Елена ДОБРОВЕНСКАЯ. Мы их помним

Александра НИКОЛАШИНА. «Кто кончил жизнь трагически...»

Лидия ГЕММА. «Свет неслыханных мелодий»

Михаил ПЕТРОСОВ. Икар

Всеволод ИВАНОВ. Автобиография. Дневник 1947–1949 гг.

Елена ДОБРОВЕНСКАЯ

Мы их помним...

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь…
Б. Пастернак

Очень точно сказал когда-то Николай Гумилев: «Для поэта важнее всего сохранить детское сердце и способность видеть мир преображенным». Эти качества — способность видеть мир преображенным, сохранение непосредственности и непохожести на других — были присущи двум таким разным и таким в чем-то похожим поэтам — Михаилу Петросову и Лидии Гемме.
Лида писала в своем дневнике: «...Как бездонно все же Слово! Только прикоснись к нему, и начинают всплывать другие слова, рождая совсем неожиданные мысли. Поэт — свет — ...завет-привет... Почему Слово приходит к одним, к другим — не приходит? Чем поэт отличается от непоэта? Талант... что это такое? Особый ум? Но в житейском смысле поэты зачастую наивны. Сужу по отцу и его друзьям-поэтам. И все же это действительно особый ум, отличный от обычного человеческого ума. Безумный ум? Что-то в этом есть... Точнее, ум парадоксальный. «Куда ни глянь, везде, во всем есть некий замысел великий…» Ум, связующий воедино, казалось бы, совершенно противоположные сущности».
Вспоминает Арт. Иванов: «Сама поэтесса, по ее словам, начала писать поздно. Она показывала мне «кухню» своего труда. Говорила про «круги времени», про то, что начала писать с миниатюр в духе Востока, а постепенно использовала разные формы вплоть до традиционного русского стиха».
Познакомился Артем с Лидой в вечерней школе. Именно благодаря ей он и пришел впервые в Дом литераторов на первый и последний конкурс стихов имени В. Еращенко и с тех пор уже там и остался и сам ныне ведет городское ЛитО «Содружество независимых литераторов». Лида всем помогала, радовалась чужому таланту, снимала многих из нас. Помню ее программу «Зеленая луна», где героинями были я и замечательная Валентина Кудряшова, поющая, играющая на гитаре, пишущая музыку. Лида умела вслушаться в другого, увидеть человека по-новому, показать его сущность. Не говорю уже о дивной программе «Провинция», которую не только друзья, знакомые, но и просто зрители вспоминают до сих пор. Правда, все реже... Помню, как она буквально врывалась в дом, вся — свежий ветер и, ликуя, что вот — родились стихи, — читала взахлеб свое новое. В последний раз я, как и многие, видела ее на выставке.
Арт. Иванов: «В последний раз мы виделись с Лидой в мае 2001 года, мы были вместе на фестивале-выставке Гали Ключ «Время свободы: книги стихов от самиздата до типографии 1990–2000» в Доме литераторов, где Гемма и представила свою первую и единственную книгу стихов «Встреча». А потом был тот жуткий июнь, студия телевидения и мы, скорбящие, ошеломленные... и до сих пор больно».
Мы хоронили их все вместе, всем городом и поняли тогда, что такое единение, единство. Не мешало бы нам вспоминать об этом не только на похоронах...
Цветаева писала: «Пушкин был негр и его убили. Какой поэт в России не негр, и какого поэта не убили?» Вот и Михаил Петросов не оказался исключением из этого трагического правила. Его долговязая фигура была привычна нам так, как бывает привычен фон — деревья, дома. И вдруг он пропал, и не сразу мы узнали о том, что случилось. И, как обычно это бывает, спохватились, что не договорили, не дослушали, недопоняли...
Арт. Иванов: «Михаил Петросов был невероятно интересен и часто говорил о своих сверхспособностях. А способностей, творческих амбиций было много — на двух телегах не вывезти! Знал языки, писал сложные, метафорические стихи и называл себя последним акмеистом России. Он один из первых художников города, кто начал рисовать для заработка портреты на улице. Познакомила нас с ним Лидия Гемма. Она указала на него, сидящего на раскладном стульчике и сказала, что он — хороший поэт».
Я бы сказала даже, что Петросов — прекрасный поэт, ведь поэзия его уже проверена временем, а интерес к ней не ослабевает.
Из дневника Лидии Геммы: «Подсознательно живу каждый день так, точно он у меня последний. Потрясенность близостью бытия и небытия. Отсюда и стихи».
Арт. Иванов: «Лидия Гемма и Михаил Петросов были неотъемлемой частью нашей жизни. С благодарностью за то, что они были, я буду вспоминать их, читая их стихи. И пока мы читаем их стихи, эти поэты живы».
Пусть они улыбнутся нам из тех лет чуточку грустно. И пусть знают, что мы их помним.

Александра НИКОЛАШИНА

«Кто кончил жизнь трагически...»

Сегодня мы вспоминаем двух талантливых хабаровских поэтов Михаила Петросова и Лидию Гемму, которых, к сожалению, больше нет с нами. И — такова жизнь — имена их начинают забываться. Только у друзей еще болит душа — ведь место ушедших любимых людей навсегда остается незанятым, да товарищи по цеху изредка поднимают рюмки за поминальным столом, ну и те читатели, кто хоть что-то понимают в поэзии, тоже помнят.
А я хорошо знала и Мишу, и Лиду. С Михаилом мы почти каждый день пересекались в газете «Молодой дальневосточник» времен перестройки, а с Лидочкой были знакомы вообще с детства — ее и моего. Наши отцы дружили и часто бывали друг у друга в гостях. Дети при встречах обычно присутствовали, но скучали: все-таки разница в возрасте… Я старше Лиды на семь лет. Ну, о чем мне, десятилетней, было говорить с ней, трехлетней? Хотя милое круглое личико с веселыми карими глазками и белым бантиком в непослушных кудряшках до сих пор помню отчетливо. Как и ее отца, Бориса Петровича Копалыгина, известного дальневосточного поэта. Но об этом — чуть позже.

Странный человек со свечой

В восьмидесятые годы (Советский Союз хоть и был еще как бы нерушим и силен, но уже начинал шататься на своих глиняных ногах) я работала в Хабаровском книжном издательстве. Издавали там всякую муть — что наши начальники, партийные номенклатурщики, прикажут, то и отредактируем в лучшем виде. И вот однажды приносят нам рукопись никому не известного Михаила Петросова, поэму «Икар» — для очередного «Литературного альманаха». Старшие товарищи просят: прочитайте, пожалуйста. Скажите свое мнение. Вы — девушки продвинутые, лучше нашего в поэзии понимаете. А мы сомневаемся — можно это публиковать или нет.
Мы с коллегой Машей Шмаковой прочитали, ахнули: это в нашем-то городе Ха такой поэт живет? И никто его не знает? (Самого Петросова мы тогда в глаза не видели, и слыхом о нем ничего не слыхивали.) Ну, разумеется, печатать. Всех выбросить, а его поставить.
Поэма ушла в набор.
Но в стране тогда еще существовала цензура. И вторую корректуру любой (хоть про разведение поросят!) книжки должен был прочитать цензор и поставить на гранках вердикт: «В печать. Одобрено цензурой».
Цензор такой печати не поставил.
Более того, позвонил в КГБ, верноподданнически отнес туда гранки, и вскоре из того поганого комитета последовал приказ: поэму изъять, набор рассыпать, с редакторами, допустившими косяк, строго разобраться.
Нам с Машей объявили по выговору и лишили квартальной премии. Формально — за что-то другое, мы ведь не в литературной редакции работали, и наш голос был просто совещательный, но фактически мы пострадали из-за Миши и его высокой поэзии.
Ну а теперь прочитайте текст сами и скажите: что в этой поэме было такого, подрывающего основы социализма?
На мой непросвещенный взгляд — абсолютно ничего.
А еще представьте — что должен был почувствовать Миша, у которого издательство приняло поэму, заключило договор, дало прочитать первую корректуру, а потом без объяснений послало далеко-далеко: пошел на фиг, с Новым годом?
Несколько лет спустя, когда мы с Мишей сидели за общим столом, он сказал:
— Да не переживай ты так. Я, вообще-то, ни одной секунды не сомневался, что поэму не напечатают. Страшно удивился, когда ее все-таки приняли. Понимаю, вы с Машкой за меня горло начальству грызли, золотые девочки. Но камень обухом не перешибешь. Давай выпьем!
Выпьем-то выпьем, не вопрос, однако Сергей Довлатов в такой же ситуации, когда у него по приказу КГБ рассыпали набор уже готовой книжки, уехал в Америку. Сказал: «Не могу больше жить в этой стране».
А Миша никуда не уехал. Остался на свою беду в Хабаровске. Рисовал портреты прохожих на Карлухе. Что-то писал в газеты. Заработанное тратил в «Бутербродке», где устраивал поэтические вечера и собирал друзей. Вокруг него всегда было многолюдно.
Но мы еще не были знакомы. Хотя имя Михаила Петросова у меня уже было на слуху.
И вот в 90-м году, плюнув ядовитой слюной на свое издательство, я ушла в «Молодой дальневосточник». Там кипела перестроечная жизнь, там было интересно, а в издательстве, увы, уже конкретно воняло мертвечиной.
И первым материалом, который мне поручили написать, была рецензия на публикацию в том же «МД» полосы стихов неформальных поэтов.
Лет с тех прошло уже много, ничего не помню, кроме двух строк какого-то мальчика: «Намажьте маслом мне живот! Дайте справку, что я — бутерброд!» и стихотворения Миши Петросова «Озеро». Про то, какое оно красивое и тихое, с невысоким туманом над водой, лежит в горах. Будто пирог, покрытый глазурью, а его поверхность, как ножом, «взрезает легкий ветерок».
Я не была строгим критиком, да и задачи передо мной такой никто не ставил. Я почти всех бегло похвалила, однако на Петросове остановилась особо. Потому что он над этими смешными начинающими поэтами возвышался, как скала над тем озером, ибо был профессионалом (я ведь читала уже его «Икара» и знала, чего он на самом деле стоит), да и скромное «Озеро» по уровню мастерства резко отличалось от всех других беспомощных виршей.
Поэтому к нему я и предъявила претензии, как к профи.
Во-первых, напомнила слова Марины Цветаевой, что это дурной вкус — сравнивать пейзажи с едой, но даже черт с тобой, если сравнил (о вкусах не спорят, и Марина Ивановна — не Господь Бог), к чему тут душераздирающие аллитерации? «Нож», «озеро», «глазурь», «взрезает»: н-ж, з-р, г-з-р, взр-з…
Уж точно, не легкий ветерок над озером веет, а визгливая циркулярная пила работает.
Хотя, конечно, неудачные строчки даже у великих поэтов встречаются…
Всякое бывает.
Мне спустя дня два передали, что автор на меня страшно обиделся. «Кто это такой сильно умный, — спросил, — у вас появился? Я приду, поговорю».
«Пусть приходит, — сказала я. — Поговорим».
Но автор не пришел.
А еще через неделю была Пасха, и Миша Петросов отметился в храме со свечой в руке. А наш фотограф Анатолий Захарович Мезенцев среди других прихожан его зафиксировал на черно-белую пленку. Это был самый лучший и ударный снимок на газетной полосе, только представьте: высокий, на голову выше других, мужчина в белом плаще, в очках, с бородой и бритым черепом трепетно держит в руке свечку (напряженный взгляд устремлен на хилый огонек), а на заднем плане — скорбящая Божья матерь…
Честное слово, я знать не знала, что это — Петросов. И Захарыч наш не знал. Он просто фотографировал все, что казалось ему интересным.
А я была ответственным секретарем, верстала полосы, делала подписи к снимкам, и Мишу, данного крупным планом, на четверть полосы (снимок-то был отличный!), обозначила «Странным человеком со свечой».
Вот тут Мишина душа уже не вынесла обиды.
Наутро он появился в моем кабинете и спросил:
— А почему это я странный человек? Да еще и со свечой? Нет, ну сфотографировали втихаря, ну так бы и написали — мол, поэт Михаил Петросов разговаривает с Богом. А что такого? К чему эти насмешки?
Я выпала в осадок.
— Петросов? Так это вы — Михаил Петросов? Я же вас никогда не видела, но знаю по «Икару». Миша, как я рада! Мы же за вас глотку драли в издательстве, вы — гений!
Миша сразу расслабился, обмяк, простил мне критику «Озера» и даже с ней согласился, и начались наши добрые отношения, которые длились до самой его нелепой и страшной смерти.

