помогала Силичу сворачивать стоянку, а Ёнка тихо, одна, в темноте прощалась с морем. И что они сказали друг другу, никто не знал. Потом Ёнка натолкала в багажник все камни, ракушки, какие она притащила к машине за день. Мамба, виновато посматривая на Силича, попыталась ее остановить, но Силич махнул рукой:
— Бери, дивчинка, бери. На память.
Потом они сели на заднее сиденье и смотрели, как Силич, уверенным жестом отогнув козырек над стеклом, извлек оттуда документы и привычно переложил их в нагрудный карман.
Потом они ехали, ехали и ехали. «Жигуль» сворачивал, поворачивал, скатывался, заезжал на горки уже известной ему дорогой. Мамба могла бы поклясться, что обратную дорогу сама она не нашла бы ни за что. Рассветало. Стал почти не виден свет фар. Растворился в сереньком воздухе. Силич поставил негромко свою кассету и подпевал вполголоса, потряхивая в такт стриженым затылком.
Ёнка с Мамбой держались за руки. И качали сцепленные ладони тихонько под музыку. Вдруг Мамба остановила на полдвижении руку и закаменела.
— Ма-ама, а мы еще поедем на море? — протяжно спросила разнеженная Ёнка.
— Да, — кивнула Мамба. — Я ключи от дома на берегу забыла.
Ёнка приподнялась с сиденья. И они обе одинаково жалостливо посмотрели в седоватый приплясывающий затылок впереди.
— Что, девчонки? — улыбаясь, обернулся к ним Силич.