Виктор КВАШИН. На два фронта, рассказ

Валентин ЗВЕРОВЩИКОВ. Корова Стеллера, или Проверка правописания по-французски, роман

Елена СУПРАНОВА. Не забудьте надеть панаму — на улице гололед, рассказ

К 70-летию Победы

Виктор КВАШИН

На два фронта

Рассказ

Михаилу Васильевичу Ярцеву дали путевку в военный санаторий. А чего бы не съездить? Лет десять уже никуда не выбирался. Жена умерла, потом инфаркт, теперь вот врачи разрешили, сами рекомендуют. Дочь отговаривала: что там в декабре мерзнуть? Но он решил ехать. В его возрасте лета можно и не дождаться, а на Черном море и зимой не холодно.
Аэропорт ослепил чистотой и комфортом. В самолет посадка по закрытому переходу — хоть в домашних тапочках иди, не замерзнешь. В «Боинге» Михаил Васильевич летел первый раз в жизни. Место досталось у иллюминатора. Кресла удобные, ноги вытянуть можно. Стюардессы улыбаются, не знают чем угодить. Молоденькая соседка (хотя для него теперь почти все «молоденькие») заметно нервничала, и Михаил Васильевич попытался ее успокоить:
— Вот, дожили, какие самолеты стали! Одно удовольствие, даже уши на взлете не болят.
Соседка бросила на него презрительный взгляд.
— Полный отстой! Так некомфортно я еще не летала. Никогда больше не полечу этой компанией!
«Избаловались! Трудностей не знают», — подумал Михаил Васильевич, но, вспомнив о больном сердце, спорить не стал. Уставился в иллюминатор.
Внизу медленно проплывали заснеженные извилистые речки, поселки, дороги, рощицы. «А ведь в начале войны здесь был фронт. От Балтики до Черного моря. Надо же, куда немец дошел! И как выстояли?» Но и воспоминания пришлось отогнать — нельзя нервничать, и так нарушил запрет врачей лететь самолетом.
Санаторий был шикарный. Видимо, еще сталинских времен. Расположен в тихом распадке между гор, на окраине города. Здания украшены колоннами, лепниной и статуями, прославляющими мирный труд советских граждан. Палаты на двоих. Питание четыре раза в день самое разнообразное, с фруктами и соками.
Михаил Васильевич был доволен. Только фронтовиков было мало. Были военные пенсионеры, были «афганцы» и «чеченцы», но у них другая война. Соседом по палате оказался ветеран труда, насквозь больной. Он постоянно смотрел телевизор и говорил о маленькой пенсии, больших ценах и все жаловался на жизнь.
Михаил Васильевич твердо решил ни с кем не спорить, не расстраиваться, поправлять здоровье. Он гулял по дорожкам санаторного парка, обсаженным кипарисами и другими южными деревьями, большинство которых были зелеными, или шел в город, на берег моря к портовому молу.
Зимнее море было темным, штормило. Он подолгу наблюдал, как длинные волны одна за другой бились в бетонный мол, взлетали широкими фонтанами вверх и осыпались мелкими брызгами. Пахло водорослями и солью. «Вот так и мы волна за волной били в фашистскую стену, разбивались в пыль, но за нами шли другие и сломали, и затопили собой вражеское логово и Европу. Жаль, что не всю. Не тявкали бы теперь, не мешали бы жить». Такие рассуждения он прерывал, чтобы не нервничать, шел обратно в санаторий или просто гулял по улицам города.
Магазин «Кавказские вина». Зашел. Любил когда-то. Витрины с подсветками, и чего только нет! «Не то, что в наше время…»
— Дед, долго ты тут зевать будешь? Подвинься! — молодой, самоуверенный, наглый.
Михаил Васильевич молча пошел к выходу. «Главное — не нервничать».
— Извинись перед стариком! — раздалось за спиной.
— Да задолбали эти ветераны!
Раздался глухой удар. Продавщица взвизгнула. Михаил Васильевич обернулся. Двое крепких мужчин подняли с пола парня с разбитой губой, подтащили к нему.
— Извинись!
— Отпустите его, ребята, он все равно не поймет, — сказал Михаил Васильевич.
— Ладно, живи, тварь! — сказал тот, что был повыше. — А вы сейчас в санаторий? Пойдемте вместе. А то такие, как этот, мстительные.
— Спасибо, я сам. Я медленно хожу.
— А мы не спешим, правда, Егор?
— Откуда вы знаете, что я в санатории?
— А мы тоже там.
— Ну, тогда давайте знакомиться. Гвардии старший сержант Ярцев Михаил Васильевич. Второй Украинский, затем Первый Белорусский фронты.
— Лейтенант Виктор Самойлов. Кандагар, — в тон ветерану ответил высокий.
— Рядовой Кравченко, — Егор протянул левую руку.
Только сейчас Михаил Васильевич заметил, что правая рука Егора в перчатке и выглядит неестественно — протез.
— А вы с какой войны? — спросил Егора Михаил Васильевич.
— Все мы оттуда.
— И сколько вас «всех»?
— Четверо, — ответил Виктор. — Михаил Васильевич, присоединяйтесь к нашей компании. Мы тут местечко разведали в лесу. Посидим вечером по-походному у костра, шашлык будет.
Было в этих мужчинах нечто располагающее, и он согласился, тем более что сосед по комнате уже надоел своим нытьем о плохой жизни.
Виктор зашел за Михаилом Васильевичем после ужина.
За территорией санатория в изгибе распадка уже горел костер, на обломке фанеры был накрыт импровизированный стол.
Поздоровались.
— Ваше место, Михаил Васильевич, — указал Виктор на единственный стул, видимо, специально принесенный. — Присаживайтесь.
Михаилу Васильевичу хотелось быть равным среди равных.
— Что ж вы меня совсем старым-немощным считаете? Я как все.
— Мы не возраст уважаем, а заслуги, — сказал коренастый Серега.
— Откуда тебе знать о моих заслугах?
— Мы ваши орденские планки видели, у вас на пиджаке. Только боевых орденов пять. Мы все вместе не дотягиваем.
— Этот аргумент принимаю, — согласился Михаил Васильевич и уселся.
— Шашлык готов! — прокричал от костра чернявый Казбек. — Наливай, командир!
— Позвольте узнать, по какому поводу праздник? — спросил Михаил Васильевич.
— Мы не празднуем, мы отмечаем, — сказал Егор.
— Годовщину гибели роты, — добавил Виктор, — от которой мы четверо только и остались. А соответственно, и наш общий день рожденья.
Виктор налил стопку в центре стола, прикрыл хлебом, затем стал разливать остальным. Михаил Васильевич прикрыл свою стопку ладонью.
— Я свою бочку выпил… а впрочем, по такому поводу налей глоток. Один раз живем. И другу моему, не возражаете?
Виктор молча налил две стопки. Михаил Васильевич положил на одну кусочек хлеба.
Помолчали.
— Вечная память, — не выдержал Михаил Васильевич и выпил.
Четверо друзей выпили молча.
Спирт ожег нутро, расслабил нервы. Шашлык был превосходный. Послышались шутки. Михаилу Васильевичу стало хорошо, как давно уже не было. Он был среди своих.
— Отец, расскажи, как орден Славы добыл, — попросил Казбек.
Михаил Васильевич вдруг стал серьезным, помолчал в раздумье.
— Нет, ребята, про «Славу» в другой раз. Давайте я вам про свой первый бой расскажу. В тему будет.
На фронт я попал в начале сорок второго. И сразу в гвардейский полк. Учили нас, молодых, прямо на марше, во время привалов и дневок. Ну, пока учили, казалось, все понятно…
На передний край прибыли в конце февраля. Деревня там была Коркачево, и речка, как сейчас помню, Порусья называлась. Задача — реку форсировать, захватить плацдарм.
Речку перескочили, с ходу немца из первых траншей выбили. И все. У них эшелонированная оборона, доты, дзоты, блиндажи, вся местность пристреляна. Мы на голом месте, и снег выше колена. Простреливают наши позиции насквозь — головы не поднять. Потери большие. Короче, завязли мы.
Был там овраг пологий. По нему и снабжение, и пополнение ночами получали, в него и раненых стаскивали. Потом немцы с двух сторон поджали, потеснили, овражек этот простреливать стали. Совсем плохо стало, связь и снабжение с «большой землей» только ночами, под обстрелом. Этот овраг «дорогой смерти» у нас прозвали. А приказ: плацдарм держать! Мы и держали, на два фронта, почти в окружении.
Наш ротный решил ночную вылазку организовать, чтоб немцев от оврага отбросить. Удачно вышло: подползли по снегу — и в рукопашную, молча. Ошеломили. Выбили. И уже бой почти закончился, я очередь автоматную «словил» — три пули: в грудь, в правую руку и правую ногу.
Очнулся утром в овраге. Осмотрелся как мог — вокруг меня целый госпиталь, только без медперсонала. Раненые все тяжелые, кто стонет, кто без сознания. У меня тоже сил нет шевелиться. Ну, стало мне ясно, что до темноты нас отсюда не вытащат. Мороз крепчает. Чувствую, замерзаю. Да еще сосед в бреду без перерыва: «Укрой, замерзну! Укрой, замерзну!» В общем, деморализовал он меня. Понимаю, что не дожить мне до вечера, ноги уже перестал чувствовать. Слышу, сосед затих. Глянул на него — мертвый, и слеза на скуле замерзла. Жалко себя стало…
Через какое-то время движение в овраге заметил: ползет солдат, за собой на веревке мешок подтягивает. Я давай ему кричать, а губы не слушаются, и вместо голоса хрип только. Кое-как здоровую руку поднял и держу. Подполз он ко мне. Оказалось, земляк мой из минометного взвода, Колька Рогачев, призывались вместе.
Он мне первым делом глоток спирта дал и сухарь большой. Потом с соседа мертвого шинель снял, укутал меня и снегом привалил. «Лежи, — говорит, — я роту покормлю, на обратном пути тебя вытащу».
Мне вроде и вправду теплей стало, заснул, наверно. Очнулся уже в госпитале, через сутки. Спрашиваю: «Меня Рогачев вынес?» «Нет, — говорят, — санитары ночью вывезли». Потом узнал, не мог Колька меня забрать, убило его в тот день.
Михаил Васильевич замолчал.
— Это ему? — показал на стопку Виктор.
— Ему. А от нашей роты тогда осталось одиннадцать человек. И на меня домой похоронка пришла. Это я уже после войны узнал. А тогда четыре месяца по госпиталям, потом в другую часть попал. Еще дважды ранен был. Войну в Кенигсберге окончил. А если б не Колька…
Домой Михаил Васильевич возвращался поездом, через Старую Руссу. До Коркачево добрался двумя автобусами с пересадкой в районном поселке. Деревня не сильно изменилась, разве что появился ряд двухквартирных домов советского периода, да пара коттеджей последних лет. Зашел в магазин, купил бутылку водки.
— Скажите, здесь во время войны бои были…
— Да, да, говорят, много наших погибло. Памятник на бугре за речкой. Раньше на девятое мая там митинг устраивали, всем селом ходили.
— А где?
— По мосту перейдете, он недалеко, у дороги. Снегом, наверно, завалило.
С моста хорошо было видно и реку, занесенную снегом, и овраг. Михаил Васильевич попытался отыскать взглядом место, где лежал раненый. «Наверно, вон там...»
Памятник — бетонная пирамидка с жестяной звездочкой — стоял на возвышенности, метрах в пятнадцати от дороги. Эти метры дались Михаилу Васильевичу с трудом. Снег выше колена, «как тогда». «Дойду, все равно дойду, раз уж приехал. Там Колька, надо повидаться. Другого раза, может, и не будет уже».
Вокруг обелиска, выкрашенного серебрином, по всему периметру плиты с надписями. Расчистил снег.
«Авакян А. В. гв. сержант, Аверьянов… Аверченко, Абакумов… »
— Сколько же вас здесь, ребята!
Расчистил другую плиту: «Иванов, Иванов, Иванов, Искандеров…»
— Где же ты, Коля? Вот он.
«Рогачев Н. И. гв. рядовой».
— Здравствуй, Коля!
Сердце кольнуло и заныло противно. Михаил Васильевич опустился на плиту.
— Прости, Коля, что не приходил. Все дела да заботы земные. Все казалось, что жизнь впереди… Вот, добрался, наконец.
Он откупорил водку, поставил на плиту три пластиковых стаканчика.
— Это вам всем, ребята. А это тебе лично, Коля. Спасибо тебе за жизнь мою. Троих детей вырастил, и внуков народилось семеро, и уже правнуков двое. Так что не зря ты тогда постарался.
Михаил Васильевич выпил. Посидел еще молча. Потом глубоко вдохнул морозный воздух, поднялся, обошел памятник, очищая все плиты. И все читал, читал фамилии, и перед глазами стоял тот бой во всех подробностях.
Последняя плита. «Яворский, Яковец, Яковлев, Якушин… Ярцев М. В. гв. рядовой»
Михаил Васильевич не сразу сообразил, проскочил дальше по списку. Задело что-то знакомое, перечитал.
— Да это же я!
Он постоял над своей фамилией, затем вернулся к Коле, налил себе еще.
— Так вот что выходит, дорогой ты мой Коля! Оказывается, всю жизнь я здесь за тебя жил, старался память твою не опорочить, а ты там — за меня, тоже за двоих. Как в том бою — на два фронта. Ну, держись, Колек, недолго осталось, скоро вместе повоюем!

Валентин ЗВЕРОВЩИКОВ

Корова Стеллера, или Проверка правописания по-французски

Роман

Второго июня тысяча девятьсот тринадцатого года от рождения Христова в центральной и единственной газете Камчатки, поименованной изысканно и просто «Петропавловский листок объявлений» появилась заметка следующего содержания.
«В ночь на двадцать девятое мая на квартире знакомых убит неизвестным образом младший делопроизводитель канцелярии И. Г. Штарк. Изувеченный труп был найден поутру тридцатого мая хозяйкой квартиры N. Произведено дознание хозяйки. Вследствие исключительности произошедшего подробности происшествия разглашению не подлежат.
Желающих что-либо сообщить по существу дела просят обращаться к чиновнику по особым поручениям Клочкову П. М. Телефон № 2 и № 7».
Самое страшное противоправное дело, которое довелось вести чиновнику по особым поручениям губернатора Клочкову Павлу Михайловичу, был случай мордобоя в китайском кабаке Ли Ши-Тяна, когда местный богач Чурин, двоюродный брат знаменитого сибирского Чурина, будучи в сильном подпитии, дважды дал в ухо коллежскому асессору Леху, отчего у асессора сделалось сотрясение мозга.
Расследование не заставило себя долго ждать, и вскоре все общество узнало, что ни первый, ни второй не помнят, собственно, из-за чего дело вышло.
За всестороннее и вдумчивое разбирательство оного преступления Клочков был произведен в чин ротмистра. Поэтому, когда ранним утром тридцатого числа его призвали выполнять служебные обязанности, он сильно изумился и поначалу запустил сапогом в денщика Белугина.
— Так и есть, ваш высокородия, лежит самым мертвым образом и вся морда синяя! Как бог свят, не вру!
И с истовостью старого служаки Кузьмич наложил на себя крест аж шире плеч.

***

В доме хозяйки N, а проще говоря, гражданки Колодилиной, у которой арендовал жилье покойный, стоял бабий вой, выдававший особые отношения хозяйки с младшим делопроизводителем Штарком, чего, впрочем, они не скрывали.
В городе, насчитывающем около тысячи жителей, каждый жил на виду. Ничего скрыть было нельзя. Да и двери сроду не запирали. Воровство на полуострове отсутствовало как понятие.
Колодилина Варвара уже несколько лет считала себя вдовой. Муж сгинул во Владивостоке. Последний раз его видели обкурившимся опиумом в тамошнем китайском притоне. И женщина содержала себя тем, что сдавала внаем все, что имела.
Обложной дождь, зарядивший с утра, превратил поход к дому вдовы в пример гражданского мужества. Мокрый до нитки, злой и грязный по колено, Павел Михайлович вслушивался в вой женщины с тоскою волка посреди пустой степи. В комнате стоял стойкий запах сивухи, по причине которой сама вдова не могла упомнить, что вчера, собственно, было на квартире ее постояльца и кто у него гостил. Когда-то красивое лицо женщины оплыло от беспробудного пьянства. И расспрашивать ее Клочков посчитал никчемным делом.
На время отпуска врачебного инспектора трупом занимался зубной врач Шумилин.
— Труп как труп, — сказал он после осмотра. — Признаков насильственной смерти нет. Однако под правой мышкой покойника обнаружена шишка неизвестного происхождения. То ли ударился где, то ли нарыв под названием «сучье вымя».
— Зубы в порядке? — спросил Клочков, но Шумилин шуток не понимал.
— Зубы не повреждены. Признаки драки отсутствуют.
В комнату, отряхивая зонтик, вошла жена губернатора Софья Михайловна.
— Боже ж мой, боже ж мой! — запричитала она с порога. — Бедный Иван Генрихович! Как это произошло, Павел Михайлович? Как же так?
— Вот, извольте видеть, — вздохнул ротмистр и поспешно добавил: — Впрочем, что тут смотреть? — и накрыл бедного Ивана Генриховича сероватой простыней.
Денщик преувеличил. Синим у Штарка был только заострившийся кончик носа, выдававший делопроизводителя с головой. Действительно, Иван Генрихович, старательный на службе, жил тихо и попивал дома и незаметно для окружающих. На улице же его часто видели разговаривающим с самим собой, что служило поводом для насмешек и беззлобного подтруниванья.
Причины волнения губернаторши были Клочкову также понятны. Иван Генрихович, кроме служебных талантов, обладая невероятной харизмою, пользовался славой известного на полуострове аматера-любителя по театральной части. Без ложной скромности он чтил себя любимцем камчатской публики и играл в театре «С. М. и Н. В. Мономаховых» характерные роли, где сама губернаторша, впрочем, на общественных началах, служила художественным руководителем.
Вот и в последней постановке драмы Софьи Михайловны «Долой пьянство!» в трех действиях, которую она написала саморучно, отравленная атмосферой морского порта, он исполнял роль алкоголика-отца, от которого отказались дети и жена, в результате чего потрясенный герой исправлялся и в финале все дружно пели оду государю-императору.
— И как же теперь быть? Что делать? — продолжала причитать Софья Михайловна.
Через месяц с материка должен был приехать владыко Нестор, которому она клятвенно обещала покончить с пьянством на полуострове. И что же теперь? Кто справится со сложнейшей ролью отца?
— Сумбатова-Южина, что ли, из Москвы вызывать?
В обозримом пространстве актеров такого уровня, как Штарк, просто не существовало.
Софья Михайловна жила в двухэтажном губернаторском доме по-соседски, поэтому обратно ротмистр с губернаторшей шли вместе.
Деревянный тротуар кончался непосредственно за домом начальника Камчатки, поэтому шли прямо по лужам, не разбирая дороги. Лицо женщины, мокрое то ли от слез, то ли от дождя, было одухотворено высокой печалью.
Вслед за дождем с сопок змеем спускался белый молочный туман и стремительно наползал на дома.
Расставшись с женщиной, изрядно продрогший ротмистр — это летом-то! — свернул в проулок, где находилась китайская баня, с намерением сейчас же окунуться в горячую ванну. На крыльце бани стояла молоденькая китаянка в кимоно и ласково и приветливо пробормотала что-то офицеру по-китайски.
— Расплодилось вас здесь, — в ответ недружелюбно сказал Павел Михайлович.

И действительно, треть от населения Петропавловска в тринадцатом году составляли китайцы с японцами да десяток американцев. Бани, продуктовые и промышленные магазины, аптеки, швейные мастерские, столовые — все принадлежало китайцам, и не существовало ни одной отрасли, в которой они не составляли бы значительной конкуренции для местного люда.
Камчадалы, только недавно выглянувшие из патриархального одеяла, надолго жизнь не планировали, брали от природы ровно столько, сколько необходимо, чтобы пережить зиму. Не сеяли, не пахали. Питались рыбой как хлебом. Били уток, продавали пушнину. Шкурку песца выменивали за бутылку браги.
Мясо вялили в балаганах прямо на берегу бухты, заготавливали в ледниках солонину, рыбу коптили, а юкола тухла в ямах для собак или вялилась без костей и соли на воздухе, отчего в городе стоял терпкий запах тухлятины.
Русские поселенцы занимались охотой, рыболовством, браконьерили, торговали за спиной закона с японцами, китайцами, американцами и норвежцами, и бороться с этим заводом было невозможно, потому что все были равно опутаны круговой порукой и каждый получал немалую мзду.
Большинство ительменов, испокон веку живших на берегу бухты, предпочли от греха подальше убраться на запад полуострова. История освоения Камчатки казаками, стыдливо замалчиваемая, скрывает за собой подлинную трагедию аборигенных народов, большей частью подвергшихся ассимиляции, и это самый благополучный исход, который они могли ожидать от наступления цивилизованного мира.

***

У самой двери спал, закутав нос в круглый хвостик, щенок аборигенной лайки. Ротмистр потрепал его за загривок, тот и ухом не повел, и аккуратно перешагнул через щенка в жаркую фанзу.
Хозяин бани, пожилой мудрый Шу Де-Бао, расплывшись в радушной улыбке, постоянно что-то бормотал. Клочков не прислушивался к нему, потому что половину не понимал. Китаец выдал ему белоснежное полотенце, не переставая что-то объяснять, проводил посетителя в помывочную с двумя ваннами, парной и лежаками для массажей.
В одной из ванн отмокал после парной бывший губернский инженер Багиров, уволенный со своего поста губернатором с формулировкой «уволить, как чрезмерно обремененного исполнением своих прямых обязанностей».
В отличие от поджарого, небольшого роста, крепкого телосложения Клочкова, высокий и тучный Багиров с вечно опухшим лицом выглядел болезненно. Как все высокие люди, он при этом казался крайне неуклюжим. Спускаясь с лестницы, долго и тщательно искал ногой опору. Зимой ходил укороченным шажком, как дряхлый старик. Часто простужался, при этом разговаривал высоким сиплым голосом, который совершенно ему не шел.
— Без всяких к тому оснований-с… взял и постигнул, — сказал Клочков после обычного обмена любезностями, залезая в ванну.
— У-би-ли, — одними губами сказал инженер и, глубоко вздохнув, ушел под воду с розовыми лепестками.
— Что вы этим хотите сказать, милостивый государь? — строго спросил чиновник по особым поручениям бывшего инженера, когда тот подобно Афродите, благополучно вынырнул из мутной пены.
Ни слова не говоря, Багиров молча поднял правую руку и со значением ткнул себе в волосатую подмышку.
Все уже все знают…
Одного жеста Багирову оказалось мало, он поднял руки, растянул пальцами глаза, сузив их до щелочек, и многозначительно кивнул заросшим подбородком.
И тут ротмистра осенило! А ведь и верно!
C месяц назад японцы, которых арестовали за контрабандную ловлю рыбы (а они и по легальным контрактам вылавливали от всей рыбы на Камчатке пятьдесят девять процентов), устроили от нечего делать что-то типа греческой олимпиады. Бегали взапуски друг за другом, поднимали всяческие тяжести. Местные также приняли в забаве участие, и в поднятии тяжестей убедительно победил гигант Степан Глазырин. Он поднял сразу пятерых браконьеров. Четверо повисли у него на руках, пятый забрался на голову.
А вот в борьбе победил японец. Маленький, юркий, никак не ухватить. Раз за разом он укладывал камчатских богатырей на родную землю и по виду не очень и уставал. Когда победителей пригласили на дружескую уху прямо на берегу бухты, японцы рассказали, что Миядзаки-сан владеет древней японской борьбой джиу-джитсу и может запросто ударом пальца убить человека. Есть такие точки на теле. При ударе человек может даже не почувствовать, но уже через несколько дней умирает. И показали несколько точек. Одна из них как раз была под мышкой.
— Надо ж какая наука — людей пальцем калечить! — изумился тогда еще Павел Михайлович. Придя домой, тыкал средним пальцем в стену, но без усердия, и вскоре забыл вообще за ненадобностью.
И вот она — джиу-джитса! Пальцем под мышку — и человека нет! Неужто так просто?
За окнами остервенело перебрехивались собаки. В каждом доме держали по несколько лаек. В недалеком прошлом они являлись основным средством передвижения на полуострове. Кормили их тухлой рыбой, которую заготавливали прямо в земле. Жили первые друзья человека на улице, а летом добывали еду самостоятельно, не доставляя хозяевам особых хлопот по содержанию.
Губернатор несколько раз издавал приказ убрать собак из города, но до поры до времени безрезультатно. Софья Михайловна из-за них мучилась бессоницей, впрочем, ровно так же, как и в родной вятской губернии из-за лягушек в местном пруду.
— Действительно, надо их… того, — пробормотал Клочков себе под нос.
— Кого — японцев? — переспросил уволенный взашей инженер, кутаясь в простыню, словно римский патриций. Ткань ниспадала классическими складками с одного плеча и небрежно перетекала на противоположную согнутую в локте руку.
— Собак, — тяжело вздохнул ротмистр.
Версия Багирова, конечно, нуждалась в проверке, но дело в том, что Миядзаки-сан два дня назад вместе с командой остальных браконьеров вернулся в Хакодате на американском пароходе. То есть искусством джиу-джитсу, если оно здесь имело место быть, владел еще кто-то из местных воинов Микадо. Но те как-то не докладывали никому о своем умении. И спрашивать у них, кто умел убивать пальцем, было делом безнадежным и бессмысленным.
Клочков интересовался поначалу, что делают иностранцы в этом Богом забытом краю?
С японцами понятно. Они, охамев после победы в войне пятого года, делали на Дальнем Востоке что хотели. Американцы грабили наскоками, вплоть до откровенного пиратства. Особо не церемонясь, они налетали на поселения, убивали, отнимали золото ли, пушнину и скрывались на Аляске или в Калифорнии. Китайцам и корейцам не хватало жизненного пространства, и они вынужденно захватывали все новые и новые экономические районы.
Но что делали на полуострове норвежские рыбаки? Собственного моря мало?
Никаких военных тайн на Камчатке сроду не существовало. Про гарнизон и его потенциал — шпионам не надо было тратить время — могла воочию рассказать одноэтажная казарма прямо на берегу. А все подлинное богатство находилось в недрах — в земле, чистейшей родниковой воде и воздухе полуострова.
— Экий воздух здешний, хоть на хлеб вместо масла намазывай! — говаривал приезжий с материка люд.
Именно эти сокровища и притягивали как магнитом иностранные корпорации и фирмы. Горячие на взятку чиновники грелись на невыгодных с государственной точки зрения договорах, и все были довольны. Бог высоко, а царь далеко. На этом и строилась большая политика на Дальнем Востоке. Рыбный промысел еще царь Петр объявил легитимно преступным. С тех самых пор ничего и не менялось.
Губернаторской воли и власти (даже если это и честный человек, такой, как нынешний губернатор, дай бог ему здоровья) не хватало, чтобы что-то изменить, жизнь у человека одна, что Иван Генрихович Штарк сегодня блестяще и доказал.

***

— Ну-с, и какие выводы вы изволили сделать? — осторожно спросил Клочкова губернатор Николай Владимирович Мономахов, мелодично позвякивая ложечкой в стакане с чаем. — Да вы, право, садитесь, Павел Михайлович. Что чиниться?
Чиновник тем не менее остался стоять.
— Остерегаюсь поспешных мыслей, Николай Владимирович, но на самом деле возможен любой, самый невероятный исход, — Павел Михайлович развел руки. — Да посудите сами! Делопроизводитель, все самое большое и малое через него. И аукционы, и договоры, и золотишко. Как на перекрестке, все видит, знает, а что не знает, так догадывается. Не ровён час, кому дорогу перешел.
Губернатор нахмурился.
— Дорогу… Полно, полно, Павел Михайлович, эк вас куда потянуло! Еще шапиеном японским его представьте! Чепуха, право, какая-то! Золото ваше — это сказки. Кто его видел, в руках держал?
В городе, действительно, время от времени задерживали каких-то людей, по виду старателей. С безумным блеском в глазах. Все они куда-то пропадали так же внезапно и незаметно, как и появлялись.
— Сам не видел, в руках не держал, но верные люди сказывали. Клондайк не Клондайк, но мыли, моют и продолжают мыть. От людей ведь не спрячешься. И все говорят про Чую-реку, что там, дескать…
— На самом деле, не Чуя, конечно, но это потом… потом… — задумчиво даже не проговорил, а пробормотал губернатор, уставясь в темную раму окна.
— У вас есть какие-то данные? — напрямую спросил чиновник по особым поручениям.
— Потом, потом съездим. Есть и данные.
Николай Владимирович побарабанил пальчиками по столу и спросил: — И вы думаете, что Иван Генрихович, этот божий человек, как-то с ними водился? С этими манихейцами?!
— Поговаривают так, — вздохнул ротмистр.
— Поговаривают… эка диковина! — фыркнул недовольно губернатор. — Так и про меня поговаривают, что у вятских крестьян деньги занял да не отдал.
Клочков почел за благо промолчать, потому что именно так все и обстояло на самом деле. И занял, и отдавать начал вот только как первый год, да и то после судебного решения.
— Мало ли что говорят, — продолжал губернатор. — Тут нужен факт, которого у нас, то есть у вас, пока нет.
— А вот и есть, Николай Владимирович.
Чиновник по особым поручениям открыл папочку, достал оттуда какой-то клочок бумаги и положил пред светлые очи губернатора.
— Вот извольте полюбопытствовать.
На клочке бумаги, подпаленном с одной стороны, весьма искусно была нарисована карта какого-то места с крестиками. Николай Владимирович повертел бумажку в руках и отдал обратно сыщику.
— Не смею судить, милостивый государь, это по вашей части. Но, на самом деле, это может статься чем угодно, просто чем угодно, вплоть до детской шалости.
Усы у Николая Владимировича мелко подрагивали. Это значило, что начальник начинает впадать в состояние раздражения и лучше бы уходить из кабинета подобру-поздорову.
— Как бы нам с вами в смешную историю не войти с главного, понимаете, хода!.. И где вы нашли это показание?
Клочков задумчиво почесал мизинцем начинающую некстати лысеть макушку и тяжело вздохнул.
— В том-то и штука, что бумажка сия, как вы изволили выразиться, была весьма искусно спрятана в столе канцелярии.
— То есть?
— Приклеена липкой лентой к столешнице с нижней стороны.
Губернатор откинулся в кресле и позвонил в колокольчик. Тотчас из соседней комнаты вышла жена Софья Михайловна. По всей видимости, она уже уложила детей спать и, находясь в соседней комнате еще до прихода ротмистра, слышала весь разговор. Это нисколько не удивило вечернего посетителя, потому что и до того весь город знал, что жена принимает самое деятельное участие в государственной и политической жизни полуострова.
— Простите, Павел Михайлович, что вмешиваюсь, но, став невольным слушателем сей детективной истории, не могу не возразить вашим изысканиям. Если, конечно, вам интересно мое мнение.
Павел Михайлович, смутившись, пробормотал что-то невразумительное, что можно было принять на выбор и за согласие и за несогласие, и Софья Михайловна продолжила, слегка прищуривая ярко подведенные глаза.
— Понимаю, дорогой Павел Михайлович, ваше искушение сыграть в нашей истории некоторую роль — камчатского Шерлока Холмса, но, зная Ивана Генриховича как духовную и светлую личность, на дух не могу принять вашу гипотезу, — Софья Михайловна прошлась по ковру кабинета с заложенными за спину руками. — Ну, приклеилась какая-то бумажка с крестиками к столешнице. Странно, что не купюры приклеились. С покойника станется. Рассеянный, наивный как дитя, смешливый Ванечка просто не в силах вести двойную жизнь японских агентов, — сняла с носа пенсне, повертела в руках. — А золотых старателей, которых вы задерживали, я помню. Морды, извините за слово, резаные. Оскалы какие-то, а не выраженья лица. Руки — грабли, в мозолях и ссадинах, глаза как у волка. Разве Иван Генрихович такой? Пил? Да! Здесь я могу согласиться. А кто у нас не пьет? Я одна! На всем полуострове! А это, извините, территория нескольких Франций!
«Сейчас сядет на свой конек и начнется», — подумалось Клочкову. Он отвлекся от рассуждений губернаторши и уставился в окно. Влажные листья рябины, окутанные дымкой тумана, блестели, а дальше за несколько метров уже подступался вечер. Небо закрыла серая пелена, и только светящиеся точки окон пробивали густой полумрак. Когда он очнулся, Софья Михайловна уверенным тоном, не терпящим возражений, говорила, как всегда, одно и то же.
— Моя идея — с помощью искусства театра, в расширительном смысле, конечно, сделать жизнь вокруг нас красивой. Вылечить этот вывихнутый мир, людей, в нем проживающих — вот подлинная и наипервейшая задача искусства. По крайней мере, облагородить этот трудный быт, внушить людям, что есть где-то, пусть в фантазии, какая-то другая жизнь, более возвышенная, не такая, которой мы здесь живем…
Тут Николай Владимирович не выдержал.
— Полно, матушка, ври да знай меру все-таки. Этак ты из русского мужика мне итальянцев понаделаешь, и чего мне с ними тут делать. Я по-ихнему и не разумею.
В кабинет, постучавшись, без доклада, по-свойски, вошел вице-губернатор Родунген. Такие посещения, практически ежедневные, говорили о чрезвычайно близких и доверительных отношениях внутри Камчатки. Трудная и далекая жизнь, оторванная от материка, сближала людей одной судьбой. Порой во время зимнего ненастья, когда дома заносило снегом под конек крыши, люди, протоптав или прорыв тропинки от дома к дому, «пурговали» друг с другом сутками при неослабном разговоре и непрекращающемся застолье.
— Как там? — спросил устроившегося в ротанговом кресле Родунгена Николай Владимирович.
— Все хорошо, — только и ответил Василий Осипович, отдуваясь после нескольких кружек чая, до которого был чрезвычайно охоч. Но, скорей всего, он не хотел говорить при Клочкове, которого недолюбливал из-за того, что тот водил амуры с его женой — Лялей Петровной. Сам вице-губернатор сих процедур избегал по причине грудной жабы.
В первый год бытности на Камчатке он, не зная местных сюрпризов, удалился из любопытства в лес на Петровскую сопку — какие-нибудь триста метров — и встретился с медведем. Тот, естественно, радостно среагировал на упитанного Василия Осиповича и поспешил навстречу. Деваться некуда, бежать бессмысленно, посему вице-губернатор влез на березу, причем выбрал дерево исключительно гладкоствольное, без намеков на ветки, и висел там, как хороший акробат, в то время как медведь хватал его за сапоги и тянул вниз.
Вице-губернатор орал так, что осип, но своего добился. Его услышали и спасли. Но сняли с дерева уже больного, левая рука онемела, загрудинные боли не давали дышать. Шумилин, а он тогда был единственный лекарь в городе, диагностировал грудную жабу.
— Нет, в самом деле, Николай Владимирович, все хорошо, — положа руку на больное сердце, повторил вице-губернатор.
Но начальник Камчатки вдруг скривился и махнул на заместителя рукой.
— У вас вечно все хорошо. Вот посудите, Павел Михайлович, — обратился он за поддержкой к Клочкову. — На севере одну речку японцы перегородили, другую — Чурин с шайкой. Ну, я понимаю, те — враги отечества, с ними все ясно. Им иначе нельзя. А Чурин-то вроде свой! Но в результате их обоюдной деятельности разбойничьей местный люд обречен на голодную зиму, а это грозит различными бедами, в том числе и бунтом, знаете. Это уже не шутки! А я здесь и поставлен, главным образом, в аккурат для того, чтобы этих самых бунтов в помине не ночевало. Выгребают, понимаешь, до донышка, до черной гальки всю реку. Рыбку в реку не пустят. И что прикажете мне делать — благодушничать?
— А что тут сделаешь?
Клочков знал, что Василий Осипович состоял с Чуриным в финансовых отношениях и всей силой вице-губернаторской власти всячески покрывал его безобразия, будучи коммерчески заинтересован в результатах рыбалки.
— Вот именно, что ничего! — горько вздохнул Николай Владимирович. — Если я японцев наказать не могу, что Чурину-то скажу? Никакого морального права не имею. Он мне так и ответит. А на японцев налетать нужна сила, которой нет, а если и есть, надо во Владивосток за разрешением обращаться. Да ведь каждый раз, милостивый государь, не напросишься, о-хо-хо...
На охране побережий от супостатов находились две неповоротливые посудины — канонерская лодка «Маньчжур» и военное судно «Колыма», но они почему-то никого поймать не могли. В то время, как японцы грабили на западе, наши искали их на востоке, и наоборот…
Поворотясь к жене, Николай Владимирович сказал с укоризной:
— Вот ты бы, голубушка, приветила бы Чурина, заняла в своем позорище вместо покойного Ивана Генриховича, светлая ему память… тихий и благонравный человек был. Глядишь, и Чурин бы не крал столько! В могилу-то всю рыбу не унесешь!
Клочков поспешил откланяться. На прощанье губернатор сказал, не выходя из-за стола:
— А что до карты вашей, Павел Михайлович, все это на воде вилами, еще надобно доказывать. Погодите с выводами. У меня также на Троицу под мышкой шишка вскочила, так у кого этакой хворобы на Камчатке не бывало?
Вечер затих. Даже собаки, притомившись от дождя и сырости, перестали лаять. Грязь хлюпала под сапогами. В доме вице-губернатора горел свет. За занавеской, как на экране электрического синема, отпечаталась тень Ляли Петровны и откатилась в глубину комнаты. У Клочкова защемило в груди от одиночества и бесприютства.


***

Жена Родунгена Ляля Петровна, подруга Софьи Михайловны, также играла в местном любительском театре. Исполнись бы воля губернаторши, в театре играло бы все население города и окрестных сел. В спектакле «Долой пьянство» вице-губернаторша блистала в роли жены Штарка.
Несмотря на то что ей было слегка под сорок, выглядела она моложе, вечная кокетка-травести, с жадными, полными губами, живая, как ртуть, хохотала с первого слова «Здрасьте!». Смех ее слышался издалека и привлекал веселостью и здоровьем. Мушки на лице блуждали и путешествовали соответственно с фантазией хозяйки.
С Иваном Генриховичем она дружбы не водила. Роль в спектакле не нравилась. Персонаж ее страдал и мучился, чего Ляля Петровна отродясь не любила. Ни попеть, ни потанцевать. Иван же Генрихович, желчный немец-перец-колбаса, ее, мягко говоря, недолюбливал. И за кулисами, даром что она вице-губернаторша, щипал ниже спины, отчего у нее на этом месте часто горел синяк величиной с блюдце.
Поэтому Ляля Петровна, не чувствуя особенной утраты, раскладывала на подушке пасьянс «Мария Стюарт», в то время как горничная Пелагея, молодая девка, расчесывала ей на ночь волосы.
— А ты знаешь ли, Палашка, какой сегодня день?
— Знамо дело, барыня, Константина и Олены.
— У нас в это время, Палашка, на Валдае лен сеяли. А чтоб он хорошо рос, бабы его обманывали. Раздевались донага и так и сеяли.
— Ну? Прямо голышом? Да неужто? — изумилась Пелагея.
— Вот тебе и ну!
— Из интересу или по надобности? — заинтересовалась Палаша.
— Чтобы уродился быстрей.
— Это как же? Прямо все бабы? Прямо весь ден так и бегали? — Пелагея открыла рот и села на соседний стул.
— Вот именно, — вздохнула Ляля Петровна, — чтобы лен, глядя на ее прекрасную наготу, он же мужчина — лен, восхитился и сказал: «А ну-ка, постараюсь я для этой прекрасной дамы уродиться ей под стать!»
— А ежели эта баба не хороша собой? Тогда что?
— Дура ты, Палашка. Тогда он подумает так: «Какая бедная — у нее даже рубашоночки на теле нет, пожалею ее и одарю богатым урожаем».
Палаша глубоко задумалась, а потом подняла в удивлении наивные глазки под бровками-дугами и спросила:
— А мужики что об это время делали? По хозяйству глядели или как?
— Или как!.. — передразнила хозяйка горничную и захохотала. — Дура ты, Пелагея Батьковна!
И, вздохнув в полную грудь, томно проговорила:
— В кустах, поди, сидели или на деревьях.
Палаша не поняла, зачем мужики залезают на деревья. Они же не белки! И жалобно спросила:
— Это вы к чему, Ляля Петровна?
Вице-губернаторша оторвалась от пасьянса.
— А к тому, что лен пора сеять, а я тут на краю света с вами с тоски помираю.
И, глядя на растерянное лицо девушки, снова захохотала своим переливчатым смехом.
Несмотря на тридцать восемь лет, как злословил бывший любовник Багиров, она не утратила обаяния четырнадцатилетней барышни. Пятнадцать лет назад смех звенел серебристым колокольчиком, сейчас дребезжал подорвавшейся жестью, но все равно звонко и заразительно.
Жили они с Родунгеном практически врозь, хоть и в одном доме, детей не завели, Василий Осипович давно устал от жениной веселости, предпочитая уединенную рыбалку и променад на берегу бухты. Ходил по гальке и черному вулканическому песку, глядел вдаль, как капитан, списанный на берег по старости.
Отношения с Клочковым, к тому времени длившиеся больше полугода, уже докучали вице-губернаторше. Она не имела привычки подолгу сосредоточиваться на одном предмете. Да и любовь, которую дарил ей ротмистр, нельзя было назвать романтической. Сухарь, помешанный на службе. Волевой подбородок, гусарские усы кончиками вверх, глаза, направленные скорее вглубь себя, нежели вовне…
Но так получилась, что Софья Николаевна, узнав о тайне, их связывающей, объявила себя покровительницей их отношениям, так как считала Лялю Петровну по-настоящему несчастной и достойной лучшей доли, чем Родунген.
Женщин в городе наперечет, по пальцам пересчитать. И, как везде в окружающей природе, за их внимание шла ожесточенная, непрекращающаяся подковерная схватка.
Конечно, имелись и такие, как Варя Колодилина или красавица-ительменка Рая на Поганом ручье, но в основном, как бы на поверхности, нравы царили строгие, распутство не приветствовалось.
— На Валдай, на Валдай, на Валдай! Поедешь с нами, Палашка? — спросила Ляля Петровна горничную перед сном.
— Знамо, поеду, барыня. Чем тут зря пропадать, лучше в поле.
— Лен сеять, — закончила за нее вице-губернаторша и, снова захохотав, укрылась с головой стеганым одеялом.


***

Ночью Клочкову приснился Миядзаки-сан. Он злобно ухмылялся в островок топорщившихся под носом усиков и пытался ткнуть его средним пальцем в грудь. Ротмистр в испуге отступил к стене пакгауза. Японец, поигрывая пальцем наподобие опасной бритвы в руках опытного парикмахера, медленно приближался к нему. На ватных ногах Павел Михайлович, оскальзываясь и падая, побежал в сторону центра города, самурай прыжками за ним.
И, главное, город словно вымер, все окна черные. Миядзаки дышал у Клочкова за спиной и практически уже настиг его. Ротмистр хотел крикнуть, да крик застрял в горле, ни вдохнуть, ни выдохнуть. И чем медленнее бежал чиновник по особым поручениям, тем быстрее прыгал японский агент. Пот заливал глаза, ноги дрожали от напряжения. У собора Петра и Павла офицер прижался к дощатому забору, не в силах более пошевелиться от усталости и страха, силы, казалось, насовсем оставили его.
В зрачках приблизившегося самурая он увидел собственное отражение и от ужаса медленно осел на твердую землю, закрывая от злодея подмышку. Миядзаки-сан склонился к нему близко-близко и, шипя как самовар, закричал почему-то по-русски:
— Вставайте, Павел Михайлович! Нонче ночью в двух верстах кит на берег выкинувшись. Все, кто мог, уже туда побегли.


***

И, наоборот, Софья Михайловна в эту ночь глаз не сомкнула, хоть и выпила перед сном кружку настоя «венериного башмачка». Аппарат Ривароччи, который оставил ей на хранение во время отпуска врачебный инспектор Любарский, показывал давление далеко за сто шестьдесят, и она знала, что это не предел.
Культурная жизнь города до приезда Мономаховых влачила жалкое и безотрадное существование.
Бурная и деятельная Софья Михайловна в первый же год по приезде организовала Научно-промышленный музей, общественную библиотеку, выписала из Владивостока фильмы, которые крутили каждую субботу. Хотя сама лично считала кино низким искусством.
«Женщина-змея», «Кто влюблен, тот умен», «Путь порока», «Проделки подлеца» и т. д. Билеты продавались с наценкой, и все равно их разбирали влет, что говорило о большом прорывном успехе синематографического искусства на полуострове и невзыскательном художественном вкусе народа.
Предметом ее особой заботы стало Литературно-музыкально-драматическое общество с буфетом и биллиардной комнатой, впоследствии названное «Театром Н. В. и С. М. Мономаховых». Здесь она являлась полной хозяйкой, ставила спектакли, играла на фортепьяно, устраивала вечера романсов и писала пьесы на различные темы — от злободневных до вечных античных.
Первой постановкой ее стали сцены из бессмертного «Ревизора» Николая Васильевича Гоголя, в котором сама же с блеском и сыграла городничиху. Зал стонал от хохота. Владыко Нестор, присутствовавший на премьере, так хохотал, что сломал кресло.
После такого успеха — губернатор не пожалел денег — пришлось пойти на строительство двухэтажного здания с балконом на углу улицы Большой и Воробьева переулка. А также закупить во Владивостоке американский дизель, вырабатывающий электроэнергию. Таким образом, благодаря театру, на полуострове стало светло, а то бы так с керосинками и жили до сих пор.
Особую гордость Софьи Михайловны составляла коллекция граммофонных пластинок фирмы «Интернациональ Зонофон» и «Патэ» — Левицкая, Панина, Церетели, Шаляпин, итальянская опера, куплеты из оперетт и даже французские цыгане с бесподобной Рашель Бутон.
— Ах, эта Бутон, Бутон!
Зимними вечерами, когда из-за пурги не было никакой возможности выйти из дома, погулять (о работе и речи не было — все стояло), а это могло продолжаться и несколько суток, и неделю, к ней стекались соседи на суарэ с собственными пластинками.
Театр афишировал свою деятельность на весь сезон. В этом году в зачет великой даты трехсотлетия царственного дома Романовых тринадцатого ноября вся православная Россия праздновала день тезоименитства императрицы Марьи Федоровны. В соборе равноапостольных Петра и Павла в девять утра Преосвященный Епископ Нестор планировал литургию и благодарственный молебен. А Софья Михайловна объявила премьеру своей новой мелодрамы «Жорж — мой сын!»
На главную роль любовника и прожигателя жизни Люсьена де Лиля она думала назначить Ивана Генриховича Штарка, но судьба распорядилась самым подлым образом.
— С каким трудом все делается! Я точно камни ворочаю! Как Сизиф! Я — несчастный Сизиф! — плакала она в кровати, ломая руки.
— Полно, матушка, — говорил муж, накладывая ей на лоб влажное полотенце, — все образуется.
— Как? Где я найду второго Люсьена де Лиля? А Иван Генрихович — вылитый Люсьен! Я с него роль писала. И что теперь — переписывать? Опять? — Софья Михайловна взвизнула. — У меня уже нет сил! Как вы не можете понять — я не электрическая динамо-машина!
— Не кричи, детей разбудишь.
— И не перпетуум мобиле, я женщина, взвалившая себе на загорбок всю Камчатку. А вы только смеетесь надо мной, я знаю.
— Никто над тобой не смеется, Софочка, окстись!
Этот старый спор всегда инициировала жена. Несмотря на то что театр имел стойкий успех, любители драматического искусства, которых всегда находится в избытке в любом провинциальном городке, якобы понимавшие в сем толк, весьма иронически оценивали ее драматургический дар.
— Да, я не Александр Николаевич Островский! И даже не Короленко!
Николай Владимирович не выдержал и всплеснул руками.
— Ну, кто же спорит с тобой, матушка ты моя!
— Вот! Вот! И ты туда! — Софья Михайловна отбросила со лба полотенце и опрокинулась лицом на подушку. — Убийцы, убийцы!!!
Николай Владимирович тяжело вздохнул и, погладив жену по затылку, просто сказал:
— Какие ж мы с тобой убийцы? Убийцы вон Ивана Генриховича убили и прячутся теперь, как тати хитровские.
Софья Михайловна притихла и в страхе посмотрела на мужа.
— Ты уверен?
Но Николай Владимирович уклонился от прямо поставленного вопроса.
— А ты еще лучше спектакль сделаешь, я верю. Такое кабаре во французском штиле, где все вертится и ходуном ходит. Помнишь, в «Савое»?
И тихонько запел слегка надтреснутым голосом запомнившуюся им обоим шансонетку, слышанную в приамурском ресторане.

Мне новые ботиночки
Купили-пили-пили-пили,
Страсть мою девичию
Сгубили-били-били-били.
Я ботинки так люблю,
Я ботинки так люблю,
На ночь я их даже не снима-ю!

— Спи, голубь мой, постарайся заснуть.
Софья Михайловна облегченно выдохнула, закрыла глаза и горестно прошептала:
— Значит, все-таки убили… За что, Господи Всемогущий, Пресвятая Параскева Пятница?


***

Невыспавшийся, злой и голодный, только чаю хлебнул, Павел Михайлович поспешил с денщиком Белугиным на берег. Обыкновенно носил за ним портфель Кузьмич, но сегодня чиновник особых поручений держал его самостоятельно, потому что в нем лежала карта государственного значения.
Вообще-то в городскую акваторию редко заходили киты, но случалось, что и косатки стаей гуляли вдоль берега, и морские львы заплывали отдохнуть в мягких и спокойных водах бухты.
Солнце стояло высоко, и берег полуострова казался с борта катера каким-то тропическим раем. Буйная свежая и яркая растительность закрывала сопки с головой. Наверху притаился туман с океана, готовый в любой момент обрушиться вниз. Берег противоположной стороны в дымке не виден, поэтому сопки и вулканы словно выплывали ниоткуда, из какой-то тайской сказки.
Клочков никак не мог привыкнуть к тому, что цвета здешнего края постоянно менялись по погоде — на дню по несколько раз. Как в детском волшебном калейдоскопе. Встряхнешь его, и рисунок меняется на неузнаваемый. Лазурный и прозрачный над розовыми сопками небосвод на глазах становился глубоким синим с фиолетовыми облаками, и глаз не успевал привыкнуть к этому блеску, как все враз затягивало тяжелым свинцом с белеющей кромкой горизонта.
На носу катера стоял отец Дорофей, молодой иеромонах камчатской епархии, и вслух декламировал собственные стихи.
Город под сенью вулканов,
Гул океанских штормов,
Белые крылья орланов
Средь белизны облаков.
Первоверховных
Апостол
Благословенный покров
И златоглавые храмы
На стыках вселенских ветров.

