H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2015 год № 6 Печать E-mail

Ирина ЛЕВИТЕС. День города, рассказы

Марина КРАСУЛЯ. Кугуар, повесть

Ирина ОСНАЧ. Три рассказа, дебют

 

 

 


 

 

 

 


Ирина ЛЕВИТЕС



ДЕНЬ ГОРОДА

Рассказы

 

 

 

НАТАШИН ДЕНЬ


Шел дождь, но Наташа все равно пошла на свидание с Валериком из соседнего подъезда. Если долго ходить по улицам, Валерик обязательно найдется.
— Ты куда это вырядилась с утра пораньше? — сонная мать выглянула из своей комнаты.
— Праздник. День города. Сказали — явка строго обязательна.
— Отменят. Вон дождь как хлещет. Дома дел полно, а она все шлындрает, — разворчалась мать, но Наташа слушать не стала, надела бирюзовые туфельки и убежала.
Колонна медиков собиралась у родной горбольницы. Сестра-хозяйка ходила с бумажкой и отмечала. И Наташе плюсик поставила. Вовремя. Потому что пришлось прятаться в самый хвост, подальше от медицинского колледжа. Опять начнут приставать: а чего бросила учебу, а чего не восстанавливаешься? Чего-чего — того, что надо денег заработать. Купить наконец свадебное платье. Сколько оно может в витрине скучать?
Дождик брызнул напоследок и умчался в другие города. Им все равно, у них праздника нет. Наташе дождь не мешал, но Валерик мог уйти домой. Или в кино. Или еще куда-нибудь. А так он гулять будет. Наташа ему скажет: привет! Валерик ответит: привет! И они пойдут смотреть, как осень зажигает рябиновые огоньки.
— Павлова! — грозно сдвинула брови сестра-хозяйка. — Ты чего отстаешь? Сбежать намылилась?
«Вот начальница выискалась! Вечно придирается: то полы ей не так в коридоре помыли, то процедурную плохо отдраили», — подумала Наташа, но вслух сказала:
— Всех охраняю, чтоб железная дорога не наехала.
Сестра-хозяйка подозрительно оглядела громыхающую конструкцию на колесах, возглавляющую отряд железнодорожников, и разрешила:
— Ладно. Но смотри у меня!
Наташа смотрит. И пластмассовая корова с машины молокозавода тоже смотрит. Ей-то сверху хорошо видно, как бегают вприпрыжку пешие ковбои, шагают бодрые спортсмены, носятся легкомысленные студенты, топчутся неуклюжие Микки-Маусы, маршируют поддельные невесты.
Желтый шар оторвался от гирлянды и взлетел высоко-высоко, улыбаясь. Солнце обиделось, что ему нашлась замена, разогнало облака, стерло серую пелену с осенних сопок, пробежалось по праздничным улицам, сверкнуло в окнах и запуталось в Наташиных длинных волосах. Колонна вздрогнула и двинулась.
У музея позировала фотографу настоящая невеста. У нее были гости, шампанское и жених. «Ура!» — кричали ей ковбои и студенты, спортсмены и железнодорожники.
«Наверное, здорово, когда тебя поздравляет весь город», — засмеялась Наташа. Счастье билось в груди, трепетало и рвалось за желтым шаром.
Колонна прошла по рябиновому проспекту, извиваясь пестрой лентой, повернула на площадь, где уже танцевали самодеятельные артисты, постояла недолго и растворилась.
В сквере напротив сцены толкался народ, покупал веселые выдумки народных умельцев. «Ленты, кружева, ботинки — что угодно для души», — промурлыкала Наташа и застыла у лотка с куклами в кружевных юбках. Они были похожи на свою хозяйку, такие же светлолицые и светловолосые, с круглыми наивными глазами.
— Ой! Кто такую красоту сделал? — удивилась Наташа.
— Я, — смутилась мастерица. — Покупайте на счастье.
Наташа выбрала девочку-зайчика с длинными ушками и отправилась искать свое счастье.
Валерика нигде не было. Может быть, он на улице, временно превращенной в царство спорта? Катится себе на лыжах с трамплина, или прыгает на батуте, или играет в теннис. Нет. Прыгали, бегали и играли только дети.
Наташа вздохнула. Устала бродить в бирюзовых туфлях на самых высоких каблуках в мире. Куда бы присесть?
У кондитерской лавки на тротуаре стояли легкие металлические столики и стульчики. Купила кофе и слоеное пирожное с персиком. Села, незаметно высвободив ноги из тисков. Вот оно, счастье! Мимо плыла шумная нарядная толпа, а она сидела совсем как в Париже. По телевизору показывали — там все на улицах сидят возле кафе.
Огромный рыжий гладкошерстный пес, раскрашенный по случаю праздника цветными мелками, пробежал было мимо, но вернулся.
— Собачка, ты чья? — Наташа угостила его надкусанным пирожным.
Допила кофе, втиснула ноги в туфли, стряхнула с кофточки крошки, похожие на маленькие осенние листья. Пес загрустил.
— Пошли, — махнула рукой Наташа.
Мать, конечно, прибьет. Ее, а не собачку. Собачку просто на порог не пустит. Но невозможно смотреть в эти влажные печальные глаза. Может, получится мать уговорить?
— Пошли, — повторила Наташа. — Эй, Шарик, за мной! Пойдем, проведаем наше платье.
В переулке было тихо. Праздник остался на главных улицах, а тут летали невесомые паутинки и клены шептались о том, что скоро зима…
Платья в витрине не было. Манекен напялил что-то жутко-розовое и смотрел насмешливо. Сердце упало и укатилось вслед за сухими листьями.
— Мое платье купили… — пожаловалась Наташа.
«А ты спроси. Может, его просто спрятали. Для тебя. Так не бывает, чтобы чужое платье покупать, — пролаял пес. — Ты иди, я тебя тут подожду».
— Посидишь? — спросила Наташа.
«Сказал же, подожду. Ну, давай, иди».
Наташа нерешительно подошла к двери, взялась за ручку и оглянулась.
«Смелее, Наташа!» — мотнул головой пес.
Тяжелая дверь с трудом отворилась и втолкнула ее в магазин.
«Динь-дилинь», — позвал колокольчик.
— Здравствуйте! Я могу вам чем-нибудь помочь? — заученно улыбнулась продавщица.
— А… там платье было. Такое… Красивое, в общем. Там…
— Уценили. Прошлогодняя коллекция, — равнодушно ответила девушка.
— Да? Значит, оно есть! И его никто не купил! — Наташа прижала к груди девочку-зайчика. — Какое счастье! Я прямо так испугалась! Вы карточки принимаете?
— Принимаем, — пожала плечами продавщица. — Но оно вам мало. Можем сделать примерку, сами убедитесь.
— Нет! — испугалась Наташа. Вдруг она и вправду в него не влезет? И тогда его не отдадут…
— Смотри! — Наташа помахала огромным фирменным пакетом перед крутолобой мордой.
«Я же говорил!» — моргнул пес.
…Шуршали листья на асфальте, вспархивали и ненадолго затихали, пока ветер вновь не отправлял их в кратковременный полет. По пустынной улице шли двое: девушка в бирюзовых туфлях и пес, раскрашенный цветными мелками.



СТОЛИЧНЫЕ ЖИТЕЛИ

После обеда Михалыч хотел было вздремнуть, но Катя возмутилась:
— Ты сюда спать приехал? Обои надо покупать. Говорят, тут хороший Дом торговли. Вроде недалеко.
Михалыч поворчал для приличия, но с Катериной спорить — себе дороже. И обои нужны — пора обустраиваться на новом месте.
Утренние лужи высохли, деревья стряхнули последние капли, расправили осенние наряды. Дом торговли нашли быстро — язык, как говорится, до Киева доведет. Вошли и ахнули: дворец! Все сияет и сверкает. Катя пуховичок высмотрела, но примерить постеснялась. В другой раз. Еще сервиз чайный — как у царицы, сине-золотой. Ой, еще шторы! Со складками, воланами, бахромой. Ах, тюль! Всех цветов радуги, тонкий, прозрачный, с узорами. Кастрюли! Сковородки! А это что такое? Спросить неудобно…
Ходили-ходили, никаких обоев не нашли. Ну и ладно. Решили: завтра строительный магазин поищем. Устали. Вышли на улицу, огляделись. Справа огромный домина пыжится, весь какой-то изогнутый, стеклянный, блестящий. Слева — уютный сквер, украшенный яркими клумбами. Спустились с крутой лестницы и пошли по аллее. Одно удовольствие шагать по цветным гладким плиткам, а все-таки ноги с непривычки гудели. Хотели было в беседке с белыми колоннами посидеть, так лавочек не оказалось. Вернулись к скамейке, Катя пакетик с семечками достала, но отвлеклась:
— Глянь, какой памятник!
И верно, сразу-то не заметили. Под зонтиком стояла стройная девушка с небольшой собачкой. И никакой таблички.
— Ничего, красивая, — одобрил Михалыч. — Раньше-то из гипса в парках лепили, а теперь из металла. Металл попрочнее будет, правильно. Это они хорошо придумали. Только не пойму: кому это памятник поставили?
— Мэри Поппинс! — крикнул румяный подросток, катившийся мимо на роликах.
— Мальчик ошибся, — мягко поправила пожилая женщина с коляской. — Это же дама с собачкой.
— Ой, и верно! — обрадовалась Катя. — А я смотрю: на кого похожа? Лицо больно знакомое. Как же эту артистку-то звали? Помнишь, Петя, такое кино было? Там еще про курорт и про любовь. А с собачкой Ия Савина гуляла. Точно! Вспомнила! Ия Савина!
— Да уж, — покрутил головой Михалыч. — Хорошая артистка. Памятник заслужила. Ты смотри, какая красота тут! Надо Любе позвонить. Уже проснулись, наверное.
— У нас разница пять часов, — загибая пальцы, посчитала Катя. — Значит, у них уже десять утра. Звони.
Михалыч достал телефон, сосредоточенно потыкал в кнопки.
— Але! Люба, это ты? Здравствуй, доча. Как дела? Хорошо? У нас тоже хорошо. Да не скачет давление, не скачет. Куда ему скакать? Как Машенька? Троек нахватала? По какому? По чтению? Ты ей скажи, Люба, пусть учится хорошо. А мы с матерью за обоями ходили. Нет, не купили пока. Завтра купим. Ремонт сделаем и будем ждать вас в гости. Квартира большая, двухкомнатная. С соседями пока еще не познакомились. Погоди, мать чего-то сказать хочет.
— Але! Доченька, здравствуй! Как дела? Как Машенька? Нормально? Сама-то как? Здорова? Ну слава Богу. Я вот чего сказать-то хотела: с соседями мы пока не познакомились, но люди вроде хорошие, приличные, непьющие. Только грохочут все сверху. Целый день: ду-ду-ду, ду-ду-ду…
— Дай сюда! — Михалыч выхватил трубку. — Ду-ду-ду ей. Ремонт, значит, люди делают. А как она хотела в многоэтажке? Привыкла в своем дому жить, со всех сторон тишина. А в городе другое дело. Сегодня выходной, так у них гулянье. Музыка на столбах играет, народу — тыщи, все нарядные, с шарами, флагами. Некоторые даже в костюмах, как у нас в самодеятельном кружке.
— Да какой там у нас, у нас сроду такого не бывало, — встряла Катя. — Тут прям по улицам ходят, как Золушки на балу, а дети, как мушкетеры, и звери всякие…
— Совсем ты, Катерина, темная. Не видела карнавалов по телеку? Во всех больших городах бывают, в Бразилии там или еще где. Люба, не слушай ее. Она еще к городу не привыкла. А тут везде культурно, асфальт, вечером фонари горят. А машин! Такое движение — ты не поверишь! Столица острова, одним словом. Мы уже в кино ходили. Ничего, уютно, только громко очень и все взрывается. Зато попкорм продают. Знаешь, такой популярный корм? А, ну извини, у вас тоже город большой. Хорошо, что вы с Андрюшей из поселка вовремя уехали. Шахту закрыли, работы никакой. Пятиэтажки, те, что на горе, пустые стоят, в черных окнах ветер свищет. Народ — кто куда, прям врассыпную. Вот и мы с матерью выбрались… Что ты говоришь? Как у Андрюши дела? Хорошо. Хорошо, говорю, — Михалыч поскучнел голосом. — Мы всего два раза видались. Один раз нас на вокзале встретил, другой мы к ним в гости ходили. Лучше бы не ходили, доча. Надька его сидела как сыч надутая. И на стол по-человечески не накрыла — так, пошвыркала всякое дерьмо. Мы, мол, дома не готовим. Некогда нам, мы работаем. Работают они. Все работают. А по ресторанам шалаться — это какие деньжищи нужны?
— Дай, я скажу! — Катя отобрала телефон. — Ребенка сосисками кормить — это нормально? Сосиску в микроволновку сунули — на, Ванечка, кушай. Хоть бы нам ребенка дали, я бы ему супчику…
— Что ты тарахтишь, она ничего не поймет, — рассердился Михалыч. — Люба, тут дело серьезное, а она про суп. Не в супе дело, а в том, что Надька нам Ванечку не дает. Родному деду с бабкой не дает! Почему? Да потому что гордая чересчур. Образованная, видите ли. Подумаешь — главный бухгалтер. Мы что, бухгалтеров не видали? А она Андрею в коридоре шипела, думала, мы не слышим: «Чему они ребенка научить могут?» Понятное дело — свинья. Правильно, Люба, свинья она толстомясая и больше никто. Мы вас с Андрюшей вроде ничему плохому не научили. Вон вы всего достигли благодаря родителям.
— Люба! — Катя бросила в урну семечковую шелуху, заодно бумажку с земли подняла и туда же отправила. — Люба, я тебе вот что скажу: Надьку-то ее мамаша против нас настраивает. Мы за столом сидели, она вошла как королева, на нас зыркнула, ни тебе здрасьте, ни до свиданья. «Пойдем, — говорит, — Ванечка, я тебе книжечку почитаю». Да понятное дело — боится, чтоб Андрюша на нас копейку лишнюю потратил. А у нас пенсия, да отец на стоянку сторожем устроится, сутки через двое. К весне участок купим, без домика, с домиком-то дороговато будет. Картошку посадим, малину с клубникой разведем. Тошно мне без земли…
— Знаешь, Люба, — перехватил Михалыч телефон, — я вот все думаю: выкопали картошку в поселке или пока нет? По телевизору передавали — на севере дожди. А у нас, сама знаешь, какой огород был — одно загляденье. Тыквы росли — во! И кабачки… Утром выйдешь — на траве роса светится, воздух прозрачный, а над сопками солнышко карабкается… Селиванову, соседку нашу, помнишь? Я все думаю: кто ей теперь хлеба принесет? Магазин-то далеко, а ей уж за восемьдесят. А Василий Иваныч, наверное, один на рыбалку ходит. Скучно ему, Василию Иванычу… Да что ты, Люба? Ничего я не тоскую. Не выдумывай. А мы знаешь что? Мы же завтра с матерью в цирк идем! Настоящий цирк приехал! Мы уже и билеты купили. В афише написано: клоуны, акробаты и медведи. Эх, если бы нам Ванечку дали… Ему бы медведи понравились…



СЛАВИК

Папа сидел во дворе на краю скамейки. Славик выскочил на балкон, замахал руками:
— Папа, иди домой!
— Да я тут…
— Иди! Вымок весь. Иди, не бойся. Мама в Ноглики уехала.
— Так это я мигом, — приободрился папа.
Славик открыл дверь и слушал тяжелые неуверенные шаги. Обнялись.
— Я это, шел мимо. Дай, думаю, сына проведаю. Сын ведь… — бормотал папа, стаскивая грязные ботинки. — Мама когда вернется?
— Завтра утром. Заходи. У меня котлеты есть, целая кастрюля.
Славик метнулся в кухню, погремел в холодильнике, притащил эмалированную кастрюлю и снял крышку. Папа зажмурился, втянул носом ароматный дух. Котлеты у мамы знатные — румяные, пышные, с лучком.
— Эх, да под водочку, — помечтал папа.
— А нету… — смутился Славик. — Давай за пивасиком сгоняю.
— Сгоняй, — разрешил папа. — Я пока помоюсь. С дороги, сам понимаешь. Вода-то горячая есть?
— Есть. — Славик распахнул дверь ванной. — Титан у нас. Воды сколько хочешь. А ты откуда приехал?
— С Украинской, — небрежно бросил папа, ухватил котлету и, жуя, скрылся в ванной. Зажурчала вода.
Славик набросил куртку и скатился по лестнице. Размышлял по дороге. Придется менять планы. Собирался прошвырнуться, все-таки праздник — День города. Музыка уже гремит из динамиков, зовет повеселиться. Подумаешь — дождина хлещет. Не сахарный — не растает. Но папу не бросишь. Давно не виделись. С зимы. Точно, с зимы. Он тогда еще пришел весь в снегу. Стоял у порога, и с него натекла на пол целая лужа. Мама стала на него ругаться и прогонять. Сказала — нечего тут шляться всяким и пусть катится колбаской и дорогу сюда забудет, и все такое. Мама хорошая. Просто не любит, когда папа пьет. Он тогда кричит всякие песни, а соседи сердятся и хотят вызвать милицию. Но сегодня все хорошо получается: мамы дома нет, а деньги есть. Целых семьсот тридцать рублей. Скопил на праздник. В кино там сходить, еще куда.
Славик поставил на стол две бутылки «Жигулевского», подумал и одну спрятал. Нарезал хлеб, открыл банку с огурцами. Банок много — мама накатала. И грибы, и помидоры, и варенье. Варенья вообще — завались. Достал тарелки, вилки. Как раз успел: папа из ванной вышел, волосы мокрые пригладил и стал похож на прежнего папу. Не того, который песни пьяные орал, а того, прошлого, который из садика забирал и про птиц рассказывал.
Он тогда еще художником в Доме культуры работал и рисовал афиши и всякие таблички. Например «Директор» или «Не курить». В мастерской вкусно пахло краской, в углах толпились стенды. Всякие там графики и Доски почета с фотографиями дяденек в галстуках и тетенек с парикмахерскими прическами. И ничего нельзя было трогать руками без спроса. Папа рисовал ровные буквы плакатным пером. Совал его в баночки с черной, красной и синей тушью, проводил по бумаге, и буквы строились совсем как напечатанные. Даже лучше. Когда Славик пошел в школу, папа стал ругаться на компьютеры: «Загубили искусство! Я свободный художник, а не какой-то вертлявый дизайнер!», и от него стало пахнуть водкой. Мама сначала плакала, а потом устроилась на железную дорогу проводницей.
Папа накинулся на пиво, пил жадными глотками, мычал от наслаждения. Закусил огурцом и откинулся на спинку стула.
— Ну, как живешь, сын?
— Нормально. В понедельник на работу выхожу. На шиномонтажку. Мама договорилась: берут меня с испытательным сроком. Заживем — супер! — похвастался Славик.
— Эх… — опечалился папа. — Вершина карьеры…
— Чего? — удивился Славик.
— Я говорю: учиться тебе надо. Учиться-то думаешь?
— А то! Буду в техникум поступать. На автомеханика. На тот год. Щас вот девятый класс в вечерней школе окончу. Мама договорилась.
— Другое дело, — успокоился папа. — Ладно, засиделся я. Ждут меня, понимаешь. Подруга дней моих суровых. Праздник все-таки, надо отметить, с семьей культурно посидеть. Это… — папа беспокойно огляделся. — Я чего спросить хотел: дай тыщу до получки. С получки отдам.
— Тыщи нет, — расстроился Славик. — Пятьсот только.
— Нормально! — обрадовался папа. — Ты не думай. С получки — как штык. Ну все, мне пора.
— Провожу тебя. Посмотрю, как живешь.
— Проводи, сын. Но к себе не приглашаю. Людочка сегодня не в духах. Женщина, одним словом. Заверни-ка мне пару котлеток на дорожку…
Папа тяжело забрался в маршрутку, грузно плюхнулся на сиденье, прижимая к груди звенящий банками пакет. Славик пристроился рядом.
— Заплати за проезд, сын. А то у них сдачи с пятисотки не допросишься.
— Это мы мигом, — порылся в карманах Славик. — Ты приходи еще, папа. Фильмец посмотрим, пивасика попьем.
Женщина, сидевшая напротив, смотрела удивленно. Славик перехватил чужой взгляд, одернул чистенькую курточку, расправил плечи.
— Я вот чего думаю, пап. Тачку надо покупать. На права сдавать буду, — поглядывая на пассажиров, достал телефон. — Щас вот узнаем. Але! Девушка, сколько у вас стоит на права сдать? Учиться надо? Ну пускай учиться. Сколько платить? Сколько?! Двадцать семь тысяч?!! Нормально. Потянет. Скоро приду. Слышишь, пап? Уже договорился. Будем на природу с тобой ездить, за брусникой…
Доехали до конечной. Сопки близко подступили, но не лезли нахально, отгородились мутным туманом. Дома жались друг к другу на стылом ветру, но все же распускали простынные паруса. Папа вошел в подъезд, ударил кулаком в обшарпанную дверь, та простонала и поддалась.
— Принес? Тебя только за смертью посылать! — из душной мглы раздался хриплый женский голос.
— Я же говорил, Людочка не в духах, — торопливо пробормотал папа. — Ну все, сын. Бывай!
Славик подумал и отправился пешком. Вовсе не потому что денег на маршрутку не хватало, а потому, что надо все-таки погулять. Праздник не каждый день бывает. Тем более что дождь кончился.



МОНОЛОГ

Молоко прокисло. Совершенно некстати. И зонт куда-то запропастился. Да вот же он, завалился за стопку старого «Огонька».
— Верочка, ты куда? — прошелестела мама из дальней комнаты.
— Мамочка, не волнуйся. Я в круглосуточный, за молоком.
— Зонтик возьми. Кажется, идет дождь…
Робкий рассвет пробивался сквозь стену дождя, но легкомысленные птицы неистово галдели, обещая радостный день. В груди сладко заныло — вдруг не получится? Собьется, запутается, растеряется… «Я — чайка. Не то. Я — актриса…» — повторяла Вера, задумчиво шагая по лужам. Роль выучена наизусть давным-давно, когда после школы она поступала в театральный. Но испугалась и не пошла даже на первый тур. Думала: какая из нее актриса? Высокая, худющая, вся из острых углов. В коридоре под заветной дверью волновались совсем другие девушки — красивые, уверенные, яркие. Они непринужденно щебетали о системе Станиславского, феномене итальянского неореализма и школе Мейерхольда, мазали губы красной помадой и стягивали широкие пояса на немыслимо узких талиях. Вера забрала документы и отнесла в библиотечный институт, хотя прием уже заканчивался. Успела.
Сонная кассирша пробила молоко, килограмм риса и яблоки. Маме на терке потереть. Хорошо бы еще бананов взять, мама их любит, но это после зарплаты.
Как же сегодня на выступление одеться? Там будет весь город. Ни к чему этот дождь — накануне отгладила длинное вишневое платье, которое мама сшила для дебюта в драматической студии. Мама тогда еще не слегла. По вечерам стрекотала машинка, выпуская из-под лапки шершавый крепдешин, колкую шерсть или ласковый вельвет. В вишневом платье Вера пришла в студию. Прочитала в газете, что готовится к постановке «Чайка», собралась с духом, тихонько проскользнула в темный зал и присела на край кресла в последнем ряду. На сцене в светящемся круге стояла хрупкая девушка и, прижимая руки к груди, звенела: «Люди, львы, орлы и куропатки…» Вера, затаив дыхание, досидела до конца репетиции и зажмурилась от яркого света. «Почему в зале посторонние?» — обернулся длинноволосый режиссер и нервно схватился за концы шарфа, будто хотел немедленно себя удушить. «Извините», — прошептала она, залилась краской и убежала. Когда это было? В восемьдесят пятом? Нет, в том году мама заболела и уже не шила. Значит, раньше…
— Мамочка, я пришла! — Вера скинула мокрые ботинки, распахнула мокрый зонт, бросила мокрый пакет. — Давай, помогу тебе встать. Так, потихонечку… Вот так, моя хорошая…
Главное — не спешить. Путь в ванную длинный и трудный. Может закружиться голова. Несколько раз мама падала в коридоре. Договорились: одной не вставать. Кому нужны эти подвиги? На работе понимают, разрешают несколько раз в день сбегать домой. Идут навстречу, все-таки Вера почти сорок лет работает в школьной библиотеке. Хотя новая директриса о ее заслугах не знает, может и уволить. Тогда придется туго, на две пенсии сильно не разгуляешься, на одни лекарства сколько идет. Но пока не уволили, надо кашу сварить.
— Мамочка, овсянку? Или манную? — Вера усадила маму в кресло у окна, укутала ноги пледом. — Подожди, давай причешемся, поверни голову немного. Так овсянку? А то мне бежать скоро.
— Выходной же, Верочка.
— Ох, мама. У меня сегодня выступление.
— Как хорошо… — мама взяла Верину руку, подержала в ладонях, словно птенца. — Моя красавица… Что ты читаешь?
— Монолог Нины Заречной.
— «Люди, львы, орлы и куропатки…
— …рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы…» — продолжила Вера. — Нет, другое.
— Почитай, пожалуйста.
— Каша…
— Да бог с ней, с кашей. Читай.
— Хорошо. Это будет генеральной репетицией, — улыбнулась Вера, но стерла улыбку с лица, встала у окна, вытянулась струной и тихо начала: — «Я — чайка. Не то. Я — актриса. Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом…»
Слушая низкий хрипловатый голос, печально поник золотой клен, притихли птицы, заплакал дождь, роняя слезы на стекло.
— Дай платок, — сердито попросила мама и крепко потерла пергаментные щеки. — Ты очень талантлива, Верочка. В каком зале ты будешь читать?
— На улице, мамочка, — засмеялась Вера. — Возле областной библиотеки, у памятника Чехову. Сегодня там будет масса людей. Праздник. День города. Я возьму твою белую шаль…
Пришла на полчаса раньше. Ругала себя на все корки: зачем согласилась? Ждет ее позорное фиаско на глазах у изумленной публики. Но Ольга Павловна, учительница литературы, пристала: «Верочка Александровна, миленькая, не откажите. Ребята из нашего драмкружка почитают, конечно. Ну, там Пушкина, Блока, я не знаю, Тютчева дам выучить. Но сказали, чтоб еще кто-нибудь из учителей выступил. Никто не хочет. Ну кто там знает, что вы библиотекарь, а не учитель? Какая разница? Миленькая, пожалуйста! Думаете, оно мне надо? Сказали — будут проверять».
Она поначалу отказывалась — шутка ли! Вот так встать и произнести бессмертные слова перед всем городом. Но решилась. Стоит теперь под зонтом и дрожит как осенний лист. Мимо идут веселые люди, радуются, смеются, не обращают внимания на дождь. Так ведь нет никакого дождя! Вера спохватилась и сложила зонт, подставила лицо теплым лучам. Ах, как хорошо! Но где же наши? Который теперь час? Надо же — простояла целую вечность и не заметила. Наверное, выступление отменили из-за погоды. Скорее всего, Ольга Павловна обзвонила детей и предупредила, а телефона Веры она не знает. Конечно, все отменили. Вон как музыка гремит, никто ее не выключает. А жаль, что все сорвалось…
Вера подошла поближе к памятнику.
— «Я говорю о сцене. Теперь уж я не так… Я уже настоящая актриса, — мысленно сказала она Чехову. — Я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной».
Антон Павлович сидел, легко закинув ногу на ногу, и внимательно слушал высокую старуху. Глубокие, словно высеченные резцом морщины, черные глаза, сияющие из-под белой шали, прямая спина и — вдохновенная, сбивчивая речь:
— «А теперь, пока живу здесь, я все хожу пешком, все хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы…»
Вера спешила домой, почти бежала. Мамочке пора кушать. Ах, какой чудесный день выдался! Если работает лифт, надо выйти с мамой, посидеть на скамейке у подъезда. Такая красота вокруг! Осенние листья пылают, воздух прозрачен и свеж. Только бы работал лифт…
Теплый ветер развевал концы кружевной шали, и они трепетали за спиной как белые крылья.



УБИТЬ АКИМОВУ

Виктор отставил тарелку с нетронутой овсянкой и принялся шумно прихлебывать чай из огромной керамической пивной кружки. Не признавал эти дамские чашки на три глотка. Баловство одно. Допил и встал из-за стола, с грохотом отодвинув табуретку.
— Витя, куда ж ты голодный? — засуетилась Люда, открывая холодильник. — Не хочешь кашу, давай яишенки поджарю. С лучком и помидорами, как ты любишь, а?
— Отстань, — буркнул Виктор.
— Да что ж это делается? — запричитала Люда. — Вчера пришел мрачнее тучи, полночи по кухне шарахался, сегодня вообще новости — голодовку объявил. Да скажи ты, наконец, какая муха тебя укусила? На работе неприятности?
— Сплошные приятности. Аттестация накинулась. Как дикий зверь.
— О господи! Да плюнь ты на эту аттестацию! — Люда в сердцах припечатала сковородку крышкой. — Больше волноваться не о чем!
— Э-э-э… — протянул Виктор, не найдя слов. — Э-э-э… ничего ты не понимаешь. Мадам сказала: не подтвердишь свою высшую категорию — собирайся на пенсию. Сиди на даче, цветочки нюхай. Показатели я им испорчу. А мы с ребятами в поход собирались… И дорожку в бассейне выбил… И баскетбольная команда вроде получилась…
— И зарплата сразу под корень. Плакали тогда наши денежки… — загрустила Люда.
— А я не плачу, деда, — вмешался Юрка, тыкая ложкой ненавистную кашу. — Они маленькие, да, деда? Вот и плачут.
— А ну давай ешь! — прикрикнула Люда. — Пока все не съешь — никаких мультиков.
— Я с дедом хочу, — заныл Юрка. — Тоже умею бежать эстафету.
— Отменят дедову эстафету, — отмахнулась Люда. — Вон какой дождь припустил. Может, к обеду перестанет. Дед вернется, пообедаем, и идите себе на все четыре стороны. По телевизору говорили — до вечера гулянье будет.
— С обедом не ждите. Задержусь. Дело одно есть, — Виктор вжикнул молнией куртки, натянул капюшон.
— И так полдня отобрали с этим праздником. Какое еще у тебя дело в выходной? — рассердилась Люда.
— Убить Акимову, — веско бросил Виктор и захлопнул за собой дверь.
Сердито шел напрямик, так что лужи испуганно всхлипывали, кусты жались к обочинам и дождь старался стучать потише. «Убью Акимову! — думал Виктор, решительно топая по лужам. — Придушу голыми руками! Втянула меня в эту авантюру…»
Все из-за этой дурацкой аттестации. И что там подтверждать, спрашивается? Как открытый урок на область давать — так пожалуйста, Виктор Иваныч, кто лучше вас сможет? В кабинете под грамотами обоев не видно, а шкафы трещат от победных кубков. Так нет — им теперь подавай кучу бумажек — легче удавиться.
Но хитрая Акимова сначала уговорила написать заявление, потом мелкими залпами вела артподготовку — то одну бумажку, то другую, а напоследок бахнула: нужна публикация. «Чего?» — изумился он. «Статью в журнал», — пояснила Акимова. «Я тебе что, Достоевский?» «Витя! Я тебя умоляю! Все пишут. Ничего сложного. Берешь побольше журналов, аккуратно переписываешь начало из одной статьи, серединку из другой, а конец из третьей. Делов-то куча!» Он возмутился: «Воровать не приучен! Это же плагиат!» «И никакой не плагиат. Ты же изучишь материал, переработаешь. Называется компиляция. Все так делают».
Честно притащил из библиотеки стопку журналов. Читал-читал, одно расстройство. Слова какие-то казенные. То индивидуальная траектория развития, то вектор образования, то вообще целеполагание. И кто ее положил, эту цель? Пришел в методкабинет и заявил: «Акимова, не могу я эту статью написать, хоть тресни!» «Ладно, — сжалилась Акимова, — я сама напишу». «Еще чего не хватало! Может, и уроки за меня проведешь?» «Ну не знаю… — развела руками Акимова. — Напиши тогда просто про свою работу».
А что про нее напишешь? Уроки, кружки, соревнования. Как у всех, ничего интересного…
В прошлую субботу День здоровья провели. В лесу. Осень в этом году теплая. Ребята в одних футболках носились. Разбились на четыре команды и соревновались — кто быстрей палатку поставит, рюкзак соберет. Старшие перед неумехами-первокурсниками красовались. Еще бы — у них опыт. Этим летом целый месяц по югу путешествовали. На тот год собрались до Александровска дойти. Люда давно уже не ворчит, что отпуск идет в поход. Уже и Юрку можно взять, подрос. Пусть привыкает к хорошей жизни…
Акимова молодец: организовала чай с пирогами. Яшкин гитару принес. Думали — он вообще не придет. Еле отстояли его на педсовете. Новенькая англичанка взъелась — хамит, прогуливает, глаголов не знает. Курица безмозглая. У парня дома полный раздрай: отец в морях, мать в пьянках-гулянках. Ему только глаголов не хватает. Мадам раскипятилась: такой-сякой, отчислить немедленно. Яшкин психанул, дверью хлопнул. Кое-как удалось мадам успокоить. Но она ничего, отходчивая. Труднее было Яшкина уговорить остаться. Гордый парень, самолюбивый. Крепко они тогда по душам поговорили…
Березы тесно обступили поляну, роняли золотые листья, прощались с летом. Яшкин оборвал аккорд, подошел и передал гитару: «Виктор Иваныч, давайте нашу, любимую. Про косточку». Гитара послушно легла в руки, отозвалась.

Виноградную косточку в теплую землю зарою,
И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,
И друзей созову, на любовь свое сердце настрою,
А иначе зачем на земле этой вечной живу…

Песня полетела в пронзительно синее небо вслед за перелетными птицами. Ребята подхватили, зазвенели в осеннем лесу. Акимова громче всех пела. У нее голос хороший, сильный…
Дождь отмывал осеннюю листву от городской пыли, журчал в водостоках, барабанил по крышам. Пожилой грузный человек в походной непромокаемой куртке улыбался и негромко напевал:

И когда заклубится закат, по углам залетая,
Пусть опять и опять предо мною плывут наяву
Синий буйвол, и белый орел, и форель золотая,
А иначе зачем на земле этой вечной живу…

Люда смотрела вслед мужу из окна. Как бы не наделал дел. Еще скандал устроит, вон какой сердитый. Потом корвалол втихаря капать будет.
— Юрка, собирайся! Сапоги резиновые, а то вымокнешь. Где наш зонтик?
— Ура! На праздник! — обрадовался внук. — А куда мы пойдем, баба? В парк? Или на площадь?
— Пойдем спасать Акимову…



ЗЕЛЕНЫЕ ЯБЛОКИ

На остановке никого не было. Все спят. Выходной. Ольга Васильевна спряталась от дождя под навесом, но примчалась, разбрызгивая лужи, лихая маршрутка. Резко затормозила, недовольно урча. Ольга Васильевна взобралась на высокую подножку, а сесть не успела — «газель» сорвалась с места как молодой горячий конь. Ольга Васильевна не удержалась на ногах, больно ударилась плечом. Пассажиры возмутились:
— Эй! Не дрова везешь!
— За барана права купил!
— Понаехали!
Водитель, не обращая внимания, крутил баранку, обгонял попутные машины, вырываясь на встречную полосу. В душном салоне окна запотели, заплыли влажной мутью. Чуть было мимо не проехала, вовремя спохватилась и вышла.
В сестринской уютно шумел чайник, бормотал телевизор. Ольга Васильевна достала из сумки клубничное варенье, пирожки с картошкой, ватрушки.
— В честь праздничка. Угощайся, Лена.
— Ох, ничего себе! — восхитилась молоденькая акушерка. — И когда вы все успеваете?
— Захочешь — успеешь, — Ольга Васильевна сняла куртку и попыталась надеть халат, но охнула. — Чертов маршрутчик! Как на пожар летел. Так плечом треснулась — сил нет.
— Им только в своих аулах на ишаках ездить, — с готовностью откликнулась Лена. — И чего им дома не сидится? Вон, у нас очередная звезда — ни денег, ни полиса. Целуйте меня, я с поезда.
— Так чего ты чаи распиваешь?
— Родила уже. В шесть утра, в Надину смену. Ничего такой пацан. Четыре двести.
— Прямо богатырь…
Под окнами ошалевшие от счастья папаши размахивали букетами и воздушными шарами, а один даже медведем. Огромный синий медведь, укрытый от дождя прозрачной пленкой, меланхолично терпел взлеты и падения.
Из-под одеяла блеснули любопытные черные глаза и спрятались. Только черные косы змеями свернулись на подушке.
— Ишь, отрастила волосищи-то, — Ольга Васильевна слегка отжала тряпку в ведре, накинула на швабру, но сморщилась. — Ох, как больно-то! И чего ты, девка, сюда приехала? Медом вам тут намазали, что ли? Обхаживай тебя, больше делать нечего. У добрых людей праздник, а я тут…
В сердцах бросила швабру и, потирая плечо, вышла.
— Плесни-ка мне чайку, Лена. Отдышусь маленько. О! Глянь-ка, — кивнула на телевизор. — Кто так картошку чистит? Руки пообрубала бы. Не, я понимаю, что она в кино, но чего позориться-то?
— И не говорите, — Лена налила в чашку заварки, разбавила кипятком. — Но самый прикол — это когда они инъекции делают. Жгут не снимут — и давай на поршень давить. Нет, я так понимаю — играешь медсестру, так спроси умных людей. Им лишь бы глазками покрасивше хлопать.
— Ага, а одна рубашки гладила — я прямо чуть со стула не упала. У ней что, мужика нет?
— А внутримышечные? Зажмут шприц в кулаке и хлобысь!
— А полы как моют? Да меня бы давно с работы поперли… Ладно, пошла я. Мы в сериалах не снимаемся, работать надо.
Тоненькая девушка, согнувшись, с трудом возила шваброй по линолеуму, черные косы ползали по мокрому полу.
— Сдурела? — Ольга Васильевна выхватила швабру. — А ну, марш в постель! Ты чего это, девка, придумала?
— Выгонят… — еле слышно прошелестело из-под одеяла.
— Выгонят! Как же! Выгонишь вас, — Ольга Васильевна зашуровала тряпкой, даже про плечо забыла. — Нет, но это додуматься надо! После родов. Вот дикий народ!
Одеяло хранило молчание.
— Как зовут-то? — смягчилась Ольга Васильевна.
— Алиман…
— Имя какое-то басурманское. Все не как у людей. А папка-то ваш рад. Приходил уже папка-то?
— Нет… он не знает…
— Не знает он. Как детей делать, знает. Ты скажи своим, они его быстро найдут.
— Нет… я потерялась…
— Знаем, как ты потерялась. Чтоб деньги не платить. Ладно, некогда мне тут лясы точить. Лежи пока. И не прыгай. Моду придумали — прыгать.
Принялась за коридор. Так крепко задумалась, что не заметила, как он кончился. На посту Лена внимательно изучала листы назначений, что-то писала в толстом журнале.
— Слышь, Лен, я это… Чего спросить-то хотела. Эта, как ее, с четвертой палаты. Али…
— Алимова Алиман.
— Точно. Говорит, потерялась.
— Кто ее разберет? По «скорой» поступила. Вам что, больше всех надо? Пусть начальство думает.
Алиман осторожно выглянула из-под одеяла. Сердитая бабушка ушла и ведро унесла. Может, не придет больше ругаться? За окном лил дождь. Прошлой осенью, когда они с Данияром поехали на Иссык-Куль после свадьбы, дождь всю ночь стучал по брезенту палатки. К утру угомонился. Румяное солнце окрасило розовым небо, озеро и лебедей. Птицы качались на волнах, изгибали длинные шеи, расправляли крылья, взлетали, кружились и вновь опускались на воду. Данияр сказал, что розовые лебеди — к счастью. Алиман смеялась — куда еще больше счастья? Оно и так уже не помещается в груди, бьется и трепещет под горячими ладонями Данияра. У них родится сын, потом дочка. Будет много детей. Она расстелет кошму под чинарой, дети будут играть. Скоро, совсем скоро, построят свой дом. Данияр хорошо зарабатывает на автобазе, а пока поживут у свекрови.
Она вздохнула. Розовые лебеди забыли про обещанное счастье. Муж поругался с толстым Саматом, ушел с автобазы, хмурился и молчал. Весной собрался на заработки в Россию. Ее сердце сильно билось, не так, как тогда, на Иссык-Куле, а от тоски и страха. «Возьми меня с собой», — попросила она и впервые почувствовала мягкие толчки в животе.
Свекровь ее жалела. Не разрешала поднимать тяжелое, и работу по дому старалась делать сама. Данияр прислал письмо: дела идут хорошо, устроился на мойку, за каждую машину платят сдельно. Еще позвонил несколько раз и пропал. Она ждала, плакала, потом сердито вытерла слезы, собрала сумку и потихоньку ушла. Записку свекрови оставила, чтобы она не испугалась.
Русский город лежал в долине между низкими горами. На них даже снега не было, не то что на Ала-Тоо. А сам город большой. Моек много, и нигде Данияра не знают…
Ольга Васильевна собралась домой. Пора уж, и так задержалась из-за этого плеча. У стола справок топтался пожилой мужик.
— Да не знаю я фамилию. Молоденькая такая девчонка, то ли таджичка, то ли узбечка. Аля зовут.
— Алиман, а никакая не Аля, — вмешалась Ольга Васильевна. — Ты кто ей будешь?
— Никто, — развел руками мужик. — Она к нам на стоянку приблудилась. Ну, я ее на диванчик пристроил, куда ж она ночью-то?
— Совсем ошалел, старый ты дурень? Домой отвести не додумался?
— Так я на сутках. Уходить не имею права. Я ей так и сказал: завтра хозяин приедет, посадит тебя в джип и мигом все мойки пролетит. Найдем твоего мужа, не боись. Только ночью «скорую» пришлось звать. Чего ты лаешься? Я вот сменился, виноградику ей принес.
— Категорически! — встрепенулась справочная Маша. — Виноград не принимаем.
— А куда я его?
— Сам лопай! — разозлилась Ольга Васильевна и побыстрее ушла от греха подальше.
На город опустились мягкие сумерки. Край неба над далекими сопками еще полыхал багряным пожаром, но уже вспыхнули уличные фонари. Лужи высохли, палая листва шуршала под ногами. Ольга Васильевна решила пройтись, подышать свежим воздухом. Идти пришлось по самому краю тротуара, навстречу плыл людской поток. Не нагулялись за день. Ах, да, совсем забыла: на площади Победы обещали концерт. Какие-то заезжие артисты. Своих им мало. Нет уж, спасибо, без концертов обойдемся. Ноги гудят, спина ноет и плечо… Нет, но это уму непостижимо — девку с пузом на стоянке держать, мужичье безмозглое! Еще виноград этот, прости господи, а у дитя понос… Все! Хватит о всякой ерунде думать. Что у нее, своих забот мало? Картошку надо купить, гречку, половинку черного. Вот и магазин. Так. Молоко наше, местное. Без консервантов. Бананы. Печенье. Яблоки. Зеленые можно…
К роддому идти было легко. Все-таки по течению, а не против.