Хорошая девочка Лида

«Хорошая девочка Лида, а чем же она хороша?» — эту популярную поэтическую строчку Лида Гемма в своей недолгой жизни слышала, наверное, две тысячи раз и сразу начинала сердиться, как только кто-нибудь ее напоминал.
Ну да, ну сколько можно?
Я сама всегда начинала дергаться, когда, знакомясь с кем-нибудь, говорила: «Меня зовут Саша», и слышала радостное: «А-а, плакала Саша, как лес вырубали!»
«Сволочь образованная», — хотелось мне ответить новому знакомцу, но, конечно, я сдерживалась.
Вот и Лидочка сдерживалась.
На этом мы и сошлись с ней однажды, уже в начале двухтысячных годов, когда нас свела вместе Валентина Николаевна Катеринич, известный хабаровский латинист и литературовед, и вообще замечательный человек. Просто пригласила нас обеих к себе однажды в гости и оставила одних за столом. «Я, — сказала, — пойду на кухню, шпикачки сварю (фирменное блюдо Валентины Николаевны), а вы, девочки, посидите, покурите, поговорите. Я скоро».
— Как здорово, — сказала Лида, когда мы остались наедине, — что мы с тобой уже давно знакомы, и ты мне ничего не скажешь про хорошую девочку Лиду.
— Ну да, — засмеялась я,— а ты мне про Сашу, которая «плакала, как лес вырубали». Ты, кстати, помнишь, как ты, маленькая, с папой к нам в гости ездила?
— Смутно, — сказала Лида. — Только фамилию вашу и тебя — высокую, худющую и злую.
— Почему злую? Разве я тебя обижала?
— Нет. Но мне хотелось с тобой поиграть, а ты мне совала какие-то игрушки и книжки, и говорила: «Играй сама». А потом куда-то уходила.
Конечно, ей было всего три года, потом четыре, потом пять… И не так уж часты были наши встречи. И, наверное, я, в самом деле, была не очень гостеприимна…
У большой девочки были уже свои интересы.
Кстати, я тоже мало что из тех времен помню: только круглое Лидино детское личико, накрытый на кухне стол с граненым графином и Бориса Петровича Копалыгина, который, сверкая очками, держит в руке мятую рукопись и, волнуясь, читает поэму про свое детдомовское детство.
— Я вам первым прочту, — говорит он моим папе и маме. — Это никто и никогда не напечатает. Но это — лучшее из всего, что я написал. Вы же, я знаю, никому ни о чем не расскажете. Только Сашку (то есть меня) уберите из комнаты. Ребенок может проболтаться…
— Сашка у меня — могила, — обняв меня за плечи, говорит папа. — Сашка, ты — могила?
— Могила, — приосанившись, говорю я.
— Вот, — подтверждает папа, — за пределы дома — никогда никому ни одного слова. Так что читай, не бойся. А ребенок пусть сидит. Уже большая девочка. Ей полезно будет послушать.
И Борис Петрович начинает читать.
Он был сыном расстрелянного врага народа, и маму его, сейчас не помню, то ли тоже расстреляли, то ли сослали куда-то надолго. И детство его прошло в лагере для «враженят».
О, какое это было страшное детство!
Я думаю сейчас, что то чтение произвело на меня куда более сильное впечатление, чем все вместе взятые забугорные «голоса», которые мои родители, антисоветчики недобитые, слушали каждый вечер. И я тоже слушала. Они смеялись, и я смеялась.
А в поэме Бориса Петровича ничего смешного не было. Она пробирала до слез.
Папа сказал: «Потрясающая вещь!»
И мама откликнулась: «Конечно, ее никогда не напечатают. В нашей-то проклятой стране…»
Я запомнила.
И Советский Союз с тех пор не люблю.
…После вечера, проведенного у Валентины Николаевны, началось наше не просто доброе знакомство, а настоящая нежная дружба с Лидой Гемма.
Мы стали чуть не каждый день ходить друг к другу в гости, благо, жили по соседству, и я поняла, что «хорошая девочка Лида» — это не просто фигура поэтической речи, а так оно и есть на самом деле.
«А чем же она хороша?»
Да всем. И умница, и красавица (веселые карие глазки с детства нисколько не изменились), и кудряшки остались те же, только белый бантик исчез (да он как бы и неуместен на голове сорокалетней дамы), а талантище какой!
— Лида, как ты находишь своих героев? — спрашивала я после просмотра очередной ее сногсшибательной программы «Провинция» по местному ТВ.
Это же с ума сойти! То какой-то пожилой дяденька-яхтсмен, который учит испанский язык и в подлиннике читает Сервантеса, то нанайский художник, резчик по дереву, сэвэны которого творят чудеса…
Наши газетные журналисты и близко к таким колоритным персонажам никогда не подбирались.
— Не знаю, — говорила Лида. — Как-то само собой получается. Люди мне сами звонят, рассказывают… Наводки дают. Все очень хорошие. Интересные — только снимай их. Постарайся разговорить. А уж если войдешь в контакт, тут тебе на десять передач материала хватит. Но ведь ты же понимаешь, что для меня это — не главное? Этими передачами я себе на хлеб зарабатываю. А главное для меня — стихи.
— Что-нибудь новое написала?
— Да, — говорила Лида.
И читала. У нее были строки, которые дорогого стоят: «День и ночь ищу корень жизни. Говорят, он похож на человека».
И еще: «Ловушка из трех сосенок! Как выйти, не пойму. Иду весенней осенью в осеннюю весну».
Ну, разве это не про всех нас, не знающих что искать и куда идти в этой странной жизни?
И вот еще что важно — такого бескорыстного человека, как Лида Гемма, я больше никогда в жизни не встречала.
Однажды она пришла ко мне с тяжелой сумкой. В ней лежали четыре пудовые книжки словаря Владимира Даля. Обалденный дефицит и раритет в те времена, да и сейчас тоже.
— Лидочка! — ахнула я. — Да ты что? Зачем?
— Тебе этот словарь нужен больше, чем мне, — не стала слушать моих охов и восклицаний Лида. — А ты как-то сказала, что тебе не хватает Даля.
Боже мой, боже мой.
Так не жалеть своего добра!
У нее еще младший брат был, частый гость в ее однокомнатной квартире. Лида там какое-то время жила с мужем Сережей Геммой, потом разошлась, но фамилию оставила себе, я ее понимаю. Красивая фамилия, я бы тоже такую оставила. Резной античный камень, не хухры-мухры.
А братец тоже женился, истово поверил в Бога, целыми днями стал бить поклоны в храме, изредка из него, впрочем, отлучаясь, чтоб произвести на свет очередного ребенка. Аж четверых они с женой одного за другим родили — Господь ведь не одобряет аборты.
Вот только (мы с Лидой об этом часто говорили) интересно: одобряет ли Он иждивенчество?
Потому что кормила и одевала этих детей Лида. «Ты богатая, — говорил брат. — Должна делиться».
Богатая…
На телевидении в начале века редакторам платили сущие гроши, да и те иногда задерживали.
— Ну почему ты не можешь сказать своему вымогателю: иди, работай? В конце концов, это его дети, а не твои. Пусть сам их обеспечивает, не маленький. Думать нужно было, прежде чем такую ораву заводить.
— Да бесполезно с ним разговаривать. Я уже сто раз пробовала. Зачем ему работать? Он в Бога верит. Думает исключительно о вечном и высоком. Деньги и всяческую земную суету глубоко презирает. А Бог — он свято надеется — ему поможет.
— Ага, в твоем лице. Ты у братца, получается, финансовый представитель Бога в городе Хабаровске. Не надоела еще высокая миссия?
— Надоела, — грустно улыбалась Лида. — Уже сил никаких нет. Но дети-то тут при чем? Если я им еды не куплю, они с голоду помрут. Или милостыню будут просить на паперти. С брата станется — отправить семью кланяться у церковных ворот и молить: «Подайте, люди добрые!..» Я не могу этого допустить.
Лида до последних дней, отказывая себе во всем, тянула семью брата-богомольца, не скажу, какого.
В отпуск на море сто лет не ездила. А как мечтала!..
И еще одна мечта у нее была — купить себе новый диван. Лидочка спала на подростковом диванчике, который ей еще в школьном детстве приобрели мама с папой. Представляете, сколько лет было этому мягкому «мебелю» и как он был удобен?
Не купила.
Не успела.
В очередной командировке, когда она полетела с оператором Юрой Аполлоновым снимать новый сюжет для своей «Провинции», вертолет съемочной группы потерпел аварию.
И все разбились.
Я теперь почти уверена, что Владимир Семенович Высоцкий был прав, когда написал: «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт».
Миша Петросов и Лида Гемма были истинными поэтами.
Они пришли на эту землю как поэты и ушли с нее поэтами.
А поэзия, сказано давно и не мной, «есть свечение души, включенной на перекал».
Если этого нет, то и стихов настоящих не будет.
И мирной кончины, при нотариусе, что называется, и враче, тоже не будет.
Будет что-то страшное и внезапное.
Зато останутся прекрасные строки.
И последние картинки, впечатавшиеся в память друзей, пока еще живущих.
Нас, не поэтов.
С Мишей — застолье в «Приамурских ведомостях» (он работал недолго в этой газете), стол, закрытый газетными страницами, неровно, наспех, порубленная селедочка, колбаса какая-то дешевая, консервные банки… Бутылка ее, родимой.
Миша веселый, почти счастливый. Как же — зарплату получил. Друзей созвал. Стихи читает. Хохмит, острит. Искрометен. Тем более рядом какая-то юная девушка сидит. Очередная подружка. Не красавица, но умненькая. Реплики подает по делу, шутит удачно. Мы поздравляем Мишу, желаем ему счастья.
И вот тот кадр, который запечатлелся в моем мозгу навеки.
Посреди застолья Миша вдруг встает из-за стола, подходит к широкому окну, смотрит на панораму города (редакция «Ведомостей» на каком-то очень высоком этаже Дома радио располагалась), а в глазах — такая тоска, такая мука…
— Миша, что-то не так? — замираю я.
— Все нормально, — оборачивается он и улыбается. — Все хорошо.
А вскоре его не стало.
Последний кадр с Лидой Геммой тоже отчетлив в памяти.
Мы приехали вместе с ней на автобусе на нашу общую остановку, попрощались: «Пока. Пока». «Я тебе позвоню, как вернусь из командировки», — сказала Лида. «Увидимся», — помахала в ответ я и проводила ее взглядом.
Идет широким шагом. Рукой машет. Сумка на боку болтается. Кудри на ветру вьются.
«Ой, ну, Гемма идет, — улыбнулась я внутренне, — ее походку ни с чьей не спутаешь».
И все.
В следующий раз я увидела ее уже в гробу.
Не могу об этом писать.
Сейчас только стала понимать, что «хорошая девочка Лида» была не просто хорошей девочкой, а святой. Или почти святой.
Настоящей, не из книжек, не из церковных патериков, то есть описаний жизни причисленных к лику святых людей, а просто нормальным человеком, который жил рядом с нами.
Может, в чем-то она и ошибалась.
Сердилась.
Что-то не так делала.
А кто не делает? Все мы — живые несовершенные люди.
Но ведь она была абсолютно бескорыстна при этом. И бесконечно добра. И бесконечно талантлива.