— С праздником, Павел Михайлович!
Ротмистр понял, что сегодня очередной церковный праздник, не вспомнил какой, но ответил улыбкой. Он чувствовал душевное расположение к нему. При всем том, что отец Дорофей всем сердцем любил этот Богом забытый край, климат его капризный ему не подходил. Он часто страдал от простудных заболеваний и просился у владыки Нестора благословить его в южные широты на горькие миссионерские хлеба.
Когда они на самодельном катере, сделанном из баржи, добрались до места, вокруг кита уже кипела работа. Кит в длину двенадцать саженей поражал воображение своими размерами.
— Экая безобразная туша, а, Павел Михайлович? — воскликнула Софья Михайловна, едва сошли на берег.
Все тело кита было покрыто короткой серой щетиной, которая лосниласъ от проникавшего через тонкую кожу жира. С помощью городового Матвеева, галантно подавшего ей руку, губернаторша поднялась с хвоста и прошла в изящных прюнелевых ботильончиках, как по крутой кавказской горе, по спине кита сорок восемь шагов.
— Не поскользнитесь! Осторожно! — со всех сторон подавали ей советы, тем не менее все — и горожане, и камчадалы — любовались отважной и красивой женщиной на этой чудовищной горе.
— Каково впечатление, Софья Михайловна? — спросил снизу старший делопроизводитель канцелярии Михельсон.
— Грандиозное, Семен Фридрихович, — звонко отвечала жена губернатора, который также наблюдал за всем со стороны, прячась в листву от яркого солнца. — Ощущение, что я хожу по туго набитой подушке. Ноги скользят и вдавливаются в мягкое тело. Идите ко мне!
— Нет уж, увольте, я отсюда налюбуюсь, — ответил Михельсон и, сняв фуражку, вытер вспотевший лоб.
Отец Дорофей ходил вокруг монстра, всплескивал руками и ахал.
— Нисколько не пахнет, господа, то есть он еще недавно был жив. Боже ж мой, как же это он? Почему? Зачем? Аз не внемлю, не осмыслю. Он же не мог не понимать, что на суше ему приидет смерть?!
— Природа этого явления непонятна, — сказал начальник почтово-телеграфной конторы Королевич. — Но вообще-то знавал я охотника-коряка, который утверждал, что камчатские леминги, у которых каким-то образом пропадал запас пищи, приготовленной на зиму, убивают себя совершенно по-человечески, удавливаясь с помощью веточек, — начальник почты для наглядности раздвинул руками невидимые ветки, засунул туда голову, предварительно зачем-то сняв фуражку, и отпустил. — Вот примерно так, господа, представляете?!
— Что ж это вы на себе этакие страсти показываете, голубчик? — замахал руками Михельсон.
— Так вот я и говорю, что если такая малая тварь способна возвыситься до этакого греческого сюжета, то и кашалотец, думаю, тоже не лыком шит по части ума. Экая у него башка, в ней жить можно!
— Вот так многострадальный Иов там и томился, — перекрестился отец Дорофей и трижды сплюнул через левое плечо.
Тем временем Софья Михайловна с помощью палки, поданной снизу, дошла до головы чудовища и опустила палку в дыхательное отверстие, из которого кит выбрасывает фонтаны воды саженей до трех высотой.
— Палка длиной трех аршин, а и до донышка не достала, еще опускать и опускать!
— Диво дивное! — качался на одном месте отец Дорофей, с ужасом взирая на происходящее.
По обеим сторонам морды кита лежали длинные усища черного цвета, более трех вершков толщиной, на концах превратившиеся в абсолютную бахрому.
Городовой легко вспрыгнул на тушу и помог Софье Михайловне сойти на грешную землю. И как по сигналу закипела работа.
Казаки с женами, камчадалы целыми семьями взбирались на спину кита и вырезали пилой квадратные куски жира величиною с аршин. И такой-то величины кусками изрезывалась спина в глубину на три яруса!
— Режь ширше, едрена батона! — кричали мужики.
И все это был чистый белый, похожий на свиной, плотный жир, а затем уже оставалась жидкая внутренность — ворвань, отвратительно и тошнотворно пахнущая, в которую рабочие остерегались попасть не только по причине запаха, а в ней можно было легко утонуть. Местные жители рубили на берегу деревья, связывали ветки в лестницы и погружали во внутренности кашалота, чтобы сподручнее пилить двуручной пилой как дрова. Каждый нарезывал себе столько, сколько мог унести. Никто никого не ограничивал. И сколько бы ни резали, работы не убавлялось, даже если бы сюда доставили еще двести человек.
— Просто ешь, не хочу!
Женщины тут же на берегу развели костры, в котлах закипел жир, его засыпали мукой или крупой, что у кого имелось, и эту похлебку тут же ели. Скоро заиграла гармошка. Клочков услышал смех Ляли Петровны, оглянулся кругом, но не нашел. Чумазые детишки в кухлянках с визгом носились вокруг с кусками белого жира в руках и смоктали его с большим удовольствием.
— Тут, я гляжу, и за неделю не управиться, — сказал хозяйственный Михельсон. В руках он держал кусок подкопченного сала, но не решался попробовать. А когда все-таки решился, брезливо сморщился и отбросил в сторону.
— Да, это вам не полтавская свининка, Семен Фридрихович.
Множество собак обрывали у кита кожу с боков и убегали с добычей в прилесок.
— Вот примерно таким образом и закончила свой исторический путь знаменитейшая корова Стеллера, — обмолвился начальник почты Королевич, когда уже все чиновники во главе с губернатором зашли на губернаторский катер. Женщины ушли в нижнее помещение. Мужчины остались наверху покурить.
— Это как? — заинтересовался Клочков.
— Растерзали, — отрезал Королевич, раскуривая трубку.
— А что за корова?
— С рогами, что ли?
— Она в море плавала или по суше ходила? — посыпались вопросы.
Королевич охотно пояснил. В свое время он по просьбе Софьи Михайловны делал в театре доклад на эту тему. Никто на лекцию не явился, тогда Королевич рассказал все одной Софье Михайловне. И сейчас наступил-таки его звездный час.
— Коровой ее назвали потому, что она была большая. До десяти метров экземпляры доходили-с, — начальник почты для убедительности рассказа раскинул руки, как рыбак, хвастающийся уловом. — Из отряда сирен. Без зубов. Пищу перетирала двумя белыми пластинами. Питалась в основном морской капустой. Поэтому ее еще называли капустницей. Безобиднейшее существо, господа. Практически не встречающейся в природе доброты-с.
— А как она выглядела? Как морской лев?
— Голова как у большой собаки, большое круглое и толстое тело без лап, и хвост с раздвоенным плавником. Плавала по поверхности. Совершенно беззлобна и ласкова, как дитя. Жили коровы стадами у берегов Командорских островов.
— Не жили, а паслись, — поправил начальника почты Багиров. Королевич кивнул головой в знак согласия и продолжил:
— Больше нигде. Обнаружили их в 1741 году, а зверски убили последнюю в 1768-м.
— Вы так рассказываете, Андрей Николаевич, будто сами все это видели и пережили, — вставила замечание в разговор Ляля Петровна, вышедшая на палубу из-за духоты внизу.
— Совершенно верно, уважаемая Ляля Петровна. Сердцем пережил-с. До сердечной боли-с. Вы представьте себе, с открытия вида до ее полного истребления прошло каких-нибудь двадцать семь лет! В действительности, это всемирная катастрофа, ужасное биологическое убийство, которое показало миру лицо человека, насколько он опасен, жесток и недальновиден. Убивали из-за еды, конечно. К ней можно было просто подойти на лодке, отрезать кусок мяса и спокойно отплыть, оставив истекающее кровью животное умирать. Так иногда и делали. Из-за больших размеров своих страдала.
На катере воцарилось глубокое молчание, прерванное губернатором.
— Вот очередной пример нашего безрассудного и расточительного к природе отношения. Так же и Камчатку жестокосердно рвут.
— Кто рвет? Почему рвет? — озадаченно спросил Родунген, протирая пенсне.
— Кто, кто… Да кто ни попадя!.. А то вы не знаете, Василий Осипович? — с досадой проговорил Николай Владимирович и пошел в нижнее помещение. Остановился на нижней ступеньке, поднял лицо и все-таки сказал, хлестнув перчаткой по поручню. — Враги отечества рвут!
На палубе воцарилась тишина. Все поняли, кого имел в виду губернатор, но промолчали. Мотор негромко фыркал где-то внизу под кормой. Уже приближалась городская пристань на сваях, все пассажиры сосредоточились на правом борту для высадки, когда Королевич вдруг сказал:
— Между прочим, во Владивосток через две недели приезжает известная французская певичка Рашель… Рашель… как ее?
— Бутон?! — изменилась в лице Софья Михайловна. — Сама Бутон?
— Собственной персоной. Гастролировала в Харбине, милостивые государи, в Хабаровске, нынче во Владивостоке, и обратно ай-люлю! — в Америку, а оттель — в Парижик!
— Как в Америку? — растерянно сказала губернаторша. — А к нам?
— Рылом не вышли, да-с, — брякнул Королевич, сразу спохватился и поправился. — То есть, я не про вас, Софья Михайловна.
Извинение вышло еще хуже. Багиров рядом радостно осклабился.
— Я в том смысле, что гонорар больно высок. Парижская штучка!
Шумилин первый ступил на трап, подал Софье Михайловне руку и весело сказал:
— Зато у них, лягушатников, киты на берег не выбрасываются — в Париже!
— Очень остроумно и гумно, — опять процедил бывший инженер.
Кто-то прыснул от смеха, громче всех вдогонку Ляля Петровна.
В стоячем шкапе на пристани раздавался мощный храп казака Понтрягина, охранявшего таким образом Камчатку от вражеского нападения.


***

По возвращении в дом Павел Михайлович пришел в изумление. Даже усы его, всегда тщательно расчесанные, встали дыбом.
Все вещи в комнате валялись разбросанные повсюду, ящички в комоде выдвинуты, книги, бумаги сброшены со стола, даже киот висел на одном гвозде, сорванный со своего места.
— Да что же это такое у нас творится?! — возопил денщик Белугин. Пятидесятилетний казак родом из Усть-Камчатска, он сызмальства такого не видел, чтобы кто в чужом дому такое безобразие вытворял.
— Ничего не трогай, дай посмотреть, — Клочков осторожно, стараясь не наступать на вещи, начал осмотр комнаты в поисках хоть каких-нибудь следов.
— И провод у телефонного аппарата разрезан, — исследовав кисточку обреза, добавил Кузьмич. — Ишь, как подчистую обрезан. Или бритвой аль пареньским ножом.
В окно снаружи нетерпеливой рукой постучали. Ротмистр раскрыл раму, внизу стоял Михельсон, пенсне висело на нитке, галстук съехал на сторону, в глазах испуг. Клочков сразу все понял.
— Что случилось, Семен Фридрихович? Что-нибудь в канцелярии?
Михельсон только мотнул головой и опасливо огляделся по сторонам.
— Вы успокойтесь!
Михельсон выдохнул и сосредоточился.
— Я вошел, Павел Михайлович, а там — мать честная! Все перебуторено! Как Мамай прошел! И телефон, анафема, из стены вырван!
Стараясь не привлекать внимание горожан, вышли из дома.
— А ты, Кузьмич, не за нами иди, а к покойному Ивану Генриховичу следуй. Думаю, что и там то же самое увидишь. Но ничего не трожь, а то знаю тебя! И оттуда прямиком в канцелярию. Мы там будем ждать.
— Ваше благородь, обижаете, в такую минуту… Да я ни в жисть! — и пропал за углом.
В канцелярии царил полный разгром. Даже обои сорваны в одном месте.
— Что же они искали, злодеи, а, Павел Михайлович?
Сейф тем не менее преступники открыть не сумели. Трясущимися руками старший делопроизводитель, закрыв телом скважину, набрал код, дверь со скрипом отворилась, обнаружив за собой аккуратно сложенную дохлую стопочку документов.
Семен Фридрихович с облегчением выдохнул и закачал головой с одного плеча на другой, как китайский фарфоровый болванчик.
— А ведь неспроста Иван Генрихович приказал долго жить. Ой, боюсь, боюсь, боюсь, Павел Михайлович, как бы эти сюжеты не имели родственных пересечений.
— Бояться нам ни к чему, если мы честно трудимся на благо царя и отечества, а вот опасаться надо. Только вы уж, Семен Фридрихович, чтоб никому! Чтоб ни одна мышь!..
В канцелярию зашел Кузьмич. Клочков и спрашивать его не стал, и так все по нему увидел.
Кузьмич сел на венский стул в углу канцелярии и свесил голову.
— Это что ж такое деется, ваше благородия, никогда такого заводу не творилось… И кто, и кому енто нужно?
— Не твоего ума дело.
— Так точно, не моего-с, — согласился денщик. — Тут ученость нужна, откуда ж нам тут серым учености набрать?
— И помолчи немного, Денис, а то жужжишь как овод, — сказал раздраженно Семен Фридрихович.
— Это верно, да, — покачал головой Белугин. — Подумать надо, да. Крепко подумать, вашество.
— Ты тут поспрашивал бы вокруг, не видал ли кто чего? — осматривая разбросанные бумаги, сказал Клочков.
— Знамо дело, поспрашаю, токмо без толку, потому все побежали еще заутре кита глядеть.
— А то через час на доклад к губернатору идти, чего говорить?
Павел Михайлович вдруг встрепенулся, будто потерял чего, и захлопал себя по карманам. Вслед за ним встревожились и Михельсон с Кузьмичем.
— Что произошло, Павел Михайлович? Потеряли что? — вытянув шею, спросил напуганный Михельсон.
Ротмистр кинулся к портфелю из плотной крокодиловой кожи, который всегда носил с собой, и, раскрыв его, засунул кисть руки в потайное отделение, потом в другое покрупнее, потом обратно в потайное. Затем перевернул портфель вверх тормашками и вывернул все, что там находилось, на пустую столешницу. Михельсон и Кузьмич сделали шаг к столу в желании помочь. Ротмистр исказился в лице и, вытащив из кобуры наган, заорал:
— Стоять на месте, застрелю!
Белый, как мел, Михельсон схватился за сердце и, захлопав глазами, заскороговорил:
— Что же вы нас так пугаете, милостивый государь? Так ведь и родимчик может хватить, у меня сейчас сердце остановится.
— Где?! — заорал Клочков и поднял на Михельсона мутные страшные глаза.
— Что где, Павел Михайлович? Побойтесь бога, объяснитесь, наконец! — вскричал бледный старший делопроизводитель.
— Где?! — заорал еще сильнее Клочков, обратясь к денщику, стоящему навытяжку по стойке «смирно».
— Не могу знать! Не могу знать!
Клочков, потеряв дар осмысленной речи, ткнул пальцем в портфель и снова заорал:
— Это там!.. Там!
— Да что там, Павел Михайлович? Объяснитесь, может, мы вам поможем чем-нибудь? — взял себя в руки Михельсон.
— Где?! — снова заорал чиновник по особым поручениям.
— Воды! — скомандовал Семен Фридрихович. — Дайте ему воды!
Кузьмич кинулся к бочке в коридоре, зачерпнул полную кружку, бегом вернулся в кабинет и окатил своего непосредственного начальника прямо в лицо. Тот отпрянул от неожиданности, лицо от ярости налилось кровью, но угроза апоплексического удара, очевидно, прошла. Глаза ротмистра вернули осмысленное выражение, он сел на вовремя подставленный стул и глубоко выдохнул. Михельсон в ожидании объяснений сел рядом.
Так молчали с минуту. Потом Клочков сказал:
— Сбондили.
— Очень хорошо, — погладил его по коленке Семен Фридрихович. — А что именно злодеи похитили?
— А вот именно то, что искали у меня, у вас и у Ивана Генриховича, чтоб ему, едрит педрит навыворот, тридцать три раза через одно место!
И снова, выпучив глаза на собеседников, заорал на весь дом:
— Где?!!!
Михельсон и Кузьмич бросились из канцелярии вон.


***

— А ты слышал ли, душа моя, Николай Владимирович, что во Владивосток приезжает Рашель Бутон? — спросила Софья Николаевна мужа за вечерним чаем.
Горничная укладывала детей спать — Сашу и Мишеньку, двоих старших девочек отправили на лето к дедушке в Саратовскую губернию. Остальные дети уже жили, почитай, самостоятельной жизнью.
У родителей оставалось полчаса до ежевечернего доклада. Николай Владимирович имел привычку работать до поздней ночи, и подчиненные знали, что и в полночь к нему могут прийти, если по неотложному делу.
— Можешь ты пообещать мне сделать, если я попрошу? В конце концов, не так уж много я у тебя просила.
Николай Владимирович догадывался, куда клонит жена, но не хотел заниматься тем, в чем выглядел некомпетентным.
— Можешь ради меня сделать одно дело? — настаивала супруга и после недолгого молчания мужа поставила вопрос жестче: — Можешь вообще что-то сделать ради меня?
— Ты, мне кажется, матушка, что-то хочешь сказать, но никак не можешь сформулировать, поэтому я не могу тебе ответить на неделикатно поставленный вопрос. В чем именно я должен тебе помочь?
Но и Софья Михайловна сдаваться не хотела, и прежде чем сформулировать вопрос, желала получить достаточные гарантии для положительного ответа.
— Почему я отдаю тебе себя всю? Всю жизнь положила ради тебя и детей, тогда как ты и мизинчиком не можешь пошевелить, когда я о чем-то прошу?
Николай Владимирович также начал потихоньку закипать, как самовар в первой стадии, когда с помощью сапога кухарка раздувает уголья внутри самоварной утробы.
— Вот я и прошу тебя сказать, чего, собственно, ты хочешь? Как же иначе я могу исполнить твои требования?
— Я не могу требовать, и ты это прекрасно знаешь, я могу только умолять.
— Еще скажи: «На коленях»! — буркнул супруг в усы.
— Если угодно, и на колени встану.
— Полно, матушка, дурью заниматься, — в самоваре пошли первые, еще слабые, едва различимые пузырьки.
Бульк-бульк!
— И зачем я сюда ехала? Ехать сюда из центра России в глушь, практически деревня на краю земли!? Дальше-то куда ты меня потащишь с маленькими детьми, изверг?
Бульк-бульк!
Большая половина деток уже значительно подросла, кое-кого можно было уже и замуж отдавать.
Николай Владимирович предпочел не отвечать в ответ на горькую инвективу, только нервно жевал кончик уса, на конце которого загустилось крыжовенное варенье. Между тем, художественный руководитель «театра Мономаховых» встала во весь рост и в качестве протеста бросила чайную ложечку на стол. Ложка зазвенела как колокольчик на скачках.
— Я умираю здесь каждый день. Это ты обещал мне, когда я выходила за тебя замуж? Ты убить меня хочешь? Бессердечный эгоист! Ты всегда был эгоистом!
— Что ты хочешь? — твердо сказал губернатор. — Я хочу знать, наконец, что вам от меня угодно?
В самые патетические минуты жизни супруги переходили на «вы».
— Вы меня не хотите слушать! — закричала Софья Михайловна.
— С какой стати? Я весь обращен в слух, сударыня. Милости прошу! Слушаю.
— Не кричите, милостивый государь, я не ваша горничная, — вспылила несчастная жена.
— Я и на горничных не кричу, уважаемая Софья Михайловна. Откуда, из каких источников, мне интересно знать, у вас такая обо мне резолюция?
Но Софья Михайловна его не слушала. Пришло время выговориться. И ее понесло, как на тех же скачках. В самоваре забурлил белый ключ.
— Увидела бы моя маман наше здешнее житье-бытье, она бы в ужас пришла! А дети? Наши бедные дети?! Что они здесь видят?
— Детям очень важно увидеть и понять свою страну. Для расширения сознания, наконец. На этом краю земли, как вы изволили выразиться, побывали такие всемирно известные личности, как…
Николай Владимирович сбился и защелкал пальцами, прося помощи у своего диспутанта. Но супруга не имела никакого желания облегчать ему жизнь.
— Как?
— Например, Беринг, черт побери! Стеллер твой с коровой, Лаперуз, Крашенинников, Клерк этот наш… Кук , которого индусы съели…
— И не индусы вообще!
— Э… Крузенштерн с Чичиковым… то есть, с Чириковым, — поправился губернатор.
— Где они?
— Кто? — опешил губернатор.
— Где эти Беринги, Лаперузы? Чичиков где?
— В каком смысле, матушка? — не понял отец семейства.
— С кем я тут реально могу обшаться? С Лаперузом? Но я, ваше превосходительство, не разговариваю с загробными душами!
— А с кем? — подняв изумленно брови, спросил Николай Владимирович.
Но жена пропустила вопрос мимо ушей.
— Не поговорить ни с кем! Ни о театре, ни о литературе, ни о музыке! Я уже забыла, что такое настоящие балы! Нет, я не по танцам скучаю, отнюдь, конечно же, я тоскую всем сердцем по атмосфере моей юности. Когда в парках играла музыка, днем мы ходили в салон, друг к другу в гости, вечером в театр. Я с самим Шаляпиным в консерватории пела! Мы катались в пролетках летом, зимой на санях, на коньках. Мы купались в море! Помнишь Ялту, ее набережную? И эти розы? Этот запах? Аллея роз!
Конечно, Николай Владимирович все помнил, но и сдаваться на милость победителя не имел желания.
— Вы можете и здесь выкупаться, если уж так сильно припечет.
— В бухте? Там восемь градусов в июле месяце! Хочешь, чтобы дети заболели туберкулезом?
— Можете поехать в Паратунку на все лето, пожалуйста. Там прекрасный дом…
— В этих горячих лужах? — у жены в гневе искривился рот. — Вместе с прокаженными?! Вы с ума сошли, Николай Владимирович! Просто дичь какая-то! Вы что, хотите лишиться собственных детей? — Софья Михайловна склонилась в низком поклоне. — Благодарю покорно. Бедные мои кровиночки! — и, воздев руки к небу, возбужденно произнесла в полный голос, так что кровиночки на втором этаже вскрикнули от испуга: — Я — Сизиф!
У Николая Владимировича лопнуло терпение, он хлопнул мягкой ладошкой по бюро и воскликнул:
— В конце-то концов, я могу услышать, что ты от меня требуешь?
Софья Михайловна успокоилась, пригладила волосы, разметавшиеся по лицу, выдохнула и ясным и чистым голосом проговорила:
— Я хочу, чтобы ты уговорил Рашель Бутон приехать с гастрольной программой на Камчатку. К моей просьбе, если этого недостаточно, присоединяются все дети.
«И оленные коряки», — мысленно добавил губернатор.
Детей у Мономаховых было восемь кровиночек, причем большая половина, как мы уже выяснили, были взрослыми личностями.
— Вот те на! — изумился супруг вслух. Он никогда не связывался прежде с артистками и даже не знал, с какой стороны за это браться.
— Ты умный, деятельный, ты применишь все свои знакомства во Владивостоке.
— А она-то, эта Рашель, этого захочет? Ты ее спрашивала?
— Вы действительный статский советник, генерал!
— И что из этого? Видела она генералов, поди!
— В конце концов, можно пообещать ей луну с неба! Деньги мы здесь соберем всем миром! Я никогда не смогу простить ни себе, ни тем более людям, что мы не воспользовались этим подарком судьбы.
— А ты уж, небось, пообещала, — поинтересовался муж, но и без этого было понятно. — Обзвенела уже всех, наверное.
— Если она не приедет, я убью себя, — как последний аргумент, добавила на весы жена.
— Полно, матушка, из себя дурищу-то деревенскую корчить. Совсем в детство впала, любезная.
И тут Софья Михайловна разрыдалась. Конечно, разрыдаться она могла и раньше, но тогда бы это не произвело впечатления, а сейчас, когда ситуация зазвенела, как изволил выразиться Николай Владимирович, набрала грозовую мощь, именно сейчас слезы явились необходимым и последним аргументом в этом вечном супружеском споре.
— Ты меня не любишь. Я всегда знала это, — большие горячие слезы текли по ее прекрасным щекам, она их слизывала кончиком языка и продолжала говорить: — Я для тебя всего лишь выгодная партия. Ты всегда меня обманывал! Мне так и родительница говорила — он на тебе из-за приданого женится! И детей ты не любишь. Бедные сироты!
Конечно же, Николай Владимирович женился на Софье Николаевне по обоюдной и страстной любви, доказательством чему стали восемь детей, и оба знали и ценили это чувство.
— Ну, полно, матушка, полно…
Оба замолчали. В углу громко тикали часы. Каждый час в доме раздавался волшебный музыкальный разряд с отчетом, который теперь наступил час. К бою привыкли и не обращали внимания. Наоборот, они подчеркивали преходящность всего сущего и упорядочивали жизнь.
— Принеси мне ее пластинку, — хмуро распорядился Николай Владимирович.
В дверь столовой постучали. Вошедший слуга вошел и доложил:
— К вам Клочков Павел Михайлович.
— Проси.
Софья Михайловна крепко обняла мужа сзади за плечи, поцеловала в макушку и на цыпочках вышла в другую дверь.


***

После того как Павел Михайлович доложил в подробностях о последних происшествиях, а заняло сие минут пятнадцать, губернатор любил во все подробно вникать, чтобы составить свое собственное и независимое суждение о предмете, вошла жена с пластинкой в руках.
— Помогите, пожалуйста, Павел Михайлович.
Ротмистр занес в кабинет из гостиной громоздкий граммофон фирмы «Патэ» с лепестковой трубой и резным бордюрчиком по ободку внизу и поставил перед губернатором. Софья Михайловна пригласила мужчин сесть, поставила пластинку и завела.
Сначала раздался шип, потом откуда-то из мира грез, борясь со змеиным шипением, возникли нежные скрипки, мягкое, чуть ленивое фортепьяно, переплетающийся с гитарным аккомпанементом и очаровательный с хрипотцой женский голос.
— Это она? — с сомнением спросил Николай Владимирович жену. Она кивнула в ответ, подняв руку.
— Хрипатая какая-то. Нашей Паниной в подметки не годится.
Несмотря на то что музыка едва слышалась, пластинку-таки изрядно заездили, низкий, почти мужской голос певицы взволновал Павла Михайловича, вероятно, напомнив его чувства к Елене Петровне Родунген.
— А как называется-то? Про что она поет, не разберу?
— Называется «Глупая любовь».
— Как? — не расслышал супруг.
— Если переводить полным текстом, то будет что-то типа «Я глупая от любви к тебе».
Губернатор со вздохом прокомментировал название:
— То бишь сдурела, по-нашему.
— А как ее фамилия? — спросил чиновник по особым поручениям, когда пластинка закончилась.
— Иными словами, вы утверждаете, Павел Михайлович, что это все-таки пела женщина? — спросил губернатор, прищурясь.
— И притом прекрасная, — искренне сказал взволнованный ротмистр.
— Вот! — подняла палец Софья Михайловна. — Это глас народа!
— Ну, хорошо, хорошо, — губернатор махнул рукой жене, она тотчас вышла, оставив их наедине, побарабанил пальцами по кромке бюро и негромко сказал: — Канитель какая, право слово…
— Не понял, ваше превосходительство, — сказал «народ» и приподнялся со стула.
Николай Владимирович тоже встал и походил по кабинету, пересел на диван, как бы не замечая ротмистра, затем снова встал и, подойдя к окну, отворил его. В кабинет вплыли пестрые запахи камчатского лета, стало легче дышать. Ослабив манишку, губернатор снял с шеи орден святой Анны и развернулся к посетителю.
— Сдурела, видите ли, от любви, — и, пожав неопределенно плечами, негромко запел несильным, но согретым сердцем баритоном:

Растворил я окно, — стало грустно невмочь, —
Опустился пред ним на колени,
И в окно мне пахнула весенняя ночь
Благовонным дыханьем сирени.
А вдали где-то чудно так пел соловей;
Я внимал ему с грустью глубокой
И с тоскою о родине вспомнил своей;
Об отчизне я вспомнил далекой…

Клочкову на секунду показалось, что голос Николая Владимировича дрогнул, и он почувствовал, что и его пронзили эти простые и прозрачные строки великого князя Константина Константиновича.
На память пришел город-порт Дальний, ныне Далянь, в котором вырос и который сейчас по Портсмутскому договору отошел Японии. Вспомнил, и в груди защемило, как он вместе с босоногими сверстниками купался в свежих и таких ласковых водах Желтого моря. Сейчас там купаются китайские пацанята, а наших уже нет и никогда не будет. От этого на душе стало тоскливо и тошно.

Где родной соловей песнь родную поет
И, не зная земных огорчений,
Заливается целую ночь напролет
Над душистою веткой сирени…

— Вот это музыка! Вот это слова! — воскликнул Николай Владимирович, взмахнув крепкой мужской пятерней. — А то, понимаешь, «Сдурела от любви»! И это поют! И слушают, что не менее удивительно!.. Бутон, Бутон… слышали вы ее прежде?
— Никак нет, — честно признался Клочков. — Но осмелюсь не согласиться с вами, Николай Владимирович, пение отменное.
Губернатор сверкнул на подчиненного глазами и ткнул в него пальцем.
— Вот и вы туда же!
Клочков от стыда не знал, куда глаза деть, и развернулся к открытому окну. Кабинет выходил окнами на сопку, и плотная, густая зелень с темными прогалинами теней заполняла раму так, что неба не было видно. Только внизу с нижней рамы в комнату заглядывали любопытные стрелки иван-чая.
После недовольного молчания губернатор вновь заговорил.
— А не поможешь ли ты мне, брат Павел Михайлович, в одной негоции?
— В какой? — заинтересовался чиновник.
— Съездить с некоей тайной миссией во Владивосток…
Слова у губернатора застревали в горле, не складывались во рту, язык не поворачивался.
— С целью? — вытянул шею чиновник.
— Видишь ли, брат ты мой, в чем тут дело… Чаю не подать ли? — неожиданно спросил губернатор.
— Нет, нет, я поел перед визитом, — соврал Клочков.
— Так вот, — губернатор почему-то медлил, видимо, не решался сказать какие-то важные сведенья.
— О Миядзаки узнать? — решился помочь ему ротмистр.
— То есть? — нахмурился начальник Камчатки, словно услышал что-то крайне неприятное.
— Какое-то время, — пояснил Клочков, — с год назад Миядзаки в Приамурье был замешан, как я сейчас понимаю, в шпионском скандале. Дело замяли, придав уголовную подоплеку. А в тысяча девятьсот четвертом с группой небезызвестного Сечи Гундзи напал на село Явино на восточном побережье.
— И был бесславно опрокинут в море ополченцами. И что? — недовольно спросил губернатор.
— Так вот, я и подумал, что неплохо, действительно, было бы поинтересоваться, что он тут опять замышляет и что за дело было во Владивостоке?
— Шпионил, что делал. Он профессиональный военный, этим и занимается. Только нам с тобой скрывать нечего.
— Вдруг это как-то пересекается с нашими событиями и с появлением нашего самурая на полуострове?
— Угу, за казенный счет, значит… — поиграл бровками действительный статский советник.
— Другого источника нет. Расследование, ваше превосходительство, зашло в тупик.
— Бог даст, образуется.
В открытое окно залетел огромный комар и закружил вокруг действительного статского советника.
— Впрочем, поезжайте, голубчик, раз дело того просит…
— Очень даже просит, — по-военному строго ответил ротмистр.
Губернатор бросил на него быстрый взгляд, как бы сомневаясь в истинности намерений подчиненного и, глубоко вздохнув, махнул мягкой кистью.
— Поезжайте.
Клочков возликовал в душе, но виду не подал. Во Владивостоке он служил и учился. Там женился, но жена умерла в первый год трудными родами.
Губернатор кашлянул в кулак и с пристрастием посмотрел на собеседника: справится ли он с трудной миссией.
— Только есть у меня к вам одно дело, так сказать, приватного свойства, — губернатор говорил и вместе с тем неотступно следил за маневрами комара и, когда тот вдруг мягко спланировал на мягкий абажур настольной лампы, схватил газету и сильно шлепнул по шелковым висюлькам абажура. Клочков от неожиданности вздрогнул.
— Миядзаки — пожалуйста… Узнавайте, сопоставляйте, меня это интересует в меньшей мере, почему — объясню позже. А вот мадам Бутон или Битон, не знаю, которая дает гастроль во Владивостоке через десять дней, будьте любезны доставить и сопроводить на Камчатку первым же пароходом.
Клочков опешил.
— Но таким образом я ничего не успею узнать про Миядзаки. Мне на это надобно…
Но губернатор перебил его, подняв руку.
— Вы как будто меня не слышали, Павел Михайлович, что я сказал.
— Доставить и препроводить мадам Бутон на Камчатку, — отчеканил по-военному ротмистр и вытянулся по стойке «смирно».
— Вот именно. Это, я вам скажу, будет даже поважнее вашего якудзы, вот так вот! — в довершение сказанного губернатор выразительно кивнул головой и развел руками.
— А если она не захочет?
Николай Владимирович недовольно засопел и, наклонившись над граммофоном, произнес:
— Что значит, захочет, не захочет… Надо, чтоб захотела. И вообще… В армии, господин Клочков, нет такого слова. Прикажут — так захочет. Одним словом, выполняйте под мою ответственность.
Павел Михайлович молча кивнул, щелкнул каблуками и вышел из кабинета.

***

Ночью к Клочкову раздался осторожный стук в окно. Спросонья Павел Михайлович ничего не понял, но, испугавшись, натянул на себя одеяло до подбородка и затаился. Стук раздался снова. Стекло в раме противно дребезжало, и ротмистр понял, что кто-то стоит за окном и терпеливо ждет, когда их сиятельство проснутся. Натянув одеяло на голое тело, чиновник особых поручений осторожно, чтобы не разбудить Кузьмича в его комнатке, открыл окно. На улице, прижавшись спиной к стене дома, по колено во влажной траве, прятался старый лис Шу Де-Бао в круглой шапочке, которую никогда не снимал.
— Павла Михайловися искала японскава селовека.
— Какого японскава селовека? — со сна не врубился чиновник.
— Которая в его доме делала нехолосо. Миядзаки-сан, господина.
То, что на Камчатке живут и благополучно трудятся разведки всех ближайших стран, Клочков знал, но не догадывался, что все они сосредоточены вокруг его дома в радиусе двухсот метров. Мало того, американская, японская, китайская разведки — все мирно уживались друг с дружкой, обменивались информацией и даже до известной степени дружили домами.
Китайская разведка со своей долгосрочной программой, до поры не опасная, мирно укоренялась в русскую землю: люди осваивали язык и пространства, открывали лавки, фирмы и концессии, рожали и выращивали двуязычных детей. И эта программа не мешала развитию двух стран. В то время как японцы и американцы, в особенности, по праву сильного всего добивались нахрапом и наглостью.
— Откуда ты знаешь? — опешил Клочков
— Китайская селовека все знай.
— Он что — не уехал со всеми?
— Издеся, — китаец отрицательно покачал головой.
— Где издеся? — Павел Михайлович даже дернулся, чтобы побежать одеваться и тотчас арестовывать Миядзаки, но вовремя поймал себя на том, что не знает, в какую сторону бежать.
— Далеко, далеко. Уехаля.
— Совсем? — разочарованно спросил ротмистр.
— Сапсым уехаля. Кунгас уехаля.
— На кунгасе? Понятно. А днем, старый черт, ты не мог сказать мне, что он тут?
— Днем нельзя, Павла Михайловися, носью надо, — Шу Де-Бао мотнул косичкой, и она с размаху ударила в стекло. Потом набросил на себя с головой темную ткань и слился с тенью переулка.
Утром в девять часов Клочков уже звонил действительному статскому советнику непосредственно домой.
— Николай Владимирович, обстоятельства кардинально изменились. У меня верные сведения, что агент Миядзаки сейчас находится на Камчатке, — Павел Михайлович даже захлебывался от счастья, что воин микадо здесь, он найден, и губернатор, конечно же, обрадуется не меньше его. — Мало того, он направляется по найденной им карте в то место…
— Какое? — уточнил губернатор.
— Пока не знаю. Потому мне во что бы то ни стало нужно…
— Ну и пусть направляется, — как-то совсем беззаботно ответил действительный статский советник. — Не спешите, Павел Михайлович. Перед вами поставлена задача — поехать в Приморье и привезти сюда мадам Бутон. Вы — военный человек. Вы не можете ее не решить.
— Но, Николай Вла…
— Задача поставлена. Или нет? — голос действительного статского советника вдруг стал холодным и неприязненным.
— Так точно, ваше высокопревосходительство.
— Вот и выполняйте, а ваш агент никуда не денется, Камчатку не распилит, с собой в кармане не унесет, в конце концов.
— Но я так понимаю, что мадам Бутон это все же частное дело, несомненно очень важное, а Миядзаки дело государствен…
Губернатор снова не дал ему договорить.
— Позвольте вам еще раз заметить, ротмистр, приезд мадам Бутон — это важнейшее культурное событие года. А может быть, и вообще после Кука с Берингом. Вы понимаете, что такое для людей, наших камчатских людей, приезд из Парижа певицы мирового уровня?
— Пони… — пробормотал Клочков, но вновь был бесцеремонно оборван.
— Ни черта вы не понимаете, раз говорите какую-то чушь про вашего японского городового. Тем более что из-за кончины Ивана Генриховича у нас сорвался грандиозный спектакль, который Софья Михайловна была намерена осуществить ко дню рождения императрицы Марии Федоровны.
— Ах, вот как, — протянул ротмистр.
— И теперь наша общая задача — спасти представление и поставить с помощью этой Бутон, будь она трижды неладна, яркое и запоминающееся позори… В смысле, зрелище, — поправился губернатор. — Кабаре! Да, именно кабаре! Помню, в приморском ресторане на столе какая-то голая рыжая девка плясала и пела: «Мне новые ботиночки купили-пили-пили-пили…» — пропел в трубку губернатор высоким писклявым голосом. — Так я это до сих пор помню, а прошло, понимаете, уж двадцать лет как!
— И я помню, — услышал в трубку Клочков журчание Софьи Михайловны.
— Так что извольте получить в канцелярии жалованье, проездные и поезжайте подобру-поздорову. Сегодня вечером, нам всем на удачу, уходит «Тобольск».
И положил трубку.


***

«Тобольск» отходил в семнадцать часов. В течение дня Клочков не сумел встретиться с Еленой Петровной и ждал ее сначала на пирсе, бегая в нетерпении с одного края на другой, потом у самого трапа. С верхней палубы он хорошо видел ее дом, открытое окно, казалось, что он даже видит колыханье занавесок.
Но как ему передали знающие люди, Ляля Петровна, еще с утра узнав об отъезде ротмистра, уехала с учащимися училища (она служила в нем учительницей пения) на несколько дней на пленэр. Погода благоволила. Видеться с Клочковым у всех на виду она боялась. Как ни странно, ротмистр, несмотря на внешнюю сдержанность, был подвержен эмоциональным истерикам, он непременно хотел чего-то большего, чего она при всем желании не могла да и не хотела ему обещать. В конце концов, жизнь со стареющим и равнодушным Василием Осиповичем ее вполне устраивала.
Длинным гудком пароход простился с Камчаткой и уже через час, оставив за собой три скальных зуба под названием «Три брата», охранявших бухту от цунами, вышел в океан. Эти три брата являлись излюбленной темой камчатских художников. И картины, похожие одна на другую, как однояйцевые близнецы, висели в каждом доме. Считалось дурным тоном не иметь у себя дома этакого художества.
Чайки, как и прежде, хватали на лету крошки хлеба, стайка дельфинов устремилась перед носом парохода, весело предлагая игру в догонялки и перепрыгивания, заранее предвкушая собственную победу.
На душе Павла Михайловича скребли кошки. Несостоявшееся свидание с Лялей Петровной, которого он жаждал всей душой, мучило. Он ясно понимал, что Елена Петровна особа ветреная и рано или поздно отношения иссякнут сами собой, как высыхает ручей, что, собственно, и предрекал ему как-то за столом его предшественник Багиров…
Но какая-то часть души застряла в сердечном омуте, не отпускала и жгла.
Задание губернатора также не способствовало вдохновению. Недооценка действительным статским советником, генералом и губернатором действий Миядзаки-сана вызывала недоумение. С одной стороны — убийство, а теперь ротмистр был на все сто уверен, что Ивана Генриховича убили из-за этой злосчастной карты, обыски в канцелярии, у него и у Штарка дома, с другой — легкомысленная шансонетка… Как-то это все не соотносилось с прежним отношением губернатора к службе, законности и порядку. Хотя в глубине души Клочков понимал, что искать сейчас японца по всей Камчатке — что иголку в стоге сена. Если бы знать хотя бы примерные параметры… Посему, наверное, все-таки прав Николай Владимирович — Камчатку в рукаве не унесешь. Надобно выждать, когда злодей сам заявится.
А может, существуют и иные особые обстоятельства, которых он, губернатор, не имеет права да и не обязан ему открывать? Очень даже может быть. На том Клочков и успокоился.
Вместе с Клочковым во Владивосток отправились знакомые ему экзекутор канцелярии Камчатского губернатора Барыкин, секретарь Ново-Марьинского полицейского управления Морозов, горный инженер Оводенко и отец Дорофей, выехавший по епархиальному обмену с миссионерской целью.
Все они стояли на корме парохода, прощаясь с полуостровом, и отец Дорофей торжественно декламировал:

Штормило, бот между волнами
Скрывался с рубкою порой.
И пассажиры не скрывали
Борьбы с дотошной тошнотой.
В тумане скрадывались бухты,
Дождем сорили облака.
И топорки как будто тухли
На фоне света маяка.

— Паки помолимся!
На что экзекутор Барыкин ответствовал:
— А я, господа, когда куда-то уезжаю с Камчатки, грешным делом думаю: «Слава Богу! Как хорошо!» Но не пройдет и двух недель…
Горный инженер Оводенко подхватил тему:
— Да что двух, десяти дней хватает!
И после дружного хохота знакомые заспешили в ресторан отметить начало путешествия. Так уж заведено в России сыздавна, что, отправляясь в некую длительную поездку, мужчины предпочитают проводить время не за шахматным столиком (казалось бы, есть время), не за чтением книг (никто тебе не мешает, заперся в каюте и читай на здоровье, так много интересного в мире; да и как приятно просто полежать с прекрасной книгой в постели, когда никуда не надо торопиться), но в ресторане. В шумной, часто незнакомой компании с пустыми, в действительности, разговорами ни о чем.
— Да, знаете, есть земли и города, которые я оставлял и приезжал обратно без волнения и сожалений. Ну, уехал и уехал. Навсегда так навсегда, с глаз долой, из сердца вон, — продолжал Оводенко уже за столом. — Казалось бы, цивилизация, горячая вода, ванная, рестораны, оркестры, библиотеки, театры, но, — Оводенко постучал себя пальцем в грудь, — сердце не щемит! Я иной раз думаю, в этих вулканах глубоко под землей клокочет какая-то магнетическая субстанция, которая притягивает или даже заманивает людей.
— Это рассуждения геолога. А я думаю, это от отсутствия суеты, — не согласился Павел Михайлович, неторопливо нанизывая на вилочку ломтики сверкающего балычка, да с маслицем его на кусочек белого корабельного хлеба. — Что ни говорите, а жизнь здесь у нас как бы слегка замедленная. Там, в мегаполисах, бегут, рвут, торопятся, и в этой торопливости многое пропадает, теряется безвозвратно вещество времени. Люди мелькают, мелькают, не задерживаются в твоей эмоциональной памяти, не успевают запечатлиться, что ли, как на фотографической карточке. И не прячут своей незаинтересованности в тебе.
— Да, да. Вот именно, верно изволили выразиться, нет заинтересованности, — перехватил эстафету Барыкин, разливая из запотевшего лафитничка пшеничную смирновскую. — В этом все дело. В конце концов, им интересны они сами по себе. И они постоянно навешивают на себя наклейки, как на дорогих чемоданах — бывал здесь-то, разговаривал с тем-то. Шляпочные знакомства. Нет укорененного интереса к личности! К самому фактическому предмету разговора. Утрачен античный подход к диалогу!
— А гастрономия, господа?! — рявкнул вдруг Оводенко, так что на них обернулись сидящие за соседним столом японцы. — Вы не забывайте, что люди в Европе, с пренебрежением называющие красную рыбу общим наименованием — лосось, даже не имеют представления о живом вкусе этой рыбы, удовольствуясь вкусом замороженной. А если бы они сами выловили чавычу пудов этак под шесть-семь, чтоб уже можно вспоминать годами, да съели бы бутерброд со свежим мясом рыбы, не вареным, не жареным… А по мне так лучше вонзиться в ее холку зубами прямо в лодке и рвать живую мягкую плоть этой красавицы.
— Покайся, нечистый! — вгрызаясь в куриную косточку, сказал отец Дорофей.
— Надеюсь, вы предварительно дали ей хотя бы по голове веслом-с? — осторожно задал вопрос экзекутор.
— Основательно и неоднократно, потому вельми большая была! — Оводенко окосел с трех рюмок, что говорило о большом горном стаже. — Но не веслом-с, господа, это моветон, на это есть специальная деревянная кувалда, как ее… типа киянки… Мы не варвары, понимаем. Настоящий рыбак рыбу уважает как соперника.
— А палтус величиной с этот стол?! У меня товарищ сдуру леску на палец намотал, так он у него палец, подлец, вырвал!
— А икра морского ежа, целебные свойства которой поднимают мужчин на уровень титанов?
— А криль, а королевский краб, которым можно накормить всю семью, а морской гребешок, а морская капуста всяческих сортов? — посыпалось со всех сторон.
Компания разговаривала настолько громко, что японцы за соседним столом раздумали ужинать и спешно засобирались вон.
Клочков проводил их особым подозрительным взглядом.
— А наша корюшка-лапушка, которая пахнет свежим огурцом? — присоединился молчавший до этого человек с Чукотки.
— Но когда ее довозят до наших базаров, — согласился Павел Михайлович, — это уже не то. Уже мясо сухое, аромат не тот.
— А вы на Балтике корюшку ели? — спросили чукотского человека с другого стола.
— Балтийская по сравнению с нашей — тьфу! — плюнул в салфетку небольшого росточка с тщательно выбритой лысиной секретарь полицейского управления Морозов. — Маленькая, тощая, как курсистка.
От стола у иллюминатора встал худой, жилистый чиновник и заплетающимся языком проговорил:
— Где оскорбляют балтийскую селедку, мне не место! — и неровной походкой пошел на выход.
Разговор потихоньку начал набирать общий характер.
— Я был свидетелем извержения. Я видел, как многотонные бомбы вылетали из жерла как пушинки!
— Позвольте, господа, мы забыли землетрясения! Я однажды ночью после толчка выскочил с перепугу в окно и упал на соседку, катившуюся как мячик с противоположной стороны улицы. Как будто ее судьба ко мне катила.
— И что потом?
— Пришлось жениться!
Стены ресторана сотрясались от смеха.
— Господа, — тихо проговорил отец Дорофей, с ужасом держа прямо перед собой ложку, — кто любит глаз? Аз не могу даже смотреть на него.
— Глаз батюшка, видишь ли, не ест, — сказал Оводенко развязно, — а вот икру, этих детушек рыбных, трескал за обе щеки. Не пожалел, вишь!
— Перестаньте, Оводенко, молоть вздор, знайте меру, — заступился за отца Дорофея Клочков, затем взял у того ложку и съел глаз.
Увидевши это, отец Дорофей схватился за рот и побежал на выход из ресторана.
— Паки выпьем, — предложил Оводенко.
И до самого Владивостока кружились в ресторанном дыму истории — про охоту, про гигантского короткомордого медведя Ырхуима, прародителя всех медведей, обитающего на Корякском нагорье, про горячие источники, бухту Раковую, в которой жила колония прокаженных, про остров Медный, чей берег усыпан драгоценными камнями, точно пещера царя Соломона, но, в конце концов, как всегда это и бывает в мужской компании, кончилось все женщинами.
На эту тему Павел Михайлович Клочков говорить поостерегся. Мужская судьба его складывалась не слишком удачно. Сухой в общении, он не допускал до себя никого, такая привычка выработалась после неудачной любви в молодости, когда он застал свою девушку в объятиях лучшего друга. Состоялась дуэль, слава богу, без последствий для здоровья, но службу пришлось оставить.
Затем какая-то поспешная женитьба на нелюбимой, в общем, женщине, которая неожиданно умерла в первый год их совместной жизни. Бывая во Владивостоке, он всегда навещал ее могилу, отчасти чувствуя себя виноватым перед ней, и, сколько мог, помогал ее еще живым престарелым родителям.
Но уж если вдруг какие-то струны в его отношениях с женщинами совпадали, как в случае с Лялей Петровной, то ротмистр терял голову, мог (и знал про себя это) совершить какой-нибудь взбалмошный, неожиданный для всех поступок, о чем очень потом жалел.
— Характер, не дай бог каждому! — говорила про него матушка. — Весь в отца.
Отец к тому времени утонул в Тихом океане при испытаниях первой подводной лодки-миноносицы, в разработке которой принимал непосредственное участие.

***

А в это время Софья Михайловна разглядывала сквозь пургу за окном возвращающийся экипаж с Лялей Петровной и хохотала вовсю.
— На пленэр она, видите ли, собралась! Я ж ей русским языком говорила — если над верхушкой Вилюйского вулкана тучка, значит, к непогоде. Мало — одна, так еще и детей с собой прихватила, Ушинская!
Пурга летом вовсе не аномальное явление для Камчатки. И, как везде, на это бессмысленно сетовать, негодовать, просто надо быть к этому готовым. Софья Михайловна помнила, как на позапрошлое Рождество случился обвальный ливень. А вдругорядь осенью после холодов вдруг так потеплело, что деревья вновь начали покрываться зеленым пухом. А снега в одну зиму намело столько, что люди гуляли практически по крышам домов.
Однажды Софья Михайловна в первый год житья на полуострове решила выбраться в метель до канцелярии. Телефонная линия порвалась, а тут младшая дочь в жару мечется, и Софья Михайловна, как истинная мать, не доверяя никому, кинулась за помощью к мужу.
И чего там идти? Ста метров нет. Но, выйдя на улицу, она тотчас же потеряла ориентир и пошла не в ту сторону. А сойдя с протоптанной тропинки, через несколько шагов провалилась в снег.
— Ау!
Сначала по колено, потом по пояс. И поняла, что проваливается дальше и может элементарно утопнуть. Тогда она легла на снег и стала потихоньку ползти по направлению к огонькам ближнего дома. Так она ползла несколько минут. Вспомнила все молитвы, которые знала и не знала.
И неожиданно услышала свист. По тропинке рядом с местом, где она ползла, шел член окружного суда Нейман Яков Борисович и легкомысленно насвистывал навязчивый мотивчик из какой-то знакомой оперетки. А у ней от стыда язык не поворачивался крикнуть, что она тонет в снегу так глупо, буквально у его ног. И если бы он сам не увидел ее в последний момент, кто знает, случилась ли бы эта история?
Плачущую и испуганную, ее вытащили из снега, растерли, напоили горячим чаем, рассказали, что такое на Камчатке случается сплошь и рядом. Людей порой находят в пургу замерзшими рядом с домом в нескольких метрах. Выйдя до сарая, человек мог не вернуться в дом. Поэтому стыдиться нечего, надо кричать, если так произошло.
— Ты бы не смеялась над человеком, — строго сказал Николай Владимирович, — а пошла бы да помогла. Наверняка кто-то из детей подмерз. Да она и сама не больно здоровая.
Когда Софья Михайловна прибежала к Родунгенам, Ляля уже лежала в двух вязаных кофтах, вокруг суетились домашние, Василий Осипович разогревал самовар, горничная Палашка растирала барыне холодные, как ледышки, ноги. Денщик Родунгена принес тазик с горячей водой и мерной ложкой бросал в нее горчицу. Закутанная поверх кофт в шаль, Ляля выглядывала из нее как кукушка с красным носом и негромко сипела.
— Дети-то все как раз здоровые, Софья Михайловна. Им дали в дорогу теплую одежонку. Только я одна дура у вас такая, не зря меня Василий Осипович кличет фалалеем в юбке. За что же мне такое наказанье Бог дал?
А уже через четверть часа, распаренная чаем и горячей водой в тазике, она с удовольствием слушала, как не находил себе места и метался по верхней палубе Клочков. Хотя все сама наблюдала и видела из-за занавесочки.
Довольная вице-губернаторша жмурилась, как кошка.
— А вы знаете ли, Лялечка Петровна, — вдруг ни с того ни с сего сказала Софья Михайловна, словно кто ее за язык тянул, — что через две недели Рашель Бутон приезжает к нам на Камчатку? Сама соизволила. А может, кто и посоветовал.
На Софью Михайловну иногда находило, и она вдруг начинала фантазировать, сочинять на пустом месте, природа-то творческая, и так ловко, что она и сама потом удивлялась, как это у нее вышло.
— Николай Владимирович ведь с ней шапочно знаком.
— Каким образом? Как? — у Ляли затекла нога, она со стоном поменяла позу, перевернулась на спину.
— Дело было весной на Ривьере, еще даже не начался купальный сезон, — начала издалека сочинять Софья Михайловна, но вдруг услышала рядом с собой сиплое мурлыканье.
Ляля Петровна изволила почивать.