ДАЛЕКО ДО ВЕЧЕРА

В темноте будильник светился алыми цифрами. 5.30. Надо вставать. Чуть задержишься — и привет. В душ не пробиться. «Проклятая Воронья слободка», — с тоской подумала Марина.
Тусклый фонарь ежился под холодными каплями, едва освещал тушу палой листвы. Клен нахально протянул ветку к окну, стучал под порывами ветра, просился в комнату погреться. Мокрые листья пытались удержаться, но срывались и падали в никуда, в безнадежную мглу. А где-то за тысячи километров раскинулось жаркое южное небо, мерцающее мохнатыми звездами…
Марина вздохнула и включила свет. Собрала в сумку все что нужно, от полотенца до туалетной бумаги, заперла комнату на ключ. В конце бесконечного коридора подслеповато мигала лампочка. Было тихо. Разношерстное население общежития угомонилось, как обычно, почти под утро. Не грохала безумная музыка, не бегали с визгом полоумные дети, не скандалили их непутевые родители.
Вернулась, повесила влажное полотенце на веревку, протянутую поперек комнаты. Потрогала белье, выстиранное накануне, — не высохло. Вечная сырость. В углу не выводится черная плесень, скоро лягушкой начнешь квакать в этом болоте. Включила чайник, намазала хлеб тонким слоем масла. Сыр кончился, но сегодня покупать рано. В понедельник можно купить немного. За долгие годы жесткая экономия вошла в привычку. Хотя зарплата приличная и пенсия не самая маленькая. Нормальная пенсия по нынешним меркам. Но деньги нужны на более важные дела. Новенькое уютное гнездышко в родном южном городе все время денег требует. Уже сияет зеркальный паркет, натянуты глянцевые потолки, наклеены тисненые обои. Летом поедет в отпуск, вымоет до хрустального блеска окна, прогонит пыль и ляжет в свою белоснежную красавицу ванну. И не просто ванну, а джакузи. Будет нежиться по полной программе — с пенкой, хорошим шампунем. К лету как раз накопит на мягкий уголок, телевизор с большим экраном и холодильник с двумя отделениями. Еще года три на опостылевшем острове, и можно будет заказать кухонную мебель и прихожую. И тогда — финита ля комедиа! Начнется настоящая жизнь. Хотя три года мало. Надо еще подкопить на всякий случай…
Пока шумел чайник, причесалась, не глядя в зеркало. Что там нового? И так известно, что надо сделать модельную стрижку и закрасить седину. Придется ждать до лета и пойти, наконец, в парикмахерскую на Морском бульваре. Маленькое помещение в полуподвале знакомо с юности, когда впервые пришла туда — решила расстаться с косой. Необъятная мастерица в белом халате уговаривала, жалела девичью красу, но Марина села в кресло. Из зеркала на нее смотрели упрямые серые глаза. Расплела косу, тряхнула головой. Длинные пряди укрыли ее золотисто-каштановым плащом. «Режьте!» — приказала она. И косу не забрала. Мать ругала: надо было на шиньон оставить или продать, ты с ума сошла, знаешь, сколько деньжищ стоит, небось, парикмахерша от счастья прыгала, что ей такая дура попала. Но Марина уже получила распределение на Сахалин и была уверена, что в этой тьмутаракани ухаживать за длинными волосами невозможно. А за три года новые отрастут. Дольше положенного срока задерживаться не собиралась. Не отросли…
Зря отрезала — ей как молодому специалисту сразу комнату в двушке выделили, а когда родилась Танечка, им с Сергеем всю квартиру отдали. Работали-то они вместе, так что профком помог. Хорошая была квартирка. Сергей своими руками отделал ее как игрушечку.
Дождь все стучит и стучит по мозгам, с ума сойти можно. До вечера так далеко… В семь часов наконец встретится с Танечкой и внуками, увидит любимые лица, наговорится всласть. Егорка совсем взрослый стал. В прошлый раз заявил, что в ядовитом океане плавает кит. Танечка засмеялась: «В Ледовитом океане. Он такой путаник!» Смеялись. Элечка пока плохо говорит, только улыбается. Не ребенок — ангелочек. Танечка плохо выглядит. Врачи обещают мальчика. Она на самочувствие не жалуется, но такая усталая и бледная… Или это по скайпу так кажется? Изображение не очень четкое, да и звук плывет.
Марина вздохнула. Сложила аккуратной горкой постель в углу продавленной тахты, накрыла пледом. Чашку в сторону отставила, перед сном вымоет на общей кухне все, что за день накопится, с каждой чашкой не набегаешься, да и к раковине не пробиться. Вон, гремят уже кастрюлями, Верка на детей орет. Истеричка. Господи, как все осточертело! Да еще надо тащиться на этот дебильный праздник. Выходной, называется. И ведь не отменят из-за дождя, даже в голову никому не придет.
Давно, еще когда с Павловыми общались, договорились вместе отдохнуть на море. Какой идиот на море в дождь поедет? Но Лариска возмутилась: «Ты что, не сахалинка?» Нет, извините, не сахалинка. И море ваше даже без дождя — извините — серое, холодное, мрачное. Угрюмые волны обрушиваются на берег, даже войти страшно. Марина и не входила, и Танечку не пускала. Дома будет море — настоящее. Сергей злился. Ему, видите ли, не нравились капризы. Да какие капризы — нормальное поведение нормального человека. Вполне понятно, что она терпеть не могла тягостные выезды на природу: в лесу — бурелом, на полянах — болото, чертов бамбук коварные ямы прячет, комары зудят. И где это видано — трава выше человека? Все не как у людей. Сергей просто ничего хорошего не видел, здесь родился, здесь учился. Здесь и научился пролетарским развлечениям. Какая радость скакать по скользким камням в ледяной воде? Это называется «рыбалка». Смех один. Что за удовольствие в антисанитарных условиях варить на костре уху? Котелок весь в саже, фу!
Расстались они не из-за того, что Марина наотрез отказалась кормить комаров в палатке и таскаться по долинам и по взгорьям. Сергей отдыхал, как ему нравилось, а Марина по дому топталась, без энтузиазма, правда, — так, полы протрет да борщ сварит. Не хотелось наводить уют во временном жилье. Вот когда они переедут в солнечный город, всю душу вложит. Салфеточки накрахмалит, занавесочки повесит, вазочки расставит, цветы разведет. Но Сергей даже слушать не хотел. Ему, видите ли, Сахалин — дом родной. Марина однажды отрезала: для кого-то и хлев — дом родной. Муж обиделся, дверью хлопнул. Помирились.
Так и пошло: ругались, мирились, снова ругались — и все из-за переезда. Марине скандалы надоели, она временно притихла, но планы вынашивала. И сделала по-своему: Танечку после школы в родной город отвезла, в институт устроила и строго-настрого наказала: не возвращаться ни под каким соусом, тогда и отец сдастся. Куда он денется? Делся. Психанул. Не потому, что дочка в институт поступать поехала, многие на материке учатся, а потому, что его за дурака держат. За его спиной махинации проворачивают. Что он на вашем прекрасном юге делать будет? Здесь на улицу выйдешь — здрасьте, здрасьте — со всех сторон, а там все чужие. Тут работа, а там что? Тут море…
— …а там никакого моря нет, — издевалась Марина. Разошлись. Сергей квартиру разменивать не стал, вывез свои книги к родителям, а вскоре женился. В ребро ему стукнуло на старости лет. Ну и пусть. Марина квартиру продала и гнездышко в родном городе свила. Долго вить пришлось, больших вложений требует.
До чего же неохота на улицу выходить, но придется. Надела куртку с капюшоном, джинсы в резиновые сапоги затолкала, зонт прихватила. Бр-р-р, какая слякоть. Еще и байкеры прямо под носом трещат, черный дым пускают, дышать нечем. Додумались шествие мотоциклами возглавить. Треск, пальба, как в аду. Отгородилась зонтом от сослуживцев, никакого настроения пустой болтовней заниматься. Пока стояли, дождь вроде перестал. Зонт сложила, но капюшон снимать не стала — все равно опять начнется.
О, двинулись, наконец. Из-под капюшона видны только грязь и лужи, грязь и лужи. Подняла глаза. У обочин стояли люди, смеялись, размахивали флажками и бумажными цветами. И чему радуются? Подумаешь — идет стадо. Что за праздник великий — День города? Был бы город, а то дыра-дырой. Цветочков в клумбы навтыкали, фонтанов понаставили — прямо Бахчисарай. Театр тряпкой прикрыли, фасад ремонтируют. Что там ремонтировать, спрашивается? Ничего нет страшнее провинциальной труппы, спектакли кошмарные. Наверное. Она там никогда не была, не рисковала. Вот вернется домой, сядет в поезд — и в Москву. Или в Питер. Там настоящие театры…
На крыше смеялись рабочие. Над строительной сеткой только головы в касках да руки в рукавицах. Машут, бездельники. Лучше бы работали.
У светофора, на углу, радовалась целая семья: молодые родители и двое малышей, один на руках, второй стоит, к маме прижавшись. Юная мама сияет счастьем как солнышко ясное. Короткие светлые волосы взлохмачены как воробьиные перышки, нежное личико горит румянцем. Одной рукой бережно обнимает свой круглый животик, другой — малыша. Как на Танечку похожа… Скорей бы по скайпу пообщаться. Но до вечера еще так далеко…



ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО…

Нежный шелест дождя спугнул звонок. Надежда Борисовна накинула халат, подошла к двери.
— Кто?
— Китайцы! — бодро отозвался внук.
— Милый, ты что в такую рань? А мокрый! Опять без зонта. Что это ты притащил?
— Принимай подарок, — Гоша опустил на пол тяжелую коробку. — Открывай. Нет, подожди, я сам.
С театральными паузами извлек огромный пылесос. Фиолетовый, сияющий глянцем, с кучей непонятных кнопочек и шлангом-хоботом.
— Вот!
— С чего бы это? Вроде ничего не предвещало, — всплеснула руками Надежда Борисовна.
— Не начинай. Твою рухлядь давно пора на помойку. — Гошка порылся во внутреннем кармане, достал книжечку. — На, изучай инструкцию. Все, пока, я побежал. Опаздываю.
— Куда? Хоть чаю выпей.
— Некогда. Надо маршировать, а то с работы выгонят. — Гошка ткнулся носом в сухую морщинистую щеку и помчался, прыгая через три ступеньки.
— Шарфик! — крикнула Надежда Борисовна.
— Ба, я тебя люблю! — дверь внизу хлопнула.
Надежда Борисовна подошла к окну. Внук, в куртке нараспашку, обернулся, махнул рукой, сел в машину. Только красные фонари подмигнули на прощанье.
Распахнула окно, впустила веселый влажный ветер. Дождь спрятал далекие сопки, сопки спрятали далекое море. Тяжело вздыхает, ворочается с боку на бок, лениво просыпается. Осенью море жемчужно-пепельное, под дневным солнцем течет расплавленным серебром, а под вечерним — медью. Так переполнено, что щедро выбрасывает на берег гладко обкатанные камни, перламутровые раковины, шершавые звезды, скользкие водоросли… Надо Гошу попросить — пусть свозит в Охотское, в бухту. Там гуляет ветер и можно задохнуться от счастья…
Бедный мальчик, он так много работает. И что он там ест на своей работе? Какую-нибудь дрянь. Инне говорить бесполезно, чтобы она ребенку обеды с собой давала. Все-таки домашнее. И какие проблемы — сейчас этих корейских контейнеров полно. Хоть суп наливай — не прольется. Очень удобно. Но Инна злится: «Ма, я тебя умоляю! Взрослый мужик, а я за ним с баночками бегать буду? Во-первых, мне некогда. Я тоже работаю, между прочим. А во-вторых, пусть женится уже, наконец!»
Женится. Легко сказать. Современные барышни с супом не бегают. Они другие совсем. Недавно в сквере поймала обрывок разговора двух девочек, лет по семнадцати: «В Советском Союзе нормальных людей не было». Не было, конечно. Надежда Борисовна лукаво усмехнулась. Разве нормальный человек променял бы южный солнечный город на Сахалин? Правда, приехала она сюда не по своей воле, а вслед за военным мужем. Инне тогда было пятнадцать, и она ныла: все плохо, дыра, тоска — заводила плач Ярославны. Из школы сбегала, дурочка, ехала в аэропорт на сто восьмом автобусе и рыдала вслед самолетам. Саша не ныл, он младше, к солнечному городу прикипеть не успел. Но к десятому классу тоже задумываться стал. Мол, где-то жизнь бурлит. Никто его не держал — езжай к отцу, ему квартиру на родине дали. Но сын после института вернулся. «И чем меня этот остров зацепил?» — удивлялся. Инна не удивлялась, рвалась-рвалась и осталась. Сначала любовь, потом дети, работа. Ворчала иногда, мечтала уехать. Потом примолкла, а недавно выдала: «Мне этот остров все дал…» Поняла, наконец. Надежда Борисовна сразу все поняла. Нигде так легко не дышалось. Школьные подруги возмущались: «Сколько ты в этом гнилом климате сидеть собираешься?» Она только смеялась беспечно: «Впервые в жизни мне летом нежарко». Самая любимая погода — моросящий туман. Он приглушает городской шум, мягко обволакивает, свивает волосы кольцами — никакой парикмахерской не надо. Когда туман навещал остров, — все бросала, бродила, думала. Туман прятал от бестолковой суеты.
По родному городу тосковала. Приезжала в отпуск, гуляла по набережной, ходила в театры, встречалась с друзьями. А потом вдруг почувствовала: чужой. Город — это что? Люди. Близкие, любимые. Иных уж нет, а те далече… Давно привезены вещи, хранящие тепло родного дома. Папины картины — исчезнувшие дворики, пропавшие переулки. Мамины вышивки. Книги. Корешки потерлись, страницы пожелтели, обложки выцвели… Внуки то и дело пытаются утащить с концами. Третий том Маршака пропал — никто не признается. Уследишь за ними, как же. Скользнула взглядом по фотографиям в рамочках. Дети, внуки, правнуки… Кажется, опять звонят?
— Кто?
— Свои, — отозвалась внучка.
— Почему без зонтика? Простудишься. Чаю горячего срочно!
— Я на пять минут. — Лена скинула мокрый плащ и туфли, уютно поджала ноги на диване. — Иди ко мне.
— Что-то случилось, моя девочка? — Надежда Борисовна присела рядом.
— Да! Случилось! — в голосе Лены зазвенели слезы. — Хочу собачку. Маленькую собачку. Чихуахуа. У нее такие глазки! Может, хоть она меня любить будет…
— Моя родная… — Надежда Борисовна прижалась к Лене.
— Катька совершенно не слушается! Грубит и все делает по-своему, — Лена расплакалась. — Я говорю: не пойдешь на фейерверк одна, а она: я не одна, я с друзьями. Еще не хватало! Вечером, без родителей. Ей всего семнадцать. Я в ее годы…
— Ты в ее годы замуж собралась, — засмеялась Надежда Борисовна.
— Да? А ведь правда… — улыбнулась Лена. — Мама с папой такой концерт закатили, помнишь? Хоть из дома беги. А ты им быстро мозги промыла. Единственный человек меня поддержал. Если б не ты…
— …то сидеть бы тебе в старых девках, — расхохоталась Надежда Борисовна.
— И никакой Катьки… Ужас! Булечка, как я тебя люблю…
— Беги уже, а то опоздаешь…
Лена просеменила на тонких каблучках по лужам, оглянулась, махнула рукой. «Лети, птичка-невеличка, — подумала Надежда Борисовна. — И не грусти. Все будет хорошо…»
Скоро все соберутся, набегаются на своем празднике. Пора печь пирог. Слава богу, тесто готово, ждет в холодильнике. И ведь какой удачный рецепт — никаких капризных дрожжей. Тесто надо хорошо вымесить, разделить на порции — и в холодильник. Несколько дней лежать может. Просто палочка-выручалочка, особенно в те времена, когда в дом вваливались толпы прямо с демонстрации. Дом стоит как раз в том месте, где стройные колонны рассыпались. Ох и столы тогда накрывали! Смеялись, пели под гитару, танцевали так, что полы перекрашивать приходилось. Нормальных людей не было. Были беззаботные романтики, нищие и веселые…
Ну вот, опять задумалась. Надо яблоки порезать, смешать с брусникой и сахаром. Замечательная начинка для пирога.
Посыпала стол мукой, раскатала тесто тонким слоем. Теперь смазать противень маслом и… За окном гремела музыка, чуть не заглушила трель звонка. Вытирая руки полотенцем, спросила:
— Кто?
— Бабушка, это я! — звонко крикнула правнучка.
— Мое солнышко! Почему без зонтика?
— Ба, какой зонтик? Там же солнце. Сидишь тут со своими книжками. Надо тебя прогулять.
— Потом, — отмахнулась Надежда Борисовна. — Скоро все придут, а у меня еще конь не валялся. Пойдем, пирог до ума доведем. Как ты выступила?
— Лучше всех, — грустно ответила Катя. — Девочки сказали, я пела хорошо. И Мишка сказал: потянет.
— Моя кошечка! — Надежда Борисовна проделала ножом дырочки в верхнем слое, чтобы сок не вырвался в неположенных местах. — Ты плачешь? Тебя обидели?
— Меня мама не пускает в Голливуд!
— Может, школу закончим? — осторожно напомнила Надежда Борисовна.
— Ба, не начинай! Куда она денется? Полгода осталось, и можно ехать. Молчи! — Катя заперла ладошкой бабушкин рот на замок. — Я все знаю: сначала надо в институт поступить, потом набраться опыта, потом выйти на пенсию — и вперед! Если бы только мама меня не понимала. Но ведь и папа туда же. И почему мои родители такие?
— «Когда мне было четырнадцать, мой отец был полным кретином. С тех пор прошло много лет, и старик заметно поумнел», — заметила Надежда Борисовна. — Это Марк Твен сказал.
— То есть, по-твоему, я малявка? — Катя не выдержала и засмеялась.
— Я хочу сказать, что ты самая красивая и талантливая девочка в мире. И это же здорово, что у тебя есть мечта.
— Ты веришь, что у меня получится? — синие глаза засияли.
— Жизнь впереди — долгая и счастливая. И все будет хорошо…
В прозрачную синеву врезались оранжевые сопки. У окна стояли, обнявшись, прабабушка с правнучкой и смотрели в далекую даль…

 

 


 

 


Марина КРАСУЛЯ

Кугуар

Повесть


«Хочешь иметь сундук Нестора?
Получи его подагру!»

 

 

Часть первая

ЖЕРТВА



Глава 1

Владивосток.
Зал — битком…
Отхулиганил регтайм.
В луче — Сандра.
Чуть касаясь нот:

My funny Valentine!

Взрыв аплодисментов!

Sweet comic Valentine,
You make me smile with my heart.
Your looks are laughable,
Un-photographable
But you’re my favorite work of art...


Публика подалась вперед. Мурашки по телу.
Каждый слышит свое.
И сам ты, будто Моне, пишешь и пишешь то впечатление, то лондонский туман, то маки в цвету…
Концерт перетекает в блюз...

Вот пепел, который мы сделали вместе,
Вот запах с печальным названием «вчера»,
Пустая рюмка на фортепьяно
И где-то в области сердца — дыра.


Джаз-банд свингует. Звук давленый. Ты сам по себе. А там просто: тум, тум… Не прибавить, не убавить.
Контрабас булькает болотным, банджо шуршит соломенным. Клавиши залипают вязко, ударник песком сыпет, а саксофон поливает и поливает коньячно-шоколадным…
Сандра Истомина.
Теплая, плавная, грудной голос… Вкусная. Что там мужчины! — дамы не могут глаз оторвать.
Сакс дает певице передышку.
Эстрадная площадка — матовый пол из кусков пластика. Под сценой огоньки.
Последний номер джокером из манжеты — рок-н-ролл. И тут высоченный каблук попадает встык между плитами. Улыбается, поет, а нога засажена намертво.
Все! Пора цветы принимать.
Дернулась. Шпилька под корень — крык!
Оглянулась. Стоит каблук у стойки черной рюмкой, издевается, подлец.
В финале танец. Задержалась на мгновенье… Отшвырнула шузы и босиком:

Оne, two, three, four! Е-э!

Зрители: «Е-э!»

О-у!

Эхом: «О-у!»

Тэб-тэб!

Зал: «Тэб-тэб!»
Ошалела публика: топают, визжат, беснуются.
А Сандра — как вспышка на солнце:

Оу! Йе-ссс!..

Крики: «бис!», «браво!». И снова «браво!», «бис!».
Фанаты в курсе — сцена усыпана горькими хризантемами. Что ж, купайте ее в аплодисментах. Она того стоит!..

И вдруг Истомина слегла… Ослабла до невозможности и даже как вроде рассудком помутилась.
В одночасье расхотела петь и вольный джаз, и терпкий рок-н-ролл. Концерты поотменяла. Без повода, без причины, натурально: раздумал человек жить.


Глава 2

Нынешняя Сандра — нареченная Александра — пела, казалось, с рожденья. К шести годам бойко солировала в детском хоре.
Улыбчивый крепыш, вернее — крепышка, встанет, подбоченится и ка-ак вжарит! Совсем по-взрослому…
Слушаешь, и мороз по коже... Настоящая, живая, поет как дышит: вдохновенно, искренне, с куражом. Тембр — один на миллион.
Солнечный ребенок! Хохотушка сероокая, на щеках ямки, коса до пояса, нос кнопкой.
Про характер: норов, что надо. Да и безрассудство имеется.
Будучи подростком, Саша рванула с друзьями в тянь-шаньские горы. Жара стояла немыслимая: градусов под пятьдесят. Асфальт плавился. Марево струилось над трассой. Мираж дурил блестящими лужами. Вот вроде мокрое пятно, а подъехал ближе — нет ничего, как и не было.
Ехали долго и весело. Две гитары и барабанчик задавали ритм: умца-умца! умца-умца! Сашка зычно запевала, и компания, подхватив, рвала глотки:

У окна стою я, как у холста,
Ах, какая за окном красота!
Будто кто-то перепутал цвета,
И Неглинку и Манеж.
Над Москвой встает зеленый восход.
По мосту идет оранжевый кот.
И лотошник у метро продает
Апельсины цвета беж…


Вот так — с гиканьем и посвистом — докатились они до места. Ребята выгрузились и расположились под вековыми платанами на берегу Угама.
Бешеная речка. Стремительная, летит она от ледника в долину. Бурлит, перескакивает через обломки скал. Вода безумно холодная, пить невозможно — зубы ломит.
И никто в тот поток не лезет купаться, хотя заводь удобная есть. Вот она — чаша прохладная, так и манит, так и манит. Но не сунешься, даже думать нечего.
Костер запалили, мясо на шампуры… Пока готовилось, разбрелись по окрестности. Пацаны сгрудились у берега:
— Че, мужики, слабо купнуться?!
— Ага! Давай! Ты у нас смелый.
— Да не дрейфь! Рискни!
— Я че, больной на всю голову?
— Во ссыкло.
— Да, пошел ты, придурок!
Саша стояла рядом, на валуне, наблюдала, как мальчишки кривляются. И так тошно ей сделалось, так тошно, взглянула на воду пенную… И… внутри оборвалось — ах! — сиганула в поток! Яростное течение швырнуло об камни, закрутило…
Друзья-товарищи даже среагировать не успели.
Бросилась Санька в «ванночку» со всего маху с головой, а как булькнула, сильно пожалела…
Зря! Эффект оказался чудовищным: совсем не то, чего ожидала. Ки-пя-ток! Именно пламя, а не лед! Кожа полыхала, как от ожога раскаленным маслом.
Еле выкарабкалась...

Росла девочка в радости. Училась хорошо, а в музыкалке — даже блестяще. Потом в училище поступила, на джазовое, там взяла сценическое имя Сандра, как половинка от целой Александры. А после училась в академии искусств на Дальнем Востоке. Практически — в консерватории. И пела, пела, пела…
Влюбилась вовремя. Парень ей достался, как верный конь: ладный, сердечный, разумный. Родила девочку-синичку. И все хорошо: карьера, муж, дочь…



Глава 3

Итак, легла тридцатилетняя Александра Истомина умирать...
Расскажи такое, поверили бы? Вот-вот: нонсенс!
Похудела на тридцать килограммов, прямо-таки высохла на глазах. Улетучилось магнетическое очарование. Щеки ввалились, под глазами темные круги, цвет лица из нежно-персикового превратился в грязно-болотный. Румянец, будто лепесток, ветром сдуло…
Живое слово «хочу» — испарилось. На все отвечала однозначно: «Спасибо, не надо». Ничего не надо? «Ничего».
Родные утомляли, друзья раздражали. Еда сделалась безвкусной — трава травой. Ласку и нежность от любимого просто терпела. Спать — не спит, бодрствовать — не бодрствует. Говорят, материнский инстинкт сильнее инстинкта самосохранения, так даже Мать в ней уснула. На ребенка смотрела пустым взглядом.
Молодая, уверенная в себе женщина стремительно угасала. Будто розу срезали, а в воду поставить забыли…
Супруг в панике бросился спасать. Уложил любимую в больницу на обследование. Мало ли, может…
Пыхтели доктора нешуточно. Чего только найти не пытались: и просвечивали, и простукивали. Куда только не заглядывали!..
Анализов — ужас! — пробирок не пересчитать. Аж лаборантка психанула: «Неделю на одну вашу певичку пашу!.. Все тесты и пробы в норме. Вы б с диагнозом хоть как-то определились для начала, чего так человека мучить?!»
Давай дальше крутить-вертеть. Вдруг с головой проблема? Не удар ли? Может, падала? Или авария?
Нет, нет и нет…
Бывает еще от нервов… Так и стрессов никаких не случалось. Специалисты всех уровней и мастей нюхали, щупали. Через месяц в эпикриз написали: «здорова»!
Все хорошо, это — правда. Нигде не болит, ни ломит. Только давление выбивается из нормы: низкое, патологически низкое, с таким не живут...
Главный врач Главной больницы теребил историю болезни.
— Ребята, больная не наша. Ей к бабке надо…
Какие «бабки» в наше время?!
Оказалось, так думали только Саша да Андрей. А приглядись внимательнее, оказывается, приколдовывает народ по сию пору, на самом деле, ворожит помалу. Кто «присушивает», кто «отвороты» чинит, кто «заговоры» нашептывает. Если живешь мимо всего такого, кажется, что ведовства и не существует вовсе.

Андрей все обдумал и постановил: идем к экстрасенсам, колдунам, ведьмам, хоть к черту лысому, только б прежнюю Александру к жизни вернуть.
Да болезная и не особо сопротивлялась. По большому счету, ей было наплевать. Веди, раз других идей и дел нет. Сарафанное радио подсказало куда шагать, имеются знатоки-любители. Ну и повел Андрей жену ко всяким магам-чародеям.
Визиты до смешного были похожи один на другой.
Образцово-показательная странность: мрачный интерьер, затхлый запах, вычурный наряд. Нагромождение несвязанных между собой предметов: хрустальные шары, свечи, страшные маски. На полках несколько старых чучел: сова, ворон, змеищ-ща и задрипанный крокодильчик. Пещера Гингемы! Только метлы за дверью не хватает. Тьфу! Оккультизм, одним словом. Мол, имейте в виду, не шутки шучу — с космосом, или еще с чем пострашней, на короткой ноге.
Отвратного вида мадам в тюрбане, увидев Сашу на пороге, отчего-то заюлила, засуетилась, потом, будто по лбу ударенная, забурчала утробно:
— Стойте! Остановитесь! Дальше не проходим. Низкое давление? Угу! Анемии нет?.. Плохо дело. Черная магия! Вам, милочка, сделали «на смерть». Я лично не помогу. Нужно искать колдуна, чтобы сильнее того был, который все это провернул. А я не камикадзе. Ни за какие деньги не ввяжусь. Хм-м… Себе дороже. Прощайте!
О! Вот это правильно. Прощайте! Александра брезгливо улыбнулась и — вон, на воздух:
— Бред! Бред сивой кобылы для наивных бездельников. Самому ничего делать не надо. Пара пасов, пошептал, поплевал и ты вмиг здоровый, счастливый богач. Древний способ выбивать деньги из ослов. Не верю!

Все так. Да только девица чахнет, тухнет, тает… Пергаментная кожа, с серыми бархатными бляшками, как у старухи, короткие обмороки. Бывало, заложит уши, шум в голове, будто в приемнике волну ловят и не поймают никак. Туман перед глазами, бешеные мошки роятся, и — ах! — откроет глаза, а она уже на полу. Лежит, распластавшись; как падала — не помнит...
Один раз дочку мыла. Затмило внезапно, выронила ребенка. А как очнулась, смотрит: стоит малышка в ванне на четвереньках. Повезло, не расшиблась. Страшное дело…
Как долго все это длилось, неизвестно… Может, год, может, больше. Состояние овоща без желаний, чувств и мыслей.
Андрей решил отправить Сашу в Ташкент к родителям — погреться и на фрукты.



Глава 4

С утра в тот день солнце вышло, как зверь на охоту, раскаленными лучами распугало тени. Они в панике скукожились, попрятались. А ненасытный Гелиос норовил все спалить-сожрать. Если так дело дальше пойдет, к обеду мозги поплавятся. Хоть ветер бы дунул, все легче.
Александра лежала на софе под пледом, свернувшись фигой. Ее морозило в ту несусветную жару. Опять не завтракала, покурила только. Мысли каруселили круг за кругом: «Я скоро умру. Совсем недолго ждать… Вот и хорошо, вот и правильно. Муж — умница, ребенка на ноги поставит. Родителей не бросит. И ничего не жаль. Все у меня уже было. И было хорошо. Я скоро…»
И тут грохот из прихожей, кто-то споткнулся, велик уронил и выругался раскатисто:
— Мать-перемать!
Это явился в дом чужой человек. Его ждали. Турок лет сорока сразу повел себя как хозяин. Подошел к бледной Александре, решительно сдернул покрывало, наклонился к заморышу недопустимо близко, прямо нос к носу, и с улыбкой:
— Я колдун. Жить хочешь?
— Все равно…
— Берусь! Моя!
Единственный раз в жизни Саша видела такие глаза. Собственно, глаз-то никаких не было. Именно: человек без глаз. Вместо них две огромные черные дыры. Без зрачков, белков, радужной оболочки. Просто тьма бездонная.
Одет он в белую широкую блузу, легкие штаны, шлепки на босу ногу. И патлы — длинные, вьющиеся патлы. Весь в испарине от духоты. Стоит, насмехается.
— Вооружилась? Молоде-ец. Так! Значит, в лифчике — молитва, похоже — «Живые помощи». Нательный крест. Ну, ладно, это как водится. В кармане — кусок свечного воска. Воск-то с какой целью? Ну и булавки три штуки, куда без них! Сказать, где приколоты? О-ох!.. Смешные люди.
Действительно, за час до его прихода матушка носилась по дому, выпучив глаза:
— Колдун, колдун идет! Надо от него охранку поставить.
Саша, как глиняная кукла с нарисованным личиком, была безучастна.
— Зачем вообще звала, если беречься собираешься? Мало тебе всяких бабок-гадалок по подвалам да чердакам, теперь еще и на дом вызов оформила. Тоже мне — «скорая помощь»…
— Не скажи, не скажи, Шурочка. Мне его, знаешь, какой человек посоветовал? Такой человек, такой… Такой зря не скажет.
Анвар, так звали гостя, осматриваясь, продолжал:
— Все эти штуки для дилетантов. В церковь легко вхожу, в любую. Ни ладан, ни звон колокольный, ни рака с мощами — не помеха. А вот на кладбища меня не пускают. Ни на какие. Совсем. А ну, встань! Работать пора.
И началось.
Александра посреди комнаты. Ощущение: между полом и ногами устроен шарнир. Безглазый держит свои ладони у ее головы, не касаясь. Тело, как пустой мешок, будто висит между полом — потолком, поворачивается, отклоняется. Производит круговые движения, как юла. Потом позвоночник вытягивается струной вверх, и эту негнущуюся «палку» Анвар заваливает то в одну, то в другую сторону под немыслимым углом к земле. По всем законам физики должна упасть, а не падает. Болтается перевернутым маятником. Невидимый шарнир держит надежно. Это чем-то похоже на марионетку. Подвесили несчастную на прозрачную нить и раскрутили по часовой.
Теплый голос Анвара:
— Это случилось с тобой десять лет назад. Вспомни! Женщина. Не христианка, не мусульманка. Иссиня-черная. Рост средний. Фигура идеальная. Страдает астмой и тахикардией. Вспомни! Ты всегда чувствуешь ее присутствие. Вспомни!
Без запинки Саша выплевывает:
— Нора! Это Нора...
— У тебя полбашки снесено… Понимаешь?!.. Ага! Не понимаешь. Вспоминай! Она при тебе что-то протыкала насквозь. Три цыганских иглы. Ты это видела. Может мякиш, тесто, воск? Говори!
— Яйцо.
— Плохо дело... Она брала у тебя кровь.
Саша отвечала бесстрастно, отрывисто, механически:
— Уши проколола. Сказала: «Дарю серьги». Носить будешь. Я удивилась. Кровь хлынула. И сразу остановилась. Мочки заиндевели. Она пузырек дала. Жидкость мутная. Мажь, говорит, быстро заживет. Запах знакомый. Противный. Очень тревожное «лекарство». Мазать не стала. Побрезговала. Я белье гладила, дома. Плюнула на утюг. Слюна зашипела… Вот чем пахло. Уверена! В склянке была слюна. Ее слюна.
Анвар загудел, замычал…
Продышался. Продолжил.
— Как ей удалось так широко покрыть весь позвоночник водой заговоренной? Мыла тебя, что ли?
— Нет. Просто… Очень просто. Подошла скрытно. Со спины. Я за столом сидела. Чай пила. Без слов. Молча. Подкралась и спрыснула. Как на простыню. От затылка до копчика. Сказала: теперь рядом будешь. Всегда.
— Плохо... Что съесть заставила, чего ты не хотела?
— То яйцо. Что иголками проколола. Раздавила скорлупу. Выдавила содержимое. Блюдце. Розовое такое. С золотым ободком. А скатерть — в клетку. Знаете, желток растекся… забавно… Цифра. Четкая. Девять.
— Не забавно. Потому как не девять, а шесть. Число оборотня. Выпила? — турок начинал сердиться.
— Выпила. А почему… почему я никогда… никогда об этом не вспоминала? Почему?..



Глава 5

Он отпустил. Ее тело, чужое незнакомое тело, студнем плюхнулось на пол. Переползло на диван. Страха не было. Недоверие улетучилось. Неловкость рассыпалась. Александре нестерпимо захотелось говорить.
— Это необыкновенная женщина! Фантастически красивая, как Венера Милосская. Даже лучше. Сильная, стройная, медовый голос. А улыбка — чудо! Глаз не оторвать! Все время смотреть и смотреть хочется.
Саша остановилась, прикрыла глаза и перешла на шепот. Вдруг заторопилась, будто испугалась, что опоздает. Захлебывалась своим рассказом, давилась, заикалась. Анвар напряженно вслушивался в каждый звук...

Элеонора Юрьевна Мергати — Нора — работала педагогом по вокалу на джазовом отделении в музыкальном училище. А Саша с детства мечтала научиться петь по-настоящему.
Выступала однажды Александра в одном сборном концерте, от «музыкалки» прислали. И так здорово спела, что публика вызвала ее на бис. Аплодисменты, цветы, улыбки. Обнимать кинулись даже чужие люди. Аж голова кругом пошла. Сашуля, оглушенная успехом, с букетом наперевес спускалась из гримерки к выходу. Тут у служебного входа останавливают дебютантку две незнакомые женщины.
Одна — богомол, сухая, долговязая, нескладная. Мужик мужиком. Даже усы седые имеются. Голос скрипучий, будто высохший, сразу понятно: с папиросой засыпает и с нею же просыпается.
— Я — Ирэна Карловна Фиала. Декан музыкального факультета. Мы тут заспорили: на каком курсе обучаешься? У кого?
— Не учусь. Собираюсь только.
«Насекомое» поворачивает свою непропорционально крупную голову-пирамиду в сторону второй дамы. Та, несомненно, черная пантера. Гибкая, хищная, беспощадная.
— Ну, что ж, ты выиграла. С меня «Арарат». Почему ты всегда права? Прямо бесит! Да уж! Честно говоря, такой экспонат раз услышишь, запомнишь на всю жизнь. Сто раз себе говорила: не спорь с Норой. Опять попалась! — она засмеялась, как закашлялась, и неожиданно резко к Саше: — Курировать твое поступление буду сама, — кивнув на спутницу, — а вокалом с тобой займется Элеонора Юрьевна. Она у нас самый знатный специалист.
— А-лек-сан-дра… Нет, никуда не годится! Алекс-андра… С-андра! — Нора покатала имя во рту, будто на вкус попробовала. — Я буду звать тебя Сандра. И все будут называть только Сандра.
Тут женщина нежно взяла Сашеньку за подбородок, приблизила, поглядела так, будто глазами глаза поцеловала. Потом прижалась горячими губами ко лбу и отпустила…
С этого мгновения девочка была готова сделать для Мергати что угодно: душу вывернуть наизнанку! Преданность, обожание, поклонение…
Сразу столько событий в один день: и крики «браво», и лучший педагог, и влиятельная поддержка. Конечно, девчонка была вне себя от радости. Ринулась в учебу, как в омут с головой. Вот потому все странности педагога воспринимала легко и с иронией. Мало ли какие загоны случаются у творцов? Только б от занятий не отлучила!
Работали по системе йогов: растяжки, правильное дыхание, умение быстро сосредоточиться. Новоиспеченная Сандра принимала классические йоговские позы, выдувала из себя гекзаметром: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына».
Ну и запела. Еще как запела!.. Диапазон — закачаешься! Сила в голосе появилась крепче, чем у Фроси Бурлаковой. Фужеры в серванте позвякивали в такт, оконные стекла дрожали в испуге, люстра дребезжала…
В такие минуты глаза Норы сияли, она облизывалась, как сытый кот.

Саша помолчала и продолжила:
— А странностей хватало. Погодите. Все-таки, почему это никогда не вспоминалось? Мы не просто подружились тогда, мы сроднились. Как мать и дочь. Большая часть занятий плавно переплыла в ее дом.

Сломя голову мчалась Сандра на занятия, руководствуясь только тревожной вибрацией под ложечкой: скорее, скорее. Хозяйка, сидя за накрытым столом, наливала крутой кипяток в заварник. На вопрос: «Вы ждете гостей?» Нора неизменно отвечала: «Я тебя уже час зову»…
Однажды Элеонора задрала подол своего черного шелкового платья и указала на необычное повреждение бедра. На тренированной ноге явственно была видна выемка в виде крутого полумесяца, довольно глубокая, но без рубца. На вопрос ответила так: «Я — меченая. Вмятина — след дьявольского копыта». Посмеялись…

— Погодите, она же… Она… Ой, мамочки!
У Саши появилось ощущение, что ее память — старый заброшенный раскоп, а Анвар — опытный археолог — тщательно сантиметр за сантиметром роется в голове, отыскивая давно потерянные предметы.
— Моя наставница делала ученицам выкидыши. Сама видела, собственными глазами… Если срок был маленький, до восьми недель, Норе достаточно было подержать ладонь у матки. И привет! А если большой, то… На рынке покупала зерна желтой моркови. Стакан семян заливала стаканом воды и долго-долго кипятила. Сутки, не меньше, без конца помешивала, наговаривала незнакомые слова. Пили ту маслянистую темную жидкость мои однокашницы натощак. У девушки открывалось кровотечение. А потом… Да, да. Роды. Если плод был еще живой, то… господи… о, господи! Она топила младенца в ванне...
Саша закрыла горящее лицо ладонями и с шепота перешла на голос:
— Как?.. Как это может быть?! А я что? Я спокойно созерцала?!.. Боже мой, какой ужас! От меня ничего не скрывалось. Я — соучастник! Преступник!
Александру сдавило удушье. Видно было: ей нечем дышать. Судорожно похватав ртом воздух, сорвалась на крик:
— По-че-му?!.. Почему не испугалась? Не возмутилась? Просто молчала?.. А потом с легкостью забыла на десять лет?!.. — молодая женщина зашлась слезами. — Что со мной?!.. Как же так? Что это такое?! Я — тварь последняя!..
Анвар был беспощаден:
— Говори! Говори, не останавливаясь! Все говори!
— Еще… Нора ярилась на своего начальника. Директор училища все время требовал от Юрьевны каких-то отчетов, объяснительных, выполнения большей нагрузки. Кричал, снимал премию, менял расписание занятий, намекал, чтобы искала другое место работы. Они бесили друг друга ужасно.
Однажды Мергати произнесла в проброс: «Все! Достал, гад! Пойду на кладбище. Ему неповадно будет, остальным — наука».
Через месяц разлетелась страшная новость: умер. Здоровый, сильный мужчина скончался от прободения язвы. Не успели спасти. Это сообщение привело ее в дикий восторг! Она хохотала, пела, скакала на радостях. Потом схватила меня и стала вальсировать. «Ура! Свободна!!! Получилось! Ай да Норочка! Ай да молодец!»
Постойте! Я отдала ей косу. Свою девичью косу. Ни в одной парикмахерской не брались стричь, говорили — жалко. Она у меня ниже колен была. Добрая коса. Но однокурсница из зависти уговорила остричь. Принесла с собой ножницы в училище и между парами отчекрыжила… К чему это я? Ах, да! Элеонора Юрьевна велела принести ей волосы. Но для чего? Не помню… Говорила что-то про шиньон. Какой шиньон? Кому? Она забрала, а я забыла. Совсем забыла…
А вообще, это была я? Мне не приснилось? Действительно — я?!.. А потом… Потом Мергати отправила меня на Дальний Восток. Жить. Как в ссылку. Ведь у моей семьи не было ни единого знакомого в той далекой стороне. Я поехала. Вернее, сбежала. Мама с папой были против. Ой, как против! Плакали, умоляли. А я… до сих пор не понимаю: зачем?