Сплетенье корней какого дерева
На моих ладонях?
Воды какого озера
Отразились в глазах?
Отзвук каких созвучий
Эхом повторяют мои губы?
И сколько еще вопросительных знаков
На лице вырежет время?

Ни одного, Лидочка, ни одного.
Времени не осталось.

Лидия ГЕММА

«Свет неслыханных мелодий»

***

Меня преследует виденье —
В тугой петле на высоте!
И равномерное движенье
Качает от звезды к звезде.
И не падение тревожит:
Петля надежна и крепка.
А то, что видеть невозможно,
В чьей воле я и чья рука
Меня из жизни вырывает
И держит тайно на весу.
А звезды знают, звезды знают,
Но мне ответ не принесут!
Одна из них давно погасла,
Еще льет свет — таков закон.
Другой, младенчески прекрасной,
Язык уже мне незнаком...


***

Неожиданных созвучий
Я давно ищу в природе.
Пробивается сквозь тучи
Свет неслыханных мелодий.
Неразгаданную арфу
И непонятый кларнет
Укрываю я под шарфом
От дождливых хмурых бед.
И напрасно будут тучи
Громыхать мне про войну.
Все равно я каждый лучик
От души к душе тяну!
Разбужу — отдам вселенной
Все созвучья доброты.
Это нужно непременно
И светилам, и святым!



***

Неудержимо тянет горизонт
От края красной лентою до края.
Как будто мир — огромный стадион,
И ты в нем только лошадь скаковая.

Куда ни глянь — барьер, барьер, барьер.
Не одолеть без лошадиной веры!
И бег наш именуется карьер.
Карьер, ничем не связанный с карьерой.

Летим, летим, летим без седока.
Никто не бьет, никто не понукает.
И только лишь на взмыленных боках
Кровавые рубцы вновь выступают.

В глазах от ветра — леденящий дым,
А впереди и рытвины, и ямы.
Вчера, сегодня, завтра — мы летим,
Все прямо по столетию, все прямо.

На лошадином значит — поспеши,
Когда по-человечьи — чуть помедли!
Поставлены по-прежнему гроши
На темное тяжелое отребье.

Не дорожить, а рисковать хребтом,
Иначе не возьмешь седьмую ноту.
Как в синь до си-и-и! И вдруг хрипящий ком.
Поэт и лошадь — жертвенной породы.



***

Одной утешусь горькой мыслью,
Когда в ладони с головой.
С кем я сражаюсь в этой жизни?
Сама с собой, сама с собой.

Когда отчаянье в полнеба
И черной пропастью земля,
Кого винить мне надо в бедах?
Саму себя, саму себя.
Счастливо мог бы поменяться
Судьбы рисунок роковой,
Когда б сумела оставаться
Сама собой, сама собой.



***

Март — сезон кошачьих свадеб.
Город в марте полусонный.
Слава богу, у трамваев
Нету брачного сезона!

Хорошо, что самолеты
Не затеют в небе драки
Из-за матушки-природы.
Слава богу, железяки!

А котам зато привольно
Синяки друг дружке ставить.
Ночь темна, тепла погода.
Как тут свадебку не справить?

Подрались, да не убились...
Я бессонным март приемлю.
Слава богу, что влюбилось
Солнце в маленькую Землю!



***

Изнемогаю! Пощади!
Дай передых, отсрочку, чудо!
Мне милосердие яви:
Порань, порань насмешкой грубой.
Или случайно, чтоб в окне
За шторой четкий женский профиль,
Или болотных горсть огней
Рассыпь, чтоб не было дороги
К тебе, мой ангельский палач!
Наполнен воздух трубной медью,
Когда, с меня снимая плащ,
Ты обреченно скажешь: «Ведьма».



***

Мне о тебе так сладко думать.
Не лучше бы, ей-богу, плюнуть?
Легко промолвить: «Пронесло!
Меня предчувствие спасло».
Но нет! На прошлое любуюсь,
Томлюсь, тоскую и беснуюсь.
Мысль обжигает: «Разлюбил!
А, помнится, боготворил».
Пылаю вдруг обидой гордой,
Воспряну духом и проворно
Все триста раз перечеркну
И... слаще прежнего вздохну.



***

Вне лета, вне цветка,
Вне бабочек, вне луга.
Вне ласки ветерка —
Я вне земного круга.
Горою на Луне!
Кометой улетевшей —
Существованье вне.
От прежней — только внешность.

В неволе? В немоте?
В недугах и в ненастьях?
Где ты, кому я — вне,
Союзник мой в несчастьях?

Михаил ПЕТРОСОВ

Икар

Тема с вариациями

I

Предчувствие грозы... И тяжкие полотна,
Закрывшие зенит, и охристая мгла,
Стоящая у скал весомо и бесплотно,
И запроливных гор цветные купола.

И, фарисействуя, пытаясь к цвету моря
Приблизить цвет небес и море к небесам,
Они бросают тень на плоские предгорья,
Чей мрамор белизной подобен парусам.

(Но может быть и так: размытость побережий,
Горячий бред песка, долин лесистых мгла,
Где ветер поутру так легок и небрежен,
Но солнечный клинок начищен добела.)

И в этой духоте, темнее терракоты —
Бесплодная земля под кожей запеклась,
Следя, как стадо с гор спускается, струясь
(Никчемные дела, тяжелые заботы!),
Идет худой старик, овечий древний князь.

О, преданность плаща, привыкшего к увечьям, —
Он стар и пропылен, он, как хозяин, сед,
Он травами пропах и молоком овечьим —
Не нужен новый плащ, коль новой жизни нет.

И как раскалены тугого солнца спицы!
Да он бы за глоток и жизнь свою отдал!
Но что это, вон там?! И крылья, как у птицы...
Не может быть! «Дедал?! Куда же ты, Дедал?!

Жестка твоя ладонь... И плечи все в ожогах.
А на груди — тугих ремней кровавый след...
Послушай, не спеши! Передохни немного!
Да помнишь ли меня? Я Гермий, твой сосед!

Присядь. Вот сухари, вот сыр, а вот фисташки,
Здесь все, чем я богат, воды вот только нет.
Но ты не постарел за тридцать долгих лет,
А я уже старик... Овечки, да барашки,
Да старая свирель. И скуден мой обед.

Послушай-ка, Дедал! В моем домишке старом
Найдешь себе приют. Вдвоем пасти овец
Куда как веселей!..» — «Меня зовут Икаром!» —
«О, боги! Ты — Икар?! Но где же твой отец?»

(Полуоткрытый рот, глубокие морщины
И черепа оскал под темною личиной,
Под кожей дышит смерть, как рифы под водой.
И если есть вопрос — ищи ему причину:
Неосторожность слов сплетается с бедой.)

О, давний тяжкий гул стареющего лета,
И медный караул с заката до рассвета,
И на ухо царю о перьях и ремнях.
Не верить никому? В любом искать клеврета?

Но разве б так смотрел предатель на меня?!
Когда бы знать про то, что было и что будет,
Как и про то, что есть — не будет ли она,
История моя, как лакомство на блюде —
Стотысячной толпе, взбесившейся без сна?

«Отец?.. Над бухтою, где волны, как сардины,
Чешуйчато блестят, распрыгались с утра,
Нас молча подвели к царю и господину.
И вот, замедлив шаг, отец шепнул: «Пора!»

Тогда я бросился, в орлиных сизых перьях,
Отбросив воинов, к обрыву, напролом,
От стрел и дротиков, в полет еще не веря,
Но ветер чувствуя распахнутым крылом.

Вслед за отцом, туда, где облака играли
Меж солнечных лучей, как овцы, по спирали,
В себе сжимая страх: не птица, не Гермес,
Не чувствуя земли подошвами сандалий,
Я подымался вверх, к лазурности небес.

Когда ж настала ночь, и белые громады
Исчезли до утра, и солнце, бросив луч
В Элладу, покраснев, сошло с небесных круч,
Мы продолжали путь в потоках звездопада,
И свет далеких звезд был звонок и колюч».

II

«Куда же мы летим?» — «Куда? Уже не знаю...
Как дальше жить, сынок, коль, землю облетев,
Я понял лишь одно: та красота земная,
Что видим мы с высот — вблизи лишь грязный хлев,

А все из-за чего? Вот мы, подобно нищим,
Куда-то все спешим, другие земли ищем,
Получше, потеплей. Чтоб жить там без тревог,
Чтоб честным был сосед и справедливым — бог.

Чтоб царь был милосерд, чтоб смирными рабами
Нас наделил, узнав о нашем ремесле,
Чтоб брюхо набивать не пресными бобами —
Жрать мясо, пить вино, пусть на чужой земле.