***

Столица Дальнего Востока встретила нашего камчадала радушно. Порт тогда представлял собой сказочную базарную площадь с многочисленными китайскими лавками, с их вечными шашлычками из мяса и рыбы. Острые запахи провоцировали ротмистра, но он поостерегся. Новая пища могла пойти не впрок, а еще не дай бог холера, которая жила здесь, как у себя дома, то спала, то поднимала свою змеиную голову, и тогда пиши пропало вся авантюра губернаторская, а этого нельзя было допустить. Служба держится на неукоснительности исполнения приказа. Даже если он неисполнимый.
Рота солдат, прошедшая маршем мимо здания морского штаба, радовала глаз. Широкие улицы, усыпанные вывесками, объявлениями и афишами, архитектура большого города и тут же по закону контраста — многочисленные китайские фанзы. На трех-, четырехэтажные каменные дома ротмистр смотрел как на диковину.
Купальни на берегу бухты переполнены отдыхающими. Женщины в эротических штанишках по колено и кофтах окунали в соленую воду белые ноги.
Но что Клочкова окончательно убило, так это книжный магазин на Светланской!
— Они тут еще и книги читают!?
Первым делом он узнал по афишам, что концерты Рашель Бутон пройдут в ресторане «Золотой рог» прямо над одноименной бухтой через три дня. Приезд певицы предполагался завтра утром.
Остановившись в недорогой гостинице на берегу залива, он навестил постаревших родителей жены, которые обрадовались ему, как сыну. А поскольку отец жены только год назад покинул по состоянию здоровья политическую полицию, зять напрямую спросил про Миядзаки.
— Помню, как же? Скандал подняли китайцы, к нам это ровно не имело отношения, но поскольку на нашей территории… — тесть почесал макушку, вспоминая.
— Да что такое? В толк не возьму.
— Он набирал среди наших китайцев хунгузов для внедрения в китайское повстанческое движение. Ловил их на каком-нибудь деле, шантажировал, угрожал, и людям ничего не оставалось, как работать на него.
— А кто такие хунгузы? — поинтересовался Клочков.
— Обыкновенные бандиты, но с политической якобы прокладкой. Револиционэры. Информацию слили в китайское посольство, пришлось оправдываться, что мы здесь сбоку припека. Но как докажешь? Миядзаки сразу исчез, а списки предателей просочились в прессу. Началась резня. Много крови пролилось. Китайцы подняли шум, но на дипломатическом уровне. В прессу ничего не попало. А потом как-то само рассосалось со временем.
Больше из тестя ничего выжать не удалось.
Оставив им деньги и камчатские сувениры, в тот же день по жаре добрался до Лесного кладбища, с трудом отыскал могилу Марины, поправил расшатавшуюся оградку, вырвал чертополох, вцепившийся корнями в основание деревянного креста, поговорил с ней, растрогался. Кто знает, как бы сложилась его жизнь, останься они с ребенком живы?
А вечером уже снова сидел в ресторане «Золотой рог» на бархатном диване в обществе загулявшего на свободе горного инженера Оводенко под портретом императора в золотой багетной раме. Уха, блинчики с красной икрой, лососевое рагу с грибами не помешали Клочкову исследовать служебные помещения ресторана, а также узнать расположение гримерных комнат позади эстрады и побеседовать с импресарио певицы, который на его удачу залетел в ресторан буквально на несколько минут.
— Какая Камчатка, милостивый государь, мадам Бутон после гастролей во Владивостоке отправляется в Америку. Уже забронированы номера на дорогостоящем круизном пароходе. У нас дня лишнего нет! Зал в Лос-Анджелесе продан на несколько концертов вперед! А тут вы с вашей деревней! — и выбежал в крутящиеся двери ресторана.
Расстроенный Клочков вернулся в зал к спящему на диване Оводенко. На эстраде весьма упитанный мужчина в обтягивающих лосинах, сильно грассируя, пел под фортепьяно куплеты про Сонечку.

Однажды Софа заболела,
Чуть не умерла.
Сорок докторов лечили
И одна сестра.
Вагон бумаги исписали,
Все рецепты составляли,
Но цистерна водки помогла.

И с выбегом на авансцену, подергивая пухленькой ножкой:

Софочка, София Павловна
София Павловна, ком а ля гер!
Готов полжизни я отдать,
Чтоб лишь бы Софу увидать,
София Павловна, где вы тапер?

— Война неизбежна, господа, — витийствовал за соседним столиком какой-то человек с бантом на шее. — Россия-мать пройдет чрез грядущие страшные испытания и выйдет из них обновленная и прекрасная!
— Все вернем! — поддержал его бородатый толстяк в сюртуке. — Чужого нам не надо, но свое возьмем! — и, ухватив в горсть густую бороду, закричал: — За государя императора!
В другом углу ресторана раздался пьяный крик:
— Долой!
После поражения в войне с Японией и особенно после декабрьских событий 1905 года в Москве и центральной России политические страсти расслоили умонастроение народа. После учреждения Государственной Думы и обнародования царского манифеста, даровавшего свободу вероисповедания, а также основные гражданские свободы — совести, слова, собраний, возникло много партий и союзов — кадеты, «Союз русского народа», «Союз семнадцатого октября». С ними укрепились и сосредоточились старые, проверенные в боях, — соцдемы и эсеры.
Впрочем, Дальний Восток от восстаний и бунтов Бог уберег, хватило войны с японцами и унижения Портсмутского мира. Но политическая разноголосица докатила самоходом и до границ империи. Когда она достигала c разных сторон ушей Клочкова, он терялся, не знал, как реагировать, и чувствовал себя убогим провинциалом.
На Камчатке, такое ощущение, никакой политикой и не пахло. Летом — путина, осенью — охота, зимой — пурга. Губернатора уважали, городового боялись, пролетарий отсутствовал. Местные могли обходиться вообще без какой-либо власти, им хватало своей. Только бы разрешали ловить рыбу и охотиться. Все были заняты делом. Кроме Багирова. Но и он никому вроде не мешал. Пропивал свое небольшое состояние, полученное после кончины матушки, мог сказать про кого-нибудь недобро, но задуманного зла никому не делал.
Внутри Клочков считал себя убежденным монархистом. Принимал присягу? Держи слово!
— За Бога, царя и отечество! — рявкнул бородач в сюртуке, поднимая хрустальную вазу, наполненную шампанским.
— Ура-а-а! — прокатилось по ресторану.
— Ура-а-а! — подхватил воодушевленный Клочков и первым запел:
Боже, царя храни!
Все тотчас подхватили:
— Сильным державным
Царствуй на славу,
На славу нам!


***

— Вы почему не спите, братцы мои? — спросил Николай Владимирович младших сыновей, Сашу и Мишу. — Вы знаете, сколько сейчас времени?
— Папа, — вскричал младший Мишенька звонко, словно обиженный на что-то, — Сашка сказал, что мы колонизаторы. Что мы колонизировали Камчатку! Но это же неправда!
И столько печали было в этом Мишином крике, что отец вздохнул и присел на стул рядом с его кроватью, не зная, что сказать.
— Вон что вас волнует… Эхе-хе..
— Еще Сашка сказал, что Атласов с его казаками хуже Кортеса. Что они настоящие рабовладельцы.
— Постой, Мишенька, не горячись, — Николай Владимирович вдруг сам почему-то почувствовал волнение. — Во-первых, казаки Атласова были все-таки, с моей, конечно, точки зрения, неразвитыми людьми, в смысле необразованными. Может, исключая самого Атласова, который написал довольно любопытные «Скаски» по службе. Военные люди — что они все умели и знали кроме войны? Чего же от них ждать еще?
Миша привстал на локотке и запальчиво произнес:
— Зачем они вообще сюда пошли?
— Смешные вы, братцы, — Николай Владимирович снял пенсне, потом снова надел: — У каждой страны есть своя логика развития. Мы ведь с вами живем в империи. А у империи и замашки имперские. И началось это не с Камчатки, поди, а уж с Казани, наверно. Ведь мы ж всегда с востока угрозы ждали. А взяли Казань и понравилось, поставили острог. Пошли далее в Тобольск ставить, потом Хива. У каждой империи есть своя пора развития и угасания. В природе все так. И шли и завоевывали без особого труда, пока не уперлись в Тихий океан.
— И поубивали всех.
— Это не совсем так, Саша, господь с тобой! Но, конечно, сила солому ломит. Так всегда было. Вспомните Чингисхана! Действительно, ясак брали непомерный, воровство и лихоимство было великое. А поскольку женщин в поход не брали, то и отнимали их у ительменов.
— И что, папа, правда, убивали детей? — спросил Миша, в глазах у него стояли слезы. Ему только-только исполнилось тринадцать лет.
— Да где вы такое взяли-то? Откуда? — не стерпел отец.
— Сашка в отчете Стеллера прочел.
— Нет, не верю я Стеллеру, путает что-то немец, — посуровел Николай Владимирович. — А если и так, что вы с них хотели? Это же все-таки не Витус Беринг открыл Камчатку? И не Крузенштерн с Лисянским, наверное? А простые необразованные жадные воины! Что они знали и умели, кроме подавления силой? Вот от этого все и… Хотелось власти, они ссорили между собой племена. Хотелось больше денег, увеличивали ясак в десять раз. Хотели женщин, брали силой. Разве императрица могла проверить и знать, как они себя здесь ведут? Пятнадцать тысяч верст, шутка ли дело? Как тут что можно проверить, если из Петербурга сюда два года добираться на перекладных — это в лучшем случае! А русский человек — он меры ни в чем не знает!
В спальню заглянула Софья Михайловна.
— Это что у вас за ассамблея, судари мои?
— Почему, спрашивают, Атласов — разбойник?
У Софьи Михайловны округлились глаза.
— С какой стати? Почему он разбойник? Атласов?
Николай Владимирович развел руки.
— Потому и разбойник. А кто же он будет? С волками жить, знаете, по-волчьи выть. Они же его и убили, если на то пошло.
— Кто убил? Вы про что вообще? — Софья Михайловна никак не могла понять толк разговора.
— Казаки, матушка, казаки.
Софья Михайловна строго посмотрела на мужа, поцеловала детей в лоб и сказала:
— Закругляйтесь, господа. Всех разговоров не переговорить, не перевыговорить. Утро вечера мудренее. Почему непременно надо этакие дебаты ночью открывать?
— Ты обещал, папенька, разговаривать с нами, как со взрослыми, и не делать поблажек на возраст, — обиженно сказал младший Миша.
— Поговорим, обязательно поговорим, ребятишки. А теперь — спокойной ночи!
— А ты сама-то отчет Стеллера читала? — спросил Николай Владимирович жену, уже выйдя из спальни детей.
— А что там такого интересного? — пожала плечами Софья Михайловна.
— Вот тебе и на! — разочарованно подытожил разговор губернатор.

***

За полчаса до прихода поезда мадам Бутон распекала своего гитариста Томатито за излишнее с ее точки зрения увлечение импровизацией.
— Дорогой мой Фернандо Жозе, это не твой личный концерт, а мой. Когда дорастешь до своего, тогда делай, что заблагорассудится. Здесь я иду первым номером. Люди пришли слушать меня, а не твои дурацкие выкрутасы на гитаре. Когда я делаю перерыв, тогда играй, свисти, бей гитарой себе по голове со всей силы, на которую способен! — голос певицы очень быстро набрал четвертую октаву. — Разве я запрещаю тебе играть, как ты хочешь, маленький змей, когда я отдыхаю? Что ты стоишь, ручки свесил. Смотреть на тебя противно! Отвечай, сопляк!
Маленький и невзрачный Фернандо Жозе, длинноволосый гитарист с черными цыганскими глазами, чуть не плакал.
— Нет, мадам, вы не запрещаете.
История повторялась из концерта в концерт. Фернандо заводился и отпускал себя настолько, что публика невольно переводила глаза с певицы на него. Он не знал нот, а играть начал, сидя у отца на коленях. Когда у него что-то не выходило, папа хватал его маленькую ручку и елозил по струнам с такой силой, что разрезал в кровь маленькие пальцы. Поэтому Фернандо ничего не оставалось, как научиться играть не просто хорошо, а превосходно. Уже в девять лет он играл вместе со взрослыми мужчинами. А сейчас, когда ему месяц назад исполнилось четырнадцать лет, его нельзя было ни усмирить, ни унять. Гитара вырывалась из его рук, как живая. И мадам Бутон, как бывшая мать и как музыкант, с одной стороны, распекала его, а внутри гордилась.
Неожиданно в дверь купе громко и настойчиво постучали.
— Нельзя! — резким, гортанным голосом крикнула певица. Но дверь вдруг начала содрогаться, словно ее пытались вырвать вместе с петлями. Бедный Фернан побледнел и попятился к окну.
— Божья матерь, одну секунду!
Но мадам Бутон не успела открыть дверь, она распахнулась сама под напором молодого и сильного русского офицера. В руках он держал огромный букет ярко-алых роз.
— Мадам Рашель, примите цветы от русского офицера, давно и безнадежно влюбленного в вас! — сказал он и упал перед ней на колени.
От русского офицера сильно попахивало водкой, запах которой певица уже начала различать за несколько дней гастролей во Владивостоке.
Протопав по салону сапожищами, в купе втиснулись боком два жандарма, охранявшие вагон певицы и, видимо, проспавшие Клочкова, а это, конечно же, был он, чиновник по особым поручениям канцелярии камчатского губернатора.
— Как вы смеете врываться к даме в купе без спросу и в таком виде, господин ротмистр? — обратился к нему полицейский.
— Извольте выйти вон! — дополнил его второй полицейский.
— Молчать! — сверкнул глазами Клочков и, схватив руку испуганной француженки, грубо и страстно поцеловал.
Жандармы втиснулись в купе и силой оттеснили ротмистра от певицы, но вытащить его из купе оказалось делом нелегким.
— Вы меня знаете? — обратилась к нему изумленная мадам Бутон.
— Ваши песни звучат здесь, — сказал ротмистр, не переставая с успехом сопротивляться двум дюжим полицейским, и успел ткнуть себе в сердце пальцем.
— Хватай его поперек туловища!
— Руку отрывай! — отчаянно боролись стражи порядка с камчатским богатырем.
— Так извольте пропеть хотя бы одну, сударь! — воскликнула с вызовом французская дива и, предчувствуя победу, захохотала ему в лицо.
— «Я дурею от любви к тебе!» — закричал незваный гость и пропел довольно чисто первую строчку.
У Рашель Бутон отвалилась челюсть. Маленький Фернандо захлопал в ладоши. И в этот момент полицейские заломили офицеру руки за спину и потащили по узкому проходу салона.
— Я люблю вас, мадам! Где бы вы ни были, помните, что в России на Камчатке живет ротмистр Клочков Павел, который, не задумываясь, отдаст за вас жизнь! Ура-а!
Потрясенная Рашель Бутон, выглядывая из купе, видела, как офицера волокли в тамбур и, повернувшись к маленькому Фернандо, сказала, высоко подняв бровки:
— О-ля-ля!


***

Стоя в тамбуре поезда, Клочков приводил себя в порядок и, оглядывая в тамбурное стекло, как в зеркало, мундир, не порвали ли где, сказал столбом стоявшим полицейским:
— Благодарю за службу, ребята!
— Рады стараться! — шепотом ответствовали ему бравые ребята.
— По рублю на брата, как договаривались.
Нет, нигде не порвали, все, слава Богу, обошлось без материальных потерь.
— Так точно, по рублю, — сказал первый жандарм и протянул лодочкой ладонь.
Паровоз, медленно и неохотно отдуваясь клубами пара, как купец после банного чаепития, подъезжал к приморскому вокзалу, мадам Бутон уже видела толкающихся на перроне журналистов. Каждый норовил оттеснить локтем рядом стоящего, наступал на ноги, оттирал плечиком. Что в Париже, что в Китае, что в России — одни и те же лица. Суетливые, нервные, дерганые. Обязательно среди них найдется с тонким носом, с щеточкой усов, в клетчатом пиджаке, с высоко поднятой магниевой вспышкой.
Поезд остановился. Мадам Рашель появилась в дверях вагона с большущим букетом алых роз, подаренным…
— Как его звали, Фернан? Этого полоумного офицера?
Фернандо Жозе Томатино обладал исключительной памятью на имена, даже на незнакомые иностранные.
— Павел Клочков, мадам, с Камчатки.
— А где это? — пожала плечами примадонна.
— Не имею представления, мадам…
— Дикий какой-то, — радостно выдохнула она и улыбнулась репортерам своей жемчужной улыбкой.


***

— И что? Выходит, эти сто сорок казаков подчинили себе всю Камчатку? — Софья Михайловна нервно ходила по кабинету мужа, недовольно сложив на груди руки.
— Не сразу, конечно… Ты не учитываешь одного, Софьюшка. Это были опытные воины, профессиональные военные, лучшие из лучших. Вооруженные саблями, пистолями, ружьями. В том числе и пушки с собой возили. А ительмены пользовались луком да костяными стрелами, это же каменный век. Даже если их много! — терпеливо, как на уроке истории, рассказывал Николай Владимирович. — Они жили тут тысячи лет и не знали, что их земля может кому-то еще понравиться. Они и не видели здесь белых людей. Выстрел ружья принимали за гром небесный!
— То есть, как дети? — в глазах Софьи Михайловны блеснули слезы. — Они встретили чужеземцев с открытым сердцем, а мы воспользовались этой открытостью, да?
Губернатор смутился.
— Ну не совсем уж так все премило… Пойми, кому понравится, когда их землю завоевывают? Конечно, они противились и сражались достойно… Но и мира у них внутри тоже не было. Друг с другом не ладили.
— А Атласов что? — нахмурилась Софья Михайловна.
— Ты за Атласова прямо горой стоишь какой-то! — взорвался Николай Владимирович. — Он не лучше и не хуже никого! То есть, конечно, он был лучший из лучших среди казаков. Не зря они его выбрали над собой головой. Просто он еще к тому же, как мудрый, коварный и жестокий политик, умело пользовался племенными разногласиями. Потом, за что этого нашего Кортеса тогда в тюрьму сажали в Якутске?
— А он в тюрьме сидел? — Софья Михайловна аж рот прикрыла от ужаса.
— Купца обворовал и утопил… Вернее, хотел утопить. Это что — не разбой? Самый настоящий башибузук! — голос губернатора зазвенел. — И прости меня, Софья, мне работать пора. С одной стороны — путина с Чуриным, тьфу, тьфу, тьфу, не к ночи будь помянут, с другой — неприятности, с третьей — ты со своими шансонетками, так что я даже и не скажу, по какому промаху мне в отставку подавать!
— Ты про Клочкова? — Софья Михайловна посмотрела на мужа сбоку. — Ничего у него не выйдет.
— Не знаешь ты Клочкова, — проворчал Николай Владимирович. — Этот еще твоему Атласову фору сто очков даст.
— Последний вопрос, и я уйду, — сказала жена и глубоко села в кресло.
Николай Владимирович тяжело вздохнул.
— Хорошо, спрашивай.
— А что же ительмены не бунтовали?
— Бунтовали, и еще как! И до Атласова, и при нем. Если им обод от бочки давали, а взамен забирали на шестьсот рублей меха? Поначалу-то проходило, потому что у ительменов железа испокон не было, а потом поняли, что их дурят. И, главное, не спрашивали, нужна им эта дрянь железная или нет? Забирали, и все! За долг в пять копеек могли в рабство забрать на всю жизнь!
— То есть настоящая война была? — Софья Михайловна прижала руки к груди. — С душегубством?
— Всяко было, матушка. И открытая война, и закрытая. Где силой было нельзя взять, там ительмены хитростью брали.
— То есть? — заинтересовалась Софья Михайловна.
— Как-то ночью весь гарнизон острога спящими вырезали.
— Какое варварство! — схватилась за горло жена.
— Или притворялись друзьями, опаивали гостей и убивали. И так было. У них убить друга в собственном доме считалось не предательством, а подвигом. А казаки все подходили и подходили. Им же объявили — здесь Клондайк, Эльдорадо! Соболи — ручные, сами в мешок прыгают. Бунты подавлялись жестоко. Побили народу немало и нещадно. Это уж после того, как Атласова прикончили.
— Ительмены?
— В том-то и дело, что свои.
— Убили? Не может быть! На самом деле? — не поверила губернаторша.
— Да уж, конечно, не понарошку. Он приехал во второй раз из Якутска, чтобы хоть как-то казачков своих усмирить в лихоимстве. Пошел против своих, его и порезали, как Юлия Цезаря примерно. И пошло, поехало. Вот народец и восстал.
— Да-а… — только и сказала Софья Михайловна.
— Но, что показательно, никакой выгоды казаки с этих своих сделок великих и надругательств не поимели. Потому что не умели торговать, — Николай Владимирович поднял вверх указующий перст. — Я же говорю — воины! А тут купеческие мозги нужны. Купить — продать! Это же наука, здесь Чурин нужен! Одним словом, все пропили, проели и, в конце концов, породнились с ительменами и стали жить фактически одним народом. Так спрашивается, зачем воевали?!
В кабинете повисло долгое молчание. Софья Михайловна в задумчивости перебирала на груди бусы. Николай Владимирович поскрипывал пером, подписывая какие-то бумаги. Потом оторвался от стола, поднял голову и промолвил:
— Но что меня утешает, Софьюшка: если бы все-таки первыми сюда пришли японцы или американцы, а они бы пришли, в том нет никакого сомнения, — им только дай! — то ни ительменов, ни коряков здесь бы вообще не было. Как айнов на Сахалине или как индейцев в Америке. Одни муравьи и медведи. Впрочем, и медведей бы не было. Они ведь тоже съедобные.
— Очень грустно, — только и сказала Софья Михайловна.


***

Выйдя после обеда из ресторана «Астория» на Светланской, поручик по особым поручениям камчатского губернатора заметил за собой слежку. Еще обедая в одиночестве за круглым столиком в углу за колонной, — специально спрятался, чтобы никто из знакомых или бывших попутчиков не увидел, — почувствовал легкое беспокойство.
Так случалось и в камчатском лесу, когда рядом, за валежником ли, в кедраче, притаивался медведь. Тому не надо было следить глазами за охотником, он чувствовал его по запаху и ждал, когда наступит удобный случай, чтобы предстать перед чиновником во всей звериной красе.
О встречах с медведями Клочков мог рассказывать часами. Были и курьезные случаи, когда на рыбалке он сам напугал косолапого, так что тот с визгом и поносом убежал от него через ручей. И ни разу интуиция его не подводила. Если возникает чувство опасности, значит, неспроста. Охотник-коряк Ногаев в этом случае советовал сразу уходить с этого места как можно быстрее или, наоборот, звать людей и шуметь вовсю, чтобы зверь прикинул, есть ли смысл в очной встрече.
Ротмистр, не торопясь, расплатился и, неспешно выйдя на улицу, побрел, рассматривая витрины магазинов, изображая из себя провинциального зеваку, впервые попавшего в метрополию. Через какое-то время в зеркале парикмахерской он увидел за собой невысокого человека в черном костюме и шляпе, надвинутой на глаза. Он сутулился и слегка прихрамывал.
На углу Алеутской в смиренной позе стоял с алюминиевой кружкой в руках отец Дорофей. На груди его висела деревянная табличка — «Пожертвуйте на строительство храма». Увидев Клочкова, иеромонах обрадовался, но Клочков, подмигнув ему, шепотом попросил:
— Посмотрите, кто за мной топает. Шпиндель какой-то.
И пошел дальше. Пройдя по Китайской метров сто, вдруг неожиданно повернулся и бросился бегом назад. Его визави замешкался на мгновение, а потом, видимо, испугавшись, как тот медведь, также кинулся бежать, смешно подпрыгивая на покалеченной ноге.
— Держи вора! — крикнул чиновник по особым поручениям.
Несколько человек оглянулись на беглеца. Кто-то даже попытался ухватить его за рукав, но тот ловко увернулся и свернул в арку, надо полагать, проходного двора. Слегка задохнувшись после сытного обеда, еще не остыв от азарта погони, Клочков остановился возле монаха.
— Украли чего? — светло улыбаясь, спросил тот. — Здесь такой город, батюшка вы мой, токмо держись.
— И кто это был, успели разглядеть? — спросил Клочков.
— Знамо, видел, но не объял. Азиатской внешности человече, но национальности назвать не могу. Хроменький на правую ногу... Или на левую. Судя по строгой европейской одежде, японец. Да что у вас за нужда-то настала за японцами по городу гоняться? — переменил тему отец Дорофей.
— Нужда и есть, батюшка. Самая настоящая, — невежливо буркнул в ответ ротмистр и, закурив папиросу, насмешливо поинтересовался: — А вы чего тут — подаянием пробиваетесь? Хорошее дело.
— Братия на послушание поставила. Аз думаю, изрядная честь — помочь строительству храма Божия, — и, потряся кружкой с несколькими медяками, добавил: — Мало, анафемы, дают, но зато от чистого сердца. Вы когда обратно, Павел Михайлович, в смысле на Камчатку? Скоро?
— Через два дня, а даст Бог, и раньше, — вздохнул ротмистр. — Что, уже заскучали? Прочтите что-нибудь новенькое?
Долго отца Дорофея упрашивать не пришлось. Прижав кружку к груди, закатив глазки под лоб, он запел почти детским голосом:

Все как-то не так в этом городе.
В этом городе все как-то вроде.
Вроде море, а пальмы, увы, не растут,
Вроде лето…
На милой ж Камчатке
До сих пор снегопады идут.

Павел Михайлович удивился.
— Правда, что ли? Что-то я совсем оторвался от действительности. Впрочем, не грустите, здесь тоже с завтрашнего дня дожди зарядят, — достал бумажник и пожертвовал на строительство храма три рубля.
— Благословите, отче.
— Спаси Бог, Павел Михайлович.
Оставалось еще несколько дел: сговориться в порту со знакомым капитаном рыбацкой шхуны, навестить лавку брата Шу Де-Бао и получить на телеграфе деньги, которые таяли в столице Приморья, как июньский снег на Камчатке.


***

Вечером в зале ресторана «Золотой рог» давали ужин в честь французской примадонны. Чтобы попасть туда, нужно было обладать большим счетом в банке.
Им обладали тогдашние приморские предприниматели: Бриннер, Босхольм с Демби и Гуммелем, Дикман, Рейн, Кунст и Альберс, братья Смиты, Генри Купер, Девриз и т. д., а также их многочисленные родственники.
Все, конечно, обрусели до известного предела, называли себя Густавами Ивановичами, Карлами Петровичами и, когда собирались вместе, как в этом случае, пели хором «Степь кругом» и «Дубинушку».
По-братски поделив сферы влияния, они скупили всю недвижимость Владивостока под корень, немного оставив на разживу купцу Пьянкову да всем известному Чурину.
Открыть вечер должен был сам градоначальник Василий Петрович Маргаритов, ученый, исследователь и педагог, обладатель огромной густой бороды.
По случаю встречи с французской примадонной ресторан закрыли. Жандармский полковник Веселовский инструктировал роту жандармов на крыльце ресторана.
— Чтоб никого на сто метров! Глядеть в оба. Столько уважаемых людей. Сам Василий Петрович прибудет. Никого не хватать, никуда не тащить, все должно быть сделано аккуратно, тихо, не привлекая внимания. Свистки свои засуньте себе… Вот именно, — полковник Веселовский посмотрел на циферблат дорогого брегета знаменитого Буре и заторопился. — В общем, каждый отвечает за свой участок. Есть пропуск, пожалуйста, милости просим. Нет — проваливай! Кого знаете в лицо, здоровкайтесь. Артисты подъедут, тоже пропуск. Чтоб ни одного человека без пропуска. Поняли, братцы?
— Так точно-о!
— И улыбайтесь, окаянные!
И убежал на доклад к городскому главе.
В это же время в канцелярии приморского губернатора в кабинете чиновника по особым поручениям Льва Игоревича Колмакова раздался телефонный звонок.
— Слушаю, Колмаков!.. Здравствуйте… Кто-кто?.. Боже ж мой! Павел Михайлович? Каким ветром? В отпуск, нет?! По делу? Сегодня никак, дорогой! Сегодня у меня, — замялся Лев Игоревич, он тоже с женой был в числе приглашенных, — в общем, встреча важная. Давайте завтра поутру часиков в… Так вы в курсе? — Лев Игоревич надолго замолчал, внимательно слушая коллегу и недовольно посапывал. — Это невозможно. Все места расписаны… Так… так… Сам Николай Владимирович?.. Вы, что там, на Камчатке своей, с ума посходили? — Колмаков побарабанил пальцами по столу, почесал за ухом. — Сейчас я вам ничего не могу сказать определенного. Но что-нибудь наверняка придумаю… Попробуем, да, но... ничего не обещаю, брат Павел Михайлович… Ай-ай-ай!.. Рыбалкой тут не отделаетесь… Вот, вот!.. Дружба дружбой, знаете, а служба… точно!.. Ох, чувствую, подведете вы меня под монастырь… Позвоните через полчаса, — и в задумчивости положил трубку мимо аппарата…
Ровно в девятнадцать ноль-ноль машина с французской певицей, взвизгнув шинами на вираже, подъехала к крыльцу ресторана «Золотой рог».
Во главе делегации на первой ступеньке лестницы стоял тучный градоначальник Василий Петрович Маргаритов. По его сигналу все единодушно и оглушительно, до отбивания рук, захлопали в ладоши.
Удивительно, как все эти немцы, датчане, голландцы с американцами в несколько лет превратились в провинциальную русскую аудиторию, благодарную и отзывчивую на каждый иностранный вздох.
Лица сияли, глаза искрились счастьем. Небось, на рынке, где слепой Андрюшка на гармошке наяривал, они так не глядели. И, наоборот, отправь этого Андрюшку в Европу, там на него смотрели бы, как на диво.
Взволнованный Василий Петрович поднял руку, и аплодисменты прекратились.
— Господа, позвольте от своего и от вашего имени поблагодарить мадам Рашель Бутон за бесконечное внимание к духовным нуждам Приморья. Что мы здесь видели? Цыган вот этих чумазых, — градоначальник ткнул пальцем в ансамбль цыган, уже готовых по первому кивку ударить по струнам, — да карликов. Стыдно сказать, театра своего не имеем, Бог даст, отстроим со временем и театр… Построим, господа? — повернулся к русскому народу градоначальник.
— Построим, батюшка Василий Петрович, будь на то божья воля! — закричал русский народ.
— Ура! — скомандовал градоначальник.
Цыгане ударили по струнам, и страшненькая пожилая цыганка, заплясав плечами, запела:

Бокалы наливаются,
В них отблеск янтаря.
И лица загораются,
Как вешняя заря.
С вином тоска уносится,
Оно волнует кровь.
И сразу легче дышится,
И верится в любовь.

И все вместе с русским народом на всю бухту Золотой Рог:

Хор наш поет
Припев старинный.
И вина полились рекой.
К нам приехала родная
Рашель Бутон дорогая!
Бутон, Бутон, Бутон,
Бутон, пей до дна!

«Бутон» пели с ударением на первый слог, но Рашель не обиделась, простила наивность аборигенов.
Русый цыган в красной рубашоночке преподнес ей шампанское, мадам Бутон пригубила бокал, встретилась с ним глазами, он вдруг нагло осклабился и подмигнул ей. Примадонна захлебнулась вином, растерянно закашляла. А когда пришла в себя, цыгана и след простыл.
Вокруг нее кружились, сменяя друг друга, такие родные и радушные русские лица. Ее отвели в ресторан, посадили в центр стола, поставленного в центре залы буквой пэ, а прямо перед ней на эстраде плясали и пели цыгане. Сзади всех держался русый цыган с бубном в руках, по которому он изредка и невпопад бил то коленом, то локтем.
Шампанское бросилось в голову примадонне, и вечер прошел для нее под цыганские песни, как калейдоскоп слов, улыбок и поздравлений. Все они шли бесконечным потоком, один за другим, почему-то русские при этом очень любили целоваться и ужасно щекотали своими мокрыми в крошках бородищами. Сначала целовали руки, а потом как-то незаметно дошли до локтей. В конце вечера полковник Василевский укусил ее в предплечье.
После каждого тоста или поздравления пели и танцевали цыгане, и она смотрела на русого цыгана с широкой и сильной грудью, как будто пыталась вспомнить, где видела его, а потом вдруг они встретились глазами, Клочков улыбнулся ей белыми зубами, она ахнула, зажав рот, потом захохотала, грозя ему пальцем!
В гостиницу «Сибирское подворье» на Океанской примадонна попала за полночь. Хозяин гостиницы Циммерман сам отвез ее на тройке, распевая на весь город «Очи черные».
Рашель устала хохотать. Переступив порог номера, она бросилась на кровать одетая… и забылась. Долго ли она так лежала, она не поняла, но только услышала, как в окно ее номера на втором этаже кто-то стучится. Испуганная француженка погасила настольную лампу, на цыпочках подошла к окну, выходящему на двор гостиницы, и увидела Клочкова, забравшегося по водосточной трубе, он уже приоткрыл створку ногтями и одной рукой ухватился за подоконник. Увидев ее лицо, Павел Михайлович жарко прошептал:
— Один поцелуй, мадам! Только один поцелуй!
— Полоумный!
Мадам Бутон, улегшись на подоконник, нежно поцеловала ротмистра в губы и, прошептав только одно слово: «Завтра!», мягко убрала его руку.
Потеряв опору, порученец губернатора тотчас загремел вниз и взвыл от боли, неудачно приземлившись на каменистую почву.
В номер постучали. Певица открыла дверь. На пороге стояли Карл Федорович Циммерман в русской рубашке навыпуск с бутылкой шампанского и слуга с подносом, на котором врассыпную лежали заморские фрукты. Кисть черного винограда взволнованно свешивалась через край.
— У вас все в порядке? — спросил встревоженный владелец гостиницы.
— О да, — ответила мадам Бутон, — я абсолютно счастлива.
И закрыла перед ним дверь.


***

Софья Михайловна никак не могла заснуть, в то время как супруг уже практически засыпал.
— Расскажи мне, как это происходило. Я хочу знать все доподлинно.
— Про что? — спросонья Николай Михайлович не сразу понял, в чем хочет разобраться жена.
— Про Атласова вашего. А то перед детьми стыдно.
— Это, матушка, полезно, согласен, это тебе не Ричардсона читать. Но лучше принимать историю, то есть грубую действительность, дозированно. Потому что можно с ума сойти. И лучше это делать поутру на свежую голову.
— И все-таки я тебя прошу, иначе я не засну.
Муж повернулся на другой бок и посмотрел ей в глаза.
— Вообще исторический процесс вещь разуму не поддающаяся, чаще всего жестокая, — начал он издалека. — Это не для женских ушек, и вовсе не полезные сказки, из которых якобы надо делать практические выводы. Вон вулкан у нас взрывается, цунами грозит, что мы можем перед силами природы? История — то же самое.
— История — сила природы? Ты уж не заговаривайся, Николай Владимирович.
— Хочешь верь, хочешь не верь, а так и есть, — губернатор зевнул, прикрывшись ладошкой. — Приходит другое время, и все вдруг понимают, что никаких выводов-то никто и не думал делать. А просто жил, полагаясь на Бога, и все. Авось не взорвется?
— Думать надо. Знать, как все у нас происходит, понимать.
— Вот тут согласен. Чем больше в нашем возрасте думаешь, тем медленнее глупеешь.
— Ты мне про ительменов расскажи. Что за несправедливости они терпели? А то меня сегодня Мишка спросил, я не знала, что ответить.
Николай Владимирович лег на спину, снял с усов специальный футлярчик и сухо заговорил:
— Ну, что ж, слушай… Поначалу казаки попереписывали всех данников, такая перепись населения, чтобы никто без налога не остался. И грудных туда же под одну гребенку, никого без налога не оставляли. Что интересно, ительмены о письменности не догадывались, и когда их выкликивали на другой год, они удивлялись, как это белые люди могут всех запомнить?
— За что налог? Они тут тысячи лет без налогов жили.
— Наивный ты человек, Софья Михайловна. За защиту. Так всегда во всем мире цивилизованном делается. Приезжает, кто посильнее, и говорит: «Теперь мы вас будем защищать, но для этого нам нужны деньги для содержания армии, аппарата чиновников, бухгалтеров-экономистов, кто будет подсчитывать, какой должен быть налог, всем нам нужны дома, школы, магазины, где мы будем вам водку продавать, оплаченный отпуск, потому что мы все хотим отдыхать в Италии.
— Ты смеешься надо мной? — неуверенно спросила супруга.
— Нисколько.
— А от кого защищать?
— От японцев, американцев, коряков от ительменов, одно племя от другого, мало ли?
— А нужна она им, эта защита? У них и преступности отродясь не было.
— А их, матушка, никто не спрашивал.
Помолчали. Потом Софья Михайловна села в кровати и, махая пальчиком, сказала своему отражению в зеркале:
— Государство нужно, чтобы защищать своих граждан, чтобы они жили достойной жизнью, заботиться о них. А иначе для чего оно нужно — государство?
— Еще шажок, и мы с тобой впадем в ересь анархизма. На самом-то деле, налог был назначен посильный — шкурка соболя в год.
— Ах так, ну это еще куда ни шло! — облегченно выдохнула губернаторша.
— Гладко было на бумаге, но забыли про овраги, — усмехнулся супруг. — Казаки наши брали по десять и больше, а если ты не согласен, избивали, забирали в рабство. Кроме ясака, еще и еды сверху требовали — жира, шкур медведей, всякой всячины, что в голову взбредет. По принципу: что хочу, то ворочу. Если им отвечали, что, мол, дома, отправляли домой, за пятьсот-то верст, сбегай-ка туда и обратно — принеси жирку. Год службы приносил сборщикам ясака ба-альшо-ой капитал. Таким образом, за пятьдесят лет истребили пушного зверя, как примерно корову Стеллера. Рассказывают, что лис тогда и за мех не считали. Их тут столько бегало, что когда собак кормили, их палками отгоняли.
— Боже, в какой богатой стране мы живем! — воскликнула Софья Михайловна.
— Если казак дарил, предположим, нож, то брал за него столько, как если бы его сделали из золота. А если ты отказывался от подарка, то твою жену, детей он мог за обиду забрать в рабство. Причем на всю жизнь.
— Но это хамство! — не выдержала жена.
— Хамства, матушка, еще никто не отменял.
— Бандитизм!
— Тише говори, дети услышат, — Николай Владимирович приставил палец к губам. — Это преступление, матушка, ты права. Проигрался, допустим, наш казачина в карты. Пошел в деревню, позвенел перед домом кандалами, жители выходили, строились, и казак выбирал себе того, кто нравился. А если сопротивлялись, то вырезалась вся деревня.
— Да этого быть не может! Что ты говоришь? — замахала руками жена.
— Если ительмен не мог заплатить за подарок, то его долг  удесятерялся. Если опаздывал с расплатой — удваивался… Что? Еще что-нибудь рассказать?
— Нет, на сегодня предостаточно.
Софья Михайловна долго не могла успокоиться, ворочалась, услышала, как Николай Владимирович сначала слегка засопел, а потом и вовсе с равными промежутками пропускал легкие носовые фиоритуры.
— Нет, не могу спать, — сказала она себе и тихонько, чтобы не разбудить мужа, встала проведать детей.


***

Еще во дворе гостиницы Клочков уловил чутким ухом, как по брусчатке Океанской пробежала какая-то орава людей. Бежали молча и сосредоточенно, как охотники в лесу, выслеживая дичь. А оттого, что бежали молча, тяжело звеня сапогами по камню, было понятно, что замышляют недоброе. У Павла Михайловича замерло сердце в предчувствии беды.
Откуда, каким образом мозг человека угадывает наперед, что может случиться через несколько минут? Еще ничего не видно, практически не слышно, только какие-то непонятные шорохи, смутные звуки, а душа уже уходит в пятки, и ты понимаешь, что это опасно, мало того — ты являешься самой уязвимой фигурой на шахматной доске, это вокруг тебя сгущается темнота, ты — искомая цель этих страшных и пока невидимых охотников.
И весь организм, вся сущность твоя включается в слух. Сердце бешено бьется, глаза прищуриваются, чтобы суметь увидеть и определить направление опасности.
Павел Михайлович пошевелил голеностопом. После неудачного приземления стопа чуть одеревенела. Преодолев боль, Клочков осторожно, с пятки на носок, чтобы не шуршать гравием, и одновременно разминая ушибленный сустав, выбрался из двора на Океанскую, выглянул в полголовы, огляделся. Недалеко под фонарем в конце квартала стояло около десятка мужиков в сапогах и картузах, заломленных на затылок. Медлить и оставаться во дворе было смерти подобно. Поэтому он решил рискнуть, бочком вынырнул из арки и, держась тени, не оглядываясь, неторопливо пошел вдоль улицы в противоположную сторону.
Интуиция не обманула и на этот раз. Не пройдя и десяти шагов, ротмистр услышал за собой истошный крик. Кричал совсем молодой парень, и кричал не для того, чтобы его услышали и оценили товарищи, а кричал, чтобы испугать жертву, испугать до смерти. Поэтому кричал страшно и жутко, всей грудью. Крик заметался по улице, испуганный многократными отражениями.
— Вон он!!!
— А-а-а! — подхватили его остальные, и сапоги застучали по брусчатке в обратную сторону.
Чиновник по особым поручениям не стал испытывать судьбу и анализировать, кому обращен этот крик, кого тут хотят поймать и для чего, и, недолго думая, взял ноги в руки и побежал что было сил.
В самом деле, что он выигрывал бы, останься на месте? Кому нужно это неразумное геройство? Если ищут не его, так все равно не избежать возможных неприятностей. Ночь хоть глаз выколи. Город портовый, криминальный, тут каждый божий день людей ради озорства подсаживают на нож. А если преследуют именно его, то и раздумывать нечего, надо спасаться. Не кичиться дурным геройством, а отступать, как отступал фельдмаршал Кутузов, сохраняя хладнокровие и реально сопоставляя шансы — свои и противника. И он побежал по всем правилам спортивного бега, отталкиваясь локтями и высоко поднимая колени.
Задача преследуемого и преследущих прямо противоположна не только по своей цели, но и по психологии. Тем более, когда преследование идет по всем правилам загона. Охотникам не надо особенно торопиться, они рассыпаются по карте загона, отрезая беглецу возможные маневры, и гонят в заранее определенное место. Они не волнуются, не переживают, и сердце у них бьется ровно — насколько необходимо организму, чтобы сделать трудную, но неопасную работу. И, конечно, их подогревает азарт, тешит самолюбие, процесс погони захватывает, как спорт, хочется оказаться сильнее и прозорливее соперника.
И совсем другая психология беглеца. Он бежит, не разбирая дороги, не видя ее неровностей, перелетая через них птицей, страхи бегут вместе и впереди него, сердечко екает. Любая оплошка грозит бедой, поэтому надо бежать, не останавливаясь, по возможности, не поднимая шума, бежать быстрее собственной тени, и уж в любом случае быстрее своих противников, бежать, не думая, что проиграешь, бежать ради победы и посрамления врагов. И знать, куда же ты бежишь, где находится конечный и самый безопасный пункт, где начинается свобода, и где ты можешь уже не бежать, а торжествовать, и, недоступный недоброжелателям, посмеяться им в лицо.
Сначала Клочков знал, куда бежать, но потом понял, что нет, туда бежать нельзя. Там его могут ждать, уж больно прицельно и планомерно охотники рассыпались по проходным дворам и переулкам, и если так, то это конец. И он повернул в глухой переулок, не зная, куда он ведет, совсем в другую сторону от дома, и бежал, не разбирая дороги, несколько кварталов, как вдруг нос к носу столкнулся с человеком в темной одежде, а схватив его за руки во избежание возможного удара, не мог сразу отпустить.
— Батюшка, свет Михайлович, да что же это такое с вами творится? Да кто ж так за вами гонится? Да на вас лица нет! — в свете луны, отражающейся от стрельчатого окна, Клочков узнал отца Дорофея. — Нут-ко, батюшка, ступай за мной! — и, взяв за руку, повел беглеца в огороженное чугунной оградкой одноэтажное кирпичное здание, на крыльце которого рядом с дверью висела табличка «Гостиница». И ниже старославянской вязью — «Последний приют».
— Бог меня, видно, к вам навстречу-то послал, не иначе. Молчите и молчите, не говорите ничего. Отдышитесь. Аз сейчас кипяточку принесу. Вы прилягте, не стесняйтесь.
Номер гостиницы представлял собой комнатный пенал четыре на два метра, а внутренностью напоминал Клочкову обыкновенную монастырскую келью. Койка, аккуратно заправленная, киот в правом углу с горящей свечой, стул да тумба с кувшином воды на ней.
— Ах, анафемы, креста на них нет, окаянные. Аз и то услышал, кричат на весь околоток, ни сна, ни отдыха на них нет, демонов.
— На то и демоны, чтоб по ночам шастать.
Отец Дорофей так и стоял со стаканом чая в руках перед лежащим товарищем.
— Да за что ж вы так прогневали-то людей, что бежите от них аки заяц?
Клочков успокоил дыхание и заложил руки за голову.
— Напугать хотели, отец Дорофей, а хотели бы убить, верно бы, убили без шума. Как думаете?
— Вы вот что, не хотите чаю — поспите.
— А вы где?
— Аз валетом. Все ноги сегодня отстоял. Гудят, нечистая сила, как телеграфные столбы. Аз из-за них и спать не мог, вышел на улицу подышать, а тут вы, как на грех.
Минут десять лежали молча. Клочков зашевелился. Иеромонах тяжело вздохнул, показывая тем, что тоже не спит.
— Чего я тебя хотел спросить давно, да тушевался, — сказал Клочков, незаметно для себя перейдя на «ты». — Ты почему из мира ушел?
Монах недовольно заворочался и спустя минуту ответил:
— Видимо, от хорошего не бегают… Потом… Господь призвал.
— Понятно, — прикрываясь ладошкой, зевнул чиновник по особым поручениям.
— Ничего вам непонятно. Ответов искал. А они все там, — отец Дорофей кивнул за окно.
Высоко в темно-синем небе, пробиваясь сквозь фиолетовые облака и надвигающуюся с севера дождевую хмарь, испуганно вздрагивала южная звезда.
— Спите давайте.
А ротмистр Клочков Павел Михайлович уже спал, слегка приоткрыв рот и негромко постанывая.
Отец Дорофей осторожно, чтобы не разбудить незваного гостя, спустился с койки, встал на колени и, обратясь к иконе, горячо зашептал:
— Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом или помышлением, яко Благ и Человеколюбец прости им. Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякаго зла, яко Ты еси хранитель душам и телесем нашим, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Затем перекрестил разрывающийся от зевоты рот, погасил свечку в изголовье кровати на тумбочке и, улегшись на краешке койки, закрыл глаза.


***

Лулу Морено родилась в 1880 году в Ангиен-ле-Бене, недалеко от Парижа, в семье уличных музыкантов. Семья большая — тетки, дядьки, двоюродные братья, старшая сестра. Дни рождения каждый месяц и еще чаще. Тони Мурена, ее дядя, впоследствии прославился как композитор. Его «Меланхолию», написанную одним махом, словно вынутую из живого и страдающего человеческого сердца, играют и по сей день.
И c раннего детства маленькая Лулу пела под аккордеон взрослые песни, потешая зрителей. Азбуку освоила с помощью матери, читала много и жадно, как дикарь, предоставленный самому себе, и на том все ее университеты и закончились.
Уже в четырнадцать под псевдонимом «малышка Рашель», а чаще просто «Кнопка», ее отметили зрители в кабаре «Эльдорадо» в Париже, там понадобилась исполнительница на роль проказницы-девчонки.
На следующий сезон по дядиной протекции она уже пела в театре-варьете «Трианон» под псевдонимом Рашель Бутон, и у нее появились первые поклонники, в том числе и из уголовной шатии. Это было веселое и безответственное время, и, кто знает, как сложилась бы ее жизнь, учитывая последнее обстоятельство — вероятно, по-разному, но в 1905 году премьер Мулен-Руж танцовщик Макс Дирли, влюбленный в нее, да и грех было не влюбиться, пригласил ее в свое шоу как состоявшуюся артистку. Это обещало головокружительную карьеру. Она выступала в первом действии, знаменитая дива Мистингетт во втором, но… Это вечное «но» происходит со всеми, просто как испытание ли, предостережение ли судьбы, и все по-разному с ним справляются.
Молодой художник Амедео Модильяни выставил в салоне портрет обнаженной Лулу. Она отговаривала его, умоляла, даже плакала, чувствовала, чем это может аукнуться, но он уперся и выставил картину без ее разрешения. Об этом сразу доложили Максу Дирли.
Он повел себя как обманутый муж. Кричал в кабинете, топал ногами, рвал на себе волосы, проклиная день, когда пригласил ее в программу. А дирекция театра-кабаре и Мистингетт, вошедшая к тому времени в фавор, во избежание общественного резонанса (скандалов в этом заведении всегда было предостаточно) в один день расторгла с ней контракт.
— Да пошли вы! — сказала им напоследок Кнопка и сделала неприличный жест.
И уже через год в кафе «Фоли-Бержер» Рашель пела полную программу из собственных песен и составляла конкуренцию Сильве Берт и самой Фреэль. Злые языки утверждали, что низким грудным голосом и внутренним драматизмом она копирует Дамию. Но нет! Столичные критики практически единодушно признали за ней неповторимую интонацию и индивидуальность, а после того как в двадцать два года она застудила голос — даже думали, что пришел конец карьере, — в нем появилась волнующая хрипотца, какой не было ни у кого в то приснопамятное время.
Однажды на выступление в «Фоли-Бержер» зашел инженер из Германии Альфред Гейс. Увидел Кнопку, влюбился. А кто бы не влюбился на его месте?
Сначала Лулу было лестно, а потом все так стремительно закрутилось, что оба опомнились только тогда, когда в результате романтических отношений родилась дочь Бетси. Рашель даже на какое-то время оставила выступления, чтобы обрести счастливую семью. Альфред, барон по матери, ревновал ее к сцене, считая закулисный мир продажным и полупреступным. И всякий раз после скандалов и сцен ревности, независимо от времени суток, она убегала в «Фоли-Бержер», где всегда была желанна и любима.
Разрыв назревал, другого развития событий никто не ждал. Мезальянс не предполагал прочных отношений, грозил закончиться скандально, барон шантажировал дочерью, угрожал самоубийством, но все решилось внезапно и в один день.
Через год после рождения Бетси Рашель отправила ее с отцом в Берлин к родителям Альфреда. В дороге в результате трагического случая произошло крушение поезда с многочисленными жертвами. Об этом много писала пресса, в том числе и о гибели ее семьи.
Рашель впала в депрессию, после неудачной попытки суицида легла в клинику, а после выхода, когда на ней уже все — и зрители, и критики — поставили жирный крест, снова нашла в себе силы выйти на сцену, но не во Франции, где все напоминало ей прошлую жизнь, а в Бухаресте, потом в Турции, Баку, оттуда отправилась в Австралию, Китай.
И вот теперь конец турне — после Владивостока круизным пароходом в Америку и домой.
— Домой!
Родной Париж, любимые друзья! Пристань Альберта первого. Там они впервые поцеловались с Альфредом. Речной трамвайчик «Бато муш». И под папин аккордеон — милый, родной, старый отец! — пароход скользит по черной воде Сены под всеми мостами, огибает остров Ситэ возле собора Нотр-Дам, пыхтит обратно, а аккордеон все играет и играет без конца знаменитую дядину «Меланхолию»… Справа набережные Кэ дез Орфевр, потом Тюильри, где она шла к площади Согласия и где ее выловил из воды американский матрос.
Много раз пыталась Лулу вспомнить, как это произошло… Шла по набережной, торопилась... Очнулась в больнице на руках Сильвы Берт.
Первый год в Бухаресте и Константинополе ей часто, как морок, снился один и тот же сон. Она опаздывает на «Бато муш», муж с дочерью уезжают без нее. В последний момент она вбегает на станцию, но трап уже убран, и Бетси, улыбаясь, машет ручкой. Муж, приподнимая шляпу, весело смеется. Потом сон снился все реже и реже. При отъезде из Австралии вместе с частью багажа пропал альбом с фотографиями. Лулу проплакала несколько ночей. И однажды, проснувшись, не смогла вспомнить лица дочери.
Жизнь кончена, подумалось ей тогда. В том месте, где должна болеть и мучиться душа, образовалась глухая дыра. Она даже не слышала иногда биения собственного сердца. И только когда выходила на сцену, музыка возвращала ей живое дыхание и легкость. Когда пела, она чувствовала себя другой женщиной, с другой судьбой и историей.
Когда в поезд Хабаровск — Владивосток вломился полоумный капитан с Камчатки (она так и не смогла понять, в какой части света она находится), то сначала вышла из себя.
Но, когда он, скрученный жандармами, вдруг пропел ее песню, она ясно осознала: то, что она делает, а она уже начала постепенно разочаровываться в профессии, нужно не только ей, но даже людям на какой-то никому не известной земле. Бандит с Камчатки вернул утраченные иллюзии, надежды на новую жизнь, и она задышала в полную грудь.
А когда в тот же вечер она снова увидела Клочкова, притом одетого в цыганский костюм, у нее закружилась голова, и не только от шампанского.
В течение всего вечера взгляд ее время от времени возвращался на эстраду, и она видела, что он так же неотрывно следит за ней жаркими глазами. А когда теряла его из виду, то беспокоилась и сердилась. В конце вечера она даже задохнулась от этого взгляда и чуть не упала в обморок, ей тотчас подали какой-то русский холодный хмельной и шипучий напиток с пузырьками.
Незадолго до последнего тоста градоначальника Клочков исчез, а потом снова появился в ее окне гостиницы «Сибирское подворье», и она(!) поцеловала этого опасного человека без какого-либо внутреннего протеста, не думая и не стыдясь, сама желая этого.
Да, это очень опасный человек, и его следует остерегаться и сторониться, решила она для себя.
А ночью ей приснился сон, будто номер ее наполнился свежестью, знакомой по купанию в Атлантическом океане, дыхание останавливалось от восторга и ужаса, во сне она даже подумала, что, верно, не закрыла окно, и на улице начался дождь. Она слышала, как струи настойчиво били в жесть подоконника, упрямо барабанили в стекло. Капли дождя, отскакивая от круглого мраморного столика под окном номера, летели на покрывало, подушку, в лицо.
Лулу вкочила, села на кровати, ничего не соображая. Посмотрела на запертое окно.
И заплакала.
Слезы — легкие, горячие и соленые — лились, не останавливаясь, и скапливались в уголках рта. Потом глубоко во всю грудь выдохнула, как после тяжелой и невыносимой ноши, и, улегшись ничком, тотчас заснула, разбитая событиями, происшедшими за последние сутки.
Под утро она уже легче отнеслась к вчерашним глупостям. Через два дня она поплывет на большом белом пароходе в Лос-Анджелес!..
Что ж, что поцеловала? Поцелуй ничего не значит. Ну, погорячилась, дала себе волю... Легкомысленно пообещала офицеру какие-то райские кущи… Можно же хоть на минуту расслабиться? Как говорила ей ее более удачливая подруга Мистингетт:
— Поцелуй может быть запятой, может быть вопросительным или восклицательным знаком. Это просто проверка правописания, которую должна знать каждая женщина.
В конце концов, если уж на то пошло, при определенных обстоятельствах поцелуй может оказаться многоточием и даже точкой, но вот то, что этот легкий поцелуй с Клочковым стал последней точкой, в этом Лулу Морено как раз была не совсем уверена.