Глава 6


Колдун замер. Слушал, впитывая каждое слово, может, и не слово даже, но впитывал, это точно. Время от времени хрустел костяшками пальцев, разминал ладони, будто затекли. Не смеялся, не иронизировал. Был собран, сосредоточен. Не перебил ни разу.
— Ты устала. Перекур.
Вышли на веранду. Курили молча. Каждый думал о своем… Выпили по стакану холодной воды. Вернулись. Анвар начал обстоятельно, не спеша:
— Первое и главное. Если коса зарыта на кладбище, в могиле, и мы ее не найдем, не вытащим — ты умрешь! Ничто не поможет. Слышишь? Ничто!
Итак, пасьянсы некогда раскладывать, давай поищем. Расслабься хорошенько. Руки-ноги не скрещивай. Поехали. Попробуй представить погост. Любой… Только подробно.
Уж чего-чего, а фантазия у Сашки развита — будь здоров! — до неприличия. А тут пыжится, упирается, даже холодный лоб ладонью трет. И ничего. Пусто. Никакого захоронения представить не может.
Серьезно поникший Анвар вроде как ухом что-то словил — вибрацию или еще чего — и вдруг встрепенулся, мощно выдохнул, вскочил, замер, будто соизмеряя возможности. Резко заходил по комнате взад-вперед. В нем явно разгорался азарт. Пару раз хлопнул в ладоши, взъерошил слипшиеся от пота кудри. Его потряхивало. Так дрожит охотничий пес, напав на след.
— Тэк-с, тэк-с, тэк-с! Жадная. Оч-чень мило! Жадность и уверенность! Всех перехитрила? Ха! А ты как думала?.. Безнаказанность, она ведь расхолаживает. Значит, не так безупречна, как самой видится. Значит, допустила-таки слабину. Уф! Вот оно. Есть дырка! Иду на вы! Сразимся, лютая ты моя!
Александра совершенно ничего не понимала. Только глупое ощущение, будто она — жертва.
Анвар говорил сам с собой, и девушка почувствовала себя лишней во всей этой истории.
— Слушай, Сань, хочешь, скажу, почему ты еще жива? Причин три. Первая: у тебя деформация грудной клетки, врожденная. Мадам промазала. Ну не попала, понимаешь, в сердечную чакру, когда восковую куклу обкалывала. Вторая: надеялась, что энергия твоя поскромнее будет, хотя точно знала: пантере зайца не пришлют…
— Почему вы ее пантерой назвали?
— Потому что она в нашей иерархии и есть — черная пантера.
— А вы?
— Я — тарантул, но это не важно, у меня по-другому. А вот ты, радость моя, пума — горный лев. Это сильнее пантеры. В сравнении с тобой, она просто дикая кошка, мясо выбрала не по зубам. Не перебивай! Мы же про причины говорили. Третья и главная ошибка Норы — это… Вот же наглая! Косу действительно пожалела и заказала шиньон. Шиньон для себя. Выкрасила из русого в черный цвет, на свой крысиный хвост привинчивает. Причем ежедневно. Молодец! И уж, конечно, не полагает, что ты жива и дальше жить собираешься.
В Сашин припухший висок колотилась одна осязаемая горькая мысль: «Почему я? Я — почему?» И турок немедленно ответил:
— Все просто. Ей был знак: ты — ученик. Целый год ведьма, ничего не скрывая, демонстрировала тебе, дур-рехе, разного рода способности и Силу. Но ты так ни разу ни о чем и не спросила, не заинтересовалась. Старалась тетка истово. Злилась. Теряла терпение. Тебе, тупице, надо было всего один раз спросить: «Как вы это делаете? Можно ль научиться?» Все! Все, что требовалось!
Тщетно... Вы песенки петь хотели. Ля-ля, ля-ля! Вам, видишь, не до чужих мучений. Ты, Сашенька, э-го-истка!
Шучу! Шучу! Не сверли меня своими глазенками жухлыми. Проще говоря, измахратившись о глыбу твою бесчувственную, решила учительница, во всех смыслах — педагог: «С паршивой овцы хоть шерсти клок!» О! Рифма: педагог — шерсти клок. Плохая рифма.
Ты ей выбора не оставила, понимаешь?
Вынесла тебе Нора, поверь, нелегкий приговор. Переживала страшно! Такой материал… Такой материал пропал… — Анвар покачал головой, прищелкивая языком. — И превратила тебя… ни в зверушку, ни в лягушку, а просто в «мясо». Чего лыбишься? Да, да, в «мясо». На нашем языке «мясо» — это питание, еда энергетическая, как аккумулятор. Покручинилась, погоревала и выслала отличницу Сандру куда подальше, чтоб глаза, гадость такая, не мозолила. А память стерла. По-другому — никак. Чисто-начисто стерла, как ластиком карандашный рисунок. Техниками она владеет — будь здоров!
Во-о-от. Такой вот будет мой диагноз. А веришь ты в это или нет — мне глубоко начхать. Вообще, ты лично — мне абсолютно безразлична. Я — воин. Охотник на ведьм. Работа у меня такая, веселая. Даже если сейчас скажешь «нет», уже ничего нельзя изменить. Я ввязался!
Еще раз перекурим на дорожку и начнем.



Глава 7


Они сели на диван бок о бок. Сандра ничему не противилась. И они даже перешли на «ты». Просто расслабилась, и перед ее взором возникло отчетливое, будто реальное, изображение.
Не сон, не туман, не мираж — пластилиновая мультипликация. Хотя нет. Это походило на ожившие восковые экспонаты от мадам Тюссо.
Фон затянут черным сукном. В левом углу — обнаженная фигура Норы. Красуется. Сверкает вставными зубами.
Анвар:
— Что ты видишь?
— Нора… улыбается… недобро… точнее — скалится.
— Мы сейчас видим друг друга. Ей в голову не приходит, что посмею напасть. Еще бы! Она в отличной форме. Прогулки не получится. Рано веселишься, голуба моя. Иду! Иду на вы! Так, «мясо», смотри вниз, косу свою видишь?
— Да, вот она… цела и невредима… даже тесьмой перевязана… той же — голубой! Лежит волною, как гюрза…
— Хорошо. Бери ее в руку. Вяжи аркан. Так, правильно. С одного броска накинь Норе на шею. Не промахнись! Попытка только одна. Приготовились — ату ее! Оп! Молодец! Держать! Держать, я сказал!
Сидит Александра, откинувшись на спинку дивана, руки расположила вдоль тела, только мышечное напряжение, эмоциональный накал и видения абсолютно реальные. Коса молнией обвивается вокруг горла ведьмы и — оп! — петля затянута. Холеное лицо Норы начинает раздуваться, синеть, деформироваться, как резиновая грелка под натиском компрессора. Глаза лезут из орбит, шершавый фиолетовый язык вываливается из разинутого рта, раздается хруст шейных позвонков и отчаянный хрип…
— Держать! Сейчас… внимание… Она атакует! Поберегись!
Вдруг петля ослабевает оттого, что восковое тело превращается в тушку черной взъерошенной кошки. Оскалившись, животное кидается, впивается в Сашину глотку, отчаянно рвет, грызет плоть. Боль! Нестерпимая боль в районе шеи и грудины.
Голос Анвара:
— Не трусь! Терпи. Спокойно… Дыши глубоко… Я рядом, рядом… Хватай камень, он под левой рукой! Бе-ей! Бей по башке, что есть силы!
Действительно, через мгновение, яростно сжимая булыжник, Саша сбивает с себя котяру. И… молотит, молотит, дробя череп, кости в месиво…
— Ну, хватит, хватит… остановись, неистовая… все… все… Да успокойся ж ты, наконец! Побереги силы.
Дыхание у Александры сбито, будто олимпийскую стометровку вжарила… Как это может быть? Она же сидела, не шевелясь.
— Вот молодец! Порадовала. Сработала — лучше не придумать! Перекур. Давай, организуй чайку зеленого. У нас еще дел невпроворот. Надо тебя латать, штопать и заглушки выбивать. Слушай, если в тебе, в разрушенной, столько мощи, на что способна ты целая?!.. А? Боюсь даже представить.
Он был доволен, улыбался, шутил. Жадно пил чай без сахара. От еды отказался и ей обедать не велел. Полный желудок силы отнимает. Потом, все потом…
В голове у нее был такой сумбур, такая растерянность… Мысли, сталкиваясь и откатываясь друг от друга, гулко носились по чугунной голове. Представьте, стальные шарики в котле. Именно так.
— Устраивайся поудобнее.
И снова перед Александрой возник черный квадрат. И снова началось «кино». Ее состояние вряд ли можно назвать трансом. Она же видит посуду в серванте, с улицы доносится смех, соседка жарит блины. То есть она не где-то там — в параллели, а здесь и сейчас.
— Ну, не расхолаживайся. Начнем все сначала. Подробно представь то, что говорю, и мысленно поэтапно выполняй. Срыгни выпитое яйцо. Так. Возьми скорлупу, собери в нее все до капли. Хорошо! Шпаклюем трещины аккуратно, тщательно. Ну, как яичко? Целехонько?
— Нет. В нем шесть дырок. Это от тех цыганских иголок…
— Значит, дырки? Ладно. Вставь иглы, как стояли, и медленно вытаскивай по одной. Отверстия затянутся сами собой. Курицу видишь?
— Да. Рыжая хохлатка. Бодрая, сытая, аж лоснится. Красивая, перышко к перышку.
— Хм-м! Ладно. Подложи ей под брюхо то яйцо. Ждать будем.
В молчании проходит минута, другая… пятая…
— Проверим, высидела? Что видишь?
— Ой! Цыпленок! Странный какой-то, больной совсем... Не идет, а ползет. Голова сплющена. Мокрый, грязный... В слизи он, что ли? Или это клейстер? Перья редкие, почти лысый. Вот привстал, лапки волочит, хромой. Пакость, а не цыпа!
— Да уж! Веселого мало… Кура — Нора. Цыпленок — ты. Давай-ка еще раз в скорлупу малого загони, и прокатим по солнечному кругу. Поехали! С аппетитом гони, с радостью. Кати его, милая, троекратно. И опять под наседку. Как, кстати, она себя чувствует?
— Это не та курица… Совсем другая. Тощая, старая, немощная…
— Клади яйцо под эту. Ждем… Как результат?
— Не поверишь! Пушистый желторотик. Резвый, любопытный, скачет, пританцовывает. Хорошенький какой!
И тут ее резко вывернуло, еле до ванны добежала, «со всех щелей», — как мазут, черная рвота, понос.
А как пронесло-вынесло, сразу полегчало. Измученная Саша встала под прохладный душ. Долго стояла, с час, наверное. Когда вышла, Анвар взял ее за руку, усмехнулся по-доброму:
— Вот и ладушки! Вот и ладушки… Пойдем к зеркалу.
Александра бодро подошла к трюмо и… оторопела. На нее из зеркального овала весело смотрит молодая, здоровая женщина. Неужели это она сама? Румянец во всю щеку, как в юности, глаза сияют, губы алые и ощущение такое, такое — всемогущее ощущение! Размахнись — пробьет кулаком стену, крикни — стекло рассыплется вдребезги или… Уж если разбежится — точно взлетит!
Колдун стоял рядом. По лицу блуждала улыбка. Так бывает от хорошо исполненной работы. Он был по-настоящему доволен.
А потом они сели есть. Саша вела себя дико: жадно хватала все подряд, набивая рот. Шумно чавкала, вгрызалась в мясо, обсасывала кости, облизывала пальцы. Оголодал человек! Анвар тоже набросился на еду, как лев.
— Из дома не выходить трое суток. Ничего ни у кого не брать и в дом чужого не вносить. Из квартиры ничего никому не давать, даже щепотку соли. Ясно? И еще. Никогда, запомни, никогда не подставляй свою голову и спину чужим рукам. Никаких массажей ближайшие лет сто…

 

 

Глава 8

А как наелись вдоволь, понеслась Сашкина душа по кочкам. Такой «болтун» нападает, если водки тяпнуть. А тут — на трезвую голову, будто плотину прорвало.
Выяснилось, несколько лет тому назад она виделась с Норой при странных обстоятельствах.
Сашенька с Андреем неделю как поженились. В приподнятом настроении приехали в Ташкент устраиваться на работу. Конечно, они мечтали о карьере в театре музыкальной комедии. Ребятам назначили прослушивание по всем правилам. Дали время на подготовку, назначили аккомпаниатора.
Молодожены взяли клавиры оперетт Имре Кальмана. Полистали, подумали и решили исполнить два дуэта: Сильвы и Эдвина, Марицы и Тасилло. Конечно, с претензией на ставку солистов-героев. А чего стесняться?
Так вот. Пришли они в тот день в репетиционный зал, значит…
Началось все с перебранки: ты, Андрюша, — так, я — этак. Нет, ты, Саня, так, а я — этак. Пока тональность выбрали. Согласовали, в каком темпе петь. Все решали: с танцем или без. Три раза пианистка проигрыш исполнила, все никак вступить не получалось. Не клеилось. Поменяли мизансцену. Она на табурет влезла, вроде как в беседке барышня. Андрей снизу колено преклонил. Во-от… Стоит, значит, Саша высоко, лицом к двери. Он — визави. Запели…
Вдруг спину Сандры как кипятком обожгло. Она вскрикнула и спрыгнула с «банки». Будто прижали от шеи до копчика аппликатор Кузнецова (штука такая: лечебный коврик с натыканными иголками). Именно — аппликатор! — первое, что пришло девушке в голову.
Резко поворачивается и видит: из пустого дальнего угла к ним медленно приближается Нора. Вид у нее ненормальный — отекшая, с координацией непорядок, голос сиплый, придушенный. Не поздоровалась, пальцем в Андрея ткнула, прохрипела:
— Это твой мужик или партнер?
Санька, не раздумывая: «Партнер».
А меченая, не глядя в их сторону:
— Зря ты сюда приехала… зря… Болею я… Как же я болею!.. Зря… Зря ты сюда приехала… — И проходит мимо парочки, мимо застывшей девы у рояля, мимо, мимо… и выходит в единственную из зала дверь.
Воцаряется тишина. Участников этой странности будто парализовало. То ли дышат, то ли нет… А уж про двигаться — и говорить нечего…
Первым очухался Андрейка:
— Это кто?
— Моя Мергати. Помнишь, я рассказывала? Мой педагог по вокалу в муз-училище.
— Сань! Ты чего стоишь-то потерянная? Совесть есть?! Даже не поздоровалась!.. Это ж, выходит, твоя Нора любимая. Бежим за ней!
Хватает за руку и вприпрыжку по лестницам — к служебному выходу. Женщина не могла далеко уйти. Спрашивают вахтера, давно ли Элеонора Юрьевна вышла? Куда пошла? Или еще в театре, не выходила? А тетка та — цербер, мимо нее муха не проскочит, — спокойно заявляет:
— Не было сегодня Элеоноры Юрьевны. Она по пятницам распевки проводит в десять.
— Как не было?! Вы шутите? Она только что здесь была. Вы, наверное, отходили.
— Никуда я не отходила. Не было ее сегодня. Не было и быть не могло. Не ее это день. Точка!
Вышли в задумчивости из театра. Стали анализировать, как это Нора могла появиться на репетиции, если в дверь не входила? От стены, что ли, отделилась? Почудилось? Обоим? Они же не только видели явно больную женщину, но и слышали.
— Почему ты сказала, что я не твой мужчина, а просто партнер?
— Не знаю. Автоматически. Нет, вру. Нарочно. Почему-то испугалась, так вдруг испугалась… За тебя испугалась.
И тут кошак черный под ноги. Сел и в упор на них — мя-а-о! Оба вздрогнули, а Андрей тихо:
— Смотри, это ж… Нор-ра!

А потом был показ. Вдохновенное выступление. Худсовет бил в ладоши, кричал: браво! Режиссер лез обниматься: нашел-таки двух настоящих героев. Теперь заживем! Классический репертуар в кармане. Эти двое споют все, что угодно. И диапазон, и внешность… — и, потирая руки, — ура, ура! Ура…
Но тут случилось несуразное! Директор театра ни с того ни с сего набычился, глаза кровью налились: нет, говорит, не беру! Вы, мол, чудесные ребята, у вас большое будущее, но в моем театре работать не будете! Ни за что!
Обрушился скандал-торнадо. Все — за, он один — против! Визжал, топал ногами, рычал и плакал: нет и все!
Худсовет гудел. Режиссер стоял на коленях, умолял, грозил убить, но директор, как рехнулся: «Не могу, хоть режьте, не могу!»
Так и уехали из города ни с чем… Да и с опереттой было покончено навсегда.

— Анвар, объясни, что это такое было? Андрюша — свидетель, он ее видел, подтвердить может. И про кошку ту сам сказал… Скажи, это совпадение?
— Нет, конечно. Да ты и сама знаешь. Кстати, ребенка ты родила только благодаря мужу. Считай, он дочку и выносил, и родил. Он у тебя — хранитель. Знаешь, бывают славные женщины-рукодельницы, кухарки отменные, матери заботливые, и им попадаются в мужья обязательно хлыщи ленивые и при том неумехи. Ни гвоздя вбить, ни утюг починить. Лежат дынями на диванах, газетки почитывают. А вот если мужик-сокровище, то баба при нем — ты. Ни сварить, ни заштопать. Хочешь, опишу твоего Андрея?
Значит, так: старше тебя на два-три года, выше почти на голову, глаза серо-зеленые, волосы густые, темно-русые. Конфеты любит, как дитя. Доверчивый, не то, чтоб простофиля совсем, а такой, который сам не подлый и в других гнусности не ищет. Чего еще? Любит тебя, балбеску.
— Почему это я балбеска?
— Да шучу, шучу…
Вот так подробно и описал Анвар того, кого видеть не мог. Очень точно обсказал и внешние данные, и привычки. Все — в яблочко!

— …Приду проведать через три дня... Держись!



Глава 9

Домашний арест давался Александре нелегко. Энергия бурлила, рвалась наружу. Взялась за книжки любимые — никак. Разве усидишь? Дико хотелось бегать, прыгать, двигаться. Належалась, видать, на сто лет вперед. Эх, футбол бы погонять, или огород перепахать, или задвинуть какому-нибудь бугаю в челюсть. Она жаждала простора, бури, грома-и-молнии! А тут — четыре стены и тревожная мама.
Кинулась убираться в квартире. Бедное жилище! Такого насилия оно еще не испытывало! Чистила с остервененьем, вылизывала каждый угол. Вываливала ящики-шмурдяки, что копились годами, сортировала — нужное-ненужное выбросить. Рвала в клочья старые справки-квитанции, билеты-газеты, открытки-дневники. Мусор, мусор, мусор… Убиралась вокруг и сама вроде чистилась изнутри.
Полы скребла, терла щеткой. Задрала подол, встала на пол голыми коленками и мылила-пузырила белой пеной. И так рассмешила ее эта скользятина, что захотелось, как в детстве, хулиганить. Распелась во всю мощь, вертелась фигуристкой, валялась на мокром линолеуме сияющая и шальная, как прежде. Потом окупнулась и дальше.
Оконным стеклам досталось по полной. Надраила так, что неясно — открыты створки или закрыты. А как все закончила, получила чисто физическое наслаждение.
Ну и… Дальше что? Сил не мерено, а всего сутки проползли.
Терпела, терпела, да и не вытерпела… Решила маме помочь, на рынок с ней сходить, продуктов купить на неделю. И чтобы не делать кучу рейсов, думает, дотащу все разом. Короче, напросилась в качестве гужевой силы.

Восточный город-базар, как всегда, пел, гудел, спорил и заманивал. Отовсюду струились запахи восточной снеди. Ее готовили здесь же, под навесами и без: плов, шашлыки, самса, лагман. Во все стороны тянулись улицы-ряды. Направо — специи, налево — орехи всех мастей, там — вяленые фрукты, здесь — корейские острые салаты. Баррикады овощей-фруктов, зелень такая, какой и на свете не бывает. Дыни возлежали на солнцепеке желтыми откормленными поросятами. Покупатели хлопали их по бокам, приценивались, искусно торговались… А что? Хорошая арбакеша килограммов на пятнадцать потянуть может и стоит — ого-го! Громоздились зеленые барханы арбузов. Каждую гряду украшала рубиновая сахарная пирамида-нарез. И повсюду осы, осы, осы…
Сашка шагала бодро, пробовала то там, то сям сочный товар и улыбалась. Нагулявшись, прикупила солнечного сладкого наслаждения: персики, виноград, инжир и переспелую вишню-шпанку. Шла, обвешенная тяжелыми сумками, легко, даже с известным шиком. Встала у питьевых фонтанчиков фрукты вымыть — приятно по дороге жевать, пакеты на землю опустила. Моет, о приятном думает…
И вдруг — блюм! — шлепок! Ледяная вода струями потекла сзади по стройным ногам. Что такое? Как ухитрилась облить ляжки? Оглянулась, за спиной стоит пожилая ухоженная женщина. Синее строгое платье тяжелого шелка. Седая аккуратная прическа. Учительница — да и только! В руке банка темного толстого стекла, старинная, такую только в музее встретишь.
Незнакомка заговорила медленно с каким-то призвуком, будто горное эхо. Голос слышно, а губы не шевелятся:
— Простите-е-е… случайно-но… ненавижу-вижу общие стаканы-аны, только из этого флакона-кона… не допила-ла-ла… плеснула-снула… на вас-ас… я не хотела-тела… Простите-спите-спите…
И пропала…
Матушка тоже увидела ее лишь на секунду, закричала, замахала руками. А Сашу накрыла слабость. Слабость и покой. Медленно вытерла подолом ватные ноги. Покупки даже оторвать от земли не смогла. Неподъемные. Мама перехватила.
Двинулись к машине.
Звуки отдалились, запахи улетучились…
— Да что же это такое, в самом деле?! Колдуны проклятые! Чтоб вам пусто было! Шурочка, голубушка, поедем в церковь. Там помогут. В Госпитальную поедем, она намоленная.
Александра не сопротивлялась, устала вдруг… Устала…



Глава 10

Подъехали к храму. Сашу пришлось держать под локоть. Ей было совсем худо. Спина, руки, ноги будто свинцом налились.
Отяжелела...
На паперти, как положено, сидели нищие. Одно всклоченное существо невнятного цвета возилось у ящика. Поправляло тряпки-пеленки, демонстративно гулюкало. Сандра шагнула, наклонилась над «люлькой» и тут же отшатнулась — кукла. Денег не дала. Нищенка стала похабно визжать. Наткнувшись на безразличие, прикусила язык. Рассекретили, чего уж!
Александра никогда не привечала попрошаек. Еще в юности уверилась: все они мошенники. А вот маменька, как раз наоборот, считала, что подавать нужно. Подавать, значит — помогать, жалеть, сострадать. Подтолкнула Сашу к входу, а сама суетливо рассовала по грязным ладоням мелочь. Ну, принято так, давно и не нами…
Вошли. Прохладный сумрак словно спеленал Сашу. В церкви было пусто и гулко. Зачем они здесь?.. Захотелось прижать спину к стене. Почему так неуютно, зябко? Стояла, стояла, а потом медленно двинулась к иконе Николая Угодника. Поставила свечу. Огонек, как обрывок шелковой ленточки, заметался. Неожиданно для самой себя зашептала:
— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…
От бабушки слышала, не предполагая, что так хорошо запомнила. Бессилие и тревога не отпускали…

Сперва по спине пробежал мятный холодок, а потом резкий ледяной вихрь. Сашенька оглянулась.
Прямо на нее, на бешеной скорости, неслась женщина лет тридцати. Гренадерское телосложение, белое кримпленовое платье, голые мощные руки, неприкрытые оплывшие колени. Густая грива цвета старого сена — так выглядят волосы, загубленные пергидролью. Лаковые туфли на каблуках-копытах и морда, словно из гипса.
Саша свирепо прорычала:
— Что?!.. — Пустое пространство отозвалось многократным эхом. Отчаяние и ярость собственного голоса испугали. — Мама! Мамочка!
Мать метнулась к дочери, обняла:
— Что с тобой? Да ты дрожишь! Девочка моя, чего напугалась? Успокойся, успокойся… все хорошо…
— Ничего не хорошо. Женщина… Женщина в белом… здесь… только что… огромная… Она хотела… она… меня…
— Да нет здесь никого! Тебе причудилось. Успокойся!
— Нет! Не показалось… не показалось! Я же не сумасшедшая… Она тут… была тут… Колени жирные… От нее по́том пахло…
И тут запротестовал разум: конечно, сумасшедшая! «Я сошла с ума! А я сошла с ума! Какая досада». А иначе как? Вокруг — ни души, только дочь и мать. Тишина? Полумрак? Свечи? Да, да, да. Согласна. Кислороду не хватает? Может быть. Резкая смена температур? На улице-то жарища. А с другой стороны, тот же разум протестовал. Нет, нет и нет. Такая туша, да еще в светлом, показалась и спряталась молниеносно? Да уж, конечно!



Глава 11


— Я видела. Видела, — как заведенная талдычила Сашка.
С тем и вернулись домой. Анвар нервно топтался у порога уже больше часа.
— Твою мать! Выманила-таки. Предупреждал ведь!.. Просил, как человека: из дома ни шагу! У-у-у… Ладно… Рассказывай!
Он слушал вполуха, кривил рот, хмыкал, щелкал фалангами пальцев, мотал головой — плохо ему было, ай, как плохо.
— Значит, так: Нора атаковала нас фантомом. Что со мной стряслось, потом расскажу, сейчас главное — вода. Вспоминай, что у тебя тогда было связано с водой.
А и действительно, Саня промолчала про отстриженный клок волос, ну, вылетело из головы. Что поделать?
Взяла как-то Нора прядь Сашиных волос, вроде как шалить вздумала. А у самой в кармане ножницы лежали. Так она прядь оттянула и чикнула пучок без предупреждения. Положила на тарелку, зажгла. Горький запах жженого в нос ударил. Потом еще что-то спалила, и еще... Завернула аккуратно кучку пепла в вощеную бумагу. Велела сбросить в бегущую воду и проследить, чтобы сверток скрылся с глаз долой. И выполнила Саша, как сказано. И похвалу от Норы получила.
Анвар сидел, ссутулившись, массировал виски и чуть слышно постанывал...
— Ясно. Тут нужен мозговой штурм. Сил нет… Эта прогулка твоя, как под дых… Попробуем испытанным способом: открывай двери синематографа и снова крути киноленту назад. Забирай из того арыка бумажку, разворачивай и волосы приставь на место, где отрезали. Приросли? Порядок! А теперь представь любую воду. Хоть океан, хоть лужу, хоть стакан.
Перед Сашей начали возникать контрастные картинки одна за другой.
— Вижу пруд. Агатовая вода, густая, как мазут. Стоячая.
Ого! Теперь вроде волны появились, но ненормальные, а будто граммофонные пластинки, наползают одна на другую.
Ага! Края у дисков начинают пениться. Ой, светлеют, еще светлеют. Смотри-ка, волны все выше, круче, белыми барашками закручиваются.
Их ты! Река. Горная, по камням скачет-бесится. Узкая, будто между скал протискивается.
Опа! Ручей. Теперь ручей. Чистый-чистый, как слеза.
М-м… Откуда-то желоб появился. Струйка тоненькая. Тоньше, еще тоньше. Кап, кап…
Все! Кончилась вода.
— Ну и славно! Приляг, отдыхай и слушай. У меня тоже новости несмешные.
И только тут она заметила, что с Анваром творится что-то не то:
— Ты заболел? Вид у тебя, прямо скажем, неважнецкий.
Чего ж не рассказать? Рассказал...
Ночка еще та, говорит, была. Он ждал и, конечно, готовился. В три часа завертелось. В закрытое окно начал биться черный кот. Выл, скрежетал когтями по стеклу, а потом стал изменяться. Животное расплющилось до состояния копирки и вползло в щель между рамой и подоконником. Перед ним выросла фигура в плаще с капюшоном. Закачалась и раздвоилась. Видит: он и она, без лиц. Ну, и кинулись, конечно, твари.
Остальное тебе знать пока не положено…
— Мастерица твоя Норочка фантомы ляпать. Ну-ка, посмотри на ведьму сейчас.
— Я ее не вижу. Погоди, погоди… Проясняется… Вдавлено что-то в подушку. Череп с остекленевшими глазами. Наволочка мокрая. Фу! Гадость какая-то. Это… Это она!
— А пойдем к ней в гости сходим? Адрес помнишь? Насладимся победой!
Саша смутилась, помолчала, а потом сдавленно:
— Знаешь, Анвар, честно говоря, не испытываю радости… если б можно было не мстить, а просто меня вылечить, я б выбрала мирный выход. Пойми, это не жалость, нет, мне противно разрушение…
— Ну, вот и ответ на непоставленный вопрос. Ты воин, а не захватчик.
— Можно спросить еще? В церкви была та, в белом? Тоже ее рук дело?
— Да нет, то лярва глупая. Видит: раненая, дай поживлюсь! Не тут-то было. Фигня, не бери в голову. Не тебе таких пугаться. Я вот про что все время думаю: зачем Норе надо было тебя непременно убить? Даже на меня кинулась, как на амбразуру, без шансов. Ответа вижу два: ей достается вся твоя мощь и пришлют, наконец, нормального ученика. А пока ты жива — ни того, ни другого, одна головная боль.

У Сандры внезапно заломило внизу живота, горячая волна подкатила к лицу и засвербела шальная мысль:
— Анвар, прости… Это совсем не в тему. Спросить хочу. Чего-то резко подумалось… Совсем некстати подумалось… Мысль глупая…
— Не мямли!
— А ты меня… это… не изнасилуешь случайно?
Колдун захохотал так заразительно, так искренне, от всей души, как говорится. Аж до слез!
— Эх, Саня, Саня! Ты действительно такая наивная или прикидываешься? Если захочу, сама отдашься и в жизни не вспомнишь.
Она захлопала ресницами и глупо улыбнулась:
— ?..
— Дурашка. Успокойся, ты не в моем вкусе. Кончай к себе прислушиваться, сексуальная энергия самая сильная в организме, мы просто черпнули из резерва. Лучше слушай внимательно. Вот, блин, перебила! Так. О чем это я?.. А! Вот что должен сказать. Сила — колоссальное искушение. Запомни, на самую сильную силу найдется еще большая Сила. Обязательно придет и пересилит.
— Да, да, я понимаю.



Глава 12

Настоящую силу Александра рядом с океаном прочувствовала. Прилетела во Владивосток летом и увидела открытое море. Вода, вода, вода… Сколько потом ни приходила к пирсу — все, как в первый раз. И цвет другой, и волны разные, и даже запах меняется. И так это удивительно было, так завораживающе, что повадилась Саша после занятий на берег бегать, закат провожать. Сядет, бывало, на утес, уткнет глаза в горизонт и смотрит, смотрит вдаль…
А потом учеба навалилась, подрабатывала вечерами, закрутилась, словом.
Только в январе снова очутилась у моря, случайно. Студенческой гурьбой на каток на Набережную прибежали. И что? Где оно, море-то?!..
Поймите правильно, подходит ташкентская девушка к берегу и ничего понять не может. Снег видит, лед видит, а воды нет. Вдохнула морозный воздух, а он и не соленый. Девушка даже представить себе не могла, что все это грозное Бурлило, которое еще два месяца назад хлестало, стонало, ревело, нежданно может застыть. Уснуть, как умереть…
Ошеломило… Опустилась тогда на колени, слезы в три ручья…
Именно тогда впервые в жизни осознала: на Силу Вода есть Сила Мороз…

— Сколько я должна тебе заплатить за лечение?
— Столько, сколько стоит твоя жизнь.
— А… наверное, много… у меня столько нет… или… вернее: нет цены? Моя жизнь бесценна!
Тут безглазый просто покатился со смеху:
— Для тебя — да! Ну, еще, может, для близких. А для меня? Для меня твоя единственная жизнь не стоит ни гроша! Дай, чего не жалко…
Александра крепко задумалась…
— Скажи, Анвар, только честно, ты черный или белый колдун?
— Вот и главный вопрос, который тебя мучает с первого мгновенья. Я — серый. Пойми, Сила не имеет цвета. Она просто сила. Вот, к примеру, нож. Смотри.
Откуда ни возьмись в руке появился клинок. Мужчина приподнялся и поддел из вазы с фруктами самое крупное яблоко. Молча начал освобождать от кожуры. Чистый фокусник! Сидит себе, срезает розовую шкурку до тонкой прозрачности. Вьется стружка-ленточка спиральным завитком, не прерываясь… Ловкость заворожила. Порезал на ломтики, угощает.
— Хорошее это дело — нож! Правда? Это если хлебушек нарезать.
Резко выбивает у нее из руки кусок яблока, секунда, и вот уже нож у ее горла.
Анвар зловеще:
— Теперь что скажешь? Смешно?.. Все зависит от выбора.
Опустил нож.
— Я выбрал серый. Ни нашим — ни вашим. Обе крайности обязывают. А я посередине — свободен! Вот смотри, ты любишь и жалеешь людей только потому, что они люди. А все ли люди? Нищих же почему-то не жалуешь?
— Они паразиты.
— Поразительные паразиты, — улыбнулся. — Значит, признаешь различия. Разберись, кому доверять? Тебе же обязательно надо доверять. Запомни: всегда, везде и во всем требуется выбор. Хм-м… За кого? За белых иль за красных? Сань, ты мне по-настоящему симпатична, редким талантом обладаешь. Горько будет, если просвистишь Дары. Тебе придется учиться. Но твой учитель — не я. Не успею. Времени мало… Ты со дня на день улетишь во Владивосток. Больше не увидимся.
Да! Еще. Появится человек и возьмет в оборот. Гуру. Не пугайся! Так крепко возьмет, что отвертеться не удастся. Загонит в угол и заставит. Когда случится? Не знаю, но, думаю, скоро, потому как неизбежно. И последнее…

Часто Сандра ломала голову: почему застряла в том Владивостоке? Металась без ответа. Москва, Питер, Германия, Италия — всюду приглашали. Она жаждала перемен, но реальность ставила неодолимый барьер. Сердце бунтовало: «Не хочу, не могу здесь!..» Дергалась, рыдала… и оставалась...
Анвар заговорил об этом, как о личном. Слова вылетали пулями: метко, быстро, хладнокровно.
— Ненавидишь этот город. Летишь ради Андрея и Дуни. Еще бы! Нелюбовь прячешь от самой себя… Зря! Ты нигде не выживешь, там особая энергетика. Мощная. Люди оттуда — кто бежит, а кто врастает против воли, точно устрица к раковине. Нора запечатала. «Обратку» не сыграть. Я оживил, но выдернуть — без сил. У тебя семья, достаток, любимое дело. Радуйся. Да, край света, и там ты — никто. Поверь, хорошая цена.
Истомину в жар бросило:
— Зачем кожу-то живьем сдирать?..
— …А как?.. Ты — Узник Места!
Обнялись крепко-крепко, до боли.
На том и расстались.




Часть вторая

СООБЩНИЦА

 

Глава 1

Во Владивосток Александра Истомина вернулась веселая, здоровая, боевая.
Семья была счастлива: мамка вернулась! Дуняша соскучилась ужасно, ни на минуту не отходила, бегала «хвостиком»: мам-мам, мам-мам... Андрей, большой и теплый, все за руку держал, отпустить боялся, подолгу глядел в Сашины глаза, будто привыкал к ней заново.
На самом деле эта троица составляла единое целое. Андрей обожал своих девочек и боготворил. Малая — вся в папу: аккуратный носик, мягкие волосы, доверчивые глаза, абсолютный слух. Кроха интонировала любые музыкальные фразы играючи. А вот неуемная фантазия и независимый нрав — это в маму.
Каждое утро начиналось:

Трям-тырьям, тырьям-пам-пам!
Нам не страшен серый волк,
Серый волк, серый волк!
Трям-тырьям, тырьям-пам-пам!


Вылезет из кроватки, подкрадется к проигрывателю, заведет пластинку погромче, и — нырь! — к родителям. Ляжет поперек: голову — на папу, ноги — на маму. И — трям-тырьям, тырьям-пам-пам!
Наловчилась Дуняша на подоконник залезать. Любимое занятие: смотреть, как папка машину моет. Хохочет колокольчиком, стучит в стекло. Вдруг чиркает мизинцем по трещине. Молча рябиновую каплю разглядывает. А у мамы глаза вымокли и в ушах шум, будто антенну выдернули. Первая кровь...
Выбегает как-то тревожная Александра во двор… Только что щебетала шайка молодняка, визжала, громыхала и вдруг затихла. Видит: малыши в похороны играют. Детеныш Истоминых лежит смирно на столе, листвой засыпанный, а вокруг ребятня печальный хоровод организовала. Лица серьезные, воют заунывно…
Как Сандра кричала! Никогда в жизни не орала громче!..
Так страшно ей сделалось… страшно и смешно…
Бабушка взяла внучку на побывку в деревню. Родители чуть не рехнулись, измучились, еле субботы дождались… Думают, истосковалась, наверное, доча, кинется со слезами: «Мамочка! Папочка!»
Ага! Не тут-то было! Проносится мимо чумазое, загорелое чудовище во главе пацанячьей своры: «Ма! Па! Привет!» Белая грива по ветру хлещется.
Отчего-то обида накатила. Эгоизм! То ли у нее, то ли у них… Осталась деточка у свекрови еще на пару дней… Садятся Андрей с Саней в машину. Она: «Слушай, это, наверное, глупо, но я ее к бабушке ревную». А он: «Это что! Я ее уже к будущему мужу ревную!» Засмеялись, обнявшись…
Хорошая семья, правильная.
И жили бы они долго и счастливо, однако…

Колдун Анвар смутил Сашку, все перемалывала, пережевывала те события. Удалось безглазому запустить в душу зверька, и тот без устали грыз и грыз нутро: тюрьма, тюрьма... Узник, узник…
Вроде все по-прежнему, а невмоготу.
Раньше сносила этот горбатый город — искореженные дороги, гнилой туман, неприветливые сопки по краю серого моря — как должное. Чего-то не замечала, запросто перешагивала, брезгливо отворачивалась. Теперь же все это лезло изо всех щелей, бесило. Вот подвыпившая публика, вот бездарные коллеги, вот смиренный Андрей и даже своенравная Дунька.
Душно ей сделалось и беспроглядно.
Такое вот надуманное Горе!



Глава 2

Публика категорически не приняла новый образ Сандры. На первом же концерте разразился скандал.
Саша прорыдала всю ночь.
Раньше это была блюзовая леди: чувственная, с аппетитными формами. Густые волосы ниже лопаток, бархатный взгляд темно-серых глаз. Теперь на сцене стояла девочка-подросток.
Знакомые терялись при встрече, некоторые проходили мимо, не узнав. Появились и «благодетели», нарочито демонстрировали свое «фи!». Мол, закатилась звезда Сандра. И голос не тот, и обаяние осыпалось… Где королева?! Щегол какой-то невнятный. Шептались, сплетничали, хихикали за спиной…
Не выступала давно, волновалась больше положенного, да еще похудела вполовину... Нет, это ее не портило, даже наоборот: появилась легкость, резкость, жар. И в обычной ситуации она наверняка радовалась бы: помолодела лет на десять! Но...
«Другая» — вот слово, от которого становилось тошно, лишало покоя.
Это как новорожденный — все заново. Даже Андрейка посмеивался: «Женился на Симфонии, живу со Скерцо!»
Привычки изменились. Полюбила сидеть по-турецки, спать свернувшись. От машин шарахалась, все пешком-пешочком. На аппетит не жаловалась, даже наоборот: мела все кряду и не толстела. Нетерпимость и вздорность завелись в характере, как два наглых кота. Чуть чего не так — сразу шипит, рычит.
Коллеги и раньше-то ее побаивались. Кому приятно слышать правду? Поначалу еще спрашивали: «Ну, как я сегодня?», а потом зареклись. Уж слишком точно и категорично судила себя и других, без учета места, времени и заслуг. Не выносила халтуры.
А язычок у Саньки — будь здоров! Как скажет, скажет! Хоть иди топись.
Андрей эту дерзость сглаживал как мог. Больше всего на свете не любил он ссоры. А у нее: вожжа под хвост — спасайся, кто может!

Сцена Александре теперь казалась шире и глубже обычного. Прежде чуть двинет бедром — и, пожалуйста, выходила страстная волна. Теперь это «чуть» смотрелось пошлой ужимкой. Мышцы помнили усилие, но этого стало слишком много.
И поначалу ее мотыляло по сцене как нетрезвую. Жесты суетливые, куцые… А все почему? Веса мало. Она — к хореографу: надо что-то серьезно менять и самой меняться. А человек Саша волевой, такую не возьмешь «за рубь за двадцать». Со временем добилась-таки определенного изящества.
Скажете: ерунда? А вот и нет. Срочно надо было придумывать и новый образ, и новый стиль. Мало придумать — освоить! Полностью поменять сценические костюмы, как, впрочем, и весь «штатский» гардероб. Самое главное, репертуар пришлось пересмотреть.
Все это отбирало уйму сил и времени. В душе появилась предательская неуверенность… Если раньше гордо «выплывала» к микрофону, теперь подолгу стояла за кулисами, настраиваясь на «прыжок».
Но не все так плохо. Слушатели истосковалась по ее неповторимому драйву. И она не разочаровала. Обновленная Сандра летала по сцене, как стрекоза. Свежие композиции удавались ярче прежних. Проявились и новые музыкальные пристрастия. В джазовый концерт смело вставила номера в стиле джаз-рока и даже пару-тройку чисто роковых штук.
И все-таки, надо признать, потеряла часть зрителей…
Да еще Андрюшка все не унимался, продолжал подтрунивать, по-доброму, конечно, но все же. Женился, мол, на мадам Грицацуевой, а живу с Лолитой. А когда ей однажды, укладывая волосы плойкой, сожгли пару локонов до основания (то ли торопились, то ли нарочно), Сандре пришлось подстричься коротко, он возьми и пошути:
— Сань, я, конечно, смирился, что сплю с подростком, но вот чтоб с ежиком…
Горько обиделась.



Глава 3


Александра по сотому разу рассказывала Андрею про колдовское лечение, смаковала подробности. И думала, думала, думала…

Дом стал в тягость, быт опротивел. Все чаще и чаще хотела быть одна. Подолгу кружила по городу без определенной цели: какие-то закоулки, подворотни… Зай-дешь в арку в центре, а выйдешь аж в другом районе, на окраине…
Как-то Алекс обратила внимание на то, что есть в городе несколько «зовущих» ее мест. Вот, к примеру, угол железнодорожного вокзала. Станет там и стоит подолгу. А люди идут мимо и ее вроде не замечают. Или вот здание из красного кирпича — там народ не ходит. Ощущение вакуума. Будто в этой части нет звуков, запахов, энергии… Когда ты там, тебя как бы нет. Или набережная — несколько лестничных маршей. Всегда толпы гуляющих. Станешь на площадке справа, ты всех видишь, а тебя — нет. Через три метра — есть, а тут — вакуум…
Вот мужик озирается, в метре от Алекс пристроился к дереву и помочился. Повертел головой: контрольная оглядка, и пошел как ни в чем не бывало.
Она даже эксперимент провела: разделась до пояса. Не замечают. Идут в двух шагах, болтают и ничегошеньки не видят!
А ее прямо зовет туда. Так и тянет в места «без жизни», манит. Постоит она, бывало, там с полчасика и — как заново народилась. Название этому явлению возникло само собой: неместо!
Хотела было Андрею рассказать, да передумала. Решила: вдруг пригодится? И потом — пусть и у нее будут собственные тайны.

Наблюдать полюбила. Вот, допустим, Мудрость влетает в мир бабочкой.

Страх — это когда август в самом разгаре. Солнце — хозяин. Все кучится, пушится… И в это яркое созревание врываются первые звонки увядания… Все зелено, и вдруг… Первый, самый первый опадающий лист, потом второй, за ним третий… Будто ранние, еще не горькие слезы… кап… кап… Не мука, просто грусть… Именно от этой беспечной легкости и душит настоящий страх.
Уф! Слава богу! Не листья! Бабочка пролетела? Крупная какая! Махаон? Нет, нет… Не листья это. Рано! Действительно стайка громадных махаонов над флоксами резвится. Опростоволосилась! Это мотыльки друг другом любуются.
Только трусливое сердечко уже екнуло, защемило…

А тут и рыжий кот впросак попал. Охотится дурашка на бабочек. Ликбез у него — Знание караулит. Прыжок! Схватил разноцветную мудрость, пожамкал и выплюнул.
Притаится — скок! — еще одного краснокнижного махаона прикусил. Наверное, думал, что это птички. Очередной цап-царап! — спутал, балбес, листок летящий, тополиный… Ухватил. Скривился, сморщился… Фу! Несладко!