Прекрасная мечта... Искать — чего уж легче!
Но разве может быть Счастливая страна?» —
«А где найти ответ?» — «В природе человечьей!
Ты слушаешь, Икар? Мне истина ясна.

Мы видели весь мир: от медных и стеклянных
Гиперборейских гор, где люди-великаны
Морских чудовищ бьют, до южных островов,
Где пряные моря напевом полупьяным
Голуболицых волн, таясь, вползают в кровь.

И от песчаных бурь до едких испарений
Чудовищных болот, чья жизнь проходит в тлене,
До диких горных троп, до раскаленных ртов
Чудовищ каменных, до смутных сновидений
Тяжеловесных туч над гребнями хребтов.

Мы видели весь мир... Как изгнанные птицы,
Метались над землей, и, как ребенок, всласть
Ты вглядывался в мир, а я пытался — в лица
Живущих на земле и предержащих власть.
Туземные царьки, чей вид от побирушек
Почти неотличим, раскормленные туши
Земных полубогов в сверкающих дворцах...
И нам с тобой, Икар, в мечтах о жизни лучшей
Скитаться над землей до смертного конца.

Спроси: зачем живем? С вершин своих убогих
Мы созерцаем мир, слепые, как кроты.
Мы властвуем над ним... Герои! Полубоги!
Хоть под ногами грязь, да помыслы чисты.

Стремленье к лучшему — вот главный из пороков
И движитель всех дел, а суть благих идей
Начертана сурово и жестоко:
Возвысить одного из скопища людей.

Из грязи в небеса! От бедности — к богатству!
Подняться над толпой... Унизить, оболгать.
Забыв о доброте, до старости стараться,
Не чувствуя того, что непосильна кладь!

Идет за веком век — она все тяжелее...
И мы, давя других, самих себя жалея,
Как крысы в темноте, стремимся за куском...
Средь мира и войны, бесстрастные, как змеи,
К страданиям других, не мыслим ни о ком.

Достоинства и благ достигнув недостойно,
Хватаемся за жизнь, как тонущий за твердь.
Ты чувствуешь, Икар? — нас ждут такие войны,
Что лучшей из наград живущим будет смерть!

Мне надоело жить... Не лучше ли — с размаху —
О камни... головой… Избавиться от страха...» —
«Что говоришь, отец?» — «Навеки... навсегда...» —
«Мне страшно...» — «Ну и что? Ведь все надежды
прахом!

Осталось лишь одно — исчезнуть без следа!»

III

«Он вверх, а я — за ним, сквозь затхлое дыханье
Холодных облаков и мириады граней
Кристаллов водяных, — нет! — мириады глаз
Сверкали в полутьме. И беспощадной дланью
Бил воздух по лицу, и мгла в глаза лилась...

...Он падал с высоты, и сломанные крылья
Метались за спиной, и море, как свинец,
И белый всплеск внизу, и, плача от бессилья...
Нет, больше не могу! О, бедный мой отец!..

………………………………………………….

Сквозь сотни дней и стран назад искал дорогу...
Ты слушаешь, старик? Да, я искал дорогу
На Крит. И много лет прожил среди людей.
Все слушал да смотрел, а говорил немного
И растворился в них, как соль в морской воде.

Я вспоминал отца. Всю жизнь у царских тронов...
Кормился от царей и ненавидел знать.
Надменные дворцы, тщеславные колонны...
Он строил Лабиринт. Но что он мог создать!»
«Будь прокляты навек и колоннады Кносса.
И этот Лабиринт! Ведь тысячи рабов
Протерты меж камней, как будто зерна проса,
И в шорохе песка — скрипенье их зубов.

Так кто же твой отец? Непревзойденный гений,
Постигший суть идей, предметов и явлений,
Непонятый людьми? А может быть, — пигмей,
Лишь уяснивший смысл чужих распоряжений,
Скользивший словно уж средь ядовитых змей?»

(Сосед... А как хитер! Неспешность разговора,
Расспросы об отце, и вдруг — удар, в котором —
Жестокость и упрек. Наотмашь! Наотрез!
Как жутко с ним вдвоем в горах в такую пору!
И смотрит, будто он не Гермий, а Гермес!)

«Но ты не прав, старик! Он думал, что в угоду
Богам, а не царю — непогрешимость сводов,
Что пахарь, и пастух, и щеголь из дворца
Не внешностью своей, так сущностью уроды...» —
«А как же думал ты?» — «А я любил отца!

И если б не было объедков и отбросов
На узких улочках Пирея, и матросов,
Ломавших для меня свой горький черствый хлеб,
И женщин, плачущих в изорванных пеплосах
Над бедностью моей — и я б остался слеп!

И как мне им помочь? Я одинок и беден:
Сандалии, хитон да жалких два крыла.
Окончен мой полет. Легенда умерла,
Бессмертна полоса щитов из красной меди
И бронзовых мечей блестящая пила».

«Так кто же ты теперь?  Не человек, не птица...
И милостынькой жить попроще, чем трудиться?» —
«Я многое могу!..» — «А можешь — так учи!
Учи простых людей. Входи в их мозг, как спица,
Как входит метеор в безмолвие ночи!

Отдай им все, что есть, и ничего не требуй
Взамен. Учи за кров, учи за корку хлеба.
Отныне ты — Дедал! Так что тебе цари?!
...А мальчик твой погиб. Упал. Сорвался с неба,
Желая долететь до утренней зари...»

Всеволод ИВАНОВ

Автобиография*

Основные даты. Рожден 1888 — ужасно давно! Даже самому не верится. Красочный юбилей 100 рождения Пушкина в 1899. Сильное впечатление! Гимназия в Костроме окончена 1906. Этот период воссоздает книга «На Нижней Дебре» (Хабаровск 1958) — направленная на 1905 громокипящий год. (…)
1906–1911 — С.-Петербургский университет — где изучал историю, философию и естественные науки. В то же время два полугодия работал в Германских университетах Гейдельберга и Фрейбурга, где работал в семинарах профессоров Виндельбанда и Риккерта. Изучение европейской культуры, знакомство с зарубежной эмиграцией того времени. (…)
1911–1912 гг. — служба годичная в 28 пехотном Полоцком полку в Тамбове, где изучал военное дело в качестве вольноопределяющего, что очень важно в смысле отхода от столичной и провинциальной интеллигентщины и ознакомления с народом. 110-летний юбилей побед 1812 года — сильное впечатление. Солдатство, немудрящая простая, сильная жизнь. 1914 год — летний лагерный сбор под Ярославлем, под Толгским монастырем — прапорщиком, женитьба и мобилизация на 1-ую войну мира.
Итак, война! Начало чего-то, что так связалось с Блоком:

Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал
И под черною тучей веселый горнист
Заиграл к отправленью сигнал.

Это война и служба у меня литературно оформлены в ряде рассказов (до 12-ти) под циклом «Любовь и служба Касьянова». Они будут вмонтированы в «Воспоминания» («Война, офицерство, интеллигенция»).
Революция 1917 встречена в Перми, в запасном полку… Одновременно, в 1916 осенью, начинает в Перми работать Пермский Государственный университет, сперва как отделение Петроградского, затем как самостоятельный. Я в университете с января сперва как ассистент, затем как преподаватель по кафедре философии и энциклопедии права.
Гражданская война. Университет эвакуирован из Перми в Томск. Я в Омске, совместно с Н. В. Устряловым и др., где созерцаю грандиозную картину Омска, Колчака, иностранных «союзников». Материал для будущих «Воспоминаний».
1919, зима. Падение Омска 1919. 14.11. Мороз, Красная заря, взрывы, пожары, ночь — мороз и синий свет звезд в снежной степи. Исход из Омска — полный приключений, и зимний 1919–1920 гг. поход до Читы, переход Байкала по льду, развертывается вся грандиозная панорама Сибири — с коня и из саней. Нас победоносно гонит маршал Тухачевский и 5-ая армия.
Все это до известной степени описано в моей книге «В Гражданской войне», Харбин, 1921. Войдет в «Воспоминания».
Из стихов товарища тех дней по походу Л. Ещина:

Скрипя, ползли обозы-черви,
Одеты грязно и пестро,
Мы шли тогда из дебрей в дебри
И руки грели у костров.

Тела людей и коней павших
Нам окаймляли путь в горах.
Мы шли, дорог не разузнавши,
И стыли ноги в стременах.

Проходят годы, как века,
И чужды всем, одни, безродны —
Идем мы — памятник надгробный
Былой России высекать... (Огромный опыт истории.)

…И когда меня, бывало, спрашивали — почему вы, В. Н., суетесь в самое пекло, я отвечал: — Я историк. Я смотрю, как делается история.
1920 — Чита, Китай, Харбин, Владивосток. Во Владивостоке до 20 последовательных правительственных переворотов и «взятий власти». Поездка в Японию — море, экзотика, изысканность азиатской культуры. Предо мной Азия лицом к лицу! Страшное, потрясающее впечатление!
И в то же время — Владивосток — это порт, выход КВЖД в море, пароходы и военный флот, иностранные войска, разноцветные флаги — американцы, французы, англичане, итальянцы.
Чрезвычайный сумбур, сдвинутые мозги и позвонки с места, угар и в людях, и в душах, и в головах...
Из стихов Б. Беты (Буткевича)

И ветер развевает флаги,
Показывает их цвета!
Не город, а какой-то лагерь,
И лагерная суета...
И тут же возле, с нами рядом
— Солдатский ряд:
— Японцы, угольные взглядом —
Опять смешливо говорят! И т. д.

Владивосток 1921–1922 гг. Меркуловское правительство... Трагикомическая горькая история — создания государства «на пятачке», возня всех против всех.. и масса талантливых, образованных людей — тысячи удирающих в Америку, — или умирающих...
1922 — бегство из Владивостока на пароходе. Ночь, дождь, осень, на палубе под шлюпкой:

— Мы с вами говорим, мой милый дипломат
В поношенном пальто, где мех потерт до кожи,
О днях торжественных, что вовсе не похожи
На те, которые нас столь собой томят…
На море пала ночь. Две лампочки горят
Над Вашей головой. Небриты вы, о Боже!
Поджаты губы сумрачно и строже
На гребни волн ваш устремленный взгляд…

Шум волн и темнота. Нависло небо мрачно
И только вдалеке над жизнью неудачной
Подмигивает нам язвительный маяк.