***

А утром, действительно, начался обложной дождь. Долгий и нудный, с холодными порывами ветра. И хотя на улице стояло полноправное лето, июнь месяц, на улицу выходить не хотелось. Отец Дорофей стоял перед окном, хмуро смотрел то на образа, то в закрытое свинцовыми облаками небо и беззвучно шевелил губами.
— Молитесь или стихи сочиняете? — позевывая, вновь перешел на «вы» ротмистр.
— А вот послушайте, однако, — еле слышно ответил иеромонах, и почти шепотом начал читать.

В седых леденящих туманах
Проводим мы летние дни,
Во сне видим летние страны
И южные жаркие дни.

Сегодня тепло, плюс четыре,
Прохладнее будет в ночи.
Согреюсь под пенье псалтыри,
А ночью приснятся грачи.

Мое послушанье — Камчатка,
Гноит меня хворостью зим,
При этом люблю без оглядки
Вулканов ея серный дым.

— Ишь, как она вас за сердце-то ущучила, Камчатка, не грустите, отче, все перемелется, — Клочков повернулся на правый бок и разговаривал с монахом с закрытыми глазами. — Или впали в грех уныния?
— Возвращаться мне, видимо, придется, свет вы мой, Павел Михайлович, — горько вздохнул отец Дорофей.
— Экая беда!
— Не отпускают меня в теплые страны, говорят, аз нужен владыке Нестору, что у него на меня виды. Какие такие виды? Аз себя вижу в Сиаме. Сегодня приснился сон. Иду по жаркой земле, кругом пальмы, толпы язычников, взыскующих слово Божье, и такая благодать вокруг, что ни словом не описать, ни...
— Там, поди, своих богов тьма-тьмущая, — не дал ему договорить ротмистр.
— Знамо, много, но и наш, аз думаю, не затеряется.
— Съедят они вас там, жестоковыйные, как Кука, батюшка.
— Могут и съесть, нечистая сила, — поджав губы, покачал головой монах. — На все воля Божья!
Клочков потянулся в постели и, выглянув в окно, сказал:
— Приморье, видно, тоже не лучше Камчатки. А у меня еще дел невпроворот — по дождю колесить. У вас, батюшка, зонта нет ли взыскующей душе?
Через полчаса Клочков вышел из «Последнего приюта», в котором, как выяснилось, под опекой Приморской епархии жили умирающие люди, наудачу поймал извозчика и быстро домчал до Китайской улицы, где назначил ему свидание брат Шу Де-Бао, аптекарь. Возле неказистого дома с низкими утопленными окнами ниже брусчатки, прячась от дождя под небольшим навесом, его ждал мальчик-китаец. Или он все время стоял возле дверей?
— Китайская господина васа здет, — приветствовал его мальчуган и пошел впереди, показывая путь.
Аптека, как ни странно, была закрыта. Мальчик постучал в дверь условным стуком, их сразу впустили, и по особому сладковатому запаху чиновник по особым поручениям легко догадался, что попал отнюдь не в аптеку брата Шу Де-Бао, а в закрытый притон, где курят опиум.
Внутри курильня представляла собой весьма неприглядное зрелище.
Шесть бамбуковых лежанок. В изголовье узкая бамбуковая подставка, на которую кладут дурную головушку. В центре курильни закопченная лампа, бросающая на лежанки тусклый желтый цвет. На низком столике пара чашек, чайничек и кувшин. Над маленькой лампой раскуривал трубку толстый китаец. Клочков невольно остановился, так как пройти из-за узкого прохода было невозможно, взгляд задержался на человеке в углу комнаты.
Человек на лежанке показался ему знакомым. Сделав к нему шаг, он узнал горного инженера Оводенко, ехавшего в отпуск. С полуоткрытыми глазами он лежал, не шевелясь, галстук съехал на сторону, белки глаз страшно светились в полумраке комнаты. На губах белел кусочек спекшейся слюны. Интересно, в какой реальности он сейчас обитает? Тут или тоже в Сиаме? Толстый китаец перехватил взгляд Клочкова, задернул перед Оводенко шторочку и жестом пригласил за собой.
— Сколько он здесь? — спросил Клочков, кивнув в сторону горного инженера.
— Вцеля плиселя.
Сквозь резную дверь вошли в следующее помещение вертепа.
Вдоль стен вместительной и чисто убранной комнаты размещались вазы с цветами. Слева и справа по углам стояли два шкапа, покрытые традиционной росписью. В центре стол с двумя стульями. На столе курительница с двумя вазами, небольшой поднос с камнями и карликовое дерево. Везде — на шкапах и подоконнике окна, выходившего во внутренний дворик, на маленьких подставочках — курились ароматные свечи, хоть как-то отбивавшие запах опиума.
Из-за ширмы справа, прикрывающей выход в следующую каморку, вышел второй Шу Де-Бао, с такой же косичкой и круглой расшитой узорами шапочке. В руках он держал скляночку, которую тут же протянул Клочкову.
— Оцень холосая весь. Осень понрависа, господина.
— А по скольку капель можно принимать?
— Осень много — осень плехо. Осень мало — тозе плехо.
— Пять капель хватит? Пять? — сказал Клочков и показал пять пальцев.
— Пяць холосо, да.
Ротмистр спрятал склянку за пазуху и погрозил китайцу пальцем.
— Смотри мне, а то твоему же брату будет не холосо, а осень плехо, да и тебе в твоем прибежище порока сладко не покажется.
— Халосе, осень халосе, русская селовека будет довольна, — настаивал на своем подпольный аптекарь, кивая головой и легким жестом мягкой кисти выпроваживая незваного гостя.
Клочков поспешил выйти на свежий воздух, после чего дверь за ним снова плотно закрыли на задвижку.


***

А детишки радовались июньскому снегу и последней возможности прокатиться с горы на санках. Ляля Петровна стояла под горкой, отчитывала мальчишек, которые норовили раскатиться мимо нее, и одновременно разговаривала с Софьей Михайловной, выглядывавшей из окна губернаторского дома.
— Едут, едут, Лялечка Петровна! — не боясь огласки, на весь околоток объявляла губернаторша. — Я уже отдаю в печать афишу. Не знаю только, как объявить? Гала-концерт всемирно известной певицы Рашель Бутон или звезда кафешантана Рашель Бутон?
— Этуаль, Софья Михайловна! Лучше этуаль! Осторожней, сорванец! — остановила Ляля Петровна очередного расшалившегося мальчишку. — И себе голову снесешь и учительнице своей!
— А, по-моему, этуаль больше подходит балетным примам, нежели певицам. Как вы думаете, Николай Владимирович? — спросила жена возвращающегося с телеграфа мужа.
— Я думаю, — сурово ответствовал губернатор, — что приедет сюда ваша раззолоченная шансонетка, увидит наши безобразия, — Николай Владимирович подпнул галошиком сугроб, — и в ужасе с плачем уедет обратно.
— Да какое же это безобразие, помилуйте, дорогой Николай Владимирович, — воскликнула Ляля Петровна, — это же чудо, сказка!
— Подарок судьбы, можно сказать! — поддакнула жена и вздохнула.
— Где, подумайте, она такое увидит в своем Парижике? В разгаре лета-то? Там уже, наверное, каштаны отцвели. А у нас лыжи, санки! Вулкан вон опять заработал, глядишь, всех нас лавой накроет, — не унималась вице-губернаторша, и по ее виду нельзя было понять, смеется она или правду говорит.
— Тьфу, тьфу, тьфу, на вас, Лялячка Петровна, что вы такое говорите, не в Помпее, чай, живем. Пятьдесят верст с гаком до вашего Везувия.
Метрах в ста на лыжах мимо них бодро проехал помощник коллежского асессора Пименов.
— Здравствуйте, милостивый государь Александр Семенович, крепкого вам здоровьичка! — крикнула из окна Софья Михайловна.
Пименов внезапно остановился, словно думал о чем-то сосредоточенно, повернулся, кивнул женщинам и громко спросил:
— А что, Николай Владимирович, правду говорят, что к нам едет всемирно известная примадонна Мистингетт?
— Да, — кивнул губернатор помощнику коллежского асессора, — подлинная негритянка! На бубне будет играть. И кольцо в носу.
У Александра Семеновича вытянулось лицо. Он не понимал тонкого юмора.
— Ну, на бубнах-то мы видели,— огорченно протянул он и вновь двинулся в путь.
— Однако, я вам скажу, уважаемая Софья Михайловна, и авантюру же вы затеяли с вашим Клочковым! — вытирая взмокшую шею, сказал губернатор, переступая порог дома. — Боюсь, дорого нам встанут ее гастроли на Камчатке, и деньги это еще не самое страшное, сударыня! Как бы по шее не получить?
— Все обойдется, Николай Владимирович, — успокоила его жена. — Чует мое сердце, что Павел Михайлович справится, как надо. Он, как вы говорили, отличный тактик! А приедет сюда негритянка, так и вовсе лучше некуда. Не было еще человека, которому бы Камчатка не понравилась!
— Это верно, — согласился с женой губернатор. И по привычке, когда случалось ему бывать в чрезвычайно дурном расположении духа, начал накручивать кончик уса.


***

С утра — репетиция. Фернандо Жозе учел урок в поезде и безукоризненно аккомпанировал, но Рашель знала, на публике мануш все равно сорвется.
В глубине души она понимала его. Молодой, горячий, взрывной (Томатито родился в таборе под Парижем), он не мог удержать себя ни в каком ансамбле и упрямо тащил за собой всех, иногда даже во вред исполняемой песне. Но делал это так талантливо и вдохновенно, что Лулу прощала ему.
Нот Фернандо сроду не знал, играл на слух, но и выдающиеся музыканты восхищались его виртуозностью и даром импровизатора. Родители, сами бродяги и музыканты, игравшие в небольшом кабачке, где можно всегда отведать вареного картофеля, выпить бокал белого вина и вволю потанцевать, с радостью отпустили лишний рот на большие гастроли, но Рашель чувствовала, что этот маленький мануш, как называли цыган во Франции, когда-то составит музыкальную славу ее Родине.
После обеда уставшая после репетиции и взволнованная предстоящим концертом примадонна закрылась в номере и постаралась уснуть. Через час в номер постучала горничная и после разрешения войти внесла большую корзину роз. Рашель догадывалась, от кого цветы, в букете белела записка, но читать не стала, разорвала ее пополам и выбросила в мусорную корзину.
История при всей пикантности начала ее раздражать. Взбалмошный, упрямый офицер, не зная удержу, ломится в ее жизнь, как какой-то пьяный матрос. Давно отвыкшая от подобных манер, Рашель Бутон чувствовала себя растерянной.
Что нужно делать в таких случаях? В воображении что угодно! Можно высказать гневную тираду, можно отнестись пренебрежительно и не заметить… Нет, не заметить это чудовище невозможно. Адюльтер исключен, потому что… исключен. Послезавтра пароход в Лос-Анджелес.
Главное сейчас — не испортить себе настроение, собраться и отыграть эти два концерта, чтоб самой жарко стало, а после отпустить себя и от души повеселиться, а то, что русские умеют веселиться, она уже успела понять по Хабаровску, где ее машину под оркестр пожарников несли от дворянского собрания до гостиницы.


***

О том, что к мадам Бутон ночью в окно пытался залезть пьяный офицер, градоначальнику Василию Петровичу Маргаритову доложили этим же утром. Он рвал и метал, топал на ковре ногами, грозился отправить полковника Веселовского туда, куда Макар телят не гонял, и, довольный собственной брутальностью и произведенным эффектом, лег почти с сердечным припадком.
В целях предотвращения надругательства над бедной француженкой и во избежание еще чего хуже, хотя чего уж хуже можно придумать, полковник Веселовский распорядился окружить французскую певицу ротой переодетых жандармов, чтоб они блюли ее нравственность днем, а особенно ночью, пуще собственного глаза.
— Господа офицеры распустились настолько, что в пьяном виде пытались изнасиловать французскую подданную, — сказал он по телефону чиновнику по особым поручения Приморского губернатора Льву Игоревичу Колмакову. — Что подумают о нас во Франции? Не хватало нам еще международного дебоша. Но я найду этого ротмистра, собственноручно сорву погоны и засуну ему…
— Абсолютно с вами согласен, господин полковник. Не премините осуществить эту дикую вашу азиатскую акцию и по исполнении доложить мне в любое время дня и ночи, — не дослушав полковника, Лев Игоревич положил трубку, затем снял пенсне, промассировал двумя пальцами переносицу и сказал сидевшему напротив Клочкову: — По всему Приморью ищут злодея в форме ротмистра. Хотел со всей первобытной дикостью обесчестить французскую штучку.
Клочков сделал изумленное лицо. Лев Игоревич рассмеялся.
— Уж не вы ли этот злодей, а, Павел Михайлович, признавайтесь. Что уж там? Как коллега коллеге…
— Шутки изволите шутить, милостивый государь, — не поддался на провокацию Клочков. — Я весь вечер провел в гостинице «Последний приют» буквально среди умирающих людей, возле болеющего телом и душой иеромонаха, моего товарища по Камчатке, отца Дорофея. Сие нетрудно проверить. И даже ночевал у него в беспокойстве за его физическое здоровье.
— Ну-ну…
Колмаков задумчиво протер стекла пенсне фланелевым платочком и, выглядывая в окно близорукими глазами, сказал с недовольным выражением лица:
— Тем не менее извольте переодеться в гражданский костюм за ширмой. У нас, кажется, один размер. И вот еще что… Я телеграфировал Николаю Владимировичу на Камчатку, он утверждает, что вы якобы выполняете поручение крайней важности, и попросил помочь вам, елико возможно, однако же я не всесилен, Павел Михайлович. Если что случится из ряда вон, я бровью не моргну, покаюсь перед смертью как на духу.
— Я очень вам благодарен, Лев Игоревич, — пожал ему руку Клочков, когда переоделся в штатский костюм. — Считаю себя в неоплатном долгу и обещаю, что сегодня вы обо мне не услышите.
— Уж постарайтесь, милостивый государь Павел Михайлович, уж постарайтесь, не доводите до крайностей, — ответил Колмаков, провожая коллегу до дверей кабинета.
Бросать вызов всей полиции Приморья Клочков почел делом неразумным, это грозило афронтом задуманному им предприятию.
Сегодня ни в коем случае нельзя лезть на рожон, решил про себя ротмистр и пошел на концерт с легким сердцем, как идут обыкновенные люди, из любопытства и, наконец, чтобы просто получить удовольствие.


***

Концерт прошел на едином дыхании. Ансамбль состоял из двух гитаристов, причем один из них почти мальчик, с черными блестящими глазами и в шляпе, закрывающей один глаз. И пожилого аккордеониста по имени папаша Жано. Когда Рашель уставала, они играли втроем, маленький цыган никак не мог закончить импровизацию и все играл и играл, пока публика в изнеможении не начинала скандировать в восхищении:
— Бра-во, бра-во!
Тогда выходила Рашель и снова пела, еще пронзительнее. Голос ее от волнения подхрипывал чуть больше обычного и волновал до слез. Слова песни порой пересекались с ее судьбой, и это волновало еще больше. Публика чувствовала, что она поет о собственной утраченной жизни, собственной несвершившейся истории, собственном несостоявшемся свидании. Руки ее как птицы взлетали над сценой, безжизненно падали, изломанно переплетались и вновь обнимали весь зал. После каждой песни публика как обезумевшая кричала:
— Браво! Бис!
Сосед Клочкова все время елозил по полу штиблетами и однажды, вскочив, в ажитации сильно наступил ему на ногу.
Сидя в предпоследнем ряду, ротмистр неустанно лорнировал певицу. Он по-настоящему жалел эту женщину, ему хотелось обнять и прижать ее к себе, чтобы она никогда более не знала горя. Но вдруг после страстной и трагической песни у той вспыхивали от счастья глаза, и он уже сомневался, а вместе с ним и все зрители: та ли эта женщина, которая только что пела о несчастной любви, вот она абсолютно счастлива, безмятежно смеется публике, и радость переполняет ее.
А когда она запела «Я дурею от любви к тебе», люди в зале вскочили с мест и с истошными туземными выкриками прыжками понеслись к эстраде, толкая друг друга.
— А-а-а-а!
Поскольку Клочков пообещал Колмакову не усугублять ситуации, он остался на месте, но, перегнувшись в пояснице через ряд, хлопал в ладоши и кричал вместе со всеми.
В буфете во время антракта Клочков услышал, как за соседним столиком некто в сюртуке, из купцов, сказал, что после концерта мадам Бутон приглашена на частный ужин к вице-губернатору.
«Это плохо, просто никуда не годно!» — огорченно подумалось ротмистру.
После концерта примадонне долго не давали уйти за кулисы, она несколько раз пела на бис, пока ее не пожалели и не отпустили. Чиновник по особым поручениям все-таки попробовал пройти за кулисы на авось, но натолкнулся на переодетых жандармов, вид которых внушал ярость. Тогда он нанял извозчика и без причины, на всякий случай, нарочно проехал мимо гостиницы «Сибирское подворье».
— А если вдруг удача?
Во дворе, в фойе, перед парадным входом гостиницы и на углах ближних кварталов дежурили городовые.


***

Так уж устроен закулисный мир, что люди, ему принадлежащие, возвращаются домой поздно, и даже ближе к ночи долго не ложатся, полуночничают, не могут успокоиться, встают не с первыми петухами, как все, а поздним утром и даже пополудни. За это их полагают баловнями, изнеженными и капризными существами, ведущими нездоровый образ жизни. Кто-то работает, а кто-то танцует! — говорят про таких.
Возможно, если бы концерты и спектакли играли в девять утра, все было бы иначе. Но нет, люди хотят идти в театр или в ресторан непременно вечером. И ничего тут не поделаешь.
Вечер — это тайный и мистический обряд постепенно убывающего сознания, перетекания в ночные дебри, где вообще теряется разум и люди не принадлежат сами себе. Вечер будоражит, пугает, манит, обволакивает. Он зловещ, лукав и притягателен. В нем можно спрятаться, стать невидимым или пропасть. И именно тогда хочется песен, фантазий, душевного отдохновения и, в общем, легких и неопасных приключений.
Утром это вообще как-то не приходит в голову.
Но есть категория людей, которая работает только вечерами и даже ночами. И, конечно, этот режим откладывает на них свой отпечаток. И, конечно же, они не бездельники, в том числе и артисты всех жанров, которые при всей своей внутренней тонкости часто как двужильные верблюды тащат на себе непростую жизнь.
Гастроли — всегда приятное и волнующее приключение. Артисты говорят про гастроли:
— На новом месте и копыта по-новому стучат!
Незнакомая обстановка, восторженные люди, хочется многое повидать, увидеть, впитать, ничего не пропустить, но проходит какое-то время, и от отсутствия дома, уюта быстро устаешь. Тем более если гастроли длятся не неделю, не месяц, не три, а больше. И не нужно никаких приключений, хочется одного — зайти в Париже в собственную квартирку, открыть окно, чтобы был слышен уличный аккордеонист, и растянуться на уютной и мягкой кровати.
Лулу бесконечно устала от гастролей, приездов и отъездов, от встреч и расставаний, от успеха и провалов. После концертов в Калифорнии она сядет на поезд до Нью-Йорка и будет спать, спать и спать.
— Спокойной ночи, господа! Бай-бай!
Успокоиться после концерта, когда пятьсот человек, как огромный насос, весь вечер вбирали твою энергию, очень непросто. Именно поэтому в артистической среде, как ни в какой другой, распространены различные виды снятия напряжения. В юности Рашель проскочила увлечение кокаином, курить ей никогда не нравилось, не брезговала стаканом крепкого вина, но Бог миловал ее, отметив недюжинным здоровьем, а также умением отличать дурное от еще более дурного.
На ужине у вице-губернатора она делала вид, что принимает участие в веселье, гости музицировали в ее честь, оживленно болтали, она отвечала на любопытные вопросы, что-то, не задумываясь, пила, ела, даже не обращая внимания, что именно, хотя стол ломился от тихоокеанских деликатесов, сказала ответный тост, но автоматически, не включаясь душой, которая все еще находилась там — в зале дворянского собрания.
В ушах звучали несмолкаемые овации, неистовые крики и гитара Фернандо Жозе. Мануш выполнил данное ей обещание и отпускал себя только в отведенные ансамблю минуты, пока Рашель готовилась к следующему номеру. После концерта она поцеловала его в лоб, и глаза его наполнились слезами. Мать Томатито потерял в раннем возрасте, воспитывали его всем табором, мальчишка тянулся к Лулу, чувствуя в ней неизрасходованную материнскую нежность, а иногда ей даже казалось, что он любит ее не как мальчик…
Через пару часов, проведенных в обществе, Рашель освободилась, ей стало легко и свободно среди всех этих людей, которые так полюбили ее.
Однако ночью в гостинице она почувствовала какое-то беспокойство. Что-то мучило и не давало заснуть. Вскочив с постели, она бездумно бродила по номеру, зачем-то открыла окно, вслушиваясь в нескончаемый дождь, увидела посередине двора промокшего насквозь полицейского, затем склонилась к мусорной корзине. Конечно, горничная уже все успела вынести и выбросить.
— Черт, черт, черт!
Легла в постель, и только уснула, как окно, неплотно закрытое, заскрипело.
Это Клочков! — как молния, мелькнула в ее испуганном сознании фамилия, но она взяла себя в руки, тщательно прикрыла окно, плотно задвинув щеколду, и, уже лежа в постели, задумалась. Почему он не пришел? Не мог? Или что-то случилось? Написал записку, вероятно, просил о свидании после концерта, но даже не зашел… Впрочем, и она не могла отказать вице-губернатору. Или записка какого-то другого рода? Что он уезжает, например, и просит у ней прощения за прошлую ночь… Мало ли что может произойти?.. Почему она порвала записку, не читая? А вдруг у него случились какие-то непредвиденные обстоятельства, он вынужден был уехать… Ну, не может же он просто-напросто забыть ее? Так не бывает!
Ночью часов в пять недалеко от гостиницы прозвучал выстрел.
— Он застрелился!!! — еще не проснувшись, закричала Рашель и в чем была выскочила в коридор, оттуда по лестнице к портье, спавшему в кресле.
Увидев певицу, портье встал и сиплым со сна голосом на ломаном французском языке спросил:
— Что угодно, мадам?
— Что это было? Кто застрелился?
Портье не понял.
— Вот сейчас? Выстрел! Я ясно слышала!
— Портовый город, мадам. Тут почти каждую ночь стреляют. Это нормально.
Мадам Бутон выдохнула с явным облегчением и отправилась досыпать. Поднявшись на несколько ступенек, она вдруг оглянулась на портье и, топнув ножкой, закричала:
— А почему, черт побери, до сих пор идет дождь?!
— Такое время, мадам, — виновато проговорил дежурный. — В июле закончится.
— Что за страна, матерь божья? — сказала примадонна, снова улегшись в постель и закрыв глаза.


***

— Так вы у меня, Павел Михайлович, все время будете жить? — напрямик спросил отец Дорофей вернувшегося с концерта ротмистра.
— Завтра уеду, — проговорил насупленный ротмистр. — А вы, отец Дорофей, нет бы, чая, что ли, по дружбе предложить?
Отец Дорофей безропотно пошел к дежурной за кипятком, а когда вернулся, порученец губернатора уже почивал сладчайшим сном.
Людей, казалось бы, совсем разных — горячий, пылкий, взрывной Клочков и отец Дорофей, мягкий, восторженный, — тянуло друг к другу, как разноименные заряды магнитов. Теплое дружеское чувство постоянно напитывало их. Клочкову нравились стихи священника, отцу Дорофею — основательность и внутренняя дисциплина ротмистра.
Но главное, они не сознавали этого, оба понимали свою жизнь как служение. И оттого, что цель высока, все остальное казалось не столь важным — жизненные неудобства, личные неприятности или тяготы службы.
Однажды глубоким вечером Клочков шел мимо церкви и обратил внимание, что она почему-то не заперта. Стараясь не скрипеть высокой и тяжелой дверью, ротмистр вошел внутрь проверить, в чем дело, отметил в аналое свет одинокой свечи. На цыпочках пошел дальше и вдруг увидел в одном из приделов прижавшегося спиной к стене отца Дорофея.
Вытянувшись в струнку, тот молча стоял, в глазах его блестели слезы, нет, не молча, конечно, в душе его творилась молитва, помешать которой ротмистр не решился, и так же тихо, на цыпочках выбрался из храма вон.
Но навсегда запомнил вытянувшуюся пред Богом кающуюся душу.

***

Снег ушел в один день очищающим горячим дождем. Природа, приторможенная неожиданной июньской пургой, вновь набрала потерянную в дороге силу. Еще позавчера выглянувшие уголком листочки сегодня за одну ночь раскрылись всем листом, оглашая все вокруг острым смоляным запахом. Птицы, еще опасаясь возвращения зимы, негромко, но радостно пели о неизбежности прихода лета.
Такое короткое и потому дорогое камчатское лето!
Преображение это, всегда внезапное для камчадалов, справляется как ежегодный ритуальный праздник. В лесу вырывается из земли дальневосточный чеснок — черемша, острая и душистая, следом выползает нежный папоротник с печально склоненной головкой. Люди бегут к ним, рвут обеими руками, набирают лукошками, мешками, кто сколько унесет, и со сметаной или маслом вкушают первый летний дар.
Семья Мономаховых грелась на солнышке на берегу бухты под Никольской сопкой. Именно в этом месте высаживался морской французский десант в 1854 году и был бит народным ополчением во главе с адмиралом Завойко.
Вверху над сопкой летали орланы.
Ребятишки бросали в воду камни — пускали блинчики, как у бабушки в Саратове, но волны бухты глотали голыши с первого раза. Николай Владимирович с женой сидели на скамейке подле самой воды и продолжали давешний разговор. Видно было, что история освоения Камчатки глубоко засела в душевной памяти Софьи Михайловны и не давала успокоиться. Так глубокая заноза продолжает ныть, если ее не вынуть сразу, и постепенно превращается в нарыв, грозя прорваться.
— А как же церковь позволяла творить такие безобразия?
— Церковь пришла сюда после восстания Федора Харчина. Последнее отчаянное и жестокое, оно стало пределом, за которым люди стали жить одним народом, постепенно сживаясь друг с другом привычками, образом жизни, но свято место пусто не бывает, Софьюшка. На место казаков как раз и пришла наша святая церковь.
— Господи, что ты говоришь? — замахала на мужа губернаторша.
— Конечно, не в том смысле. Жестокости были отменены. Но приобщение к вере святой стоило ительменам столько, сколько все прежние налоги вместе взятые. Не пройти причастие, исповедь, крещение, а это деньги, и немалые, значило попасть в опалу властей, а пройти — значило разориться. В общем, налево пойдешь — коня потеряешь, направо… Ну и вот…
— Зачем же так жестоко?
— Матушке-церкви тоже надо было отстроиться, накупить землицы, собственности, тоже, поди, в Италию в отпуск хотели, а как же? На то они люди!
— Ох, господи Иисусе!
— А у кого нет денег, того не крестили. Ходи нехристем! И если сначала ительмены тянулись к христианству, даже кружки устраивали, где крещеные пересказывали всем в деревне историю Христа, то после уже через двадцать годков от крещения бегали. Один старик-камчадал даже говорил Стеллеру, что не хочет принять крест, потому что после смерти придется попасть на небо, а там одни русские! — губернатор громко и раскатисто рассмеялся.
— Не любили они нас, ой, не любили! — покачала головой Софья Михайловна.
— Так и не за что было любить, матушка! — Николай Владимирович встал со скамейки, сделал несколько неуверенных шагов по влажной гальке и крикнул младшим мальчишкам: — Саша, отведи Мишеля от воды! Ты что — не видишь, что он уже ноги замочил! Сколько раз вам повторять, не подходите близко к воде! — Потом сел на скамейку и, успокоившись, продолжил рассказ: — Притом надо, конечно, резон иметь — общество не поддерживало церковь деньгами. Это сейчас наш владыка Нестор собрал по России четыреста тысяч…
— Сколько-сколько? — переспросила удивленная Софья Михайловна.
— Четыреста тысяч!
— Дай Бог ему здоровья! — перекрестилась супруга.
— Построил дюжину приходов, церкви, школы, аптеки, приют вот намедни открыли для деток камчадальских, лепрозорий в Раковой обустроил. Но для этого он всю Россию на ноги поднял, прошение государю написал, филиалы Камчатского братства сейчас во всех крупных городах страны, это же не шутки! Конечно, не без благословения патриарха и государя-батюшки, многая им лета!
— Вот кабы с этого начинать!
— Истину глаголешь, матушка, да русский человек задним умом крепок.
Николай Владимирович опять рассмеялся. Софья Михайловна перекрестилась на икону в правом углу кабинета и тяжело вздохнула.
— А ты знаешь, как его сейчас камчадалы нашенские зовут? Майнгу-попе! — и вновь захохотал.
— Попе? — Софья Михайловна пождала в недоверии губки. — Не слышала.
— А ты с народом-то и не общаешься.
— А что это означает — Майнгу-попе?
— Большой батюшка.
В водах бухты качались на якоре два миноносца и яхта камчатского губернатора «Адмирал Завойко», издали казавшиеся детскими игрушками. А по-над бухтой открылся голубой сияющий, без единого облака, купол неба. Рябины на сопке несмело шумели, черный вулканический песок вперемешку с галькой шуршал под ногами.
— Вот и лето, однако, наступило, — сказала губернаторша, положив головку на плечо мужу.
— Тьфу, тьфу, тьфу! Не скажи «гоп», ваше превосходительство!


***

В полдень в номер примадонны доставили корзину белых бархатных роз. Среди цветов белела записка. На этот раз Рашель лихорадочно схватила ее, уколовшись о шипы, и прочитала. Посередине белого листа бумаги размашистым почерком бузотера и драчуна было написано: «Сегодня после концерта там же… Ваш К». Рашель перевернула записку. Ничего.
— Где после концерта? Он что — издевается надо мной? Русский медведь, дикарь, чучело азиатское!!!
Но в душе Лулу пели райские птицы, сразу вернулось веселое расположение духа. На обеде с музыкантами говорили только об Америке и предстоящем путешествии на круизном пароходе.
— Там несколько ресторанов на каждом уровне. Зал, где крутят синема, турецкая баня, биллиардная, ночные бары, бассейн, библиотека, концертный зал, нас будут развлекать! Наконец-то!
Вечером концерт проходил в ресторане «Астория». Изысканная публика. Прохладные аплодисменты только раззадорили музыкантов, привыкших к успеху. Клочков опоздал к началу, не мог поймать извозчика и вошел в залу в середине первого отделения. Рашель тотчас увидела его и вспыхнула. Через несколько номеров все встало на свои места. Зрители, а вместе с ними и камчатский ротмистр, кричали «Бис» и «Браво». На столиках стыла заказанная еда.
Как важно, когда в зале находится родная душа, когда она отзывается на твой смех и малейшее движение души. Когда ты смотришь на зрителей и видишь взволнованные и отвечающие тебе глаза. Когда артисты на сцене и публика в зале сливаются в одно, и уже непонятно, кто кого ведет.
Да какая разница — кто?
Общий сияющий вихрь захватывает всех своим ритмом и уносит в небеса одной большой рекой. И человек в кресле не развалился, поигрывая брелоком, а, забыв время, вцепился руками в подлокотники, чтобы не упасть из-под облаков на грешную землю, и наклонился вперед, ловя каждую ноту, словно перл, из уст пленительнейшей из женщин.
Когда же вдруг неожиданно звучит последний аккорд, зрители понимают, что всё, конец, это больше не повторится, сердце рвется от горя, и все вскакивают и бегут прощаться с чудом, с этим неповторимым феноменом.
— А-а-а-а!
Однажды она зашла с друзьями в обыкновенный ночной кабак в Марселе, где ее некстати узнал ведущий и попросил спеть. Публика, в основном матросы, она понимала это, явились сюда не ради нее. Но и отказаться не смогла. Проклиная день и час, когда она согласилась сюда пойти, она вышла на сцену и запела песню из своего репертуара, сентиментальную песню про девчонку, которая не дождалась своего любимого из армии.
Товарищи очень ждали этой песни, но зал не хотел слушать. Они были здесь с другой целью. Матросы гремели вилками, рассказывали похабные анекдоты и хохотали. Они отдыхали, и им не было дела до какой-то там певички.
Один из матросов случайно оторвался от беседы, увидел актрису, понял ее смущение и засмеялся, сказав, вероятно, что-то обидное товарищам за столом. И тыкал в сторону сцены грязным пальцем, и снова смеялся. Друзья и знакомые за соседним столиком поддержали его гогот.
Лулу растерялась и остановилась посередине песни.
После Альфред рассказал, что у нее исказилось лицо, и она яростно и звонко крикнула в зал:
— Я заставлю вас слушать, уроды! Смотреть сюда всем, сукины дети!!!
Публика в кабаке опешила, на мгновение повисла такая тишина, что можно было муху услышать. И Лулу запела другую песню, про то, как ее любимый ушел в море, но она продолжает его любить, зная, что он ушел навсегда. Дело было не в содержании, а в том, как она пела. Вернее, орала, кричала, раздирая в ярости рот, стоя на самом краешке авансцены, готовая в любую секунду броситься в зал и растерзать неблагодарных зрителей. Кричала обожженным, раненым горлом, сипом, так что слова отскакивали от стен и обрушивались на головы слушавших.
Когда она закончила пение, матросы, отставившие кружки, устроили ей такую оглушительную овацию, что на шум в испуге выбежал хозяин кабака узнать, не пора ли вызывать полицию. После этого случая Рашель Бутон не боялась никакой публики.
Незадолго до конца Клочков незаметно зашел в закулисную часть. Все полицейские столпились на сцене, забыв про свои прямые обязанности, и ему не стоило большого труда проскользнуть в маленький коридор, где располагались гримерные комнаты.
— Куда бы он ни пригласил меня, и что бы ни сказал, я пошлю его к черту! — вдруг сказала Лулу маленькому Фернандо прямо на сцене.
— Кого, мадам? — удивленно переспросил он.
Рашель кланялась публике, принимала букеты и смеялась.
— Это моя новая песня, Фернан! Будет называться — «Самонадеянный осел»!
— Хорошее название, мадам, народ будет ее слушать, — польстил примадонне маленький мануш.
— Браво! Бис! — бесновалась публика.
— Каков подлец! — обмахиваясь кружевным платком, Рашель выпила глоток воды, протянутый ей одним из полицейских. — Благодарю.
— Что, мадам? — не понял Фернандо.
— Ты видишь его в зале?
— Кого, мадам?
— Что ты заладил — кого да кого, ковокала! Того офицера из поезда! Он только что сидел вон там.
— Он ушел, мадам. Вас снова вызывают, мадам.
— Браво! Бис!
Откланявшись, Рашель снова вернулась к предмету разговора.
— Как ушел?
— Так.
— Куда, свинья ты этакая?
— Я видел, что на песне «Я дурею от тебя» он встал и демонстративно вышел.
— Что ты мелешь, маленькая скотинка?! Как это он мог демонстративно уйти? Я не верю тебе! — вызверилась Лулу.
— Вас вновь вызывают, мадам.
— Браво! Бис!


***

Злая, как фурия, бледная от ярости Рашель Бутон, расшвыривая стулья по дороге, вышла в коридор, застыла на секунду у гримерной в желании уколоть Фернандо Жозе еще сильнее, но раздумала. В конце концов, уж кто-кто, а маленький цыганенок тут и вовсе не виноват. А если Клочков ушел, так туда ему и дорога! Урод!
— В Америку! В Америку!
— В Америку! — подхватили музыканты.
— Завтра в Америку! — на этих словах она распахнула дверь и остановилась как вкопанная. На ее стуле, развалившись в совершенно развязной позе, в изысканном черном костюме сидел ротмистр Клочков и выщипывал ее щипчиками волосы на носу.
— Вон отсюда! — прошипела она, но Клочков успел опередить ее, вскочив со стула одним прыжком, втолкнул ее в гримерную и закрыл за собой дверь.
— Вы прочитали вчера мою записку?
(Боже мой, что он написал в этой проклятой записке?)
В дверь постучали.
— Ко мне нельзя! Я не одета! — сказала она в дверь и Клочкову уже шепотом: — Что вам угодно, наконец, милостивый государь?
— Я знаю, что вы завтра уезжаете, и прошу провести со мной несколько минут. Я сам отвезу вас в гостиницу. Под окнами стоит экипаж.
— Вам хватит этих пятнадцати минут? — с удивлением спросила артистка.
— Не извольте беспокоиться. Я привезу вас туда, куда вы прикажете.
— Отвернитесь, мне надо переодеться.
Одевалась она минут пятнадцать. Руки ходили ходуном. Пальцы не попадали в петли, резинка порвалась, крючки ломались. Надевая туфлю, она чуть не упала, прыгая на одной ноге. Хорошо, гримерка была малюсенькая, и она, не отпуская туфлю из рук, привалилась к стене боком.
И первая вышла из грим-уборной.
Проходя через сцену, где музыканты собирали инструменты, надевали чехлы, Рашель сказала Фернандо, не останавливаясь:
— Я доберусь до гостиницы одна, — и подала ротмистру руку.
На улице под зонтом рядом с экипажем их ждал мальчик-китаец с подносом в руках. На подносе стояли бокалы с только что разлитым шампанским. Мальчик кланялся и радушно улыбался.
— Как это у вас говорят — на здоровье! — Рашель взяла бокал, они чокнулись, выпила до дна и кинула бокал через плечо. Кажется, так положено у русских? Лицо певицы немедленно заволокло равнодушной пеленой, глаза закатились, Клочков едва успел подхватить ее и опустить на сиденье экипажа.
— Ты сколько капель влил? Сколько капель, я спрашиваю?!— обеспокоенно спросил мальчика офицер.
— Десиц… Десиц капель.
— Ты же убил ее, скотина! — вскричал ротмистр.
— Лю Ши-Бао сказаля, так будит лутце, русская селовека.
Клочков столкнул маленького китайца с подножки и коротко и зло крикнул кучеру: — В порт! Гони!


***

В открытое море вышли при звездах.
Когда снялись с якоря, от пакгауза на берегу отделилась тень хромоногого человека. Он долго стоял на волноломе, опершись о трость и вглядываясь вдаль.
Огни столицы Приморья гасли в отдалении. Волны бежали навстречу шхуне, мягким движением очищая с палубы остатки мазута, словно со стола крошки.
Рашель Бутон сладко спала в кубрике капитана на узкой кровати, укрытая парой не до конца чистых одеял. Лицо ее было безмятежно в свете фонаря, влажные губы шевелились. Вероятно, она разговаривала с кем-то во сне, и этот некто был ей далеко не безразличен.
Клочков поднялся в рубку, где находился весь экипаж — капитан Караев и двое угрюмых бородачей, третий спал в надстройке над палубой, чтобы позже сменить вахтенного. Откликались они на клички: Баул, правую щеку его украшал шрам, Михась с перебитой переносицей и тщедушный на вид Клепаня. На корме лежала привязанной железная платформа, которую команда везла в Петропавловск.
— Сколько будем идти, капитан?
Караев, попыхивая трубкой, ответил с улыбкой:
— Как Бог даст, господин хороший. В нашем деле лучше не загадывать.
— И все-таки? — настаивал чиновник по особым поручениям.
— Неделю в лучшем случае.
— А быстрее никак нельзя?
— Только не на этом корыте, господин Клочков, — встрял улыбчивый Клепаня. — Хорошо, ежели вообще дойдем.
Капитан поморщился и недовольно зыркнул на вахтенного.
Сколько пробудет в забытьи певица, Павел Михайлович не мог предполагать, но если допустить, что завтра она ни с того, ни с сего все-таки придет в себя, то идти на шхуне даже восемь дней с обманутой женщиной, темперамент которой Клочкова пугал, притом подданной другого государства, перспектива не самая приятная. Лучше всего, чтобы она проспала все эти десять дней и открыла ясные очи только в кабинете губернатора. Клочков лишь представил ярость француженки, ему стало худо.
В конце концов, он выполнял приказ. Мог ли он поступить иначе? Наверное, мог, но Павел Михайлович, потомственный военный, когда-то еще в юности дал отцу зарок — сначала неукоснительное выполнение приказа, а уже после подавай рапорт с несогласием. Да и не было еще в его жизни такого приказа, который бы граничил с нарушениями его нравственных опор. Этот — первый.
Душа его была не на месте потому, что он чувствовал, что женщина ему все более и более нравится. Несмотря на то, что он ее фактически не знал. Три минуты в поезде, поцелуй через подоконник, бокал шампанского перед рестораном мало что могли рассказать о человеке.
Поцелуй ее, мягкий, чувственный и легкий, в одно прикосновение, остался в памяти.
Артистка, певшая на сцене дворянского собрания, была ему, несомненно, душевно близка. Песня не может заслонить исполняющего ее человека. Сцена, как увеличительное стекло, делает возможным рассмотреть артиста внутренне. Что он собой представляет? Глупый или умный? Злой или добрый? Хочется с ним общаться, слушать его еще и еще, или лучше, чтобы он заткнулся и ушел со сцены тотчас, как открыл рот и завыл?
Именно поэтому люди любят драгоценные камни, потому что они чисты, прозрачны и позволяют видеть сквозь себя всю затейливость своей волшебной структуры.
Рашель Бутон пела простые песни с незатейливыми словами, но за ними стояла такая боль за своих героев, что у слушателей поневоле сжималось сердце, они сострадали ее персонажам, будто это происходило с ними.
И слезы дарили людям счастье и душевную близость к артистке.
«Удивительнейшая женщина!» — подумалось Клочкову в который раз.
Мысли его прервал топот на палубе. Потом — крик Михася и присоединившийся к нему еще один голос, который ротмистр сразу не признал. Причем тот другой, почти детский, кричал, точно его резали.
— Стой, стой, каналья цыганская!
— А-а! — визжал Фернандо Жозе, а это был, конечно, он. — Убивают! Помогите кто-нибудь! Господин Клочков! А-а!
Через несколько секунд в рубку спиной вошел старший матрос Михась, в руках его барахтался черноголовый гитарист.
— Ах ты, маленькая сволочь, — крикнул Михась и со всей силы отшвырнул Фернандо в угол. — Он откусил мне палец, капитан.
Падая, мальчишка ударился головой о железную переборку и взвыл еще громче.
Капитан Караев смотрел на Клочкова, ожидая объяснений.
— Я не знаю, как он проник на борт. Пусть сам скажет, — кивнул мальчишке чиновник по особым поручениям.
— Я видел! Я все видел! — закричал Томатито. — Я пошел за вами, потому что сразу почувствовал неладное, как вас увидел. Вы дали что-то выпить мадам, и она упала в обморок!
— Ты прицепился к нам сзади, клещ ты цыганский? — взорвался Клочков.
— Нет, я взял другой экипаж и поехал за вами.
Фернандо Жозе испугался только сейчас. Когда он увидел, как Лулу Морена на его глазах упала после глотка шампанского, он сразу понял, что ее отравили с какой-то подлой целью и, не думая о последствиях, взял другого извозчика, проследил, на какое судно загрузили певицу, и побежал что есть духу за полицейским, которого увидел у входа в порт.
Полицейский ничего не понимал по-французски и еще менее хотел утруждаться. Вечером в порту было опасно. А потому равнодушно отвернулся от странного цыганенка, который лопотал что-то на своем языке, а когда тот отговорился, полицейский дружески тронул его за плечо:
— Иди отсель, не тремай.
Тогда он вернулся на пирс и успел как раз вовремя. Трап еще не убрали. Фернандо пробрался на шхуну и улегся за платформой на корме.
— Что будем делать? — спросил Клочков капитана.
— Выкинуть за борт, и вся недолга.
— Придушить прежде, чтоб не мучился, — сказал штурвальный Баул и, открыв гнилой рот, громко засмеялся.
— Не гневите Бога, капитан, это живая душа, почти мальчик.
— Черт знает что у него на уме! Свяжи ему, Клепаня, руки понадежней на всякий случай. И брось в трюм к крысам.
Фернандо не понимал, что говорят люди, но по тому, как они на него смотрели, ничего хорошего не ждал.
Младший матрос Клепаня вышел из рубки и вернулся через минуту с длинной веревкой в руках. Мануш понял, что с ним хотят сделать, и закричал, прижимая руки к себе.
— Вяжите, только не испортите ему руки. Он первоклассный гитарист-профессионал.
В глазах команды ротмистр прочел недоверие. Капитан посмотрел на мальчишку, потом на Клочкова, потом опять на мальчишку и кивнул младшему матросу:
— Ну-ка, принеси гитару.
Через две минуты Клепаня принес гитару и протянул Фернандо.
— Они хотят убедиться, что ты хороший музыкант. Сыграй им что-нибудь, — сказал чиновник по особым поручениям.
Сидя на полу, мануш осмотрел гитару, в недоумении пожал плечами и ответил:
— Это русская семиструнка. Другой строй. Мне понадобится пять минут, чтобы перенастроить инструмент.
— Что он сказал? — переспросил Караев.
Клочков объяснил. Фернандо настроил гитару за минуту, не больше.
И заиграл. Капитан смотрел на это цыганское чудо, не отрывая глаз. Штурвальный бросил руль. Клепаня сел рядом с Фернандо и наблюдал за ловкими пальцами музыканта. Когда Томатито закончил играть, наступила тишина, и только Японское море, оскорбительно равнодушное к французской музыке, с шумом билось в борт шхуны.
После затянувшейся паузы капитан Караев, вылитый убийца, ежели судить по системе Ломброзо, присел рядом на корточки, так что кровь бросилась ему в лицо, и нежно сказал Фернандо:
— Может, ты покушать чего хочешь?


***

Утром в кабинете губернатора Камчатки раздался звонок. Звонил чиновник по особым поручениям канцелярии Приморского губернатора Лев Игоревич Колмаков.
— Здравствуйте, ваше превосходительство Николай Владимирович, доброго вам здоровья и поклон от Василия Петровича Маргаритова.
— Слушаю вас, Лев Игоревич, — ответил губернатор Камчатки, прихлебывая чай в подстаканнике.
— Спасибо, ваше превосходительство… — некстати промолвил Колмаков, и сам растерялся. — Даже не знаю, как сказать…
Николай Владимирович сделал большой глоток, обжегся и, отставив стакан, сказал чересчур нервно:
— Говорите прямо, что уж вилять, тем более, я уж понимаю, что кто-то из наших камчадалов набезобразничал у вас там.
— Вот ведь какое дело… — не решался никак приступить к разговору Колмаков.
— А то с чего бы вам звонить?
— Не знаю, как начать… — прокашлялся Лев Игоревич.
— Да вы не деликатничайте.
— Да уж придется, видимо…
— Ну, не в первый, не в последний, Лев Игоревич. Что уж делать, такая наша планида, — помог приморскому чиновнику Николай Владимирович.
— Вот именно. Верно изволили выразиться, планида.
— Только предваряя ваши, так сказать, филиппики в адрес камчадалов, прошу вас войти в наше положение дикарей, если можно так сказать. Поймите нас сирых и убогих, Лев Игоревич, и будьте снисходительны. Живем оторванно от цивилизации вашей, никаких развлечений. Вот люди и вырываются к вам в столицу поразвлечься да дурную силушку свою покачать. Иной раз и не рассчитают чего… Хе-хе!.. — губернатор даже позволил себе издать что-то типа смешка.
— Дурную, ваше превосходительство, так и есть.
— Не пугайте вы меня! — прихлопнул ладошкой по столу Николай Владимирович.
— Не смел бы беспокоить, но служба-с, — мямлил Колмаков.
— Помню, как в последний раз наш Чурин… не ваш… ваш-то золотой… в «Астории» драку затеял… Он чуть что — в драку… такой человек… Порох, чистый порох! — губернатор засмеялся на весь кабинет, так что трубка у Колмакова захрипела.
— И портрет государя испортил.
— Он испортил, он и новый справил, лучше прежнего, — махнул рукой губернатор.
— В этот раз почище будет.
— Что еще, батюшка, уморить ты меня хочешь, что ли?
— Как я смею, ваше превосходительство?
— Вот и говорю, а то каждое слово как жилы из тебя тяну… Постой, уж не с Павлом ли Михайловичем Клочковым что приключилось? Господи, твоя воля! — Николай Владимирович аж закачался в кресле.
— Именно, угадали, ваше превосходительство. Вернее, не с ним-с…
— Валерьянки мне! — крикнул в сторону приемной Николай Владимирович.
— То есть не совсем с ним, а при его непосредственном участии.
— Да говорите же, черт вы этакий! У меня уже от вашего звонка дыханье зашлось! Воды!
В кабинет быстрым шагом вошел с мензуркой в руках Василий Осипович Родунген, ожидавший визита и перехвативший инициативу у секретаря.
— Никак нет, ваше превосходительство, а только по агентурным данным ваш Клочков похитил французскую певицу Рашель Бутон и увез в неизвестном направлении.
Василий Осипович замер, прислушиваясь. Из трубки доносился нервный голос Колмакова. Но разобрать что-либо было совершенно невозможно.
— Так. Как это он мог увезти? Куда? Во Францию? — губернатор выхватил из рук Родунгена мензурку и в мах выпил содержимое.
— Не имею чести знать.
— А я почем знаю? Уж не хочешь ли ты сказать, что Павел Михайлович преступным образом похитил французскую подданную в целях ухудшения международных отношений с Французской республикой?
— Факт есть факт. Похитил.
— Ах, он такой-сякой!
— Что за притча такая? — только и сумел выговорить Василий Осипович. — На что она ему нужна, басурманка?
— А она должна была сегодня уйти на американском пароходе в Лос-Анджелес. Там у нее концерты, — уже повысив голос, вещал Колмаков.
— А это точно он?
— Истинный крест! — губернатор даже услышал, как Лев Игоревич тыкал себя перстами.
— Вот ведь сатана! Вот ведь вражий пес!
— И есть у меня думка, Николай Владимирович, что он ее на Камчатку повез.
— Куда? — искренне изумился губернатор. — Черта ли ей здесь делать?
— Потому что зафрахтовал, так сказать, шхуну Караева и Барыкина по перевозу платформы для камчатского пирса.
— Вон оно как… Хм… Это точные сведения?
— Самые наиточнейшие.
— Бес, что ли, попутал? — спросил Родунген, но губернатор отмахнулся от него, как от мухи.
— Так, так, так… — Николай Владимирович вытер ладонью влажное лицо и спросил: — А не могло это случиться по обоюдному сговору, Лев Игоревич?
— То есть? — опешил Колмаков.
— Люди молодые. Француженки вообще на это… как говорят… падкие… Дело молодое… — и как разрешенное дело, добавил: — Отчаянная, однако, барышня!
— Вы думаете, это амурные дела? — ахнул на другом конце провода Колмаков.
— А что еще, батюшка? Не силой же он ее скрутил!
— Это естественно, — согласился Колмаков.
— А может, она за нашего Павла Михайловича и замуж пойдет?
— Не может быть!
— А вдруг сложится? Что ж, наш Павел Михайлович не мордва, чай, некрещеная. Потомственный дворянин.
— Однако, как вы это повернули…
Лев Игоревич был прямо-таки озадачен.
— Да вот так и надо доложить Василию Петровичу, мол, встретились пылкие сердца и полюбили друг друга. Как Петр и Феврония. Что ж другого-то придумывать?
— Вот такие отчаянные? — Колмаков еще сомневался.
— Русский народ отчаянный, брат вы мой, свет Игоревич. А на Камчатке народ и вообще — у-у! — прогудел губернатор.
— Значит, так и доложить? — еще сомневался приморский чиновник.
— Так и доложи, голубчик, — сказал начальник Камчатки и повесил трубку.
Некоторое время посидели молча. Затем Василий Осипович почесал ухо и сказал растерянно:
— Что же это он совсем без царя в голове? Наш Павел Михайлович?
Николай Владимирович покачал головой и сокрушенно пробормотал:
— Чистый Атласов!