Глава 4

Как-то в гости к Истоминым заскочил их давний дружок Сева, учились вместе.
— Я на минутку! Деньжат займите на неделю.
— Вот рожа! Севка, совесть имей, сто лет не общались, а ты — на минутку. Так и жизнь пройдет! Хоть слово скажи, как ты?
— Не-не! Чес-слово, щас не могу! Никак не могу, сын в машине и дело ждет. Даю слово: в субботу, как штык, к вам на весь день. Все распишу в подробностях. Дети конструктором займутся. Я такую огромную коробку отхватил! Космолет построить можно. А мы — «по рюмочке с рабочими». Саньчес, ну не обижайся. Правда, всей семьей закатимся, зуб на мясо. За денежку — спасибки, целюлю, лю-лю!
Но встретиться им больше не пришлось.

Из сводки дорожных происшествий:
Вчера, около полуночи, на трассе Владивосток–Находка «Тойота-Креста» врезалась в стоящий КамАЗ. Пассажир погиб на месте. Смерть наступила от травм, несовместимых с жизнью.
Александру оглоушило: Сева...

Громадина действительно стояла поперек дороги, ремонтировалась. Как водитель «тойоты» не увидел аварийного знака, включенных габаритных сигналов? Как?! Просто непостижимо!
Ночь. Дождь, переходящий в снег. Белая легковушка мягко катила по шоссе. И скорость-то была — без фанатизма. Пассажир даже не проснулся. Так и влетели в грузовик на полном ходу. Перед шофером мелькнул оранжевый борт за секунду до столкновения, он рефлекторно крутанул руль и подставил левый бок. Его можно понять...
Удар был такой силы, что машину смяло, будто сжали в кулак яичную скорлупу.
Водитель тронулся умом. Еще бы! Его другу и партнеру срезало голову, как гильотиной, а он жив-здоров, ни единой царапины.
Самое нелепое и чудовищное, когда молодых хоронят. Александра обзванивала друзей. Состояние было ужасным.
Рыдали все.
На кладбище стоял вой. Его заглушали порывы пронизывающего и беспощадного ветра. Черные, уже смерзшиеся комья земли посыпала мелкая ледяная слюда… Дышать было трудно от горя и стужи.
Рабочие торопились. Красными стылыми руками кое-как заколотили крышку, возились с веревками, готовясь опустить в землю.
Вдруг со стороны леса послышался дикий крик: «Стойте!» Не разбирая дороги, к траурной толпе неслась растрепанная девушка, общая любимица Ева. К груди она прижимала картонную папку. Ветер пытался ее остановить: сбивал с ног, выдирал из рук бумаги, хлестал лысыми ветками по лицу, но ничего не помогло.
Она подскочила к открытой могиле: «Успела! Я успела!» Легкая папка скользнула в могильный прямоугольник, и… Девица лишилась чувств, криво повалилась на кладбищенскую землю.
Стоящие рядом ужаснулись: на дно могилы упала папка, из нее рассыпались фотографии. Ребята тупо смотрели, как на их бумажные лица опустили гроб…

На поминках все пили горькую, как умалишенные.
Севка был душой компании, самый веселый парень в институте. Пел все характерные партии. Обожал жену и сынишку. Мужиком был. Подлости не терпел, мог и в зубы дать. Не ленился помочь, если требовалось. Отличный человек был! Настоящий! Был, был, был… От этого слова раскаленный ком стоял в глотке.
А у Саши, кроме потери друга, появилась еще одна тревога: фотографии. Их ведь тогда так и закопали. Она хорошо запомнила слова Анвара: «Не вытащим косу, ничего не поможет». А тут целая кипа… На карточках все педагоги, все студенты… Андрей, в конце концов. Надо было что-то делать. А что? Она не знала…
Шли месяцы…
С ее друзьями начали происходить неприятности. Сперва по мелочи: то обворовали того, то уволили этого, то развелись «попугаи-неразлучники». Конечно, она не паниковала. Разве без фоток такие вещи не происходят? Списывала поначалу это на стечение обстоятельств. А потом все хуже и хуже. «Случайности» валились, как камнепад в ущелье: один спился в два месяца, другой выпал из окна, того посадили, этот пропал без вести… Именно те, кто был запечатлен на злополучных снимках.
А причиной всему — Ева. А может и не Ева?.. Тогда кто? Зачем? Мысли, как опара, разбухали, лопались, смешивались и снова разбухали...

 

Глава 5

Тот день был прекрасен! Солнечное первое июня — День защиты детей.
Женщины гуляют в пестрых платьях. По обочинам торгуют букетами тюльпанов. Ребятишки, заливаясь смехом, носятся с воздушными шарами. Мужчины пьют пенное. Старик крошит ржаное голубям-безобразникам. На серебристое блюдо гавани робко выползают сонные яхты. Ветер-проказник дурачит паруса. Свежий июнь!
Сандра выступала на открытой эстраде, на Набережной. Обожала такие концерты. Малыши реагировали искренне: подпевали, пританцовывали. Ах, как радостно за ними наблюдать!
После представления она с удовольствием скинула туфли и пошла вдоль берега. Домой успеется, передохну, думает. Села на лежак, вытянула ножки...
— Привет, красавица!
— Адресом ошиблись, ночные феи еще не прилетали. Рановато… — Саша ответила мимоходом, как от мухи отмахнулась.
— Да я не про внешность. Мне на нее… Хотя, справедливости ради, вы действительно — ничего.
— А вы — хам.
— Это — да! Страшно интересно: кто латал тебя… ой, простите, вас. М-м-м… Кто латал вас так искусно? Никогда не видел подобного изящества! Хорошая работа. Самому мне не сделать лучше.
— Шли бы вы своей дорогой… … … А?! а… что значит «латал»?
Он снял с плеча небольшой черный рюкзак, откинул в сторону и уверенно сел на соседний лежак вызывающе близко. Но ни испуга, ни дискомфорта Александра не почувствовала, хотя человек явно нарушил ее личную, суверенную территорию…
Сандра внимательно рассмотрела парня. Вывод, который она сделала, удивил. Перед ней сидел человек-песок.
Да-да. Она видела такой песок в пустыне Кызылкум. Песок — пыль, микроскопический, будто мука просеянная. Стоит подняться ветру — и полное ощущение тумана. Трудно поверить, что это мелкие частицы кварцевого минерала, а не газ.
Глядя на парня, Саша ощущала твердость и зыбкость одновременно. Как детские пляжные игры: никто не знает, что ждет постройку в следующий момент. То ли рассыплется, то ли смоет волной, то ли маленькие ладошки превратят бесформенную груду в какую-нибудь скульптуру: в волка, например, или в русалку.
Невысокого роста незнакомец был молод, ладно слеплен: худощавый, длинноногий, легкий и одновременно крепкий. Обаятельный, но как-то чересчур... Чистый лоб, длинный с горбинкой нос, мощный раздвоенный подбородок, резко очерченные скулы, жесткие короткие волосы, довольно пухлые губы в холодной улыбке, пристальный взгляд.
Весь его облик, и это абсолютно точно, — гармоничный коктейль из стальной стружки, болотной мути и растертого коралла. Песок…
Сандре на секунду показалось, что они знакомы, встречались где-то, но… сразу не вспомнила, значит, не важно.
— Будем знакомы: Макс Ермаков, — и, не дождавшись ответа, опередил: — А вы — Сандра. Сандра Истомина, местная знаменитость. Я в филармонии слушал ваш концерт. Прекрасно!
Очередной фанат? Хм-м… Вот и расслабилась, вот и насладилась тишиной и легким бризом. Извинилась, откланялась.

 

Глава 6

Летом образовались гастроли в Японию. Как на другой планете побывали. Многое удивило, что-то порадовало, что-то озадачило…
Запомнилась лавка репродукций известных мастеров гравюры. Хозяин, как черт из табакерки выскочил, улыбается механически, кланяется — тик-так, тик-так! Маленькой ручкой: мол, вот, полюбопытствуйте. Огромный выбор репродукций Хокусая. Берите, он самый модный.
Александра усмехнулась: да, говорит, можно и Хокусая, но мне по душе Хиросигэ или Утамаро. Лавочник чуть не рухнул: «О, госпожа! Вы блестяще разбираетесь в японской живописи!» И затиктакал в изумлении, искренне благоговея перед иностранкой.
Сандра с легкостью освоила палочки для еды о-хаси и сразу почувствовала себя настоящим дирижером. А уж как удивился суши-мастер, когда она попросила добавить васаби! Мужчина воскликнул: «Таишита мон да!» — мол, ничего себе! Вот это барышня!
А в магазинах и лавчонках японки разглядывали ее исподтишка, перешептываясь: «Киреина хито дес не!» (Боже, какая красивая женщина!) Приятно.
В Токио ее поразил человеческий муравейник, биомасса, людское цунами. Вроде полно народу, и вдруг — порядок! Никто ни разу не наступил на ногу. Такой учтивости она еще не встречала. Толпа как хорошо организованное разумное существо. Может, это просто молчаливые роботы?
И в то же время — чересчур пестрые студенты-попугайчики. Кричащие одежки как свобода самовыражения.
А этот известный гей-квартал синдзюку ничемэ? А каменные джунгли, вся красота которых в простоте? А безликие мансены в пять этажей? За каждым окном прячется то простой, как калька, служащий-сарариман, то старшеклассница-проститутка, то жалкий хикикомори — затворник по-нашему…
Порой не понимаешь, как можно жить в такой сумасшедшей, такой зомбированной и по-настоящему странной стране?
А порой хочется остаться тут навсегда. Пленяет что-то неуловимо очаровательное… японское...



Глава 7

Турне пролетело легко, будто цветенье сакуры. Успех был ошеломительным! Никакой «старой» или «новой» Сандры для японской публики не существовало. Страна восходящего солнца полюбила ее такую, как есть. И Саша воспряла духом!
Андрей тоже отличился. Его баритон покорил все женское народонаселение. И песни его — чистые, протяжные, как поле пшеничное без края… Поет — словно душу теплой шубкой кутает. Свет внутри возникает спокойный… И чувства нежностью изливаются… Сдержанные японцы даже «бис!» кричали после залихватского «Чубчика». А он только улыбался.
После одного выступления зрители ждали у служебного входа русских. Народ разный — с цветами и без. Вдруг под ноги к Андрею выкатился кругленький старичок. Ушки оттопырены, бороденка метелкой, на голове легкий пушок. Вьется кругом, то ли подпрыгивает, то ли кланяется, шелестит: кусе, мосе, босе. Глазки влажные, добрые-предобрые.
Хватает Андрюхину руку сухими ладошками, да с такой силой, какую в этом «мячике» и представить невозможно! Сжал по-мужски, пристально глаза в глаза: касе-масе. А как отпустил, так тут же и отскочил. Испарился, натурально.
Андрей разжал кулак — крупная белая бусина на шнурке. Поцарапана слегка. На вид — полупрозрачный головастик. Глаз дырочкой.
Хотел было откинуть, да тут переводчик засек:
— Ты что, выбросить хочешь?! Никак нельзя! Это магатама, она служит потомкам богини Солнца. Это оберег от зла, счастье приносит. Ей, может, три тысячи лет! Их всегда из драгоценных камней делали. Твоя, похоже, из агата редкой белой окраски. Не шути! Самой известной магатамой является Большая магатама Ясакани, между прочим, одна из трех регалий Императора Японии. А он: выброшу! Видишь, как дедок расчувствовался.
Андрюша с Сашей долго крутили-вертели подарок. Придумали: пусть это будет окаменевший зародыш всего сущего. Что делать с ним, так и не решили, оставив вопрос до лучших времен.

Истомины вернулись во Владивосток в конце октября. Со свежими силами нырнули в работу. Новая программа обещала быть колоссальной! Однако…
Пока они гастролировали, в филармонии произошли перемены. Прежнего директора «сгрызли». На его место посадили молодого, предприимчивого. И решительного, чтоб не сказать «наглого», человека. А как известно: новая метла… Начались интриги, мышиная возня.
На Истоминых посыпались сперва мелкие неурядицы, потом крупнее и крупнее. Андрею урезали ставку и сократили количество концертов. Александре убрали сольники, мол, незачем, пусть поет в сборных солянках, а то ишь — звезда местного разлива! Оставили пару песен, чтоб не зазнавалась. Объяснили обидно: билеты на нее, дескать, плохо продаются… Ага! Зато на любовницу главного дирижера спрос якобы возрос.
Сандра не верила. Что ж они, дураки совсем, в собственный карман плюют?! А жизнь проста. Иной не только плюнет. Сладко чесать больные амбиции. Пусть хоть протухнет, не поделюсь!



Глава 8

В какой-то момент Сандра заметила, что буквально на каждом представлении в первом ряду сидит один и тот же парень. Глаз с нее не сводит...
Истомина задумалась: а ведь она его знает. Откуда? Через некоторое время поймала себя на мысли: я думаю о нем навязчиво. Действительно, кто он?
Этим же вечером как вспышка — вспомнила. Это тот самый тип, которого окрестила: «песок». Вот прилип!
Однажды в гримерку к Сандре заглянула администратор Ленок, известная балаболка:
— О, Сандрик, переоделась уже? Пойдем к нам, тут один паренек суперским кофе угощает. Ва-аще отпад! Твой любимый, японский... Пойдем, хлебнешь горяченького, ностальжи и все такое...
— Нет, спасибо, мне домой.
— Это… ну-у-у… Он с тобой познакомиться хочет. Такой прикольный, клевый! Я, кажись, запала… Ну, ради меня! Глянешь опытным глазом. А то, ты ж знаешь, я, блин, опять куда-нить вляпаюсь. Сандрочка, ну, правда, пойдем, классный чувак, отвечаю.
И тут из-за спины — он. Легко и довольно небрежно отодвигает Ленку, входит.
У незваного гостя в руке странный букет. Какие-то сушеные колючки, ветки, листья. Внезапно комнатка наполнилась приятным ароматом. Растения так не пахнут, так молоко пахнет, которое вот-вот закипеть должно. Чуть сладковатый, сытый, добрый запах.
Он подает Саше корявый игольчатый кустик. Та молча берет. Главное, берет благосклонно, как корзину роз, не удивляясь…
— Я — Макс. Ермаков. Помнишь: начало лета, берег моря. Ты спросила, что значит «латаная»? Я не ответил. Нарочно не ответил. Сейчас объясню… — Обернулся к застывшей в дверях Ленке: — Свободна! — и плотно захлопнул дверь.
Парень без перехода легко и непринужденно заговорил в темпе вальса. Оказывается, первое, что увидел еще на берегу, так это ее травмированную голову. Ранения такого рода однозначно являются магическими. И она в недавнем прошлом стояла на грани жизни и смерти. «Лекарь» — мужчина, живет далеко. Сама она — не фиг на палке, не рядовая, обладает недюжинной силой. И раз-два-три, раз-два-три, закружил, закружил, закружил словесами…
— Если б ты хоть каплю соображала, никто б не посмел тебя так изуродовать. Мне много чего сказать надо. Но вижу, устала после работы. Давай массаж сделаю? Взбодришься.
Саша чуть дернулась и резко отказалась.
И он похвалил ее отличную реакцию. Ты, говорит, молодец, а меня не бойся. Я, мол, друг. Просто пошутил, для проверки.
И тут у Александры в голове появился далекий звук, тонкий, как хрустальный колокольчик. Динь-динь! Динь-динь!
— Рассказывай, что там у тебя? Сильно мучаешься последние… м-м-м… последний год. Выкладывай! Явно фонишь тревогой. И прекрати сопротивляться! Рассказывай, какие твои печали! Ну!
Прямо-таки бульдозером наехал. Перед ней стоял паренек, почти мальчик, притом практически незнакомый. Вел себя бесцеремонно, как фигляр, местами по-хамски, а она не оскорбилась, приняла…



Глава 9

Александра и не заметила, с чего это ее так затрясло. Накатили возбуждение и беспомощность. Она почувствовала себя маленькой девочкой, заблудившейся в лесу. На глазах появились слезы, и она заговорила о том, чем даже с Андреем боялась поделиться. Короче, выплеснула всю историю с фотографиями до капли.

Он ответил не сразу. Долго молчал... Казалось, застыл.
Очнулся:
— Пойдем в курилку. Значит, так, теперь ты будешь курить только мои сигареты, — и протянул незнакомую пачку. — Контрабанда. Made in Japan. Тебе понравятся. А я буду «курить» тебя…
Маленькая, заплеванная комнатушка пустовала. Ермаков начал с главного: фотографии надо достать! Без вариантов. Правда, придется серьезно подготовиться. Во-первых, необходимо призвать девушку на дознание и вычислить: кто нажал кнопку «пуск»?
Во-вторых, провести кое-какое расследование. Раз Ева не сама придумала такой финт, то замысел должен иметь цель. Нажали «пуск» не просто так. Для чего?!
В-третьих, подсчитать ущерб. Смягчить нарастающие последствия.
В-четвертых, отловить террориста и обезвредить.

В тот вечер Сандра впервые привела Макса домой. Дунька почему-то сразу спряталась. Обычно общительный ребенок забился под кровать и не пожелал разговаривать с новым знакомым. Потом перелезла из-под кровати на кровать и уснула без ужина.
Андрей был радушен и внимателен, накормил до отвала, выпили по бокалу вина, говорили… Ермаков вел себя легко, искренне и очень, очень тактично. На предложение остаться ночевать отказался, мол, и так я ворвался в вашу жизнь слишком стремительно. Договорились вызвонить Еву на завтра.
Однако на звонки она не отвечала. Тогда подняли на уши друзей: пусть срочно свяжется. Тоже без результата. Ева была везде и нигде, только уцепить ее не удавалось. Шло время. Макс с Сашей топтались на месте...

— Ждать больше нельзя. Если не получается по-вашему, значит, позовем Евушку по-нашему. Сегодня ночью работаем: ты и я.



Глава 10

Ночь была безлунная, безмолвная, затаенная…
За окном — тьма-тьмущая, а на кухне у Истоминых тепло и уютно. Уложили дочку и долго пили чай втроем: Макс, Сандра и Андрей. Разговаривали вполголоса о вещах простых и незатейливых. Голос Ермакова звучал монотонно, размеренно, спокойно, так что Андрея вконец сморило…
— Не мучься, иди, ложись к Дуняше…

Как только отец семейства засопел, Макс тут же активизировался. Сел напротив Александры и предложил сыграть в примитивную игру. Да уж! Такой простоты она не ожидала. Он дал ей пить.
— Вот, смотри, в этой чашке обычная вода из-под крана, пробуй.
Она отхлебнула — хм-м! — вода водой.
— Теперь посмотри мне в глаза.
Следующий глоток. И… вкус воды реально изменился, в чашке оказался настоящий чай с мятой, чуть подслащенный. Прозрачная вода, и вдруг… Сандра была в замешательстве. Макс рассмеялся по-детски, шепнул заговорщицки: «Теперь отведай квасу». И она хлебнула из той же чашки бочковой квас. Потом это был остывший кофе, сваренный по-турецки, потом пиво… И, наконец, задохнулась — спирт. Чистый спирт!
С каждым глотком вкус воды менялся.
— Это самая обычная уловка. Научу в два счета. Сигарету возьми. Сама возьми, любую. С каким ароматом хочешь? Пусть для начала шоколад будет. Затягивайся, что чувствуешь? Нравится? А сейчас шерри… А вот — ваниль.
— Здорово! Я тоже так хочу. Макс, расскажи про себя. Кто ты? Понимаешь, мне трудно поверить, что такой мальчик может… Не знаю, как понятно выразиться…
— Я маг. Смотри внимательно.
Саша онемела. Кожа на лице Ермакова стала темнеть, глаза помутнели, под ними образовались мешки, «лапки» морщин, щеки впали и обвисли, волосы поредели и потеряли блеск. Скулы покрыла седая поросль. И все это, как говорится, в одном кадре.
Перед Истоминой сидел древний старик.
Скрипучим голосом:
— Мне далеко за сотню… Что поделаешь? Молодым жить удобнее…
Она была в шоке.
— Про мимикрию слышала? У нас это называется «маскировка». Этакий камуфляж, чтоб лишних вопросов не задавали.
И она ничего не спросила… Побоялась…
Видение улетучилось. Максу опять было не больше двадцати.
— Скоро начнется, давай приготовимся.
Он выложил из рюкзака старинный стилет, свечи и надел на шею амулет не амулет — подвеску на кожаном шнурке. Александра вгляделась — волчий клык. Спутать невозможно. В юности у нее был такой же — точь-в-точь! Один вертолетчик подарил. Они в горах волков били, санитарный отстрел — расплодились хищники сверх нормы, отары стали резать нещадно. Не важно, не про это сейчас… Короче, привез он Алексашке подарок — диво-дивное — клык!
В голове мелькнуло: «Мой?!» И тут же спряталось: «Чушь! Не может быть!»
Резким броском Макс воткнул в пол узкий клинок атам — символ мужской силы. Сашу озадачила богато украшенная рукоять. Дорогая вещица! А он, не обращая ни на что внимания, привычными движениями расставил и запалил свечи в строгом порядке. Свет не выключил.
— Залезай на стул с ногами и садись, как я.
Макс ловко поджал одну ногу под себя, другую, согнув в колене, притянул к груди и обнял себя двумя руками, подбородок пристроил на плечо. Крайне неудобно, закрученная загогулина какая-то. Саша не спорила, покорно скопировала позу.

Началось «бдение». Чего ждали, Александра не знала, но, когда пришло — сразу учуяла…
Воздух налился предгрозовой тяжестью и вроде наэлектризовался. Предметы вытянулись, цвета проявились, сделались контрастнее. Вдруг из угла в угол прошуршали темно-зеленые сущности, типа перекати-поле. То ли бормотали, то ли похрюкивали…
Сандра напряглась, крепче поджала ноги…
Присмирело ненадолго. А минут через двадцать посреди комнаты образовался небольшой голубоватый вихрь. То там, то здесь стали появляться и исчезать струящиеся силуэты. Девушку накрыл дикий страх… Под ложечкой засосало, мурашки по коже, тошнота к горлу…
И тут по Сашиному бедру резко черкануло невидимое, жестокое нечто. Очень злое! Она вскрикнула и сжалась. Заколошматило бедную лихорадкой. Губы посинели, задрожали, челюсти свело, дышит через силу, со свистом, будто кто грудную клетку в гармошку сжал и давит.
Фух-х!
И все стихло… отпустило…
Макс как сидел, так и сидел, не шелохнувшись, каменным изваянием…

Бок у Саши горел нешуточно, пришлось заголиться, посмотреть. Нога багровая. Распухла, словно приложили огненный лед или ледяное пламя…
— Испугалась? Да, дружок, ничего не поделать. Терпи и гордись. Сегодня твоего бедра коснулось крыло Смерти… А ты, моя дорогая, жива! Не каждому дано…

 

Глава 11

Под утро пошел мелкий легкий снежок. Потом плотнее, еще и еще… Добавился ветер, упала температура. К обеду разгулялся настоящий зимний шторм. Транспорт остановился. Люди, побросав работу, кинулись прятаться по домам. Так бывает в Приморье. Бывает.
Ждали Еву. Ермаков мерно раскачивался на стуле. Не переставая, причитал: «Иди сюда… Иди сюда… Иди сюда…»
И в дверь постучали. На пороге стояла Ева, чуть живая, похожая на снеговика. Шубу и шапку невозможно было разглядеть под коркой слипшегося снега. Лицо посечено ледяной крупой. Брови и ресницы в инее. Дошла-таки! Дошла…
Макс сразу взял замерзшую барышню в оборот. Велел подать для нее горячего молока с медом. Забрав кружку, захлопнул перед носом Андрея дверь в спальню.
Когда Ева с Максом вышли из комнаты, он быстро прошел в ванную. А она? В ее глазах отчетливо читались гадливость, вина и неподдельный ужас. Тремор в руках, как с похмелья, веки мокрые, мордочка огнем горит. Душил, что ли? Или, вообще, насиловал? Бред какой-то! Но то, что там произошло форменное непотребство, — однозначно.
Еве было плохо. Ай, как плохо! Растерянная, подавленная, взгляд — в одну точку. Впечатление такое, что человек потерял лицо и язык к тому же прикусил.
Макс, напротив, был собран, бодр и агрессивен.
— Значит так. Проверить шпингалеты. Шторы на окнах плотно задернуть. Спать вам придется втроем. Еву уложите посередине. Александра и Андрей, вы целуетесь над Евой три раза. Уснуть не удастся… Будьте начеку. Главное, чтобы эта овца вспомнила. Ведь она так и не вспомнила. Не вспомнила же?! — Он грубо, с отвращением дернул ее за рукав, и та съежилась в комок, как побитая собака. — Итак, к делу. Вот что надо вспомнить: ей кто-то нанес ранение и забрал с собой кровь. Случай произошел у всех на виду… Пару лет тому назад. Вы тоже это видели. Человек незаурядный, глаза цвета китайского нефрита, длинноволосый, ненавидит всю вашу братию истово. Одним махом отомстил всей консерватории… Думайте! Нам позарез надо его вычислить! Я оставлю вас одних и буду работать дистанционно. Все! Держитесь!
На прощанье улыбнулся страшно, как людоед…

К полуночи метель превратилась в буран. На улице разыгралось дикое светопреставление. Ветер ревел раненым драконом, ледяными зубами грыз крыши, ледяными когтями скрежетал по стеклам, ледяным хвостом-вихрем бил о землю. Периодами замирал, прикидываясь дохлым, и вновь лупил в безумии… А дальше — хуже. Грянули оглушительные громы, будто начался обстрел из дальнобойной артиллерии. Молнии метались в непроглядной тьме как платиновые кобры! Представьте: снежище, ветрище, и через эту муть вселенскую хлесткие неоновые вспышки, будто огненное пламя из пасти чудовища.
А с домом Истоминых вообще чудеса творились. Казалось, этот самый ледяной дракон-великан обхватил лапами строение и ну раскачивать, как клещами, больной зуб. Вот-вот вырвет с корнем и зашвырнет в тартарары!
Ребята прижались друг к другу, зажмурились и молились, кто как умел…
Александра зашептала: «…Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа…» И вдруг ясно представила забор вокруг кровати. Воображение выставило частокол из крестов, а сверху мысленно накрыла койку куполом-луковкой...
И все-таки — крых! — что-то продавило форточку. Фрамуга хрястнулась о стену и повисла, как сломанное крыло, не разбившись…
— Андрей, скорее! Подушкой пока заткну! Скорее, умоляю! Тащи молоток, тащи гвозди, забивай окно! Забивай насмерть!
Ева все это время лежала, не шевелясь, не реагируя на пургу. Этакая покойница: руки на груди, застывший взгляд в потолок, рот на замке.
Часы-предатели играли на стороне непогоды! Наслаждались грозовой метелью, не шелохнувшись, стояли, как вкопанные.
Казалось, прошло сто лет…
Наконец Ева очнулась, спокойно села и будто в забытьи пропела: «Дэн».
И все стихло. Мгновенно стихло! Будто лютый дракон поджал хвост и испарился…



Глава 12


Дэн — человек незаурядный. На самом деле звали парня Денис. Ну, куда там! Примитивный «Денис» был истреблен. Дэн — на западный манер — казался ему гораздо значительнее и ярче. Будто басовую струну щипнули — дэн-н!
Высоченный, выразительные руки, тренированный гибкий торс — прямо выпускник хореографического училища. Волосы с рыжиной собраны на макушке в пышный лисий хвост — и обязательный темный бант из бархата.
Художник, поэт и режиссер в одном лице. Красавец с харизмой. Глаза цвета болотной ряски. Хорошо образованный, умница. Чувство юмора и сексуальность делали его неотразимым.
Окружил себя Дэн «братьями по разуму». Каждого тестировал сам. Приблизил дюжину, остальных — «в сад». Поставим, говорит, спектакль-притчу, да такой, какого никто никогда не видывал. Так, чтобы зрители настоящий катарсис испытали. Для воплощения амбициозной задачи необходимо всем вместе над энергетикой серьезно поработать.
Ежедневные репетиции начинались с таинственного тренинга, сам изобрел. Действо нарекли: «Состояние». Сядут в круг, возьмутся за руки, настроят голоса на одну звуковую волну. Плавно, без рывков, раскачиваются в строгом ритме. Потом, не прекращая гудеть, встают, и начинается вольное кружение. Повторяют, повторяют, повторяют…
От монотона реальность слегка меняется. Происходит это то ли от пресыщения кислородом, то ли, наоборот, от застоя углекислоты. Наступает у адептов головокружение, как после бокала шампанского, приятная легкая эйфория.
Стихи читали всей компанией в унисон, как мантры. Что за строки спросите? О! Конечно же, Дэнова сочинения. В них и тайный смысл, и тайная сила. И вроде он один на всем белом Свете знает Страшную Тайну. Отмечен Высшими Силами и Посвящен.
Получился этакий закрытый клуб для избранных. Назвали детище «Студия-эксперимент». Коллектив подобрался знатный: музыканты, актеры, журналисты. Яркие, открытые и, что свойственно молодости, наивные. Опять же: подвижная психика, фантазия и любопытство.
Ребята, как завороженные, бросали важные дела и мчались в подвал. Ах, как приятно было слиться в едином творческом порыве! Девушки поголовно влюбились в лидера, некоторые до болезненности. Парни, беспрекословно подчинились, признавая превосходство Дэна.
А вот со стороны это выглядело отвратительно: удав Каа и стая бандерлогов.



Глава 13

Так вот: все стихло. Мгновенно стихло!
Истоминых осенило: да-да-да. Ну, конечно же, это Дэн! Больше некому! Все сходится.
Сразу посыпались из памяти яркие картинки одна за другой: новогодний вечер, музыкальная братия в кафе, все поют. Дэн аккомпанирует на гитаре, соло исполняет Ева. У нее настоящее редкое контральто. Она делает шикарную опевку, выходит на коду, финальная тоника и…
В этот момент Ева шутливо кланяется, а Дэн вздергивает гриф! Па-пам! Гитара врезается в лоб. Колки рассекают девушке бровь. Ах! Кровь хлынула потоком.
Ребята всполошились, откуда-то всплыл мужской носовой платок. Точно мужской — крупная голубая клетка. Ева приложила тряпицу ко лбу и понеслась в уборную. Умылась, вернулась, улыбаясь: ничего, мол, не волнуйтесь, ерунда. Только легкая ссадина и небольшая припухлость, ранка не кровила.
А платочек-летуночек — исчез…
Как же так? По какой причине красивый и талантливый парень возненавидел огромное количество людей? И так возненавидел, что убить готов? Ответ был на виду. Донельзя примитивный ответ.
Сначала сокурсники прихватили Дениса на воровстве, побузили, конечно, и на первый раз простили. Дали испытательный срок. А потом Дэн отличился еще. Соблазнил самую нежную девушку. Забеременела... Поженились вроде как.
В один из вечеров ребята застукали Дэна за зверством. Бил жену так, что роды начались раньше срока… Дитя промучилось неделю и не выжило…
Мальчишки сами хоронили ребенка. Гробик с локоток. Вот тогда и отколошматили гада от всей души. Сева, на правах старосты, первый зарядил мерзавцу.
Потом собрание устроили и проголосовали: исключить сволочь из консы. Исключили. Перевели липового мачо в ранг изгоев. Те, кто «в теме» был, с ним больше не здоровались, руки не подавали, шарахались, как от прокаженного…

Дэну было за что мстить. Всех тогда возненавидел. Всех!



Глава 14

Через час явился Ермаков. Знаю, говорит, нашли упыря, молодцы! Дэн-Денис не так прост оказался. Всю свою дрессированную свору заставил нечистого на помощь призвать, ну и… злобу свою давнюю удовлетворил…
Макс про фотографии ничего не объяснил. Достал из рюкзака целлофановый пакет и вывалил Истоминым под ноги какие-то обрывки. Андрей наклонился рассмотреть поближе: то ли бумага, то ли ткань какая-то, нечто мерзкое, вонючее, в глиняной жиже… Нет, не разобрать…
Бедной Еве Ермаков вообще ничего не сказал, будто ее и нет вовсе. В общем, осталась девушка как оплеванная…
Закончилось тем, что Макс буднично объявил:
— Расследование прошло успешно, теперь осталось арестовать «товарища» и наказать. Это уже без вас. Всем спасибо, все свободны!

А потом по городу прокатился слух, будто Денис-Дэн ушел в монастырь. Не все поверили…
Ермаков отреагировал сухо:
— Монастыр-тыр-тыр. Он и постриг примет, как миленький.



Глава 15

…Александра с Максом лезли на крышу. Пожарная лестница больше походила на штормтрап: шаткая, ржавая, с покореженными ступенями. Ермаков ни разу не подал руки, не подсадил, не предупредил типа: «Пригнись, балка!»
И Сашка позорно выпачкалась, набила пару шишек, бесконечно спотыкаясь в чердачной захламленной темноте, матюгалась. А как выбралась на гулкую, крытую кровельным железом поверхность, остановилась в изумлении...
Свободное пространство! Только кое-где слуховые окна, хрупкие антенны, похожие на саженцы, и две разрушенные печные трубы. Крыша!
Золотой Рог вальяжно развалился во всей ночной красе, расцвеченный яркими лампами и прожекторами. Эта разносортица кораблей у пирсов, как елочная гирлянда, подмигивала иллюминаторами, рубками, сигнальными огнями, многократно отражаясь в водах залива, будто в темных зеркалах…
Макс заговорил медленно, обсасывая каждое слово:
— Я заманил тебя в это место намеренно. Пришло время поговорить откровенно. Понять и принять то, что скажу, будет непросто. Придется постараться, всерьез упереться. Я — человек Знания. Маг. Трижды спрашивал Мир. И трижды получал знак: ты — мой ученик!
— Я уже и сама это поняла. Анвар предупреждал, что явишься скоро. Только мне этого совсем не хочется, честное слово…
— Не кривись, сам не в восторге. Глухая перспектива — обучать магии балованную эгоистку, да еще эстрадную певичку. Ужасно не хотел бабу, за то и наказали. Вы все тупые, но сильные, а значит, опасные. Это как овце дать волчьи клыки.
— Ты не жалуешь женщин?
— Спариваться — да. А так — не-ет!
Ему явно понравилась собственная шутка. Сандра, чуть смутившись:
— А как же «кровь, любовь, морковь… носки»?
— Только целесообразность. Итак, изменить ничего нельзя! Не-воз-мож-но. Единственное, что себе вымутил, — это имя. Теперь ты — Алекс. Идиотская «Сандра» с этого момента испарилась. Смирись!
Скажи, ведь ты догадываешься, почему такой талант застрял во Владивостоке? — он подался вперед, пристально посмотрел в глаза. — Знаешь! Молодец твой Анвар. Тогда не к чему вилять вокруг да около. Подтверждаю, ты — в тюрьме, ты — пленник города. Жизнь здесь как летаргический сон.
Тебе здесь плохо и мне здесь плохо, хотя причины разные. Я тоже не могу покинуть границы этого проклятого края… Поодиночке нам не вырваться. Единственный шанс — объединиться. Только плечом к плечу можно попробовать прорвать эту блокаду. Я воспитаю из тебя мощного мага-воина. Как и когда это случится — сказать не берусь. Все будет зависеть от твоего упорства.
Предупреждаю, будет тяжко, так тяжко, что порой просто невыносимо!
Хочешь свободы? Сразу не отвечай, подумай хорошенько. Чем большего желаешь достичь, тем от большего придется отказаться...
Секунда… и Сашка зарыдала, как девочка:
— Макс, если б ты знал, как я здесь мерзну! Все время мерзну. Самое любимое время года — отопительный сезон. Мне кажется, что холод не просто извне, он изнутри… Иной раз так дрожу, будто кишки в инее… Да! Ты сто раз прав. Я узник места! Вытащи меня отсюда. Что угодно сделаю, только учи.
Он прищурился, хмыкнул и вытащил из рюкзака увесистую, довольно потрепанную книгу в черной графитовой обложке. Карлос Кастанеда «Учение дона Хуана». Читай, сказал, и думай! Прежде чем начнем всерьез, проштудируй от корки до корки.
— И вот тебе мой первый подарок, — грубо схватил ее руку и вложил коготь дикого зверя.
Хорошенькое дело! На ухоженной ладони лежало нечто, напоминающее кривой арабский кинжал джамбия, или европейский охотничий нож-скинер — только в уменьшенном виде. Штука цвета пережженного кофе, у основания — клок грубой черной шерсти.
— Медвежий. Смотри: зажимаешь в кулак, выпускаешь «брелок» между средним и безымянным пальцами, получается оружие. При хорошей сноровке эффективнее клинка бьет. К тому же предмет Силы. Постарайся с ним подружиться… Владей!



Глава 16

Александра с жаром набросилась на книжку, но с каждой главой мрачнела. Все больше и больше вопросов возникало и к автору и, конечно, к Ермакову...
«Какой смысл знать то, что бесполезно?» — говорил дон Хуан своему Карлитосу. «Ах, как верно!» — думалось свежеиспеченной ученице.
Листая дальше, запнулась на: «Человек Знания — это тот, кто добросовестно и с верой переносит лишения и тяготы обучения. Тот, кто без спешки, но и без промедления отправился в полный опасностей путь, чтобы разгадать, насколько ему удастся, тайны знания и силы».
Возник простой вопрос: чем эта фраза особенна? Разве любое другое знание или умение не требуют того же самого от всякого ученика? Тоже мне открытие! Это только для малограмотных и ленивых удивительно, а тот, кто способен освоить хоть что-то стоящее: игру на скрипке, управление самолетом или ремонт часового механизма, — должен прилагать усилие.
А вот эти «враги» смешные: страх, к примеру. Любое новое дело пугает. Побеждает любопытство. Ясность действительно ослепляет, но до первой серьезной ошибки. Сила? Алекс и тут согласилась только наполовину: жестокость и безнаказанность опьяняют, верно, но и желание защищать слабого тоже приходит с ощущением превосходства. А старость, четвертая из вражьей стаи, и есть старость… Безразличие и усталость — нормальные явления, все имеет свой конец.
Чистая психология плюс житейская мудрость. Где тут мистика?
Саша никак не могла вычленить обещанную магическую составляющую.
Антураж. О, да! Галлюциногены всякие: семена-коробочки, корни-стебли, жуки-червяки — хрень несусветная! Все эти союзники-защитники: жуем и курим. И снова курим и жуем. Песни, легенды, рецепты — брр!
Неужели Макс заставит проделывать подобное? И где возьмет всю эту гадость? Мысли путались. Может, он наркоман? Да непохоже… И как ей теперь Ермакова-то называть? Брухо, бенефактор или вообще диаблеро? Кхм… Рехнуться, что ли, от греха подальше? И расхохоталась.
Откинула томик. Вот запопала! За что ей такое наказание?!
Книги бывают разные, как еда. Одни — нарядные пирожные. Много не прочитаешь, приторные. Есть книжки — хлеб, без которых не прожить. Хотя выжить можно на других. Книжки-овощи. Только захлопнул, и еще хочется, точно такую же. Без насыщения чтиво: «гриб и огурец — в пузе не жилец».
А еще есть как мясо. Эти с двух глав сытость дают, не скоро возьмешься дочитывать. Перевариваешь, перевариваешь… Бывают, натурально, сухари, которые читать берут в страшную нужду. Когда совсем некуда глаза пристроить, «духовная голодуха», так сказать.
А, к примеру, хорошая поэзия — это живительная влага. Орошает душу, лечит и проявляет суть. А есть книжечки — отрава, от них заворот кишок приключается. Этот Кастанеда — яд!
Вот такое первое впечатление сложилось у Александры. С этим и пришла к Максу.
Он, похоже, был готов к непростому разговору. Взгляд с поволокой, движения чуть замедлены, голос в низком регистре, с придыханием, тон доверительный, почти интимный:
— Милая моя глупышка, как же я тебя понимаю! Никто никогда неспособен понять тебя лучше, чем я.
Он впервые прикоснулся к ней. Алекс замерла от неожиданной чувственной волны. Обнял бережно, по-отечески, точь-в-точь, как дон Хуан своего Карлитоса. «Войди ко мне в грудь» — как бы говорили его глаза. И Сашу накрыло оглушительное чувство маленькой напуганной девочки в тревоге, растерянности и обреченности.
— Ну, полно, чего так дрожишь, родненький? Не бойся, ничего плохого с тобой не произойдет. Все сомнения, все страхи твои во мне, как собственные.
И брезгливость, и недоверие, поверь, совершенно нормальные человеческие чувства. Поначалу у всех так. До той поры, пока ты просто человек. Никто по своему желанию не стал бы заниматься магией. А те, кому охота влезть в эту шкуру, категорически не подходят. Магом стать заставляют. Болезненный процесс.
Тем паче, что Знание — песчинки, разбросанные по белу свету. Их такое несметное множество, как песка в пустыне Сахара. Добывать, собирать ужасно трудно. Нужны силы, время, усердие. А еще Знание — как хрупкая, верткая бабочка. Мало поймать — уберечь надо.
Поверить в себя — тоже непростая задача. Меня никто не жалел, и я права не имею. Ну, успокойся… Хотя… поплачь, поплачь…
И вдруг Александре сделалось так хорошо, так спокойно, так уютно рядом с этим чуждым странным человеком. И будто знает она его тысячу лет, и будто ближе никого не встречала… И не было в этот миг человека на Земле счастливее Истоминой. Он нежно гладил по голове…
Дурманящий, пьянящий голос шептал непонятное… Теплые слезы сами собой катились по ее щекам…
— Все подвергай сомнению. Никому не доверяй! Мне — можно.
И залился очаровательным искренним смехом.
…Наваждение улетучилось, как не бывало... Макс резко переменился: сделался, как обычно, сухим и колким.
— В полночь мы станем кровниками.
— Что значит кровники?
— Узнаешь!
...Саша с трепетом ждала, когда домашние угомонятся. Поправила одеяльце дочке. Еще раз заглянула в спальню: крепко ли спит Андрей? И выскользнула в глубокую тяжелую ночь…
Она не шла — бежала в условленное место. На нее напали азарт и отчаянная решимость. Будь что будет!
Ермаков вынул из рюкзака нож. Ножны из грубой телячьей кожи испещрены загадочными рисунками. Рукоять, выточенная кустарным способом, похоже, из рога или бивня — Алекс не особо в этом разбиралась. Только подумалось: хоть лезвие и не длинное, но до сердца вполне достанет.
— Познакомься, это мой ритуальный нож. Подрастешь, и у тебя будет такой же, свой.
Зажег свечу. Прокалил на пламени голубоватое лезвие. Объяснил спокойно: «Берешь крепко в правую руку. Вот так. Резать будешь, как я, по ладони, ближе к запястью. Неглубоко, нешироко — чирк! — чтоб только кровь выступила. Заживет скоро, не боись!»
Ну и полоснул себе первый. Не поморщился. Протянул клинок Алекс. И она, как в тумане, тоже полоснула. Голова закружилась, и мир поплыл в дальнюю даль… Ермаков без церемоний взял ее левую кисть, посмотрел, хорошо ли кровит, и рану к ране приложил…
Вот теперь они друг за друга в ответе. Братья навек.