Я в Корее. Три дня сижу на полу в японской гостинице и пишу брошюру «Крах Белого Приморья». Последние слова ее: — Итак, революция победила еще раз!
И я начинаю изучение Азии — Корея, Япония, гигант Китай. Азия дремотная, но уже просыпающаяся. Могучая, полная своих форм, быта, понятий, приемов.
С 1923 года — Шанхай, этот город=«бар», т. е. встречное смешение водных масс грандиозного потока Ян-Цзы в 50 км шириной и приливов из Тихого океана. Город чудовищных сил и противоречий, целый ряд колониальных городов — Шанхай, Гонконг и др. Это все огромное, неоформленное, скипевшееся в огромный узел, все, что то, что по-английски именуется, как то, что к Востоку от Суэца. Это клубки какой-то новой культуры человечества, у которых нельзя распутать, разобрать их (…) что-то особое, чему еще и названия нет. Азия! И я был очень польщен, позднее, когда узнал, что великий художник Н. К. Рерих в письме И. Э. Грабарю от 17.05.1947 года так писал обо мне: «Вс. Н. Иванов — тот, что в Хабаровске — способный, знает Восток и русскую историю, он у места на Д. Востоке и может правильно расценивать события». Да ведь Восток, Азия — сильное, неизбывное событие! Между прочим, в Шанхае среди интересных людей — знакомство с Рабиндранатом Тагором и беседа.
Бедствуя в Шанхае, я работаю в библиотеках, главным образом, в библиотеке «Королевского Азиатского общества», и в результате в 1926 году в Харбине вышла книга моя «Мы» — с подзаголовком «Культурно-исторические основы русской государственности». Большое место в этой книге отведено историческим связям России с Азией, рецепции известных форм духовной и материальной азиатской культуры во время Монгольского 300-летнего периода нашей истории. Отклики на книгу в Европе, Китае, Японии, США.
— «В Азии — мы дома! Говорится в «Мы». Это должно быть нами осознано. В течение же ближайшего столетия мы обратимся лицом к Тихому океану, когда за Уралом у нас развернется новая наша огромная сибирская цивилизация, удесятерив этим нашим «окном в Азию» дело царя Петра, и совершенно европейская по духу». Из предисловия к «Мы».
Годы 1927–1928 прожил в Шаньдуне, в глуби Китая, в патриархальной, фантастической обстановке столицы дореволюционной провинции Цзинаньфу, вблизи наблюдая сложный процесс китайской революции, среди ведущих первых фигур Китая того времени — среди «маршалов», его «дудзюнов», и прописям великой, восьмисотлетней книги Китая «Саньго», «Троецарствие».
Наблюдения эти дали мне возможность написать и издать в Москве, в «Советском писателе» в 1956 году книгу «Путь к Алмазной горе» — историю китайской революции. В книге 3 повести, одна из них, самая важная, осталась не опубликована. Китай-гигант — умный, могучий, коварный, который нарочито крепко хранит свое преимущество — оставаться непонятным своим соседям.
(…) В этой книге с достаточной силой и выразительностью описаны традиционные ходы китайской политики, не останавливающейся ни перед чем для достижения того, что они считают выгодным на текущий день.
Годы 1928–1936 я жил в Харбине, где редактировал китайский официоз на русском языке «Гун-бао». Изучение мое Китая продолжалось в то время проникновения в Маньчжурию и утверждения там Японии в костюме «Маньчжу-Го», когда въявь были видны ростки паназиатских идей в головах китайцев и японцев, согласно планам генерала Танака.
Уступка КВЖД в ее русской половине Японии произошла на моих глазах.
С 1936 по 1945 — я жил в Пекине, потом в Шанхае, много работал и писал. Памятником того плодотворного времени у меня имеется рукопись, сделанная в 1939 году в Шанхае — «Китай и его 24-ая революция». С 1945 года я живу безвыездно в Хабаровске.
(…) И кое-что по кратким характеристикам моих произведений. Их осталось уже немного по Китаю — «Тайфун над Янцзы», историческая картина борьбы в Китае Народно-освободительной армии, с Гоминданом, американскими организациями и с японцами.
Как и другие мои книги — эта книга — тоже история, излагающая попутно методы китайской борьбы и войны. «Тайфун над Янцзы» изображает как будто форменную войну, именно как войной изображала эти события советская пресса, а между тем — она вся проходит в форме хитрых соглашений, уступок, договоров, замираний. (…)
Моя книга «Черные люди» — это первая в России литература о мужике как строителе государства. (…)
Работаю над «Александром Пушкиным» — рукопись коего готова в 50 листов, ее пересматриваю. Основные положения о Пушкине:
— У англичан — Шекспир, у немцев — Гете, у итальянцев — Дант.
У нас Пушкин — основа и утверждение культуры.
Бытующий в публике образ Пушкина как «певца любви», «политического разоблачителя» и «лирического поэта» требует ревизии:
— Пушкин — это поэт-мыслитель, Пушкин весь в кипении жизни.
Пушкин — дворянин, принадлежит к древнему роду, известному в летописях, близко участвовавшему в русской истории, и не может быть отставлен от этого участия и теперь.
Путь Пушкина из Екатерининского дворца, голубого и раззолоченного, не в Петербургскую гостиную «Принцессы ночи», где собрана изысканная публика в стиле художников Кардовского, Добужинского и А. Бенуа, его путь — к толпе, к народу. Чайковский лишь репрезентовал Пушкина, его схватил и озвучил Мусоргский. Пушкин в «Борисе Годунове», в народной драме.
Пушкин — с «нижегородским мещанином», который «тягался с поляками».
Пушкин — недоросль, скачет в Передуралье, в Оренбургские степи, ищет там живого духа, отголосков Пугачева.
«Капитанская дочка» — это заповедь Пушкина, как надо писать исторический роман и научно и художественно. И мы должны скорбеть глубоко, что ранняя смерть не дала Пушкину осуществить свой великий замысел — создать исторический роман о Петре Первом:
В нем бы Россия имела великие исторические осознания.
— Великая потеря!
О воспоминаниях. (…) Это, может быть, отчет о делах, мыслях, встречах, наблюдениях почти 75 давности.
Самое последнее. В «Советском писателе» выйдет моя книга из 3 повестей, посвященных 3 деятелям нашей истории — Ивану III, Петру I и Екатерине II.

Дневник 1947–1949 гг.*

НОТАТКИ

(Заметки)*

Воскресенье 29.06.1947 г. Хабаровск. Motus animi continuus Cic. (Вибрация, непрерывное движение духа. Цицерон (лат.) Зарисовка красных цветов в банке. Запись рядом: «Пунцовые розы».

30.06.1947
Надо написать книги: 1. О Крылове Ив[ане] Ан[дреевиче]. 2. Погодине М.П. 3. Об Азии. 4. Богатство.

03.07.
Вчера — было совещание, поедут из М.-Л.

***
Теперь всходит время не теоретических, а античных, волевых натур... Фихте…

***
В Иокогаме М-Артур (Макартур (MacArthur) Дуглас (1880–1964), американский военный деятель, генерал армии (1944) — Н. П.) призывал восстановить старое европ[ейское] кладбище, которое было с 1859 и которое япсы застроили домами. Дома снесли, а в Маньчжурии япсы везде охраняли русские кладбища: — ведь это убивало здесь ст[арых] русских.

04.07.
Торговля товарами, а не идеями! — вот мотто Америки.

***
Вчера лопнуло всё в Париже (Молотов вернулся). (Вячеслав Михайлович Молотов (1890–1986), советский политический и государственный деятель, нарком и министр иностранных дел с 1939 по 1949 годы. В июле — октябре 1948 года он вёл переговоры с представителями США, Великобритании и Франции по берлинскому вопросу. Отказавшись участвовать в осуществлении плана Маршалла, В. М. Молотов покинул Париж — Н. П.***).

***
Идёт очередь культуре на юге: север отдает своё первенство!

06.07.
В «Правде» Ал[ександр] Фадеев — vice versa (наоборот (лат.) Ал[ександр] Веселовский.
— Кто победит в неравном споре? (А. А. Фадеев, реализовывая указания И. В. Сталина, на состоявшемся в июне 1947 года пленуме правления Союза писателей резко выступил против «низкопоклонства». Он объявил при этом «родоначальником низкопоклонства» великого русского филолога А.Н. Веселовского (1838–1906) — Н. П.).

***
Наше радио:
— Он порча, он чума, он язва этих мест!
— А Трумэн слушает да ест! (Гарри Эс Трумэн (1884–1972), 33-й президент США в 1945–1953 годах, сделал антисоветизм официальным курсом США во взаимоотношениях с соцлагерем — Н. П.).
Мне очень давно говорил один американец: — не могу слушать, как русские укоряют др[уг] друга... И то и это… Дай в морду — и конец...

***
Целая масса людей гудит: — Учиться! Учиться! И обслуживает учение, а сама не учится — не читает… Огромный побочный организ[ационный] аппарат.

07.07.
Вчера длительный разговор с В. Н. Ажаевым (Василий Николаевич Ажаев (1915–1968), писатель, автор книги «Далеко от Москвы» — Н. П.) о литературе. Показал, как основу, Чехова:
Мне отлично известно, что проживу я ещё не больше полугода; казалось бы, теперь меня должны бы больше всего занимать вопросы о загробных потёмках и о тех видениях, которые посетят мой могильный сон. Но почему-то душа моя не хочет знать этих вопросов, хотя ум и сознаёт всю их важность. Как 20–30 лет тому назад, так и теперь, перед смертью, меня интересует только наука. Испуская последний вздох, я всё-таки буду верить, что наука — самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя… «Скучная история».

10.07.
Офицер с девушкой — оч[ень] милой. Она рассказывает фильм «Золушка». («Золушка», художественный фильм, реж. Н. Н. Кошеверова, М. Г. Шапиро (1947) — Н. П.)
Девушка: Приехал принц.
Офицер: — Принц?
Дев[ушка]: Ага!

***
Чем больше будет Ам[ерика] жать на Яп[онию] и Кит[ай] — тем больше будут они мечтать об Азии, её свободе — и тут наша роль, (неразб.) и азиаты возьмут, но сделают, в конце концов, по-своему.

10.07.
До чего же пустынна наша история! Как мало в ней личностей, гордых профилей! Как мало в ней выработанных рассказов! Это не мраморные пантеоны, толпы мраморных, бронзовых статуй Рима, Греции; это не библиотека и монастыри Европы; это не корабли, конквистадоры Европы; это не отдельные мученики — Дж[ордано] Бруно, Гус, сгоревшие на кострах, не отдельные герои, подымавшие свой голос в защиту личного убеждения! Нет, это деревянная лесная скульптура! Это бескрайние поля и бескрайние же человеческие толпы. Это степь, о которой восклицает: — Певца! Певца! Как мало певцов — разве один Пушкин. А всё есть, а всего много. Не то что жгли людей — а сами себя жгли тысячами в «Палеостровских горах». Сила в армии, в труде массовом, неквалифицированном. А отдельных лиц — обчёлся. Кажется, цари были, как и святые, и вместе с тем, как обоср.ны все они:
— Злоба да обманы,
Хитрость да насилия
Грозные Иваны,
Тёмные Василии...
Только старчество светит некнижном светом, да иконы сияют несокрушимо. А «человек» — ещё не сделан.
— Дело Человека!

***
Любит и зверь. Но поэзия у человека. Строит и пчела. Но архитектура у человека. Знает и собака. Но наука — у ч[елове]ка. Благоговеет зверь. Но религия у ч[еловечест]ва. Процессы у всех. Но сознание этого у человека.

***
Надо говорить, но так, чтобы эти слова совпадали с молчанием народа. Тогда возникает голос из самых тихих слов. Иначе — замолкнут самые громкие слова.

***
Маркс создал «Критику» политической экономии, направленную на догматы старой политэкономии — на «ренту», «прибыль», «капитал». Он различил за всеми как бы «естественными» вещами труд созидательный.
Но и труд — не «естественен» — как это показано у Энгельса в «Роли труда в процессе превращения обезьяны в человека». Человек — всё же нечто принципиально отличное от обезьяны. Не надо его занижать в этом... Никогда обезьяны не сделали «орудия» и т. д. «Marx zu verstehen das Leicht aus Marx hinaus zu gehen» (Лёгкость в понимании Маркса проистекает из самого Маркса (нем.).

13.07.
Социализм д[олже]н быть экономически выгоден. Здешние ребята нюхают: Чем пахнет? Нанайцами? Удэгейцами? Ан нет! — Азией! Это ширше, чем Хабаровский край!

14.07.
Приходил Юр[ий] Семён[ович] Самарский из театра «Юного зрителя» — об Оливере Твисте и Медведе.

***
Пишут все, а умных мало.

16.07.
Экономически личности облепили сейчас г[осударст]во, а не землю, небо, воды и т. д. Как тли на розе.

18.07.
Кнопка! Проклятие кнопки — стоит т[олько] нажать, и уж оттуда всё и пойдёт. Работать не надо!

20.07.
Япония — 50-й штат САСШ! Им помогают только в Китае. Уже говорят о вхождении в Объед[иненную] нацию.

24.07.
11 июля — Ольгин день. Милая мама, с Ангелом.
Вчера сдал «Клятву» в С[оюз] пис[ателей].

***
Приведён текст стихотворения Ф. Шиллера «Начало нового века» (1800 г.) («Der Antritt des neuen Jahrhunderts») на нем. языке. — Н. П.

26.07.
Прежде всего — понятий, понятий, понятий для того, что живёт у нашего народа в чувстве, в песне, в общности, в роде… Научных понятий.

27.07.
День В[оенно]-М[орского] Флота. Сегодня здесь самый...

***
Ночь, луна, туман. По Комсомольской (Окна комнаты Вс. Н. по адресу: ул. Карла Маркса, 9, кв. 7 — выходили на ул. Комсомольскую — Н. П.) поёт мужской выпивший голос:
— Миг, жизнь пролетела, как тройка,
Пронеслась до лихого конца...
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня, молодца…
И пусто, безответно кругом.

***
— На фабрике этот хозяин выучится, а умягчится на земле.

***
Закрепостить машину…

***
Заглавие:
Богатство — социализм всерьёз.

***
Плотины на Хуан-хэ
По передаче из Сев[ерной] Шенси от 28.07.1947. В течение трёх месяцев работало более 200. 000 человек над заполнением прорывов 7 опасн[ых] мест у Чжилийского залива. Вынуто и насыпано более 201.034.296 куб. метров земли. Камня и кирпича подвезено и употреблено в дело 393.282.46 куб. метр. Подвезено тростника 4.344.337 кэтти (фунтов). Египетские размеры! 200.000.000 — весь Московский канал!

24.07.
Нельзя опрофессионализировать интеллигенцию, т. е. расплодить её количественно массово; её сила в качественности.

30.07.
— Говорят, что здесь В. С. Логинов... (Василий Степанович Логинов (1891–1945(46), поэт, беллетрист, сотрудник газеты «Гун-Бао». Вс. Н. Иванов был главным редактором этого издания — Н. П.).

***
На ДВ положение таково, что
1. Китай воевать не любит, а любит торговать. Его США вооружают.
2. Япония любит воевать, а из неё США готовит свою мастерскую…
Ки[тай] обижается на США, что «ань» (старший брат — Н. П.) у Яп[онии], а Яп[ония], что «шенсе» (учитель — Н. П.) у Китая.
3. После 3-й ственного протеста Фр[анции] Рос[сии] Герм[ании] — Япония в 1895 году оставила Порт-Арт[ур] и Ляодун. В 1905 г. — р[усско]-яп[онская] война.
4. В 1922 Яп[ония] уехала из Шаньдуня (9 держав), а в 1931 — въехала в Маньч[журию], а в 1937 — в Китай.
5. Идеи В[еликой] Азии Яп[ония] не бросит. Они — эти идеи и Голл[андская] Индия, и в Фр[анцузском] Индокитае, и в Китае, и в Японии, и в Корее... Вот с этим-то и придётся бороться с США!
6. Чёрт возьми! Если Р[оссия] славяне (этнически), то почему мы не Азия (территориально)?

***
Мы либо со — любим, либо со — страдаем, либо со — ненавидим, но не — любим, страдаем, ненавидим. Мы флуоресцируем др[уг] от друга и меркнем в одиночестве... Соборность. — Со=вестимся.
О женщинах
Натансон и Перовская (Ольга Александровна Натансон (урождённая Шлейснер) (1850–1881), русская революционерка, член-учредитель общества «Земля и Воля». Софья Львовна Перовская (1853–1881), русская революционерка, террористка, одна из руководителей «Народной воли» — Н. П.) — оба типа чисто женские. Ума — немного, но масса убеждения, веры, самоотвержения и воли — правда, в низшей форме — упорства. Уж что заберёт в голову, — колом не вышибешь. При этом огромная доза консерватизма: «на чём поставлена — на том и стоит». Ума творческого немного или даже вовсе нет, но оч[ень] много ума практического, житейского, который так нужен во всякой организации. Таковы, вероятно, разные «хлыстовские богородицы». Л. Тихомиров. Воспоминания (Лев Александрович Тихомиров (1852–1923), русский общественный деятель — Н. П.).
…Я увидел настоящую, сильную не мужскими и женскими качествами, — сердцем, любящим отношение к жизни, органической силой, интуитивным пониманием множества тонкостей, столь трудно дающихся рассудку, и вместе с тем непередаваемой скромностью, к[отора]я составляет лучшую красоту женщины. Он же.

***
Незнание орфографии — признак вялого характера, невнимат[ельного] отношения, нецепкости во взгляде. Слабые люди.
Уже август! 1-ое
Pendant (аналогия (франц.) к моему Гуаню-гадальщику в «Дочери маршала».
В японском флоте во время войны была должность гадальщика-предсказателя, к[отор]ую занимал 36-летний Иосито Мизуно, со званием «советник флота». У него была власть отбрасывать или пропускать кандидатуры в лётные школы флота не меньше, чем у адмирала.
Его историю рассказывает капитан 1 ранга Шонги Сузуки.
Мизуно осматривал кандидатов в лётчики, гадал по лицам, по рукам — и браковал от 2–3 % неудачливых. Время от времени он отсматривал пилотов воздушного флота, и тогда, если он находил неудачливых — расформировывали целые эскадрильи приказом адмирала.
Теперь он в тюрьмах «советник м[инистерст]ва юстиции», 3000 иен жалование, определяет — врёт или не врёт преступник. Говорит, что видит — через 5 лет Япония благополучна. Эзди Изен, 31.07.1947.

02.08.
— Одним смеясь, другим печалясь,
Уравновесив радости и скорбь… Шекспир (Гамл[ет])

***
Тонкий покров почв — атмосфера, азот, свет, тепло, и на скелете изверженных почв, базальтов — Вода! Вода! — начинается жизнь... Появляется человек... С ним — сны, фантазии, Бог, лучшее, история, техника — тонкий мир культуры, прозрения, будущее… Но всё это сбалансировано. Как в с[ельском] хоз[яйстве] — нужна сбалансированность всех факторов (вода, свет, тепло, пища) для роста растений, так — необходима сбалансированность целого жизни.
— Почвы — пищи — с [ельского] хозяйства — истории, к[отора]я тоже почва, — культуры — радости — прозрений — инстинкта.

***
Рукопись «Кл[ятвы]» («Клятва в персиковом саду» — Н. П.) ушла в Москву в субботу 03.08.

06.08.
Кричит ребёнок. Мать его утишает. Кормит.
Тихо.
Пол предъявляет свои требования. Женщина предъявляет себя.
Утишает.
Тихо.
Нету хлеба, нужно бороться с природой. Безработица. Создаётся общественный порядок. Утишает.
Тихо.
Налез враг. Опасность. Все встают. Утишают.
Тихо.
Или нет Вертеров в нашей стране? Или мы насыщаемся, чтоб быть тихими?
Тихо!
«А жена не кричала, а старалась, чтоб всё было тихо» (Чехов).

07.08.
История — как и кладбища — находится сейчас в непристойном виде. История — не свалка.

09.08.
Вчера был на Волочаевке. Читал воспоминания И. П. Шевчука (Иван Павлович Шевчук (1892–1942), командир партизанского отряда в годы Гражданской войны — Н. П.).

***
Месяц, как осколок зеркальца.

***
Покровщина (слово, производное от фамилии историка-марксиста М. Н. Покровского (1868–1932) — Н. П.) похожа на обманную жену:
— Всегда у меня муж был мазурик… И не любила я его — знала — он — любила.

***
С[ельское] хоз[яйство] не бескультурье, а древний мир культурнейших растений, дичков, к[оторы]х мы и не знаем. М[ожет] б[ыть], они были изобретены?

***
3 педагогички из Нальчика едут в вагоне в Х[а]б[а]ровск — учить.. Амур, мост... Около них офицеры. Они без голоса.
— Начало работы! — сказал я им.

***
Был умный человек — Кун (Конфуций (ок. 551 до н. э. — 479 до н. э.), древний мыслитель и философ Китая — Н. П.), и китайцы 2.500 лет твердят за ним его ум… Будем мы твердить Крылова и тоже будем умными.

***
Картинки в красном углу вместо икон:
— Нужно пятно! Пусто!

***
Конспект отрывка книги И. П. Шевчука «8-й Тунгусский». — Хабаровск, 1939. (2 с.) — Н. П.

13.08.
Вчера с коллективом музея на авто поехали в Краснознаменку — и Князь-Волхонское по ягоды. Вели какие-то 2 скорострельные бабы, всё вр[емя] убегавшие в целях лучшей ягоды... Тайга — кочкарник, болото, палые деревья... Ни птиц, ни зверей — молчание... Я плюнул, поворотил назад, и заплутались... Трава, хватаюсь за неё. Кочки. Вода. Унылые деревья. Заросли. Жёлтая вода в речке... И близко всё, а не выйдешь, оч[ень] трудно. Я в первый раз в жизни испытал изнеможение, свалившись на сырость под каким-то стогом. Тут уже чувствуешь, что смерть близка и даже желанна, как избавление от гнёта воли — переставлять ноги, когда они не переставляются. Природа стоит вокруг в своём безобразии, хаосе, смеси «земли и воды», полной буйности и бессердечии... Это, бр[ат], тебе не «берёзка» или клён на одной ноге! Это не сухая обжитая Россия, это страшный Д[альний] Восток, где люди живут в берестяных чумах! Страшная природа! Что чудится тут в этой глухомани — какие лешие заводящие, манящие, топящие! Еще заплуталась одна старушка — и для спасения вывернула кофту наизнанку... И помогло! Нашёлся, кто указал дорогу! Лазание на стог, на пни — и ничего кругом. Кроме леса! Пусть поэты наши поймут, что с такой природой нужно воевать и при помощи техники — иначе её не одолеешь!
И после этого — какое блаженное чувство — дорога под ногами! От этих дикостей и необжитости. Природа пустоты и метели в душе... Это, брат, тебе не Англия и Торфяники. Просторы ничего не стоят против наших...
Наконец, выбравшись в Краснознаменку — деревню fin du siecle (конец века (фр.)). Машина стояла у хаты Глазуновых. Красивая хозяйка, (неразб.) из Черниговской обл[асти].
— Почему садика нет?
— А куда?
— Да дом — ваш!
— Да, но муж служит, а переведут, уедем и продадим чужому дядьке. Или ему и сад отдавать? Муж в таком-то пригородном хозяйстве — рабочий. (…)
Да, Настя-хозяюшка сказала: — Какие тут колхозы! Колхозы — на Западе у нас! Работать нужно в колхозе от зари до зари — а тут в 12 часов дня у конторы сидят. — И тут — воспитание труда.

***
Тема — два мировых империалиста: Анг[лия] и Ам[ерика] — старый и новый. Анг[лия] — китайские таможни etc. Ам[ерика] миссионеры и ун[иверсите]ты.

15.08.
Уходит жизнь, истончается тело, остаётся смысл... Вечный, как пылающая луна. (…)

***
Все, с кем я ни говорил о моих скитаниях по страшному лесу, — все испытали это + медведи + утопленники + гибели мужиков. Неужто от этого нету оскомины на душе? Оторопи? — Есть!

***
Наука, мысль, д[олжны] быть введены в литературу. Эпоха эпоса, библии, откровения кончилась.

***
3000 писателей в СССР…

***
Ночь и вечный голос матери в пустом коридоре.
— О-о-о-о! Колыбель.
16.08.
«Страна без мужчин».

***
Всегда у нас вера, что где-то есть правда. Есть! В стране Опоньской. Или в Европе! Или, наконец, в Америке! И оказалось, что нигде нет... Уж как гонялись мы за Германией:
— Гитлер!
За Францией:
— Лаваль!
За Америкой:
— Трумэн!
Как мы хотели бы быть «верны союзникам» из всех сил. Не вышло! Не получилось. И очутившись на высоте, непривычные к блестящему одиночеству, с головокружением видим, что надо строить свой собственный мир! (Выделено красным карандашом с пометкой N. В. — Н. П.)

17.08. Воскресенье. Чудное солнце.
На базаре пробирался в толпе, внизу человек без ног, хрипло поёт про войну — инвалид. Бабы крестятся, суют рубли. Тут же инвалид без прав[ой] руки, и гулко плачет. И еще 6 человек таких безногих курят, беседуют грозные, воины. Кругом почтительно плачет толпа.

18.08.
Гортензия на моём окне, к[отора]я оживает от воды.

***
Вчера и позавчера всю ночь видел во сне Зою (6 и 7 августа). (Зоя Ивановна Казакова (?–1970-е гг.), третья жена Вс. Н. Иванова, которую он оставил в Шанхае, благодаря заботам Вс. Н. и Лариссы Андерсен через Международный Красный Крест выехала в Швейцарию, умерла в Доме для престарелых — Н. П.)

20.08.
Замечания к «Клятве» № 9
Кап[итан] Дубровский. Вещь оч[ень] ценная для нас, для восточников, но для широк[ой] публики трудна!

23.08.
Кажется, так, что американцы завоевали уже Японию, исполнив мечты командора Перри! (В июле 1853 года флот командора Перри бросил якорь у бухты Эдо. Преодолев все преграды, он вручил представителям сёгуна письмо американского президента с требованием открыть международные сношения. В марте 1854 года был подписан договор о «мире и дружбе», по которому Япония открыла для торговли с США порты Симода и Хакодатэ — Н. П.)

25.08.
Д[альний] Восток
При возвращении в субботу от всенощной подсела ко мне на остановке автобуса какая-то женщина и начала сразу. Здорово живёшь, рассказывают, что она сильно ослабла, так как в апреле 1943 года с партией в 35 человек была отправлена «Гастрономом» в нетравники (…) — собирать орехи. Там она заблудилась, отбилась и встретила ещё двух девушек из их партии — от 15 и 16 лет (ей за 30)... Они блудили в лесу — под снегом, дождём до 34 дней, питаясь кедровыми орехами и черемшой... Одна умерла на 14 день, другая — сошла с ума... Эта — расстроенная... Они спали в большой воде, к ним почти с трёх сторон подходили с рёвом медведи. «Посменный наряд». Та, к[отора]я умерла, была в валенках и ноги распухли — ей две другие разгрызли валенки… Шли, держась др[уг] за друга, опираясь на палки. В речке заметили лодку — сумасшедшая: — Тихо! Не кричи! Это медведь плывёт! Последние 1/2 к[ило]метра шли 3 часа!

***
Всегда очень интересно быть там, где творится история: — в дипломатии, в штабах, в армии, в революции и т. д. В газетах — неинтересно — это отражение. Оч[ень] интересно быть около сильных людей своего времени... (выделено красным карандашом с пометкой N. В. — Н. П.)

26.08.
Нужно покончить с младенческим миропониманием: — с «белеет парус одинокий», — с романтикой людей, с романтикой религии, с романтикой природы, с ходом грандиозных происшествий в душе (Дост[оевский], Фет, Тургенев), с романтикой поля, наконец, с ужасом перед трудом... Вместо романтики всюду трудовое освоение, поглощение, стройка и etс. В сущности — процесс-то пройден на Западе… (выделено красным карандашом с пометкой N. В. — Н. П.).

27.08.
В руках Америки — Яп[ония] (угроза может стать прессом на Китай к объединению. (Выделено красным карандашом с пометкой N. В. — Н. П.).

06.09.
1. Кажется, кончается мой роман с православием. Ведь и оно-то чем-то виновато, раз народ от него ушёл!
2. Как приятно собирать в огороде помидоры и кукурузу — солнечные плоды — на исходе лета, в осень. А вот англичане-то и поехали в чужие сады, в солнечные страны, на юг... Под солнце! (империализм)
3. Отвратная пляска в ДКА девушек и парней, пол, пол — как отдых. Пока нет сознания — рожай! М[ожет] б[ыть], будут думать другие, позднейшие.
4. — Не зажарить хлеба на воде для завтрака. Надо масло. — Не зажарить души на актёре, нужен поп... Хоть не старый, так новый.
5. Парень вылез из Амура, в майке в ПКиО снимается (фото) у карты мира, руку протянув на США:
— Даёшь Америку!

08.09.

Сны всю ночь о Гуане, к[оторо]го я называл Ваном, о его страшной хитрости, каких-то появлениях женщин. Видел и Рузвельта, к[оторы]й дал мне для изучения документ etс.

***
Вчера копал картошку в поле.

***
То, что до сих пор нет мира с Герм[анией] и Яп[онией] — это значит — идёт война между 4 державами.

09.09.
Замечания М. И. (Мария Ивановна Букреева (1901–1979), четвёртая жена Вс. Н. Иванова — Н. П.) об Арсеньеве.
— Читала А[рсенье]ва, сперва интересно, а потом всё Дерсу Узала да Дерсу Узала... И этот Узала всё знает, всё умеет, а русские, к[оторы]х он водит, ничего не умеют… И потом — путешествие без цели, прогулка.

10.09.
Ребята — куклы для взрослых женщин — «ляльки».

11.09.
Китайс[кая] политика.
ГМД («Гоминьдан», политическая партия — Н. П.) возникает «гелиотропно» к иностранцам, как и др[угие] партии и клики Китая, — из «заморских» китайцев. Оттуда же его демократия. Сперва он ищет своих интересов — (неразб.). Он ищет политической поддержки всюду, но находит её лишь в СССР. Действия СССР в Китае и Вампу отличны от действий др[угих] империал[истических] держав. Но с СССР связывает ГМД лишь др[угой] СЯС (Сун Ят-Сен — Н. П.). Как только его нет — всё сваливается обратно — в «клику», в «…» (неразб.), в Чан Кай-ши. У СЯС большой кругозор, и он способен дать «3 принципа» (неразб.) в 1924 году. СЯС идёт в ГМД, и только КПК (Коммунистическая партия Китая — Н. П.) — с Мао Дзе Дуном идёт народным путём.
«Гелиотропность» в
1. Кит[айской] таможне, в действит[ельности].
2. В китайских, значит, в легальности, под защитой войск.
3. В форме буржуазно-демокр[атической] республики — подражание.
И КПК берёт Совет СЯС — это незаконченный маневр, углублённый КПК — Ксенофобия. Чванство китайцев.

***
Я понял вчера, что я вижу в этот великолепный день фигуры так ясно, что это свет особый их, вызывает из тьмы, из небытия. Великий смысл света!

14.09. Воскр[есенье]
Перед сов[етской] культурой стоит остро задача доказательства её превосходства над буржуазной. Поэтому она должна производить полезные, крепкие, удобные, прочные — а главное — красивые вещи.
— Красота спасёт мир!
— Красота — бесполезна! (цветы).

***
Для активизации сов[етской] культуры нужно отбирать умных, энергичных и сильных людей, с чувством ответственности — и давать им ход. В сущности это и происходит в партии: та или иная личность через партию — действует больше, чем «уполномоченно». Сталин не потому Сталин, что он выдвинут партией, а потому что он Сталин — он и выдвинут партией. Нужно создать целый ряд «организаторов» (Калинин) таких и дать им права, чтобы представить аналог к буржуазии, к творческой её верхушке. В сущности, это было бы лишь раскрытие идеи партии как актива народа. Нужны партийные хозяева — смелые и решительные.

15.09.
Купил и прочёл книгу Турова «О жизни птиц». Оч[ень] умная книга. Но ни слова об инстинкте. Неужели рационализм дошёл до такой степени? Действит[ельно], если природа разумна — это подрывает «творца» человека.

***
Смотрел «Они не скроются» («Die Mörder sind unter uns» («Убийцы среди нас»), Реж. В. Штаудте, ДЕФА, 1946 — Н. П.) фильм берлинский Дефа (раньше — УФА) об ужасах войны. Немцы стали миротворцами — как после 1-ой войны — Эр[их] М[ария] Ремарк.
Но теперь суше, чем у Ремарка… Жалеют, зачем в ночь на Рож[дест]во расстрелял кап[итан] Брюннер 100 человек — в Польше, а не в Союзе, а «война — есть война»… Никакого раскаяния. И, конечно, капиталисты Америки дадут Германии отличную «backbone» (основа, суть (англ.)) против святой Руси…

17.09.
Вот 2 голоса:
— Верую в воскресение мертвых и жизни будущего века! (цитата из молитвы «Символ веры» — Н. П.)
И др[угой]:
— Не верую в жизнь, в воскресение мёртвых.
— С кем идти? Ясно!

***
Бог — это преодоление смерти.

***
Человек, приезжая откуда-нибудь, привозит с собой не только слова, в большинстве очень скудные, а саму атмосферу тех мест. И вот, если он сумеет передать эту атмосферу столь талантливо, как Мопассан путешествие на яхте, — он талантливый писатель.
Но атмосферу-то и через скудные слова — мы чуем очень хорошо. Вот почему мы слушаем рассказы о курортах — там объединяется природа.

***
Шутки:
— Успели опоздать!
— Вокзал ушёл, поезд остался!
— Какой-то разиня пилу стащила…

22.09. Понед[ельник].
С четверга был на «картошке» в районе Лазо, в 75 км от Х[а]б[а]р[овска], у деревни Могилёвка, в колхозе им. Ленина. 2 ½ часа на грузовике — великолепные места. Асфальтированное шоссе на Владивост[ок]. Едем — скала: — «2 брата»: милиционер, очень хмурый, подсевший в машину — объясняет:
— Тут один бр[ат] брата убил! Любят, когда трагедия, и чтят память..
Проехали Корфовку, к[отору]ю обступили высокие горы, (…) лес, потом. Верино. Там вспомнились 2 моста через реку и дом, где когда-то ели пельмени. Сама дер[евня] Могилёвка — настоящая деревня, река, дер[евянные] дома, зажиточная. Много подсолнухов и кукурузы на участках… масло и хлеб. Затем — приехали на место, великолепное поле рядом, сжата комбайном греча. Отдельные высокие дубы — могучие (…). Берёзы, яркий клен, красный виноград. Изобилие, изобилие.
Палатка там, где живут милиционеры. Койки, окна, кухарки, культура. Болота — вода. Пьют и как будто ничего! Тут же роют картошку МГБ, моряки с ленточками. И наш шалаш. И огни день-деньской. Ната Маркушина — повар. Роет картошку 21 человек. (…) Мошка. Комары… Обед. Ужин и песни. Волк у шалаша ночью. (…) Вообще, впечатления страшной близости природы человеку…
Я в т[о] т же день видел волка, когда пошёл на треск трактора. — Наша поляна! Какие дубы! Яркие ягоды шиповника, как кровь. Голубое небо, даль, даль, природа.
На др[угой] день копаем, копаем, а к вечеру — огонь и рассказы. Масса военная, и все рассказчики — вспоминают войну. (…) Война довлеет.
А ночью — приезжает из города партия КрайТАССА, рёв машины, огонь, крики «Ура!» и, как Арлекин, пьяный Гоша Байдалов. Ночлег вповалку, и уговаривает Надю (…): Золотце мое, так тесно, повернись... Нет, так! Знаешь, дай я на тебя лягу, и не б[удет] тесно!
У весов утром — старик Буранов, без руки (в леспромхозе). Борода.
Страшно — сколько лет: 60!
— Ой, говорю, да и мне на 1 меньше.
— Да, старик против лучше! Лучше! Куда эти!
— Как живешь? — Плохо! — Почему?
— Некрасиво! И делаешь, и не знаешь, чего делаешь.
В колхозе — 90 человек, земли 700 га, пашут 180 га пшеница. 70 га и посеяли рано, земля посохла, справили, ну, с ост[ановками]. Ничего..
— Ну, у тебя на огороде?
— Во! Большой палец поднял.
— Во! Всё! Вези! ½ литры, иди в гости!
Впечатление — всё слоями — 1. Разные — свобод. — и война. 2. Парни. 3. Народ. 4. Старичьё.

25.09.
Знакомство утром с проф[ессором] Авариным — китаеведом — нужно прежде всего писать о Китае для китайцев! (Владимир Яковлевич Аварин (Аболтин) (1899–1978), автор книг «Империализм в Маньчжурии» (1934), «Борьба на Тихом океане» (1947) — Н. П.).

26.09.
Все цветы одинаковы, но их ароматы — грандиозны. Все люди д[олжны] быть разные, и т[олько] тогда их ароматы грандиозны.

27.09.
Во сне видел Пасху, хотя про это и не говорили, красивые платья, красивых Полкановых — Александру или Ольгу?

01.10.
Чехов в письме к Д. В. Григоровичу:
— Я помню, года 2–3 тому назад читал какой-то французский рассказ, где автор описывал день министра, вероятно, сам того не подозревая, дал верную клиническую картину истерии; тогда же я подумал, что чутьё художника стоит иногда мозгов учёного, что то и другое имеет одни цели, одну природу и что, м[ожет] быть, со временем, при совершенстве методов им суждено слиться вместе в гигантскую чудовищную силу, которую теперь трудно и представить себе! Письмо 12.01.1898. Собрание писем, с. 34–35.

04.10.
Если ГМД и п[равительст]во Китая гелиотропичны, т. е. возникают и действуют по притяжению иностранцев, то
1. Как может ГМД п[равительст]во представлять Китай? Его, следов[ательно], можно дезавуировать.
2. Если КПК представляет массы Китая, то только она может и вправе образовать п[равительст]во Китая.
3. Во всяком случае — только совместно с КПК мог бы ГМД иметь какое-то право на то, чтоб быть п[равительств]ом.

***
Вхожу в комнату. Свежо. 6 вечера. За окном золотое дерево на голубом. Осень. Солнце справа. Пахнет осенними цветами…

***
Если в сердце есть стремление, то значит оно недовольно настоящим! Недовольство есть двигатель...

05.10. Воскр[есенье]
Слушал по радио «Аленький цветочек»... Вот что значит настоящая литература... Аксаков!

***
Мужики создали дворянам нашим действит[ельно] хорошую жизнь, а дворяне — показали, как она хороша!

***
Надо показать и теперь — как хороша жизнь... Люди хотят ведь хорошего!

***
Заслуга Сун Ят-сена в том, что он включил народные массы в Китае в политическую жизнь, вывел КПК, и этого отменить уже нельзя.

06.10.
— Почему побеждали монголы?
— Потому что они были объединены сравнительно большими массами, организованы, ведомы.
— Почему славяне были побеждены сперва?
— Потому что они не б[ыли] организованы, объединены etc.
Значит, культура и государство славян были ниже восточных!
И ремёсла. И быт. Значит, монголы думали, что несли культуру. Ли Чу-цай! (Елюй Чуцай (1189–1243), государственный деятель Монгольской империи, советник Чингисхана и Угэдэя — Н. П.).

***
Во сне Сонечка Недлер (Софья Романовна Недлер, знакомая Вс. Н. Иванова, в 1960-е жила во Франции — Н. П.) весёлая, душистая, как конфета.

***
Нет сомнения, что техника эффективнее, чем земледелие. Технически культура — пышнее, впечатляющее, колдовнее, чем вегетативная.
Вот почему — рабочий более представитель труда, чем крестьянин. Там только копаются в земле, а тут — искры летят из-под молота. Зевс!

***
В «имении средств» — есть своя культура, и трудно проявить культуру, не имея средств. Такое тонкое переживание, как у Мопассана — «Garçon, un bock!» (Официант, кружку пива! (фр.)) — могло быть только у человека со средствами. Вот почему, чтобы дать культуру всему народу — коммунизм д[олжен] дать средства всему народу — «каждому по потребностям». Только в раю.

***
(Вклеена фотография картины В. Е. Романова «Подписание Айгунского договора» — Н. П.)
Картина Романова «Н. Н. Муравьев и И-Шань подписывают Айгунский договор 1858 года». Я был советником по Китаю.
Художник Романов (Василий Евтропович Романов (1913–2009), художник-живописец, декоратор и график, заслуженный художник РСФСР — Н. П.) р[одился] 1913 г. в Ростове-на-Дону. Отец — сектант. Жили на окраине города. Отец казак-сапожник, не служил на войне. В 1918–1920 — то красные, то белые брали город, и отцу приходилось показывать дорогу. (…) Отряд: — показывай дорогу на Батайск! Отец в пиджачке — за 8 километров увели, бросили. Отец ночевал в стогу, утром доплёлся, через два дня умер. Мне — 6 л[ет], я старший. Мать пошла по общинам вплоть до Батуми, где работала на чайных плантациях — есть нечего. Я — в детдоме — 8 лет. Всегда состояние голода — есть фото. Учился — и мечтал о художничестве. 17 — стал пробираться в Ленинград. Пришёл в Академию, а там сидят и рисуют старуху-натуру: половина, а вместо другой половины — штопор! Ужас! Я ушёл — учился, потом кончил худож[ественный] техникум, учился — 30 руб. стипендии. Учился 1 год — «оформление клубов», 2 год — «оформление музык[альных] иллюстраций» — скрипки, бубны рисовали. 3 год — «вы учителя рисования — учить ребят держать карандаш в руках». 4 год — «роспись стен клубов» — плафонов и т. д. Писали берёзовые полена на меловой бумаге и куб.
Кончил на 5. Выдал парторг удостоверение, чтоб без экзаменов поступить в Академию. Оформил выставку — 6000 есть. Лето занимался — и выдержал в Акад[емию]: 2 дня боялся подойти посмотреть на вывешенный список! — Есть! У Бобышева (Михаил Павлович Бобышев (1885–1964), живописец, театральный художник, график — Н. П.).
Кончил бы — мастерская etc., но тут 1941 и блокада. В конце в Самарканде — программу по театру, писал на площадке лестницы — на ватмане. УПОРСТВО.
09.10.
В поле мы проваливаемся в монады друг к другу.

***
Жизнь начинается с почвы.

***
Недвижимая бабушка копной сидит середь комнаты, чистит картошку. Внуки резвятся. Сноха орёт:
— Не затапливайте печку! А, чтоб вас!

* Из письма Вс. Н. Иванова Л. К. Агишевой (Проскуриной) от 26.01.1966. Текст приводится в авторской орфографии и пунктуации. (ХКМ Ф. 52, оп. 78, д. 96, лл. 4–18.)
* ХКМ КП 8163/113.
* Записки из дневника Вс. Н. Иванова приводятся в орфографии и пунктуации автора.
* Примечания в тексте Н. С. Позиной.