***

Колмаков в задумчивости положил трубку и позвонил в колокольчик. Тотчас в кабинет зашел, подхрамывая, человек азиатской внешности и молча встал у порога. В руках он держал за засаленную кромку котелок и тросточку.
Колмаков выждал паузу и, не называя человека по имени-отчеству, задал вопрос:
— Вы уверены, что мадам Бутон была, так скажем, не совсем трезвая?
— Так точно, ваше благородие.
— И тебе ничего не показалось подозрительным?
— Показалось, ваше благородие, — сказал шпик и аккуратно кашлянул в платочек.
— Ну, так говори, не тяни быка за хвост.
— Может, даже и не совсем пьяна, а если пьяна, то как извозчик, — загадочно сказал человек.
— То есть? — не понял Колмаков.
— До последней степени-с, — словно по секрету высказался шпик, наклонившись в сторону чиновника по особым поручениям.
— В чем это выражалось?
— Ноги не шли, голова висела, ее тащили как куклу, можно сказать.
— А не могла она находиться без сознания?
— Очень даже возможно-с.
— То есть ее отравили, что ли? Как это понимать?
— Не могу знать, ваше благородие, — пожал плечами подчиненный.
— А мальчишка этот, гитарист, сразу за ними, говоришь, прошмыгнул?
— Именно так-с.
Колмаков походил по кабинету, покачался с пятки на носок и, подойдя к шпику на минимальное расстояние, прошипел:
— А где же все-таки он ночевал, наш Павел Михайлович?
— Не могу знать.
— Как он мог улизнуть? Вы же утверждаете, что весь район практически перекрыли?
— Не могу знать. Как сквозь землю провалился.
Шпик заметил взгляд начальника на засаленной кромке котелка и спрятал его за спину.
— Плохо, что не можете. А я вот могу.
Колмаков тяжело вздохнул, вернулся за стол, побарабанил пальцами по столешнице и недовольно буркнул:
— Ступайте. Что с вас взять?..


***

Последующие сутки на шхуне было спокойно. Фернандо пришелся всем по душе. Он не задавал трудных вопросов, просто поверил, что ничего страшного не произойдет, что тут дело совсем другого сорта. Лазил как обезьяна по всему кораблю, всем интересовался и лопотал по-французски, чем сильно развлекал команду. Клочков вынужденно работал толмачом.
— Вот едешь ты на Камчатку, Фернанка, а что ты там есть-то будешь? — ехидно спрашивал Клепаня: — Ты ж там с голоду подохнешь.
— Почему? — наивно и испуганно спрашивал Томатито.
— Да ведь там лягушек нет! — и все покатывались от хохота.
— А почему нет лягушек?
— Ни лягушек, ни змей, ни воробьев! Такая земля. На краю света. Девять месяцев зима, остальное — мороз.
Фернандо Жозе расплывался в улыбке.
— Неправда! Вы меня обманываете!
— Это еще не все. Земля трясется! Из горы огонь валит, про вулканы слышал? — присоединился Вася Резаный.
— Да, — закивал головой мануш.
— Вот, а внутри вулканов живут страшные великаны, гамулами называются и огонь поддерживают.
— Гамулы? — недоверчиво повторил незнакомое слово мануш.
— Ночами они вылетают из горящей горы и ловят по Камчатке маленьких цыганят.
И Фернандо смеялся, понимая, что его разыгрывают.
В кубрике на стене прямо над лежащей в беспамятстве Рашель Бутон он вдруг разглядел приколотую картинку — торжественный вход в Париж русских войск в 1814 году. Впереди на белом коне царь Александр Первый. И восторженные толпы парижан.
— Это ворота Сент-Мартен? — спросил он недоверчиво.
— Париж, Париж, да, — кивнул капитан.
— А это кто? — спросил юноша и ткнул пальцем в царя.
— Наш царь, император Александр Первый.
— Это не может быть! — заволновался юный француз.
— Успокойся. Это было сто лет назад. Тут даже написано: «19 марта 1814 года». Читай.
Но Фернандо Жозе не умел ни читать, ни писать. Он умел только играть на гитаре.
— Это невозможно!
— Ты про Наполеона слышал? — включился в беседу Клочков. Фернандо кивнул. — Ну вот, мы вас победили.
— Вы — нас? — изумился мануш.
— И взяли город. Парижане думали, что в город войдут орды диких варваров, страшные казаки, жестокие и необузданные, типа Баула, а потом отпускать не хотели. Вы нас разорили, а мы вас спасли от Бонапарта, понял? Бивуаки наши стояли прямо на Елисейских полях, и городские красавицы, навещавшие казаков по ночам, прыгали бабочками по лезвиям казацких шашек.

…И за Москву — наш царь не мстил, —

запел Клочков тихо, чтобы не потревожить мадам Бутон, —

И белым знаменем пощады
Столицу Франции покрыл.
И видя, что коня степного
На Сену пить водил калмык
И в Тюильри у часового
Сиял, как дома, русский штык!

— И слово «бистро» это наше — русское слово. Оно означало «быстро».
— Бистро, — повторил одними губами Фернандо.
— Когда казаки заходили в ваши харчевни, то говорили гарсону одно слово: «Быстро!», и он тогда шустрил. Понимал, басурман, чтобы избежать неприятностей, надо все делать стремительно. И без всякого перевода обходился.
Работать Фернандо не заставляли, капитан понимал, что для гитариста труд моряка пагубен. И все светлое время суток цыган торчал на корме, разглядывая сновавших в воде дельфинов, или играл на гитаре.
— Вот ты мучишь инструмент, мучишь, а знаешь ли происхождение гитары, откуда она взялась? — спросил однажды Клочков.
— Нет, — сказал Томатито и, прекратив игру, приготовился с интересом слушать.
— Это было давно… Бог Аполлон страстно влюбился в нимфу Дафну. Слышал про таких?
— Вроде, — неуверенно кивнул мануш.
— В Древней Греции это было. Однажды он задушил ее в своих объятиях, и Дафна превратилась в лавровое дерево. Из этого священного дерева и была сделана первая гитара. Вот так. Она так нежно и жалобно стонет, потому что вспоминает про бурную любовь бога.
— Это правда? — серьезно спросил мануш.
Клочков подумал и серьезно взмахнул головой.
— Да-а!


***

Рашель проснулась на вторую ночь. Возле ее ног на коврике, как собака, спал Фернандо. Осторожно переступив через него, она открыла дверь кубрика и вышла на палубу. Над морем совсем низко, у самого горизонта, висела луна. Шхуна с легким уханьем скользила по волнам, и шум мотора не перекрывал рокота волн. Свежий соленый ветер перехватил ее дыхание, она сильнее натянула на себя одеяло.
— Где мы? — спросила она слабым голосом Клочкова, стоявшего на корме спиной к ней.
— Где-то между Россией и Японией, мадам.
— А куда мы идем?
— На Камчатку, мадам.
— Где это, черт возьми?
— На краю света, как утверждает капитан этой посудины.
Певица закашлялась и укуталась еще больше.
— А зачем?
— Сейчас я сам уже не знаю, мадам.
Одна из чаек резво спланировала, и певице показалось, что птица с любопытством взглянула ей в глаза и разочарованно в потоке ветра снова взмыла вверх.
— Вы похитили меня?
— Да.
— С какой целью? Что вам угодно от меня? Деньги? У меня их нет. Они у импресарио, который уплыл в Америку раньше меня.
— К черту деньги, мадам! На Камчатке живут люди, которым необходимо услышать ваше пение. Вы даже не представляете, как вас там любят. Как вас там ждут! — вдруг жарко сказал ротмистр. — Я понимаю, что говорю странные вещи, в которые и поверить-то трудно, но это именно так. Мне больше нечего прибавить.
— Вы, действительно, ненормальный.
Рашель Бутон повернулась и, слабо покашливая, держась за косяк, вернулась в кубрик.
Клочков стоял освещенный неяркой дорожкой луны. Она мерцала и переливалась разноцветными огнями, то вспыхивая, то пропадая во тьме. Сейчас на этой дороге стоял он один, и вернуться по ней было нельзя. Однажды поэт Бальмонт в пиитическом экстазе решил проверить этот постулат и едва не утонул.
История не имеет сослагательного наклонения. Сколько раз Клочков слышал эту пустую фразу? И только сейчас до него дошел смысл этой безвозвратности, дошел с болью чужой ему женщины, чья слабость вдруг полоснула его как ножом по сердцу.
Думал ли он прежде о ней? Клочков подивился сам себе. Как он мог не подумать о человеке вообще? Кроме того, что она замечательная артистка, она еще красивая и, наверное, умная женщина, у нее есть семья, муж, дети да наверняка обязательства перед другими людьми. И за срыв концертов в Америке она выплатит немалую неустойку.
А может ли думать снаряд, летящий в цель? Может ли размышлять шашка, опускающаяся на голову противника? И вот теперь, когда цель практически достигнута, Клочков вдруг оробел душой и засомневался. Имел ли он право так поступить?
Но что еще больше саднило внутри, это ее смирение или, может быть, естественная слабость, а вернее, отравление после принятия проклятых капель Лю Ши-Бао? Если бы она закричала на него, затопала ногами, швырнула в лицо обидные и справедливые упреки, он бы принял как должное. Но она молчала.
В конце концов, мужчины всегда похищали женщин, начиная с Париса и Елены, кончая бедной княжной Таракановой с графом Орловым. Правда, во всех случаях кончалось одинаково печально.
И, очевидно, не изменяя своей мужской природе, будут похищать и далее.


***

Утром, когда он встал на вахту, подменив штурвального (так он уговорился с капитаном), вокруг шхуны клубился туман. Море не просматривалось. Шхуна, кивая носом, проваливаясь в облака, шла малым ходом.
Неожиданно слева по борту возник японский крейсер «Нийтака», он часто посещал Петропавловск. Клочков прочитал название на его борту. Вынырнув из клубов пара, «Нийтака» прошел, едва не раздавив кукольную по сравнению с ним шхуну. Капитан дремал рядом, сидя на прибитом к стене стулу. У Клочкова захолонуло под сердцем, но он не стал будить Караева, тот все равно не поверил бы ему, да и поправить уже что-либо было поздно. Вряд ли с крейсера заметили их под своим могучим носом. Но через секунду после того как крейсер пропал в тумане, Караев встрепенулся, открыл глаза и грозно спросил:
— Что это было, Павел Михайлович? Какая-то тень большая?
Клочков пожал плечами, но Караев уже больше не спал и то и дело настороженно всматривался по курсу в молочную взвесь тумана.
— Ах, язви ее! Напоремся на что-нибудь, пропорем днище. Самый малый! Или на якорь вставать?
А еще через пару часов начался шторм. При ограниченной видимости идти дальше — смертельный риск, но и стоять на месте нет возможности, надо пробиваться во что бы то ни стало и куда бы то ни было. Шхуна, как скорлупка, заваливалась носом и с воем падала вниз, оттуда могучие японские боги поднимали ее, как пушинку, на гребень волны, какое-то время она там балансировала, стараясь удержаться и ни в коем случае не падать, но всякий раз не могла устоять и снова, накреняясь и скользя, неслась вниз.
— Держи штурвал! Главное, держи штурвал, ваше благородие, иначе пропадем! — кричал Баул. Свитер он по примеру японцев пропитывал олифой, и она не пропускала влагу.
Удерживать штурвал — большая проверка на физическую силу, и мокрый с головы до ног Клочков справлялся до поры до времени. Когда шхуна неслась вниз, он буквально ложился на руль плашмя и прижимался, как к родному тяте, когда корабль взлетал в небо. Притом ротмистр испытывал именно чувство полета. Где-то внутри него отлетала душа и снова с восторгом возвращалась на место.
Внизу в спаренных кубриках матом кричали Клепаня и Михась. Французы держались стойко, и их молчание тревожило чиновника по особым поручениям гораздо больше, чем мат матросов, который при всей выразительности нашим уважаемым гостям был недоступен по причине незнания ими великого и могучего.
Удерживать штурвал надо еще и потому, что его не просто вырывало из рук, его выворачивала какая-то диавольская сила и именно на гребне, когда нужно держать его перпендикулярно волне, шхуна изворачивалась змеей, норовила стать боком, как живое существо, что грозило гибелью не только команде, но и самому судну. Волна могла его расплющить, ударить, разорвать пополам, опрокинуть килем вверх, закружить волчком. И единственное, что удерживало шхуну, были жилистые руки Клочкова.
Баул перебрался к штурвалу с другой стороны, и вот они уже как братья, лицом к лицу, держали корабль вдвоем.
Баул говорил как заведенный, на одной ноте:
— Ексель-моксель! Ексель-моксель!
Мысли все куда-то улетучились, вспоминал после Клочков. Он превратился в живую формулу, в инструмент, автоматически выполнявший трудную работу. Чувство победы над стихией не оставляло его, но и до поражения было рукой подать. Одно неловкое, неосмотрительное движение, несогласованное со вторым штурвальным, и все!
— Конец, конец, конец! — бессмысленно стучало в мозгу, а тело сопротивлялось этой мысли и монотонно делало одну и ту же работу: «Влево, вправо, держать, влево, вправо, держать!» И так до бесконечности. Казалось, что силы кончились, их нет и неоткуда взять, но хватало доли секунды, чтобы что-то внутри тебя щелкало, словно выключалось, напряжение на какие-то доли секунды оставляло, и мышцам хватало этой небольшой передышки, чтобы снова включиться в работу. Влево, вправо, держать!
В одну секунду, Клочков не мог объяснить самому себе, как это произошло, он не замешкался, а просто отключился в верхней точке волны.
— Все, хана! Спасайся, кто может! — крикнул капитан, почуяв недоброе.
Корабль тотчас развернуло, и он ухнул кормой вниз в разверстую бездну. Но тут же развернулся сам, штурвальные не применяли никакого усилия, и вернулся на прямой курс, при этом практически лежа на правом борту, а после при подъеме опять выпрямился, дернувшись носом вверх, чуть не опрокинувшись килем.
— Господи, твоя воля!
Оглянувшись из рубки, Клочков увидел, как платформа, разорвав стальную проволоку, ломая борта, стекала с палубы в море.
— Держи штурвал, ваше благородь!..
После потери платформы шхуна полегчала и легко, словно перышко, вспархивала на волну, бесконечно долго летела вниз.
Клочков первый раз попал в такую болтанку, читал, конечно, в книгах, слышал рассказы товарищей, и при всей сложности положения, понимал, что бывают страшнее передряги, но куда уж страшнее, не знал, фантазия отказывала.
Так продолжалось весь день.
Шторм постепенно сдавался, дым клочками разбрасывал ветер. Болтанка ощущалась еще нескончаемо долго, но уже привычно. Штурвал держали поодиночке. Клочкова и Баула сменил Михась. Сильный, опытный моряк, он угрюмо удерживал штурвал, и, казалось, именно благодаря его усилиям волны постепенно успокаивались. Дыхание шторма спадало точно так, как спадал кашель больного. Судно, как инвалид, с легким наклоном на правый борт продолжало курс на Камчатку.


***

Как прошли Cангарский пролив, как их чудом не выбросило на берег, не разбило о прибрежные камни, капитан не мог объяснить. Никакой лоцман не мог так умело провести корабль через достаточно узкий пролив. Оказавшись в открытом океане, кэп ходил по корме, подсчитывая убытки от платформы, укатившейся в море, ненормативная речь редко прореживалась типично морскими оборотами типа:
— Будь я проклят со всеми моими кишками! — и т. д.
Зеленый от качки, он сходил в кубрик, вернулся с флягой денатурата и торжественно провозгласил со слезой:
— Это Никола Морской нас спас, не иначе!
По сему случаю Клочков вспомнил стихотворение отца Дорофея:

В бурлящей пучине на утлой лодчонке,
Рыбак, погибая, воззвал: «Николай!»
И тотчас баркас превратился в обломки,
Ударившись в берег. Послышался лай.

Лишь утром на узкой отлогой полоске,
Средь острых камней и погибельных скал,
Рыбак тот, обломок с названием броским
«Святитель Никола» в песке отыскал.

Стихотворение морякам понравилось. Баул записал стихотворение на обрывке бумаги, слюнявя химический карандаш, и спрятал его в заветный рундук.
Пора было навестить французских гостей. С замиранием сердца чиновник по особым поручениям камчатского губернатора открыл дверь кубрика, в котором по щиколотку плескалась вода. Приглядевшись в темноте, он увидел мокрого до нитки Фернандо Жозе, ничком лежавшего на кровати и клацавшего зубами то ли от страха, то ли от холода. Позеленевшая примадонна, напротив, стояла посередине кубрика в местами разорванном платье и вызывающе смотрела на Клочкова.
— Как вы себя чувствуете, мадам? — спросил он осторожно.
— Жизнь прекрасна! — сказала певица вспухшими губами и, отстранив своего мучителя и покачиваясь, вышла на свежий воздух.
Через пару часов команда отдраила кубрик. Все это время звезда кафешантана победно стояла на носу, накинув на себя капитанский плащ. Все попытки завести с ней разговор пресекались самым грубым образом, но поскольку разговор происходил на французском языке, то со стороны это выглядело вполне светской беседой. От одного упоминания о еде она зеленела еще больше. После уборки сразу ушла в кубрик отпаивать кипятком Фернандо Жозе.
— Ваше благородие, я о чем говорю? — вдруг услышал Клочков над собой голос Клепани, младшего матроса.
— А? — поднял он голову.
Клепаня стоял перед ним и держал в руках два полных комплекта ительменских кухлянок.
— Вот я и говорю, ваше благородь, я их во Владивостоке не продал, там своего такого товару некуда девать, так, может, мадаме с мальчонком как раз будет. Не дай боже, заболеют без привычки. Незнамо сколько еще идти. А вы мне потом за них взаимообразно отплатите, а?
Когда ротмистр, постучавшись, вошел в кубрик, он сразу понял, что высокие французские гости изрядно простудились. Их била дрожь даже под одеялом.
— Что вам угодно? — сухо спросила Рашель.
— Я принес вам специальную одежду. Она поможет вам преодолеть холод и даже болезнь. Называется она «кухлянка». Надевается как рубашка, через голову. Одну, вот эту из меха нерпы, наденете на голое тело, вторую, вот эту, наденете на нее мехом наружу. На ноги натяните меховые чулки и верхнюю обувь. Называется — «торбаса». Подошвы у них из непромокаемой кожи морского зверя.
— Какого зверя? — спросил испуганный музыкант.
— Моржа.
Фернандо сделал удивленное лицо.
— Потом я покажу тебе картинки, — сказал Клочков и показал ремешки на торбасах. — Вот этими ремешками завяжете торбаса подле колен.
Рашель Бутон не двигалась.
— Эта одежда — чудо-печка, она поможет вам сохранять тепло и вылечит вас от простуды. Согласен, что на вид она не совсем тонко выделана, но я настоятельно рекомендую вам переодеться. Через пятнадцать минут я принесу ром, и вам станет совсем хорошо.
Выждав время для переодевания, он вернулся в кубрик с денатуратом, перелитым в бутылку из-под ямайского рома. На тарелке лежали два соленых огурца. Французы уже сидели на кроватях переодетые в кухлянки. Клочков еле сдерживался от смеха.
— Это ром? — подозрительно спросила мадам Бутон, с отвращением принюхиваясь к напитку.
— Самый настоящий, мадам. Такой сорт. Пить его надо так. Сначала вдохнуть, потом принять глоток и выдохнуть. Иначе вы обожжете связки. А потом соблаговолите откусить огурчик.
— Я знаю, как надо пить ром, — сказала певица, махнула полстакана и только тогда вдохнула. Из расширившихся глаз тотчас полились слезы, горло схватила судорога, от кашля молодую женщину согнуло пополам.
— Я же вас предупреждал — сначала вдох, а не наоборот! — отчитывал певицу чиновник по особым поручениям.
Фернандо тоже выпил немного, но все сделал правильно. При этом лицо его перекосилось от ужаса.
— Это не ром! — вскричал он, вытирая губы. — Я знаю вкус рома!
Через пять минут лица их покраснели, и они, обессиленные качкой, холодом и выпивкой, повалились в кровать. Перед уходом Клочков пощупал их лбы. Гости серьезно простудились. Каждые полчаса он клал им на голову влажные полотенца, вытирал пот. Пробуждаясь, они просили только пить. Ночью бредили. Клочков бросался то к Рошель, то к Фернандо. Капитан освободил его от вахты, и тот все время находился возле невольных пассажиров. Ночью чиновник по особым поручениям вышел на корму подышать свежим морским воздухом, в рубке, не переставая, дымил капитан с командой, как вдруг услышал, что его позвала Рашель:
— Клочков!!! Клочков!!!
Кричала так, словно ее резали, и она звала на помощь.
Он ворвался в кубрик, предполагая самое невероятное, но это оказалось лишь больным бредом, в котором он фигурировал, видимо, то ли адским кошмаром, то ли благородным защитником. Под самое утро она вдруг открыла глаза, увидела его обеспокоенный взгляд и, недовольно скривившись в сторону, прошептала:
— Уйдите!


***

— Я сегодня в городе видела пьяного камчадала. Это ужасно! — сказала Софья Михайловна мужу, выходя из церкви после воскресной службы.
— Эка новость! Вон наш Багиров каждый день лыка не вяжет, однако же его ты не замечаешь.
— Как можно сравнивать, Николя? Тот пьет как-то цивилизованно и незаметно. Я, если честно, и не разбираю, когда он пьяный. По-моему, он всегда такой. До свидания, Лялечка Петровна! — раскланялась она с вице-губернаторшей. — Давайте вечером встретимся в театре по поводу новой афиши.
— Хорошо, Софья Михайловна, у меня уже есть идея!
— Так до вечера.
— Всего доброго, ваше превосходительство, — сказала Ляля Петровна приветливо и свернула в другую сторону. На некотором расстоянии от нее шел только что прибывший помощник коллежского асессора Гантимуров. Софья Михайловна разинула рот в недоумении.
— На самом деле, Софьюшка, это все началось двести лет назад при твоих же казаках любимых. При Атласове, — вновь свернул губернатор на любимую тему.
— Снова да ладом. Старая песня, Николай Владимирович, — сказала Софья Михайловна и оглянулась. Так и есть. Гантимуров завернул туда же, куда и Ляля Петровна. Ах, бестия рыжеволосая!
— Нет, к нему-то, как человеку долга, я отношусь нормально. Но то, что казаки развратили народ в несколько лет, — истинно. Чурин-то вон выпьет, так хоть матушку-репку пой, разговор напополам с куричьим дерьмом, прости за выражение! От него из гостей выйти так просто нельзя — сначала выпей на посошок, потом запорожную, после стременную, после стременной заворотную, потом удорожную, потом — закурганную. Где вот он этого набрался? Это ведь тоже все казацкие прибаутки! Но Чурин — ладно, здоровый мужичина. Они тысячу лет пьют, и ничего с ними не делается, — Николай Владимирович разгорячился и даже будто притопнул ножкой.
— А организм ительменов вообще не приспособлен к спиртному. Они уже через месяц становятся алкоголиками. Испокон веку ели свои галлюциногенные грибы, организм привык к ним, приспособился и тут нате вам — алкоголь! А если еще и то, и другое?! Характерно, что, напиваясь и шатаясь по русскому острогу, ительмены говорили — «я стал русским, я перенял русский дух». Вот какую культуру они от нас получили! Стеллер утверждает, что чем ближе жили ительмены к русским острогам, тем становились лживее и коварнее, тем больше опускались.
— И теряли, так сказать, свою самобытность, — вставила жена.
Николай Владимирович странно на нее посмотрел и как-то сокрушенно выдохнул:
— Я в данном случае не о быте…
Помолчали. Прошли с десяток шагов, как губернатор вдруг расхохотался.
— Что с тобой?
Понизив голос до шепота, супруг сказал:
— Да что там камчадалы?! Вон жена Понтрягина Груша как-то решила его от пьянства вылечить. Нашла какой-то рецепт. Знахарка предупредила, что Аграфена шибко рискует, что сгореть может мужик, заживо сгореть, но она решила — будь что будет! Хватит терпеть! Или вылечит, или пусть горит синим пламенем! Доброго здоровья, Яков Борисович! — раскланялся губернатор с членом окружного суда Нейманом.
— И вам того же, ваше превосходителство! Письмо намедни получил с континента, из Вятской губернии. Объявились наследники Ивана Генриховича.
— А что — есть чего наследовать?
— Старый сундук, ваше превосходительство.
— А что в сундуке?
— Шиш да маленько!
— Ну, так наследникам и отправьте.
Посмеялись и разошлись.
— Так ты не дорассказал, — с нетерпением Софья Михайловна тронула за рукав мужа, — про Понтрягина и Грушу? Напоила она его и?..
— Напоила, да. Не напугалась! — хлопнул по калитке рукой Николай Владимирович. — И что ты думаешь? Уснул он, опрудился весь, порты загорелись, Аграфена божится, что горели всамделишным огнем, еле потушила! А ему хоть бы что! Даже не проснулся! Вот он — русский характер! Можешь мне такое объяснить?
— А с Иваном твоим Генриховичем, земля ему пухом, — губернатор развернулся в сторону церкви и перекрестился на купола, — помнишь, в ноябре катавасия приключилась?
— Нет, — честно призналась жена.
— Вечером заснул в луже, за ночь она ледком взялась, утром его из нее вырубили, он встал и на работу пошел! И хоть бы хны!
— Вот я и говорю, что очень хороший был артист! — сделала неожиданное резюме Софья Михайловна.


***

Капитан промысловой шхуны «Генриетта» Бадди Свенсон не мог прийти в себя от неистовства. Два дня назад, когда на рассвете «Гентриетта» подошла к лежбищу котиков на осторове Беринга, там уже вовсю орудовали японцы. Традиционным их занятием испокон была рыбная ловля. Еще в девятнадцатом веке они молча уговорились воровать порознь, не мешая и не пересекаясь друг с другом.
— Уговор дороже денег, джентльмены!
Американцы специализировались на пушнине, вели отстрел котиков и торговали на торгах в Лондоне. Японцы поставили на рыбу и подошли к сему скрупулезно: организовали корпорацию по лову и переработке рыбы «Ничиро Гио-Гио Кабусики Кайша», которое держало в своих руках девяносто процентов всей добычи рыбы на Дальнем Востоке.
Осуществлялось это варварски и элементарно просто — шхуны перегораживали устья рек сетями и, не пуская ее на нерест, забирали практически всю до донышка, чем обрекали камчадалов, живших вверх по течению, на голод и вымирание. (Хотя наш Чурин действовал точно так же.)
Так вот, когда вдруг «Гентриетта» подошла к острову Беринга и увидела на якоре японскую шхуну, а потом и самих японских браконьеров, которые ничтоже сумняшеся, без особого шума, весело били дубинами котиков, то обомлели от бессильной ярости.
— Как они смеют, негодяи узкоглазые, ворюги проклятые? — вскричал капитан Свенсон, чуть не свалившись за борт вместе с биноклем.
Сторожевой лежбища мирно спал либо валялся пьяным, будучи при этом давно проплаченным янки. Сторожевые же катера по мирной договоренности с теми же американцами дежурили где-то в другом месте. Хотя слово «коррупция» тогда знали, употребляли его не так часто, как сейчас, но с тем же под копирку результатом.
К тому же воины Микадо били котиков не на холостяцком лежбище, как делали американцы, чтобы сохранить по возможности популяцию, а на главном, не разбирая самцов от самок и детей. Маленькие котята еще не умели плавать и мяукали на берегу. Некоторые самки отважно бросались на своих мучителей, но силы были не на их стороне. Малодушные матери наблюдали за убийством детенышей из воды и бессильно кричали от боли и ярости.
— Они убивают всех подряд, капитан! — доложил Свенсону боцман, а следом за ним и помощник капитана.
— Я и сам вижу, черт меня подери, джентльмены!
Наблюдать за этим безобразием у капитана Свенсона не хватило нервов, он спустил на берег всю команду, чтобы наказать вора, своровавшего дубинку у своего коллеги. Обе команды всерьез схлестнулись. Предприимчивые янки, вооруженные ножами и цепями, бились насмерть. Японцы тоже были не промах. Дрались молча, чтобы не привлекать внимание сторожевых смотрителей. Котики при этом удивленно наблюдали из воды. Впервые на их глазах происходили такие чудные вещи, когда люди охотились на людей.
Американцы победили, потому что оказались лучше вооружены, но запланированный забой сорвался. И тем и другим ничего не оставалось, как поднять якоря и несолоно хлебавши убраться до лучших времен.
Таким образом, российский лозунг «Не смейте котиков стрелять у русских берегов!» на время восторжествовал.
Японцы пошли зализывать раны на юг к острову Шумшу, там находилась база корпорации, а янки решили обмануть судьбу и пошли к западному побережью Камчатки, чтобы, вернувшись через несколько дней, попытаться вновь провести запланированный забой.
Шли без поднятого американского флага, чтобы не привлекать внимания. И у самого берега на барах в устье незнакомой реки увидели кунгас с рыбаками. Глазастый капитан разглядел в нем японцев и возликовал.
— У, браконьеры несчастные!
По существовавшим тогда правилам «Морского международного права», благоволившего к браконьерам, их суда не захватывали, а только задерживали и производили досмотр.
Параграф шестой гласил: «Чтобы остановить встреченное судно, следует, идя на него и имея кормовой флаг поднятым на флагштоке, сделать пушечный выстрел в сторону судна, и если по таковому сигналу оно не остановится, выстрел повторить. Если и затем не последует исполнения, делается выстрел под нос уходящего судна». Если же нарушитель отказывался и даже начинал стрелять в ответ из ружей, только тут открывали огонь на поражение.
И тогда Бадди Свенсон отдал приказ поднять русский флаг и задержать наглых бракуш! Воинственный вид «русских» на борту шхуны впечатлил псевдорыбаков, они не стали испытывать судьбу, на кунгасе удрать было дохлым делом, и сдались на милость победителя.
Всю команду кунгаса подняли на борт, но каково же было их удивление и ярость, когда вместо русских их приняли в объятия янки. Свенсон же изумился еще более, когда вместо сетей на кунгасе обнаружили драги.
— Так это вовсе не рыбаки, а золотодобытчики, господа! — догадались янки.
И они шли, зная куда. Удача сама пришла в руки! Не нужно добывать зверя, разделывать шкуры, везти в Лондон туда-сюда, тратиться на аукционах, а легче стоять на речушке с драгой в руках и мыть, и мыть золотишко по крупиночке. Золото не надо везти на аукционы, оно венец и желанная цель всех аукционов в мире!
И трудяга Бадди засучил рукава. Сначала японцев допрашивали, потом били. Потом снова допрашивали и били. Потом просто били, увлекшись процессом. Естественно, те хранили гордое молчанье, ссылаясь на незнание английского. Наметанный глаз янки сразу выделил одного знакомого ему золотодобытчика.
В начале июня Свенсон на «Магими» привозил в Петропавловск-Камчатский шведскую экспедицию — гг. Бергмана и Хедстрема, они приехали охотиться на горных баранов на юге полуострова. А также товарища министра торговли и промышленности г. Хюстена, профессоров Стеннегара и Линдквиста, прибывших на Камчатку познакомиться на месте с тонкостями пушного аукциона и, конечно, по заданию военного ведомства. Одно не исключало, а только помогало другому.
И как раз в это время произошла знакомая нам история со Штарком Иваном Генриховичем. В американском представительстве все уже знали раньше других — кто убил и почему, — от самих же жителей и милого Шу Де-Бао, который — широкая китайская душа — на всякий случай помогал всем разведкам в мире.
Свенсон видел Миядзаки на спортивном празднике и запомнил его. Он выделялся офицерской выправкой и достоинством, которое не приобретается за несколько дней. И уж если тот знает худо-бедно русский язык, то, надо думать, и английским владеет, по крайней мере, не хуже.
Поначалу Бадди, прямой как мачта, попытался договориться с Миядзаки.
— Слушай, самурай, твою мать, тебе несказанно повезло, я предлагаю выгодное сотрудничество. Мы оба — партнеры, понял?
Ругаться Свенсон предпочитал на русском языке. Так ему казалось намного выразительней и гуще.
Миядзаки презрительно молчал.
— Я даю тебе команду матросов, вы моете золото, и ты лично будешь иметь от всего предприятия десять процентов. Возвращаться в Японию не будет нужды. Будешь гражданином США.
Миядзаки не отвечал. Бадди подивился на глупого японца.
— Не хочешь стать гражданином США, глупый человек?! Хорошо, твою мать, тогда увеличиваем ставку в нашей игре. Пятнадцать процентов! Это большие деньги, самурай. И не бойся огласки. О твоих соотечественниках никто никогда и ничего не узнает. Я сегодня на твоих же глазах всех их скормлю крабам к чертовой бабушке! Не хочешь пятнадцать? Бери двадцать, грабитель! Или хочешь, я сохраню их жизни и отпущу на все четыре стороны!
Миядзаки упорно молчал, глядя на Свенсона тоскливым взглядом. Свенсон понял это по-своему.
— Не хочешь? Правильно. Я бы на твоем месте поступил точно так же. Эй, боцман! Отправь всю команду за борт. Они свободны.
Через минуту японцы с криком летели в холодную воду Тихого океана. Доплыть до берега они не могли. Сердце выдерживает в такой воде не больше двадцати минут, и они, не испытывая иллюзий и не прося снисхождений, без звука, с истинным японским смирением, камнем шли на дно. Глаза Миядзаки застыли и стали жесткими и колючими. Встретиться с таким на узкой тропе Бадди не мечтал.
— Пятьдесят процентов, самурай!
Миядзаки понимал, что ни пятьдесят, ни десять процентов ему решительно не грозят ни при каких условиях, и обреченно хранил молчание.
— Если ты отказываешься, я отвезу тебя в Петропавловск и сдам властям за браконьерство.
Миядзаки пожал плечами. Тогда Свенсона осенило.
— А может быть, твою мать, и за убийство делопроизводителя, — козырнул он. — Я знаю, что это дело твоих рук.
Губы Миядзаки дрогнули, и он сказал на хорошем английском языке:
— Японцы невиновны в смерти русского.
— А тогда кто? — удивился капитан.
Миядзаки снова пожал плечами.
— Спрашивайте у русских.
— Несговорчивый ты! — не искушенный в тактике допроса, Свенсон скоро утомился. И вскоре, признав тщетность своих усилий, распорядился привязать японца, чтобы он не захотел утонуть, как остальные, и окунуть его для острастки минуток на десять в холодную воду, чтоб до печенок прочувствовал железную хватку дяди Сэма.
Так и поступили. Через пятнадцать минут боцман перегнулся через борт, чтобы проверить, жив тот или нет, но в воде болталась одна веревка.
Миядзаки исчез.
— Откуда у него нож, черт возьми? И почему его не обыскали? — спросил боцмана черный от злости капитан.
— Нам и в голову не приходило, кэп, что так могло быть, — оправдывался боцман, многое повидавший на своем веку.
Опустили шлюпку, Бадди Свенсон лично обшарил океан вблизи судна. Нет, японец не мог спастись. Доплыть до берега реально, но он же не рыба. Никакое сердце в такой воде не выдержит. А и доплывет, куда он там на берегу денется? Кому он там нужен?
Но где-то в глубине души янки чувствовал, что с этим неуступчивым и холоднокровным, как рыба, японцем ему еще предстоит встретиться, и эта встреча не таила для него приятных неожиданностей.


***

Через двое суток болезни наши французы — и Рашель, и Фернандо Жозе — одновременно, как по команде, попросили есть. Счастливый Клочков, как на крыльях, полетел на камбуз готовить им гречневую кашу с солониной.
Больше ничего команда «Встречного», а именно так именовалась шхуна Караева, предложить не могла. Солонину наши пассажиры есть отказывались, срабатывал рвотный эффект.
— Ну, лягушек у меня для них нема, — сказал обиженный капитан.
От «рома» пассажиры также наотрез отказались, предпочтя ему обычный кипяток.
— Ну, дайте же еще что-нибудь, капитан, — умолял Клочков, — не может быть, чтобы у вас не было какой-нибудь заначки. Какого-нибудь варенья, что ли?
— Гречневая каша, ваше благородие, сильно богата всякими ферментурами, — по-ученому выразился Клепаня.
— С этим я не спорю, — отмахнулся от него ротмистр, — только не путай ферменты с денатуратом, это разные вещи.
— Есть! — вдруг закричал Михась. — Есть сахар кусковой, ваше благородие! Я для себя оставлял да забыл, — тут же сбегал в матросский кубрик и принес горку нераспиленного сахара. У Баула также нашлись остатки зеленого чая. Когда чиновник по особым поручениям внес его во французские апартаменты, у пассажиров заблестели глаза. Ломали кусок тяжелым ножом с костяной ручкой, а оставшиеся крошки мануш собирал в горсть и отправлял в рот.
— У моего дяди такой же нож, — сказал Фернандо Жозе.
Чай гости пили, отдуваясь и зажмуриваясь на глотке, как замоскворецкие купцы. Клочков показал, как можно пить чай с блюдечка. Томатито понравилось. Так пилось гораздо быстрее.
— Где ты родился? — поинтересовался Клочков, потому что о французских цыганах отродясь не слыхал. Но оказалось, все так же, как и в России.
— В таборе под Парижем, — охотно начал рассказ Томатито. — Мой отец повредил на пожаре руку и не мог играть, поэтому мне надо было быстрее учиться играть. И я уже в четыре года выступал на улице, потом в кафе, а после…
— После я увидела его и забрала с собой, — дополнила Рашель. — Отец сначала огорчился, но после сказал: «Может, тебя он станет слушать?» Сколько мы плывем? — вдруг задала она прямой вопрос. Это были первые более-менее дружественные слова, услышанные от нее с Владивостока. Вернее, даже не слова, а тон.
— Пять суток.
— И как далеко твоя Камчатка, предположим, от Петербурга?
Перешла на «ты». Уже что-то.
— Сначала нужно доехать до Москвы, там сесть на поезд и ехать до Иркутска в Сибири, там на пароме через Байкал (это самое большое пресноводное озеро в мире, между прочим, у вас такого нет) и ехать дальше.
— У нас тоже много чего имеется, — сухо вставила певица.
— Всего шестнадцать суток до Владивостока. Там пересесть на пароход и ехать еще семь суток. Всего около месяца, — обстоятельно рассказал Клочков.
— Долго, — покачала головой примадонна.
— А когда не было железной дороги? — спросил Томатито, отхлебывая чай из блюдечка...
— Тут потрудней. Весной из Петербурга в коляске, через каждые сто верст лошадей меняли. К первому снегу приезжали в Иркутск. До января оказывались тем же путем в Якутске и оставались там до весны. В июне на оленях и лошадях с навьюченным грузом до Охотска по лесным тропинкам. Приходилось переходить ручьи и реки. Приезжали в Охотск в августе, когда Охотское море было закрыто, снова зимовали и только в июле шли через море в Петропавловск-Камчатский, это главный город на Камчатке.
— Там выгодно жить? Там хорошо? Это красивый большой город? Вроде Владивостока или Хабаровска? — с надеждой спросила Рашель.
— Сами увидите. Скажу только, что русский купец скупал там меха соболя, морского бобра, норки, лисицы за бесценок, потратив несколько лет жизни на переезд туда и обратно, продавал их в Петербурге в 600 раз дороже.
— У вас водится все это? — заинтересовалась примадонна, откинув капюшон кухлянки и подбоченившись.
— И не только это. Но, подсчитав убытки, купец ужасался — все съедала дорога! Потом великий мореплаватель Крузенштерн доказал торговым людям, как дважды два, что морским путем этот барыш будет соблюден, и император Александр Первый, соблазнившись прибылью (а кто бы не соблазнился на его месте?), сам стал членом-основателем Российско-Американской компании и согласился на морской путь.
— Российско-Американская компания? Так это рядом с Америкой?
— Через Тихий океан.
— Это серьезная вещь, Клочков! — сказал восхищенный Фернандо Жозе.
— Называй меня Павел Михайлович или просто дядя Паша.
— Дядя Паша? Очень хорошо!
— Там можно купить манто? — спросила примадонна, прищурясь.
— Такое, что ваши подруги в Париже будут локти от зависти грызть.
— Это другое дело, — сказала примадонна и, улегшись на маленькой кровати, задумалась.
Удивительная страна! Чтобы только пересечь ее, надо больше двух лет. Это же с ума сойти можно! И люди — они же ее пересекают! — такие же, под стать стране. Земля сумасшедших. Она еще в Хабаровске поняла, когда студенты несли ее машину.
Ни в Турции, ни в Румынии так не делали. Даже в голову никому не приходило. Хотя там жарко, поэтому люди сонные. Полжизни в чайхане проводят. В Австралии спокойные, как дюгони, и заброшенные какие-то. Наверное, география, климат все-таки как-то влияют на психологию. Может даже, не лучшим образом.
Когда говорят о неистребимых национальных чертах, то это включает в себя понятие ландшафта, масштаба страны, высоты неба, наконец. Бельгийцы, например, говорят на французском языке, но не французы, нет, далеко им до французов. Потому что деревня. Климат в России суров и страстен. Отсюда и эта безудержность. Уж на что Василий Петрович Маргаритов старичок-боровичок, а и то умудрился под столом погладить ее по ножке и при этом шептал в длиннющие усы, хитро подмигивая:
— Ух, штучка вы наша французская!
Лулу посмотрела на Клочкова искоса. Он рассказывал Томатито о медведях, при этом размахивал руками и сам походил на медведя. А в действительности, обыкновенный пират, корсар. Вон лапищи-то растопырил! Усы торчком! В цивилизованных странах людей за это судят и в тюрьмах в кандалах держат, а тут, по всей видимости, это повседневная история — украсть человека. Даже двух. И везти куда-то на край света. Что вообще они намереваются с ними делать? Неужто и в самом деле слушать песенки? Как вести себя с дикарями, что говорить?
Лулу Морено переживала замечательный умственный тупик.


***

Анечка Харчина собирала в лесу травы. Родной дед ее мучился сильными головными болями, и она пошла за травкой, которая называлась башмачок ятабе. Отвар из маленьких и неказистых пурпурных цветов приносил деду облегчение.
Ушла далеко в лес. В туеске за плечами лежал завернутый в тряпицу кусок рыбы. Заблудиться не боялась. Лес знала сызмала. Уходила порой на весь день. Медведи в эту пору ловили на речках рыбу. За ягодой и травами они вернутся, только когда обзаведутся жирком, надоест рыба, и потянет на сладкое.
К тому же за ближней сопкой бил горячий ключ, в котором девушка купалась. Источник то пропадал на несколько лет, то появлялся вновь в другом месте. Бабушка сказала, что целебная вода поможет ей родить, если купаться регулярно все лето или пока есть вода. И каждый день Аня уходила к роднику купаться.
Нарвав травы, — много ли надо для отвара? — она быстро летела по тропинке, ноги сами несли к заветному месту, как вдруг поперек тропы увидела лежащего без чувств чужого человека. Аня испугалась. Ничего хорошего от незнакомых людей на Камчатке не ждали. Спрятаться от всего мира даже маленькому народу не удастся, как ни забирайся в тундру. Сердце незнакомца билось еле слышно, как бубен в соседней деревне.
Одна с ним она управиться не могла, поэтому сбегала за подмогой в деревню, а когда вернулась с мужем и братом, то человек этот с тропинки пропал. Для мужчин-охотников не представляло труда определить, куда тот двинулся, и через какие-то сто метров они снова наткнулись на заплутавшего в кедраче человека. Он лежал уже бездыханный. Избитое тело — в ранах и ссадинах — неестественно белело от внутреннего холода, какое обычно бывает у утопленников.
— Это моряк, — определил муж по разорванной одежде. До океана здесь пара верст и трудно было представить, как он преодолел путь. Быстро в несколько движений они соорудили волокушу и потащили тело в сторону термального ключа.
Лежа в источнике, который представлял из себя лужу, в которую с трудом можно поместить среднего роста человека, Миядзаки, а это был, конечно, он, приоткрыл глаза. Горячая вода вернула тепло, сердце вздрогнуло, по жилам пробежала волна, сердце провернулось и слабо, но ритмично забилось. Японец глубоко вздохнул и потерял сознание.


***

«Театр Мономаховых» представлял собой двухэтажный дом с верандой и балконом, на котором летом Софья Михайловна любила отдыхать с чашкой душистого китайского чая. С балкона просматривалась канцелярия губернатора, и, когда она звонила по телефону, видела, как в приемной секретарь Алексеев поднимает трубку.
— Саму дату пока называть не будем. Неизвестно, в каком состоянии приедет француженка, — сказала Софья Михайловна, лорнируя местность вокруг.
Из бани со старым веничком под мышкой вышел Яков Борисович Нейман и заспешил в кабачок напротив. Настасья Чурина клеила какое-то объявление на двери магазина. Ребятишки бегали взапуски друг за другом, поднимая босыми ногами дорожную пыль.
— Она только поет или еще какие-нибудь мимические миниатюры показывает? — поинтересовалась Ляля Петровна, раскладывая на ротанговом столе лист ватмана.
Софья Михайловна отвела взгляд в сторону. Ляля Петровна поняла, что сказала что-то не так, и поспешила объясниться.
— А то я видела в Петербурге немецкого артиста без слов. Он только показывал публике забавные рожицы, издавал разные звуки, и публика покатывалась со смеху.
— Зачем ей издавать звуки? — пожала плечами губернаторша. — То есть она именно звуки и издает, в смысле пения.
Ляля Петровна думала недолго. Закусив карандаш розовыми губками, сказала:
— Угу, значит, шапка такая — «Грандиозное кабаре в театре С. М. и Н. В. Мономаховых»!
— Только сначала Н. В., а потом С. М. — все-таки негоже поперек батьки в пекло, — поправила ее высокопревосходительство.
— И ниже крупными буквами — «Французская этуаль Рашель Бутон со своими куплетами!
— Это похоже на цирк. Она не куплетистка, это другой жанр. Вы слышали когда-нибудь Мари Дюба, Дамию, Фреель, это все французский шансон, — Софья Михайловна защелкала в волнении пальцами. — Или как ее?.. Эта!.. Ну?.. Которая с низким голосом!.. Ее еще с Дамией путают? Ну как же?.. А! Жюлен Дювивьер! Это вот это!
— А-а, — разочарованно протянула Ляля Петровна. — Так что писать?
— Надо проще и стремительнее! «Рашель Бутон! В скобках — Париж! На сцене нашего театра! Всего один раз!»
— Почему один? Кто ее гонит? Пусть поет каждый день всю неделю. Не так уж легко от нас в Америку попасть. Пока оказию-то найдем. А что еще делать здесь? По грибы ходить? Или в биллиард с офицерами играть?
— Всю неделю? — глаза художественного руководителя загорелись. — Конечно, это искушение, и деньги какие-то вернем.
— Денег она немало, конечно, попросит, — согласилась вице-губернаторша.
— Просить-то, конечно, можно, — вздохнула Софья Михайловна и, подумав, добавила: — Тут нужно добровольные пожертвования привлечь. К Чурину на поклон идти. Должны богатые люди поддерживать искусство. Искусство сделало и прославило Париж, Италию, обе наши столицы. Искусство — это гордость нации. Ты куда с буренкой-то своей прешь, любезная! — вдруг растерянно заголосила губернаторша, перегнувшись через перила балкона: — Это же театр все-таки, а не свинарник!
— Уходим, уходим, матушка Софья Михайловна, дай вам Бог здоровья! — запричитала внизу старуха.
— Вот дикий народ! Варвары! — глядя вслед старухе, сказала ее высокопревосходительство.
— Какая-то первозданная тупость! — поддакнула Ляля Петровна. — Значит, про куплеты я не пишу.
— Ну, и плюс, конечно, сами билеты — мужчинам пять рублей, женщинам — три. Можно еще общедоступный бал-маскарад после концерта устроить, и тоже за деньги.
— За оригинальные костюмы — призы, — обрадовалась Ляля Петровна, любившая маскарады и танцы.
— Чуринский оркестр из «Ромашки» можно на балкон пригласить. Не против?
— Тоже мне — оркестр! Балалайка с мандолиной и разбитое пианино на заднем плане. У Чурина в кабаке это уместно, да, но репертуар, Софья Михайловна! Не будут же они нам тут «Бублики» играть!
— Хорошо, подумаем. Внизу обязательно напишите, чтобы вернули взятые в библиотеке книги.
— Сделаем, Софья Михайловна.
— А также анонс ближайшей премьеры «Змея и женщина», драма грехопадения в одном действии.
— А что я там буду играть?..
— Вы, Ляля Петровна, будете играть само воплощение греха.
— Это я умею, — честно призналась Ляля Петровна.
— Вы в этом понимаете толк, — съехидничала губернаторша.
— Это по мне, Софья Михайловна. Сделаем в лучшем виде. Грех так грех! — покорно согласилась Ляля Петровна и слегка потянулась. — А в буфете пусть Виталий Гантимуров на фортепьяно сыграет. Он так поет, Софья Михайловна! Баритон, бархат, низы, прямо все клеточки во мне вибрируют.
— Вот приедет Клочков, он вам клеточки-то намнет обоим.
— Что мне Клочков? Чурбан, служака. Он для меня, Софья Михайловна, перевернутая страница, спетая французская песня. Вот так!