Глава 17

Бесконечные разговоры об учении дона Хуана, о бескрайней пустыне Сонора, об ошибках и успехах ученика увлекали Александру сильнее аплодисментов. Притом каждая встреча с Ермаковым была непредсказуема: то пещера на сопке, то костер из спиленной вишни, то берег моря, то вдруг он заявлял себя лекарем, проводил диагностику и лечение какой-нибудь дуры, то увозил в ветхий пригородный музейчик.
Ах, как ей это нравилось, как льстило. Саша практически забросила дом и работу — скучно…
Макс изумлял своей начитанностью:
— Когда я размышляю о своих возможностях, то поражаюсь своей умеренности. Между прочим, Моэм сказал. А он еще тот сноб и баловень был. Я тоже сибарит, когда хочу, а не хочу — аскет.
Энциклопедические знания вкупе с дьявольской памятью: цифры, даты, имена, события, составы, стихи, цитаты… Фантастика!

Долго обсасывали четыре составляющих безупречности воина: ласковость, хитрость, терпеливость и безжалостность. Хуже всего у Сашки с хитростью обстояло. Врала неубедительно, интриговать не получалось. Это, как игра в шахматы, нужно уметь просчитывать действия противника, а она — вся как на ладони. Ругал.
Прилежная ученица, услышав любую фразу, даже брошенную вскользь, все перепроверяла. К примеру, у Макса выходило, что чем больше Силы, тем больше Свободы. Саша не соглашалась: чем больше Силы, тем больше ответственности. Спорили.

Учил не смотреть на вещи в упор, а развивать боковое зрение.
Она тоже завела себе рюкзак и мечтала о стилете. Отличная вещь — легко прячется в джинсовый шов вдоль бедра. Еще хорошо в куртку, за воротник, чтоб вдоль позвоночника. Хоп! И он уже в руках. Только не задавай себе вопрос: зачем певице оружие?

— Маскировка. Представь себя туманом подробно, тщательно, и через несколько минут обнаружишь: тела твоего действительно не существует. Только неясная тень. В таком состоянии никто и никогда не нанесет тебе вреда. Даже я. Атаковать туман — невозможно! Кстати, пьяный — тоже размазанная мишень.

Песок все время повторял: «Я не сержусь, поступки неважны».

Часто бродили в сумерках, Макс все приговаривал: «Чувствуешь, это трещина между мирами? В какой-то момент перестаешь понимать — кто ты и где. Вот сейчас. Замри! Сумерки — это чудо, если научишься пользоваться их силой».

— Андрюха твой — не конь. Он — осел, тупое жвачное животное. Я давно б его загрыз, но кто будет тащить воз? Пусть живет. Буду время от времени кусать его за ляжки, чтоб двигался быстрее и не забывал, кто в доме Хозяин.
— Ты тоже ему не нравишься.
— Кто его спрашивает? Его дело — терпеть!
Разговоры об Андрее его раздражали. Хоть он и смеялся всегда, но как-то натужно.



Глава 18

Бывают такие муторные дни — даже двигаться неохота. Вот так закопался бы в одеяло, затаился, как крот, и спал бы долго-долго, пока туманы-растуманы не рассеются. А проснулся б — уже тепло, солнечно. И ты бодрый, веселый и всё могущий. Ох, уж эта ранняя весна!.. Хватай себя за шкирку, тормоши, гони пинками.
Тот день был как раз такой. Макс «вызвал», и Алекс, немного покружив, вышла к спортивному залу «Олимпиец». Ждал.
— Морось не любишь? Все в твоих руках: «разгон облаков, установление хорошей погоды». Проще пареной репы.
— В смысле?
— Сосредоточься и призови ветер. Пусть раздует хмарь.
Алекс закрыла глаза, стала пыжиться… И ничего! Ермаков рассмеялся: мол, к чему столько усилий? Ты легонько, как бы промежду прочим, посылай желание в Мир. Насиловать — бесполезно, активный натиск получает активное сопротивление. Ласковость, ласковость — не забывай.
— Пойдем-ка, потренируемся, голуба моя, — подтолкнул в спину, и они вошли в спорткомплекс.
В зале было пусто и гулко.
— Чтобы Силу удержать, надо иметь неуязвимое выносливое тело. Будем твою требуху закалять. Давай быстро: упор лежа, и на кулаки. Отожмись-ка для смеху.
Алекс покорно приняла исходное положение и попыталась согнуть руки в локтях. Нос и подбородок встретили пол с характерным стуком.
— Чемпиён!
Он ловко закинул стопы на подоконник, вытянулся в струнку и легко отжался раз двадцать, не сбив дыхания…
— Вот так! Даю неделю. Что хочешь делай, но упражнение повтори. Получи подсказку от щедрот моих: тело не имеет веса. Оно — школьная линейка. Представь в деталях. И все!
Оставшись одна, Саша решила пробовать. Рейка-линейка, говорите? Ну, ну… Рюхнулась пару раз, призадумалась… Четко, во всех подробностях вспомнила, какая у нее в детстве была линеечка: удобная, деревянная, легкая, разметка затертая, правый край чуть закругленный, отец лобзиком укоротил и зашкурил. Встала на кулачки — и... раз, два, три… Главное — локти не в стороны, а вдоль тела держать. Ур-ра! Получилось!
Вышла на улицу: нет тумана, рассеялся. Пасмурно, но не мерзко…



Глава 19

В следующий раз Макс был в веселом расположении, балагурил. Встань, говорит, по стойке смирно. Она и встала, аки статуя в лучах заката, ресницами — хлоп, хлоп! А он возьми да и ткни под ложечку. Очнулась Сашка на полу, а Макс довольный рядышком сидит, умиляется.
— Что ж ты, ворона, не защищаешься?
Да, если б она хоть на секунду почувствовала, что Ермаков ударит, может, и увернулась. Кобра и та стойку принимает перед укусом, а тут без намека — ха! Сознание из нее — вон!
— А ты как хотела? Вокруг враги, расслабляться нельзя.
— Погоди, ты ж говорил, мол, гуру, брат и прочее…
— Чем ты слушаешь? Звучало так: никому не верь! Чего развалилась, встала, я сказал, и за дело. — Пнул чувствительно. — Учись делать больно своему врагу и получай от этого удовольствие.
— На садизм намекаешь?
— Заткнись. Слушай сюда. Шоковые травмирующие удары должны быть быстрые, резкие, неожиданные. Представь, что бьешь навылет, как пуля. Наносишь с вращением по болевым и открытым участкам тела. Выбранная дистанция — две трети победы. Минимум дергатни. Если конечность не участвует в ударе, не хрен ею мотать. Совмещай защиту и атаку. Есть удары основные и отвлекающие, не забывай о внезапности. Резче бей. Эффективность зависит от устойчивости. Равновесие — сила. Ха!
Пробил как копьем. Осела, восстановила дыхание, поднялась.
— Привыкай, подруга, к боли. Она — твой главный союзник. Благодари боль, люби ее.
— Мазохизм?
Пробил. Рухнула, продышалась, встала…
— На самом деле, бесполезно тебя учить бодаться на кулаках, сто лет ухлопаем… У самки против самца реально — всего один грамотный удар. Что в тебе есть путного? — ощупал, как лошадь на торгах. — Пальцы! Лет с пяти по клавишам тарабанишь? Вот и хорошо.
Начнем с шеи. Куда ни приложись, все будет удачно. Фалангой мизинца можно вырубить. Уши — ахиллесова пята. Вот так под ухо — ха!
Алекс безвольно мотнула головой. Открыла глаза, встала.
— Вот зона яремной ямки. Легонько — эть!
Забыла как дышать...
— Обязательно на мне показывать?
— А как ты запомнишь? Эть!
И опять память отшибло, как у них тут воздухом пользуются…
— Смотри, складываешь кисть лодочкой и…
Увернулась!
— Молодец! Начинаешь соображать. Большим пальцем в сонную артерию, или под ключицу, или в выемку за ухом, или в основание черепа. Главное — отработать так называемую «обратку». Поджимаешь крайние фаланги, накручиваешь, пробиваешь отвлекающий и сразу основной — оп!
— Все удары снизу вверх. Сперва выбери, какой орган атакуешь: печень, селезенку, легкое, почку, сердце. Представь подробно и — на! Молодец! По ключице врежь, как молотом. Здесь, здесь и здесь — будто термометр стряхиваешь. Хлестко. Или вот левой рукой берешь правую — с замаха, как топором. Завалишь любого. Проверять будем? А-ха-ха! Куда, куда побежала?! Иди сюда, родная, иди, моя девочка, я не все сказал.
Область подбородка. Там болевик. Висок. Выстави на указательном пальце фалангу. Исполняется коротко и расслабленно. И, наконец, мой самый любимый — запястьем в «клюв», без особых усилий можно отправить любого на тот свет, мелкие косточки в ум втыкаются.
А вот это — специальный десерт! Пах! — только для мужчин. Как же это опасно! Прелесть, сущая прелесть. Запомни, если вот так ввернешь, разрывы внутренних органов. Враг сначала чувствует приятное тепло… и… хана злодею!
Удар как кувалдой. Удар как шашкой. Удар как бичом. Удар, удар, удар…
…Все тренировки превратились в один гигантский комок боли…



Глава 20

Ранняя, совсем еще голая, весна накрапывала холодным дождем. Пришла озябшая Сашка с утренней репетиции и поставила греть борщ — время обедать.
Смотрит в окно: на соседнем дубе яркое зеленое пятнышко. Цвет неестественный, флуоресцентный будто. Вгляделась — движется по ветке огонек этот. Что такое?
Волнистый попугайчик! Видать, вылетел, дурачок, в форточку. Замерзнет, ей-богу! Вокруг дуба начали собираться ребятишки, вышел сосед. Оценил обстановку. Выловить его надо, говорит. Сходил за веревкой. Привязали паренька, из вертлявых. Пока тот лез, птичка испугалась и перепорхнула на самый верх старого тополя. Теперь уж точно не достать. Погибнет.
Саша набросила куртку и вышла во двор. Ребятишки действовали изобретательно, вынесли семечек, насыпали их в клетку, гулюкали, насвистывали, всячески уговаривали глупый «лимончик» спуститься пониже. Тщетно.
И тут Истомина протянула в сторону беглеца раскрытую ладошку и мысленно начала уговаривать попугайчика: мол, не бойся, братец, иди ко мне, не обижу. И так легко ей было, так светло, что птичка — скок, скок, фыр-р! — и перелетела к Саше на руку.
Вертит головой, а сама с Истоминой черные глазки-бусины не сводит. Прищемила палец клювиком не больно, вроде как познакомились.
— Как зовут тебя, малыш?
И птичка отчетливо проскрипела: «Гоша хороший».
Мальчишки замерли…

 

Глава 21

Истоминой хотелось похвастаться дружбой с уникальным человеком. Это было естественно и даже благородно. Первыми счастливцами оказались Поповы.
Они только вернулись из Германии. Их переполняли впечатления: не терпелось поделиться счастьем. Они от порога вцепились в гостей и, перебивая друг друга, взахлеб затараторили о чудесах путешествия. Рассыпали по дивану кипу фотографий, включили кассету с видеофильмом. Ах, где гуляли! Ох, что видели! Ух, что ели! Эх, с кем познакомились!
Саша с Максом были те «свободные уши», куда хозяева кинулись складывать свою радость.
Настала очередь Ермакова удивить хозяев. Макс, похлопав Попова по плечу, заговорщицки изрек:
— Ты, брат, служил в спецвойсках. Отморозил кое-что... Или удар? Не-ет, точно холод. С женой проблемы.
Попов покраснел, как рак. Сидит — дурак дураком, слова в глотке застряли… А Макс спокойно курит, небрежно стряхивает пепел, щурит левый глаз, наблюдает за реакцией. Помолчал пару минут — хлесть! — и выбил дамочку из колеи, чтоб не скучала. Дескать, все сама, все сама? Заметалась женщина, как ужаленная.
А он: вы, говорит, зря паритесь, могу помочь — плевое дело. Увел мужа в зал, бормотал неясно, пасы исполнял, велел в туалет прогуляться. Вот и все. Страх отступит, и все получится, отвечаю.
Гостей пригласили к столу, но как-то виновато. Щедро угощали заморскими колбасками и настоящим немецким пивом. Разговор не вязался. Вечер получился странноватый...

С утра к Алекс приехал растерянный Попов. Он долго мялся у порога, не решаясь объявить настоящую причину визита… Наконец пробубнил: в их доме, мол, обнаружилась пропажа. Исчезла видеокамера. Не успел договорить…
Реакция Саши была молниеносной, как вспышка. Ее перекорежило от возмущения.
— По какому праву ты приехал к нам?! То есть, когда помощь моя нужна была: Лялю в гимназию устроить, денег занять, с гаишниками договориться, я — лепший друг! А тут, смотри ты, воровка, оказывается! Стащила говеную камеру?!.. Может, еще что пропало? Может, колбасок немецких недосчитались?!..
Прокричавшись, сплюнула брезгливо:
— Пошел вон! Знать вас не желаю!
Алекс, полыхая от злости, ринулась к Ермакову.
— Представляешь?! Поповы… У них… Рехнулись… Бла-бла-бла…
А тот спокойно, не моргнув глазом: «Да, — говорит, — камера у меня. И что?»
Алекс так и села… в голове все перемешалась, она даже не сразу поняла, что именно говорит Макс:
— Смотри сюда! Этим Поповым выпал фарт. Так? А за что, спрашивается? М-м-м… Может, за жлобство? Или за крысиную хитрость? Ах да, за изощренное коварство, точно! Много ты знаешь наших людей, с шиком гуляющих по Европе? «Откуда деньги, Зин?» Мне наплевать на конкретных Поповых, здесь важен принцип.
Теперь вопрос к тебе, дремучая баба. Надо ли заплатить Миру за ништяки? Где компенсация? Ты веришь, что мы попали в этот дом случайно? Нет? Тогда отвечай, зачем? Молчишь? Объясню.
Я, Макс Ермаков, послан этим людишкам, как Рука Гармонии. Им отвесили радости без меры — дык надо ж делиться. Моя миссия — помочь счастливцам. Они обязаны заплатить Космосу, Мирозданию — назови, как хочешь, — небольшой потерей. Это справедливо. Иначе семью накажут больно. Спокон веку от прибыли десятину отдавали. И заметь: не роптали. В конце концов, у них не машину угнали, и дом не сгорел, и ребенок из окна не выпал. Пусть радуются!
И потом пойми, наконец, предметы и деньги — просто предметы и деньги. У них нет хозяина. Они свободны! Они принадлежат тому, кому хотят. Сегодня — одному, завтра — другому. Если их надолго запирают в шкафы, банки, сейфы, они умирают.
Заявляю с полной ответственностью: нет никакого «твое-мое». Это как море, как небо, как лес — обычная безликая стихия. Ничья! Видеокамера вчера выбрала меня. Вот и все!
— То есть ты хочешь сказать, что можешь брать, что хочешь? У кого хочешь? И это справедливо?
— Ты достала меня! — и Макс дал ей чувствительный подзатыльник. — Вынужден ругаться и, пожалуй, накажу. Ты все время идешь старым путем. Индульгируешь. Мыслишь штампами и клише, как примитивный человек. Но ты уже давно не человек. Ты воин! А мы используем только эффективные средства. Наша цель слишком высока, чтоб тратиться на вонючую мораль.
Песок говорил вдохновенно, ярко, убедительно, и Саша послушно кивала, принимая ладно скроенную теорию воровства… Выходило и логично, и вроде честно.

По дороге домой мысли у Алекс спотыкались и путались, вспомнился старый анекдот:

Жили-были Иван и Мойша. Как-то приходит Иван к Мойше, говорит:
— Мойша, дай рубль в долг. Я тебе потом два отдам.
— Не могу. Ты его пропьешь и отдать не захочешь.
— А я топор оставлю в залог.
— Ладно, согласен, — дал Ивану рубль, забрал топор и говорит: — Слушай, тебе ведь трудно будет сразу два рубля вернуть? Может, один сразу отдашь, а второй потом?
Иван подумал: а и вправду, тяжело будет. И отдал.
Идет домой, а сам думает: «Рубля нет. Топора нет. Рубль должен. И все правильно!..»

И хотя Алекс искренне доверяла Максу, вся эта история попахивала…



Глава 22

Саша стирала. Широко, размашисто полоскала в ванне белье и безрадостно думала: «Вот опять целую неделю свободна! Ни одного концерта. Они нарочно выбрасывают мои номера из всех программ… Ничего поделать не могу. Хоть в переход иди… Музыканты бесятся — заработки упали. Саксофонист уволился. А без сакса какой джаз?! Что я за лидер — ребят прокормить не могу... Они правы: сдулась Сандра, Алекс, хоть как назови. Никчемная, бездарная дура! Твое дело: пеленки мылить, кастрюлями греметь, а вечерами — уткнись в телек и молчи…
Андрюха бросил петь. Совсем. Говорит, душа не поет! У него-то?! Там и нутра, и музыкальности побольше моего будет. У него вся родня поющая. Свекровь, к примеру, вторым голосом так выводит — профи обзавидуются. Смеется: мне ноты не нужны, просто я петь умею!
Андрей в последнее время раздражительный стал. Новая работа такая позорная, что и рассказывать не хочет. Устает… Если не падает замертво, то ходит серый мимо, как будто я — мебель…»
И чем больше она терзала себя этими мыслями, тем больше распалялась, тем гаже ей становилось на душе. Комок подкатил к горлу, и сделалось ужасно жалко самое себя… Так жалко…
Вдруг чувствует, будто зовет кто… Будто в ухо шепчет: «Иди сюда!»
Отшвырнула мокрую простыню и, не переодеваясь, выскочила на улицу, голоснула машину. На вопрос водителя: «Вам куда?» ответила: «Пока вперед!» Она чувствовала зов и просила шофера то ехать прямо, то свернуть. Сама не понимая, куда ее несет. Призыв становился все громче и явственнее. Наконец доехали до сквера: «Стоп! Приехали».
Вышла, вертит головой по сторонам, шарит глазами по аллеям и скамейкам. А и вот он — Макс. Сидит, курит:
— Долго, очень долго плетешься! Но то, что нашла меня с первого раза, — молодец! Садись рядом. Расслабься и слушай. Научишься слушать Мир — считай, школу закончила. Понимаешь, Мир — наш самый верный друг. Все время дарит знаки-подсказки: предупреждает, направляет.
И Алекс накрыла необыкновенная радость: она не одна. У нее есть Учитель, друг, защитник. Горестные мысли рассеялись, и она ощутила свою значимость.
Ермаков проворно поднялся, прогулялся вдоль клумбы. Наклонился, поднял с земли осколок кирпича и головешку. Дворники, похоже, жгли опавшие листья и ветки. Попробовал — отлично рисует на асфальте.
— Смотри: вот это — я!
Несколько уверенных штрихов палкой, и на тротуаре появился силуэт волка с оскаленной пастью. Надо же, хорошо рисует.
— Я — волк-одиночка. А вот это — ты.
Теперь Макс явно старался. Осколок кирпича оставлял на сером цементе яркие терракотовые линии. Алекс сперва показалось, что он рисует боевой лук. Нет! Чуть подправил. Ба! Дуга — дикая кошка в прыжке. Изящный полет между двумя скалами.
— Ты — кугуар.
— Кугуар? Анвар говорил: пума.
— Не вижу противоречия. Это она и есть. Имен у тебя множество. В Мексике зовут американский лев, в США, наоборот, мексиканский. Как только не говорят! Горный лев, пантера, североамериканская рысь, олений, или красный, тигр, барс, эль тигре. Индейцы придумали длинно, в жизни не выговоришь. Ты на их языке звучишь, как «кошка цвета сухой травы» или «крупная кошка цвета песчаника».
Есть у хищника и такое имя — кугуар. Лично мне по душе кугуар. Прислушайся: агрессивное благородство. Ты многолика.
Ареал широчайший, где тебя только ни носит. Не поверишь — от юга Канады до Огненной Земли. Везде себя чувствуешь отлично: и в тропических лесах, и в сухих пустынях, и на болотах, и высоко в горах. Везде ты своя, везде ты дома… Мы с тобой уже встречались… в том обличии…
— Ну и какая я там?
Глупее вопроса она придумать не могла. Макс наваял еще один рисунок:
— Глаза у тебя золотые, но лучше в них не смотреть… Мех густой, короткий и грубый. Оттенки шерсти меняются от освещения. Днем — песочно-коричневые, почти рыжие. Вот такие. А в сумерках — серые, почти как этот асфальт, только тон чуточку теплее. На груди, горле и брюхе у твоего зверя — белесые подпалины.
Потер ладонью цемент, и в нужных местах изображение посветлело.
— А больше всего мне нравятся темные полоски над верхней губой и задорные отметины на бровях. Будто все время улыбаешься.
Прорисовал головешкой черные линии, и львиная морда будто ожила.
— Уши-локаторы мечены тоже темным. И еще… длинный хвост. Балансируешь им, как канатоходец веером. Ты — красивая самка и на редкость терпеливая.
Теперь он рисовал профиль с раскрытой пастью:
— Все хорошо, моя дорогая, пока ты зевнуть не вздумаешь. Не люблю! Язык и вся пасть будто гранатовым вином залиты, а клыки… Вот этот, — он показал волчий амулет, — в два раза короче.
И он резкими движениями обозначил такие «зубки», что трудно поверить, как такие сабли помещаются на такой маленькой челюсти.
— Правда, и там ты горланишь. Никому покоя не даешь… Нет такого существа, чтоб вопил страшнее кугуара. Кровь стынет от твоего демонического крика. В хоре хищников ты солистка. Знатоки вокала считают, что у тебя и там лирическое сопрано.
Песок поднялся с корточек, отряхнул руки и брючину, потянулся, хрустнув суставами, развернулся и ушел…



Глава 23

На очередной встрече, куда Ермаков вызвал Алекс, а вернее — сорвал с репетиции, разговор зашел о сновидении.
— На этом этапе научу, как сном управлять.
— Слушай, я читала, конечно, что такое бывает, но, прости, не верю. Это ж область бессознательного…
— Добро. Поглядим.
В тот день она заснула быстро, легко. И вот что наснилось…

«Идем, идем со мной, — говорят его глаза. — Не бойся! Смелее, смелее...» Это Макс.
И тут возникает лихое завихрение. И Алекс уже не Алекс, а мерцающая голубая точка, попавшая в центрифугу…
Тело есть, но невесомое, будто нет вовсе, будто светящийся розовый призрак. Рядом возникает Ермаков. Улыбается, протягивает руку. Ладонь крепкая, горячая, пульсирует…
Несколько робких шагов и — ах!.. Будто отдернули занавес: перед ними другая реальность. Босыми ногами пощупала почву — приятно. Двинулись вперед.
Поверхность бархатная, будто идут они не по земле, а по гигантскому персику. Всюду одуванчики цветут, да не простые, а пушистые шарики, цвета свежей лососины. И каждый шаг сбивает хрупкие зонтики в полет, образуя этакую туманность вокруг ног. Островки мха цвета верблюжьей шерсти. Попадаются и мелкие камушки, будто желток накрошенный… Небо низкое, лиловое, облачка по нему — чистые лимончики в сахаре… Редкие кусты почти прозрачные, леденцовые, стоят себе, листьями позвякивают…
И весь этот нереальный мир залит теплым розовато-золотым светом.
И музыка… Музыка… нежная, чуть уловимая, словно издалека… То ли ручей, то ли свирель…
Движутся они молча. Слова — ни к чему. Они и так прекрасно понимают друг друга. Горизонт словно кораллом процарапан.
Вдруг теплый «слепой» дождик. Она подставляет лицо радостным каплям. Дышится легко. Неожиданно Макс подпрыгивает на немыслимую высоту и зависает над землей. Делает несколько кульбитов и мягко опускается. Давай, мол, и ты теперь. — Не умею… — А он: брось! Это совсем просто — оттолкнись и лети! — Алекс пробует. Вышло коряво. Он не отстает: давай, отпусти себя! Поверь, ты можешь!
И она верит! И подпрыгивает к облакам, словно под ногами не твердь, а батут акробатический. Началось веселье! И вместе, и порознь взмывают в воздух. И сальто, и с переворотом, и прогнувшись, и пируэты, и кувырки. Такой ловкости и гибкости она в себе не знает! Легкость телесная-бестелесная смешит. Ермаков то страхует, то подталкивает вверх, то «подныривает», хвать за ногу, тянет к земле, то коршуном налетает на белу лебедь.

Утром Алекс помчалась к Максу. Ее распирало — скорее рассказать, какой диковинный сон ей привиделся.
Он сидел в парке, курил, выпуская кольцами дым. Алекс взахлеб: «Мне такое приснилось! Такое! Персиковый мир!» Он презрительно цвиркнул сквозь зубы, ухмыльнулся:
— Понравилось, говоришь?!. Ну-ну… Ну-ну… Только вчера ты утверждала, что подобное невозможно.



Глава 24

Знаете, что такое июньская морось? Когда тепло и душно, как в предбаннике. Когда плотный туман опускается ближе и ближе к земле, не сливаясь в крупные капли. Это вам не веселый дождь, нет, это грустный водянистый воздух сыплет на незрелую листву мелкую тоску.
Зонт — бесполезная штука в такую пору. Мокро везде: сверху, снизу, по сторонам. И такая муторная пора, что, кажется, нет больше солнца. Нигде нет. И главное, не будет никогда…
Вот как раз с утра и зарядил такой день. Бесцветное небо давило и давило своей безжизненностью. Лишало сил. Хотелось плакать, жалеть себя, жалеть весь этот серый мокрый свет, потому что на душе тоже скопилась вселенская влага, и тянуло поговорить сердечно.
Не тут-то было… Нагрянул мокрый Ермаков. И мгновенно сбил лирическое настроение. Он явно торопился, с ходу сообщил, что на минуту:
— В субботу едем в Уссурийск, там часа три побудем и в Хабаровск дунем. В понедельник вернемся.
— Можно спросить: зачем?
— Спросить-то можно. Только кто ж тебе ответит?
Он встал в позу и картинно продекламировал:

На уссурийских улицах весна,
Но заключенная в огранке парка,
Бессмертием к земле пригвождена
Бохайская загадка — черепаха.
То сон, иль явь, из тьмы: огонь горит,
Веков громады гложет языками.
Бохайский царь, как истукан сидит
И косит в мою сторону глазами.


— Угадала? Ага, понятно. Образование музыкальное. С нотами лучше, чем с буквами. Черепахи — вот цель нашего путешествия! — хлопнул Алекс по плечу и ускакал по своим темным делам.

В электричке Макс начал рассказывать сочно, с огоньком про каменное изваяние черепахи. Ей, старушке, веков восемь-десять. Весит эта каменная рептилия тонн шесть, а то и больше. В стародавние время она служила, по слухам, надгробием на могиле знатного жителя Бохайского царства. Царство-государство это как раз и размещалось на территории нынешнего Уссурийска.
Главное дело, черепах тех было вроде как две всего. И обеих нашли. А еще версия, что три. Одна разрушилась дотла. Это типа как раз та самая троица, на которой стояли слоны и Землю держали. Ну, полная ересь! У него лично другая мысль: четыре их было. Четыре! По количеству сторон света.
Мифов целую кучу про эти изваяния напридумывали. Родились будто эти черепашата от страстной любви небесного дракона и земной черепашьей царевны-красавицы. Нормальные такие детки получились.
Еще, говорят, когда древние мастера вытачивали земноводных, то вставили в специальные отверстия сердца непорочных дев. Места эти запрятали, не отыскать. И тот, кто сумеет определить, где «трепещет», ладонью почувствует тепло замурованного горячего сердца. Тут желание пора загадывать, обязательно благородное. Исполняется со свистом.
— А я не так слышала. Говорят, будто если найти это сердце и поговорить искренне, попросить чистой душой, оно станет охранять настоящую любовь.
— Бред! Одни бабьи глупости на уме... Устаю я от тебя.
— Почему сразу глупости? Мои знакомые ездили, просили, сбывается… вроде… Сказали: там постоянно народ топчется…
Макс хмыкнул. Его другое волновало. С этой каменюкой столько тайн связано — дух захватывает! Это будет их первое совместное магическое дело. Мол, просканируем, что там, к чему? План составим на месте.
А как выдохся, вытащил видавшую виды брошюру и стал зачитывать:
«Монголы разрушили погребальные комплексы, расположенные около стана чжурчжэней и Фурдани. Они сбросили навершия и стелы, укрепленные на спинах черепах. Посбивали на них надписи, которые рассказывали о погребенных. Монголы ушли, и на несколько столетий «хозяйками» бывшего Двуградия остались две каменные черепахи».
— Представь, ими еще Пржевальский любовался, и Арсеньев! Эта фигня вырублена из цельного камня. Главное, раскопали ученые какие-то «хроники», пытались переводить, и что ты думаешь? Там все перепутано, зашифровано. Слушай: «Предварительный анализ выявил сложный характер этого текста, для него характерны нередко отрывочность, невразумительность, нарушение порядка слов в предложении; некоторая сумбурность повествования; искажение имен собственных, терминов, географических и этнических названий. Но самым главным недостатком летописи является присутствие в ней многих непереведенных китайских текстов, «замаскированных» под имена собственные, термины, географические и этнические названия».
С чего бы это, а? Что скрываем, господа хорошие? А трактат этот, на минуточку, история Золотой империи. Так, вот еще статейка: «Стояла осень 1867 года. По дороге, что соединяла военный пост Камень-Рыболов и село Никольское, почтовые лошади, не торопясь, тащили телегу с экспедиционным снаряжением, а за ней устало брели офицер и его спутники — остальные участники экспедиции».
Блям, блям, блям… не важно… Где ж это было? А-а, вот: «По дороге к дальнему укреплению, в полуверсте от нашего селения, на небольшом бугорке лежит высеченное из красноватого гранита грубое изображение черепахи, имеющее семь футов в длину, шесть в ширину и три в толщину. Рядом с нею валяется каменная плита, которая, как видно по углублению в спине черепахи, была вставлена сверху».



Глава 25

Два часа кряду трещал Макс взахлеб, без умолку. Вот наконец они добрались до места. Морось не унималась…
Алекс поразило увиденное. Трудно назвать это черепахой в обычном смысле этого слова. Мокрая каменная рептилия, будто в испарине, стояла одиноко посреди сквера грустная-прегрустная. Голова — явно отряда ластоногих: либо тюлень, либо сивуч. Лапы однозначно принадлежат хищнику, скорее тигру, хотя волчьи тоже подойдут.
Спину чудища, как панцирем, придавила плита-бабочка, ну или расплющенное седло. Вся верхняя часть изукрашена орнаментом из вытянутых шестигранников. Это все, что угодно, только не панцирь!
В придачу аккуратно по центру вырезано отверстие. Да какое! Размер прямоугольника удивил не меньше: две стандартные книги в ширину, книжка в длину, книжка в глубину. Сама измерила Кастанедой.
Подумалось: сюда что-то вставляли на время, чтобы можно было вынуть и поменять. Иначе зачем такая точность и косое рифление изнутри. А вот стелу, о которой писалось в статье, такое углубление вряд ли выдержит. Хотя…
Вся глыба при этом обработана до гладкой приятности. Не то чтобы отшлифована, нет, тщательно сглажена. Камень серый, с розоватым оттенком. Похоже, черепаха вырублена из цельного куска гранита.
Сердце Алекс колотилось. Почему она никогда не видела это чудо? Ведь это ж чудо! Столько в этом камне мощи, грубой красоты, тайной мудрости…
— Будем брать!
— В смысле?..
И тут Ермаков, не смущаясь, заявил, что есть у него, де, покупатель, потомок китайского императора. Миллиардер! Сильно ему эти земноводные понадобились. Врет, что для коллекции. Чувствую, говорит, дело совсем в другом.
Задача у них с Алекс непростая: надо скрытно, без шума и пыли, вывезти обеих громадин в Поднебесную. Хотя, если это действительно «портал», в чем он практически уверен, то гуру Макс готов прибрать «добро» себе, для личного пользования. Мол, не решил еще.
У Саньки ум за разум завалился: «Мы приехали воровать каменную черепаху?!.. Такое кощунство и идиотство в страшном сне не приснится… И как он этим камушком пользоваться мечтает? В карман спрячет?!»
А сэнсэй, как ни в чем не бывало, продолжал:
— С подъемным краном я договорюсь, а знакомый дальнобойщик с фурой давно наготове. Сгоняем в Хабару, прощупаем почву и приступим.
Поехали в Хабаровск.
Тамошняя черепаха серьезно отличалась от уссурийской. Эта перед той — старушка. Угрюмая, грубо отесанная каменная глыба выглядела агрессивно. Голова, простите, напоминала мужское достоинство. Ноги слоновьи, из спины торчит «зуб».
Пока Алекс разглядывала булыган, Макс изучал округу: подъездные пути, сигнализацию, камеры наблюдения, охранников, освещение. Остался недоволен: много препятствий. С первой полегче будет.
Потом, перебивая друг друга, начали предполагать-выдумывать:
— Посуди, какое это надгробие? Тут явная маскировка. Портал временной, говорю тебе. А стела — заглушка, пробка, как в бутылке. Чтоб народ туда-сюда не шлялся.
— Или инструкция по применению «портала». Типа, как в эту «форточку» выходить, куда можно лазать, куда нельзя, как благополучно вернуться.
— А вдруг это вообще просто большая чжурчжэньская копилка? «Пилите, Шура, они золотые». И дракон на рисунке навершия — грозный страж? И тот, кто стырил плиту, загнулся в страшных коликах!
— А если это «отрывной» блокнот? Может, на этой плиточке чего для памяти набивали или приказы государевы карябали? Типа: «Слушайте, слушайте, слушайте! И не говорите, что не слышали. Сегодня в полдень на главной площади произойдет отделение головы мятежного князя Эсыкуя».
— Может, черепаха — транспорт? На манер ступы. Жаль, метла каменная затерялась.
— Это «кобыла». Оживает в полнолуние. Садишься на спину к этой уродине, удила натягиваешь, и — но! — поехали!
— А навершие — это такая спинка для удобства, чтоб у седока сколиоз не развился. Подбирается по росту…
— Стела — сменный стикер.
— Салфетница!
— Почтовый ящик!
— Да нет! Это просто окаменевшая сосиска в тесте.
— Дракон пипиську потерял!

Во Владивосток возвращались плацкартой. Она вертелась с боку на бок, думки зудели. Песок свесился с верхней полки:
— Кончай так громко думать, спать мешаешь!

Безлунной ночью подогнали кран и ЗИЛ, древние, как сама черепаха.
ЗИЛок задком пристроили, чтоб легче камушек в кузов закинуть. Все трое: Ермаков, водила и Алекс — пытались найти на камне ложбинку, уступ, загогулину или еще какое удобное место, чтобы подвести стропы под брюхо рептилии. Пробовали и на «качели» с двух сторон закрепить, и на «удавку» — петля в петлю. С горем пополам приладили и на гак подвесили.
— Вира помалу!
То-олько двинули «барышню», капроновые стропы натянулись до предела и ка-ак жахнуло! Стропы резко подкинуло вверх и в стороны фонтаном. Лопнули окаянные. Мощнейшая отдача хлестнула. Слава богу, никто рядом не стоял, убило б к чертям!
Сонные вороны с деревьев — фыр!.. Обделались, небось, со страху. Лебедочный трос повис мертвяком. Вся машина угрожающе накренилась. Две опорных «лапы» крана поднялись… Еще чуток и — амба! Вся стальная махина завалилась бы. Шофер грязно выругался.
Древнее каменное изваяние ухнуло на место.
Черепаха не далась...



Глава 26

Единственное, о чем они спорили до хрипоты, — это музыка. Тут они были непримиримы.
— Смотри, ты исполняешь джаз, в основном, блюз. «Пусть соком вешним взойдут мои сле-озы». Депрессивная музыка. Сакс гундосит, пупок щекочет. Похоть. К чему? Мещанство все это. А телодвижения твои?! Бэ!
Макс начал похабно извиваться.
— Костюм в дешевых блестках, фальшивые камушки. Самой не противно? Голосом рулады выводишь никчемные. Блюз — больное сердце, а вот мой рок — рваное. Оцени разницу. Темы, ритмы, надрыв!
— Рок? Они ж на трех нотах топчутся, в частушках — и то четыре. Чего там петь? Там разговаривают.
— Боишься с людьми говорить?
— А ты слышал шестую симфонию Чайковского или сонаты Бетховена? Веками люди слушают!.. Ты можешь объяснить, как в живом человеке из мяса и костей возникает такая музыка?! Он же не ветер, не море… Как такую гармонию услышать? Она возникает внутри совершенно обычного существа… или необычного?.. Ну, не две же головы у него и не восемь рук. Сколько ни гляди на портрет: человек как человек. А взял и записал на бумажке многоголосие мира!
— Ага, играют нафталиновые товарищи с кислыми минами, грязными волосами: зю-зю-зю. Ну, не знаю! Все эти скрипо́почки и ве́ло-членисты — противно.
— Это оттого, что ты не приучен. Чтобы чувствовать, надо много слушать. Хотеть понять. Знаешь, америкосы пытаются молитвенную музыку переложить на рок, чтобы вроде как приблизить ко времени. Не срабатывает. Человек и так — мозаика из фрагментов. Мне кажется, что музыка создана свыше, чтобы собирать дух, приводить к целостности. А рок? Да, возбуждает. Да, толкает на бунт. Но дух не строит. Есть мелодия, она собирает внутрь! А ритм и крик — расчленяет, разрывает. Это не музыка, это злобный вой, как плеткой по сердцу.
— О чем ты говоришь?! Действие, только действие, а не созерцание. И какому быдлу ты дух собрать хочешь? С твоим темпераментом — только рок! Можешь повести за собой кого угодно, куда угодно! А это, дорогуша, власть! Сила. Ты видела, чтоб джазисты стадионы собирали? Чтоб народу крышу рвало? А рок-концерты могут.
— А зачем? Куда вести-то? В пустоту?
— Как же мне надоело препираться. Впечатление, что ты просто хочешь меня злить! Все. Я сказал.

Макс заставил Алекс радикально сменить имидж. Купил ей черные джинсы «в облипку», кожан до талии и высокие ботинки, похожие на армейские берцы.
Из зеркала на нее смотрел длинноногий парень с пронзительным стальным взглядом.
Ну, рок так рок! Почему бы не попробовать?

 

Глава 27

— Ты понимаешь термин: Место Силы? Таких — множество. Хочу про Пидан поговорить. Слышала о такой горе в Приморье?
Она закивала. И чуть было не проболталась… Вовремя прикусила язык про свое неместо.
Макс начал говорить вязко, проникновенно, с придыханием, будто превозмогая боль и стыд… Это скорее походило на стон. Губы путались: то застывали в детской полуулыбке, то напрягались жесткой перевернутой скобкой. Щеки то бледнели, то вспыхивали. Вцепился в подлокотник, костяшки пальцев побелели… Застонал жалобно…
— М-н-н… В ту ночь была нелетная погода. Забился в своей пещере… Она у меня особенная: нормальный человек не проберется… невозможно… Отвесный обрыв справа, ко входу ведет узкая расселина… Сам вход… м-м-н… не важно… Короче, завернулся в крыло, как в кокон… с головой… Знаешь, с вечера Знаки были… Я сразу понял: вот-вот случится... тошно было… так тошно…
То, что Алекс услышала дальше, просто ошеломило. Поверить в это — нереально. И не верить — сложно… Он же, не обращая внимания на ее реакцию, продолжал:
— Дело было в конце шестидесятых. Одного охотника принесли раненого из тайги. Лицо и руки у мужика — сплошные рваные раны. Один глаз вообще вытек. И в тайгу он с того дня больше не ходил. Он из дому-то не выходил. Про тот случай даже в «Комсомолке» писали, можешь проверить.
Короче, охотился этот смельчак у горы Пидан. Ходил долго, устал, как собака. В сумерках решил поискать место для ночлега. Ну и поискал, придурок. Проходил мимо скалы, увидел мою пещеру. Как он ее в потемках разглядел, не знаю… Входа-то нет, щель, а не вход. Нет, полез! Главное, мужик-то здоровый, и как его угораздило протиснуться?
Понимаешь, дальше пещера расширяется, ну, типа зала... Вот и лег бы сразу, и спал бы себе. Так нет...
Этот неугомонный собрал сушняк и развел костер. Какую-то дохлятину жарить собрался… Я, конечно, притаился. Мне, сама понимаешь, реклама ни к чему.
Пока он шарился, дай, думаю, выскользну потихоньку, а он возьми да и споткнись. В падении боковым зрением усек мое шевеление.
А дальше охотник инстинктивно бросился к ружью. Стоим напротив друг друга, а он мне два ствола в грудь тычет. Нормально? Ничего не оставалось, как напугать его до смерти. Ну, я и закричал пронзительно. Он выронил ружье, и тут я навалял ему от души.
Обделался герой с ног до головы… А не хрен лезть, куда не просят! Согласна? Потом рассказывал корреспонденту, будто я налетел на него с бухты-барахты. Кстати, крылья описал довольно точно. Они действительно в размахе под два метра, как продолжение рук. И то, что лицо без волос, разглядел-таки! А еще мне понравилось, как он сказал:
«Я не уверен, что эта тварь хотела напасть на меня, возможно, ее ослепил костер, и она старалась выбраться из пещеры. Просто я стал преградой для “летающего человека”. Монстр стал рвать меня когтями. Я упал, и существо вылетело. Всю ночь, несмотря на страдания, я просидел спиной к костру. Ночью слышал вопли и хлопанье крыльев у входа — выстрелил в расщелину. Днем, теряя сознание, пополз домой. Меня нашли на тропе охотники…»
Нет, ну, согласись, приличный человек не стал выдумывать всякую белиберду… Это единственный раз, когда я так лоханулся. Обычно, как вижу, что кто-то пытается завернуть не туда, — предпринимаю звуковую атаку.
Я часто использую этот прием: самый эффективный и незатратный. Начинаю с монотонного завывания, перехожу в «женские» вопли и заканчиваю жалобным подвыванием.
А знаешь, такие крики, особенно если их издает непонятное существо, наводят такой ужас, что у людей волосы на загривке шевелятся… Ай! Кто это? Ай, что это кричит с самой высокой вершины перевала? Ое-ей! Звук приближается! Прикинь, даже собаки, родившиеся в тайге, те, что не боятся никакого зверя, прячутся за человека и дрожат всем телом, как шавки помойные.
Сашка сидела с ошалевшим видом и чувствовала себя полной дурой.