***

Над горизонтом сначала возникла полоска зари. Она все время колыхалась, вспыхивала и, мерно наступая на ночь, отодвигала ее прочь с дороги.
Затем возникли прямые полосы света, словно бумага, разрезанная детской рукой. Полоски играли, сливаясь и разъединяясь между собой. Так вспыхивал пожар за лесом.
И вдруг из центра мира, сначала точкой, потом изогнутой дугой показалась кокетливая шляпка солнца. Потом, как бы примерочным взглядом из-под шляпки — готовы ли принять его? И потом, поднимаясь все выше и выше, как привязанный на нитке артиста-кукольника, из волшебной сумки небесного фокусника возник солнечный диск.
И в эту одну кратчайшую секунду на него еще можно смотреть невооруженным взглядом, как на равного!
Наконец, изнемогая, светило оторвалось от кромки горизонта и зависло над планетой, согревая собой мир, успевший остыть за ночь!
И вместе с землей вся бесчисленная команда планет, астероидов и комет также развернулись к солнцу исхолодавшими боками и, благодарно выдохнув, произнесли: «Доброе утро!»
Лулу, не переставая улыбаться, потянулась во сне и, открыв веки, увидела перед собой дышащее страстью резаное лицо Баула. Он приложил палец к губам, кивнув на спящего Томатито напротив, и осторожно, но настойчиво отдернул полу ее кухлянки.
«Надо позвать Клочкова», — пронеслось в ее голове, но матрос опередил ее, зажал рот влажной ладонью, другой задирал на ней кухлянку, и делал это так ловко, точно только этим и занимался всю свою моряцкую жизнь.
Лулу изловчилась и укусила насильника, он отдернул руку, и тогда она смогла крикнуть что есть мочи:
— Клочко-о-в!
Крикнула с такой силой, как будто звала спасителя и любимого.
И он услышал во сне в соседнем кубрике. Проснулся, улыбнулся — пятничный сон до обеда! — и повернулся на другой бок. Потом услышал за переборкой какие-то странные звуки, заволновался — что за притча? — лег на спину и чутко прислушался.
— Клочко-ов! — снова раздался крик. Ротмистр как был в нижнем белье, рванулся в соседний кубрик. Когда он вбежал, Томатито мирно спал, по-детски открыв рот, а Рашель Бутон молча извивалась под Баулом на полу, царапая ему ногтями лицо и пиная коленями.
— Ах, ты ж, отродье гнилое!
Вне себя от ярости, чиновник по особым поручениям схватил насильника за волосы, отодрал от певицы и, держа одной рукой, нанес другой несколько сильных ударов в лицо. Баул охнул, обмяк и мягко вытянулся на полу без чувств.
Француженка, запахнувшись одеялом, прыгнула в угол на кровати и молча, загнанным зверьком смотрела на происходящее из угла, в любой момент готовая к защите. Клочков схватил Баула за ноги и потащил из кубрика вон, по дороге запнулся босой ногой о скользкий камингс и чуть не упал на разбойника.
Подоспевший на помощь капитан заохал.
— Так я и знал, что этим кончится! Так я и знал! Ах, скотина, ах, он висельник! Ах, каторжник резаный, в трюм его бросить как собаку, пусть там отлежится.
Рашель лежала, боясь пошевелиться. Через полчаса в кубрик постучались. Вошел одетый Клочков, чисто выбритый и, щелкнув каблуками ботинок, достал из-за спины китайские ароматные свечи.
— Зачем это?
Уж не полагает ли он, что она никогда не видела этих свечей? Острая мода на Китай во Франции давно сошла на нет.
Клочков молча зажег свечи зажигалкой, поставил стаканчик со свечами на столик и шепотом сказал, как когда-то говорил ему Шу Де-Бао:
— С их помощью в часы уединенной беседы о премудростях древних очищается сердце и водворяется безмятежность в душе. Читая ночью при свете фонаря, прогоняешь дрему и тревоги. Тревога прошла?
— Почти, — кивнула Лулу, благодарная за спасение и науку.
— Ну вот. Ведя доверительный разговор, укрепляешься в своих чувствах и поверяешь свои сокровенные думы.
— Сокровенные думы — днем или ночью? — уточнила француженка.
— Все равно. Сидя в дождливый день у окна или прогуливаясь после еды, освобождаешься от суесловия и забот. А на ночной пирушке с друзьями под звуки музыки вольготнее отдаешься беспечному веселью.
— Давайте выйдем на воздух, а то нечем дышать от ваших благовоний.
Они вышли на палубу. В рубке все еще чертыхался капитан, и дымок его злого табака приносил утренний ветер. Было свежо и радостно.
Занималась заря. Именно так, как Лулу видела во сне.


***

Вскоре стараниями Ани японец пошел на поправку. Он полностью доверился ей, как маленький ребенок, хотя был старше девушки лет на двадцать.
Примочками и компрессами с арникой она промыла ему раны. Горчичниками из коры волчьего лыка и чаем из багульника и боярышника выгнала хворь. Ягодами брусники восстановила силы. Ваннами с корнем спорыша вылечила стертые в кровь ноги. Мазью из свежей купальницы вперемешку со свиным жиром вывела кожные нарывы. Всему этому ее обучила бабушка, она жила тут же в одном доме, но уже не вставала.
Поселили его в свайном балагане, летнем жилище ительменов. Он представлял из себя приподнятую над землей деревянную платформу, на которой ставился жердевой пирамидальный каркас, потом его покрывали древесной корой и травой. Воздух в балагане всегда легкий и свежий. Вечером после всех хозяйственных дел Аня приходила туда и ложилась отдыхать и разговаривать. Девушка в свои неполные двадцать лет много умела и знала. Миядзаки, признательный за спасение и выхаживание, неплохо разговаривал на ительменском, но, не имея постоянного навыка, с удовольствием и усердием общался, тренируя язык.
— В тебе есть русская кровь? — спросил как-то Миядзаки.
— А как ты узнал? Разве это видно со стороны? — рассмеялась Аня.
— Мне видно.
— Мы из рода Захара Харчина, он пришел из Якутска вместе с казаками Атласова. А с нашей стороны из рода Гуторовых. Давно то было, мне прабабка рассказывала. Наш род Харчиных. Мой прапрапрадед Федор воевал против русских. Он был сыном Захара Харчина и стал героем всего народа.
— Я слышал, что у русских служили однорукие ительмены, которым руки за воровство обрубали.
— Предатели?
— Да.
— Многие служили, — уклонилась от прямого ответа молодая женщина.
— Русские завоевали вас жестокостью?
— У русских ружья, у нас луки со стрелами. Пленных они не брали, обмазывали рыбой и бросали собакам. Они хитрые, мы — нет. Мы жгли их остроги, прятались от них на скалах, там строили жилища, только по веревочной лестнице можно было добраться. Но они нас, однако, все равно находили. Они приходили к нам домой и засыпали пьяные. Тогда мы затыкали дымовое отверстие, чтобы они задыхались, и уходили из дома. Если же ничего не могли сделать, то сжигали себя заживо.
— Как?
— Поджигали чум. А если кто боялся и хотел выбраться, то труса убивали дубинкой.
Она так разговаривала, точно это происходило недавно, будто она их многих знала. Ни агрессии, ни гнева он не чувствовал в ее рассказах, но боль, приглушенная двумя столетиями, не исчезла.
Да и могла ли когда-нибудь вообще забыться?
За легкими стенками балагана звучал лес, и его шум не мешал им разговаривать часто за полночь. Иногда к ним присоединялся муж Ани Михаил, но быстро засыпал, утомленный дневной работой.
— Расскажи мне про твоего героя-прадеда.
Даже во тьме он увидел, как глаза Ани заблестели.
— Как-то большой начальник переплыл море и осенью испугался дальше морем идти. Очень опасное море.
Миядзаки, конечно, знал всю историю восстания Федора Харчина и только удивлялся, как эти давние истории смогли сохраняться в сознании народа, не имевшего письменности, столь долго.
— Обязательно помнить надо. Без памяти народ умирает. От бабушки к матери, от матери ко мне, а я дальше передам, — твердо сказала Анна и продолжила рассказ…
Большим начальником был Витус Беринг. Прибыв из Охотска в Большерецк перед самым началом осенних штормов, он не решился рисковать грузом экспедиции и распорядился доставить его из Большерецка в Нижнекамчатский острог на местных лодках-батах и собачьих нартах. Доставкой багажа занимались ительмены, которым Беринг, как старший в чине, обещал за работу снять на год ясачную повинность.
И они честно обслуживали экспедицию на этих условиях. Когда же он уехал дальше, якутские власти, как ни в чем не бывало, предъявили камчадалам весь долг за два года, что те служили командору. Нарушив слово, данное Берингом, чиновники не захотели терять собственной выгоды, то есть во всем виновата человеческая жадность и неумение мыслить по-государственному. Командор сам помочь уже не мог. И далеко находился. Да если бы и рядом, все равно не было у него власти такой, да и тягаться с чиновниками не захотел бы.
Вот тогда и поднялись камчадалы на знаменитый бунт, костяные стрелы против ружей, пищалей и пушек. Возглавил восстание Федор Харчин, прапрапрадед нашей Анечки, и первой их победой стало взятие Нижнекамчатска. Резня стояла страшная и безумная. Воздух свистел и рвался от стрел.
— Не дай Бог такое во сне увидеть, не то что участвовать! — сказал Миядзаки, вглядываясь в темноту леса.
Сожгли острог дочиста, последней сожгли баньку, в которой забаррикадировались последние осажденные. Одни головешки остались и кости казацкие, так, чтоб на том проклятом месте уже никто не селился.
Анна замолчала.
— А потом что? — спросил японец.
— Потом… восстание подавили большой кровью с обеих сторон, однако. Так что после и власти, и казаки уже остерегались наступать на грабли. Немало голов полетело и в самом Якутске.
— И воеводе, наверно, якутскому досталось по первое число.
— Наверно, — согласилась Анна.
То восстание стало точкой разворота народов друг к другу. Поначалу старались вообще жить по поговорке — худой мир лучше доброй ссоры. И с ясаком осторожничали. Другие времена наступали.
— А как погиб Федор?
— Позвали на переговоры, ему говорили — не ходи, все люди говорили, но он решил, так лучше, и пошел. И убили.
Помолчали.
— Ты крещеная?
— Ага.
— А как же идол перед домом?
— Давно стоит, никому не мешает.
— А Миит — хозяин моря?
— Миит — хороший дух. Он нам рыбу дает. Как его обидеть?
— А Христос?
— Христос тоже хороший. Жалко его, — искренне сказала Аня, смахнув слезинку.
— А шаманы у вас есть?
— Ага, — мотнула она головой.
— А кто?
— Я, — засмеялась Аня.
В сознании ительменов все боги жили вместе, и ни один не мешал  другому. Всем места хватало.


***

Миядзаки, профессиональный диверсант и достойный сын своего народа, воевал на Камчатке с 1904 года. Сначала он участвовал в нападении на поселок Явино на восточном побережье, но неудачно. Их отряд позорно уничтожило народное ополчение камчадалов.
Второй и, наконец, победной точкой стало участие в высадке десанта в Петропавловске.
Тридцатого июля 1905 года у входа в Авачинскую бухту вошло два крейсера. Испуганные горожане, зная нравы японцев, спешно покинули город, бросив на произвол судьбы имущество и скот. Поначалу для порядка японцы обстреляли город из шестидюймовых орудий, а затем высадили десант.
Молодой офицер Миядзаки вел за собой взвод солдат. Поскольку люди оставили город, японцы открыли бесстрашную охоту на домашний скот и взяли его весь до последнего ягненка в полон.
— Слава героям!
Прояпонски настроенный чиновник Камчатского торгового общества Гребницкий с приказчиками, оставшимися в городе, закатил для японских офицеров роскошный обед с шашлыками. Японцы ели шашлыки и пели патриотические песни.
После обеда на прощание пьяные солдаты взяли штурмом пустое уездное управление, сожгли архив, изъяли из кассы сорок тысяч рублей и уплыли вместе с Гребницким, который вскоре при весьма загадочных обстоятельствах скоропостижно скончался в Америке. (Просто однажды утром нашли голубчика в собственной кровати с круглой дыркой в голове.)
Это нападение, скорее всего демонстративного характера, японцы произвели через три дня после мирных переговоров в Портсмуте, когда все военные действия прекратились. Как без объявления войны начали ее, так и заканчивали.
Миядзаки, верный присяге императору, завоевывал Камчатку всеми доступными ему способами. Он одинаково равнодушно относился к камчадалам, не разделяя их на русских, ительменов или коряков. Его послали сюда решать военную задачу, как когда-то русские посылали Атласова, и единственное, в чем японцы винили себя, в том, что не сделали этого раньше него.
Разносолов в доме Ани не подавали. В основном рыба — юкола, чуприки, особым способом печеная рыба, вяленая лососевая икра. Особым лакомством считались квашеные рыбьи головы. А также мясо нерпы и лесных птиц. Миядзаки быстро шел на поправку и специально много ел, так что однажды Аня сказала ему:
— Если бы ты был собакой, тебя бы давно убили, однако.
— Почему? — изумился японец.
— Очень много ешь, — ответила девушка и засмеялась.
И действительно, Миядзаки присмотрелся потом — местные собаки ели неторопливо и помалу, вероятно, приученные за много лет.
Через неделю после того, как почувствовал себя вполне окрепшим, он прихватил ночью американский многозарядный винчестер, беззаботно оставленный Анной в балагане, и, спустившись к реке, незаметно и бесшумно столкнул долбленый колодообразный бат в воду.
— Погостил, и на том спасибо. Надо и честь знать.
В последнюю минуту, когда бат уже стоял на реке, из темноты к нему шагнул муж Ани Миша и даже не успел ничего спросить, как Миядзаки ребром ладони нанес ему быстрый разящий удар в горло. Миша повалился как сноп.
В сердце японца не было ненависти к нему. Тот случайно оказался на его пути, и Миядзаки равнодушно убрал препятствие. Он находился на вражеской территории, и ему надо было выжить во что бы то ни стало, чтобы выполнить главную задачу — вырвать из коровы Стеллера кусок, как можно больший, насколько хватит сил, и оставить ее умирать, истекая кровью.


***

Во время шторма незакрепленная гитара сломалась на несколько частей. Гриф отдельно, дека отдельно, даже струны и те порвались. Томатито плакал над ней как над живым существом. Потом ругал Клепаню, что тот не спрятал ее в сундук. Клепаня французского языка не знал, но понимал все, что говорит мануш, и оправдывался:
— Дык, елы-палы, я и сам расстроился. Разве до гитары, когда тут такое?!
Фернандо Жозе взял останки деки, ткнул ими в лицо Клепане, а потом бросил на палубу.
— Так нешто я не понимаю, Фернанка? Но — шторм! Разве это шутки? Это же жизни можно лишиться!
У Томатито исказилось от гнева лицо. Он подошел близко к Клепане и темпераментно, но не больно начал стучать того пальцем по темечку.
— Я как маму звать позабыл! А ты — гитара! Капитан кричит, Баул орет, по матери ругается. А ты — гитара!
Томатито поднял сломанную деку и небрежно вышвырнул ее за борт. Теперь пришла очередь сердиться матросу.
— Вот тут ты, Фернанка, не прав! Что ж, что сломанная, я б ее в порту в два счета починил. У нас там такие мастера есть!
Мануш пренебрежительно махнул на него рукой.
— А ты мне тут рукам-то не махай, не махай! А то я махну кому-то! Мало, что гитару за борт выбросил, он ишо махается! Я не погляжу, что ты хранцуз, видали мы и хранцузов, а задеру штаны и выпорю как сидорову козу!.. — и пошел по палубе, продолжая ругаться, но уже как бы про себя.
— Салага французская, от горшка два вершка, в сыновья годится, а туда же по голове шлепать! Я шлепну кому-то!
А перед тем как войти в рубку, повернулся и крикнул:
— Моя гитара! Чего хочу с ней, то и делаю! Купи свою и бей себе о башку!
Томатито махнул ему рукой, мол, иди, дядя, делай свое дело.
— Я тебе пошлю, сопляк! Я тебе махану, домахаешься!
Через час, позабыв про ссору, он зашел по надобности в кубрик и увидел Томатито, игравшего на одном грифе. Струны тот натянул на пропилы в конце грифа и самозабвенно играл, словно слышал какие-то звуки.
Увидев моряка, музыкант отвернулся и продолжал играть, как ни в чем не бывало. Звука гриф не производил, но впечатление было такое, что Фернандо играл какую-то глубоко волнующую его тему, так выразительно было лицо молодого гитариста.
Томатито знал, что лучше всего у него получалось, когда он играл для самого себя.
Как-то отец сказал ему, и он запомнил:
— Не надо играть для публики, играй для самого себя. Забудь про зал. Пока он тебе больше мешает. Научись играть музыку, что звучит внутри тебя. Это самое главное.
— Публика мешает? — не поверил отцу Фернандо.
— Как ни странно. Ты же не слепой, ты ее видишь и хочешь во что бы то ни стало поразить ее, ты стараешься показать ей во всей красе все сразу — и технику, и умение говорить целыми предложениями и абзацами, и собственную свободу, и раскованность.
— Что же здесь плохого?
— Это ловушка. Если попадаешь к зрителям в зависимость, они тебя поведут за собой, они тебя, а не ты их. Это разные вещи.
— Никто меня не ведет, — не соглашался Томатито из вредности.
— А чтобы играть лучше, надо уметь забывать людей в то мгновение, когда выходишь на эстраду, и только тогда зрители оценят и пойдут за тобой, как зачарованные.
— Они и так меня слушают! — не унимался сын.
— Когда ты научишься этому одиночеству, тогда зрители уже станут тебе друзьями и союзниками. Вы будете слушать и слышать друг друга. И дыхание их поможет тебе играть еще лучше, но не сейчас, Жозе, не торопи время.
После того как пожар искалечил отца Томатито, тот никогда не брал гитару в руки. Пальцы не сгибались, и он мог играть только легкий аккомпанемент. Но при этом умел оценить музыку, знал в ней толк и еще больше умел слушать. Никто так не слушал музыку во всем таборе, как он.
Наблюдать за ним порой было интересней, чем следить за музыкантами. Маленький Фернандо садился сбоку или подле сцены на ступеньки и алчно смотрел то на эстраду, то на отца. И там и там было одинаково интересно.
Конечно, отец смотрел на пальцы музыкантов, как они бегают по грифу, восторгался разной манерой исполнения, улыбался во весь рот, а то и хохотал, раскачивался в такт и вслед за музыкантами выбирал мелодию искалеченными пальцами. При этом лицо его дергалось, когда он брал трудные аккорды и виртуозные пассажи или, наоборот, замирал вместе с мелодией на тончайших пианиссимо, и глаза светились восторгом и радостью за товарищей.
Удивить его было трудным делом. И только однажды, когда у Томатито на концерте получилось то, про что все время талдычил ему учитель, ученик увидел на лице отца слезы.
— Можно играть быстро, можно очень быстро, это все просто очень быстрые пальцы, что, конечно, достойно уважения. Но все-таки главное в музыке — душа, мой мальчик, — и неожиданно закончил со вздохом: — Впрочем, техника в любом деле тоже не последняя вещь.


***

Шхуна вошла в акваторию Петропавловска в полдень при полном скоплении народа. Весть о прибытии французской этуали мгновенно распространилась по городу, который, впрочем, состоял из нескольких улиц. Так что если на одной улице кричали:
— Эй, француженка приехала! — то на третьей собирались и бежали.
На пристани стоял весь бомонд Камчатки, пришедший оценить костюм парижской штучки. Клочков махал встречающим еще на подъезде.
— Яков Борисович, как здоровье?
— Вашими молитвами, Павел Михайлович.
— Как поездка — удалась? — любопытствовал коллежский асессор Лех.
— В полной мере, благодарю.
— Милостивый государь, вас просит к себе его превосходительство! — высоким голоском прокричал с причала Михельсон.
Настасья Чурина угрюмо щелкала семечки с Раисой — гражданской женой приказчика Кальянова.
Ляля Петровна с Софьей Михайловной, обе в шляпах, под зонтиками, прогуливаясь вдоль пирса, галантно раскланялись с чиновником по особым поручениям, который спустился по трапу в сопровождении пассажиров — камчадалов, женщины и, вероятно, ее сына. Как они оказались на борту судна, осталось для всех загадкой (из Владивостока, что ли, везли?), к тому же они поспешно прошли сквозь толпу встречающих и направились к резиденции губернатора.
— Ну, где же она? Почему не выходит? — заволновалась Софья Михайловна.
— Они — французы — с утра как встанут, дуют шампанское, вот и… дрыхнет, наверное, — предположил уже с утра опохмелившийся Багиров.
— Я читала, ее в Хабаровске студенты на руках носили вместе с автомобилем, — грустно приметила Ляля Петровна.
— Ну, со шхуной вместе она будет, пожалуй, тяжеловата, — сказала обеспокоенная Софья Михайловна и, подойдя к трапу, обратилась к проходившему мимо матросу: — Скажите, любезный, когда сойдет на берег мадам Бутон?
Клепаня ответил, как научили:
— Ничаво не знаю. Ничаво не видел, — и ушел на противоположный борт.
— Софья Михайловна! Софья Михайловна! — к толпе встречающих подбежала горничная Мономаховых Фрося и что-то жарко зашептала на ухо своей госпоже. Софья Михайловна всплеснула руками и сразу засуетилась.
— Да как же?.. Да ты что? Ай, господи!.. Каких камчадалов?.. Не может быть! — и без объяснений, бросив Лялю Петровну, поспешила к своему дому.


***

Николай Владимирович аж покраснел от гнева.
— Это ты что же, такой-сякой, делаешь? Разве я приказывал тебе красть женщину?
— Никак нет! — Клочков стоял перед начальством ни жив ни мертв.
— Разве я приказывал тебе привозить мадам насильно?
— Не приказывали, ваше превосходительство, — мотнул головой чиновник отрицательно.
— Чем же ты ее, бедную, опоил, отравил, мерзавец ты последний!? — схватился за лицо Николай Владимирович.
— Восточными таблетками, коими меня снабдил брат нашего Шу Де-Бао, — на Клочкова было страшно смотреть. Не зная, куда глаза девать, он, как маленький мальчик, уставился в угол кабинета. Залетные артисты сидели напротив губернатора и наблюдали эту картину с недоумением. Мало того, что разговор происходил в их присутствии, так еще и на французском языке. Чтоб нагляднее было!
— Как же ты посмел, несчастный? — топнул ногой камчатский сатрап.
— Потрясенный ее, так сказать, талантом, не смог сдержать себя, — пробормотал ротмистр.
— Вот-вот… Значит, что же?
— Что? — переспросил недогадливый Клочков.
— То есть, ты хочешь сказать, что у тебя, канальи, есть какие-то романтические бредни относительно мадам Бутон? Уж не это ли ты хочешь сказать? Не этим ли ты хочешь прикрыть свои безобразия?
— Любовь — единственная и изначальная причина всех моих дурных поступков. Велите казнить, ваше высокопревосходительство, — честно признался офицер.
Французская певица выдохнула в сторону, слегка закашлявшись.
— Ах ты, шалопай, — губернатор искренне расстроился и начал накручивать ус. — В Сибирь тебя на каторгу разве отправить, а, мадам Бутон? Как вы полагаете? Там, только там такому шалопаю и место.
— Отправляйте, — пожала плечиками актриса.
— То есть… я не расслышал. Что вы изволили сказать? В каторгу? В рудники? В кандалы до конца жизни? С вечными кровавыми мозолями на ногах? Извольте!
— Отправляйте, — решительно сказала Рашель Бутон.
— Эй, позвать городового! — грозно крикнул его превосходительство губернатор.
Вошел городовой, ожидавший до этого в приемной.
— Заковать чиновника по особым поручениям в кандалы и отправить в Сибирь, в Нерчинск, в шахту, где ртуть руками роют, — спокойно и как-то безразлично распорядился Николай Владимирович.
— И меня вместе с ним, — вспыхнула почему-то Лулу Морено.
— Что вы изволили сказать, мадам? — встрепенулся губернатор.
— Ну, я не хочу. Почему я должна решать? — пошла пятнами французская певица, пряча лицо в опушку кухлянки.
— А кто? Кого он опоил, умыкнул? Всю Камчатку опозорил, анафеме предал? Всю общественность Приморского края и иже с ним Лос-Анжелеса перебуторил! — Николай Владимирович перегнулся через стул и хлопнул перед ней ладошкой так, что чернильный прибор на его столе подпрыгнул. Крышечка с чернильницы покатилась с пола. Городовой кинулся за ней под стол, ударился головой об угол, заохал и вышел, покачиваясь, из кабинета вон с крышечкой в руках.
— Я не хочу. Вы хотите, вы и отправляйте, а меня увольте, — нахмурилась француженка.
— Если это вам неугодно, то мне и подавно, — как-то вдруг легко согласился Николай Владимирович. — Пусть живет тут и служит, а вы станете ему живым укором. Пусть мучается и страдает.
— Ну, хотя бы так. Я согласна.
Клочков не шевелился, взгляд из угла не переводил.
— А что телеграфировать во Владивосток? — почесал седой висок кончиком мизинца губернатор.
— Ну, не знаю, — задумалась Лулу Морено. — Напишите так: «Нахожусь на гастролях в Петропавловске-Камчатском. Вышлите вещи».
— Извиниться надо, наверное, перед людьми, — подсказал Николай Владимирович и почему-то подмигнул ей двумя глазами.
— За что? — удивилась Рашель.
— Они волновались как-то, искали, подняли весь край. Искали вас в китайских притонах.
— Какой кошмар! — взвизгнула мадам Бутон. — Хорошо. Закончите, ваше превосходительство, так: «Обожаю всех. Чао! Ваша неизменно Рашель Бутон». Так устроит?
— Ну, так-то еще куда ни шло! — покачал головой суровый камчатский тиран.
В кабинет ворвались запыхавшиеся женщины. Ляля Петровна перед самым домом обогнала губернаторшу, вбежала в кабинет первой, увидела в креслах наших французов и от неожиданности попятилась вон. Софья Михайловна, увидевши примадонну в кухлянке, побелела лицом и быстро заговорила почему-то по-русски.
— Боже ж ты мой, я, как Сизиф, таскаю на себе всю Камчатку, а меня даже не удостаивают вниманием, не могут элементарно сообщить, мол, так-то и так-то. Что певичка наша приехала! За что же вы так со мною поступаете? Что же вы творите? Это я и к вам, милостивый государь Павел Михайлович, в том числе обращаюсь, да-с! Да отчего ж так-то со мной? Что я такого вам всем сделала?! — и, не дождавшись от мужчин ответа, сухо спросила: — И почему она так вульгарно одета? Где ее туалеты?
— Носового платочка нет, не то что лапоточков, — губернатор кивнул на Клочкова с осуждением. — Он их практически из кровати взял. Тепленькими. Без вещей и документов.
— Зверь, ужасный человек! — бросила губернаторша Клочкову походя и перешла на французский. — Пардон, милая Рашель, я переживаю обрушившиеся на вас напасти, как мать и сестра, да и попросту женщина. То, что произошло, я осуждаю всем сердцем, но обещаю всеми силами загладить то первое впечатление, которое вы получили от этого берберского варвара. Камчатка весьма гостеприимна и сумеет возместить вам этот ущерб многократно.
Рашель Бутон посмотрела на нее влажным взглядом и бархатным голосом произнесла:
— Я очень на это надеюсь.
— А это ваш… брат? — спросила Софья Михайловна, умилительно улыбнувшись Фернану.
— Этот черноголовый — музыкант, будущий выдающийся французский гитарист Фернандо Жозе Томатито, — сказал со снисходительной улыбкой губернатор.
— Я и сейчас выдающийся, поверьте мне, мадам, — показал белые, как сахар, зубы Фернандо.
— Итак. Сначала баня, а потом обедать, — скомандовала Софья Михайловна гостям, как гимназистам на уроке, и хлопнула в ладоши, мол, быстрей, детишки, пошевеливайтесь.
— А что такое баня? — с недоумением поинтересовалась примадонна.
— А это помните, сударыня, как ваша Шарлотта Корде в ванной Марата убила? Примерно так же, но без убийства, — сказал подобревший губернатор.
— Я не хочу, — сказала певица, но ее уже подхватили с обеих сторон и повели на выход.
— А кто такой Марат, дядя Паша? — спросил побелевший от страха Томатито.
— Иди, иди, не бойся, я сейчас приду, — успокоил мануша Клочков.


***

Анна обнаружила тело мужа через полчаса. Пошла искать его на улицу и наткнулась на уже холодное тело на берегу. Миядзаки даже не удосужился скинуть его в воду, чтобы скрыть следы. На крики девушки сбежалась вся деревня. Кинулись искать японца, обнаружили пропажу бата и сразу поняли, что произошло.
Двое братьев Михаила собирались в погоню недолго, бросили в баты оружие и отплыли в темноте без единого слова. Анна тоже взяла дробовик мужа и отправилась следом за мужчинами.
Вышедшая из-за туч луна, казалось, делала их открытыми для всех, на самом же деле они сплавлялись абсолютно невидимые и бесшумные, как тени гамулов, летящих над самой водой.
Оставив переживания на потом, Анна слушала реку, ее пульс, ее равномерное дыхание, слегка поправляя веслом направление самодельной лодчонки. Братья, превратившись в слух, держались около берега, понимая, что неопытный гребец не пойдет на середину реки, где быстрое течение легко может опрокинуть бат, где можно столкнуться с корягой или топляком.
Нет, японец не уйдет далеко, не зная реки, он не самоубийца.
Камчатские ночи темные, если не сказать черные, хоть глаз выколи. Не видно ни зги. Даже если крышка кастрюльки открыта и видно звезды, что случается не часто. И приходится ориентироваться только на слух, обоняние, осязание, как слепому человеку, а чужой посторонний звук на реке несется быстрее ветра. Вот всплеск, это неосторожное прикосновение весла к воде. Вот еще один. Вот кто-то пошевелился и слабо вскрикнул. Вот кашлянул.
Три лодки, бесшумно разрезая течение, упорно, сантиметр за сантиметром, шли к намеченной цели. Они не опасались реки, они знали каждый ее поворот, каждый омут и подводный куст.
Миядзаки чувствовал погоню, как зверь чует рядом присутствие охотника. Единственным спасением его было не шевелиться, положиться на Будду, на течение реки, затаиться или, наоборот, утопить лодку и выбраться на берег. Но, не зная леса в этом месте, можно заплутать в нем навсегда. Поэтому японец убрал весло, лег в бат и закрыл глаза.
— На Бога надейся, а сам не плошай, — пришла на память русская пословица. Вспомнил мать. Однажды в детстве она рассказала ему притчу о том, как одному человеку приснился сон, в котором он шел песчаным берегом вместе с Господом.
На небе мелькали картины из его жизни, и после каждой из них он оглядывался и видел на песке две цепочки следов: одну — от его ног, другую — от ног Господа.
Когда перед ним промелькнула последняя картина из его жизни, он оглянулся на следы на песке. И увидел, что часто вдоль его жизненного пути тянулась лишь одна цепочка следов. Заметил он также, что это были самые тяжелые и несчастные времена в его жизни.
Он сильно опечалился и стал спрашивать Господа:
— Не Ты ли говорил мне: если последую путем Твоим, Ты не оставишь меня. Но я заметил, что в самые трудные времена моей жизни лишь одна цепочка следов тянулась по песку. Почему же Ты покидал меня, когда я больше всего нуждался в Тебе?
На что Господь отвечал:
— Милое мое дитя. Я люблю тебя и никогда не покину. Когда были в твоей жизни горе и испытания, лишь одна цепочка следов тянулась по дороге. Потому что в те времена я нес тебя на руках.
Бат мягко ударился во что-то. Миядзаки поднял голову и увидел, что лодка причалила к берегу.
Это означало спасение. Миядзаки вздохнул и, поблагодарив благосклонного к нему и на этот раз Господа Бога, вышел на берег, а потом осторожно и плавно толкнул бат обратно в реку. Легкую лодку подхватило течением и понесло быстро, как пустую щепку.


***

— Хочу вам доложить, ваше превосходительство, что какие-то неизвестные мне люди осуществляли за мной слежку, — упрямо сказал чиновник по особым поручениям, не глядя в глаза начальнику. — Подозреваю, что это все из-за расследуемого дела Штарка, которое я все-таки увязываю с известным вам Миядзаки.
— Знаете что, милостивый государь Павел Михайлович, поскольку вы, так сказать, проверенный Вильгельмом Конрадом Рентгеном вдоль и поперек, я буду говорить с вами напрямик, что ходить вокруг да около? Слежку за вами я лично попросил организовать господина Колмакова, дабы вы не совершили чего-нибудь этакого. Зная ваш характерец боевой.
— Вот как? — растерялся офицер.
— Вот так! — ответил губернатор. — Да и есть тут, батенька, кому заниматься вашими хунхузами, кроме вас, поверьте моему слову, — губернатор покрутил усы, потом, выдохнув уголками губ попеременно, вновь распушил их, закрутил и только тогда сказал:
— Я сейчас уйду, а вам прочтут небольшую лекцию про вашего Миядзаки, так сказать, специалисты, — и с гримасой боли на лице, тяжело ступая на подагрических ногах, вышел из кабинета.
И тотчас из соседней комнаты, где обычно сиживала Софья Михайловна, вышел Багиров в вечно помятом сюртуке и несвежей сорочке.
— Чем обязан, Олег Александрович? — с недоумением спросил Клочков.
Багиров развел руки и присел в кресло перед стеной, на которой висела карта Дальнего Востока.
— Давайте подумаем, уважаемый Павел Михайлович, а подумав, объединим усилия, в том числе и по поимке злодея, убившего Ивана Генриховича.
— То есть, вы хотите сказать, что… Я, кажется, начинаю понимать, что я ничего не понимаю, — расстроенный ротмистр сел в указанное кресло возле стола.
Багиров пошевелил густыми бровями, мол, какие пустяки, и неохотно начал рассказ.
— Так вот, уважаемый Павел Михайлович, как мы знаем, Япония открылась благодаря военным требованиям американского флота. Американцы просто заставили их открыть свои порты. А так те и остались бы горе мыкать за забором цивилизации.
Ротмистр негромко кашлянул в кулак, продемонстрировав внимание.
— И к себе никого б не пустили, и сами ни к кому не просились. Даже Чингисхан на них рукой махнул. Открывшись миру, а гордиться, конечно, было чем, прежде всего тысячелетней культурой, вдруг обнаружили, что все места в партере заняты. Так?
— Положим, — согласился Клочков.
— Можно не сомневаться, что произойди это несколько веков назад, они бы посоперничали и с Британией, и с Испанией.
— Да и с Россией, — предположил ротмистр.
— А получилось, что к раздаче пряников они опоздали на несколько веков и наивно посчитали себя обманутыми, что все якобы им должны. Ну, не все, конечно, а, по крайней мере, соседи. А когда в 1897 году навестили по оказии Камчатку, то и вовсе ахнули. Земля не нарезана, как у них, квадратиками до горизонта, а вообще невозделанная, сколько видит глаз, может прокормить несколько Японий.
— Поневоле пришла в голову мысль о несправедливости мирового устройства, — согласился Павел Михайлович.
— Именно! А поскольку в военном отношении на Дальнем Востоке им нет равных, — с тяжким вздохом сказал Багиров, — то они и экономику свою продвигают похоже. Организовали концессии по ловле рыбы при участии наших вечно алчущих чиновников, а также военную поддержку своего рыбацкого промысла.
— Вы позволите, Олег Александрович, я закурю? Разволновался что-то ужасно, — попросил Клочков.
— Курите, курите… И вот в русских водах уже повсюду беспрепятственно ходять их крейсеры и миноносцы, — Багиров сказал «ходят» со смягчением на конце, как казак с Дона-батюшки. — А мы и сделать ничего не можем. После победы в пятом году и вовсе распоясались. Достаточно сказать, что они вылавливают сейчас по бумагам на законном основании девяносто процентов нашей рыбы!
Я даже о браконьерстве котиков не говорю. Помните, алеуты на острове Медном дали им жару, но все равно лезут, балуютси, — снова с казацким выговором, который ему никак не шел и казался каким-то нелепым и привнесенным, сказал Олег Александрович. — Схватки с браконьерами, или как их там называть, происходили на реке Большой, в Колпаково, Облуковино, на мысе Лопатка, в Голыгино… И теперь о вашем Миядзаки! — заулыбался бывший инженер.
— Он такой же мой, как и ваш, — огрызнулся ротмистр.
— Он, между прочим, обычный диверсант, но, в отличие от других, более везучий. Появился впервые в Петропавловске вместе с Геси Гундзи, лейтенантом японского флота, потомком древней аристократической фамилии. Оба приехали под видом работников торгово-промышленной компании, присмотрелись, принюхались и подумали, что да, можно! Вернулись на Шумшу и оттуда во главе ста пятидесяти разбойников пошли воевать Россию.
— Я в курсе дела, — кивнул Клочков.
— Я просто думаю вслух, так сказать. А вы мне помогайте. Вообще идея отчуждения Камчатки от России созрела, конечно же, не у Геси с Миядзаки.
— Конечно, не у них, — помог Олегу Александровичу ротмистр.
— Вот именно. Японцам нужны позарез земля, еда, пушнина, золото — все нужно. А Россия со своим богатством не может справиться. Значит, она виновата. Значит, она враг. А врагов уничтожают. Но захватническая война в наше время — какая-то бредовая идея. Практичней и безопасней отчуждать территории за столом переговоров. Согласны со мной?
— Абсолютно!
— Но проверить идею было необходимо, чтобы потом не стенать. И весной четвертого года сто пятьдесят головорезов на четырех шхунах высадились на западе Камчатки и пошли войной на село Явино о шестнадцати дворах. Жители, на счастье, успели их увидеть и побежали в село Голыгино. Это приблизительно пятьдесят верст по снегу.
— Чуть не умерли и не замерзли по дороге.
— Верно. Перво-наперво наши самураи геройски порешили всех явинских коров. В этом они большие профессионалы. Геси лично нанес исторический удар буренке, с одного удара отсек бедной головушку. А потом начали гоняться за курями, которых очень любили в жареном виде.
— А поели кур, вкопали столб и написали на нем: «Это территория Японской империи».
— Именно так! Бывший офицер Максим Сотников, житель Явино, во главе нашенских рыбарей с веслами и баб с ухватами, вернулся из Голыгино с подмогой и разбил наших прославленных самураев, только перья летели. В живых осталось мало. В плену ни один не сделал себе харакири, в том числе и Геси Гундзи. Когда его спросили, зачем ему понадобилась эта авантюра, ответил, что он покоритель Явино и будет промышлять здесь рыбу.
— Вроде и до этого промышляли, никто не мешал, — поддакнул ротмистр.
— Угу, все равно как Кортес какой-то, не менее. То есть что-то на уровне головы у аристократа случилось. Затемнение обоих полушарий. Всех их интернировали в Мильково, в центр Камчатки. Но Гундзи спасли наши чиновники. Объявили, что камчатский климат ему, потомку великих сегунов, вреден. И препроводили с почетом на Шумшу. На сем его военная карьера оборвалась, но, в действительности, мы должны быть ему благодарны. Гундзи проверил идею, и она привела к отрицательному результату.
— А Миядзаки?
— Этот уплыл обратно на Шумшу зализывать раны. Три шхуны наши сожгли, четвертая благополучно удрала. Наш герой вообще больше любил играть роль теневого лидера, хотя, думается мне, он самый опасный диверсант на самом деле. Фанатик. Японцы народ трудолюбивый, доброжелательный, исполнительный, сентиментальный, любят свою Родину, уважают старших, обожествляют власть и искренне считают императора потомком бога Солнца. И если перед всеми этими качествами поставить знак минус и развернуть в сторону войны, получается машина для убийства, встречаться с которой не дай Боже никому.
— Я вижу, что этот разбор вы делаете как бы не для меня, простите, Олег Александрович, тогда для чего и с какой целью вы мне все это преподносите?
Багиров надолго замолчал, глядя в окно постаревшими глазами. А потом нехотя сказал:
— Не знаю. Моему начальству не нужно. Они сами торгуют с японцами, все рады продать за полушку, и мы все им тут мешаем, в действительности. И вы уже тоже намозолили им глаза, так что имейте в виду. Только прошу понять правильно, Павел Михайлович, мы с вами да еще, может, его высокопревосходительство Николай Владимирович понимаем всю опасность сегодняшнего положения. Не сегодня-завтра что-то случится, где-то рванет, я это чувствую, как загнанный волк. Но мне никто не верит. Говорят, что японцы ангелы и более мирного народа на Дальнем Востоке нет.
— Вы военный, Олег Александрович? — напрямую спросил Клочков.
— Так же, как и вы, штабс-капитан.
Офицеры с чувством пожали друг другу руки.
— И, стало быть, вместе надо держаться. А японец ваш все-таки невиновен в смерти Ивана Генриховича. Это я знаю точно. Хотя сначала тоже сомневался. Уж больно заманчиво было списать на него.
— И кто же, по-вашему, совершил убийство?
— Чурин, кто ж еще, — Багиров тяжело вздохнул, словно пуд железа поднял. — Не сам, конечно. Но доказать не могу. Сейчас не могу. Он ведь тоже во всех этих играх завязан по уши, не отмыться.
— У меня нет на него никаких компрометирующих материалов.
— Cо временем будут, готовьтесь. Но то, что ваш самурай невиновен в убийстве Штарка, не значит, что от него не надо ждать пакостей, что он тут на курорте обретается. Он ведь сейчас на полуострове. А где, не знаете?
— Самому любопытно, — признался Клочков.
— И никто не знает. Что делает? В отличие от Гундзи, ставшего в одночасье почти национальным героем, Миядзаки популярности не ищет, на покой не уйдет, у него одна стезя — война, и он будет до конца рыть эту жилу. Я знаю этот тип. Он воин. Не аристократ Гундзи, приехавший сюда за славой, — ухватил лаврушки на голову и всю жизнь потом с ней ходит, внукам рассказывает. Победа или поражение для Миядзаки вообще мало значат. Ему важен процесс!
В кабинет заглянул вице-губернатор и, увидев посетителей, вытянулся лицом. Лицо Багирова мгновенно приобрело пьяное выражение.
— А нельзя ли, милостивые государи, для прогулок подальше выбрать закоулок? — прошипел Василий Осипович. — Что это вы тут расселись? Нечто вас на блины пригласили? Что, он вам тут, Николай Владимирович, назначил встречу? Это все-таки не кают-компания, братцы мои, а личный кабинет губернатора!
Клочков по-военному вскочил с кресла.
— Докладывал Николаю Владимировичу о французской певице. Как ее встречали во Владивостоке.
— А вы, милостивый государь? Вам-то чего здесь надобно? — обратился вице-губернатор к Багирову.
— От бывшей тещи из Владивостока весточку получил, Василий Осипович. Наливочкой Павла Михайловича потчевала.
— Так точно. Из рябины, — подтвердил Клочков.
— На яблочный Спас к себе зовет, — Багиров тяжело поднялся и пошел из кабинета, пошатываясь.
— Сколько же это здоровья надо, чтобы так пить, а, Олег Александрович? — с завистью спросил Родунген.
Багиров остановился прямо перед вице-губернатором, взял его за пуговицу и проникновенным тоном сказал:
— Чтобы русскому человеку выжить в нечеловеческих условиях, уважаемый Василий Осипович, а мы все живем именно в таких, пить необходимо. Поразмыслите на досуге. Человек без воды может прожить три дня, без водки дольше, может быть, с неделю… но тогда непременно умрет от тоски. Поэтому лучше пить, чем не пить. Выбора у нас нет. Честь имею, господа! — и, щелкнув каблуками, вышел.
Василий Осипович проводил его глазами и, повернувшись к ротмистру, неожиданно спросил:
— А он русский вообще — Багиров? Странная фамилия. Сам русый, а фамилия среднеазиатская какая-то.
Клочков неприязненно относился к Родунгену по известным обстоятельствам, но сейчас вдруг неожиданно равнодушно посмотрел на него и, не ответив на поставленный вопрос, вышел из кабинета, даже не попрощавшись.


***

Шу Де-Бао летал от счастья. Первые дамы полуострова посетили его заведение! Причем вместе с французской дивой!
Впрочем, хозяин постарался, чтобы его заведение имело престиж. И оно, действительно, отличалось от таких же камчатских бань в лучшую сторону.
Возле порога вы снимали обувь и шли в носочках по полу, застеленному ковром с длинным ворсом. Приятная девушка, делая вам комплименты, впрочем, на китайском языке, и постоянно кланяясь, вела вас в раздевальное помещение, где вы разоблачались. Она вручала вам легкие простыни, помогала их драпировать прямо как греческие хитоны.
— Да вы настоящая красавица! — откровенно залюбовалась фигурой дивы Софья Михайловна. — Теперь я понимаю, почему весь мир сходит с ума от француженок!
Рашель Бутон, не зная, что сказать, как вести себя в русской бане, поежилась под завистливыми взглядами женщин.
— А я слышала наоборот, — задорно не согласилась с ней Ляля Петровна, считавшаяся в их кругу первой спорщицей. — Что все француженки, согласна, внешне очень выигрышны, на деле же жеманницы либо стервы и через одну, как правило, неверные жены.
Ляля Петровна французским не владела ни в зуб ногой, и губернаторше приходилось ее переводить. В ответ Рашель только пожала плечами, не зная, что ответить на эту бестактность. А Софья Михайловна фыркнула и ответила на русском языке:
— Чья бы корова мычала.
И обе женщины рассмеялись, на что Рашель подняла удивленные брови.
— Не подумайте, Рашель, это не про вас, — сказала певице губернаторша. — И не обижайтесь на ее милую прямоту, это как раз она себя скорее имела в виду, чем вас.
Теперь пришла очередь смеяться Рашель.
Мыльное отделение представляло собой небольшое помещение с двумя массажными столами и жидким мылом в тазике из фаянса, двумя ваннами с горячей и прохладной водой. На нефритовом столике в углу под полотенчиком уже подхрапывал самовар.
Софья Михайловна, парильщица со стажем, огласила француженке всю программу дальнейших действий и пригласила в парную. Когда она настежь распахнула дверь парной, из адского узилища на них клубами повалил пар, Шу Де-Бао постарался от души, не пожалел угля, Рашель вскрикнула от испуга, но женщины втолкнули ее внутрь и закрыли за собой дверь.
— А-а! — закричала примадонна. — Я не могу дышать! — но ее уже, освободив от простыней, бросили на полок и сначала осторожно, чтобы не обжечь тело, стали ворожить над ней березовыми вениками. Рашель затаилась. Она что-то слышала про странные обычаи северных народов, истязающих себя березовыми прутьями, и посчитала за благо затаиться. Будь что будет! В конце концов, не съедят же ее, хотя…
И тут началось!.. Березовый веник, разгоняя горячую волну, слегка дотронулся до нежной спины, потом снова и снова и, наконец, слегка шлепнул ее по мягкому месту. И с каждым прикосновением ощутимее и жарче! У Рашель забилось сердце. Про садизм и мазохизм во Франции знали все.
Притом Ляля Петровна то искусно протягивала француженку веником во всю длину от головы до пяток, мягко, словно полотенцем вытирая взмокшее тело, то снова вихреобразно взмахивала над ней веником, не касаясь тела.
А когда кожа певицы привыкала к этой жаркой волне, вице-губернаторша вдруг набрасывалась коршуном и хлестала Рашель, не жалея, от всей души.
За то, что та красивая, в поре полной женской привлекательности, которая у Ляли Петровны уже прошла как сон, и за то, что приехала сюда не из села Мильково, а из Парижа. И за то, что отсюда поплывет на большом пароходе в Лос-Анджелес, где ее уже ждут тысячи обожающих ее мужчин, и еще потому, что у нее самой нет такого хриплого голоса и таланта…
А Софья Михайловна подбрасывала в устье печки из ковшика воду с кваском для запаха, сама одновременно натирая бока солью для похудения.
— Я больше не могу! — прохрипела мадам Бутон и бросилась на выход. А едва переступила через порог, как ей навстречу шагнула китаянка и, по уговору с губернаторшей, шасть ей в лицо из шайки холодной водой!
Бедная Рашель упала на массажный стол, женщины мгновенно облили ее жидким мылом и начали массаж. Каждую клеточку растирали, проминали, разглаживали и шлепком приводили в состояние задумчивого румянца.
Певица сначала пыталась вырваться, встать, но потом сдалась и буквально впала в кому. Так ее вертели, как бесчувственную куклу, потом смыли мыло горячей водой и бросили последовательно в теплую и холодную ванну, после чего китаянка закутала ее в махровую простыню, как маленькую девочку, посадили на нефритовый стул и всунули в руки стакан настоянного на травах чая. Она сделала глоток и увидела на себе вопрошающие взгляды женщин.
— Ну? Как? — пытливо спросила Софья Михайловна.
— Я удовлетворена абсолютно, благодарю вас, — вполне искренне ответила Рашель Бутон и улыбнулась, посчитав, что все страшное уже позади. Но не тут-то было.
После чая ее, распаренную, намазали медом и отправили в парную, но уже не били, а ждали, пока поры ее изголодавшегося тела откроются и жадно впитают божественный нектар. Потом опять чай и горячая ванна.
Во время принятия ванн в мыльное отделение ввалился косой кочегар Афанасий со стопкой дров в руках. Женщины взвизгнули и попрятались, кто куда.
— Куда прешь, окаянный? — закричала губернаторша, прячась за ванной. На что Афанасий, по-утиному вытянув шею, сказал:
— Мне главное, ваше высокопревосходительство, проверить уровень затопа, — и, с пренебрежением кивнув на лежащую в ванной молодую фемину, добавил: — А эти ваши дела мне вовсе без надобности.
— Пошел вон, подлец!
Афанасий важно прошествовал в парную, с шумом сбросил там поленья и, выйдя из парной, провозгласил:
— Уровень затопа совпадает с действительной необходимостью.
— Да убирайся же, скотина! — Ляля Петровна со всех сил ударила его по спине свернутой простыней, а потом еще и еще раз, пока он не спасся позорным бегством.
— Ну, вот, а теперь вылезайте из ванной, уважаемая Рашель Морисовна, и с легким вас паром! — сказала счастливая Софья Михайловна.


***

Клочков с Фернандо Жозе мылись в бане попроще. Владелец Ли Дин-Чан, тоже китаец, поставил ее на европейский лад. В эту баню ходили больше, и меньше стоило посещение.
Фернандо радовался воде и нырял рыбкой то в горячую, то в холодную ванну. Парной поначалу испугался, а потом с хохотом бил сам себя и Клочкова веником.
Каков же был его восторг, когда после бани в раздевалке он увидел новую, купленную в магазине рядом у Су Нин-Туна, третьего китайца, простенькую семиструнную гитару. Шестиструнных тогда в России массово не выпускали.
— Это тебе от меня с Клепаней, — сказал Клочков, обнимая маленького мануша за худенькие плечики. — Мы ведь все-таки виноваты перед тобой.
Но мануш его уже не слушал. Он, не одеваясь, как был неглиже, приступил к перестройке инструмента.

***

Погоня за японцем продолжалось до рассвета. Несмотря на то что посторонних шумов преследователи не слышали, они продолжали упорно и настойчиво настигать украденный бат, ни разу не засомневавшись и не боясь проигрыша. Михаил был поздним и потому любимым ребенком. Месть гнала братьев вперед, и чем дальше они плыли, тем все более ожесточались их сердца. Анна с трудом поспевала за ними, упрямо нажимая веслом на воду.
Матовые облака скрывали наступающее утро, но свет, преодолевая клубящиеся преграды, вызолотил верхушки сопок, затем влажную зелень деревьев по берегам реки и, отразившись в воде, вернулся сияющим отражением в воздухе.
Бат, одиноко плывущий, точно брошенный, они увидели сразу, выйдя из-за последней излучины почти одновременно. Догнать его не составило труда. Подплыв ближе, они взяли лодку в кольцо, постепенно сужая его. Уже на расстоянии нескольких саженей Анна увидела, что долбленка пуста.
— Где он? — прохрипел старший брат Владимир.
Три сухих хлопка с берега раздались почти одновременно. Первым выстрелом была сражена Анна, затем кинувшийся к ней старший брат Михаила. Младший не успел даже поднять винтовки. Неустойчивый бат не давал возможности сноровистого, рассчитанного движения. Единственной возможностью спастись было опрокинуться в воду и плыть, прячась за ним, но Миядзаки опередил его.
Чувство унижения, испытанное под Явино девять лет назад, когда камчадалы во главе с бывшим офицером Максимом Сотниковым разгромили их и взяли в плен его кумира, не проходило.
— Банзай!!! — закричал японец, выйдя из-за кустов на кромку реки.
Эхо подхватило его крик и понесло по течению.
Уже после окончания войны, в 1906 году, японцы, чувствуя себя победителями, увеличили браконьерский лов в устьях рек. А когда рыбнадзор устраивал им досмотр, оказывали ожесточенное и часто вооруженное сопротивление. Тогда Миядзаки и рассчитался с Сотниковым, служившим после войны смотрителем. Cошел на берег напротив стана Сотникова в устье реки Воровской — вот название! — и якобы с мирными целями направился к нему. Миядзаки к этому времени отрастил бороду, Сотников его не узнал, они вполне дружелюбно поговорили. В конце японец спросил его:
— А где тут можно подстрелить пару медведей?
И когда офицер отвернулся, чтобы показать направление, японец вынул из бамбукового посоха кинжал и вонзил ему в спину. Но даже и тогда не утолил жажду мести.
Рассчитав течение реки, Миядзаки пошел к тому месту, где по его расчету лодки должны были прибиться к берегу.


***

После бани женщины выпили самовар чая, причем Рашель от наших не отставала. Потом перебежали через дорогу в гости к Родунгенам, где щедрая Ляля Петровна уже разложила в гостиной платья для Рашель на первое время, а в прихожей их ожидал известный в Петропавловске дамский портной Ку Дин-Фу. Костюмы и платья Ляля, как первая модница, заказывала в Москве у Надежды Ламановой. Конечно, не у самой, но у ее учеников.
На главный и всеобъемлющий вопрос, что сейчас носят в Париже, Рашель Бутон ответить не смогла.
— Да, у меня есть платье от Ворта, оно сейчас во Владивостоке.
— А у кого вообще вы одеваетесь? У вас есть личный портной? — Ляля Петровна словно клещами вынимала у француженки последние новости моды.
— Гм, — Рашель не знала, что сказать. — Портной есть знакомый, но он еще молод, его никто не знает. Как зовут? Поль Пуаре. Но имя его вряд ли кому известно. Узкие платья, такие, что трудно ходить. Маленькие шляпки.
Софья Михайловна принесла в гостиную портрет Вяльцевой, который когда-то подарила Ляле Петровне, и сказала:
— Я вижу вас только такой.
На фотогографии в роскошном концертном платье Дома Бризак сидела Анастасия Вяльцева, воздушная и эфемерная. В таких платьях женщины не ходили, они парили над миром, невесомые, как эльфы. Непомерно утянутый корсет создавал фокус осиной талии, расклешенная колоколообразно, похожая на цветок юбка заканчивалась треном, создававшим иллюзию «пены волны», из которой выходило это неземное существо. Платье отделано шитьем, по которому летали аппликации черных ласточек; с плеч на руки струилось боа из страусовых перьев.
— Вы не поверите, — сказала гордо Ляля Петровна, — какие-нибудь пять лет назад я утягивала талию до сорока сантиметров!
— Не могу поверить! Как же вы дышали? — спросила Рашель.
— Я не дышала, — гордо призналась вице-губернаторша.
— Но в нем невозможно петь, к сожалению.
Софья Михайловна ее не слушала.
— Только цвет меня не устраивает. Вам пойдет цвет бедра испуганной нимфы.
— Какой? — не поняла певица.
— Бледно-розовое. Вы чересчур загорели в Австралии. И кипейно-белый цвет будет ваш загар только излишне подчеркивать.
— Но есть же рисовая пудра, — возразила Ляля Петровна.
— Нет, это не годится, — отрезала губернаторша. — А под юбку сзади ниже пояса мы подушечку для пышности подошьем, — и протянула француженке изящную брошь в форме летучей мыши. — А вот эту мышку примите от меня на память.
— Какая изящная вещица! — восхитилась примадонна. — В жизни, ваше превосходительство, я предпочитаю английский стиль. Он более удобен для повседневной жизни.
— Соверсенно с вами согласен, — закивал головой Ки Фу-Дин, — и могу сразу предлозить несколько платьев от Ки Фу-Дина. Оцень близко к английская селовека. Маленькие сляпки Пуаре тозе.
— Вы слышали про Поля? Здесь?
Китаец поклонился и раскрыл на диване объемный альбом своих моделей.
— Вот этот! — показала Рашель на один из них. — У мадам Вяльцевой очень хорошее платье, но мне нужно вот такое платье безо всякой талии, чтобы было легко ходить и петь.
Бледно-зеленое свободного покроя платье с такой же шляпкой и небольшим страусовым пером не понравилось Софье Михайловне, но спорить она не стала и сухо заметила:
— Надеюсь, что к концерту мы что-нибудь подберем более взыскательное, — и после того как Ки Фу-Дин сделал примерку, кивнула Ляле Петровне. — Ну, душенька, дайте нам что-нибудь пока на сегодня-завтра на ваш вкус.
Ростом вице-губернаторша с Рашель были примерно равны, поэтому певица легко выбрала несколько свободных платьев и пару блузонов, а также чулки и туфли.
— С миру по нитке — голому рубаха, — провозгласила Софья Михайловна.
— И вот эту теплую накидку обязательно вам рекомендую. У нас вечера не теплые даже летом. Можно и днем простудиться, — предостерегла гостью вице-губернаторша.
— Задарили тебя с головой, Рашель. Знай нашу широкую камчатскую душу. Мы, ежели что, с себя последнее снимем, на тебя наденем, — перешла на «ты» губернаторша. С ней это случалось. Она в своей деревне в Саратовской губернии всех на «ты» величала.
— За что, ваше превосходительство, так жалуете? — с улыбкой спросила Лулу Морено.
— За то, что к нам приехать изволила по доброй воле. На край света, можно сказать, а и на краю света люди живут и твои песни поют-распевают всем народом.
Примадонна промолчала за неуместностью спора.
— И это еще не все. Вот тебе презент — ридикюль, перчатки и флакончик духов «Коти», — вручила напоследок Софья Михайловна, после чего все дружно поднялись и пошли в лучший кабак города «Ромашка», принадлежащий Савелию Чурину, где их уже ожидали сам хозяин заведения с женой Анастасией, а также Николай Владимирович и Василий Осипович.


***

Идти к Чурину пришлось мимо театра через часовенку, у подножия которой захоронили вперемежку русских и французских солдат, участвовавших в Крымской кампании 1853 года.
— А вот это театр, в котором вы будете выступать, — губернаторша специально разворачивала гостью спиной к кладбищу, но та уже увидела Фернандо с новой гитарой под мышкой и Клочкова, стоявших под часовенкой..
— Что случилось, Фернандо Жозе? Что это? — спросила Рашель, подойдя к ним.
— Это кладбище, на котором похоронены ваши соотечественники, мадам, — четко сказал ротмистр.
— Почему? — изумлению мадам Бутон не было предела. — Как они могли тут оказаться? Надеюсь, это не розыгрыш, ваше высокопревосходительство?
Ляля Петровна делала за ее спиной знаки Клочкову, мол, тянуло тебя за язык?
— Именно так, дорогая Рашель. Вы видите, в каком порядке могилы? — умильно сказала Софья Михайловна. — Мы чтим их память и ухаживаем за кладбищем, несмотря на то что… — у губернаторши не повернулся язык сказать, что она хотела, и она закашлялась. Клочков взял на себя ответ.
— Видите ли, мадам, в 1854 году ваши соотечественники высадились за этой сопкой, чтобы, наверное, овладеть городом.
— Зачем им нужен был этот город? — примадонна с недоумением обвела взглядом деревянные постройки Петропавловска, по справедливости, похожие на бараки.
— Скорее всего, это недоразумение, мадам, но в войне казусы случаются слишком часто.
— А кто победил в этом сражении? — поинтересовалась Рашель.
— Русские, мадам, — по-военному лаконично ответил Клочков.
— А в войне?
— Увы, Россия проиграла, мадам.
— Ну, что ж, — удовлетворенно пожала плечами певица. — На войне как на войне. Кто-то должен проигрывать. Пойдем с нами, Фернандо.
И они пошли с присоединившимся к ним манушем, оставив Клочкова одного.
Да, конечно, войну 1853–1856 годов Россия проиграла и окончательно расстроила свои дружеские связи с коалицией европейских государств. Этот безрадостный итог войны оказал влияние на всю последующую историю наших взаимоотношений, но тогда, в 1854 году, камчатский гарнизон одержал памятную победу, каких немного было за всю Крымскую кампанию.
Неизвестно, для чего нужна была французам и англичанам Камчатка? Скорее всего, это была пустая прихоть, авантюра морского командования, решившего побряцать оружием, коль скоро оно оказалось победным под Севастополем. Да не тут-то было!
Бой за Камчатку сосредоточился практически на одной Никольской сопке, куда французский десант с трудом и большой кровью высадился. Но дальше Никольской cупостаты так и не смогли продвинуться, даже наоборот. Малочисленные отряды наши снизу бросились на неприятеля с криком «ура» и ударили в штыки.
Француз держался недолго, отступив перед беспримерной храбростью, и побежал в беспорядке. Кого-то сбросили с утеса штыками, кто сам прыгал вниз птицей и разбивался насмерть. Сопки крутые сверху, спускаются вниз почти перпендикулярно, и потому на берег падали только обезображенные трупы.
Кому посчастливилось спуститься вниз, бежал к шлюпкам под шквальным картечным огнем. Один фрегатский баркас не мог отплыть, потому что не хватало физических сил, на другом подымали руки, прося пощады. Несколько человек брели по горло в воде, тщетно стараясь догнать шлюпки, пускались с криками вплавь и не находили спасения.
После битвы все тела — и французов и русских — были захоронены на одном погосте, разделенные узкой дорожкой. Позже над ними поставили часовню, которая стоит и поныне.
Клочков часто, проходя мимо, останавливался возле часовни. Он не чувствовал неприязни к французам, лежащим в холодной камчатской земле, более того, он глубоко разделял с ними понятие офицерского и солдатского долга, который приказывает порой идти на верную гибель целым армиям ради дутых политических амбиций.
«Если бы довелось мне родиться во Франции, я бы тоже сражался на этой сопке и мог оказаться здесь», — думалось ему.
Догляд за погостом поручили начальнику гарнизона подполковнику Кузнецову. Могилки убирали и тщательно следили за их внешним видом.


***

Кабак Чурина «Ромашка» стоял на Поганом ручье, который сильным и своевольным потоком катился с сопки. Чтобы усмирить характер поганого ручья, а именно по этой причине он получил свое имя, построили каскад из трех небольших запруд. В самой нижней запруде, из которой воды не брали, плавали утки с подрезанными крыльями. В подсобном помещении держали барашков, там же и готовили шашлыки.
Дом стоял крепкий, Чурин строил для себя. На первом этаже была небольшая зала с невысокой, в одну доску высотой, эстрадкой и двумя скромными кабинетами на четыре человека. На окнах Настасья повесила аккуратные занавески. На столах пользовали крахмальные скатерти. На стене напротив стойки висела картина, любовно воспроизводимая не одним поколением камчатских художников. Вход в бухту, который сторожили «Три брата», — островерхие скалы. Они служили природными волнорезами, гасившими любые шторма, в том числе и цунами.
Наверх, в зал представительского класса, вела лестница. По стенам там стояли диваны, уютная сценка в углу и роскошная люстра, привезенная Чуриным из Китая. В этом зале происходили встречи высших и знатных особ, приезжавших на Камчатку.
Ужин в «Ромашке» начался чопорно и сухо, как бывает, когда собираются вместе высокие чины.
— Добрый день!
— Как поживаете?
— Познакомьтесь с нашими гостями.
— Очень приятно.
— Савелий Игнатьевич Чурин, а это моя жена. Да у нее и самой язык имеется, и довольно бойкий, — представился Савелий Игнатьевич.
— Анастасия. Я по-французски не понимаю. Бестолочью росла. Как лопух у забора, — заливаясь краской, пробовала шутить над собой Настасья.
— Как вам наша Камчатка?
— Вы знаете, очень мило.
Не имея человеческих сближений и точек соприкосновения, кроме производственно-чиновных, трудно создать ни с того ни с сего дружескую и легкую атмосферу. Чурин, купец по рождению и характеру, чувствовал себя хозяином везде, но в присутствии его высокопревосходительств терялся, не всегда находил нужные слова. И потому часто хамил, сердясь на самого себя.
Не подлежало сомнению, что когда речь заходила о деньгах и делах, выгодных ему, то тут он быстро находил слова, был настойчив, упрям и нагл. Жена Анастасия, не слишком обремененная образованием и воспитанием, также не способствовала дружескому застолью.
Так что хозяином стола поневоле стал Николай Владимирович. А сказав приличествующие событию слова, тоже растерялся, не зная, как поднять настроение собравшихся.
Общий разговор, необязательный и порхающий бабочкой с предмета на предмет, быстро иссяк как ручей сухим летом. Уж слишком разные люди собрались за одним столом, все понимали, что без Чурина здесь не обойтись.
Анастасия подошла к делу проще. Когда дамы выпили шампанского, она дважды маханула водочки, раскраснелась и запела безо всякого стеснения, как любила. Не потому, что хотела кому-то понравиться, а так просила душа. Никого сроду не стеснялась. Фернандо смотрел на нее во все глаза, потому что почувствовал родную душу.
Обычно, когда она пела, на другом конце города слышали и говорили:
— Никак Настька Чурина поет?
Голос ее, грудной, необработанный и открытый, звучал сильно и мощно, так что люстра вздрагивала, и хрустальные висюльки поворачивались вокруг своей оси.

Бывали дни веселые,
Я по три дня не ел,
Не то, что было нечего,
А просто не хотел.

Рашель посмотрела на Томатито, он понял, взял гитару в руки. И началось!
Бывало, вспашешь пашенку,
Лошадок уберешь
И той тропой знакомою
В заветный сад пойдешь.

Настя с удивлением встретилась глазами с Фернандо Жозе и одобрительно кивнула ему, мол, молодец, туда.
А на третьем куплете к Настасье к восторгу остальных присоединилась и сама французская примадонна, нисколько не уступая Настасье, умело вплетаясь в песню подголосками и искусно подхватывая незнакомые ей русские интонации.

Она уж дожидается,
Красавица моя.
Глаза в полу опущены,
Румяна и бела.

Чурин, вдохновленный всеобщей атмосферой, начал зажигать вилкой по рюмкам, Василий Осипович сидел, открыв в восхищении рот. Николай Владимирович вытирал в волнении лицо салфеткой. Ляля Петровна подпрыгивала на стуле, лишь одна Софья Михайловна сидела довольная и сияющая, как истинная распорядительница сегодняшнего праздника.
На эстрадку, движимые любопытством, выглянули музыканты Чурина. Долго им объяснять ничего не надо было. Усевшись кружком, едва закончилась песня, они завели любимую чуринскую:

В кармане денежки
Очень звенят.
Буты-бутылочки
Кругом стоят.
Парнишки модные —
Все в пиджаках,
А жизнь голодная —
Пустой карман.
Мы молодчики-налетчики,
Кошелечки-кошельки,
Кошелечики!

Ляля Петровна переглянулись с Софьей Михайловной, но та покровительственно махнула ручкой. Все равно ничего не поймет, басурманка!
Через куплет к ним на эстраду со стулом в руках поднялся Фернандо, по-хозяйски поставил его в центре, потер руки, как перед началом приятного дела, и, тряхнув темными кудрями, ударил по струнам. Примерно такой же репертуар он исполнял и в ресторанах Парижа. Люди в разных уголках мира пели про одно и то же.
Тут наконец и Софья Михайловна не выдержала, поймала себя на том, что ноги сами пляшут под столом так, что бокал опрокинулся и залил вином скатерть.
Чурин не вытерпел и, распоясавшись, пустился в пляс вокруг стола.

Имел я деньги пребольшие,
Имел я домик, да на Тверской,
Имел карету, да трех лошадок.
И все я пропил, ох, братец мой.
Жену я пропил за полушку,
Ай, сына в карты проиграл…

Ляля Петровна поджимала плечиками в такт песне. Николай Владимирович неодобрительно крутил усы, но колено в ритме взбрыкивало.
А перед «Ромашкой» уже стояли простые жители Петропавловска-Камчатского, слушали музыку, доносящуюся из открытых форточек, и улыбались в предчувствии французских чудес.
И лишь одно нет-нет да и пробегало по сердцу Лулу облачком, что нет за столом вероломного и бесшабашного ротмистра Клочкова, который наврал, конечно, что привез ее на Камчатку из-за любви. И этот дурной спектакль с кандалами и Сибирью они разыграли перед ней нарочно, как по нотам, но почему-то его словам хотелось верить. Не может же человек все время лгать? А тогда утром на корабле, когда руки их случайно встретились…
От внезапно охватившего ее волнения Лулу вдруг вздрогнула всем телом и внутренне перекрестилась.
«Открываю свое сердце Тебе и Твоей доброй воле, Аминь».


***

Ночью Фернандо долго не мог заснуть, а спал он у Клочкова на диване, сам попросился и лежал с открытыми глазами.
— Чего не спишь? Не спится? — спросил его ротмистр.
— А вот почему, дядь Паш, люди все время воюют?
— Если ты про Наполеона вашего, то он вообще хотел завоевать весь мир.
— Зачем?
— Чтоб он ему принадлежал.
— Он хотел, чтобы Россия стала Францией?
— Наверное, да, но такое даже Наполеону не под силу.
— Значит, он ошибался?
— Думаю, да.
— А вот цыгане никогда не воюют. Мы только играем и поем. По-моему, это правильно.
— Правильно, не знаю, но что-то в этом есть. Спи давай.
За окном, заправленным сеткой от комаров, дышала ночь. Рябина маленькими лапками шуршала по стене возле окна. Было слышно, как в порту перекликались грузчики. Раздался женский смех и потух.
— Слышь, Фернан, что хочу спросить… А Рашель, она свободна?.. В смысле замужем?.. Есть у нее кто-то? Ты что, спишь?
— Угу.
— Ну, спи, спи.
В бухту на малом ходу навстречу судьбе, мягко вспарывая воду, входила промысловая шхуна «Гентриетта».


***

В Петропавловске было две парикмахерских, одна попроще — «Цирюльня» для мужчин на Большой улице, и «Куафер Жан» на Третьей улице, в которой принимали в том числе и женщин. Никаких Жанов, конечно, отродясь не было, а давали такое название, чтобы подчеркнуть высочайшую квалификацию и артистизм профессии.
В первой стояли два обыкновенных стула с привинченными кожаными подголовниками, дешевыми зеркалами и вечно сопливым подмастерьем Теодором, в простонародье отзывавшимся на Федора. Во второй, побогаче, царил Модест Сусляк, знавший обхождение и несколько разговорных французских фраз, рассчитанных главным образом на дам.
Одна из фраз в переводе означала:
— Благодарю вас за проведенную со мною ночь.
Куафер смысла ее не знал, научил его подвыпивший офицер, не объяснивший толком, как ею пользоваться, а возможно, хотел над ним посмеяться. Камчатские барышни, и знавшие французский язык, и не знавшие, несказанно радовались всякий раз после ее применения. Первые оттого, насколько это было порой неуместно, вторые потому, что было лестно французское обхождение.
Кресло, похожее на зубоврачебное, покоилось на чугунной тумбе с механизмом для подъема, являлось предметом особой гордости блистательного куафера. Был и свой ученик, тоже Теодор, чтобы никто не ошибался, ежели что.
Сусляк считался первым городским сплетником, поэтому женщины сами стекались к нему, как в море. Большие чиновники в парикмахерскую не ходили, а звали к себе. В это утро Модеста Федоровича пригласили к губернатору.
Работал он споро и артистично. Одетый в легкий сюртук, постоянно пританцовывал, неумолчно болтая и дразня клацаньем ножниц, жонглировал инструментом, оттопыривал мизинец и манерничал, что дамам очень нравилось.
Но у губернатора эти трюки не проходили. У него Модест Сусляк брал другим — растянув перед клиентом узкий кожаный фартук, правил бритву с таким остервенением, будто норовил зарезать кабана. Это впечатляло, особенно слабонервных. Вжик-вжик!
— Я, вашь высокородь, с малых лет людей стригу. Так всю жизнь сквозь окно парикмахерской, почитай, и проглядел. Сначала научился хорошо пол подметать, кипяток для бритья подносить. Бывало, утром, когда клиентов нету, хозяин нищего приведет и мне кричит: «Эй, Мотька, подь сюда!»
Вжик-вжик!
— Я тут как тут, рад хозяину угодить. Хватаем этого нищего, и стрижем, и бреем, разумеется, в целях совершенства. Он кряхтит, а я его стригу! Шепчу ему: «Потерпи, браток, потерпи, милый!» Сколько я этих голов порвал, ушей отрезал. Бывало, выходит нищий на улицу с бородкой под Генриха Четвертого, а ему и деньги не подают из-за его прекрасной благообразности.
Вжик-вжик-вжик!
— Это что ж, в самом деле, отрезал уши? — недоверчиво спросил Николай Владимирович.
— Ей-богу, не вру, ваше высокопревосходительство. Отрежу, прижгу «железной ватой», так тогда йодус называли. И дальше. Конечно, за ущерб тычками приплачивали. Хозяин меня чем только не хаживал — и веником, и ремнем, галошей по мордильеру-с, табуретку об меня однажды сломал-с, великий в азарте человек был!
Модест Федорович закончил правку лезвия, попробовал острие на ногте большого пальца левой руки, потом для пущего шику еще и на жиденьких волосах затылка, и приступил к бритью.
— Ну, рассказывай, что нового в городе, не томи, — Николай Владимирович также не гнушался выпить водицы из свежего источника.
Бррам-с! — провел одним движением бритвы по щетине клиента Модест Федорович. Образовалась полоса чистого скошенного поля.
— Сегодня поутру-с американца брил, боцмана с «Гентриетты». Сам с Аляски, на русском чешет не хуже нашего.
Бррам-с! Еще одна полоса.
— Вас не беспокоит-с? — эту фразу куафер обыкновенно произносил за время сеанса раз десять в разных интонациях.
— «Гентриетта» Свенсона, что ли? — поинтересовался губернатор.
— Так точно-с! Так вот он утверждал, что видел японцев-золотомойщиков, направлявшихся вглубь Камчатки.
Бррам-с!
Усы губернатор носил пышные, но для придания им законченной формы следовало подбрить их по краям, чтобы отделить от носа легкой подбритой полоской. Тут Модест Федорович брал губернатора двумя пальчиками за крылья носа и — брам-с, брам-с, брам-с — аккуратно и чистенько проводил тончайшую безволосую полоску на лице высокого клиента.
— А главным, де, у этих японцев был тот японец, что нашего Ивана Генриховича усахарил.
— А ты-то откуда можешь знать, кто кого усахарил? — возмутился губернатор. — Постыдился бы такие слухи распространять! Еще следствие не окончено, а они уже человека, можно сказать, приговорили, пусть он и другой национальности.
— Ды-к, люди говорят, — развел руками парикмахер.
— Люди-и, — протянул недовольно губернатор и, смахнув полотенцем с лица остатки мыла, бросил его в тазик, — а вот мне говорили знающие люди, что это ты его зарезал. Так что: мне — повторять за ними всякую ересь? Есть люди, которым поручено разобраться, они разбираются, а Настасья Чурина у нас пока еще следователем при нашей особе не служит, вот так-то!
— Я что? — забормотал Модест Федорович испуганно. — Я молчу.
Действительно, про то, что именно Миядзаки убил Штарка, сказала ему по большому секрету Анастасия. Выходит, не ему одному.
В другой цирюльне в это же время в отвратительном расположении духа стригся под «бобрик» чиновник по особым поручениям Клочков Павел Михайлович. Настроение с утра успела испортить Ляля Петровна, с которой он встретился буквально нос к носу на крыльце канцелярии. Она стояла и щебетала с новоприбывшим чиновником Гантимуровым.
Поначалу они друг друга не видели. Клочков услышал знакомый смех, повернулся, чтобы поздороваться, увидел ее взгляд, обращенный на Гантимурова, страстный и требовательный. Ляля Петровна почувствовала неладное, завертела головой, они встретились глазами. Клочков увидел, как она вдруг испугалась, все понял, лицо его исказила гримаса презрения, он порывисто отвернулся и, не заходя в канцелярию, а надо было, пошел прочь.
Оба не любили объясняться и превращать свои особые отношения в мелодраматические пьесы. Необязательно, а порой не нужно и глупо все облекать в слова. Им обоим стало ясно, что все закончено и возвращения к прежнему не будет. Но внутри каждого дрогнуло сердце, словно разбилась драгоценная ваза.
Парикмахер Антон Бестемьянович, как мог, отвлекал клиента от дурных мыслей. Процедура создания прически под «бобрик» не предполагала сентиментальности. Мастер орудовал щетками — одной круглой с двумя ручками и второй необыкновенно жесткой — столь безжалостно, что ротмистр с трудом удерживался на стуле, вцепившись в подлокотники.
Бестемьяныч не пользовался успехом у клиентов.
***

Прошло несколько дней в текучке, накопившейся за командировку. Клочков практически не покидал кабинета. Бумаг накопилось столько, что приходилось брать работу на дом.
Фернандо Жозе репетировал по утрам в театре с местными музыкантами, вечерами к ним присоединялась Рашель. Днем ее занимали высшие чиновники всяческими поездками. Показывали лежбище морских львов, живших практически в районе города. Она подходила к ним на расстояние до десяти метров и бросала рыбу. На третий раз бросок не получился, и рыба упала почти рядом с ней. Морской лев с неожиданной для его веса скоростью кинулся в ее сторону, Рашель завизжала, ее тотчас схватили и отнесли в сторону.
Один раз она даже участвовала в ловле сорокакилограммовой чавычи, а также уток, которых ловили сетями, — несколько сот уток за один раз.
Видела зашедших нереститься в реки и ручьи кету и кижуча. Есть рыбины уже ничего не могли, их снедала любовная истома. Как в гигантском аквариуме, увлеченно и бурно они ласкали друг друга, прямо подле ее ног. Когда Рашель рассказали, что после оплодотворения они умрут, мадам Бутон зарыдала так, что пришлось нести ей нюхательную соль.
В одном ручье лошади боялись зайти в воду, такой плотной массой шла рыба.
Местные мальчишки показывали искусство рыбалки с помощью палки. Опускали палку с крючком на конце, в воду, не глядя, дергали круговым движением и выбрасывали на берег тушку. И все! Никаких тебе удочек, сетей, неводов. Вынул рыбу палкой, пошел готовить. Оказалось, что пословица «не выловишь рыбку без труда» на Камчатке не имеет под собой практического обоснования. Так и жили ительмены здесь тысячи лет, особо не заботясь о пропитании.
Чуринский приказчик Кальянов (поговаривали, что это его незаконнорожденный сын) показал Рашель, как, бывало, ловили на Камчатке рыбу. Два мужика заходили с бредешком в ручей, доходили с ним до другого берега и тут же шли обратно. В сети билось несколько сот рыбин. Вода кипела от их снующих спин. Мужики с трудом вытянули невод на берег и побросали добычу в корзины на телеге. Все про все заняло минут пять от силы.
— Невероятно! — только и сказала пораженная певица.
Впечатления были яркие и незабываемые. Губернаторский стол ломился от разных вкусностей, присылаемых Чуриным, которому француженка «шибко полюбилась».
Василий Осипович заметно повеселел и, увидев Клочкова в приемной губернатора, позволил себе снисходительно кивнуть ему. Пересекшись в канцелярии с Лялей Петровной, они на сей раз приветливо и равнодушно поздоровались.
Однажды у театра он увидел Рашель, она возвращалась с музыкантами после репетиции. Что-то обсуждали, смеялись, он поздоровался, она остановилась как вкопанная и с удивлением долго смотрела на него, пока ее не позвала выглянувшая из окна Софья Михайловна. Она поспешила на ее зов, но все равно два раза оглянулась на него. И даже в вечернем сумраке Клочков видел, как встревоженно и вопросительно блестели ее глаза.
С китайцем Шу Де-Бао он так и не поговорил, несмотря на то что тот явно ожидал новостей от брата из Владивостока. Но ротмистр, с одной стороны расстроенный судьбой Оводенко, с другой — опасаясь, как бы и в Петропавловске не появились кокаиновые притоны, все переносил и переносил разговор на будущее. Как будто от этого проблема могла стать менее острой.
На третий день ввечеру к нему в окно заглянул Багиров.
— Павел Михайлович, по-моему, это по вашей части.
— А что такое? — поинтересовался чиновник по особым поручениям, отвлекшись от прочтения казенной бумаги.
— Скандал у нас международный, а вы не в курсе.
— Не томите душу, Олег Александрович. Что случилось? — заволновался Клочков.
— В Чуринской «Ромашке» американский капитан Богу душу отдал.
— Как отдал? — растерялся ромистр.
— Вручил, так сказать, с почтением. То ли выпил лишка, то ли не в то горло попало, но лежит бедный с выпученными глазами. Может — что в дыхательное горло попало? Может — апоплексический удар или пальцем под мышку, я не разбирался. Чурин за вами послал.
Пришлось снова искать Шумилина, тот играл в вист у Леха дома, и был очень недоволен, что надобно идти по службе, да еще по чужой, но когда услышал, куда идти, оживился.
Действительно, несчастный Бадди Свенсон валялся на ковре возле стола, на котором вкушал. Глаза его застыли от ужаса. Можно было подумать, что он очень испугался чего-то перед смертью. Но отчего он помер вдруг, ни с того ни с сего, Шумилин сказать не мог.
— Извините, это все-таки не моя специальность, — мямлил виноватый Шумилин. — Если бы у него зубы болели, я бы вам сказал, но зубы у него, наоборот, очень даже отменные. Я ведь не патологоанатом, в конце концов, а зубной врач!
— Хотя бы скажите предположительную причину смерти? Что это — грудная жаба? Или апоплексический удар? Или в дыхательное горло что попало?
— Трудно сказать. И то, и другое вполне возможно.
— Он не отравлен?
— Покровы тела чистые.
— Может, его кто ударил? По голове, а?
— По такой голове хоть чугуном бей, — ощупал Шумилин мощный череп Свенсона, — ничего не будет.
— Что говорит Чурин?
— Господина Чурина в это время в «Ромашке» не было.
— Кровь есть? На губах, руках, в конце концов, он же упал на пол лицом!
— Крови на убитом, — сказал Шумилин и сам испугался сказанного, — то есть, тьфу, тьфу, тьфу, оговорился, крови нет.
— Но это же нонсенс! — взорвался Клочков. — Пришел человек поужинать, здоровый и бодрый, заказал себе, я вот вижу, мясо, пил пиво «Саппоро». И вдруг упал мертвый. Разве так бывает? Что-то с ним должно было произойти до этого? Кто был в это время в зале?
— Никого-с. Так сказать, последний посетитель. Позднее время.
— Где были музыканты?
— Сегодня трио «Радуга» репетировали в театре и у нас не работали-с, — доложился официант.
— А-а, ну да, ну да, — задумался ротмистр. — А ты-то сам где в это время был, Никифор? — и вдруг закричал: — В глаза смотреть!
— Я-с вышел на крыльцо покурить, — быстро и жалобно заблеял официант.
— Кто тебя видел там на крыльце? Быстро отвечай, не думай!
— Помилуйте, ваше благородие, кому надо меня рассматривать, я же не икона иверской богоматери! Да и вечер уже! Чай не много у нас охотников по кабакам-то ходить, сами знаете. За каждого посетителя боремся, как бесподобный Иван Поддубный в цирке Чинизелли.
— Что говорят в его команде? Здесь они?
— Так точно. Ждут на улице.
От американцев тоже ничего путного узнать не удалось. Помощник капитана рассказал, что завтра с утра будут сниматься с якоря, а Свенсон вроде как соскучился по пиву, велел ждать его в двадцать два часа. Еще выяснилось, что у того было больное сердце.
— Составь список всех, кто сегодня вечером был в «Ромашке».
— Будет сделано, — склонился в полупоклоне Никифор. На его толстом носу и в глубоких морщинах лба скопились капельки влаги.
«От страха, что ли? Чего он боится?» — мелькнула мысль у ротмистра.
— Еще спрашивают, можно ли забрать тело?
— Да, да, конечно. Надо как-то выразить им свое соболезнование, так сказать, официальным путем. Но это, конечно, не мы. Пускай другие этим занимаются. Правильно, господин Шумилин?
— Конечно, конечно, Павел Михайлович, — подтвердил Шумилин, принимая из рук Никифора запотевший лафитничек водочки.
— Ой, не нравится мне все это, ой, не нравится, — бормотал чиновник по особым поручениям, идя обратно домой.
Квартиру Павел Михайлович снимал в одноэтажном доме на двух хозяев. Кроме него, с противоположной стороны избы с отдельным входом жила семья преподавателя Корнея Кодылева. Он преподавал музыку всем желающим, а по вечерам играл на мандолине в кабаке Чурина.
Подойдя к дому, Клочков заметил, что Кодылев курит в открытое окно кухни. Соседи поздоровались.
— Ну, как там мадам Бутон? Справляется?
— Не могу сказать ничего плохого, Павел Михайлович.
— А я тебя о плохом и не спрашиваю.
— Я к тому, что музыканты оба первостатейные. Уровень не нашенский. Парижский шик, конечно, но, что показательно, апломба нет. Не хорохорятся попусту, вот! Чем выше ты как специалист, тем проще отношения, это я давно заметил, — Кодылев явно гордился гостями. — И все у них так просто и легко получается! Мы эту фигуру, бывало, по нескольку дней выпиливаем, а они с ходу берут, и никакого насилия над собой. Удивительная вещь!
— Это хорошо, — кивнул головой Клочков, сделал шаг в сторону своей половины, но вдруг остановился и спросил так — на всякий случай:
— А скажи-ка мне, Корней Константинович, ты сегодня в «Ромашке» играл?
— Посетителей не было, для кого играть-то? — сокрушенно сказал Кодылев. — После репетиции зашли для порядку, выпили на сон грядущий по стопочке да и пошли, помолясь.
— Это правильно, традиции надо блюсти.
Клочков открыл портсигар, подержал его, словно взвешивая на руке, и снова положил обратно в карман.
— А американца ты там не помнишь? Не заходил? С бородкой такой? — Клочков показал на себе, какая у усопшего была борода.
— Помню, видел, да, заходил. Колоритный мужчина, да. Только Чурин с Кальяновым его сразу в отдельный кабинет завели.
Сердце Клочкова чуть не выпрыгнуло из груди, но он не показал виду, что волнуется.
— То есть в общей-то зале он не сидел, что ли?
— Нет, — мотнул головой Кодылев.
— Это точно?
— Как не точно? — обиделся музыкант. — Никифор им туда, в кабинет, и угощение приносил. А что?
— Да, нет, ничего. Это я так спросил. Бывай, Константиныч. Спокойной ночи! — и, потирая озябшие вдруг руки, заторопился на свою половину.
Это что же тогда получается? Никифор скрывает, что Чурин с Кальяновым были в «Ромашке», что они встречались со Свенсоном, что сидели в отдельном кабинете, а не в общей зале.
А потом, когда все произошло, то угощение и пиво «Саппоро» ему перенесли в залу, тело рядом в живописной позе положили, а сами наказали Никифору говорить, что их ввечеру не было.
Вот почему тот и юлил, и ручонки дрожали, и пот прошиб героя.
Что ж из этого следует? К Чурину не подступиться. Клочков для него что мошка. Раздавит и дальше пойдет. Да и губернатор, как он ни относись к купцу, не сдаст его никогда. И Родунген. Он только на вид кажется безобидным старичком… А попробуй тронь… И все громадное семейство славных Чуриных по всей матушке России соберется тут же.
Нет, нет, нет, с налета это дело не решить, надо, наверное, посоветоваться с Николае… нет, не с Николаем Владимировичем надо посоветоваться, а с Багировым.
С этими мыслями Клочков и уснул.


(Окончание следует)

Елена СУПРАНОВА

Не забудьте надеть панаму — на улице гололед

Рассказ

ОНА. Але! Але-о! Да, я вас слушаю! Слушаю!
ОН. Ох, наконец-то! Ты спала, кроха?
ОНА. Я? Н-нет… Ну-у… Э-э-э… Вот только в ушах звон — погода портится, видимо, за журавлями в дальние края собралась. А кто это?
ОН. Яна, журавлик мой, вставай же, мы опаздываем! С ума сошла, ведь уже половина девятого! Я давно у подъезда. А вечером — на концерт с Пашкой и Алкой. Жаль, что всего три билета… Где бы еще один взять? Ладно, входной достану.
ОНА. О! Понятно: вы, не туда попали. Я не Яна, это факт, вчера на границе напроверялись рентгеном досыта.
ВОЗМУЩЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Васька, дармоед! Еще раз оставишь на конфорке кашу — в бараний рог скручу! Понял? Сгорела вся, а жрать чего будем? Дармоед.
ОН. Фу, черт! Ты не проснулась… Постой, о чем это я? Гм… Перебивают. Вот тебе раз!.. Не Яна?
ОНА. Нет же, нет! Я не Яна. Наберите еще раз. Темень на дворе, а они с лопатой. Не звоните мне больше, я спать хочу! Как же я хочу спать…
ВЗВОЛНОВАННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. …Внезапное кровотечение. Но наш герой не испугался бандитов. Он бросился наперерез через… Раз за разом, раз за разом он поднимался и… Так поступают только…
ОНА. Вы, там! Дайте же мне выспаться!

ОНА. Але-оо! Слушаю, говорите! Ох, слу-ша-ю вас!..
ОН. Яна, котеночек! Про лопату не надо! Утро пришло, рассвет. Мы опаздываем! Вот дурочка, тебе же от шефа влетит! Еще как влетит. Я у подъезда, хочешь, поднимусь к тебе, воробышек? За тобой, а? Просыпаемся, просыпаемся, дружок, мотор перегрелся ждать.
ОНА. Вы не туда попали. Это мой номер, но я не она... не он… не воробей. Ждите, ждите, ждите — и тогда за окнами Парижа, наконец, наступит месяц май.
ОН. Я знаю, в школе проходили. Париж — это во Франции. Вы — не он… не она… не Яна?.. Постойте, а кто же вы тогда?
ОНА. Да так, просто я. Я — и все! Знаете, у меня неинтересное имя, не стоит и называть. Ишь, опять они, негодники, без спросу натрескались чернил!
ОН. Ты с кем? Кому ты там говоришь? С кем это ты там разговариваешь, а? Не морочь мне голову, Янка! Сейчас же спускайся, соня! Лифт у тебя работает?
ОНА. Лифт? Я не знаю… То есть знаю, но я не желаю о нем — сейчас! Он мне так надоел!.. То работает, а то стоит, черт! Сегодня должен быть четверг, а уж по четвергам-то…
ОН. Кто надоел? Постой. Я тебе надоел?!
ОНА. Видите ли… гм… Я два дня не выходила из квартиры, и про лифт ничего не знаю. Вниз спускаться ножками люблю, а вот подниматься… Ухо́дите — коврик сдайте в химчистку!
ОН. А… Ты что — два дня?! Ну-ну. Во, даешь! Мы же вчера с тобой были за городом. Там так хорошо! Там было все так… Девочка, все, хватит притворяться!
ОНА. Не командуйте! Разбудили в такую рань, еще и командуете. Так мы с вами, пожалуй, перебрякаем всю посуду. Кладу трубку — разговор впустую, ну просто ни о чем. И вообще, песню про любовь пойте только на счет «три»!
РАСТЕРЯННЫЙ ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Бабушку Олю, пожалуйста! Пожалуйста! Бабушка!
РАЗМЕРЕННЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Мальчик, ну сколько раз тебе говорить, что бабушка здесь больше не живет?! Уехала она.
РАСТЕРЯННЫЙ ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Куда уехала? Не знаете? Вы мне только скажите правду. Я уже большой. Бабушка, ты куда уехала?
РАЗМЕРЕННЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Ее здесь нет, мальчик. В командировку она уехала. Надолго. А в квартире этой теперь живу я. И не звони сюда больше!
РАСТЕРЯННЫЙ ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Она вернется? Она вернется. Вот увидите… А где тогда она будет жить? Але!
ОН. Але! Я не понял… Кто-то влезает в разговор? Черти! Нет, ну так натурально притворяться!.. Ну, деву́лька моя, ну, куколка! У меня сегодня времени нет на шутки, понимаешь? Я же в командировку лечу, надо многое успеть. Тогда ладно, поднимаюсь к тебе.
ОНА. Шагайте-шагайте, а на заборе написано: семь на восемь всегда будет без четверти пять! Подмолвить кстати: у нас лифт с прошлой субботы не работает, на профилактике он!

СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Вова! Вова! Ты где? Вова! Вова!
ОНА. Я н-не… Вы — куда?.. Але! Вам кого? Простите.
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Вова! Если ты любишь маму, если тебе твоя мама дорога… И папа твой… Если мы тебе…
ОНА. Да я не Вова! Вы кто? Простите.
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Вова! Иди сейчас же домой! Возвращайся сейчас же! Что?.. А-а-а… Передайте ему… Вы ему там передайте, что… Отец уже пришел!
ОНА. Простите, я не расслышала.
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Отец пришел, говорю! Пускай Вова идет домой! Если он сейчас не придет, то — все! Все. Вы ему не пара, так и знайте! Если он сейчас же не вернется — то все!
ОНА. Что — все? Простите. Але!
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Фу, фу! Але! Не слышно совсем. Господи, опять этот телефон! Да когда же это кончится?!
ОНА. Але! Молчат… Дышат… Не дышите, говорите! Дышит, хм…
ОН. Опять вы в телефоне?! Ну и ну.
ОНА. Да, это опять я! Вам нужны воробьиные, а у нас дома только про орлов говорят! Яну ему подавай!.. У меня другое имя, и не звоните сюда! Ужас как надоели эти пернатые! Урожай и без вас успеют убрать до наступления часа пик. «Вова, Вова», кар, кар...
ОН. У тебя закрыто, душечка! Не сердись, ладно? Ты что, звонок не слышишь?! Или твои уши ватой заткнуты?! Э-эй! Я у двери, открывай же! Учти: я ее выломаю, ты меня знаешь! Для меня такое — пустяк. Уже ломаю… Ло-маю!
ОНА. Вот ведь хам несусветный. «Душечка»! Разбудили в такую рань, так еще и угрожаете. Я быстро полицию вызову, вот увидите! А ну, отойдите от двери, кому сказано?! Я вас не впущу! Какой атаман выискался! Я буду защищаться до последнего! До… до последней кастрюли и поварешки! Страна знает тех, кто славно поет о море. Захватчик!
ОН. Что ж… Не хочешь впускать, так бы и сказала еще вчера. И не надо меня так далеко посылать… аж в море. Я не какой-нибудь тебе, я к тебе со всей своей… У меня же серьезные намерения… И всегда были! Вот.
ОНА. Жениться, что ли, собрались? Так и нечего страдать — женитесь себе! Только я при чем? У меня будильник поставлен на одиннадцать, вы мне сон сбили. Здоровый образ жизни — залог успеха в гонках на байдарках и каноэ.
ОН. Каноэ… Ка… как на одиннадцать?.. Ополоумела ты, что ли?! Бред несешь. На одиннадцать... А работа?.. И как же я убуду в командировку — не простившись с тобой?! Какие глупости на меня свалились!.. Так вы вовсе не Яна?
ОНА. Я же вам уже растолковывала: я не она. У меня другое имя: человечье. А лопастый и ушастый — возможно, это тип кольчатых червей.
ОН. Что это вы все время меня сбиваете?! А… а какое имя?
ОНА. Вам его знать не нужно. Да оно вам и не понравится. Ведь выяснилось — мы с вами из разных компаний пернатых. Что ж, держите крепче компас — майоры могут вырываться на свободу!
ОН. Запутали меня вконец. Беда. Да пошли вы все!!!

ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Омск! Омск? Вы что там — повымерли с утра?! Грузите бочкотару, у нас простой два дня! Отгружайте сейчас же! Что? Кто там еще?
ОНА. У меня нет этого… как его?.. А вам кого надо? Простите.
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Бондарный? Гоните сегодня же бочкотару! Я сказал: гоните! Не отгрузите — взыщем за простой через суд! Вам оно надо?!
ОНА. Н-нет… Мне не надо.
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Я так и знал. Как только Масловец уйдет в отпуск, так и жди неприятностей. Это Маша? Марь Константиновна — ты? Или Лизуха шутит? Или кто там у вас сегодня?
ОНА. Я Сима.
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Сима?.. Какая еще там Сима?! А ну, давай мне Константиновну! Она в отпуске или где?
ОНА. Ее пока нет. Нет пока, говорю же вам!
Тревожный мужской голос. Ну и черти вы! Я вот Павлу Георгиевичу нажалуюсь! Обед там, что ли, у вас? Или что? Кто там сегодня на связи?
ОНА. Гм…
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Тогда ладно. Обедайте. Через час перезвоню, пускай Маша ожидает у телефона. Все.
ОНА. Але-о! Не молчите! Мама, это ты? У тебя там опять телек на полную включен. Выключи! Мам, не обижайся, я приеду в субботу, ну не могу сегодня приехать, у меня запись. Мамуль, мы же с тобой договорились. И все заказанное привезу. Але-о! Мам, ты же сама говорила: два рубля всегда больше трех дубов. Ну, родненькая!
ОН. А это и не ваша мама. Это я. Звук уже убрал. Все же решил узнать ваше имя, а вдруг понравится: компания-то — точно другая!
ОНА. Господин-товарищ-сеньор, мерси-пока! Вам не надоело попадать к незнакомым людям и морочить им головы?! У меня время сна, но вы мешаете этому… ему. Серьезные дела решаются только с восьмой трелью соловья между пением стрекоз. У меня и без вас — кругом голова с самого утра.
ОН. Вы все равно проснулись, так хоть назовите имя свое — такую малость! И только без этого вот…
ОНА. Рубль на бочку, а кушать сядем в шесть! Я же вам сказала. оно вам не понравится.
ОН. А ну-ка, ну-ка! Заинтриговали парнишку.
ОНА. Что ж…. Меня зовут Сима, Серафима я. Понимаете, мои родители решили назвать меня в честь прабабушки по материнской линии. Со мной-то не советовались! Вот и терплю столько лет.
МАЛЬЧИШЕЧИЙ ГОЛОС. Мариванна, это нечестно. Петрова уже лишних две минуты сидит у Клюева на коленках, очередь ведь не двигается, а скоро конец урока!
ОН. Вы это… Гм… Постойте! Сколько лет терпите?
ОНА. Да почти тридцать вос… А вам какое дело?! Я и не обязана называть свой возраст — все же я женщина! Ишь, хитрый какой! Может, еще сказать, на сколько тянут мои брюлики, и в какой баночке из-под кофе зелененькие хранятся? Прям классический детектив. Помните: скрежет тормозов отлично устраняет пятна с биографии.
ОН. Ага, выходит, я младше вас, мне только вчера исполнилось тридцать семь! В моей биографии все же есть еще белые пятна. Понимаете, я страшно удивился, почему это Янка не позвонила утром. И голос так похож… Але! Голос, говорю, похожий. Я ведь ждал ее звонка. Ждал, ждал…
ОНА. Это не страшно и вполне объяснимо: она проспала. Вот увидите, не пройдет и часа, как она вам позвонит. У них, у девушек, такое бывает: они поспать любят и очень забывчивы. Ну так, все девчата с па́рнями, пора разборки начинать. Кстати, сколько ей, сердешной?
ОН. Семнадцать или что-то около этого… Чуть больше восемнадцати. Разборки… Черт, запутали меня совсем! Ну, что это вы, ей-богу!
ОНА. О! Вы хорошо выглядите в свои годы, если такие девочки виснут на вас. Тогда звоните ей еще раз, понастойчивей, отрывистыми гудками. Пип, пип, пип, пип… Ваши годы-то идут… Не разведешь руками, не скажешь: я не виноват, это они сами. Папаша, не суйте вашему ребеночку сигарету без фильтра — капля никотина убивает лошадь!
ТРЕБОВАТЕЛЬНЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Да-да! Я вам не позволю манкировать своими обязанностями! У вас это не пройдет! Или дайте мне генерального, или я за себя не ручаюсь!
ТОРОПЛИВЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Дадим-дадим. Вот только мне сейчас надо бы уйти… Меня к министру вызывают. Это надолго. А вот потом… Ладно, записываю вас на девять тридцать. Пятница, девять тридцать. Без опозданий, пожалуйста.
ТРЕБОВАТЕЛЬНЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Что?! Меня — на пятницу?! Вы так и не поняли, с кем имеете дело! Пятница — гиблый день! Никого никогда в пятницу не застать! У них дачи, у них любовницы, у них процедуры там… В Куршавель билеты! Или четверг, или…
ТОРОПЛИВЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Ну, ладно-ладно, будет вам четверг… пятнадцать сорок. Устраивает? Але!
ОН. Опять!.. Насели на чужие линии и давай… Монтера обещали прислать. И-и-идем с ней вчера по набережной в обнимку. Вечер хор-р-роший такой, луна в-в-выкатилась из-за домов, волны тихо п-п-перекатываются — ш-ш-шлеп-шлеп, ш-ш-шлеп-шлеп, штиль… Подумал: так бы идти и идти рядом с ней всю жизнь… Только она все испортила. Давай, говорит, в бар закатимся на всю ночь. Я бы не прочь, но ведь именины у меня, тепла хочется, отдохновения, настоящего разговора, а там — рев толпы, барабаны стучат… И день так хорошо провели с ней — на природе… В тишине.
ОНА. Не пошли, значит, с крошкой в бар? Несовременно это, ей-богу. Если себе дороже, так и нечего проситься под венец.
ОН. Н-ууу… И что характерно, довел ее до самой двери ее квартиры, расстались мирно, без эксцессов! Целовались на прощание.
ОНА. С ребенком — целоваться?! Хотя… Думаю, она свой возраст скрыла, чтобы вы на нее клюнули. Но вообще-то и дети сейчас изобретательные, очень они привыкли лгать, изворачиваться, отсюда — их скорый успех. Вам не кажется? Однако казнокрадство не есть замечательная линия жизни.
ОН. Какое такое казнокрад?.. Ааа… Понял. Она не такая, что вы! Говорила, я ей нравлюсь, даже любит меня. И мне казалось… Тихая, ласковая, жвачку надувала пузырем, щечка мягонькая…
ОНА. Сотник, там, кажись, ваши в малиннике шашками рубятся? Не хорошо-с, малина плохо сводится с галифе. И давно вы с ней тас… встречаетесь?
ОН. Брр… Какие нехорошие слова вы говорите. Уже неделю почти не сплю. Ладно, нет, так нет. По крайней мере, хоть высплюсь перед командировкой.
ОНА. Быстро же вы от нее отлипли, ка-ва-лер! Конечно, сон — это главное. Я, если не высплюсь, так и разговариваю через силу. На работу приду — даже улыбаться неохота. Клавдия моя на меня за это обижается. Словом, когда надо, батенька, вензеля и без спонсоров сумеем закатить на банкете.
ОН. Что-что? Ну да!.. Коллега ваша?
ОНА. Нет, Клава — это моя дочь от первого брака. Ну и горе — плыли морем, а соли и не хватило...
ОН. Тоже еще имечко… В честь прабабушки по отцовской линии?
ОНА. Приснится же сон Ивану под куриный бок! Само собой, у нас такая традиция, ничего не поделаешь.
ОН. Какому Ивану?.. Не понимаю я вас что-то… Хотя и люблю сказки с детства. Про Емелю, Добрыню, Марью эту… Моревну. Самому охота зарыдать — пятки вместе, носки врозь… И внуки есть?
ОНА. Да, Серафима-два. Пошла Маша по малину в сад кудрявый воду брать…
ЛЬСТИВЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Тимур Фаридович? Я, я — узнали. У меня к вам просьбишка… Такусенькая… Малюпусенькая… Что же вы молчите? Ага, жена рядом? Ну, хоть кашляните там.
ГЛУХОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Кхе, кхе! Да, немного горло першит.
ЛЬСТИВЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Тимурушка, пожалуйста! Ты мне только скажи: я с тобой еду? Что? — не поняла. Мы вместе едем во Францию? Я еду? Если да — кашляни.
ГЛУХОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Приболел я, но кашля нет. Скоро выздоровею. Да, скоро уже. Завтра постараюсь быть. Все уже решено.
ЛЬСТИВЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Тимурушка, если мы — вместе, то я мужу скажу, что еду к маме в Тополиное. Но если ты — без меня, то я еду с Иваном Дмитриевичем в Стамбул, а мужу скажу, что еду в… еду тоже в Тополиное. На все лето, еще и осень прихвачу. Что ты на это теперь скажешь?
ГЛУХОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Завтра я уже выхожу, все и улажу. Да. Кашель есть. Команда на семинар едет большая, будем всем выписывать командировочные, заказывать билеты… Не забудем, что вы… что и вам… Всем будем мы… И вам. До свидания, Анатолий Степанович, и спокойной вам ночи. Что? И вашей супруге. Что? Не понял… Але!
ОН. Не понял… Вот такие пироги… Голос противный… Встряли. Не понял я что-то, не разобрался. Вы про что?
ОНА. Я Серафима-один, внучку Клава в мою честь назвала. Говорю же: традиция, ничего не поделаешь. Страх как серьезно, а завидки берут…
ОН. А… Понял, понял: рано вы стали бабушкой… Кстати, вы чем занимаетесь, что так поздно встаете?
ОНА. Я со второй смены в институте, преподаю философию, после зимних каникул будильник буду ставить на шесть. Как говорит наш шеф, была да сплыла метель горючая…
ОН. А у меня вообще бардак в этом самом — то утром, то ночью подъем. Я съемку веду, наше дело быть там, где жареным запахнет. Хроникеры мы с Пашкой.
ОНА. Минздрав предупреждает: похмелье отлично лечится рассолом! Дружок ваш или это псевдоним очередной нимфетки?
ОН. Фу!.. Ну, зачем же так… резко?! И дружок, и даже настоящий друг. Друг с горшка! Мы с ним встретились еще в детских яслях. Но я об этом — только вам, наши узнают — засмеют.
ОНА. Еще бы, это так щекочет нервы, это так безумно интересно, интимно!.. Друг из песочницы: фото двух единомышленников на горшках! Еще тот сюжетик. Карфаген в огне, а они о египетских мумиях!
ОН. Не смейтесь! Пашка настоящий друг, он мне друг даже после того, как отбил мою вторую жену Вику.
ОНА. Какое неожиданное развитие сюжета! Ну и имечко. Вика! Это что-то просяное или гречишное? Вика!.. Ух! Сейчас выйду в степь белой лебедушкой и спляшу голубец.
ОН. Не смейтесь! Даже в отместку. Что это вы все время насмехаетесь?! Тоже мне, моду завели — насмехаться! Я, кажется, не давал вам повода сроду.
ОНА. Повод был: мне еще оставалось спать один час тридцать минут, а вы меня изволили разбудить неурочно, так что я имею полное право. Это вы мне позвонили моей ночью, а не я вам. Оглохли все намедни, еще и бабушка в подпол грохнулась с тазом. Терпите же, а не то я сейчас…
ОН. Помню. Столько терпел, потерплю еще чуток.
ВЗВОЛНОВАННЫЙ ДЕВИЧИЙ ГОЛОС. Костя? Мне Костю, пожалуйста, пригласите к телефону!
ОН. Что? Ты зачем влезла в наш разговор?! А ну, выйди!
ВЗВОЛНОВАННЫЙ ДЕВИЧИЙ ГОЛОС. Передайте, пожалуйста, Косте, что я его разлюбила, и пусть он мне… Он даже не спросил, где я была вчера…
ОНА. Что-что?.. А мне какое дело до вашего Кости?!
ВЗВОЛНОВАННЫЙ ДЕВИЧИЙ ГОЛОС. Вы все равно передайте. Я с завтрашнего дня не буду с ним сидеть, я ухожу к Колосову на последнюю парту! Так и передайте!
ОН. Трагедия назревает.
ВЗВОЛНОВАННЫЙ ДЕВИЧИЙ ГОЛОС. Скажите вашему Косте, передайте вашему сыну… что Люда… Передайте ему, что я больше его не люблю.
ОНА. Але! Але-Але! Что передать? Вы зачем… так?..
ОН. Кажется, она уже вышла из нашего общения. Не любит она его. Пока.
ОНА. И зачем мне про этот детский сад что-то знать?! Кстати, может быть, вы все-таки попробуете разобраться с телефоном? Гавря, Гавря, слышь, айда на речку полем да лесом! Мне кажется, он у вас заедает на какой-то цифре.
ОН. Может быть… Все может быть… Издевательство, а не разговор у нас с вами получается. Или я стал таким тупым?.. Кстати говоря, я давно так не разговаривал… Ну, по-настоящему. Все хи-хи да ха-ха, на бегу. Мельтешение, кадр за кадром: подземный переход, ласточки в небе, полет на дельтаплане, открытие клуба, закрытие, дома телевизор, пельмени… кофе закончился…
ОНА. Да ну?.. А на работе? Гасите свет — Тоська шепелявая сейчас нагрянет! А с мамой? А с женой вы как общаетесь?
ОН. Мама любит, без слов понимает, жены были да сплыли, а Янка… Не до разговоров нам с ней… На работе же мы обходимся стандартным набором фраз: привет-пока! как дела? когда съемка? на сколько минут сюжет?
ОНА. Да-да, я знаю это общение гудящих невпопад трансформаторов.
ОН. Ну-у, приехали!.. На телевидении я работаю, оператором. Гоняют меня с камерой… Куда меня только не гоняют!.. В такие дыры посылают!..
ОНА. Понимаю… Шла Саша по шоссе босиком...
ОН. Да ни черта вы не понимаете! Саша, босиком… Ведь я имею свой взгляд на вещи, у меня свой вкус, свое видение сюжета! А они: снимай с этой точки! захвати кровь на асфальте! только без крупных планов, а то Петр Иванович снова намылит нам шею!
ОНА. Кто это — Петр Иванович? И учтите: гусь без свиньи не станет ночью пить — они ж товарищи!
ОН. Гусь?.. Гусь. А хотя бы! Он помреж. Его тоже можно понять. Ну, допустим, я жену Худякова — вы его знаете, это первый зам самого́ — сниму крупно на тусовке, а у нее второй подбородок уже наметился и морщины сплели сеть под глазами…
ОНА. А вы при чем? Не крутите над головой шарами — огурцы на грядках и без этого позеленеют!
УГОВАРИВАЮЩИЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Зина, ты сильная!
ОБИЖЕННЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. А плевать мне на вас и ваши слова! Все! На ринг — больше ни ногой! Урою всех правой!
УГОВАРИВАЮЩИЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Зина. Эх, Зина!.. Твоя правая — это ж такая сила, такая… В районной газете про тебя целый подвал был… И родители рады… И Главный тебя — в сборную. Зина! Соберись! Были мужики, и будут еще! Поверь мне, Зина! Твоей правой да по их мурлам! Ты ж у нас в сборную… страны еще попадешь, чую. Зинаида Мазур — на всех афишах будет. Мы тебе, Зина… Мы для тебя… Хочешь, я твоего Мишку из команды попру? Хочешь?
ОБИЖЕННЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. А плевать мне на вас и ваши слова! Все! На ринг — больше ни ногой! Миха мне ваш — тьфу! Был и нет его. Миха мне… Он мне уже два дня… А плевать мне на вас… и ваши слова! Все! Всех урою!
УГОВАРИВАЮЩИЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Зина. Что же ты так меня, Зина?.. Эх-эх, Зина! Девушка ты знатная. Три медали, две грамоты областные, кубок имеешь за второе призовое… У него, конечно, побольше твоего, но ведь и…
ОБИЖЕННЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. А плевать мне на вас и ваши слова! На ринг — больше ни ногой! Все! Миха ваш мне после этого… Да я его одной правой… Миха ваш мне… Пускай он там с ней… Миха ваш… А я на золото пойду… Вот пойду — и все! Миха мне ваш…
УГОВАРИВАЮЩИЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Вот. Вот. Голос борца. То есть боксера. Зина, правой их, правой! Але!
ОН. Голова пухнет… от вас, ей-богу! Какая-то Зина тут еще… Соревнование устроили… А, притом она надавит на мужа, он позвонит нашему Красовскому, тот велит ее вырезать. И что останется?.. То-то же. Уже такое было, и не однажды.
ОНА. Пути-дороги небесные!.. Компромиссная у вас работа, со всеми ладить надо, угождать, углы сглаживать…
ОН. Чересчур уж вы. Согласен, еще какая компромиссная и канительная! Кстати, в десять тридцать по местному мой материал дадут в утренний эфир. Там в конце будут буковки: сюжет Антона Путейца. Это мой позывной.
ОНА. Вот оно что… Частенько попадалась на глаза ваша фамилия. Я не думала, что вам так много лет… Простите, я хотела сказать… Я думала, что вы молодой… Ну, лет тридцати… Ох, на горе́ мак, а муженек — в Питер…
ОН. Ладно-ладно! Я такой, какой есть, что мое, то мое. Да, я молодо выгляжу — все говорят.
ОНА. Попадись ты мне, милый зайчик, сам останешься без рубахи… Что ж, будем знакомы. Я — Серафима Вахновец.
ОН. Не услежу иногда за вашей мыслью. Та самая? Которая там еще… А вы мне не очень-то и нравитесь! Чересчур губы яркие, костюмчик всегда в обтяжечку, и прическа… Молодитесь, мадам. Та самая, выходит… Это вы лекции читаете на всю-всю страну? Мозги им… детям нашим пудрите.
ОНА. Ну да, та самая. Знаете, мне приятно, что вы меня узнали, хотя бы и по телефону. Только вот работаю я в университете. Философию студентам вдалбливаю и двоечников ненавижу, но троечки им ставлю, потому что научить философствовать нельзя даже за пять студенческих лет! Я думаю, настало время вам позвонить молодой пассии. Но помните: молоденьким быстро надоедают бородатые дядьки. Егор Кате на базаре под телегой…
ОН. Все, понял! А вы мстительная. Опять вспомнили! Ха! Бороды-то у меня уже и нет! Сбрил я ее накануне своего дня рождения, в парикмахерскую забрел слегка!
ОНА. Критический возраст требует радикальных мер, а не суеты. Граждане встречающие, полярная экспедиция задерживается с прибытием до субботы следующего года! Вы не пробовали поменять свой пол?
ОН. Ерунда! Моя вторая жена вчера встретила — обалдела! Я стал почти неузнаваем. Она чуть не прошла мимо, но я зацепил-таки ее за новый норковый рукав...
ОНА. Многоженец! Умереть — не успеть на перекличку в полк.
ГУСТОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Перестаньте вы все мне трындычить про Алешку! Лодырь он! Лодырь и лодырь!
ОПРАВДЫВАЮЩИЙСЯ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Он не виноват, что мы с тобой не приучили его к труду. Как на дачу — его к маме, как на дачу — так к маме. Вот и вырос он.
ГУСТОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Вырос? Зачем тогда ты ему деньги на сигареты даешь?! Пускай идет вагоны разгружать! Я ведь ходил? — Ходил. Ты его разбаловала.
ОПРАВДЫВАЮЩИЙСЯ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Многие сейчас не работают… Живут же как-то…
ГУСТОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Многие. Нет у них совести. Я зарабатывал, еще и старикам в деревню десятку отсылал. Каждый месяц — десятку! Потом и двадцатку, когда диплом получил. Стыдно за него, Поля, стыдно.
ОПРАВДЫВАЮЩИЙСЯ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. А чего стыдиться — не твой он, что ли? Жил бы с нами, так и ростил бы по-своему, выучил бы на иностранного гражданина. Сейчас все они там… все туда.
ГУСТОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Ты плачешь, Поля? Не плачь! И твой Ромка хорош: ни разу с ним даже в шахматы не сыграл, или там в кино, или еще куда. На кого меня променяла… Ты хоть слышишь меня? Але! Але!
ОН. Ха! Я все время теряю нить разговора... Так о чем мы?.. О чем же?.. Опять трагедии. Молодой мужчина не должен быть одиноким, это плохо сказывается на его потенции… и потенциале! Что может быть хуже, чем проснуться в своей постели, а рядом никого нет?! Я так не могу.
ОНА. И только из-за этого встречаться с разными… пипетками?! С ними же ни поговорить, ни… А в Гималаи всяких там хулиганов в шортах не пущать без прописки или регистрации!.. Господи, какие же вы все, мужчины!..
ОН. Да-да… Такие мы все. Так-то вот. Вы ведь тоже были замужем, я понял, и не единожды. Значит, вам можно, а мне — нет? Любвеобильная какая!.. Кошка! Ей можно, а мне — нет. Что, когда старый надоедает, так вы на молоденького глаз кладете?
ОНА. Как вульгарно, я даже не хочу с вами р-разгов… Но это же неправда! Я еще никого не бросала, это они меня… Ох, наговорила вам лишнего… Давайте разбегаться по своим делам. Пора уж.

ОНА. Да! Да-да, слушаю вас! У нас поломка на линии — часа через два тронемся, никак не раньше!
ОН. Але-але! Не кладите трубочку! Это я.
ОНА. Опять? Не туда попали. Перезвоните через час-полтора!
ОН. Серафима, это я, Антон Путеец.
ОНА. Кто-кто? Простите…
ОН. Да ладно вам. Вы же меня сразу узнали, так чего ж тогда?..
ОНА. Не узнала и не узнаю́. Я уже в среду первой обошла все броды. Простите, у меня с утра дела наметились.
ОН. Вы недовольны, и правильно, и поругайте меня. Поругайте же! Я вас не разбудил?
ОНА. Конопатить окна можно бинтом, ватой, подручными средствами в виде алюминиевых болванок… Я давно уже проснулась.
ОН. Разбудил — по вашему тону определил. Или бессонница? Или это…
ОНА. Или. У меня новое расписание, наш Петечка-новатор все перекраивает, расписание занятий меняет... Больше задора при копке траншей, товарищи!
СТАРЧЕСКИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Валентина, ты не части. Говорю: не части! Плохо слышно тебя! Что?
ОНА. Бабушка, вы не туда попали!
СТАРЧЕСКИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Туды. Куды надо, туды и попала! Колька — где сегодня?
ОН. Дрова рубит ваш Колька!
СТАРЧЕСКИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Ага, так я тебе и поверила! Бросайте вы с Колькой пить! Шалопуты вы оба. И Максимку с пути сбиваете!
ОНА. Бабушка, вы ошиблись номером! Что же вы молчите?! Але!
ОН. Ура! Линия свободна. Так о чем мы? Вспомнил! Не шути́те так — Петечка?..
ОНА. Да шеф наш, завкафедрой. Идеалист-реформатор, и все-то он ищет совершенства, добивается идеала. Ох, и чует мое сердце, что это добром не кончится, студенты запутаются в расписании и не придут на лекцию. Побывала и я на раздаче, но достались мне лишь крестики да нолики…
ОН. Не страдайте уж так сильно. Меня тоже задействовали без моего согласия. В отъезде я был, посылали на Алтай, сюжет в новостях уже с утра крутят.
ОНА. Посмотрим… Ага, вот и он. По-моему, хорошо. Постойте-постойте!.. Так это не вы ли в кадре с камерой?! Ну, честно: смотритесь молодцом, выглядите успешным! Суровые будни мастера: синенький скромный беретик в той галерее висел…
ОН. Смотрю, настроение у вас хорошее, плюс вам. Я самый и есть. Только камера не моя. Там был еще один оператор, с местного телевидения, я себя попросил снять моей камерой, а его «старушку» взял в свои руки… или было наоборот… Эээ… запутался. Он снял меня моей. Понятно? Странно, что не вырезали. Сказали, свежо. Так и пошло в новостях. В каждом выпуске будет. Сутки.
ОНА. Насмотрюсь! Вот и вы стали подстраиваться под новые веяния. Так сказать, молодежь на пятки наступает. Ну, помирились со своей газелью? Или там, где третий плещется, пятому делать…
ОН. Но-но! Помирился, само собой. Она тогда — помните? — все-таки потащилась в ночной бар. Ну, погуляла чуток… И попала в эпидемию! В эпицентр. Теперь лежит с жесточайшим гриппом, болеет.
СЛАДКИЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Гульчик, ау! Это я, твой маленький Саньча. Ау-у!
НАГЛЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Ты мне без интереса! У меня Витек с Днепровской до утра.
СЛАДКИЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Гульчик, чернышик! Твой Саньчара тебе этого не простит, он тебе шухер устроит, пожалеешь еще!
НАГЛЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Да… Это… Мы с Витьком уже два часа под кайфом..
СЛАДКИЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Забыл, Гульчик, забыл, дрянной мальчишка, как ползал передо мной, на коленках просил прощение, у всех на виду. Забыл… А я подожду. Приползешь, приползешь! Еще меня вспомнишь.
НАГЛЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Иди ты! Витек такой компот тут устроил нам всем… Не до тебя!
СЛАДКИЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Ну-ну. Тогда гони бакши, попользовался — верни с наваром. Три зеленых косаря отдашь. Ал-л-л-ле!
ОНА. Нда… Что там у нас?.. Про что мы тут с вами?.. Какая проза у нас, а у них — жизнь пузырится, вулкан. Ну, так. Прикована, спеленута, не улетит… Я говорю, надо девочку лечить. Гутен морген, вот и станция Береза́й, кому надо — так лучше в окна, а то на выходе давка.
ОН. Лечить, учить… Там ее мать приехала, лечит-мучит. Меня на порог не пустила. Как увидала меня, так сразу же в крик: еще не хватало с разными мужиками встречаться! Я же прямо с самолета… Одежда смялась, не брит… Если побреюсь, так на все тридцать… ну, на тридцать пять выгляжу, а она мне…
ОНА. Опа-опа, Америка — Европа, а Толик с самоваром лучше смотрится! Матушке, значит, вы не понравились… Странно, ей-то уж вы должны как раз подойти по возрасту. Могла бы впустить в квартиру, пообщаться на кухне с будущим зятьком: киселек, шанежки, винегрет, окрошка…
ОН. Опять вы смеетесь. Между прочим, летел назад, да и туда, и думал: вот позвоню вам, услышу ваш голос…
ОНА. Ха-ха-ха! Свистать всех наверх, и чтобы у меня — тихо! Не позвонили…
ОН. Да знаете, как-то все… Думал, мечтал… Потом решил: отложу разговор до возвращения. А так хотелось поговорить с кем-нибудь нормально, по-простому!..
ОНА. Сенечка, Сенечка, поймай мне рыбку золотую в речке! Вот ваша девчушка-молодушка выздоровеет, с ней и наговоритесь. Хотя я сомневаюсь.
ОН. В чем это сомневаетесь?
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Вова! Отец сказал, чтобы вы вместе шли домой. Идите оба. Уж ладно. Простил он вас.
ВЗРОСЛЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Мама, мы придем, но при условии…
СТРОГИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Что?! Отцу — условие выставлять?! Ему, полковнику?! Вы спятили!!! Он сказал, чтобы возвращались — и все! А как девушку зовут? Але?.. Не слышу тебя!..
ОНА. Вот, опять они в наше хозяйство телефонное вклинились. Так о чем мы?.. Ах, да. Читать натощак вредно, лучше иди кого-нибудь скушай, сказала мама Бармалею. Чирикать они, безусловно, могут, но поговорить… Некогда будет разговаривать, из постели не вылезете, прямо как в сериале: черные шелковые простыни, аромат кофе и мелькание разгоряченных тел…
ОН. Не до этого было мне, точно говорю. Я прямо с самолета — в монтажную, потом — на планерку, а сейчас вот… Побриться так и не успел… И к ней не успел заскочить. Я все время думаю, что сам-то не знал молодости цену и…
ОНА. Сочувствую до бесчувствия, милок. Еще время есть — заско́чите. Пока.

ОНА. Але-о! Кто это? Не молчите. И не дышите. Сейчас как двину по ушам пирогом!..
ОН. Антон я, Путеец. Вот он я. Звоню. Вам. А вы не спите? Я боялся вас разбудить. Дай, думаю, позвоню попозже, а то опять из-за меня не выспитесь. Боялся я. Разбудить. С настроеньицем вас путевым и гостинцем от Карабаса Барабаса — брал по две сотенных за кило!
ОНА. Ого, как крепко слово держите, когда в вас лишь ведро слез осталось! Ох-ох! Так я вам и поверила! Как там наша болезная старшеклассница? Все еще в постельке, гриппует?
ОН. Спасибо и вам за слово добренькое! Выздоравливает. Заказала лимонов и персиков. С утра ходил на рынок. Купил ей и того, и этого… и третьего. Всего.
ОНА. Правильно, правильно, нечего пущать чужих на лавку под часы с кукушкой. А ейная мать — уехала? Але-о! Не молчите же. И не дышите.
ГОЛОС МУЖЧИНЫ-ДИКТОРА. Слушайте Радио Свобода в эфирных диапазонах КВ, СВ, УКВ и FM, со спутников HOTBIRD и ASIAS…
ОН. А разве оно вещает и теперь? Да ну?! Вот не знал. Опять несуразица: дети голодные, а ягнята разбрелись по холмам. Так о чем мы?.. Там еще оне. Фрукты отбирают оне, а в квартиру не пущают. Нечестно это!
ОНА. Согласна. Веньке и Тоньке — по карамельке, а Донюшке хватит спать с сапожником! Надо было вас впустить, проводить к лебедушке ненаглядной и сторожить у двери спальни, чтоб вам никто-никто не помешал.
ОН. Язвите себе. Ой, дождик зарядил с утра до пятницы, аминь. А я не обижаюсь. Нисколько. Вот позвонил, узнал, как вы живете, не заболели ли гриппом — он заразный, эпидемия продолжается, и все. На большее и не рассчитываю.
ОНА. Солдатский сухарь из пайка — опора командирам в боевой и политической подготовке. Все, так все. Пока, дружок!
ОН. Ну же! Я пошутил. Не кладите трубку! У меня есть вопросик. Не слышали? Кум рассказывал — во Франции поголовно любят устриц, а у нас — так больше баб.
ОНА. На вопросы отвечает секретарь, а нам не положено. Могем и морем, могем и пешью — нам лишь бы лошадь не встала на дыбы. Мы сейчас и на телевидении с монитора текст глазами слизываем и озвучиваем лекцию, а не рассказываем.
РАЗДУМЧИВЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Полстраны объехал, поверишь ли, а краше нашего Амура не видал! Едешь себе… колеса стучат… стаканы звякают… хорошо… Люблю! Ты вермишель закинул?
ХВАСТАЮЩИЙСЯ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Закинул. И лук нарезал. Кольцами. Однажды дамочка из седьмого купейного спрашивает: а скажите, пожалуйста, сколько вы мясо варите, что оно такое разваристое получается? Я ей: по технологии. Скажите пожалуйста! — всплеснула ручками, — а у меня так не получается. Я ей битый час толковал, толковал… Напарник два раза стучался…
РАЗДУМЧИВЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Разве ж им понять нашу душу?! Я, например, каждой жилкой чувствую, когда, к примеру, рису забросить, чтобы супец получился чистый, прозрачный… Как слезинка чтобы был. Или котлету хоть эту взять. Помню, из китятины сварганю… лучка побольше туда… ну, лучка… перчику еще… Едят… уплетают за милую душу. Тогда мяса мало было, дефицит кругом, не то, что сейчас.
ХВАСТАЮЩИЙСЯ МУЖСКОЙ ГОЛОС. А мне та дамочка — из седьмого купейного, обещала фото свои показать, ага. Пойду, думаю, после закрытия к ней, что ли. Сходил опять, в другой раз. Фото не было, куда-то задевала, извините — она мне.
РАЗДУМЧИВЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Они такие. Все они…
ХВАСТАЮЩИЙСЯ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Да нет, она честная. Сама себя показывала, аж до Омска. Смешливая. Гимнасточка. В купе-то никого не было больше. Одна ехала.
РАЗДУМЧИВЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Выходит — богатая.
ХВАСТАЮЩИЙСЯ МУЖСКОЙ ГОЛОС. К мужу ехала. Он приказал выкупить купе, чтобы не приставали там дорогой. Утром мне на смену, а она не отпускает. Говорю ей: пустите, а то шеф ругать станет, он у нас строгий. Так и не отпустила. Пришлось шефу коньяк по ресторанной цене покупать! Дорого обошлась мне та дамочка. Сейчас пойду крошить салат, оливье заказали за третьим столиком. Чего молчишь? Уснул, что ли? Але!
ОН. Уснешь тут с вами! Поехали! А держитесь вы довольно-таки свободно. Кстати, анекдотец в тему. Дикторша в микрофон: нет звука! А ей в ответ звукорежиссер: ждите, ждите, ждите, сейчас свяжусь с программистом, дам команду, а пока перезагрузитесь в буфете. Так, что ли? Страдать никому не вредно перед бурей в пустыне.
ОНА. Примерно так… Ну, и что там, на полях? Комбайны хлеб убирают?
ОН. Так весна прошла, а лето только началось, до уборки еще далеко, но все там... Колосится хлеб. Хлеба́ на поле… в поле. Может, посидим в кафе? Позавтракаем тихо, за углом оно, называется «Тополек», у метро возле студии… Или уж тогда сразу в музей…
ОНА. Не успеем, у меня времени в обрез, боюсь опоздать. До свидания.

ОНА. Але-о! Это вы, Антон? Что же вы?!
ОБИЖЕННЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Судить-то вы судите. Вот только как же все говорят: исправляться нужно... Он же не один там был… Или вы не допускаете, что там он исправится? Тогда, если вы так думаете, то… Может, он исправится там, а? Николай Евгеньевич, голубчик, сделайте же что-нибудь, наконец! А? И мне тогда… И я уж тогда…
ОН. Але! Ну... Кричу, кричу… Я это, я! Вот лежу дома, болею уже три дня и сто две минуты... У меня болезнь обнаружили.
ОНА. Да? Какую же?
ОН. Незначительный флюс после побоища. Представляете, иду себе мимо ее дома, прохаживаюсь… Туда-сюда, туда-сюда… А они… эээ… ее знакомые… Там такой тупичок… На меня и набросились. Подловили, гады… Помяли малость… Голова разламывается на сотенные...
ОНА. Сотрясение! Опять вы шляетесь, где ни попадя! Эх вы, мужичье!.. Из-за самки подрались. Тетеря на ели, только волки сыты с лета, — как об этом не помнить?! Да я это так… Главное — по́шло! Зачем вам связываться с малолеткой?! Это ведь подсудное дело — связываться с малолетками. Я знаю. Мой третий тоже нашел себе молоденькую, на целых три года младше меня!
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Бондарный? Лиза? А Маша не вышла из отпуска?
ЛЮБЯЩИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Кирилл, это я.
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Маша. К тебе так трудно стало дозвониться! Маша. Наконец-то. Твои там уже два раза мне график срывали.
ЛЮБЯЩИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Знаю. Рассказывали. Я чувствовала, поэтому и в отпуск не хотела уходить. Как вы сейчас?
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Спасибо, Маша. Хорошо. Догнали отставание, еще успеем отгрузить тонны четыре. А ты — как там?
ЛЮБЯЩИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Была у своих, попроведывала. Вернулась — а тут график срывается. Я тебе шарф связала, по рисунку в журнале. Приедешь — сама надену на тебя. С выпускного жду. Семнадцать лет не видела тебя, только голос. Приедешь, наконец?
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Разрываюсь я тут, Маша. Спасибо. Ты давай уж бочкотару не задерживай, ладно?
ЛЮБЯЩИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Ага, примем меры. Голос мне твой что-то не нравится. Как мать? Подымается?
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Уже три недели, как слегла. Моя пилит: зачем к себе взял помирать?! А я, Маша думаю, что ты бы так не сказала.
ЛЮБЯЩИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Мой в запой ушел снова. Катька у соседей ночует… Я бы не сказала. Ой, у нас снег пошел! Сильный! Зима, что ли? Или град это?..
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Мать, наверное, помрет скоро, тогда я и…
ЛЮБЯЩИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Не смей даже думать так! Не надо, Кирюша. Потерпи.
ТРЕВОЖНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Потом приедешь ко мне? Я к Федьке, другу, уйду тогда. Ты приедешь? Маша, слышишь? Потом квартиру снимем. Слышишь?
ЛЮБЯЩИЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Слышу. Приеду с Катькой. Но ты пока не думай об этом. Ладно? Але!
ОН. Вот те раз! Подслушиваем чужое. Да… Всем трудно сейчас — это про них. Теперь про нас. Что-то сбился я, настроение падает. Катастрофически. Не такая уж она и моло́душка, говорю, ей далеко за тридцать, тут что-то другое. Это любовь. Или — что тогда? Ладушки-оладышки, уж Маня-то знает, где раки зимуют…
ОНА. Перестаньте паясничать! Раскудахтались куры, а по дрова в лес с рогами не ходят. Да как вы смеете об этом рассуждать?! Я его любила целых семь лет! Понимаете? Семь лет, девять месяцев и одиннадцать дней! А он… Подлец!
ОН. Согласен. Слышали — вот у них любовь, да… А у нас… Девять месяцев — срок большой по-настоящему… За это время можно было родить...
ОНА. Ооо! А еще культурным притворялись…
МОЛОДОЙ ЗАДОРНЫЙ ГОЛОС. …Немного одичавший представитель рода человеческого, отвыкший от женского внимания. Девятнадцать исполнится в апреле. Ищу спутницу жизни от семнадцати до сорока. Чтобы только без детей и племянников. Рост метр шестьдесят пять или семьдесят. И талия чтоб была. Я обычный, каких миллионы. Разведен. Разочарован. Ищу спутницу на остаток жизни. С любой договорюсь. Желательно с пропиской. Живу в Москве, на границе МКАД. Мой номер В-46277.
ОН. Але-але! Это кто еще там?! Это я! Я! Это я есть, Антон.
ОНА. Я с вами не хочу и не буду разговаривать! Анекдотами о разочаровании травите других!
ОН. Обиделись? И правильно! Какой-то мужик вам рассказывает всякую ерунду, а вам — еще и слушать приходится… Чушь эту.
ОНА. То-то же, поняли наконец. Разве можно такое говорить?! Скажите, вы лежите или сидите? Кстати, вы на больничном?
ОН. А как же?! Все как положено: и то, и это. Матушка приехала, ухаживает за мной, лежачим больным, бульоном кормит, салат из икры и рыбы готовит — такая ерунда, скажу я вам.
ОНА. Вы плачете? Больно вам? Я же слышу: плачете! Почему? Матушка ваша?.. Издалека она приехала?
ОН. Пока не знаю. Еще киршвассер привезла — поллитровку. Сюзанна Леопольдовна, вы откуда приехали к нам? Не расслышал: откуда-откуда? Из Трускавца, говорит.
ОНА. Странно. Почему это вы не знаете, где проживает ваша мать? А?
ОН. Чего ж тут странного?! Это ведь мать не моя. Она мать Янкина, ха-ха!
ОНА. Да?! Она — ее мать, ухаживает за вами?! Всё.

ОН. Чего же вы трубку бросаете?! Ейная мать уже ушла! Шутка это такая.
ОНА. Больше не звоните, у меня на вас времени нет! Понятно?
ЗАДОРНЫЙ ГОЛОС ВЕДУЩЕГО. …Где вы видели, чтобы такие хорошие, даже красивые девчата оставались без кавалеров?! А вот и кавалеры! Сергей, инженер, приехал к нам их Мурманска, ему тридцать восемь; Анатолий, двадцати девяти лет, младший научный сотрудник одного НИИ — с Волги, Семен Макарович, генеральный директор фирмы по выпуску мясных колбас, прибыл из Барнаула, он проездом на курорт в Чехию. А это Саша из Одессы! Саша у нас артист, ему сорок пять лет, он не заслуженный, но вполне может им стать — уже три кинороли второго плана! Да, Саша? Поприветствуем их, друзья! Вы, Танюша, кого выберете?
УВЕРЕННЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Я, конечно, безумно рада, что участвую в вашей безумно интересной передаче! Хочу передать привет моей мамочке и моему папусику: привет! Я, конечно, после небольших раздумий остановлю свой выбор или на Саше, или на Семене Макаровиче. Еще не решила пока. Они мне оба безумно нравятся.
ЗАДОРНЫЙ ГОЛОС ВЕДУЩЕГО. Ага! А вы, Мариночка? Кто вам понравился?
СОМНЕВАЮЩИЙСЯ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Я сначала подумала, что мне нравится Анатолий или Сергей, у них интересные и нужные специальности. Особенно у Сергея. Но мне подсказывают, что выбирать одного нужно… Я подумала и решила: они такие неунывающие, такие красивые… что не обидятся на меня, если я предпочту им Сашу или уж Семена Макаровича. Присмотрюсь пока, а там и полюблю…
ОН. Что ж, понятно… Девушки выбирают… Нет, так нет. Ни у кого на меня нет времени. Все меня бросили, не с кем даже поговорить. Только вот болезнь течет, ежесекундно подтачивает мое здоровье… Скоро помру, точно. Минут пять осталось до конца… Еще и температура поползла вверх. Ох, помираю, помогите! Эх-эх, только пяток минут жизни и осталось до каникул мировых, боюсь, не дотяну!
ОНА. Что, очень уж болит?
ОН. Болит, но я потерплю, мне не впервой прыгать в речку в наушниках.
ОНА. Вызвать «скорую»? Они сейчас быстро приезжают. Но придется трубку положить… Но я могу и по мобильному.
ОН. Вызывайте, я не против, созрел фрукт — получай пропуск на елочку в Кремль!
ОНА. Смеетесь… Я ведь за вас переживала, а вы комедию разыгрываете.
ОН. Скучно же лежать одному. Даже за кефиром некому сходить… и хлеба нетути!.. Подайте нищему на пропитание, а то мама заругает.
ОНА. А ваша девочка — не пришла?
ОН. У нее сессия на заочном началась. Сарафаны нынче дороги, а я плат могу за рупь уступить без проволочек. Все-таки вы оказались правы: ей не восемнадцать, факт. Тоже выглядит ничего себе!
ОНА. А сколько же? Хотя это, в принципе, не важно.
ОН. Нет, почему же? Это важно. Выяснил с большими трудностями. целых двадцать лет ей, и пора пристраиваться к мужчине, а то всех расхватают в винограднике.
ОНА. Умница! Все правильно, девочкам надо выходить замуж за разведенных, вдовцов... Не всем же — бразильские звезды на блюдечке.
ОН. И я ей сказал об этом. Бары, танцы, а я устаю от шума, и семга подорожала уже как девять дней. Ну, не пара я тебе, сказал ей. Она даже не заплакала. Ждал-ждал, не заплакала она, моя Яночка.
ОНА. Теперь вы один, понятно. Скучно, грустно и… Ничего, не огорчайтесь, вот выздоровеете, пройдетесь по старым явкам, обзво́ните подружек, организуете пикник на природе… Как-то все устроится. Мужчинам легче.
ОН. Не скажи́те. Я после второго брака два года куковал в одиночестве, будто заплот выстроил, никого рядом, ни одной души. Вот вам калачик — спойте про тятеньку!
ОНА. Сбиваете… А я четыре года была одна. И сейчас вот…
ОН. Сочувствую вам, дружочек Иннокентий Петрович, дорогой! До бесчувствия. О, точно: нужно вам помочь найти одинокого старичка, чтобы грелку ему…
ОНА. Еще чего?! Всё!

УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Э-эй! Трофимов! Ты второй красный не трогай!
ТАКОЙ ЖЕ УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. А я и не трогаю! Тут и без меня кто-то такого наворотил!.. Так, говоришь, второй красный не трогать? А где он — второй?
УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Первый — возле трубы проходит, за ним — зеленый толстый, потом снова красный — видишь? Это и есть — он. С желтым рядом, не перепутаешь!
ТАКОЙ ЖЕ УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. У Петровича тут черт ногу сломает! Еще и зеленый болтается! Ты после обеда, может, подъедешь? Тогда и покажешь заодно.
УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. А на кой мне? Да знаю я, зарплату будут выдавать. И премию дадут. Мастер прикатит с конвертами. Я уже тут в конторе оттолкался с десяти утра, все получил.
ТАКОЙ ЖЕ УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Жаль. А то приезжай. Мы с Брюшко Славкой тебя хотели послать гонцом.
УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Нашли молодого! Сами сбегаете. Ты, Трофимов, будешь из колодца выкарабкиваться, так за верхнюю скобу не берись. А то возьмешься, а она — плохо приваренная. Я сам чуть не навернулся в прошлый раз.
ТАКОЙ ЖЕ УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. А… То-то я слышу: говоришь глухо, — а ты, оказывается, не на Ивановской. У вас тоже рядом с колодцем есть магазин. Ладно, пока.
УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Подожди! Тебе сколько дали премии? Тридцать или сорок?
ТАКОЙ ЖЕ УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. А какое твое дело? Будешь пятый иметь, так и тебе дадут больше. Ну, сорок про́центов.
УВЕРЕННЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Да не обижайся ты! Все завидуют тебе, нам-то посрезали за пятую линию. Хотя обещали не снижать. Тебе хорошо: твой участок ближе к дому. Нырк, говорю, и дома. А мне — топай по колдобинам целый час! В воскресенье поедем на рыбалку? Мы с Митрохиным собираемся… Але!..
ОН. Сима! Не бросайте трубку! Говорю: не бросайте трубку. Я всегда неправ! Но как же величаво сейчас вы были неправы!..
ОНА. Лично я с вами больше общаться не намерена. Какой хаосище то телефону! Все кому не лень! Влезают и влезают с утра и до ночи. Вот отключу его, голову под подушку засуну и буду в тишине лежать…
ОН. Переживать. Утки все парами, только я одна… Я тоже об этом же мечтаю, но… Завтра в одиннадцать у меня рейс на Дальний Восток. Сниму сюжетик о рыбаках, отправлю, потом на Сингапур через Сеул.
ОНА. Интересно!.. Но это ведь так далеко…
ОН. Мы целой бригадой летим, нам будет нескучно. Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты!.. Жаль, что праздники совпадают с командировкой, не отосплюсь.
ОНА. Ну, все правильно, ведь вы незаменимый: почти каждый день Путеец мелькает на экране телека.
ОН. Ага, мелькаю себе. Мельтешу потихоньку. Мне даже нравится такая жизнь. сегодня здесь, а завтра там… Тум-пум, пум-пум… Вот и наступила весна в колхозе «Семнадцатый партсъезд»!
ОНА. О! У вас красивый голос. Какому-то каналу голоса нужны, таланты ищут, а тут вы как тут…
ОН. Со всем моим удовольствием, а только я улетаю, но скоро вернусь. Вот слух у меня — того…
ОНА. Не прибедняйтесь, и голос у вас есть, и слух преотличный, уж я-то знаю, сама музыкалку окончила. А под гитару?
ОН. Было и такое, но так давно все это было… Все всё видят, а скажут, что мало каши съел на дорожку… Господи, в каком темпе я живу, если гитару не брал в руки сто лет?! Вот вернусь, сяду у окошка и сыграю галоп всем на зависть.
ОНА. Это дело. У меня даже руки зачесались, и самой охота поиграть, вспомнить что-нибудь из прошедшей милой поры, а то ведь…
ОН. Мне пора, сейчас посадку объявили. Наши машут, чтоб заканчивал кивать на Родиона…
ОНА. Хорошо, что вы не один, с Родионом. Пора? Ну, что ж, пора. Всего вам… там… Всего вам хорошего. И не болейте!

ОН. Але-але-але! Крепче держите трубку! Это я, Путеец.
ОНА. Да-да, але! Вы откуда? Слышите? А как вы узнали мой сотовый номер? Я ведь вам его не называла! Что-то шумит в трубке. Прерывается разговор. Але-о!
ОН. Здрасте, здрасте! Уже взлетаем. Я его у вас и не просил. Сам разузнал у Бориса Михалыча. Выиграл в покер — у него денег не было. А я без денег не играю, у меня принципы. И в долг не даю разным! Ну, продиктовал ваш номер, — а что ему оставалось делать? Не идти же домой в одном исподнем?! Скоро будем лететь над горами Камчатки. Нам приказано отключить телефоны. Вы меня слышите?
ОНА. Слышу! Одни горы! Эх, увидеть бы хоть раз мне «эти горы, их предзакатные неповторимые повторы…»
ОН. Стихи?! Порядок, слышимость нормальная! Ну, как вы там… без меня?
ОНА. Ходила на лекцию, все нормально, расписание стабильное, сегодня Клавдию привезут, соскучилась очень. Они у свахи были две недели. К бабушке Лиле ездили они, скучает она. Слышите?
ОН. Порядок со слышимостью. Я тоже соскучился. И не у дел. Мир отодвигает свой предел… все дальше и дальше от меня… Тоже вроде стихами заговорил — заражаюсь я быстро, уже про рубежи начал вам… Как бы опять еще и тут не заболеть болезнью заразной! И детей я не оставил после себя… Ооо! Але!
ОНА. Але! Слышу! До границы рукой подать — я поняла! Голос у вас грустный. Дети — дело наживное. Ваша-то хоть звонит? Ой, мне должны позвонить! Я жду звонок! Вы мне — на домашний сейчас, ладно? Жду.

ОН. На домашний, так на домашний. Але, это снова Путеец. Вспоминаю нить, продолжаю. Пока нет. И не отвечает даже. Как же мы далеки друг от друга — подумал сейчас, и еще: все мои горести житейские уменьшаются, становятся все мельче и мельче. Вам не кажется, что я начал философствовать, а? Выходит, и это заразное. Может, у нее телефон сломался или деньги закончились. Я попросил Пашку положить ей на счет денежку. Как думаете: позвонит?
ВЕСЕЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Колонка восемь — два, шесть, семь, двенадцать, один, сорок шесть, два — два, ага — двадцать два… Давай перерыв сделаем, Люд?! Пить охота. У меня в термосе шиповник — такая вкуснотища!
УСТАЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Я всегда зеленый пью, особенно после обеда. Столбов был. Про тебя спрашивал. Я ему: передать привет?
ВЕСЕЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС ГОЛОС. Колонка девять — восемьдесят два, двести ровно, пятьдесят семь, двад…
УСТАЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Да подожди ты! Спрашивал, мол, едешь ли ты на базу.
ВЕСЕЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС ГОЛОС. Не поеду! У меня сапоги на высоком — куда в них?!
УСТАЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. «Не поеду» — сказала тоже! Вероника Сергеевна давно сбегала и купила себе простенькие, на низком. Вот и будут они вместе со Столбовым на базе спортом заниматься! Уж она своего не упустит…
ВЕСЕЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Ну и ладно. Девятая заново — восемьдесят два, двести ровно, пятьдесят семь, двадцать три, сто четыре, ноль и ноль. Конец связи!
УСТАЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Не скажи. Вон Столбов пришел, под твоими окнами топчется. Вот теперь конец связи!
ОНА. Ай-ай!.. Что же мы так бесцеремонно вмешиваемся в чужую жизнь?! Плохо вам. И мне нехорошо. Обязательно позвонит, вы не отчаивайтесь! Были бы деньги. Мой первый однажды из Бухареста позвонил, сказал, что любит… Голос бархатный…
ОН. Что сказал?
ОНА. Любит, лю-бит. Сказал он это, а потом уже дома, в аэропорту, и говорит: прости, я полюбил другую. И когда только успел — рейс такой короткий…
КОМАНДНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Ноль-два, ноль-два! Говорит Колокол. Говорит Колокол. Как слышите? Как слышите? Прием.
МОЛОДОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Колокол. Колокол! Слышу вас хорошо.
КОМАНДНЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Спешнев, ты слышишь меня? Приготовиться к пуску!.. Пошел отсчет! Шесть, пять… один, ноль. Пуск!
ОН. Ааа… Ооо… Понял, если она мне… не позвонит, то я не вернусь. Плохо слышно… Набираем высоту...
ОНА. Да, да, вернетесь — позвони́те ей еще раз.
ОН. До связи! Обязательно вам позво…

ОН. Привет! Взяли курс на заграничный Сингапур!
ОНА. Ох, как же долго вы летели!
ОН. Антон Путеец и компания начинают работать по заданию. Как слышно? Прием.
ОНА. Слышно, все-все слышу, говорите спокойно. Ваша-то позвонила?
ОН. Молчит, как в рот воды набрала. Я Пашке говорю, сходил бы к ней или кого-нибудь послал. Чувствую нутром: болеет она. Не помните, какие есть детские болезни, а? Может у нее коклюш?
ОНА. Не помню! Слышите? Не помню я ничего, давно это было. Моя Клавдия однажды болела корью, это очень серьезная болезнь. Еще у нее ангина давала высокую температуру.
ОН. Вот! Я же говорю: болеет, и вдруг температура опять. Пашка, подлец, не верит. Смена сезона, а она метеочувствительная. У нее, говорит, очередная смена, то есть перемена кавалеров. Обижает. Все-таки надо с ним дружбу завязывать. Прямо голова раскалывается, пристегнул его к себе еще с горшка, вот теперь и терплю.
ОНА. Правильно, пра-виль-но! Ремни надо пристегивать, с ними безопаснее лететь. А вот головную боль терпеть нельзя, я это сама по радио слышала. Если температура поднимется, то попросите у стюардессы таблетку и выпейте.
ОН. Да, хорошо бы выпить и уснуть. Заснуть бы, говорю, и не проснуться.
ОНА. Точно! Я согласна с вами, хороший сон — всегда лучшее лекарство.
ОН. О чем вы?..
ОНА. Я последнее время не высыпаюсь: у меня Серафима-два с Клавдией, не сплю совсем. Зубы у нас… Завтра к врачу пойдем.
ОН. И вы?
ДОЧЕРНИЙ ГОЛОС. Мама, я уши проколола! Ха-ха! Мама!
МАТЕРИНСКИЙ ГОЛОС. О господи! Час от часу не легче! Павел Аркадьевич! Павел Аркадьевич! Там ваша внучка с ума сошла!
ДОЧЕРНИЙ ГОЛОС. Мама, мамочка! Дашка говорила, что я струшу! А вот и нет! Да ведь — нет?..
ОНА. Да, это я, я!
ОН. Она совсем спятила. И я с ней, кажется.
ОНА. Нет, среда сегодня! А вот с четверга на пятницу сны сбываются! Мне снилась собака. Огромная. Не знаете, к чему это?
ОН. Какая собака?
ОНА. Ог-ром-ная!
ОН. Фу, ты черт! Крыша слетает так разговаривать.
ОНА. Да, точно! Памир — крыша мира, а Камчатка — страна гейзеров, я вспомнила! Сингапур красивый?
ОН. Да уж… Пока.

ОН. Это я опять. Я это, Серафимочка, вам звоню, звоню, а вы не берете трубку!
ОНА. Я рада вас слышать, Антон! Говорите громче, а то у меня запись идет! Минуточку, минуточку! Простите, я не вам! Ой, прерывается связь!.. О!
РОВНЫЙ ГОЛОС МУЖЧИНЫ-ДИКТОРА. …Равные права и свободы. Демонстранты требуют выпустить на свободу арестованных вчера студентов. На транспарантах слова о чести, долге…
ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. …И напрягаться. Куда ни приди, везде вы, Людмила Гавриловна! Вот уберем урожай, рассчитаемся…
ДУРАШЛИВЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. …Ребята! У меня сын! Три шестьсот! Сын у меня! А кто там мне говорил…
ОНА. Вы мешаете! Не мешайте говорить!
ОН. Господи, боже ты мой! Сима! Они еще и перебивают друг друга! Ау-у! У меня большая проблема, Сима. Попал я в тюрьму тут… Вою диким голосом, а наши уже улетели. Меня оставили, а сами — тю-тю. Сижу за решеткой в темнице сырой…
ОНА. Вы поете?! Значит, она вам все-таки позвонила!
ОН. Глухомань! Я плюнул жвачкой на газон, а они меня…
ОНА. Правильно, плюньте на все и живите в свое удовольствие. Как там, в Сингапуре? Холодно или жарко? У них какое время года, а? Ночь или…
ОН. Нет, определенно она меня не слышит.
ОНА. Я вас слышу, говорите громче! Антон, але!
ОН. Господи! Она меня не слышит! Сделай же что-нибудь! Плюнул я на газон жвачкой… Ну, выплюнул ее прямо на газон. Я же нечаянно, не хотел я этого. У них строго тут, в Сингапуре…
ОНА. Я рада, что вам понравилось, только жвачку лучше после еды, а то язву нажуете. У меня однажды был гастрит, так еле вылечила. Але. Але! Я слушаю. Го-во-ри-те!
ОН. Вчера, когда уже все сели в автобус… Я тоже хотел — в автобус, да задержался на выходе из гостиницы. Вышел. Постоял. И вдруг плюнул на газон, дурак! И жвачку нечаянно выплюнул на этот, будь он неладен, газон ихний. Все уехали ночью, не заметили, что меня нет в автобусе. Звонят потом из аэропорта, меня разыскивают. А я уже в тюрьме. Меня арестовали за это. У них тут очень-очень строго с этим. Посадка началась без меня… Они улетели все-все… Ох, тут у них и строго!.. Я хотел, хотел штраф заплатить, но налички уже не было, а карточку, как назло, автомат зажевал. Я им говорю: ребята, я готов, но вы же сами видите — мне нечем платить. Связь прервалась с нашими...
ОНА. Что же делать? Я все-все вдруг услышала.
ОН. Они уже в самолете, с ними связи нет. Наши там, в офисе, отдыхают себе, еще и выходные совпали — четыре дня! Пашка, дружок мой, запропал куда-то. Мать с отцом на даче, они моду завели телефон отключать на отдыхе. Моя первая со спелеологами в пещерах, вторая тоже… подводное царство бороздит с аквалангом. Третья гуляет в натуральной наготе по пляжу Испании, естественно, без телефона. А Янка трубку не берет! Деньги на карточке, а карточку… и того… зажевало. О Господи! Услышь меня, что ли!
ОНА. Как хорошо вас слышно!.. Выходит, и по радости, и по горю мы чуть ли не родня с вами… Я вам вышлю деньги! Решено. Да, решено. Сколько выслать?
ОН. Было — пятьсот долларов, но я тут немного… помял одного сингапурца. Так они требуют уже тысячу… Ну и гады же вы!!! Ой, уже две тысячи…
ОНА. Молчите, только молчите! Я — в посольство… или в консульство. Ни во что больше не вмешивайтесь и сидите тихо! Я скоро вышлю, да, да… вам вышлю я. Скоро. Уже спускаюсь по лестнице… Только молчите, умоляю, а то у меня больше нет! И подруга в отъезде… Кстати, температуры у вас нет?
ОН. Ой, телефон отбирают! Но-но!.. Вы не смеете! Нет, нет у меня ничего!
ОНА. Я скоро… Я успею!

ОНА. Да, я вас слушаю!
ОН. Оказывается, тебя все знают, Серафима! Вся огромная страна — какое счастье!
ОНА. Главное, я тебя знаю, теперь не скроешься от меня в пенсне за барьером безопасности! Ты, как всегда, сначала разматываешь шарф, а потом говоришь: руки в стороны — и в прорубь! Голова не кружится от высоты?
ОН. Что же ты отстаешь, моя орлица: многокрылые птицы, все-все, давно улетели на юг, в теплые края?! И вдруг стало ясно мне, что тоскую лишь по одному человеку — по тебе, и что, вернувшись, тебе позвоню. Только тебе. Кстати, Сима, к чему это ты клонишь от самой Чукотки?
ОНА. Золотое времечко — день-деньской. Тебя там не сильно били?
ОН. Да нет, долетел нормально. Отдыхал в санатории на реченьке Смородине под калиновым мостом.
ОНА. И правильно. Тебя разыскивают через Интерпол — ты руки не вымыл перед обедом! Рейс не задержали?
ОН. Все в норме. Помните, батенька, хоть это: вы не страус, чтобы голову зарывать в песок. Прием.
ПОЗДРАВИТЕЛЬНЫЙ ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ-ДИКТОРА. …Наши оленеводы и их дети. Сколько радости всем принес праздник весны! Кругом снег, а на столе в доме оленевода стоит букет мимозы — для милых женщин…
ОНА. Да, хорошо помню: в апреле бывают похолодания, а в августе — редко.
ОН. Согласен: редкостной красоты эти цветы — бальзамины. Кстати, голубчик Вася, приведи в школу папу и маму, они тебе объяснят, что жениться на Женечке в третьем классе рано, подожди еще годик! Сима, я рад тебя слышать всегда.
ОНА. Никогда не стойте под сосулькой зимой — это опасно осложнениями! Антон, у меня снова в расписании рукоплескание, так давайте говорить тише!
ОН. Вас все же вычислили: вы английский шпион, переодетый амазонкой!
ОНА. Я готова к раскаянию: больше трех кроликов зараз мне не проглотить. Не выпить ли нам чашечку пунша? Здесь за углом есть прекрасный музей. Или уж закатимся на вернисаж.
ОН. Я всегда готов к самозащите, а вот стаканы бить не надо! Лифт спустился, я его придержу. Тебе хватит пяти минут на сборы?
ОНА. Вполне. Только не забудьте надеть панаму — на улице гололед!