Глава 28

Макс листал местную газету.
— Истомина, ну-ка, послушай вот это: «Потомственная колдунья. Все виды магических услуг. Черная и белая магия. Обучение. Снятие негатива. Привлечение денег. Привороты и отвороты, развал и воссоединение семьи. Профилактика алкоголизма и наркомании. Продажа квартир, машин. Разрыв некротической связи с мертвыми детьми. Экзорцизм. Наведение порчи». Прикинь, какой размах! Расплодились, суки, оборзели вконец! И ты мне говоришь о какой-то морали?! Глянь на ценник. Раньше я этих тварей месяцами вычислял, караулил, а теперь им вольную дали. Ничего не боятся. Собирайся, пойдем, проведаем ведьму. Надо ей по башке дать.
Салон располагался в подвале жилого дома. Само строение было обшарпано, местами сквозные трещины по фасаду. Измученное здание. А вот салон, как парчовая заплатка на лохмотьях, смотрелся нарочито дорого и нелепо. «Черная и белая магия» — кричала вывеска.
— Вот тебе и первый экзамен: заходишь и разбираешься.
— Как это?
— Сделай им страшно! Так страшно, чтоб усрались.
Алекс замялась: как-то не по себе… Не страх, не стыд, скорее омерзение.
— Не хочу!..
— Б…ь! Они портят людям жизнь. Тебе повезло с Анваром, а другие сгинули ни за что ни про что. Заходи, или сделаю так больно, что не обрадуешься.
— Нет. Они сами сделали выбор и сами вынесли себе Приговор. Гармония, боженька, космос — назови, как хочешь, — не терпит разрушения.
— Твою мать! Рука Провидения — наша работа. Мы — воины, а не богадельня. Как ты мне осточертела!
И врезал под ребра с такой яростью, будто это Истомина народ калечит. Завелся всерьез. Пнул дверь, ввалился в помещение. Сашка, восстановив дыхание, за ним.
На банкетках вдоль стены сидели бабенки разных мастей: климактерические и недозревшие, высохшие и толстухи, расфуфыренные и облезлые — очередь.
Макс мгновенно оценил обстановку и ринулся в кабинет. Грохнулся на стул перед ведуньей. Та в темном балахоне расплылась по креслу. Одутловатое лицо, глаза навыкате, как при базедовой болезни, смотрят в одну точку. Покуривала, похоже, гражданка травку и никак не ожидала такой наглости.
— Я же русским языком сказала: пе-ре-рыв. Какого…
Договорить не дал, резко выбросил левую руку вперед. Ладонь копьем у горла. Та рефлекторно: хрюк!..
— Саечка за испуг! Ща устрою тебе, гнида, перерыв. Вечный!
И как даст ей по лбу щелбан с оттяжечкой — аж зазвенело!
— Колдуем, значится, помалу?! Какие штуковины завела — просто загляденье!
Хватает хрустальный шар и — об стену. Свечку горящую перевернул, на стол воск вылился. Четки, таро, фотки — все полетело на пол. Ошарашенная ведьма выдавила:
— Вы к-кто?!
— Ты знаешь.
Женщина затравленно:
— Чего хочешь?
— Не, ну ты форменная дура! Сама как думаешь?
Тут мерзавка улыбнулась хитро, зачем, мол, стулья-то ломать, и выложила на стол всю наколдованную выручку.
Сгреб.
Отвалили…

— И это исполнение наказания? Ты — не воин, ты — рэкет.
— Я — волк, санитар леса. А-ха-ха!



Глава 29

Телеграмма, которую она получила в тот день, не просто вышибла из колеи, а накрыла Истомину с головой. «Срочно вылетай, отец очень плох, инфаркт». Решение созрело мгновенно.
Через сутки она уже входила в поселковый медпункт. Длинный коридор. Вдоль обшарпанных стен гуляет петух рыжей масти с медно-зеленым хвостом, искоса следит за грязно-серыми квочками. Пол земляной, буграми. И это — больница?!..
Навстречу — мама. Маленькая от горя. Говорит громко, быстро, бессвязно. Щеки соленые от слез. Саша вошла в палату и остолбенела. Ее сильный, всегда жизнерадостный отец беспомощно лежал на кровати у окна. Улыбнулся одними глазами, мол, прости, подвел… Губы синие, руки синие, дышит тяжело.
Саша кинулась в ординаторскую. На вопрос: чем лечат? — получила, как кувалдой по лбу, ответ: валидолом! Недолго думая, понеслась в город. Вот оно — областное инфарктное отделение. Заведующий — молоденький, белесый, голосок хрупкий, почти девичий:
— Передвигать больного категорически запрещено! Тронешь — умрет. И не тронешь — умрет. От побочных явлений погибнет. Медленно и мучительно. Застой жидкости в почках и легких. Правда… если… ну, вдруг довезешь сюда — есть шанс, один из ста… Только вряд ли кто отважится. Дураков мало. Это ж носилки нужны, реанимобиль. Но главное: личная ответственность.
Александра решительно:
— Если довезу, возьмете? Я отблагодарю.
Доктор покачал головой: мол, глупая девочка…
— Ты сперва довези…
И она поскакала на станцию скорой помощи. Там, как лодочки у пирса, стояли припаркованы белые машины с красной полосой. Возле каждой — группка врачей в белых халатах.
— Люди добрые! Кто заработать хочет? — крикнула Сашка. Все заинтересованно обернулись к голосящей. — Мне надо инфарктника из деревни в город перевезти. Плачу… сколько скажете! — В ответ только молчание. — Да я расписку напишу, что никогда вас не видела. На мне вся ответственность. В худшем случае перенесем… отца… в легковушку.
Врачи переглянулись: сумасшедшая! Одна пожилая докторша негромко запричитала: разве так можно, погибнет человек в дороге, кому в тюрьму охота?! И отвернулась.
Сашку колотило от беспомощности… И тут подходит крупный мужчина лет сорока.
— Сколько даешь?
— А сколько надо?
— Тысячу.
— Даю три. Только поедешь так, как скажу.
— Договорились! Мне все равно, что возить. Хоть гробы, хоть холодильники… Семью кормить надо. Только, если что, перенесешь тело в свою машину, как обещала. Сейчас надо прикупить капельниц и лекарства.
Парочка двинулась к военному джипу. Старая докторша вслед: повезло тебе, девочка, он — лучший реаниматолог!
В автомобиле стояло медицинское оборудование. Хозяин ловко убрал сиденья, образовалось место для носилок. По пути разговорились. Выяснилось, что мужик он — бедовый, служил в Таджикистане. Участвовал в боевых операциях на этой машине — мини-госпитале. По окончании командировки не смог расстаться с «боевой подругой» и выкупил машину. Она теперь и на гражданке выручает.
Через час прибыли на место.
— Мне туда нельзя. Запалюсь. Неси больного сюда, к машине.
Санька пошла в палату:
— Ну, папочка, собирайся, сейчас я тебя в настоящую больницу повезу.
Измученная мать, задрожав всем телом, вцепилась в дочь и запричитала: куда, зачем, нельзя… Сашка схватила маму за плечи, встряхнула хорошенько: — так надо! Укутай его потеплее.
Сама прошла к лечащему врачу.
— Как это забираешь?! Из Владивостока прилетела? И что? Наглая портовая девка! Стоит тут, умничает! Пиши отказную. Пиши: что все знаешь, что берешь на себя всю тяжесть последствий.

В палату Александра вернулась собранная, решительная, под ложечкой пульсировало. В дверях топтались два здоровых санитара:
— Ребят, помогите переложить отца на носилки.
— Ты шибко борзая, сама и перекладывай!
Не подозревала Сашенька, что человек может быть таким тяжелым, просто неподъемным. И вдруг внутри у нее что-то переключилось, будто тумблер повернули. Такая силища поднялась…
Отец смотрел на нее лучистыми глазами и без останову шептал:
— Как же так? Как же так… Шурочка, девочка моя… Ужасно! Ты меня…
— Ну ты, батек, даешь! Его девчата на руках носят, а он смущается! Гордиться надо! Ничего, ничего, я тебя в такое место сейчас определю, закачаешься! Там медсестрички длинноногие, с ума сойти, красотки. Ты у меня вмиг выздоровеешь!
Она балагурила и несла свою ношу, не давая ни отцу, ни матери опомниться. А тут и реаниматолог на помощь подскочил. Ловко и нежно разместили носилки в машине. Сашка примостилась рядом с отцом. Ей пришлось всю дорогу стоять на коленях, смешить укутанного папку.
В какой-то момент Истомина ясно почувствовала, как в районе солнечного сплетения у нее возникает приятный жар, словно включили прожектор оранжевого свечения, и он, как мощный лазер, раздвигает все препятствия на шоссе: сглаживает ямы и колдобины, устраняет пробки, руководит светофорами — только зеленый.
За четверть часа автомобиль ни разу не притормозил, не подпрыгнул на кочке — проехали как по маслу. Водитель сам обалдел! Ведь он не гнал. Держал ровно шестьдесят. За такое время невозможно одолеть такое расстояние. Нереально! Остался в недоумении…
А Саша, не снижая градуса, оформила все документы. На окрик санитарки: где бахилы, куда прешь в обуви! — скинула ботинки и в носках встала у реанимации памятником. Заведующий отделением самолично руководил всеми манипуляциями. Подключили аппарат для вентиляции легких, начали капать нужные гормоны и прочее…
Через три дня отца перевели в палату.
Через неделю он встал…

По возвращении Алекс рассказала Максу и про горячий луч из солнечного сплетения, и про невероятный прилив сил: подняла и несла мужчину, и про везение на всех поворотах.
Ермаков был доволен: ученица — что надо, не опозорила честь мундира.



Глава 30

Нельзя не признать: у Макса есть удивительный дар. Он легко, без напряжения преодолевает неловкость первого знакомства. Может слушать всякого собеседника долго, внимательно, не перебивая, и с самым живейшим интересом. На его лице сияет искреннее восхищение каждым твоим словом. Пара минут, и человек чувствует, что знаком с этим парнем всю жизнь.
Поразительно, но он всегда в точности помнит, о чем шел разговор в прошлый раз. Это льстит самым уверенным в себе людям. Кажется, он интересуется тобой всерьез — и нет оригинальнее тебя человека на свете.
Притом говорит здраво на любую тему. В компании не проходит и четверти часа — Макс уже в ударе! Веселье закипает практически мгновенно, сыплются затеи, бьют ключом выдумки… И везде он желанный, услужливый гость! А спроси совета, все бросит и с жаром займется только твоей проблемой. Многие пользовались. Он не возражал.
Поразительный контраст! Рядом с Истоминой он бросал притворяться.

— Роскошный коттедж! Роскошный. Пять лет, говоришь, строили! Чудо! Ну, ведите, показывайте.
Хозяева сразу показали гостям, с кем те имеют дело. Графья, графья — не меньше. Будто не возили из Китая ширпотреб, а получили дворянское наследство. Вот зимний сад, вот бассейн, вот стена-аквариум…
Жена в шелковом одеянии снисходительно махала ручкой то в одну, то в другую сторону. Добром хвалилась лениво и с достоинством. Это, дескать, ерунда, вы сюда проходите, располагайтесь у камина, сейчас грог подадут. Пока мясо жарится, светская беседа для аппетиту.
Тут Ермаков развил бурную деятельность: сыпал комплиментами, выказывал отличные знания по архитектуре и дизайну. Рассуждал, как заправский специалист, о технологиях в строительстве. Потом схватился распалить в камине огонь. Ловко и изящно орудовал кочергой.
— Ах, какой у вас тонкий вкус! Какое цветовое решение! Оригинально — то, неожиданно — это, удивительно — пятое, десятое…
Истинный ценитель прекрасного! А собеседник?! Умаслил хозяев до розовых слюней. Те расслабились и очаровались новым знакомым. Через четверть часа мужик уже хлопал Макса по плечу, как родного, без спеси, без апломба. Прогулял гостя в винный погреб, потом в святая святых — оружейную комнату. Я, де, охотник, там у меня крутой закуток, посидим, поговорим по-мужски.
Жена проводила мужчин влажным взглядом. Ей явно хотелось самой показать обаятельному юноше свои укромные места...
Алекс чувствовала некоторую досаду: ей не перепало ни капли хозяйского внимания. Только Макс, Макс, Макс.
И тут на каминной полке, рядом с антикварным подсвечником, что-то блеснуло. На самом видном месте валялась небрежно брошенная печатка с крупным бриллиантом. Саша похолодела: пропадет колечко, улетучится! Как пить дать испарится, стоит Ермакову на него глаз положить. Чего делать?!
Потянула руку и… в крепко сжатом кулаке запульсировал алмаз, пытаясь прожечь в ладони дыру. Или ей так казалось от волнения…
Разговор с хозяйкой поначалу еще спотыкался, потом и вовсе расклеился. Зависали длинные паузы, шутки выпрыгивали не к месту и невпопад… Истомина даже растерялась: сидеть молча не принято.
Ермаков все не возвращался и не возвращался.
Перстень продолжал толкаться в кулаке. Промычав что-то невнятное о новинках косметологии, Алекс с напускным любопытством принялась рассматривать «библиотеку». Глянец и гламур лезли из каждого журнала, били по глазам, истязали и насмехались…
Мужчины появились, как фонтан в пустыне, — шумно, желанно, спасительно!
— Пора валить, — шепнул Макс.
Бежать! С превеликой радостью! Алекс уже порядком тошнило от этой обстановки и собеседницы.
А хозяйка, провожая, так переживала, так переживала, что рано уходят гости дорогие, и так жарко прижималась к юноше, только не выпрыгивала из туфелек. И взяла с них слово, что придут еще раз.
На крыльце Алекс запнулась, резко развернулась и — назад, в каминный зал. Раскрыла ладонь — драгоценность прямо выпрыгнула. Максу пробекала:
— Зажигалку оставила. Она у меня именная.
А когда отошли подальше, Ермаков обсмеял ученицу:
— Врушка! Камушек спасла. Ну и дура ты! Ох, и дур-ра!.. А у меня — смотри че.
В руке Ермаков держал пистолет.
— Вот подумал: зачем охотнику газовый? Я ему боевой оставил. Мне тэтэшник не надо, ну его на хрен — одна головная боль! Газовый — четко! На-ка подержи, чуешь? Сила. Вот это вещь — так вещь!



Глава 31

В том же коттедже они очутились через неделю.
Хозяйка повела себя, как сучка в течке. Милая мордашка обезобразилась резиновой гримасой похоти. Ничего вокруг не видит, не слышит. Дыхание прерывается, речь бессвязная, поглаживает свои эрозоны, облизывает без того влажные губы…
Макс — в проброс:
— Алекс, сделай мне пенную ванну.
Покорно пошла искать. Помещение для водных процедур оказалось просто грандиозным. Света столько, аж слепит, будто ксеноновыми фарами обвешено. Что тут делают? Купаются?! Такая яркость в операционной нужна, а здесь чего разглядывать? Софа игрушкой кажется на фоне зеркальной стены. И стол имеется, и бар, и джакузи — гигантская перламутровая чаша. Да здесь жить можно!
Макс заходит, небрежно раздевается. Алекс тупо смотрит на бледный торс. Нет, это не тело даже, а пенопласт какой-то… Плечи слишком широкие, голова слишком крупная. В одежде это как-то не бросалось в глаза, а вот голый Ермаков — очень «не очень». И двигается странно, будто железный дровосек, вместо суставов — шарниры… Легко сиганул в воду, покрутил что-то, забулькало, забурлило…
Алекс задержалась у порога. Тут в дверях возникает хозяйка, проходит мимо Истоминой, на ходу стаскивает платье, сдирает лифчик, плавки, с улыбкой лезет к мыльному Максу...
Истомина попятилась.
— Куда?! Я разрешал? Пора тебе обуздать животные инстинкты. Учись управлять ими по своему разумению. Это просто, как с алкоголем. Пью и не пьянею. Или не пью и пьянею.
Макс действовал умело. Женщина стонала и хрипела от удовольствия.
Алекс горела!..
Разом ее накрыли три волны: дикое возбуждение, гнев и отвращение. В ту минуту она ненавидела себя…
Ермаков, как ни в чем не бывало, вытерся полотенцем, оделся и прошел в кухню, волоча за собой Истомину.
— Попей горячего, впечатлительная моя… Может, хочешь, чтоб я и с тобой так? То-то же…
Сашка молчала в отупении, будто нутро ей набили сухим льдом.
И тут разомлевший Ермаков выдвинул теорию половой распущенности. Оказывается, у него это — вовсе не член, а стержень для подзарядки энергией. Женщины — розетки, а у него, дескать, вилка. Подключаюсь, говорит, к сети и заряжаюсь. Пища, не более того.
Вообще, люди делятся на несколько групп: есть разовые батарейки, как та, что в ванне валяется. Есть генераторы, мощный народ, вот только покушать их — ай, как непросто! Жмоты. Есть такие, как твой Андрюля, — проводники. Этим все по фигу. Свободно берут, свободно отдают. Чтоб понятнее: мужик твой — провод, кабель.
А я, говорит, к примеру, честный вампир. Ем все подряд и всегда голодный. Тебе хорошо, ты — солнечная батарея.



Глава 32

Зазвонил телефон, Алекс сняла трубку. Незнакомый голос:
— Александра Истомина? Я хирург Панин. Этот номер мне передал Ермаков, знаете такого? Он сейчас в реанимации. Огнестрел. Нужна кровь. Просил сообщить только вам.
В больницу она понеслась сломя голову!
В приемном покое было гулко и суетно. Люди входили, выходили, кашляли, ныли, шелестели, покрикивали… Саша заметалась: где? Пожилая врачиха с пустыми, будто нарисованными, глазами неспешно полистала журнал, мол, нет такого в реанимации, может — хирургия? А-а, вот, в первой хирургии. Второй этаж, пятая палата.
Душно в этой больнице, как в тюрьме. Пятая. Приоткрыла дверь. Он сидел на кровати по-турецки и травил байки. Жив-здоров, только правая кисть перевязана.
— Макс!
— О, Алекс! Оперативно, молодец. Пищу раненому принесла?
— Мне позвонили… реанимация… кровь нужна…
Он подмигнул «сокамерникам» и разоржался: дескать, я ж говорил!
— Да это я звонил. Шутка. Дуй за пропитанием, здесь одну перловку дают. Э-э… Хрустящую курочку купи, пожирнее. Чего встала? Давай, дуй… Пулей, я сказал! И сигарет возьми.

Они сидели на банкетке в коридоре, он шелестел целлофаном, рвал несчастную куру на части. Жир капал на спортивные штаны. Казалось, он не жует, а заглатывает громадными кусками. Шумно дробит зубами кости, перемалывает хрящи, и все это тоже — глык. В этом странном поедании было что-то жуткое и отвратительное… Алекс отвернулась, ее подташнивало.
Покончив с птицей, Ермаков срыгнул пару раз, обтер замасленный рот рукавом.
— Теперь погулять бы. Алекс, тащи из палаты кроссовки.
Вокруг сирые больные, мышиная беготня медперсонала, озабоченные посетители с пакетами продуктов. В этой мельтешне и суматохе он встает посреди коридора и громко:
— Ну? Чего непонятного? Обувай меня.
Сказал нарочито громко, так что народ вокруг замер, все обернулись...
Алекс запнулась на мгновение, потом, как слепоглухонемая, опустилась на колени и начала борьбу со шнурками. Люди разглядывали парочку в недоумении: иллюстрация памятника «мы с Трезором на границе». Некоторые узнали певицу, захихикали, зашептались.
— Шикарно отсюда смотришься. Так бы и стоял всю жизнь. Так бы и любовался. Твое место.
Вышли на воздух. Погода стояла дурная, негуляльная. С неба плевала какая-то сальная крупка, земля покрылась слизью, как тухлая рыбина. Пошли по аллее.
— Надеюсь, ума хватит обиду не затаить? С тебя станется, шуток не понимаешь. Хоть бы пожалела царя-батюшку! Ха-ха-ха! Болит ведь. За тебя, между прочим, наказали. Не справляюсь с твоим своеволием, с твоей гордыней непомерной. Какой из тебя воин? А-а… только время зря трачу.
Сколько раз повторять: твой главный враг — глупое сердце. Пойми, любить ребенка и никчемного мужа — не просто роскошь непростительная. Это смертельная опасность. Привязанность — дыра... В нее любой ткнуть может. А ты — дуршлаг! Ласковость, хитрость, терпеливость и безжалостность — вот четыре кита, на которых стоит маг. Ты же — как кокос, твердая снаружи, мягкая внутри.
Он без передышки вещал и вещал прописные «волшебные» истины. Саша затосковала: ну, завел пластинку… Внезапно Алекс перебила его словесную струю простым вопросом:
— Что у тебя с рукой? Откуда травма?
— Тьфу ты! Я ей про Ивана, она про болвана… Говорить о главном — бессмысленно, все равно не слышишь. Примитивное бабское любопытство опять победило. Хорошо, рассказываю.
Иду через парк. Ночь. М-м… н... не знаю… никаких ощущений, никаких знаков, никакой тревоги… Резко перед носом — три тени. Ждали. Явно засланные. Маскировка у них — пять баллов. Ты в курсе, врагов у мага — завались! Среагировал я автоматически: точно, мощно. Двоих сразу рубанул, третий отскочил, смотрю — вооружен. Сокращаю дистанцию, хватаю ту руку, что с пистолетом. Неудачно. Успел, гад, спустить курок. Пуля раздробила кисть. Сам виноват. Вот видишь, и на старуху бывает проруха.
— Ты ж говорил: маг не ходит там, где беда.
— Все, вали, устал от тебя… Да! Чуть не забыл, достань обезболивающих. Лучше калипсол.
— Ты что, Макс, это невозможно! Точно знаю — такое лекарство используют как общий наркоз. Он запрещен к продаже. Мне его никто не даст.
— Не мое дело. Сказал — достань! Купи, укради... Чтоб завтра был. Пошла!
И Алекс пошла... Перед глазами стояла четкая картинка: она на коленях посреди толпы вяжет бантики на его высоких белых кроссовках. А Макс сверлит ей взглядом темя, ухмыляется, прямо жирует. Остановилась. Продышалась. Ну, чего, чего ты взбеленилась? Подумаешь, прогнулась. Ничего такого не произошло. Ну, помогла человеку, рука-то действительно повреждена. Сам бы не справился. И все равно было погано на душе... В его действиях читалась явная показуха, игра на публику.
Где грань между почитанием и унижением?

Шагает Саша к остановке, на сердце — неспокойно, какое-то дурное предчувствие. Сунула руку в карман, а там пачка сигарет — те, что Макс просил. Вот, черт, забыла отдать. Пришлось вернуться…
Опять этот противный коридор. Перед палатой Ермакова стоят трое: сам, пожилой мужчина и уставшая женщина.
Алекс видит, как мужик со всего маху дает Ермакову горячую оплеуху.
— Мать твою, перемать! В армию, значит, не взяли, головушка — бо-бо?! А тут, смотри ж ты, новобранец, игрушку себе нашел! У тебя точно с головой проблемы. На хрен ты вообще его разбирать начал? Да еще на кухне, при матери, перепугал ее до смерти! Руки чешутся? Почесал, умник?! Какая ж ты сволочь неблагодарная! Я русским языком сказал: выбрось пистолет. Вроде договорились по-человечески. Жаль, меня дома не было, я б тебе башку на месте оторвал!
Макс стоял перед отцом, как шелудивый пес. Глазками — туда-сюда, туда-сюда, ссутулился, в два раза меньше ростом сделался. Бекает, мекает…
В разговор вступила мать:
— Погоди, успеешь поругать… Максик, сынок, ну что там у тебя? Кости целы?
— Мам, четыре шва наложили, пороховой ожог… Болит ужасно!
Отец буркнул: «Жопе легче!».
Саша вжалась в стену. Ноги ватные, голова кругом...
— Ты еще пожалей сыночка. У, мудило! Знаешь, чего наш красавец удумал? Газовый — в боевой переделать. Не знаю, че он там ковырял, по итогу в руках жахнуло! Если б ты, дебил, хоть чуть соображал, знал бы — боевым патроном все равно не выстрелишь. От таких уродов, как ты, защита на нем предусмотрена. В кого стрелять задумал, сына? В папу? Ты хоть знаешь, что за хранение огнестрельного оружия — статья 222 УК РФ, реальный срок. Еще неизвестно, чем дело кончится. Может, посадят твоего «кулибина». Вдобавок наш смельчак ножички обожает, таскает с собой повсюду. Это ты на ментов еще не нарывался. Обыщут разок, надают по соплям, подлечат бестолковку...
Родители, продолжая причитать, усадили «ребенка» кормить. Саша ахнула! Курица. Целая жареная цыпа. Неужели съест? И «мальчик» слупил ее за милую душу. Всю! Глазом не моргнул.
Александра, не дождавшись конца встречи родителей с сыночком, подалась прочь. Идет, шатается, еле ногами ворочает, будто вскрыли грудную клетку и расплавленного олова залили по самую глотку. Как это может быть? Он же говорил, что круглый сирота, что воспитывался в интернате, что отцом называл тренера по айкидо, что именно тот человек заставил учиться магии.
Чем честнее и глубже она заглядывала в свою душу, тем абсурднее выглядела ситуация. Ну ведь дура! Дура набитая! Может, я сошла с ума?
Признайся, ты ведешь себя, как примитивная эгоистка, одержимая банальной и притом глупой идеей. Свобода и Сила? А что это?
Свобода от чего? Вопрос ребром. Не юли, Сашенька! Похолодело под ложечкой. Выходит, от естественного течения жизни. От дома, от дочери, от публики…
А Сила эта мифическая? Она-то тебе зачем? Мир будешь облагораживать? Нападать? Защищать? Ответ получился еще хуже: для потехи, амбиции чесать. Чтобы, значит, вертеть всех вокруг собственного эго.
Ей было невероятно больно! Стыдно, страшно, противно...
Заигралась ты, Сашуля, заигралась… Дальше-то что?



Глава 33

А дальше был Петербург.
Повод для такого путешествия был малоубедительный, но Андрюша не противился, отпустил. И Макс с Сашей, конечно же, остановились у ее однокурсников. Ребята устроились в северной столице отлично. Руслан — в Мариинском, Даша — в Большом зале капеллы. Квартиру купили на Суворовском. Молодцы!
Ребята были рады гостям, столько не виделись. Разве что пылинки не сдували. Болтали ночи напролет: все вспоминали, как в общаге жили, последним куском делились, как концерты давали в военной части, на авианосце, на подлодке, как Андрюху клещ цапнул. Севку помянули…
В один из вечеров собрали всех знакомых, которые из Владика в Питер перебрались. Так сказать: гуляй, дальневосточники!
К концу застолья Руслан обнаружил пропажу. Из пиджака испарилась серьезная сумма денег, очередной кредитный платеж. Такой вот конфуз. Хозяин, не будь дураком, сразу заявил:
— Хотите — обижайтесь, хотите — нет. Сейчас вызываю ментовку. Отсюда никто не выходил.
Макс так явно заюлил, загоношился, начал кусать ногти… Мол, к чему менты? Да от них одни неприятности. А мы тут нетрезвые. Может, сам где выронил. Может, забыл, куда положил. Да если что, мы сами всем обыск устроим. Да мы… да я…
Алекс не сомневалась, вор — Ермаков. Его поганых рук дело. Перед ребятами было так стыдно, просто невыносимо. Подошла к гуру нос к носу и зло прошипела:
— Отдай, не позорься. Этот человек — не овца. Выполнит обещание. Прикинь, что нам грозит? Дай сюда деньги, сама подброшу незаметно.
И подкинула…

— Какой ты волк? Ты шакал!
Не ответил...

 

Глава 34

Мрачный Питер неприветливо поплевывал колючим дождем. Двое, Истомина и Ермаков, шли бодрым шагом. Куда? Он, как всегда, знал. Она, как всегда, нет. Завернули в кафе.
— Опять расплачиваться не будем?
— Суета… Повторяю еще раз для тупых: деньги, как дождь, ничьи.
Стал заказывать сытное, небрежно теребя меню. Вдруг резко откинулся на спинку стула и ощерился, глядя ей за спину. Александра оглянулась.
Переминаясь с ноги на ногу, улыбаясь во все тридцать два зуба, стоял высокий мужчина в кашемировом пальто.
— Здравствуй, Александра! Здравствуй, Сашенька! Не узнала? Это ж я, Алексей!
Саша оторопела, сморщила лоб, пытаясь… Он смутился на секунду и пошел в атаку:
— Ну ты даешь! Вспоминай: Владивосток, институт, художники, мастерская, портрет с бегущими по ветру конями…
— Ой! Алеша, это ты. Точно Леха! Прости… Здесь полумрак, у тебя борода, очки. Повзрослел… Не сразу сообразила. Ты здесь? Каким ветром?
Макс выдвинул стул, приглашая. Художник картинно:
— Живу. Квартира. Мастерская над Невой. Пишу потихоньку. Ты как?
— Знакомься, это мой… мой друг.
Взглянула на Учителя, тот уже напружинился — так азартная гончая вибрирует всем телом, чуя дичь. Алешка протянул руку, и тотчас гибкая ладонь угодила в «тиски».
Любил Ермаков выбить человека из равновесия, эффектно, особо не затрачиваясь. Алексей скривился, растерялся, пытаясь вырваться. Выглядело глупо, нелепо.
— Вы мне чуть руку не сломали!
— Чуть — не считается. Хотел бы сломать, сломал бы. А что, левой не рисуете?
— Я вообще не рисую, я пишу, — психанул тот.
— Пишет писатель. Вы, я так понимаю, рисовальщик? Пейзажи увлекают или батальные сцены уважаете? Может, вы — маринист? Нет-нет, не актуально! Скорее всего, портрет или натюрморт. Сейчас многие обожают картины про лютики в банках из-под компота. Опять ошибся? Неужели мифологические сюжеты живописуете?.. Ху-художник!
Алексей поперхнулся.
«Сейчас сцепятся», — тоскливо подумала Саша… и вмешалась. Чтобы разрядить обстановку, бодро защебетала, заливаясь сказками: тут же выдумала про бизнес, про грандиозные планы, перспективы. Монолог затянулся… Мужчины бесцеремонно разглядывали друг друга с некоторым вызовом.
Наконец Алексей встал, нарочито отвернулся от Ермакова и, взяв Александру за руку, сказал проникновенно:
— Сашуль, приходи ко мне в мастерскую. В гости. Посмотришь, как живу, как работаю. Помнишь моего черного кота? Ну, того, что сухари воровал, вымачивал в воде и потом хрумкал. Ты еще ругалась, что животину мучаю. Так он, Бес-балбес, представляешь, жив-здоров. Не поверишь, килограмм костей превратился в лохматого свина. Жирный, ленивый. Мыши подрамник сгрызли, а ему хоть бы хны. Раньше, помнишь, с голодухи даже тараканов жрал.
Вот увидел тебя сейчас и понял: скучал… Все эти годы по тебе скучал… Наболтаемся от души, кофейка попьем. Я тут наловчился. Очень вкусный варю. Приходи! Вот визитка с адресом. Буду ждать. Очень ждать, — потом повернувшись к Ермакову: — А вот друг твой — говнюк. Будь поосторожнее.
И спокойно направился к выходу.
Довольный Макс захохотал:
— Бывший любовник?
— Ну-у… предложение делал…
— Небось пойти хочешь?
И Алекс посмотрела на него в упор, ужалив взглядом.
Ермаков резко вскочил, схватил ее под мышки, выволок на улицу.
— У-у, похотливое животное! Придется заплатить. Копейкой.
Крошечный кругляк взвился в воздух и булькнул в глубокую лужу на перекрестке.
— Изловчишься, выловишь копейку — пойдешь на перепих, нет — извини…
И она, не раздумывая, кинулась за медяком, маневрируя среди машин. Полезла в грязь, закатав рукава куртки по самые локти.
Плотный поток машин двигался на приличной скорости. Бибиканье, визг тормозов, мутные брызги из-под колес нещадно. А Саша, будто не замечая опасности, ползала, шарила в рытвине, пыталась отыскать монету.
Макс курил, наблюдая с презрением.
Наконец, денежка на ладони, с голых рук стекает жижа.
— Хм-м… Ладно, иди… Даю пять часов. Мозоли не натри.
Свернул за угол и исчез.



Глава 35

Александра плелась по Суворовскому. Давило виски, мерзко потряхивало. Пять часов свободы. Спасибо Алексею, настоящий повод остаться одной и крепко подумать. Надо было что-то решать, так продолжаться не может.
От бесконечных унижений, непроходящего чувства вины, от тревоги за близких, от усталости и безысходности Сашке хотелось выть. Она страшилась смотреть правде в глаза. Она почти вынесла себе приговор. Почти… Да, это был реальный страх. Потому что на честный вопрос: «чем все это закончится?» ответ был простой и ясный...
Похолодало. Дождь превратился в колкую крупу, будто посыпала толченая слюда — то ли снег, то ли… Саня обвязала голову шарфом. Она шла и шла, будто в отупении, глядя себе под ноги. Мысли путались и трусливо прятались в закоулках сознания. Ничего мудрого в голову не приходило…
Окончательно озябнув, она остановилась и огляделась. В ста шагах прямо перед ней возвышалась церковь. Еще немного и Саша уткнулась бы носом в приоткрытые двери.
Погреться разве?
В храме было почти безлюдно. Справа копошилась горбатая инокиня. Слева в глубине мелькнула белая ряса священника. В углу перед образами, согнувшись в три погибели, стояла на коленях бабуся. Поодаль, утробно причитая, молился плечистый мужик. По центру со свечой в руке вытянулась и застыла девушка. И больше никого.
Саша прислушалась. «Накажи!» — сипела старуха. «Дай!» — басил дядька. «Прости!» — лепетала девица.
Александре сделалось неуютно… Чувствовалось несоответствие храма как дома Господа, в который люди должны бы приносить свою благодарность, а на самом деле клянчат для себя вполне земные блага.
Первая икона удивила: золотой оклад, струящиеся одежды, пряди волос, будто влажные, венец терновый, иссохший. Хорошо написано, живо. А самого лика — нет. Серый овал. Чистый холст. Отошла.
На высоких колоннах изображения апостолов во весь рост. Вот Петр, вот Павел, вот, вот… А ликов нет. Будто виньетка-шаблон без фото. Перешла к амвону, та же история. Подумала: надо у кого-нибудь спросить — что это за ерунда такая?..
У подсвечников заметила старенькую монахиню. Маленькая, юркая, похожая на мышку, вылезшую из угольного сарая, собирает огарки и восковые накапы.
— Простите, ради бога, матушка, спросить хочу. Что это у вас с образами? Реставрация? Ремонт? Зачем тогда прихожан пускают? Как-то неудобно молиться на пустое место.
Инокиня доверчиво и наивно улыбнулась, глаза детские, удивленные, синие-синие:
— Как быть — ликов нету? Да вона жа благодатию сияють. Ты али скаженная, али блаженная. Погоди-тка, ликов не усмотрела? Это тебе к отцу Аркадию итить надобно. Нехорошо с тобой чавой-то… И бледная притом. А вона, гляди, батюшка рабеночка хрестит. Обожди чуток и обратися. Ступай, ступай, не бойси. Он у нас добрай.

Побродила по храму еще и еще. Вглядывалась и так и этак. Нет. Все по-прежнему. Купила свечу, подошла к иконе. Стоит оцепенело минуту, другую, десятую, будто время остановилось…
И вдруг видит: лик Божьей Матери вроде проступать начал, но как-то неясно, будто вуалью прикрыт. И Саша, не давая себе отчета, зашептала:
— Богородица, миленькая, прошу тебя, сделай так, чтобы Макс… Ермаков Макс… или… как его там по-настоящему… не знаю… в общем, чтобы этот человек опомнился. Он сильный, умный, талантливый. Но все прахом. Дар свой направляет на… Разрушитель, каких мало. Он мог бы столько хорошего, доброго сделать. Дай ему просветление, дай ему дело… или, может, чувство дай, сильное чувство, чтобы… чтобы стал Жить! Умоляю, услышь меня. Помоги, Пресвятая, ты же все можешь… Попроси Сына… Пусть Он его изменит, пусть…
Тут как раз батюшка освободился и к амвону направился. Александра кинулась к нему:
— Святой отец! Выслушайте меня. Я из Владивостока. Творится со мной неладное. Объясните, что со мной, вразумите, Христа ради.
— Говори, дочь моя. Слушаю.
— Попробую объяснить. Значит так: я замужем, дочь — пять лет. Все у нас хорошо было. Жили дружно и весело, а потом появился человек… или не человек… взял меня в оборот… Ну и покатилось… Понимаете, я не спортсменка. Никогда мощной не была, обычная, словом, женщина. А сейчас на кулаках двадцать раз отжимаюсь. Силы какие-то шальные… В характере свирепость, черствость появились.
Нет, все не то говорю… Спокойно жить не могу. Несет меня куда-то, как щепку в бурю, то в горы, то к морю… Никто не дорог мне… Главное, мужчина этот мне, как это правильно сказать… не мужчина… То есть, бегу не к нему, а просто бегу… от себя…
Иногда такое делаю, сама себя боюсь… Чувствую, совершу что-то страшное, непоправимое. И потом, как сказать, не знаю… ненависть в сердце растет… жгучая… пылает… Человека этого убить хочу… Нет, не так. Его убью!.. или себя…
Священник отпрянул, подхватил рясу и, ловко перепрыгнув через ограждение, побежал к боковой двери амвона. Задержался на мгновение и, перекрестившись, прокричал:
— Молись, молись! Бог милостив.
Саша было рванулась за ним, да осеклась… Такой поворот. Ничего себе, помог… Тогда ей в голову ударила ужасная мысль: «А вдруг я в ведьму превратилась?!.. Ах ты, батюшки, мамочки родные…»
Вышла из церкви, постояла, подумала: «Так! Колдушки должны бояться ладана и колокольного звона. Будем проверять! Кадило поп с собой унес, с ладаном, видать, не получится, а вот колокола обязательно испытать надо».
Вернулась назад. Присела на корточки у стены и стала ждать вечерни. Зазвонили протяжно, с оттяжкой в большой колокол, потом переливами в маленькие, дальше, как песня, — мелодия многоголосная, без тревоги, без жажды, грустно и ясно. Саша встала прямо под купол, напряглась: вот сейчас должно шарахнуть нечестивицу. Раскинула руки, лицо к своду…
И ничего… Задышала полной грудью, заулыбалась. Ну, слава Богу! Не подтвердилось!
Она повернулась к выходу, и вдруг над самими вратами ей предстало огромное, во всю стену, полотно: Георгий Победоносец протыкает змея-злодея святым копьем. Лицо его, исполненное отвагой и благородством, сияет. Саше почудилось, что Георгий чуть повернул голову в ее сторону и подмигнул. Она таращилась, не веря своим глазам. И тут отчетливо услышала, будто он вслух проговорил: «Не придуривайся! Ты знаешь, что делать. Иди и делай!»
И такой простой, знакомый и понятный, как мальчишка из соседнего двора…



Глава 36

И снова — Владивосток.
Лунным, безветренным вечером Алекс с Максом шли к дому Истоминых. Не то, чтобы он провожал женщину, совсем нет, просто в очередной раз пытался ей вдолбить:
— Видишь ли, мы в связке — неприятная правда. Когда маг входит в мою пору, он обязан завести ученика. Я без тебя бессилен. Видишь, как все переплетено? Я без тебя — ноль, ты без меня — ноль. Только вдвоем мы — Сила. В паре можем делать все, что хотим. Давай уже как-то терпеть друг друга.
Саша практически не слушала. Ее мысли бродили вокруг личности Учителя. Как это у него все так ловко выходит? И без последствий. Другого бы сто раз посадили или убили к чертям собачьим. А Ермакову — все, как с гуся вода.
Алекс проскользнула в подъезд. Дома обнаружилась только спящая Дунька. Где Андрей? Не может быть, чтобы оставил ребенка одного надолго. Значит, где-то рядом, она чувствовала — рядом.
Выглянула в окно.
Перед подъездом, в свете фонаря, маячил Макс, он терзал зажигалку. На губах висела сигарета. Слабый огонек тут же угасал, никак не прикурить — газа недостаточно.
И тут донесся слабый свист. Ермаков обернулся и зашагал на звук.
Саша прищурилась, пригляделась. На скамейке виднелся силуэт Андрея. Это точно он: плечистый, с прямой спиной, светлые волосы. Почему на улице? Почему не окликнул? Ждал не ее?
В руке у мужа вспыхнуло узкое высокое пламя, осветив измученное лицо. Ермаков наклонился, прикурил, сел.
Похоже, супруг решил беседовать с Максом без свидетелей, по-мужски. Саша пошире приоткрыла окно и затаила дыхание, пытаясь поймать хоть слово. Нет, далеко. Не разобрать! Только общие звуки и обрывки фраз.
Вот в басовом ключе — Андрюша: «…подышать…» А это гораздо выше — Макс: «…бя тревожусь …ольше некому…» Хрупкая фигура гуру откинулась вальяжно и сыплет, сыплет словесами, а крупная Андреева — подалась вперед, уронив плечи к коленям. Секунда, и голос Макса отчетливо: «…Дуняша…»
Истомин резко разворачивается к нему, вскинув голову. Ермаков отодвигается. Вот отделился от скамейки, присел на корточки, хитрец, что-то поднял с земли. Значит, меняет тему? Уселся назад.
Тишина.
У Сашки похолодело под ложечкой. Господи, только бы Андрей не ввязался в драку. Этот провокатор может так поддеть, так пырнуть словом, не сдержишься. А поединка не получится, как пить дать, только избиение… Макс натренирован — будь здоров!
Казалось, все бы отдала, чтобы услышать…
Теперь откинулся Андрей, положил ногу на ногу. Макс заерзал. Ого! Соскочил, руками машет, дирижер хренов. Дернулся и встал Андрей. Спина ровная, напряженная: «…Пока ты не появился, я завидовал сам себе…» Памятник. Скала. Мамочки родные!
Ермаков залился искренним детским смехом: «…родной… мне кровь свернула… трачу… в узде… спасти… жаль… жаль… посуди… выбери…»
Опять сели, закурили оба… Уф!
Тишина.
Макс вроде засмеялся, но теперь иначе… на гиену похоже… А Андрей ритмично: бу-бу-бу!.. Тьфу ты, бубнилка. Что-что? «…отпусти…»?
Скорее бы все это закончилось! Никаких же сил нет…
И опять: легато — стаккато, легато — стаккато. Убила б обоих! Лучше б подрались. Ну, вот о чем они там спорят?!
Напряжение то нарастает, то падает.
И вдруг у нее страшно схватило голову. Такая боль, аж уши заложило, слезы выступили, и тошнота к горлу подкатила…
Видит, как в тумане: поднялись оба. Вроде прощаются, наконец. Непонятно, то ли договорились и пожали руки, то ли не договорились и не пожали. Оба варианта ничего хорошего не сулят.
Ермаков вприпрыжку пошел прочь, Истомин устало — домой.
Алекс нырнула в постель и притворилась спящей.
Всю ночь ворочалась, вздыхала: «Для одного я — цель. Для другого — средство. Полупевица… Полужена… Полумать… Полумаг… Где ж я целая?!»
Александра Истомина той ночью поняла главное: она — бомба с замедленным механизмом, все зависит от того, какую кнопку нажать. А кнопок три. И все привлекательны донельзя. Можно погубить Мир. Можно осчастливить. Можно оставить таким, как есть.
Если она ничего сама не решает, то в чьих руках кнопки? Вот — вопрос вопросов!



Глава 37

Нет, то, что все вокруг считали эту странную парочку любовниками, — даже не сомневайтесь. Коллеги, друзья, мало-мальски знакомые, вовсе незнакомые, родственники — все считали святым долгом посудачить: «Ах, как Андрюшу жаль! Бесстыжая! Даже не скрывает!»
И ни один не обратил внимания на маленькую деталь. Их никто и никогда не видел рука об руку. Только параллельно. Да, они везде рядом. И всегда — порознь.
Ермаков потешался над этой темой:
— А знаешь, назначу-ка я тебя любимой…
— Гейшей или рикшей?
— Тьфу на тебя! Мне нужен смотритель гарема. Точно! Лучше не придумать!.. Ты любую непослушную за меня загрызешь. А-ха-ха!

У Саши участились резкие переменные настроения. Она прямо дурела от гнева, обиды и нестерпимого желания разорвать гада в клочья. А потом это резко сменялось тоской и глубокой жалостью…

И снова, как тогда, в Ташкенте, она думала о своей бесполезности, никчемности. Правда, теперь желала себе смерти, чтобы спрятаться от себя самой. Ей не хотелось быть ни ласковой с теми, кого презирает от души, ни хитрой с теми, кто слабее и глупее, ни терпеливой, когда хотелось колотить посуду и материться, как сапожник.
Ей хотелось быть такой, какой ее родила мама, и никакой больше!




Часть третья

БИТВА


 

Глава 1

Под утро Истоминой приснилось не совсем обычное…
Она — пума, горный лев. Выстрел из арбалета, и под лопаткой — стальной штырь. Под левой лопаткой, выше сердца. Оттого ее движения мучительные, вялые. И боль. Нестерпимая, раскаленная боль, которая парализует волю.
Лежит неловко, дышит тяжело. Вокруг поляна ровная, пыльная, без единого куста, окружена ломаными глыбами гранита, может — базальта, с вкраплениями слюды. Вон они блики — то там, то здесь…
Ночь душная, звездная. Луна, как под наркотическим дурманом, отвратительно бесформенная.
В просветах между осколками камней — две мерцающих точки цвета раскаленной лавы. Нет-нет, не точки, скорее лучи, как лазерные прицелы двух снайперов-близнецов. Неотступно сверлят пространство — следят за кугуаром. Никогда они не сияли такой радостной наглостью. Вот он, фарт! Вот, наконец-то, долгожданный случай!
Чем сильнее ее тело наливается бессилием, тем ближе и ближе эти искры ненависти. Она точно знает: это огромный старый волк. Волк-одиночка. Волк-людоед. Единственный брат-кровник. Единственный враг-кровник.
Ближе, ближе… Потянула носом: знакомо! Смесь запаха горячей крови и зловонного тлена. Навострилась: отчетливо слышно прерывистое нетерпеливое дыхание. И во всем этом приближении — страх! Страх его бесит. Страх его гонит. Единственный шанс у волка. Единственный шанс у пумы. Он идет убивать, без вариантов. Она это чувствует всем существом, без страха, только бессилие.
Может, покориться?..
Не сейчас. Собралась, сосредоточилась на звенящей боли. С остервенением извернулась и, вопреки всем мыслимым и немыслимым законам, совершила финт. Стиснула зубы у основания стрелы-стилета. Урчит, держит, а потом — резкий рывок, и сталь отлетает в сторону.
Боль тут же делается приятно тупой, даже ласковой. Еще мгновение, и бурлящий прилив энергии накрывает пуму от носа до кончика хвоста. Она вскакивает и встает наизготовку. Рык восторга оглушает округу!
Вот теперь иди, иди сюда.
И тут громадный волчара будто сдувается, превращаясь в койота. Упустил! Опять упустил удачу. Взвыл, захрипел, брызжа слюной от бессилия, заметался, поднимая пыль. Клацает челюстями, хватает себя за бока. Серая шерсть полетела клоками, брызнула звериная кровь. Отчаяние затмило разум. Победы не будет. Наступили слабость и смирение. Шакал, подвывая, пополз прочь…

Александра соскочила с кровати. А спала ли? Под лопаткой мерзко ломило… Бывают такие сны — не сны. Ощущенческие, что ли… Цвет, запах, фактура, открытые эмоции, физическое напряжение.
Чем тогда различается «наяву» и «во сне»?



Глава 2

Однажды Алекс проснулась от сухости в глотке. Это першение заставило встать и налить теплой воды. Маленькими глоточками проталкивала колючую воду. Закашлялась. То ли поперхнулась, то ли…
Все сильнее и сильнее ее душил гортанный гавкающий кашель. Из глаз потекли слезы. Что такое? Будто вдохнула какой-нибудь химический порошок или выхлоп с битумного завода. Чудовищный спазм мышц гортани нарастал.
И тут резкая боль под кадыком. Связки сухо щелкнули. Хотела было крикнуть: помогите! Рот разевает — мертвая тишина. Голос исчез. Ни звука, шуршание одно…
Все рухнуло перед глазами — это конец. Конец всему!
Растолкала Андрея. Машет руками, семафорит: мол, больно, мол, голос пропал…
Андрей заглянул в рот — не ангина. Вроде все нормально. Схватил коньяк, лимон, мед. Смешал, подогрел и заставил крохотными глотками выпить. Без эффекта. Полоскания — тоже мимо.
Утром попробовала говорить: глотка будто саднит, а из звуков только сиплый шелест получается. О вечернем концерте можно было забыть.
Три дня: молчание, ингаляции, дыхательная гимнастика, компрессы… Разговорный голос вернулся, но такой сиплый, как у докера в порту.
Кинулась к врачам. Лор, здоровый мужик, циник и грубиян, осмотрел, как ветеринар лошадь, написал: «Воспаления нет, здорова».
— Говорить можете. Что еще от меня надо? Следующий!
Фониатр, добрая старушка с полиартритными пальцами, прокалила на пламени зеркальце, марлевой салфеткой неприятно оттянула язык. «И-и-и!» прозвучало как «хы-ы-ы!». Ни трещин, ни узлов, ни покраснения.
Поправив очки, седая докторша вздохнула и беспомощно развела руками.
Несмыкание голосовых связок.

 

Глава 3

На Истомину внезапно накатила такая агрессия, такое отчаяние, что не приведи господи! Ей вдруг опротивело быть женщиной, матерью, женой. Всю жизнь ко всем пристраиваться. Второй сорт. Штемпель — вот он на лбу — баба. Это не для нее. Быть парнем на порядок проще: захотел — взял, расхотел — бросил.
Ее бил озноб от ярости! Бесконечное ожидание, вечное смирение, мелкое сито мыслей и действий. «Не хочу! — кричало нутро. — Все брошу! Всех брошу! Ничего никому не должна!»
Заскочила в ванную, схватила станок и сбрила волосы наголо...
Из зеркала на нее смотрело дикое существо: темные глаза и гладкий блестящий череп. По впалым щекам ползли сухие слезы: натурально концентрированный солевой раствор. Внутри пылал такой огонь, что, казалось, выпарилась вся жидкость из организма.
Сегодня только нечисть — главный герой. Сильный, стильный, манкий — положительный, одним словом. Почему? Дык подлости своей не скрывает, честен в помыслах. Хочет жрать и жрет!



Глава 4

Истерика, которую она себе позволила, погасла так же внезапно, как и вспыхнула. Внутри сформировалась мощная волна. Ей нужен Ермаков. Сейчас или никогда. И она поехала на Набережную. Там зашвырнула в море томик Кастанеды и медвежий коготь. Выбрала лавку так, чтобы и безлюдно, и открытое пространство. Плюс ко всему и неместо рядом, если что…
Села, настроилась: иди сюда!
Не прошло и получаса, на дорожке показался запыхавшийся Макс.
— Ого! Лысая башка, дай пирожка! Похоже, мозги растеряла окончательно. Готовый кандидат в психушку. Чего звала? Жду только херню. Ну, говори.
Сосредоточенная Алекс молчала, стиснув зубы. Дышала ровно, глядя в одну точку, будто готовилась к прыжку. Ермаков тоже молчал, нервно грыз ногти и молчал.
Море, похоже, тоже замерло в тревожном ожидании: деликатно вздыхали волны, а до горизонта сделалось гладко, будто не вода это, а мрамор, чуть сероватый, чуть розоватый с редкими темными пятнами.
Все вокруг Сашке в помощь. Издревле мрамор ценили за красоту и магию. Замечено: камень отрезвляет, дарует любовь и верность. Он посредник между человеком и добрым духом. Если верить в духов…
А тут целое мраморное море.
Наконец, не меняя позы, заговорила Истомина монотонно, не распаляясь:
— Терпению моему пришел конец! Я приняла решение. С этой минуты ты не учитель мне. Причин три. Записывай! Первое: нечист на руку. Воруешь, как хронический клептоман. Надо, не надо. Где плохо лежит, подрезаешь, как сорока бусы. Второе: нечист на язык. Господи, ты же все время врешь. Сочиняешь так самозабвенно, так нагло, порой складывается впечатление, что у тебя словесная диарея.
И, наконец, третье: нечист на… Спариваешься кроликом оголтелым, где попало, с кем попало. Пространное объяснение про мифический раскаленный «стержень» — не работает. Ты — комок грязи!
Ермаков перебил:
— Человек велик в своем могуществе. Границы могущества — это страх и невежество. Нет тайных знаний, неподвластных нашей воле. Есть только лень, смиренная покорность и позорное уныние. Человек сам решает, стать ли ему прекрасным великаном, сказочным богатырем, рыцарем, сложившим героический эпос из своей единственной жизни, или остаться рабским червяком в плену у серых обстоятельств. Знание — это вечность. Невежество — это добровольная смерть.
— Еще раз убеждаюсь, память у тебя — выше всяких похвал. Очередная цитата? Юзик Килевич. Ты гений манипуляций! Жаль, что сейчас тебе это не поможет. Дослушаешь, как миленький.

Ты ведь трусливо; мелкое воровство —
Все, что ты можешь… Вежливый извращенец,
Ластишься, щерясь, — брось: у меня священность
Самых живых на свете…
А ты — мертво.


— Чистенькой хочешь остаться? Не выйдет. Ты вся в говне.
— Это правда. Ничего, отстираюсь. Любой выпачкаться может, главное — как отмоешься. Зато у тебя полный порядок. Ни любви не знаешь, ни жалости, ни радости, ни страдания — супер! Одна похоть на пьедестале. Ты — паразит, можешь жить только в чужом теле, за счет другого. Ни силы, ни энергии своей не имеешь. Как только человек открывается, тут же заползаешь в душу и гадишь. Ты мне больше никто. Свободен. Свободна! Я все сказала.
Макс как соскочит! Как заорет благим матом:
— Страх потеряла?! Ах ты, тупая самка! Из какого дерьма я тебя вытащил, вспомни! Кто ты была, ничтожество?!
Сашка тут же подпрыгнула, повернулась к нему вполоборота. В эту секунду полетел кулак в лицо. Была готова, увернулась. Хорошая ученица. Ушла от прямого удара и врезала в ответ. Попала.
— Да как ты смеешь, паскуда! Убью!
Вдарил под коленную чашечку сбоку с доворотом, чтоб и боль нестерпимая, и равновесие потеряла. И сразу — захват шеи, но Сашка успела руки подставить, захват получился неплотный. Осталась одна возможность — не раздумывая, вцепиться зубами в предплечье. Не упустила шанса: во рту сделалось солоно.
Макс предпринял попытку стряхнуть — куда там! Тогда он резко опустил руку и сбил ее ударом в затылок. Зажал рваную рану. Кровушка — кап, кап…
— Я тебя… Я тебе… — остановился, оскалился мертвой улыбкой, — я тебе дочь изуродую. До конца дней своих будешь смотреть на калеку и казниться.
— А вот это ты зря сказал! Не оставил выбора. Либо ты, либо я. Земля двоих не вынесет. Тронешь ребенка — выгрызу тебе сердце.
— Это правда. Меня убить можешь только ты. И скорее всего так и будет... Это война!
— Я много чего потеряла. Страх — не самое ценное! Мне жаль тебя, Ермаков, или… кто ты там на самом деле. Ты неспособен получать ни удовольствия, ни радости от жизни. А знаешь, почему? Потому что тебя реально не существует. И воевать с тобой — не буду. Сражаться — это признать, что существуешь, что значим. Это как у Горького, помнишь, Луку спросили: Бог есть? «Веришь — есть, не веришь — нету. Во что веришь, то и есть». Так вот: я в тебя больше не верю, значит, никакого Макса Ермакова не существует.
Повернулась и пошла прочь, точно знала: за спиной никого нет, только горка мокрого песка…

 

Глава 5

Теперь нужно было объясниться с Андреем. А это гораздо тяжелее… Он все время молчал. Не упрекал, не спорил, не требовал. Другим становился… Перестал петь. Вообще. Не шутит, не улыбается. Между бровями горестная складка залегла.
А Сашка? Что Сашка… Одна большая Вина. Только изменить ничего не в силах. Может, путь этот ей положено до самого края пройти?..
Куда ни кинь — везде клин. Это она забросила семью, она измывалась над любящим человеком, она увиливала от ответственности за дочь. А то, что голос потеряла? Кто виноват?!..
Эх!
С чего начинать разговор? Мысли путались. А, будь что будет!

Муж был на кухне. Готовил обед. Дуня рисовала рядом. Увидев мамку, взвизгнула и кинулась в объятия. Андрей сперва осекся, а потом просто погладил ее голую голову и тяжело вздохнул.
Истомина отпустила ребенка и, собравшись с духом, сипло начала:
— Андрей, выслушай меня, пожалуйста. Думаешь, сошла с ума? Имеешь полное право. Да, именно так я и вела себя последние годы… А ты все терпел и терпел… Не понимаю, почему. Надо было вышвырнуть меня, как самую паршивую дрянь.
— Я люблю тебя.
— Волосы отрастут, ерунда. Знаешь, Андрюша, что страшнее всего? Это то, что я действительно потеряла разум и не отдавала себе отчета. А как только безумие отступило — оно ж как шоры, видишь ограниченно, — то обнаружила… Как сказать?.. Нет, я не оправдываюсь. Мне надо вслух это проговорить. И вот… как очнулась, так ужаснулась! За это время ухитрилась все разрушить: себя и мир вокруг.
Андрюшенька, я, правда, не могу рассказать тебе все, что понаделала. Поверь — это такие колоссальные ошибки, такие непростительные грехи, что вернуться к себе прежней просто так не получится. Видишь ли, пошла на поводу у гордыни и заблудилась...
Данность на сегодняшний день блестящая! Твоя милая девочка — наводчица, сводня, лживая тварь. Не сомневайся, так оно и есть. А посему, чтобы все исправить, а я действительно хочу это исправить, мне надо для начала искупить вину. Заплатить. И только потом буду пытаться очиститься от всей этой погани. Понимаешь, душу очистить. Вернуть себя себе. Я так выпачкалась, что даже ребенка ко мне близко не подпускай, как к заразе, как к чуме!
И главное, чтобы вернуться в семью и на сцену, необходимо… Не сердись… я ухожу… Как правильно сказать? Не от вас ухожу, а к вам. Точно знаю, что должна сделать. Мне нужно на Пидан. Это моя личная последняя битва за себя.
Обнял:
— Все обойдется. Верю. Ты сильная. Возьми магатаму, пусть частичкой буду рядом. Я умею ждать. Саш, люблю тебя…



Глава 6

Она металась у обочины… Голосовать — не голосовать? Ну, остановится машина, и что? Надо ж водителю объяснить, куда ехать, а она смутно представляет, в какой стороне гора. Глупое положение… Стоп! Глупых положений не бывает, бывает глупое отношение к проблеме. Значит, она должна успокоиться, расслабиться и ясно представить цель: хочу на Пидан. Точка.
И тут видит: по трассе несется полста третий. Облезлый ГАЗ бряцал, тренькал, дребезжал. Алекс повернулась, провожая взглядом грузовик. Мотор плюнул гарью, волоча за собой пылюку... Отъехав метров пятьдесят, бортовая резко тормознула и, пятясь, поравнялась с Алекс. Дверца крякнула.
— Куда?
Истомина ошалела:
— Я хотела…
Вспомнила: нельзя просить Мир, нужно приказывать.
— Мне надо на Пидан. Срочно!
— Садись!
Саша запрыгнула на потертое в буграх сиденье. За баранкой сидела женщина из породы «мужичка». Крепкие плечи, закопченные руки, волосы пегой щеткой, обветренные губы суровой нитью. Кожа на лице грубая, пористая. Маска — не лицо. Синий комбинезон, рубаха нараспах — пуговицы, похоже, поотлетали давным-давно. Грубые ботинки. Несмотря на грозный вид, Сашке она понравилась. Спокойная, надежная, простая, как силикатный кирпич.
Через лобовуху Истомина смотрела только на дорогу. Серый язык разбитого шоссе, казалось, обрывался на вершине очередной сопки и вываливался в следующую долину. Горбатый ландшафт чуть укачал Саньку. Мысли повыскакивали на колдобинах, собственная дрожь вошла в резонанс с грохотом и тряской, наступило какое-то отупение…
Женщина достала пачку «Беломора», закурила, протянула Истоминой: угощайся. Та, тоже чиркнув спичкой, глубоко затянулась.
— Может, выговориться надо? Валяй, не стесняйся. Я — Марта. Простая шоферюга.
Новая знакомая басила со сжатыми зубами. Губы шевелятся, а зубы сцепились, будто магнитом. Слова сухие, безжизненные, как опавший лист.
— Хм-м! Почему вы взялись меня везти в такую даль?!
— Не знаю. Настроение бывает. Сажусь, и по газам. На душе легче. Зачем на Пидан приспичило, не спрашиваю. Туда случайно не ходят. Значит, надо тебе. А мне что, мне лишь бы — вперед. Люблю, знаешь, волю. Чтоб простор кругом.
А ты раньше бывала там? Нет? Ну, хоть читала про это место? Слухи-то про Пидан разные гуляют... Магическая гора. Опасная. Чего только не брешут! И будто человек там летучий в расселинах прячется. Дух белой женщины охраняет хороших людей. А верховный жрец, говорят, говнюков не пускает, с горы сталкивает. Китайцы верят, что под горой спрятано озеро живой воды. Охраняют его, будто бы, стражи — спящие големы. Страшные — ужас! Только воду ту волшебную никак не найдешь, тайные лабиринты любого заблудят. А на вершине вроде кристалл какой-то стоял инопланетянский… Куда делся, неизвестно. И лягушки там каменные ночью оживают…
Помолчали. Марта опять заговорила:
— Хочешь анекдот? Лезет чукча на дерево. Русский ему: «Зачем лезешь?» Тот: дескать, измерить хочу. Русский удивился, говорит: дык спили и замерь! А чукча: «Не-ет! Тогда в длину будет, а я хочу в высоту».
Марта:
— Вижу, ты одна, без проводника, идти задумала. Спальник вижу, а чего еще у тебя там в рюкзаке?
Александра раскрыла мешок:
— Куртяк, нож, спички, веревка, фонарик, фляжка с коньяком, хм-м… носки. Муж подложил…
— Нормально. Хлеба возьми.
Протянула буханку.
— А ты вообще — кто?
— Я-то? Никто. Божий человек.
— Буддистка?
— Не, ну… Может, и буддистка, конечно… или… христьянка какая. О! Православная, наверно. А может, и нет… Или еще как… Верю, да и верю себе. Какая разница?! Боженька-то один…



Глава 7

Марта заправски крутанула баранку, и они съехали с трассы вправо. Дорога лежала через деревню Лукьяновку. На Сашин вопрос: «Почему на улице нет ни души?» — женщина ответила: «Некогда им шляться, работу справляют».
Дальше машина запетляла по лесной дороге. Начался настоящий аттракцион — рытвины, колдобины, ямы, ухабы. Сашку кидало из стороны в сторону. Шваркнулась пару раз головой.
— Э! Ты крепче держись! Видал, какой хайвей! Тут не только все вспомнишь и забудешь, тут все грехи с тебя осыплются — штаны вымажешь! — и загоготала низко, гортанно: — Бу-га-га! В эти «джунгли» только УРАЛы да ЗИЛки добираются — отличная техника. По-оберегись! У-ух!
«Проскакали» мимо двух безлюдных пасек. Бортники уже закончили сладкий сезон, увезли своих тружениц-пчел на зимовку. Часть дороги шла по руслу высохшей речки, дно которой было выложено гладкими, почти белыми камнями.
Все-таки хорошо, что новая знакомая сделала Сашке добряк: подвезла прямо до тропы, где начинается восхождение, иначе пришлось бы Истоминой пилить от деревни до места. А там не меньше трех часов хорошего хода.
— Слазь, приехали! Вперед и с песней.
Попрощались по-мужски: пожали друг другу руки. Грузовик развернулся, фыркнул и умчался.
Саша топталась на месте. Вокруг лес пестрит, как флагами на митинге. Кроны красные, желтые, оранжевые, зеленые, и только она вся в черном, как обгорелая спичка. И вообще, в последнее время только черные шмотки носит: от носков до кепки.
Вот стоит Сашка, думает: эх, взлететь бы на вершину горы какой-нибудь вороной. Черта с два! Сперва, конечно, поскачет пару часиков блохой, а потом придется ползти по этому каменному динозавру…
Ну, гора и гора… Чего, Истомина гор не видела? Всю юность лазила с родителями и друзьями. Родной Чимган, веселые Карпаты, крымский Ай-Петри. А тут стоит, трепещет. С чего? Все это мифы да легенды. Эх, морочат людям головы.
Ну чего встала, как вкопанная? Лезь уже!
Вот речка — в низине широкая, мелкая, смирная. И абсолютный штиль, ни дуновения. И тишь. Новым годом пахнет. И теплая трава. И живая листва — ах, ты ж! — зашелестела вдруг, зашевелилась, завертелась воронкой, без ветра. Там и тут образовались крошечные смерчи, и подхватили они сухие травинки, мелкий мусор, прутики, щепки, и покрутили все это добро на одном месте. И посвистело что-то совсем рядом и угомонилось без следа... Начинается!
И пошла Александра дальше по распадку, незаметно для себя все выше и выше. И ни с того, ни с сего «Марш энтузиастов» забарабанил у нее внутри:

Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам не страшны ни льды, ни облака.
Пламя души своей, знамя страны своей
Мы пронесем через миры и века!


И зацокали в голове какие-то нелепые речевки, типа: «Кто шагает дружно в ряд? Боевой отряд девчат. Сильные, умелые, дуры переспелые».
И речушка менялась, чем выше — тем уже. С грохотом ломала она упругие струи об острые камни. Кидалась водопадами между пестрых валунов в небольшие лужи-заводи, а нахулиганившись, бежала дальше, к деревне, прочь от горы и от Саши. Так шумно стало вокруг, и даже свои мысли Сашка перестала слышать. Топать с каждым шагом становилось все тяжелее и тяжелее…
А тропа изгибалась, горбатилась, сжималась с боков. И косматые кочки, и папоротники, и багровые корни цеплялись за берцы. Спотыкали, путали, не давали проходу. И старый дуб шлагбаумом преградил путь, срок ему пришел: издох и грохнулся, теперь валяется и кормит дряхлой плотью новую жизнь — не обойти, не перепрыгнуть. Пришлось перелезать.
Внезапно Истомина остановилась, чтоб получше разглядеть чумовое дерево: как такое может быть?! Оно оседлало корнями булыжник, будто орел вцепился когтями в гигантское яйцо. Чудо.
И компания елочек потянула Сашке лапки, мол, привет. А надменный тис отвернулся, будто знает, что реликтовый, оттого и фасонит. Ствол тонкий полированный, а меж иголок — ягоды, похожие на калину. Не висят, а будто приклеены к веткам.
И внутри у Истоминой все убыстрилось, а движения замедлились. В легких разгорелось. Сознание чуть смешалось, она оглянулась — и вскрикнула. Что такое? Предметы будто озлобились и поменялись местами. Дуб ощерился обломанными ветвями, как боевой таран. И, главное, он теперь справа лежит, а был слева. И валун, вон тот ржавый, на другой стороне оказался.
Санька аж присела от страха. Вот-вот, именно этот страх и придется побороть. Кончай дрожать, соберись, оглянись еще раз. Оглянись!
Тьфу ты, померещилось…
А дальше пошли заросли багульника сплошняком. Он-то почему сейчас расцвел? Конец сентября на дворе! Ну, вот же терракотовые листочки, сиреневые уставшие цветы — ни с чем не спутаешь. А земли не видно: дебри. Жалко ломать, а пройти негде. И запах насыщенный, медовый, хоть жуй… Ноги до земли не достают, идешь по жестким веткам, как по пружинистому каркасу. Упасть бы да и остаться на ароматном батуте навсегда...
А река с каждым метром меняется: пороги, пороги. Вода бурлит, брызжет, моет ступени к невидимому Храму. Зачерпнула пригоршней — ключевая, ледяная, хлебнула — ух! — хороша! Пьешь, и пить охота. И воздух пьяный — голова кругом.
И опять застучало сердце колоколом, гулко, с оттяжкой, и видение появилось: неясный силуэт. Вон мелькнул. И вдруг, будто резкость навели, видит знакомую фигуру. Разум поплыл: перед ней — она сама. Только вся в белом: та же кепка, та же толстовка, те же ботинки, штаны и даже рюкзак белый-белый…
И накрыл ужас, и подкатила к горлу сладкая тошнота. И легла Сашка на землю ничком, и прислушалась к тревогам. Ведь нет ничего страшнее, когда ты сам себе враг.
Сунула руку в карман, нащупала магатаму. Чувствует: запульсировал камушек теплой волной, будто Андрей за руку взял. Страх попятился и отполз, это придало Саньке уверенности и сил.
Полежала, подышала, подумала и придумала: иллюзия эта — ее личный фантом. А идет рядом, чтоб уберечь, чтоб поддержать, чтоб направить. «Встань и посмотри этому в глаза!» И поднялась, и спину выпрямила, и, не защищаясь, посмотрела в ту сторону, где… И нет никого… И отпустило.
Зашагала вперед по ущелью до хребта, а дальше — резкий поворот. Перешла Истомина на левую сторону, полезла по отвесному склону. И каждое движение — усилие, и каждый шаг — преодоление.
Вокруг березоньки приземистые, кустистые, как оленьи рога, перламутровые. Ни разу в жизни таких не видела. И куда ни глянь, все серость, серость сиротская, только бадан красными пятнами.
А прыткая речушка нырнула вглубь, под самую гору, и грохот ее сразу затих, будто замер… Тишина воцарилась такая, что слышно, как сердце бухает.
На поверхности остались пятнистые валуны в человеческий рост, покрытые мхами и лишайниками. Она остановилась перед нагромождением. И вдруг отчетливо в этой аккуратно сложенной куче гранита проявились две каменные башки. Отрубленные! Словно великаны сложили на этом месте буйные головы. Один — сын Востока. Нос крючком, на глазах повязка, на лице смирение, как перед ликом смерти. И знал он своего палача. И трепетал…
Другой, явно славянин, погиб на излете, не успел, бедняга, понять, что это конец — начало всех начал. Так и замер с улыбкой.
Спят громадины вечным сном — причуда Божья!
Села рядом передохнуть и корку отломила. Жует, про эти странные камни думает: вот горе́ этой или хоть валунам тем есть дело до меня или кого еще? Плевать они хотели на твою силу или бессилие. Они знают, что такое «бесконечность»…
Стопы гудят, мочи нет! Всего три часа шла, а горят, как ошпаренные. Колени трясутся от напряжения…
А дальше двигаться вообще невозможно: камни один над другим, гигантскими ступенями, будто нарочно, для трудности, сложены. И подумалось ей: вот так тащишь за руку малыша по лестнице, торопишь, подгоняешь, а ему просто тяжело и страшно перед громадиной, точь-в-точь, как ей сейчас. И нужно терпеливо подождать. Обязательно подрастет ребенок тот и поскачет легко, через три ступеньки. Время нужно… Большое делается маленьким, а маленькое, незначительное вроде, — очень большим и ценным…
А дальше и карабкаться невозможно, надо прыгать.
Саша делает скачок и срывается в трещину меж валунами. Нога соскользнула. Только и успела, что в верхний валун вцепиться. «Счистила» кожу с ладоней. Висит: до дна не достать, глубокая расселина. Солнце бьет в лицо! Воздуха не хватает… Где воздух-то? А ногу, будто кто держит, не отпускает. Неужели так, раскорячившись, и помру?! И смешно сделалось, и подтянулась на руках, и выбралась…
Доползла до маленькой, кроткой рощи и брякнулась на спину. И не жарко тут, и ветерок… Дыши, дыши скорей!
А дальше ковер из живых мхов перекатами по камням, перекатами… Лишайники сине-голубые, серо-зеленые. Седые! Дальше белесые проплешины — курумы — настоящие захватчики давят, давят островки зелени, наползают, душат несчастных…
И видит: на треснувшей скале — куст. Висит прямо над пропастью без страха и упрека, на самом краю. Живучий парень!
Солнце предзакатное глядит на землю через легкую пелену. Удивительное, совсем без абриса, пушистое, как недельный цыпленок.
И вдруг на нее помрачение накатило, отчаянно захотелось взобраться на скалу, на тот чертов язык, и сигануть вниз головой на острые камни. Чтоб вдребезги, чтоб в крошево... Реально увидела: вот оно, мое «я» разбитое, как банка вишневого варенья. И захохотала утробно. Какая молодец, девочка: кувырк, и нет проблем! Заурядный куст и тот вцепился, жить хочет. А ты?..
И отступила от края…
И так тошно сделалось, так противно. Карабкалась, надрывалась, чтоб... И опустилась на колени. И перед мокрым взором — родные картины вспышками. Дунька на руках у Андрея, прижалась к папке, глаза, как у лемура. Руки мамины в муке. Андрюша в метель под окном роддома. Стоит, за дерево держится, чтоб не снесло, а на нем куртка на рыбьем меху, шапка набекрень.
И слезы Сашины покатились еще крупнее…

А вот и она — вершина Пидана перед глазами. Вроде совсем близко, а на самом деле до нее шлепать и шлепать. Не меньше двух часов хода. А впереди груды острых камней, осыпи. Мало приятного. Знай смотри под ноги, не оступись.
И вспомнились Карпаты. Был там инструктор-проводник Иванко — живописный гуцул. Песни горланил:

Иванко, ты, Иванко,
Сорочка-вышиванка,
Высокый та стрункый,
Высокый та стрункый,
Ще й на бороди ямка.

Девок лапал необидно, вино хлебал из бочонка, как воду. И столько в нем жизни было, страсти, юмора, что обожали его все и повсеместно.
Так вот, собрались однажды туристы Говерлу покорять, Сашок тоже подхватилась. А как прошли полпути, народ стал упрямиться, устали люди, мол, дальше не пойдем. Тогда Иванко отломал ветку, обработал ножичком и этой пикой погнал товарищей наверх: гуц! гуц! И смешно и грешно! Острая палка в спину, по попе, по ногам — гуц! гуц! гуц! Ну прямо отара овец на перегоне. Так и дошли до верха «покорители».
Вот и сейчас у Сашки зазвенело в ушах: гуц! гуц! гуц! И новый прилив сил, и настроение, и легкость в теле: гуц! гуц! гуц!

И похолодало резко, достала куртку. Облака опустились так низко, что, казалось, вот-вот придавят Саньку к земле. И пополз туман, такой плотный, что мир вокруг стал больше походить на море. Зябко в тумане. Состояние — как пьяненькая…
Наконец, вершина — не вершина. Нет ее! Повсюду нагромождение здоровенных мегалитов. Между камнями — полянки, густо усыпанные старой хвоей, а кругом деревья-гномы.

Стемнело. Санька развела костерок. Говорят, если в одиночестве, в полном молчании разжигать, если из всех звуков только ясные мысли, то возникает «немой» огонь, даже дрова в нем не трещат. И такое пламя будто обладает священной силой: очищает и восстанавливает ток жизни.
Залезла Саша в спальник, подложила под голову рюкзак и уснула…

 

Глава 8

Вечная Гора подарила Сашке причудливый сон.
Каньон, куда хватает взгляда, походил на что-то знакомое, очень знакомое… Она призадумалась. Точно!
Будто до самого горизонта настелили шершавую сезаль — ковер из волокон агавы, а на нее насыпали гигантские кучи тростникового песка: там грубая багасса, здесь мутный лумп, снизу желтый бастр… Румяные склоны холмов отливают где яркой охрой, где нежным сомоном, от бежевого до густо-коричневого.
То там, то здесь будто наломаны куски арахисовой и подсолнечной халвы. Кое-где виднеются полоски, припорошенные белой пудрой, а вдалеке наплывы слюды — пережженный московад. Этакое арабское царство Суккар, оттененное синевой лазоревых небес. И ни души!
На самой высокой вершине стою я — кугуар. Пойманный фазан только раздразнил аппетит. Голодно. Уши уловили шуршание внизу, у пыльных кустов. Облизнулась… Мне туда.
И двинулась мягко, на цыпочках, легко и проворно, как умеет только она.
Огромный, ржавого цвета валун на фоне чистого неба.
Над самым пиком десятиметровой глыбы сперва возникают уши, потом широкий лоб и внимательные глаза. Вот она — морда. Углем обозначены черты: чуткий нос, круглый глаз, смеющийся рот. Дальше появляется мощная грудь и, наконец, массивные когтистые лапы. Вся фигура отливает червонным золотом. Облизнулась! Ловкая, подвижная, грациозно гибкая.
Встала в полный рост, таиться незачем: кабан звезд не считает, все пятаком в землю. В зарослях возятся пекари, жирок нагуливают. Беспечно хрумкают в свое удовольствие. Сколько их? Пять? Семь?
Пекари — те же свиньи, только помельче. Вкусные! Башка здоровая, клином, шеи нет, глазки — бисер. Как он вообще ими хоть что-то видит? Щетина густая, особенно на затылке, прямо грива. Ножки стройные, хоть и короткие. По характеру нервный, чуть психанет — зубами лязгает-щелкает, пугает. А кого пугает? Лягушек!

Что сказать: атака сверху — мой коронный маневр. Проворный бросок и укус в загривок.
Одна мысль о нежном ливере, и у пумы начинает урчать в брюхе. От предчувствия горячей сладкой крови закружилось в голове.
Минута, еще минута… Главное — точно все продумать, каждое движение, а то догоняй потом, беги, как девочка… Нечего тянуть! Сжалась пружиной, чтоб как арбалетный выстрел… И тут…
Пума ясно осознала: что-то раздражает. Не дает сосредоточиться, отвлекает от охоты. Тонкое чутье подсказало — запах! Ее раздражает тревожный запах. Выпрямилась, повела ушами туда-сюда: вроде тихо… Ничего лишнего.
Острое зрение засекло дымок вдалеке. Постояла еще… Легкий дым резко уплотнился и начал темнеть. Пожар?! Пожар!
Пума пронзительно свистнула. Развернулась в сторону логова. Где детеныш? И, почти не касаясь земли, только чуть отталкиваясь подушечками «пальцев», на полной скорости полетела в сторону огня.
Остановилась, вертит головой туда-сюда: только что здесь играл, хвостик ловил. Нет ребенка. Неужели… А дым все ближе, плотнее… И тут ее взорвало: рыкнула так, что у самой уши заложило, будто громом громыхнуло на всю округу.

А и вот он, пятнистая дурашка… Вишь, с мамой в прятки решил позабавиться. Выпучил синие глазенки: чего, мол, ругаешься? Не сейчас, милый, не сейчас. Лизнула родную мордочку широко, нежно — не сержусь…
Тут ее накрыл настоящий ледяной страх.
Этот живой комок шерсти — мой! Хвать за лопатку, как за шкирку! Растопырился синеглазик, лапками дергает, когти выпустил, защищаться пытается. Пусти, мамка, больно же! Захныкал. Пищи! Пищи сколько хочешь, только терпи, терпи, милый.
Взвилась одним прыжком на вершину утеса. Глянула вниз, а там… по долине… а там… повсюду… Предательница-трава трещит, морщится, полыхает, укрывается черным дымом… Ветер гонит и гонит огонь вперед… Веером, веером лижет — шах… пых… ах… шах… пых…
Со всех сторон предсмертный визг, вопль! Последний крик тех, кого догнал огонь… Спасенья нет! Пламя повсюду… Да! Алые языки вот-вот обнимут смертью… Да!
…Всем существом чую нестерпимый жар… Где воздух? Куда подевался воздух? Все внутри печет, грудь распирает… нечем дышать, нечем… Жар! Выгнула спину. Жар-р. Жар-р-р… Мечется с валуна на валун, мечется, мечется...
Горная река — бешеная, яростная, течение суровое. Если сунешься — снесет… а там пороги… водопады… утесы… Расшибусь!
Оглянулась… Нет пути назад — только вперед.
В воду — значит в воду… О, господи, спаси!
Стала посреди бушующего потока. Студеная вода пробрала до костей. Оглянулась: где дом? Пепелище. Нет дома и никогда не будет… Там — не будет.
Ледяные струи сбивают, пума уперлась всеми четырьмя лапами. Убить ее сейчас можно, сдвинуть — нельзя.
Все будет хорошо! Надо просто перейти на другой берег…



Глава 9

Александра проснулась легко. Вылезла из мешка и села по-турецки. Тишина. Спит еще серо-синий мир. Туманно. Деревья, камни и все вокруг неясное, будто размыли карандашный рисунок. Посижу, думает, дождусь рассвета, узнаю точно, в какой стороне восток. Поежилась: зябко, влажновато…
А тем временем слева появилась полоса, вроде кто тонкую кисть макнул в воду и слегка помазал. Может, там светило прячется? Да нет! Вот же справа лиловая перистая клякса растекается вдоль горизонта…
Привстала. Не заблудилось ли солнце? Небо блеклое — выцветший ситчик. А белозубый месяц ехидно ухмыляется: мол, ну-ну, солнышко-ведрышко, жилься, жилься, продирайся сквозь тучи, а я тут сбоку-припеку полюбуюсь.
Смотрит Александра, не отрываясь, в небеса, как бы не пропустить главного. Видит: марево от земли кверху поднимается, медленно, плавно, словно чудо-кит всплывает из океана. Это соседняя гора постепенно проясняется… А как похоже!
Дальше видит Саша: в самой высокой выси облако показалось. Явилось оно неизвестно откуда и повисло вертикально. Прикинулось не чем-нибудь, а огромным эгретом, какой бывает в брачном наряде у самцов белой цапли. Прилетело и застыло. Еще мгновение… Вспыхнуло, окрасилось розовым пухом фламинго. Какой ангел эту роскошь обронил?
Саня залюбовалась и пропустила момент, когда слева светлая невзрачная полоса изменилась. Из небольшого бледно-кораллового комочка начал распухать шарлаховый пузырь. Он рос и рос, рос и рос, не останавливаясь. Мощно раздвигал туман, давил холод, теснил зазевавшийся сумрак и главное — гнал и гнал все Сашкины страхи.
И наконец выкатилось Его Величество Солнце с гигантским румяным нимбом над золотым ликом!
Мелькнула мысль: оно каждый божий день продирается сквозь тьму, не щадит и не наказывает. Просто работа.
Внутри у нее потяжелело и раздвинулось, нестерпимо захотелось петь. Петь так, как не пела в жизни. Она разомкнула губы, вдохнула свежести до звона в ушах. Попробовала давно уснувшие, почти мертвые связки. Небо — куполом. Гортань опустила и…
Полился чистый звук! Незнакомый, совсем не тот, с которым дружила прежде. Сердце в страхе остановилось — пауза — и застучало уверенно.
Голос робкий, как выдох, потом крепче и ярче, и тут пронзительное: «А-а-а!» — крик новорожденного полетел, перекатываясь от камня к камню, отталкиваясь от земли… Еще и еще…
Нахлынувшая гармония завертела, поглотила ее, что-то лопнуло внутри, разорвало путы. Александра грянула открыто и свободно. Облака расступились, и голос взвился ввысь, к мирозданию, в бесконечность!
Она сияла. Вместе с ней поет мир!

P.S.
Свет — абсолютная Сила.
Свет — единственная Правда.

 

 


 


Ирина ОСНАЧ


ТРИ РАССКАЗА

 

 

КУКУШ

Говорят Леночка и Володя тихо, как листья шелестят. Интересно — урони Леночка утюг на ногу, закричит, ногами затопчет или сморщится в беззвучном крике и слезинки пустит? Слезинки — знаю.
Всю неделю за стеной у соседей шелест. Леночка и Володя громко говорят только в субботу: как же, нервничают, собираются, такой день!

Август, утро. Самая благодатная камчатская пора. Солнце врывается в окна, тепло, у меня дверь на балкон открыта, и у соседей тоже. И хорошо слышно, как эти птички чирикают.
— Машину проверил?
— Работает! У нее и сирена, и двери открываются… я ее в пакет положил…
— А платье?
— Платье, яблоки…
— Маруся велела носки новые и тапочки!
— Я взяла… ты вспомни, что Антошечка просил!
— Он сказал: деда, приезжайте! Деда, мы на аттракционы поедем? А к океану?
— Поедем, мое солнышко! — отвечает Леночка Антошечке, который еще спит, наверное, на другом конце города. — А покушать что просил? Никак не вспомню…

И тишина. Сквозь стену будто вижу — чай пьют. Сидят, каждый в свою кружку смотрит, улыбки одинаковые, блаженные, будто в церкви молятся. Чай зеленый, печенье геркулесовое. И Леночка, и Володя маленькие, щупленькие, и как только хватает сил столько пакетов во двор вынести и в машину сложить: тяжелые кастрюли, кастрюлечки, судки, судочки, сетки с овощами, пакеты, пакетики…
Я к этому времени на балкон выхожу и сажусь в кресло — на переселение народов смотреть: сначала в багажник пакеты складывают, потом на заднее сидение. Леночка вспоминает — борщ забыли!
Володя бежит за борщом, потом за яблоками… Леночка стоит, ждет, в руках сумка и пакет, растопыренный красной машиной, — такая немало стоит. Ну да куда им еще деньги девать, сами ведь, как птички клюют.

Уехали. Цирк закончился. Можно еще поспать. Выходной, спи да отдыхай. Потом кофе и на балкон покурить и Петьке свистнуть, если во дворе, он мне за разливным пивом бегает. Самому лень идти, надо силы для работы беречь. В поликлинике не скажешь, что ноги отекают и болят. Завотделением и так косится: «Худеть вам надо, Валентин Павлович, с вашим диабетом и сердцем… худеть надо, пациентам пример подавать…»
Сама худей. У нас порода такая — все большие, рыхлые, никто не худел. И диабетики, что поделаешь, наследственное это…

Пива сначала только кружечку, для настроения. Ближе к вечеру разойдусь. Могу позволить — все выходные впереди.
Цирк уехал, но я и так все знаю — соседи уже приехали к Марусе, зашли, внука Антошечку увидели, еще больше засияли, но сначала к доченьке, Марусе: котлетки, супчик на столик перед креслом, где она сидит. Потом добавки, и капустный пирог.
Маруся ест, ворчит — хотела яблочный пирог, и посолили мало.
— Ты же знаешь, врач сказал — меньше соли, копченого… Да и пирог нельзя, я его только потому испекла, что ты просила… Много легкоусваиваемых углеводов — это нагрузка на клетки, которые производят инсулин в поджелудочной…
— Плевать мне на врача и его углеводы, балык в следующий раз привезите. Мать пусть селедку под шубой сделает! — почти визжит Маруся.
— Обострение будет! Валентин Павлович сказал…
— Селедку под шубой и супа горохового!

Соленое, мучное, острое и копченое я строго-настрого запретил. Марусю я давно лечу. Сначала ее ко мне в поликлинику возили. Теперь сам к ней приезжаю, когда обострение.
И всю Марусину квартиру наизусть знаю. Коридор с двумя вешалками: большой, с огромными плащами и кофтами, и маленькой с почти крохотными курточкой, кепкой. Небольшая кухня. Два главных предмета — холодильник и микроволновка. Того, что привозят Володя и Леночка, Марусе хватает на неделю, Антошке и подавно.

Володя не утерпел, на кухне уже с внуком машину разглядывают. Леночка бы тоже рада к ним, но она пока Марусю кормит, ублажает.
Маруся ест, но слышит шорохи на кухне.
— Зачем ерунду покупать! Сколько барахла ему привезли, шагу не ступить! Разбаловали, не слушается, вчера посуду сказала помыть — забыл, — ворчит Маруся, прихлебывая чай.
— Это не новая, я ее взял починить, — оправдывается Володя. Врет неумело, но Маруся занята другим — походом в туалет. Потом мать у зеркала помогает ей примерить платье. Маруся почти довольна:
— Пару кило скинуть, что ли… Не привози селедку под шубой! А если пояс не носить — даже просторно! И цвет хороший, под мои глаза. И почему они у меня не голубые? Были бы, как у отца, голубые, и лицо потоньше, я бы совсем другая была… Нет, хочу селедку! И Валера обещал зайти… Говорит — атмосфера ему моя нравится, только в комнате перестановку сделать бы…

Леночка удивляется — какую перестановку? О чем это кавалер дочки говорит? Все на своих местах — шкаф-купе, книжный шкаф для Антошки, его диван, стол, где он уроки делает. Марусина кровать, кресло, телевизор, тут же под боком — зеркало и полка с косметикой. Маруся особенно любит разноцветные заколки для волос и тени для глаз.
— Стол уберу, и сразу просторнее станет. Пусть на кухне уроки делает, когда в школу пойдет. А сейчас какие у него уроки? В детсаду палочки, закорючки рисуют.
— А что, можно и на кухне! — поддерживает дочь Володя. — На кухне тихо, телевизор не мешает. Стол только поудобнее надо! Я посмотрю, как стол лучше сделать, ты, Маруся, все равно в комнате ешь… На кухне Антошке спокойнее будет!

Что дальше? Когда последний раз был у Маруси и делал ей уколы, ее также кормили, ублажали. Маруся потом задремала. Леночка с Володей взяли внука, мы вышли во двор. Володя держал Антошку за руку, и были они так похожи, взрослый и маленький, как чижики — щупленькие, острые носики, оба в очках. Собирались к океану.
Я попросил меня довезти домой. Ехали, я рядом с Володей, говорили о ерунде, а на заднем сидении Леночка рассказывала о медузах и ламинарии. Энциклопедия на ножках. И внук такой же.
Наверное, и на этот раз тоже к океану поехали — соврали Марусе, что на аттракционы, а сами — медуз рассматривать да за тюленями наблюдать и драгоценности собирать: камешки с дырочками, раковины, деревяшки и стеклышки, океаном обкатанные. Маруся бы всю эту ерунду выкинула, поэтому они у себя «сокровища» Антошкины хранят. Володя этажерку специальную для них выточил.

Я перекусил драниками со сметаной. Володя вчера угостил, он частенько мне в тарелке что-нибудь приносит, по-соседски, из того, что готовит Леночка. Наверное, жалеет меня, остроносенький. Жалеет?!
Я его в ответ пивом угощаю. Кружку наливаю. Кружку выпьет, и все, уже щеки розовые.
Драники отменные. Шла бы Леночка в поварихи лучше, большая была бы, добротная. Но лягушечью кожу не растянешь, не сказка. Из маленького тщедушного тельца не вылупятся большие груди, бедра, полные щеки…

Стебелек стебельком среди сорняков, наглых и бойких. Я ее таким стебельком и увидел — давно, в девяностые годы. Я тогда в общежитии жил. И ее поселили рядом. Только у меня комната отдельная была, как у молодого специалиста. А Леночке, хотя она тоже после института, койко-место дали, жила с двумя девчонками из Паланы. Девчонки бойкие, оторвы, кавалеров водили. И что Леночка делала? В коридор выходила, у окна на подоконнике сидела с книжкой. Ждала, пока кавалеры уйдут. Подоконник широкий был, так она однажды так и заснула на нем. Я увидел ее, стою, смотрю, а что делать, не знаю. Будить? Девчонок бессовестных строить?

Я смотрел, смотрел, да и позвал Леночку к себе. Застеснялась. Но я уговорил.
Я ее подкармливал. Зарплата у нее тогда крохотная была. Картошку пожарю, с луком. Картошка вкусная получалась.
Когда пожарю, плитку выключу, крышкой сковородку с картошкой накрою, в коридор выглядываю. Сидит на подоконнике.
— Идем, мне одному скучно есть и поговорить не с кем.
Так полгода и ходила. Картошку ела, чай пила. Рассказывала, что сама из Белоруссии, мать умерла, отец женился, вот и решила на Дальний Восток поехать, очень ее морская нечисть интересовала.
Смех мне ее нравился: висит колокольчик, молчит, а тронешь, так он не сразу, чуть позже — дзинь-дзинь-нь, ха-ха!
Смеется тоненько, но звонко. Слушаешь, сам засмеешься и не остановишься.

Затарахтела машина во дворе. И на балкон выходить не надо, лень, так знаю — привезли к себе свое сокровище, выпросили у Маруси на ночь. Весь вечер теперь за стенкой тихо будет, только ближе к ночи, когда Антошку спать будут укладывать, Леночка запоет по-белорусски:

Спи, моя кветачка,
Любая дзетачка,
Люльку под грушаю
Ветрык погушкае,
Сни свой солодкий сон,
Сни свой чаривны сон…

Чудно слушать. Чудно и страшно. В голосе Леночки колокольчики, но уже другие. И радуется, и жалуется, и тоскует.
Я потому пиво и пью, иначе бы не выдержал по выходным колыбельную эту слушать.
Надо ж было нам соседями стать. Все моя отзывчивость. Как-то Володя привел Марусю на прием, она тогда подростком была, и пожаловался, что ищет квартиру побольше, хочет переехать из малогабаритки. Я и вспомнил, что сосед свою квартиру собирается обменять на меньшую…
Тогда я и увидел Леночку: Марусю ко мне на прием всегда Володя водил.
Посмотрела на меня Леночка, заморгала. Куда денешься — теперь соседи, как когда-то в общежитии.

В декабре первого моего года на Камчатке землетрясение случилось. Сильное. Мы с Леночкой чай пили. Все из общаги как рванули на улицу! Здание зашатало. Леночка вскочила… и не смогла идти, меня за руку схватила. Я ее к себе прижал. И не отпускал бы вовсе.

Надо было мне не спешить, к себе потихоньку приучать. Но я уставал тогда безбожно, и настроение у меня дерганое тогда было: когда в медицинском учился, такие планы были, а теперь живу в общаге, работаю на двух ставках… Вот и сорвался однажды — накричал на Леночку из-за ерунды какой-то. И чем больше она молчала, тем больше злился и кричал. Схватил ее за плечи и давай трясти, как еще всю душу не вытряс. Бывает у меня такое: кричу, кричу, аж в глазах темно становится… Потом проходит.
Ушла она к своим девчонкам-студенткам. Я подумал: ничего, никуда не денется, придет на картошку с луком. Но она на глаза мне больше не попадалась. Откуда мне знать было про ребенка?

Я получил квартиру, уехал из общежития.
Про Леночку слышал, что быстро замуж вышла, дочку родила, роды были тяжелые.
Я пару раз женился, да без толку, жил и жил себе.
Сама Леночка стала специалистом по морским гадам, изобрела препарат из хитина — надеялась, что и дочке Марусе поможет. Японцы этот препарат купили, что-то из денег и Леночке досталось. Купили Марусе, когда она выросла, квартиру в надежде на ее счастливую жизнь.

Вот и запела колыбельную — Леночка внука укладывает. А Володя ко мне потихоньку стучится.
— Нагулялись? — я ему кружку пива, икру камбалиную, — как там внучок?
Володя глоток делает, другой, молчит, улыбается, потом начинает рассказывать:
— Удивил нас сегодня. Леночка в прошлый раз о крабах рассказывала, так он все названия с лету запомнил. У меня такой памяти нет. Это Леночкины гены.
— Да… гены — вещь сильная. Смышленый внук. А дочь как?
— Сватается к ней… не видели еще… Что за человек, не знаем. Маруся такая доверчивая… Жалуется, что квартира маленькая, куда еще мужа… — Володя нагибается ко мне и почти шепчет: — Говорит, Антошка первое время ей мешать будет… — и со счастливым вздохом: — Думает, не отдать ли нам на время Антошку!
— Не боитесь за Марусю?
— Что ты, что ты, Валентин Павлович, еще как! Переживаем… Сложилось бы все у Маруси, расшевелилась бы! Молодая ведь еще! Расшевелится, и болячки отступят. Леночка беспокоится, что за кавалер у нее, не пьющий ли. Да и я… Гены ведь, отец…

Володя делает еще глоток. Вид такой, будто машину в лотерею выиграл. Сидит, млеет.
— Я думаю — все хорошо будет… Я, Валентин Павлович, иногда удивляюсь — как же так все хорошо сложилось. Утром просыпаюсь — Леночка рядом спит, умница моя… Антошка… У Маруси бы все сложилось… На работе их вспоминаю, улыбаюсь. Меня заведующая называет «плотник с улыбкой». На работе уважают. Знаешь, что думаю? Как ты к жизни относишься, так и она к тебе. Леночка мне психологов цитировала, но у них все это сложно написано. А я по-простому: как ты, так и к тебе… И с соседом нам повезло, ты такой человек хороший, Валентин Павлович, сам себе цены не знаешь!

— Иди, Володя, домой! — взвизгиваю я и сам поражаюсь — какая муха меня укусила.
Володя удивленно таращится на меня, покорно идет к двери.
— Да, пора уже, Антошка заснул, — и опять улыбается.
— Иди! Дверь захлопни! Дверь захлопни! — кричу я ему изо всех сил, аж в глазах темно.

Ушел Володя. Я так и сижу в кресле. Пива уже не хочется. Тоже мне психологи! Еще о счастье рассуждают! Пичужки, из соломки себе гнездо сплели на ветке, ветка хлипкая, под ветром качается, а они чирикают, радуются! На такое гнездо даже сбоку на краешек сядешь — развалится. И зачем мне гнездо ваше?
Вижу какое-то движение сбоку — да это же я в зеркале! Большое тело, ручищами размахиваю. Потом успокаиваюсь. Кривлю губы в улыбке. За стенкой тихо.



ЦАРСТВО

– Тася, Тасенька! Проснулась? Давай температуру посмотрим, осторожно, не двигайся, градусник не трогай…
Тася ненавидит градусник — сколько бы мама ни грела его в ладонях, он все равно ледяной, да еще что придумает, то и показывает. Вчера Тася хотела встать и поиграть, но мама посмотрела на градусник, и Тася осталась в постели. Сейчас градусник сказал, что температура упала. Но Тасе тяжело и душно.
— Может, прошел кризис уже? — сама у себя спрашивает мама, гладит дочь по голове, кладет на лоб прохладную ладонь, и Тася открывает глаза.
От маминой ладони ей становится легче, Тася пытается сказать, но губы не слушаются. Наконец получается:
— Про… Муру…
— Про Муру? Мура была маленьким котенком…
— Как мы ходили…
— За молоком? Прошлым летом я посылала тебя за молоком. Давала тебе бидончик, в карманчик складывала деньги. И ты шла за молоком через луг в коровник. Луг большой, трава высокая, ты по тропинке идешь, а Мура с тобой, но прячется в траве. Я на крыльце стою, мне сначала тебя видно, а потом — нет, вижу только, как трава шевелится. А когда вы приходили с молоком, я наливала тебе в кружку, ту, что с вишенками, и Муре в блюдечко, потому что заработала, тебя охраняла…
— Ох, не знаю, что делать? Врача звать или прошел кризис? — мама опять кладет ладонь Тасе на лоб, задумывается. — Что делать? Печку протоплю да суп разогрею.
Мама идет на кухню, колет полено на щепу для растопки и разговаривает с кошкой Мурой, пока дрова разгорятся: — Вчера уже хорошо было, а ночью опять гореть начала… Мура! Ты пойди, полежи с ней, помурлычь, про тебя спрашивала…
Тася закрывает глаза, внутри глаз будто калейдоскоп: белое, синее, желтое, красное. Ярко, пестро, и все кружится и кружится и сверкает, как Царство, которое ждет не дождется Тасю за окном, возле лестницы.
Царство маленькое, в две Тасины ладошки, но зато какое: снежно-хрустальное, с самыми красивыми сосульками, снежным цветком, который ветер нарисовал на насте, украшенное самыми красивыми мамиными бусинами, с серебристым осколком льда, в котором есть волшебный кружок.
Глянешь в этот кружок и видишь звездочку. Долго смотреть — станет большой звездой и с ней можно говорить. Она все слышит. И желание можно сказать, только надо придумать, какое. Тася придумать не успела, заболела, и все, Царство осталось само по себе.
— Тася! Давай бульончика выпей! Да что же это такое, опять горит! Тася!
Мама стоит на крыльце, а Тася идет себе по тропинке, и идет, и уходит, и уже далеко. И ничего не слышит. А маме надо ее вернуть, и мама кричит, кричит, и Тася наконец слышит ее голос, останавливается и возвращается к маме на крыльце.
И вот Тася уже тут, на кровати, только ничего сказать не может. Голову не поднять, попробовала рукой пошевелить — рука тяжелая.
Она хочет позвать маму, но губы не слушаются, наконец получается:
— Ш-шарко-о…
— Ох, Господи! Подожди меня, солнышко, я быстро! Я за врачом!
Мама ушла, и в доме сначала тишина, но потом в ней возникают звуки: тикают часы, за окном срывается с крыши и с шумом падает огромная сосулька, трещат горящие дрова… и Тасе кажется, что пламя находит лазейку в печной дверце, выскальзывает, открывает дверцу и выплескивается из печи. Красная огненная волна жадно ползет в комнату, к Тасиной кровати, поднимается и накрывает Тасю с головой жарким одеялом — ни дышать, ни двинуться.
— Что же вы ее одели тепло? Раздевайте! Холодный компресс, протирайте лоб, виски, ручки-ножки. Жаропонижающее… И никакой паники!
Одеяло откинуто, Тасю положили на влажную простыню, но ей все равно жарко, вокруг только пламя. Вдруг что-то маленькое и прохладное касается ее руки, еще и еще, оно не боится жара, и Тася растягивает губы в улыбке:
— Му-ура…
— Ничего, справится. Улыбаться начала. А кошка тут зачем? Уберите кошку! И больше давайте пить с брусникой, малиной…
— Да-да, сейчас уберу. Я уже заварила чай с брусникой…
— Му-ура…
Мама меняет компресс и приносит кошку на кровать.
— Ушел врач, держи свою Муру! И я тут рядышком. Засыпай, солнышко, набирайся силушек, баю-баюшки-баю, песенку спою про улиточку рогатую и про белочку хвостатую, ты же засыпай, баюшки-бай-бай…
Тася просыпается от солнечного зайчика — мягкими теплыми лапками он прыгает по ее лицу, потом скачет по стене, подпрыгивает к подвескам на люстре, и те оживают, звенят в ответ и начинают кружиться. Чтобы не вспугнуть их, Тася подсматривает исподтишка, через ресницы, не открывая глаз.
— Солнце, какое солнце! — радуется мама. В руках у нее большая кружка с вишенками. Тася любила пить из этой кружки, но теперь отворачивает лицо к стене. Раньше там были чай, молоко или вкусный морс. А теперь — куриный бульон.
— Я вижу, что проснулась. И температуры уже нет. И не отворачивайся.
— Он горячий!
— Он теплый, я пробовала. Давай, одну ложечку…
— Там жир!
— Еще одну, за Муру, ну вот, хорошо, давай еще одну…
— Я сама!
— Хорошо, сама. Вот тебе кружка, и вот тебе ложка. А я на полчаса на работу сбегаю. Отчет отнесу, и домой. Книжку дать? Или вырезать будешь? Хорошо, хорошо, вырезай.
Мама уходит. Тася смотрит в кружку, на кружочки жира в бульоне, пытается ложкой собрать их у стенки, потом зачерпнуть ложкой поглубже, чтобы не было жира. Бесполезно. Тася встает с кровати, шлепая босыми ногами, идет на кухню и выливает всю кружку в миску возле печи. Мура вздыхает, почти как мама укоризненно смотрит на Тасю и с удовольствием лакает бульон.
У Таси уже ледяные ноги, но она бежит не в кровать, к окну. Прижимается носом к стеклу и пытается увидеть — как там ее Царство? Но в окно ничего, кроме длинной сосульки и огорода, где сажают картошку, не видно. Вот чудеса — снега на огороде совсем мало, только маленькие островки!
Тасино Царство — возле лестницы, которая стоит у стены, неподалеку от наличника, но, сколько ни коси глаза, видны только сосулька и огород. Первой не выдерживает сосулька, шумно падает, а уж потом и Тася — у нее болят глаза и замерзли ноги. Быстрее на кровать, под одеяло!
Зимой Тася научилась вырезать снежинки — берешь листок бумаги, складываешь его несколько раз, в середине вырезаешь дырочку, и потом по бокам лепестки снежинок. Первые снежинки получаются кривыми, Тася вырезает еще и еще, и когда разворачивает последние, ей и самой нравится — красивее настоящих.
— Давай повесим их к люстре, будто снег идет! — предлагает она маме, когда та приходит с работы.
— Какой снег, солнышко мое! Снежинки все уже улетели!
— Куда улетели?
— К себе домой. Весна уже! Пока ты болела, зима закончилась!
На улице, и правда, вовсю весна. Наконец мама разрешает Тасе выйти на улицу, пока только постоять на крыльце, в теплой куртке и шапке.
Крыльцо большое, но что на нем делать? Когда мама уходит на кухню, Тася снимает шапку, расстегивает куртку, прислушивается, не слышно ли маминых шагов, и бросается за угол, к лестнице.
А возле лестницы лужа. В луже — маленький кусочек снега с осколком льда посередине. Все мокрое и серое, даже бусинки-жемчужины, которые Тася взяла у мамы в шкатулке, когда украшала Царство. Только несколько камешков, которые Тася положила у льдинки, сияют от радости — они намокли, и теперь видно, какие они яркие и красивые.
Царство тает, в глазах Таси слезы. Она поднимает и складывает в карман бусинки, камешки и льдинку, в которой еще виден кружок, бережно гладит карман, чтобы Царству там было хорошо.
— Тася, домой! Будем рыбу жарить! Нет у нас рыбаков, так хоть угощают! Господи, да ты же мокрая! Ты опять хочешь заболеть? А ну-ка давай сюда сапоги. И куртку! Что это? У тебя из кармана вода течет!
Мама достает из кармана куртки бусины и камешки, кидает их в ведро с золой из печки. Они тут же покрываются пеплом, и все, нет уже Царства!
— Дома играй! Где твоя кукла, что бабушка прислала?
Кукла красивая, с длинными волосами, глаза у нее закрываются и открываются, но Тасе не до нее. Пока мама чистит и жарит рыбу, Тася вертится на кухне, потом безропотно садится за стол, ест и все посматривает на ведро возле печки.
— Ешь. Как поешь, будем белье стирать!
Но стиральная машинка, прокрутив пару раз белье, фыркает и замолкает. Мама кричит, ругается, садится на стул и начинает плакать. Тася гладит ее по колену.
— Что за жизнь такая! — вздыхает мама и, махнув рукой, вынимает белье из машинки в тазик и идет за пальто.
Тася тут же кидается к ведру и достает бусины с камешками.
— Дома тебя оставить? На речку со мной пойдешь? Ладно, только к воде не подходи! Тася, ты меня слышишь? К воде нельзя!
«Как же нельзя, если бусины и камешки от золы отмыть надо?» — удивляется Тася. И тут же получает от мамы:
— Ах ты, паршивка маленькая! За что мне такое наказание? За что, спрашиваю? — голос у мамы злой и визгливый. — Отойди от воды! Кому говорю!
Словно в большом корыте, мама полощет в речке белые простыни, и с размаху кидает их на прибрежную гальку.
А Тася, отойдя на несколько метров от воды, никак не может отвести глаз от маминых рук, красных от холодной кусачей воды, которые вытаскивают из речки большие белые рыбины, выжимают их, швыряют на берег, и те еще бьются на гальке, раскручивая хвосты.
Наконец мама складывает их в таз, и они с Тасей отправляются домой вверх по крутому боку Лысой сопки. Поселок натыкан у ее подножия, словно шел какой-то великан, споткнулся, и у него из мешка выпали кубики домов.
Тасин дом самый ближний, почти у реки, наверное, упал из мешка первым или же рассердился за что-то на соседние дома и отодвинулся.
Оглушительно хлопают простыни на веревках, из рыбин превращаясь в больших китов, и Тася тайком от мамы гладит их по надутым бокам.
— Смотри, простыни не испачкай, — говорит мама.
Приходит Федя, и маме уже не уследить за Тасей.
Федю надо называть дядей, но какой он дядя? Дяди старые и с усами. А Федя молодой, как мама. И мама его Федей зовет.
И пока мама жалуется Феде на стиральную машину, Тася идет к лестнице. Ставит плоский камень, на него выкладывает бусины и камешки. Камешки уже высохли и посерели. Тася облизывает их — они оживают, но ненадолго.
Тася смотрит на Царство и вздыхает.
— Та-ася, иди сюда! — зовет мама. Она вместе с Федей пьет чай. Федя улыбается Тасе и подмигивает:
— Закрывай глаза и подставляй ладони! А теперь открывай глаза! Это тебе!
Тася послушно зажмуривается и делает изумленный вид, когда обнаруживает горсть очень красивых конфет. Когда Федя приходит к ним с мамой, он всегда приносит всякие необыкновенные конфеты, такие в поселковом магазине не продают. Мама говорит, что он привозит их из райцентра. Федя вездеходчик, ему что — сел да поехал.
— От Ивана никаких новостей? — спрашивает Федя.
Мама поджимает губы и отворачивается к окну.
— А у меня кукла, бабушка с материка прислала! Смотри, какая! — встревает Тася.
Но Федя не смотрит на куклу.
— Морду ему набить, вот что! Тебя бросил, дочку! Я ему говорил, когда он уезжать задумал — везде хорошо, где нас нет!
Тасе слушать их разговор неинтересно, она уже все это слышала. Вообще-то Федя — отец Аньки конопатой, а к Тасиной маме заходит потому, что он папкин друг.
Тася раскрывает конфету, она сладкая-пресладкая, и пока Тася идет к соседскому дому, где живет Анька, конфеты почти совсем исчезают из ее руки.
Тася с изумлением смотрит на те несколько конфет, что остались, убирает их в карман и подходит к ребятам, собравшимся посмотреть, как разгружают дрова в Анькином дворе.
— Рыжая пришла! — кричит ей Анька.
— Я не рыжая, я русая, — повторяет Тася мамины слова.
— А мы к тебе заходили, а ты болела… Ух ты, какая кукла! Дай поиграть! — это самая старшая, Ксюша. Она может выпросить все, что угодно. Но только не Тасину куклу. Подержать — пожалуйста, а насовсем… Кукла и самой Тасе нравится.
— Да ну — подержать… Я маме скажу, она мне такую же купит… У меня у самой, знаешь, какая кукла есть, только я ее никому не показываю… — сочиняет Ксюша. А потом кривит губы: — А я осенью в первый класс пойду, а вы все малышня!
— А у меня вот что… папка с материка прислал, — скороговоркой робко говорит Тася и достает из кармана конфеты.
— Ух ты…
— Дай попробовать…
— Ну и что… Мне такие же папка позавчера из райцентра привез, — важно говорит Анька-конопатая. — И папки у тебя нету… — противно тянет она.
— Цыц! Я тебе поговорю! — это уже Анькин отец, Федя. — Тася, мать тебя потеряла, ищет!
— Нету папки! — уже кричит Анька.
Федя шлепает ее по затылку.
— И конфеты нашенские… — сквозь рев тянет свое Анька. — Мне такие папка позавчера из райцентра привез!
— Не смей ее трогать, слышишь! — Анька ревет еще громче, и из дома выкатывается низенькая и толстая Анькина мать. — Ты… Ты… Я еще с тобой поговорю! Не плачь, Анечка! Не ори, кому сказала! А ну, марш домой!
Ребята еще немного повертелись во дворе и убежали на сопку, а Тася все стоит, не понимая, зачем придумала про конфеты, из-за которых потом и начался весь этот сыр-бор.
Одна Ксюша все крутится вокруг Таси. А потом вдруг с таинственным видом зовет ее — пойдем! У забора она достает из кармана что-то красно-мохнатое:
— Только что нашла. Долго искала. Он только весной появляется, и все, потом не найдешь. Смотри, какой росток… Волшебный!
Это совершенно неведомое Тасе растение и правда похоже на волшебное: с самого конца и до верхушки одни тонкие длинные лепестки, изогнутые в разные стороны, переливающиеся то красным, то вишневым цветом… а в середине — еще маленький, нераскрывшийся цветок.
— Когда он раскроется, то это будет… — загадочно шепчет Ксюша. — Не-ет, не отдам, знаешь, сколько я его искала…
Тася не сводит глаза с ростка. Она уже знает, что попросит у нее Ксюша, но отказаться от волшебного растения (а оно волшебное, волшебное!) нет сил. Если его положить на камешки, росток оживит Царство.
— Меняемся? А то мне пора домой! — торопит Ксюша. — Меняемся? Без возврата, по-честному!
Тася вздыхает, отдает бабушкину куклу и получает драгоценный цветок.
Где-то далеко слышен мамин голос:
— Тася! Тася!
Тасе жалко маму, хочется взять и побежать к ней, прижаться к маминым коленям, рассказать про цветок, сказать, чтобы она не жалела о кукле, цветок-то волшебный, а кукла нет…
Но Тася крадется вдоль забора, как кошка Мура, чтобы мама ее не заметила. Спотыкается и, не удержавшись, падает. Земля мокрая и холодная, у Таси грязный рукав куртки. Теперь мама еще больше будет ругать.
Тася находит нерастаявший кусок снега, осторожно кладет на землю росток и пытается почистить снегом рукав. Теперь мокрые и грязные и рукав, и Тасины руки.
Она нагибается за ростком — рядом с ним из земли тянется такой же, только маленький: изогнутые вишневые лепестки, крохотный цветочек в середине.
— Ну и что! — самой себе говорит, всхлипывая, Тася. — Зато у меня волшебный! Ну и что…
Почти не дыша, она устраивает цветок в центр Царства. Он чуть подвял, но все равно очень красивый. Вокруг цветка бусины, утиное перышко, камешки. Тася смотрит, хмурит брови, меняет местами камешки. Все, теперь Царство живое!
Вдруг непонятно откуда, как будто в форточку, врывается весенний ветер, он большой шумной рекой течет наверху, над Тасей, в своих больших ладонях месит ветки деревьев, что растут неподалеку, забирается внутрь деревьев и ворочается холодным зверем, потом выбирается из веток и принимается сушить простыни, которые повесила мама.
Тася сидит на корточках возле Царства и потихоньку, чтобы этот ветер-зверь не услышал и не добрался до нее, что-то бормочет. Надо придумать желание.
Чтобы пришел папка?
— Папка… — выдыхает она и, зажмурив глаза, ожидает чуда, надеясь, что вдруг явится большой и сильный отец и расправится с ветром.
Но папка на материке, как же он придет?
Или чтобы не было ветра? Но ветер похлопал-похлопал и улетел дальше.
Или загадать, чтобы стать большой? И тогда все станет другим, а она взрослой?
Тася загадывает желание, поднимает глаза и замирает: по синему-синему небу плывет белая пенистая лошадь. Она кивает Тасе, как старой знакомой, и дрыгает ногами. И Тася, забыв обо всем на свете, завороженно смотрит на нее широко открытыми глазами, в которых отражается небо, солнце и лошадь.


***

Царство было волшебным. Желание стать большой быстро исполнилось.
Стоит ли дом у подножия Лысой сопки? Он крепкий, может, и стоит. А мама давно стала травой, рекой, облаками.
Редко, во сне, можно увидеть ту тропинку, пойти по ней, да так, что цветы с травой вровень с твоей головой. Дойти до крыльца, на котором ждет мама. Сесть рядом с ней. Пить из кружки с вишенками молоко и смотреть на луг, реку и кошку Муру возле ног.




Позвал бы тебя

Бревна лежали на берегу — лиственница, обрубленная от веток, с красновато-розовыми следами от коры, — они сочились смолой и медленно высыхали. От них по-зимнему пахло шишками — когда под завывание пурги собираются за столом на кухне и щелкают орешки.
Еще пахло огурцами — от корюшки. Грузчики лопатами перекидывали рыбешку из трюма баржи в тракторный прицеп.
Они загребали темную массу, подбрасывали, и она серебристым дождем все сыпалась и сыпалась в прицеп. Можно было расфасовать рыбешку и в мешки, но корюшка нерестовыми волнами захлестывала залив, и ее было так много, что поселок уже полторы недели жил только на рыбе.
Корюшку жарили, варили, солили, нанизывали на проволоку и вешали гроздьями на стены домов так густо, что нельзя было разглядеть окон.
Рядом, на бревнах, сидела Юлька — красное платье, скользящее на ней, упрямое скуластое лицо, раскосые глаза, в которых играют непонятные кошачьи огоньки, черные волосы — Юлька любила встряхивать ими, и они так и летали по спине прядями, синью отливающими на солнце.
Стараясь усидеть на подложенном, чтобы не испачкать брюки, носовом платке, Юрик неловко расставлял ноги, двигал плечами, приручая пиджак, — в честь последнего звонка мать заставила надеть костюм. На бревна его потащила Юлька — высоко поднимая ноги, мускулистые, крепкие и круглые, и красную ткань, колышущуюся вокруг них. Юрик отводил глаза, спотыкался, а Юлька сердилась на его неповоротливость и за руку тащила все выше. Сырые и тяжелые бревна глухо стучали.
— Й-улька!
Вообще-то ее звали Улита. Юрику это имя нравилось, он вспоминал, как ее называли тундровые коряки — с придыханием, растягиванием «т» — Улита; еще это имя пахло оленьими шкурами и дымом, чумом.
Но Юлька терпеть не могла «Улиту», и Юрик смирился, вытягивал трубочкой губы и со свистом у него выходило: — Й-улька!
— Представляешь, мать решила меня отправить до осени к бабке в тундру, я же там с ума сойду! А я, вот увидишь, — удеру, удеру в Петропавловск! — волосы метнулись и рассыпались по спине.
— А я бы поехал в тундру… Но мать меня разве отпустит, у нее такие планы — город, институт…
— Да ну, тундра, — хмыкнула Юлька. — Права твоя мать — город, институт… Училась бы я хорошо… И уж сюда бы не приехала, как эти, — она приподняла бровь и кивнула: с пришвартовавшегося катера шли два приезжих парня, которые как пару дней появились в поселке. Говорили, что они будут работать у геологов.
— А я бы по тундре ходил, смотрел, песни бы слушал, такие песни… И ты… — Юрик запнулся. Юлька не слушала его, смотрела на парней, а потом нетерпеливо мотнула головой:
— Перекусить есть?
Он протянул бутерброд с вяленой рыбой, и Юлька стала жадно есть его, выплевывая косточки.
— А если подумать — хорошо им. Приехали, уехали. И все. А тут сиди, экзамены сдавай, а потом еще в тундру сошлют к бабке, чтобы я не маячила перед глазами. Давай, уедем! Уедем куда-нибудь, далеко-далеко…
Юрик не знал, что ответить.
Наверное, мать права, когда говорит, что он попал под дурное влияние. Влияние у Юльки есть, это правда, но никакое оно не дурное.
Два года назад она села к нему за парту. А когда прозвенел звонок на перемену, предложила смыться с последнего урока.
Юлька тогда переехала со своей матерью — отчима та нашла уже здесь — из другого поселка. И на уроках неделю сидела с другим. А потом вдруг пересела к нему.
Юрик спросил, зачем уходить с урока, если тот — пение, и учитель пения обещает, что у них будет свой ансамбль в клубе, настоящая группа… Юлька обиделась, буркнув, что он какой-то ненастоящий. Звали ее тогда Улита, имя свое она переделала позже. Он вовсе не был ее оруженосцем, если уж заартачится, то и Юлька отступает. Но обычно он все о чем-то думал, и лишь Юлька могла его расшевелить.
— Нужно разведать, дома ли моя мать! Ты сходишь, глянешь, а я тебя возле забора подожду, — решила она, вспыхнув кошачьими глазами.
Юрик глянул на часы и спрыгнул, протянул ей руки. Юлька прыгать не стала. Словно чувствуя на себе взгляды тех, нездешних парней, прошлась по бревну — ветерок, солнышко, красное платье и глуховатый стук туфелек.
— И-и, сорванцы! Все бегаете да бегаете, уже школу заканчиваете, детей скоро наделаете, а все ребятня! Юрк, тебя мать искала: «Не видали Юрочку». А Юрочка под заборами шляется! — из магазина возвращалась подруга матери с молоком и хлебом.
Хлеб пах так сладко, что у Юрика закружилась голова. Он глянул на Юльку — та тоже нацелилась глазами на хлеб.
— Пошли ко мне, а потом у тебя разведаем!
Юлька поколебалась и кивнула, приняв независимый вид, она всегда так делала, когда заходила к нему домой. Жаловаться она не любила, но он знал — ее мать все деньги пропивала, обходясь и без закуски, а отчим варил себе уху на барже.
Иногда, когда они с Юлькой возвращались вечером из кино, она говорила: «Уже домой! У-у!», и Юрик понимал, о чем она.
Ему и самому не особенно хотелось домой.
У него-то дома все было хорошо. Правда, отец изредка выпивал, но мать его сразу укладывала спать в комнатушку, закрывавшуюся на задвижку, и очень сердилась, когда Юрик заходил туда. Юрику был жаль пьяного отца. Жалость подбиралась к горлу и тогда, когда мать говорила, что очень надеется на него, он же видит, как им с отцом трудно, и он должен учиться, должен… И гладила рукой возле сердца.
Все разговоры были только про эту надежду. Планы у матери были великие: институт, аспирантура в Москве, а как иначе? Хорошая работа, а потом Юрик и их с отцом заберет к себе… Юрик любил и мать, и отца, но от этого их постоянным молоточком «должен, должен» хотелось убежать.
Матери дома не было, он свистнул в форточку, и Юлька зашла в дом. Юрик привычно нашел кастрюлю, налил чуть теплую уху, поставил на стол сковороду с рыбными котлетами. Юлька уничтожала все с поразительной скоростью, ее тело двигалось под платьем, когда она ела рыбешек из ухи, и казалось, что она глотает их живьем, и они еще трепещут.
Скрипнула входная дверь.
— Ешьте, ешьте, — мать поставила бидончик с молоком на стол, опустила руки. — Ну, как последний звонок?
— Теперь экзамены — и фьють! — махнула рукой Юлька.
Мать улыбнулась, прикрыв веками глаза, — непривычно белая, как молоко, пошла в спальню, оттуда сказала приглушенно:
— Молоко пейте, Юрик, угощай.
Настороженно следившая за ней Юлька приникла губами к бидончику.
Юрику стало не по себе — белое лицо матери и молоко, уходящее в Юльку, и, поймав ее взгляд, кивнул на дверь.
— Спасибо, теть Нюра, — выпалила Юлька скороговоркой и выскользнула в дверь.
— Мам, я еще в клуб зайду, мне к семи на репетицию, и потом вернусь, Юрик потоптался и, не услышав ответа, шмыгнул вслед за Юлькой.
Показались ящики с банками возле теплицы Юлькиного соседа, Петра Петровича. Юрик пошел вперед, прислушиваясь, не оглядываясь, он знал, что у забора притаилась, сверлит его глазами Юлька, готовая пружинкой в мгновение распрямиться и выстрелить назад.
— Юрка! Ю-юрчик! Ты стерву мою не видел? — вот и Юлькина мать на пороге.
Юрик вздрогнул, но отступать было некуда, затылком он чувствовал, как напряглась Юлька у соседского забора.
Юлькину мать он не любил, она ходила злая, взбудораженная, а чаще всего — пьяная, с гордостью выпячивая синяки — они с Юлькиным отчимом часто дрались. Он был на десять лет ее моложе, все время позорил ее на людях, говорил, что хочет уйти, да вот не всякая молодая за ним так ползать будет. Юрик видел, как она стояла перед ним на коленях, а потом наклонила голову и стала тыкаться носом в ботинки; а на людях все время подхихикивала, когда он хамил ей, и кокетничала с мужчинами, даже пацанами. Она и с Юриком заигрывала, называя его кавалером.
Сейчас она была накрашенная, в тесном ярком платье.
Звякнули банки возле соседского забора — Юлька не удержала равновесия.
— Иди сюда! — завизжала ее мать. Пришлось зайти в дом. На кухне был дым коромыслом. Юлькина мать уже певучим голосом рассказывала, что хочет послать дочь в табуны, чтобы в поселке не болталась, а парни с катера уговаривали ее оставить дочку, один ухмыльнулся, сверкнув золотым зубом:
— Как зовут красавицу?
— Юлька, — быстро ответила полушепотом Юлька и покраснела.
— Пойдем отсюда! — потянул ее за платье Юрик.
Он надеялся, что она кивнет ему, покосившись на дверь, и они уйдут, как только что ушли из его дома. Но Юлька улыбалась парню, сильно растянув губы. Они потрескались, Юлька провела по ним языком и засмеялась всем телом, смех ходил в ней волнами.
С виска сползла капелька пота, Юрику было стыдно вытереть ее, и она все ползла вниз, пока не скользнула по груди и исчезла. Он глянул на не нужный никому сейчас электросамовар. На блестящей поверхности кривилось в страдальческой гримасе лицо уродца, сжимая щелки глаз и обиженно шевеля разбухшими, вывернутыми губами.
Вокруг галдели, топали, стучали каблуками, чокались — Юлька тоже потянулась за стаканом с вином и выпила, — опять топали. Золотозубый потащил ее танцевать. Красное платье закружилось по комнате, а потом слилось с мужской фигурой.
На репетицию он уже опаздывал, да и матери обещал вернуться…
Юрик заставил себя встать и протиснуться к двери.
Из окна вспышками, когда не загораживали лампу, бил свет, метались, словно шаманя, тени.
Юрик, не оглядываясь, побежал к клубу: по деревянному тротуару, гулкий стук которого отдавался в ушах, по обмякшей под вечерней росой земле, попадая в лужи, по бетонной дорожке возле клуба.
Светились большие, в полстены, окна клуба. Прожекторы нагревали сцену, учитель пения вместе с гитаристом и ударником налаживали микрофон. Там был шум, колкие словечки, и можно было зайти, и быть со всеми…
Юрик направился было к двери, но потом вдруг сел на корточки, почувствовав, что не может заставить себя зайти. Не было чувства полета, будто прыгает с высокой горы, летишь и кричишь от радости, с которым он обычно заходил в клуб. Он повторял Юлькины слова, что нужно побольше заставлять себя, только тогда выработаешь волю.
Юрик закусил губу. На небе были звезды, в домах безжалостно светились окна, никому до него не было дела. Ему стало обидно. Юлька могла понять его, но она сейчас видит наглые глаза того парня, его чуть выпяченные зубы,  внезапное, ослепительное поблескивание золотого зуба.
Он опять посмотрел в окно — как бы он хотел запеть на сцене громко и красиво… и чтобы Юлька сидела в первом ряду. Тогда бы она все поняла.
Юрик свернул  в темноту от светящегося окна. Наверное, мать уже заждалась.
«Ну и пусть, — со злобой подумал он, — я ее не заставляю сидеть, ждать, пока я приду, пусть спит себе на здоровье. Уеду».
И оттого, что он тоже может быть решительным и жестоким, как все вокруг, стало приятно на душе, но не легче.
На кухне горело окно. Он тихо зашел в коридор, вытер ботинки, тихонько открыл дверь. Непривычно пустой стол; ампулы на синенькой бумажке; стулья придвинуты.
Ничего не понимая, надеясь, что он сейчас увидит мать, он пошел в спальню, залу, комнатушку, вернулся на кухню, сел за стол и уставился на ампулы — пустые, с неровно отсеченными концами.
В окно постучали. Он отдернул занавеску — соседка. Выскочил на крыльцо.
— Мы ужинать собрались, смотрю — ты зашел. Я не буду заходить, мои за столом ждут. Мать в больницу увезли. Без сознания. Сердце. Пойдем к нам, поужинаешь?
Он мотнул головой. Скрипнула калитка — соседка ушла. Ушла в свой дом, в тепло и свет, к столу. У него тоже позади, за дверью, были тепло, свет, стол.
Нужно было бежать в больницу. Нужно было бежать к Юльке, остановить ее. Он почувствовал, как его лоб покрывается испариной.
В соседнем доме зажгли на подоконнике лампу. Кто-то вышел на крыльцо. Юрик опустил голову, сжался на крыльце.
«Я еще всем, всем покажу», — он плакал.


***

— А, туды твою… — выругался Петро Петрович.
Мотор заглох, лодочник дергал веревочку  двигателя, она раскручивалась и слетала, Петро Петрович опять наматывал, и она опять слетала.
Юра сидел и смотрел, как возится старик. Чувство нетерпения, которое бывает, когда подъезжаешь к родным местам, и вот-вот, и сердце разрывается — быстрее, быстрее, хочется все бросить и бежать, только бы уже добраться, — прошло, он устал ждать, когда покажется берег с баржами. Стало все равно, он просто сидел и смотрел.
Наконец  мотор завелся, и лодка поскакала по волнам, напиравшим из залива. Был прилив. Два бульдозера разгребали и спихивали в воду кучи бревен. Верхние бревна весело стучали, скатываясь, нижние глухо крошились — они уже почти сгнили. А бульдозеры все потрошили и терзали серую груду бревен, издалека казавшуюся спичками, насыпанными на берегу, подталкивали их к воде.
— Геологам плотами будут сплавлять, — пояснил Петро Петрович, — сколько уж им лежать.
— Вот и все перемены, — усмехнулся Юра.
Они замолчали. Все сразу пришедшие в голову слова были высказаны при встрече. Да и говорить особенно было не о чем. Он и сам все знал. Отец после смерти матери все больше молчал и слушал, как сын рассказывает о своих делах. Уезжать из поселка отказался. Улита… Улита жила с золотозубым Георгием.
Он видел ее зимой, когда приезжал к отцу. Улита ходила по поселку с отчаянными глазами, в сползшем платке и незастегнутом пальто. Юра так долго пытался представить, как они встретятся, что он скажет ей, а тут она просто наткнулась на него, словно слепая, и остановилась:
— Георгия не видел? — и, пока стояла рядом с ним, смотрела по сторонам.
Петро Петрович копался на берегу, привязывая лодку, Юра по-прежнему смотрел на бревна.
— Уже неделю, как Улиты нет, — вдруг громко сказал старик, — родила дочку и уехала с ней.
Юра чувствовал, что старик ждет от него чего-то, но промолчал.
Лодка была привязана, и они пошли по дороге в поселок.






 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока