H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2014 год № 1 Печать E-mail

Марина Ясинская. Уйти красиво, рассказ, дебют

Роальд Добровенский. Воскресный король, главы нерифмованной хроники, часть III

Робин Гусь. Вслед за Алисой, повесть, дебют

Виталий Максименко. На расстоянии ночи, рассказ, дебют

 

 


 

 

 



Марина ЯСИНСКАЯ

Уйти красиво

Рассказ

 

 

Здравствуйте. Меня зовут Никита Огоньков. Мне пятнадцать лет, хотя наверняка сказать не могу. Кажется, пятнадцать. Или шестнадцать.
Как вы, полагаю, уже догадались, я — нелегал. Точнее, был им еще вчера вечером.
Нет, не думайте, меня не поймали. Я пришел сам. И вообще — ловят больше тех, кто рискнул скрываться от утилизации. Среди нелегалов таких очень мало. Утилизация отыскивает их быстро — ведь о них остаются сведения в системе. Ну а даже если им удается скрываться, долго это не длится — через несколько лет внешность их все равно выдает.
Другое дело с теми, кто уже родился вне закона. Нас в системе нет.
Думаю, все вы прекрасно знаете, что женщина, которой осталось меньше девятнадцати лет до срока, не имеет права рожать. Она обязана сделать аборт. Чтобы несовершеннолетние дети не оставались сиротами. Но некоторые все равно рожают, ясное дело — тайком. Так вот и появляются такие, как я. Нелегалы.
Грубо говоря, нас вроде бы и не существует. У нас нет никаких документов, а значит — и никаких прав. Ни на что. Включая право на жизнекарту. Ну а если нет прав, значит, не может быть и обязанностей. Например, нам в почтовый ящик никогда не кинут повестку явиться в центр утилизации. Впрочем, почтового ящика у нас тоже нет — ведь для этого нужен свой дом.
Вы, наверное, задаетесь вопросом — как я оказался здесь, в самом дорогом, самом престижном центре утилизации «Уйди красиво»?
Это долгая история. И начну я ее с ответа на вопрос «для чего».
Мне не нужно шикарных развлечений на последние два часа жизни. Меня не интересуют тропический пляж, экзотические коктейли, прогулки на гидрофлаере или околоорбитном челноке и всякая прочая дорогостоящая дребедень. Конечно, я понимаю, что «Уйди красиво» именно на этом и делает основной бизнес, но… Пусть этим наслаждаются другие. Этим и дурацким желанием хоть на пару часов прославиться перед смертью — появиться в прямом эфире перед всей страной. Можно подумать, что сам акт утилизации здесь, в «Уйди красиво», отличается от процедуры обычного муниципального центра. Ха! Вкалывают ведь и тут, и там одно и то же. Только там — бесплатно, хотя и не в такой шикарной обстановке. Но — какая разница, где умирать?
Так вот. Я здесь потому, что только «Уйди красиво» транслирует последние часы своих дорогих клиентов в прямой эфир. Все их причуды. И моя причуда — чтобы вы послушали историю сироты-нелегала, за которую он заплатил двумя годами жизни.

— Ну и ерунда, — мрачно протянул режиссер.
— Что делать? Что делать-то будем? Это же полный провал! А парень — идиот! Такие деньги заплатил за два часа потрепаться перед камерой? Через пять минут зрители просто переключат на другой канал, и… Катастрофа, надо что-нибудь срочно придумать! — восклицал ассистент, суетливо носясь по студии.
— Да успокойся ты, не мельтеши, — устало отозвался режиссер. — Ну да, упадут у нас рейтинги. Так ведь это только на сегодня. Зато завтра намечается кое-что поинтереснее, чем эта трепотня. Клиент выпрыгнет из самолета — с большой высоты. И без парашюта. Свободный полет перед смертью, каково? Инъекция сработает, когда останется сто метров до поверхности. А, может, и не сработает…
— Так это завтра. А сегодня-то что делать? На рейтинги, на рейтинги-то поглядите! — продолжал причитать ассистент.
— Рекламой окупим, — отмахнулся режиссер.— Черт с ним, с рейтингом. Не смертельно. Прогоним дополнительные ролики, получим побольше денег. Кстати, давайте-ка прямо сейчас первый блок и запустим.
— А пацан?
— Да пусть треплется. Никто и не заметит. Думаешь, кому-то интересно про его несчастное детство слушать?


...Наверное, меня Игорь на свалке заприметил. Он частенько туда со строек мусор на грузовике привозил. Не знаю, почему именно меня забрал — ведь нас там человек восемь работало.
Да, да, находятся и такие, кто дает нелегалам работу. Еще бы — ведь нам можно платить в два, а то и в три раза меньше, чем остальным. А можно и вообще не платить. Жаловаться никто не будет.
На последнем моем месте работы, например, никогда не платили. Мы мусор сортировали и по расщепителям разносили, а нам за это разрешали оставлять себе все, что захотим. На свалке той мы кормились, одевались и ночевали. На зиму нам даже несколько контейнеров пустых оставляли, чтоб мы в мороз жить там могли.
Если кому чего не нравилось — ответ один: гуляй на все четыре стороны. За твое место пять нелегалов драться будут.
Что, впрочем, и случалось частенько. Как-то раз одного паренька подкараулил здоровый бугай, избил чуть не насмерть и остался вместо него. Паренек тот потом приходил, пытался жаловаться — да все без толку. Хозяева, пока он не явился, подмены даже и не заметили — они нас, кажется, и не различали. И кто из нелегалов на свалке работает — им тоже было все равно, лишь бы мусор в срок сортировали.
Бывали и такие, кто пробовал возмущаться. Ответ был всегда один: «Хочешь, чтоб я позвонил в утилизацию?»
А этого никто не хочет. Хоть и не живешь вовсе, а выживаешь, как зверье, прячешься ото всех на свете, боишься оказаться не в то время, не в том месте, мерзнешь и голодаешь, всегда молчишь и все терпишь...
В общем, тем вечером, когда Игорь меня к себе привел, я просто ошалел. Я в доме-то жилом не был с тех пор, как мать умерла. Только в окошки иногда заглядывал и представлял, как это — жить там, внутри.
На улице, как сейчас помню, морозец такой уже крепкий по вечерам стоял. Оно и понятно — середина ноября. А в доме так тепло! И едой пахнет.
В прихожей нас встретила Астра. Мне сразу показалось, что она чем-то на маму мою похожа, хоть и не помню я ее совсем — только фотографию на могиле пару раз видел, когда на кладбище удавалось проскользнуть.
Астра сначала на Игоря посмотрела — вопросительно так, а потом — на меня. Спросила:
— Голодный?
А я и ответить не смог — комок в горле. Вроде я ей кивнул. А может, и нет. Мне тогда было очень неловко — вокруг все такое чистенькое, аккуратное, а я — такой грязный, ободранный, да еще, хоть сам давно принюхался, ведь знаю, что помойкой воняю. А Астра даже и не поморщилась.
Прошел я вслед за Игорем на кухню, меня усадили за стол, налили полную тарелку щей и отрезали огромный кусок хлеба. Я в жизни ничего вкуснее не ел!
Кажется, моя тарелка опустела до того, как Игорь успел проглотить первую ложку. И мне тут же налили добавки. Я ел, Игорь ел, а Астра сидела и молча смотрела на нас.
Покушал я, большое спасибо им сказал и собрался было обратно — на свалку, и вот тут-то Игорь меня окончательно ошарашил:
— Оставайся у нас.
Я его даже и не понял. Никто в своем уме не приютит нелегала. Даже не накормит — уже и за это поплатиться можно, сами понимаете. Да как!
Большинство справедливо рассудит, что кусок хлеба, отданный нелегалу, не стоит сокращения своей жизни на десять лет, и уж тем более не стоит он двадцати лет жизни своих детей, и тридцати — внуков… Эффективный механизм, ничего не скажешь.
Игорь с Астрой, кажется, догадались, о чем я думаю. Астра как-то странно улыбнулась, сказала, что мне не стоит беспокоиться, и позвала за собой. Провела в соседнюю комнату, в зал. Там несколько человек смотрели телевизор. Вывела она меня на самую середину и сказала:
— Знакомьтесь, у нас пополнение. Это — Никита.
Я оглядел незнакомые лица, а сам все раздумывал, как бы поскорее удрать. Мне очень не хотелось, чтобы эти замечательные люди расплачивались за свою доброту годами жизни.
И тут я увидел, что в дальнем углу зала, в полумраке, в кресле сидит старик. Кажется, я в жизни не удивлялся столько раз, сколько в тот день.
Вы когда-нибудь стариков видели? Вживую? Настоящих стариков, не в кино?
Это был отец Астры, Павел Семенович. Уже потом я узнал, что ему шестьдесят семь. Ну а то, что он — нелегал, я понял сразу. Разумеется, а как же еще? Ведь только самые большие шишки доживают до шестидесяти. Да и про это я знал понаслышке, а вживую редко встречал кого-то старше пятидесяти. И еще я начал смутно догадываться, что имела в виду Астра, когда велела мне не беспокоиться.

— Ну, — потер руки режиссер, — пора делать деньги.
— А не рано? — засомневался ассистент.
— Какое там! Мы сейчас растеряем остатки аудитории. Ажиотажа по поводу этого монолога ожидать вряд ли стоит, — с досадой заметил режиссер. — То ли дело было, когда к нам бывший премьер заявился. Помнишь?
— Я здесь тогда не работал, но передачу ту смотрел! Мне кажется, не было таких, кто ее пропустил. Он сначала самую настоящую оргию устроил, да? А когда навеселился, решил подгадить на прощанье бывшим соратникам и такого про них нарассказывал! Обо всяких темных делишках, о махинациях. Имена называл. Оторвался мужик напоследок, нечего сказать. А голов, голов-то в правительстве сколько полетело потом…
— Ты рекламу запускай давай, — напомнил режиссер.


...Так что к концу вечера я знал историю каждого из них. А потом рассказывал свою. Поначалу шло туго — я ни разу в жизни этим не делился. Не потому, что не хотел — просто не с кем было. А тут меня так внимательно слушали, и, хотя и молчали, я чувствовал, как они мне сопереживают. Я говорил и говорил, и начинал постепенно осознавать, как мне повезло. Повезло так, как редко кому везет.
Мне освободили крохотную кладовку на первом этаже и поставили кровать. Пожалуй, никакие дворцовые покои не могли бы поразить меня больше, чем этот крохотный теплый и темный закуток.
Я долго ворочался той ночью — не мог заснуть. Все пытался осознать, что это все взаправду.
До этого я, бывало, иногда злился — думал о том, что судьба ко мне не очень-то справедлива. Была б она по-настоящему честной, я б не прятался ото всех на свете, не мотался бы по пустырям и не шарился по помойкам. Жил бы, как все — в чистой теплой квартире, с мамой и папой, ходил бы в школу, не голодал бы и, наверное, даже не работал бы лет до четырнадцати. А так...
Еще я часто, очень часто спрашивал себя: зачем меня все-таки родила на свет мама? Она ведь знала, что ее срок подходит через восемь лет и я остаюсь один на всем свете. Почему она так сделала? Понимала ли, на какую жизнь обрекает меня? Представляла ли, каково это — быть нелегалом? Или она думала, как полагают некоторые наивные люди, что это невероятно здорово — жить без ограничения срока?
Не скажу, что я копил обиду на судьбу или на маму — ничего ведь не изменишь. Копить не копил, но все равно считал, что мир устроен несправедливо.
Так что, какой бы заразой ни была судьба, она компенсировала мне, и я считаю — с лихвой, все, когда подарила семью. Настоящую, о которой я даже и не мечтал. Собственно, я и мечтать-то не умел — до недавнего времени.

— Он что — и правда, все два часа трепаться собирается? — удивленно протянул ассистент.
— Похоже, — ответил режиссер. Кажется, он дремал, и лишь вопрос ассистента разбудил его.
— Давайте я пошлю к нему кого-нибудь. Да хоть тех же девочек — вон у нас какая группа наготове стоит. На выбор — любого возраста и внешности.
— Девочек? — с сомнением спросил режиссер. — Что-то не думаю я, что его это проймет. Ты только погляди на его серьезную рожу.
— Может, попробуем? А иначе установим рекордно низкий рейтинг. Как, кстати, он у нас? — ассистент вызвал голографическую проекцию экрана.
— Хм, — хмыкнул он, — как ни странно, рейтинг еще не нулевой. Полагаю, остались самые стойкие зрители. Наверное, просто считают, что это — затянувшееся вступление, ждут, что оно скоро закончится и начнется что-нибудь эдакое...
— Ясно, — вздохнул режиссер. Кажется, он уже смирился и решил больше не переживать по поводу рейтингов. — Давай рекламный блок.


...После свалки эта работа казалась мне праздником. В тепле, в чистоте. Я и представить не мог, что так бывает.
Меня искренне забавляла озабоченность Астры. Она считала, что мыть по ночам полы в супермаркетах слишком тяжело. Даже как-то предложила мне бросить, подождать, пока не появится что-то получше.
— Не брошу я. Что, на шее, что ли, у вас сидеть буду? Мне такая работа не в тягость. Ты не представляешь, где мне только ни приходилось вкалывать. И потом, для нелегала получше вряд ли что найдется, — говорил я ей.
Она вздыхала и не отвечала. А мне было чудно — отродясь меня никто не жалел. Я и не догадывался, как это, оказывается, приятно.
В доме работали все, кроме Павла Семеновича. Оно и понятно — ему на улицу нельзя было высовываться. Стоит кому его только увидеть, и сразу станет ясно, что он — нелегал. А охотники за дармовыми деньгами всегда найдутся — пусть и немного утилизация платит за такую информацию, но все равно достаточно, чтобы соблазнить приличное количество людей.
Игорь был водителем грузовика, хотя Астра рассказывала, что он отучился на инженера. Он выбрал очень перспективную специализацию — что-то там с космической аппаратурой связанное. Но у нашей страны, как всегда, не хватало финансов на такие исследования, потому и рабочих мест не нашлось. Слышал я, что изыщи государство средства лет двадцать назад, нам бы перепал жирный кусок Луны с залежами сырья, и жили бы мы себе припеваючи. Или, на худой конец, окажись Игорь в другой стране — он получал бы огромные деньги. А вместо этого он целыми днями разъезжал по стройкам, развозил песок, кирпичи и аппаратуру, забирал мусор.
Астра работала бухгалтером в небольшой конторе. Я про вузы, само собой, мало что понимаю, но, кажется, она окончила какую-то очень серьезную финансовую академию, и, насколько я понял, бухгалтер — тоже далеко не лучший вариант для специалиста вроде нее. Когда я ее об этом спросил, она только улыбнулась и ответила, что не все так плохо — некоторые ее бывшие однокурсники вообще работают продавцами.
Тетя Света раньше была учительницей начальных классов в школе, но когда сошлась с дядей Колей, то бросила работу и устроилась нянечкой в детский сад. Не от хорошей жизни, понятно, а чтоб замести следы — чтоб никто из ее прежних знакомых не узнал о ее связи с нелегалом. Я долго удивлялся, как она решилась на такой риск. А потом понял. У нее никого на свете нет. Ни родителей, ни мужа, ни детей. А ведь одиночество — это очень страшно. И когда находится вдруг родная душа, такой человек с радостью принесет любую жертву, чтобы быть рядом с ней. Пусть даже и под угрозой лишения жизни. Пусть и всего-лишь на время.
Наташка, дядя Колина дочка, — тоже без жизнекарты и тоже работает. Тетя Света, правда, очень не хотела, чтоб девочка на тяжелой работе убивалась. Она к Наташке вообще как к дочери относилась — заботилась, помогала, учила. Я старался как можно чаще приходить на тети Светины уроки — уж очень мне интересно было. Но выходило не всегда — я ведь на работу выходил по вечерам, а Наташка как раз в это время только возвращалась. Тетя Света пристроила ее смотреть за детьми в одну многодетную семью. Те не бедствовали, но и не сказать, чтоб богато жили. Оба целыми днями работали. Детей оставить не на кого; садик сразу на шестерых детей — слишком дорого, услуги профессиональной няни — и подавно. Наташка их вполне устраивала, а то, что она нелегал, им даже и лучше. Во-первых, платить можно в три раза меньше. А во-вторых, она очень серьезная и ответственная, хоть ей всего тринадцать. Ну, это и понятно — дети-нелегалы взрослеют куда быстрее своих благополучных сверстников.
Что до дяди Коли, Саньки, а потом и меня — нам крупно повезло. С точки зрения нелегалов, конечно. Какой-то предприимчивый малый в свое время смекнул, как нас можно с выгодой использовать. Заключил контракт на уборку нескольких сетей магазинов, нанял своих приятелей уборщиками — на бумаге. А вместо них работали мы — нелегалы. Зарплату начисляли его друзьям, а те делились третью с ним и третью с нами. Хозяина это устраивало — ему-то все равно, лишь бы деньги шли. Работников его — тоже; они получали зарплату ни за что. Ну а у нас не было выбора. Мы и так пристроились получше многих товарищей по несчастью.
Дядя Коля работал на этого дельца восемь лет. По ночам, без выходных, без праздников.
Санька раньше мыл посуду в ресторане. Но хозяин там вообще гад оказался, не платил частенько и постоянно утилизацией грозил. Так что Санька с радостью ушел драить полы, когда его дядя Коля позвал, и до сих пор не нарадуется.

— Как там рейтинги?
— Растут, — удивленно ответил ассистент. — И стабильно растут.
Режиссер задумался.
Ассистент снова запустил рекламу.

…Мы все старательно вкалывали, хватались за любую возможность подработки — все хотели в меру своих возможностей помочь Астре с Игорем. И вовсе не для того, чтобы были деньги на продукты, коммунальные услуги и разную нужную мелочь, хотя, конечно, и для этого тоже. Но больше всего нам хотелось сделать что-то хорошее для ребят. Не из-за крыши над головой, нет. Из-за того, что благодаря им мы все, по-своему уставшие от трудностей и разочарований, измученные одиночеством и равнодушием, нашли семью. Настоящую семью.
Не могу даже описать вам словами, как я это ценил. Я помнил об этом каждый миг, и меня просто распирало от счастья.
Будь я верующим, наверное, ходил бы в церковь и благодарил бога. Но я в него не верю — даже сейчас. Если я на кого и молился, так это на Астру с Игорем.
И вообще — по-моему, верят в высшие силы или те, кому надо свалить на кого-то все свои беды, или те, кто надеется на чудеса, которые волшебным образом разрешат все проблемы. Да только ведь не кто-то там, наверху, делает мир таким, какой он есть. Это делаем мы сами. И выходит у нас поганенько, скажу я вам.
Конечно, многие думают, что смысла нет — ну что может изменить в целом мире один человек?
В мире-то, может, и ничего, а вот в нескольких судьбах — вполне. Игорь с Астрой полностью изменили жизнь шестерых людей. И если вы считаете, что этого мало — что ж, ваше право.
Да и не только на наши жизни они повлияли. Не проходило и дня, чтобы к ребятам не заявлялись самые разные люди. Одни просили денег взаймы, другим был нужен совет, третьим просто хотелось выговориться. Частенько приходили вообще незнакомцы. Смущенно мялись на пороге, мямлили:
— Вы уж извините, пожалуйста, за беспокойство, но у меня есть друг, приятель которого слышал, что какой-то знакомый их знакомого говорил, что здесь, ну...
Всем им находилась минутка внимания, всем доставалась хоть капля сочувствия. Все уходили успокоенные и обнадеженные.
Жизнь была просто прекрасной. Ничего большего я и пожелать не мог — у меня все было. Все. Даже Брюшко жил вместе со мной.
Ах, да — про Брюшко-то я вам и не рассказывал.
Незадолго до того, как меня отыскал Игорь, на свалку приблудился котенок — страшненький, испуганный и тощий. Дичился всего на свете, и даже когда я с ним объедками делился, сначала не ел — ждал, когда я отойду. Через пару недель он ко мне привык, еду из рук брать стал. Лопал жадно, давясь — наверное, боялся, что отберу обратно.
— Самому жрачки не хватает, так ты еще с кошаком делишься. Совсем без мозгов! Будь у тебя в голове хоть что-нибудь, давно б его словил, зажарил да съел. Ты когда последний раз свеженькое мясцо пробовал? — потешались надо мной те, кто жил на свалке.
Впрочем, они надо мной и раньше смеялись, еще с тех пор, как я нашел среди мусора выброшенные кем-то книги — целую библиотеку. Читал я их запоем — и потому, что нравилось, и потому, что за печатными страницами пусть и ненадолго, пусть и не по-настоящему, но пропадала свалка и исчезал вечный страх.
Так что я не обращал на них внимания. Поздно ночью после сортировки мусора я шел в самый дальний угол свалки и поджидал котенка. Он всегда прибегал. Сначала настороженно показывался из-за какого-нибудь контейнера, а потом, удостоверившись, что это я, подходил ко мне и принимался громко мяукать. Я кормил его с рук и тихонько с ним разговаривал. Прозвал его Брюшком.
Наверное, в глубине души у каждого есть потребность кого-то любить и о ком-то заботиться. У меня она оказалась такой сильной — я сам не ожидал. Уж очень не хотелось мне становиться таким же зверьем, как и те, кто меня окружал. А для этого просто необходимо отдавать хоть немного ласки и получать в ответ хоть каплю нежности. Пусть даже это всего лишь мурлыканье тощего котенка.
С самого первого дня я выносил из дома мусор, а на улице отбирал объедки и по вечерам относил их на свалку. Брюшко радовался моему приходу, а я чувствовал себя виноватым. Перед ним — за то, что сам ушел, а его бросил. И перед Астрой с Игорем — что вроде как тайком выношу что-то из их дома.
Не знаю, как они прознали про Брюшко. Я думаю, может, Игорь меня заметил — он же по-прежнему мусор со строек на свалку свозил. Одним словом, как-то вечером, недели через две после моего переезда, ко мне подошла Астра и сказала:
— Приноси своего котенка домой.
Я не помню, когда плакал в последний раз. Наверное, в самом раннем детстве. Но, когда услышал ее слова, честное слово, думал, разревусь как маленький ребенок.
Так что не жизнь это была, а просто сказка. И длилось это счастье чуть больше года.
Но, знаете, есть такие люди, у которых нет ничего святого. И они, к сожалению, непременно появляются на пути каждого.
Так случилось и с нами.
Видимо, кто-то из тех знакомых и незнакомых легалов-нелегалов рассказывал, вполне возможно, совершенно искренне, без задней мысли, об Игоре с Астрой, о нас обо всех. И это услышал как раз такой — тьфу, даже человеком его назвать не могу...
И пришла в наш дом беда.

— Кхе, — вежливо кашлянул ассистент.
— Да? — режиссер оторвался от экрана.
— Рекламу давно уже пора запускать.
— Пора? — удивился режиссер. — Ладно. Только давай побыстрее. И покороче — мы ведь уже сунули лишние ролики, так что этот блок урежь.
— Вы же сами говорили — деньги, — растерянно протянул ассистент.
— Ну, — режиссер, кажется, смутился. Замолчал, преувеличенно внимательно глядя на экран, на котором замелькали яркие картинки надоевших стиральных порошков и кухонных роботов. — Как рейтинги? — спросил он наконец.
— Секундочку, — с готовностью отозвался ассистент. Поколдовал над клавиатурой. — Ого! — вдруг воскликнул он. — Вы гляньте — еще немного, и мы дотянем до стандартной нормы.
— Давай-ка закругляйся с рекламой, — прервал его режиссер. — И знаешь что? Ролик футуристской межконтинентальной церкви попридержи — он целых две с половиной минуты идет.
Углядел изумленно вытаращенные глаза ассистента и добавил: — Скажу тебе по секрету, религиозные концессии нам вообще не платят — нас государство заставляет крутить их ролики. Так что благотворительностью займемся в другой раз. Ну же, шевелись, и так уже вон сколько пропустили!

...Таких денег нам вовек было не собрать. Даже если все продать, вплоть до дома. И потом, мы побаивались, что это будет не выход. Ну откупимся мы от него раз. Так он потом опять заявится, снова шантажировать будет. Еще больше захочет.
Но выбора у нас так и так не оставалось. Да и не имело смысла загадывать на будущее, когда надо решать текущую проблему.
Весь день мы усиленно размышляли, где бы раздобыть денег. Ближе к вечеру нас придавило препоганое настроение обреченной безнадежности.
И тут грянул гром — по новостям объявили об амнистии.
То, что амнистрируют еще неродившееся третье поколение, нас не взволновало — куда больше нас озаботило то, что система готова была принять нелегалов.
Когда мы об этом услышали, то просто замерли на своих местах, куда более ошарашенные, чем до этого. Старались не смотреть друг на друга. И особенно — на Астру с Игорем.
Наверное, именно поэтому никто, кроме меня, и не заметил, что Астра не просто побледнела, а прямо-таки побелела. Отыскала взглядом Игоря, и столько было непонятной мне боли в ее глазах, что у меня сердце защемило.
Что до остальных... Могу поспорить на что угодно — каждый в тот миг подумал о том же, о чем и я. Государство гарантирует любому нелегалу восстановление в системе со всеми правами и выдачу жизнекарты. Сроком не менее чем на год и не более чем на десять лет. То есть любому из нас можно заявиться в центр утилизации, получить несколько лет жизни, продать часть и — вот они, искомые деньги.
Только... Какой бы трудной ни была наша жизнь, расставаться с ней желания не было. Одно дело — не знать, когда ты умрешь, другое — вдруг выяснить, что осталось тебе, скажем, пять лет. Мы ведь, в отличие от всех остальных, не привыкли с рождения к мысли, что нам осталось столько-то. И могу вас заверить, несмотря ни на что, все равно не горели желанием менять ситуацию. Да — очень заманчиво наконец-то зажить по-человечески, не пугаясь каждой тени. Но вот цена...
Так мы и разошлись по своим углам — в куда большем смятении, чем до этого. Полагаю, никто не спал той ночью — размышлял, что делать. Наверное, готовился про себя к визиту в центр утилизации.
За себя точно могу сказать — я готовился. Вернулся с работы очень ранним утром и решил, что непременно пойду — прямо сейчас, пока кто-нибудь другой не собрался. Мне-то должны дать все десять — я ведь несовершеннолетний. А вот дяде Коле вполне могут выделить всего год. Скажут, что раз ему за сорок, то и нечего на него тратиться. С них станется.
...Я не успел.
На кухне плакала Астра — навзрыд. У меня сердце ушло в пятки — я сразу понял, что случилось что-то страшное. Подошел к ней тихонько. Помялся. Уже собрался было спросить, что случилось, и тут увидел, что на столе перед ней лежали пухлый конверт, из которого выглядывали уголки банковских чеков, и жизнекарта. С фотографией ее отца. И остатка на ней значилось всего два дня.
Павел Семенович, Павел Семенович... Он ведь сильно, очень сильно переживал, что ничем не может помочь дочке, что только отягощает ей жизнь. Что он совсем бесполезен. У Астры, когда она слышала такие слова, на глаза наворачивались слезы. Она обнимала отца и говорила:
— Ну что ты такое выдумал? Какая обуза? Ты ж мой папка. Единственный родной человек. Я же тебя так люблю!
Эх, Павел Семенович...
Мысль о том, что уже ничего нельзя изменить, просто оглушила меня. Я подошел к Астре, помедлил немножко, а потом наклонился и обнял ее. Она долго еще плакала, а я гладил ее по волосам, смотрел на мигающую желтыми цифрами жизнекарту и думал, как это нелепо, что у маленького пластикового прямоугольника столько власти над человеческой жизнью.

— Что такое? — возмутился режиссер.
— Так ведь пора, — оправдывающимся голосом ответил ассистент.
— Е... Но только не дольше двух минут. Выбираем самых крупных. Долой производителей мелкой бытовой техники и продуктов питания. Ставь рекламу пневмобилей, голографической компании и центра синтетических имплантатов. Все. Ах, да, и нашей «Уйди красиво». И потом сразу же — на прямую трансляцию, ясно?


...Той ночью выпал снег, и наутро город было не узнать. Белые улицы, чистые, свежие и притихшие. Морозный воздух принес с собой отвратительный запах новогодних праздников и предвкушения... не знаю... чуда, что ли. Надежды на то, что будет шанс перевернуть страницу и начать все заново. Препоганое ощущение для того, кто знает наверняка, что этого шанса не будет.
Мы все мялись в зале и не знали, куда девать глаза. Смотрели, как Павел Семенович застегивает пуговицы на старом пальто, как, бессильно привалившись к косяку двери, стоит Астра, как не отходит от нее ни на шаг Игорь.
— Ну что, — деланно бодрым голосом заявил Павел Семенович, — пора.
Растрепанный мохеровый шарф неаккуратно выбивался из-под его воротника, оголяя шею. Астра медленно подошла к нему, потянулась его поправить.
— Вот так, — сказала она, заправляя шарф поглубже. — А то вся шея голая. Простудишься.
— Не думаю, что мне стоит об этом беспокоиться, — усмехнулся Павел Семенович.
— Ой, пап, ну зачем ты? — вдруг шмыгнула носом Астра. Всхлипнула. Потом уткнулась в плечо отца, крепко вцепилась в жесткий войлочный рукав пальто и отчаянно заревела.
— Пап, ну зачем, ну зачем ты это сделал? Мы бы что-нибудь непременно придумали, — повторяла она сквозь всхлипы.
Павел Семенович обнял ее, принялся тихонько покачивать из стороны в сторону, будто баюкая, и приговаривал:
— Тихо, тихо. Все будет хорошо. Все будет хорошо. Не плачь, дочка, не надо плакать.
Постепенно Астра затихла. А он продолжал покачивать ее и легонько гладить по растрепанной голове.
Пожалуй, никогда в жизни мне не было так погано, как в то тихое утро, когда мы провожали в центр утилизации Павла Семеновича. Астра не отпускала рукав отца, а Игорь крепко держал ее с другой стороны. Мы же шли позади. Молча. И все ощущали себя виноватыми — в том, что это не один из нас сейчас на месте Астриного отца. Не знаю, что чувствовали остальные, но себя я клял последними словами — ведь мне бы дали десять лет. Продал бы я год — вот и деньги. И еще девять осталось бы.
Я где-то давно слышал, что раньше, когда люди умирали сами, устраивали такую специальную церемонию — похороны. Собирались родные и близкие, приносили много цветов, отправлялись на кладбище, хоронили умершего и оплакивали его.
Пока мы шли к центру утилизации, я подумал, что, наверное, именно так и выглядели раньше похоронные процессии. И еще решил, что тогда им легче было. Они хоронили уже умершего, а ведь когда мы придем, Астре придется отпускать от себя живого еще человека.
Я никогда раньше даже мимо центров утилизации не проходил. Полагаю, что и большинство из вас тоже стараются обходить их стороной. На меня они действовали очень угнетающе. Мне казалось, что, приближаясь к ним, ты словно переступаешь некую черту и входишь в другой мир — страшный и безжалостный.
Так оно и оказалось.
Унылое двухэтажное здание — серое, приземистое, без окон — стояло за высоченной стеной. По углам ее располагались смотровые башни, на верхушках которых я заметил дула лазерных установок. Тяжелые металлические ворота были распахнуты настежь. Проход находился под прицелом камер.
Сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы заставить себя просто войти в тот двор! А там — там меня просто придавило словно висящим в воздухе ощущением уныния и горя. Очень хотелось бежать без оглядки. Почему-то казалось, что окружающие двор бетонные стены сжимаются, а небо опускается на землю.
Ну вот объясните мне, почему все муниципальные центры утилизации так похожи на тюрьмы? Обязательно, что ли, нагнетать обстановку? И без того погано. Или это делается специально, чтобы подавить в зародыше даже мысли о попытках сопротивления? Я слышал, что, когда только ввели ограничение срока жизни, были случаи неповиновения, массовые беспорядки на территориях утилизационных центров. Только ведь сколько времени-то прошло! Страхуются, что ли?
И непонятно, почему этого не боятся коммерческие утилизационные центры. Далеко ходить не надо — тот же «Уйди красиво», где я сейчас нахожусь. Входишь — как в рай попадаешь. Цветочки там, ручеечки, рыбки с птичками, все стеклянное, прозрачное... Или они просто прячут охрану лучше?
Ну да ладно. На чем я остановился? Ах, да...
Несмотря на довольно ранний час, во дворе находилось немало людей. Клиентов от провожающих отличить удавалось не всегда — и те, и другие были смертельно бледны и заметно нервничали. Одних провожали родственники — обнимали, пожимали руки, целовали, что-то говорили на прощание. Другие стояли молча, глядя друг на друга, словно стараясь наглядеться на прощанье. Были и такие, что приходили одни. Но и они медлили, нерешительно топтались у крыльца, затравленно оглядывались вокруг, нервно курили.
Не хочу даже вспоминать, как мы прощались с Павлом Семеновичем. Как отчаянно вцепилась в него Астра. Как Игорь буквально разжимал ее пальцы, а потом силком разворачивал ее и уводил со двора, потому что она словно окаменела и не отводила взгляда от железной двери, давно захлопнувшейся за вошедшим внутрь отцом...
Неделя прошла как в тумане. А потом опять позвонил тот урод. Как мы и боялись, потребовал еще больше денег.
Тем вечером ребята собрали нас всех в зале. Игорь встал перед нами и серьезно заявил:
— Только попробуйте кто-нибудь еще сдаться утилизации. Все равно деньгами от него не откупишься — он так и будет их тянуть. Проблему придется решать по-другому. Так что давайте без глупостей, ладно?
А потом Игорь оставил меня с Саньком и дядей Колей и рассказал нам свой план. Незатейливый, но действенный.


— Слушайте, — жалобно протянул ассистент, — мы очень, просто очень задерживаем рекламу. Второй блок пропускаем.
— Да? — рассеянно ответил режиссер, не отрываясь от экрана.
— Рекламу, говорю, задерживаем, — повторил ассистент, на всякий случай, погромче. — Влетит нам от спонсоров, разве нет? И от руководства телеканала.
— Да... — отозвался режиссер.
— Сергей Анатольевич! — буквально взмолился ассистент.
Тот недовольно отвернулся.
— Как рейтинги? — спросил он.
— Смотрите сами. Зашкаливают.
Режиссер покачал головой, глядя на проекцию экрана.
— Ладно.
— Но... — попытался было возразить ассистент.
— Слушай, — прервал его режиссер, — деньги деньгами, но они никуда от нас не денутся. Не сегодня, так завтра. А вот такие рейтинги когда еще у нас будут!
Посмотрел на несчастное лицо ассистента. Да, молодой еще, неопытный. Все старается делать по инструкции. Не понимает, что на телевидении ничего нельзя запланировать заранее, что здесь все меняется каждую секунду. Что это как серфинг. Чтобы оставаться на гребне волны, нужно быть гибче, уметь быстро реагировать, действовать по ситуации, не бояться отойти от знакомой схемы. Ну ничего — как раз сейчас начнет учиться.
— Запускай. Но чтоб не дольше минуты.


...В глубине души я почему-то не верил, что вообще кто-то откликнется. Наверное, просто давно привык к абсолютному человеческому равнодушию и думал, что вот и сейчас никто и не вспомнит, как помогали им ребята.
Я ошибся. Они пришли. Почти все.
Так что воплотить наш план в жизнь оказалось легче легкого. Не скажу, что я горжусь тем, что мы сделали, но и не раскаиваюсь ничуть. Этот гад ничего другого и не заслуживал.
Постепенно жизнь стала налаживаться. Только вот Астра казалась бледной тенью. Она словно погрузилась в себя и погасла, от ее энергии и внутренней силы не осталось и следа.
Поток людей, приходивших к нам в дом выразить соболезнования, не иссякал несколько дней. Астра механически кивала в ответ на теплые слова, но, кажется, не очень-то вслушивалась. Мы отчаянно надеялись, что сочувствие отогреет ее, старались развлекать ее как могли — каждый по-своему. Правда, ни у кого не выходило это лучше, чем у Игоря. Он вообще старался не отходить от нее ни на шаг. Взял на работе отпуск за свой счет. А потом, когда тот подошел к концу, попросил, чтобы кто-то из нас все время находился рядом с Астрой, не оставлял ее одну.
Мне доставалась утренняя «смена» — я как раз возвращался тогда, когда Астра собиралась на работу. Она уходила позже других — ее контора открывалась в десять. Мы пили с ней чай, и я без умолку болтал обо всем на свете. Когда видел, что настроение у Астры вроде бы получше, пытался ее разговорить.
Поначалу выходило у меня не очень. Она или молча кивала, или односложно отвечала на мои вопросы. И только об Игоре говорила охотно и подолгу. В такие моменты она отвлекалась, забывала о случившемся; голос звучал нежно, а в глазах словно появлялось сияние.
В такие минуты я смотрел на нее и думал о том, как сильно повезло Игорю...
Как-то раз я спросил ее, почему они до сих пор не завели ребенка. Астра надолго замолчала, и я уже успел проклясть свой поганый язык. Подумал, а вдруг у них не может быть детей, а я, дурак, своим вопросом только лишний раз разбередил ее. И без того ей плохо.
Но она, помолчав, все-таки рассказала мне. И причина оказалась куда хуже, чем я предположил.
Когда Астре было лет десять, утилизация прознала про связь ее матери с отцом. Его, впрочем, они тогда не нашли, зато мать за связь с нелегалом приговорили к сокращению срока жизни. По обычной схеме: ее — на десять лет, дочку — на двадцать, а неродившихся внуков — на тридцать.
— Понимаешь, Никит, я сама решила не рожать ребенка. Ну представь себе — выпадет ему пусть даже пятьдесят пять лет. Минус тридцать — и остается всего ничего. Пожить не успеет. Игорь, конечно, согласился. У него, правда, срок жизни нормальный, да только вот отцов в расчет не берут, сам знаешь. А теперь, — Астра болезненно скривилась и грустно вздохнула, — объявили амнистию нерожденному третьему поколению. То есть роди я ребенка сейчас, государство закрыло бы глаза на «преступление» бабушки и не стало бы отнимать у него полжизни. Но только мне до срока осталось одиннадцать лет.
Астра снова замолчала, и в глазах у нее появилась такая пронзительная тоска, что мне стало не по себе. Я молча смотрел на нее и ждал, не скажет ли она еще чего. И через несколько минут она заговорила — тихо, едва слышно:
— Я знаю, некоторые решаются на такой шаг — надеются, что вдруг упадут цены, и они смогут когда-нибудь прикупить себе несколько лишних лет. На лотерею рассчитывают. На счастливый случай. Но сам понимаешь — шанс мизерный. Настолько нерельный, что выпади он, это было бы подобно чуду. А всерьез ждать чуда и рассчитывать не него — бессмысленно. С такими, как мы, чудес не случается — нам все в жизни приходится зарабатывать тяжелым трудом, вырывать у судьбы каждую кроху. Она не расщедрится на то, чтобы подарить мне восемь лет. Игорь предлагал отдать свои, но ты же знаешь, что передачу лет будущим матерям за счет отцов детей запретили. И подвергать своего ребенка такому риску тоже не могу. Если не случится чуда, то он родится нелегалом. И я обреку его на страшную жизнь. Понимаешь?
Конечно, я понимал — мне ли не понять!
...Время и правда лучший доктор. Через пару месяцев Астра отошла. Начала улыбаться и радоваться, интересоваться происходящим вокруг, утешать и советовать, поддерживать и ободрять. Снова стала самой собой. Мы не могли этому нарадоваться.
Наконец-то расслабился Игорь. Он жутко переживал за Астру, ходил нахмуренный, озабоченный. Лицо осунулось, в глазах беспокойство. Был он в те дни как закрученная пружина, но, когда Астра стала оживать, потихоньку начало отпускать и его.
Казалось, жизнь входила в нормальную колею.
Но тревога, раз поселившись в нашем доме, так никуда и не делась. Она витала в воздухе, мы ею дышали и заражались все больше. Стук в дверь заставлял нас вздрагивать. Мы стали настороженно относиться к посторонним людям, приходящим к нам в дом. Волновались, если кто-то из нас задерживался.
Напряжение нагнеталось, стали сдавать нервы. Мы делали вид, что все в порядке. Старались вести себя как ни в чем ни бывало. Отгоняли предчувствия. Но все мы ждали беды.

— Сергей Анатольевич, это вас, — ассистент протягивал наушник.
— Кто?
— Из руководства телеканала.
Режиссер взял наушник. С минуту слушал. Нахмурился.
— Да, я знаю, что три блока пропустили. Но мы в самом начале несколько лишних вставили, так что... Слушайте, что вам важнее — минутная прибыль или репутация канала?.. Да вы не понимаете, у нас рейтинги рекордные. Ре-корд-ны-е. Никогда такого не было! ...Да сами посмотрите!
Повернулся к ассистенту.
— В сто сорок пятой экран активизируй.
Подождал немного.
— Ну? Теперь видите?.. Хорошо... Понял.
Ассистент смотрел на него с любопытством.
— Все. До конца трансляции рекламы не будет. Только ролик «Уйди красиво» запусти, — ухмыльнулся режиссер.


…Я в тот день возвращался домой ранним вечером — приятель Игоря просил помочь ему с переездом, так что полдня я таскал коробки и мебель. Устал. Думал, приду и еще успею подремать пару часиков до ночи в супермаркете.
Уже издалека я заметил, что почему-то не горит свет в окнах. Я же говорил вам, какие мы все стали в последнее время нервные да подозрительные. Ну, я сразу и прикинул — тетя Света и Астра еще на работе, а вот дядя Коля, Санек, Игорь и Наташка должны быть дома. Куда ж это они все четверо запропастились?
Когда я подошел к двери, меня колотила дрожь и руки тряслись так, что я едва ключ не уронил. Зашел внутрь, стал шарить рукой по стене в поисках выключателя, а сердце уже ухнуло куда-то вниз. Я знал, просто знал — случилось что-то страшное.
Когда зажегся свет, меня как под дых ударили.
Все было вверх дном. Перевернутая мебель, разбитая посуда, сорванные шторы. Страшные горелые следы от лазеров на стенах...
И никого.
Кажется, я тогда на несколько минут сошел с ума — бестолково метался по дому, носился из комнаты в комнату, хватался за стены, зачем-то поднимал обломки мебели, что-то бормотал.
Пришел в себя только на кухне.
Там, забившись в узкий проход между шкафами, тихо плакал мой Брюшко. Я вытащил его, прижал к себе — моего котенка била такая же крупная дрожь, как и меня.
Чужой страх немного привел меня в себя.
А потом я увидел их…
На столе, покрытом тоненьким слоем пепла, лежали два белоснежных листа толстой дорогой тисненой бумаги. Я подошел и попытался прочитать, что там написано. Буквы прыгали перед глазами, упорно не складывались в слова. Как я ни вглядывался, разобрать удалось совсем немного. Но этого оказалось достаточно. Постановление о немедленной ликвидации... нелегала... биологический возраст — двадцать шесть лет...
«Санек!» — болезненно бухнуло сердце о ребра.
Постановление о сокращении срока жизни за связь с нелегалами... о немедленной утилизации за оказание сопротивления... работникам утилизационной следственной группы... Пескарев Игорь Сергеевич...
Игорь!
Сердце стучало с такой силой, что, казалось, собралось сломать мне ребра.
И тут меня пронзило насквозь.
Астра! Ох, что же с ней будет, когда она узнает!
Я тупо стоял перед кухонным столом. Листы бумаги расплывались белыми кляксами у меня перед глазами, а на руках, испуганно прижимаясь ко мне, тоненько плакал Брюшко.

— Ролик? — подал голос ассистент.
— Какой, к черту, ролик!
— Наш. «Уйди красиво» — голос ассистента звучал неуверенно.
— Я т-те покажу ролик… — взорвался режиссер. — А ну руки от пульта убери, быстро!


...Что можно сказать в такой ситуации? Есть ли вообще на свете подходящие слова?
Нас приютили в чьем-то доме — оставаться по старому адресу было бы просто безумием. Хотя... Утилизация обычно не занимается долгой охотой — приходит и забирает тех, кто попался. Слишком много нелегалов, чтобы отлавливать каждого по отдельности.
На нашу беду откликнулись многие. Предлагали ночлег и варианты нового жилья, собирались звонить родственникам в другие города — организовывать наш переезд, искали связи с криминалом — чтобы сделать нам новые документы...
Дядя Коля взял все заботы на себя: он выслушивал предложения, что-то уточнял, обсуждал и согласовывал, говорил по телефону, куда-то уходил и опять возвращался...
Мы же сидели рядом с Астрой. Слушали Наташку.
Она рассказывала сбивчиво, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.
Я так понял, что подъехавшие машины утилизаторов первым заметил как раз Игорь. Рванулся к двери, закричал, чтоб все срочно уходили через черный вход. К нему подбежал дядя Коля, и Наташка услышала, как Игорь все повторял:
— Бегите, бегите, мне-то они ничего не сделают.
Наташка вспоминала, что просто оцепенела — стояла на месте и никак не могла сообразить, что делать дальше. Дядя Коля схватил ее за руку и просто потащил за собой к выходу в задний двор. Санек следовал за ними.
Они почти добежали до дома напротив, когда услышали звуки выстрелов. И тут-то Санек развернулся и побежал обратно, выкрикнув на ходу:
— Дядя Коля, Наташку уводите.
Наташка с дядей Колей пробежали пару кварталов — до дома знакомых, где и спрятались. О том, что случилось с Саньком и Игорем, они не знали, а возвращаться обратно, само собой, побоялись.
Нам так и не суждено было узнать, кто же написал тот роковой донос. Кому мы помешали?.. Я не знаю.
Да...
Астра сидела ни живая ни мертвая. Тетя Света пыталась отпаивать ее чаем, пустившие нас к себе люди приносили какие-то капсулы с успокаивающим, бестолково суетились, топтались около нее и неловко уходили.
Потом нас разместили на ночлег. Один за другим все разошлись. Тетя Света с Наташкой — спать. Дядя Коля — на работу. Я подошел к нему и тихо сказал, что боюсь оставлять Астру одну. Он кивнул и ответил, что помоет за меня мои магазины.
Я подошел к дивану, где сидела Астра. Поставив руку на подлокотник, она подперла ладонью подбородок и уже который час не отводила взгляда от окна.
Я устроился рядом. Так мы и просидели в молчании — до глубокой ночи.
Кажется, я даже стал задремывать — прямо там. В себя пришел, когда почувствовал, как ледяная ладонь Астры сжала мою руку. Она все еще молчала, но смотрела на меня с таким отчаянием, и по щекам ее текли слезы.
Я молчал. Да что я мог ей сказать? Извини, что Игорь погиб из-за нас? Что из-за посторонних людей ты лишилась последнего родного человека на свете?
Потом она долго плакала, а я обнимал ее и смотрел в окно, за которым траурно падал снег.
Прошло много времени, и Астра затихла. Потом подняла на меня распухшие глаза и сказала — всего одну короткую фразу:
— Я жду ребенка.
И я все понял.
Я давно уже знал, что в жизни совсем нет справедливости. Знал и не возмущался. Что толку — все равно ничего не изменишь, только расшибешься насмерть. Но когда дело доходит до таких людей, как Игорь и Астра, мириться с этим ну просто невозможно.
Астра снова заплакала — тихо и уже без слез. А я гладил ее по голове и шептал тихонько какие-то бессмысленные глупости.
Под утро она все-таки заснула.
Я тихонько встал, оделся и вышел на улицу. Я знал, что буду делать. И, пожалуй, впервые в жизни я не боялся.
Пока шел, все думал: может быть, именно потому и родила меня мама — несмотря на то что ей оставалось всего восемь лет?
Я не сомневался в своем решении ни секунды. За все те бесчисленные пинки и удары, которыми судьба так щедро делилась со мной все то время, что другие называют жизнью, я наконец-то мог отвесить ей ответную оплеуху. Астре не придется выбирать между тем, чтобы убить единственную частичку Игоря, которая у нее осталась — его ребенка, или родить и обречь его тем самым на ужасную судьбу нелегала...
На все бумаги ушло не больше двух часов.
В утилизации мне выписали десять лет — как я и предполагал.
В ближайшем отделении банка я продал чип на два года, позвонил в «Уйди красиво», договорился о том, чтобы меня пустили вне очереди. Конечно, переплатил. Но мне непременно нужно было сегодня — иначе просто не хватит времени.
Я очень торопился — хотел вернуться до того, как проснется Астра.
Но мне не повезло.
Дядя Коля еще не вернулся с работы, тетя Света с Наташкой уже ушли. Астра снова сидела на диване, уставившись в окно.
Я ничего ей не сказал — пошел на кухню, поставил чайник. Вытащил ее к столу, заставил поесть. Беспрестанно что-то говорил, старался отвлечь. Астра все больше молчала или отделывалась односложными ответами.
Вернулся дядя Коля и скоро снова ушел — ведь сделать надо немало, а заниматься этим некому.
Когда время подошло к пяти, я понял, что мне пора.
Оделся, отыскал Брюшко, почесал ему шейку, чмокнул в носик, и только затем подошел к Астре.
— Мне надо уйти, — сказал я ей. Потом потихоньку достал восемь крохотных чипов — моя жизнекарта тут истошно замигала желтыми цифрами — и протянул их ей. Теперь у нее будет девятнадцать лет, и она сможет спокойно родить ребенка Игоря.
Кажется, она не сразу поняла, что это. Потом подняла на меня глаза, и были они такие... такие... Я проклял все на свете за то, что ей снова приходится испытывать боль.
Астра хотела что-то спросить, но я ее перебил.
— Так будет правильно, — сказал я. Крепко ее обнял — на секунду, и поскорее вышел из дома...
Вот такая вот история.
...Кажется, все... Хотя нет, секунду.
Дядя Коля, тетя Света, Наташка — я так и не успел с вами попрощаться. Спасибо вам. За все.
Астра, я люблю тебя. Всех вас очень люблю. Спасибо, и... Прости меня, ладно? Пусть у тебя родится здоровый ребенок. Чтоб на Игоря был похож...
Имена я, само собой, изменил.
Вот теперь все.

Прямой эфир закончился, погасли почти все экраны.
— Сергей Анатольевич, — ворвавшийся в полутемную студию полноватый мужчина в строгом сером костюме подбежал к режиссеру, схватил его за руку, принялся с энтузиазмом трясти и восклицать:
— Это замечательно! Потрясающе! Поздравляю! Какие рейтинги! Мы побили не только наши рекорды! Астростудия может подавиться! Мы теперь самая известная телекомпания! Это замечательно! Вы понимаете, какие у нас перспективы? Прекрасные, прекрасные!
Режиссер поморщился и осторожно высвободил руку.
Толстяк возбужденно носился по студии.
— Кто бы мог подумать! Какой эффект! Слушайте, надо взять это на вооружение. Будем теперь регулярно выбирать одного из этих, сдавшихся или пойманных, и приводить к нам. За счет компании. Событие месяца! «Исповедь нелегала»! Зрители сойдут с ума!.. Это замечательно!.. Рекламу давать заранее, за две недели вперед! Золотая жила! Замечательно!
Ассистент почтительно внимал руководству.
Режиссер механически кивал.
И не отрывал взгляда от мерцающего зеленоватым светом экрана. Наблюдал, как два офицера утилизации уводят под руки из-под прицела потухших камер очень серьезного и очень спокойного парнишку пятнадцати или шестнадцати лет.

 

 


 

 

 



Роальд ДОБРОВЕНСКИЙ

Воскресный король

Главы нерифмованной хроники

 


 

ІІI



1. Война на пороге

Война на пороге, и толпы людей и нéлюдей, целые полчища — столько, сколько букв и промежутков между ними в этой хронике, нет, больше, — врываются в текст, конные и пешие, рты разинуты: «Аа-аа!» — только звук отключен. От топота копыт… от топота копыт пыль по полю летит. Пыль вижу. Копыта, что густой воздух сбивают, как масло из сметаны, вижу. Темную массу, прущую прямо на меня, вижу. Миллион лиц, четыре миллиона конечностей, с лошадиными ногами вместе — миллионов шесть? Так?
Не хочу, не желаю массы, неразличимой и темной. Остановите кадр. Хочу заглянуть в каждое из миллиона лиц. По отдельности. Хочу спросить каждого на его языке: каково им? Зачем живут? Зачем в ярости несутся по чужой земле? Зачем убивают? Умирают зачем? Иначе для чего оживлять? Для чего вызывать их из плотного, многовекового забвения, из давно заросших, тысячу раз перепаханных плугами, кабаньими рылами, лопатами, снарядами и бомбами, братских для населения всего тогдашнего земшара, безымянных могил?
Ишь чего захотел. Так они и заговорили с тобой, незнакомцем. Так и открылись, и выложили все как на духу. Посмотрит на тебя с высоты коня с сомненьем твой собеседник, оглянется на всякий случай, потом хукнет, как дровосек, отрубая твою душу от тела с привычной сноровкой. А то ходят тут, понимашь, всякие. Выискивают что-то, выспрашивают, вынюхивают.
— Свой я, свой! — загораживая голову перед ударом, кричу я.
— Свой, говоришь? А знаешь ли поговорку: бей своих, чтоб чужие боялись? Ххук!.. Свой нашелся… Когда к стенке припрешь, все хотят быть своими.
Зачем же, зачем оживлять? Чтобы вернулась боль, чтобы видеть, как снова терзают уже однажды истерзанных до смерти, чтобы повторить и умножить давние муки, давние злодейства, давние, чаще всего бесполезные подвиги?
Затем, чтобы два мира — наших мертвых и наших живых — сообщались. Ничего, кроме памяти людской, нет для этого. Там, в ноосфере, там, в чистилище, в преддверьях рая или ада, каждому по вере и по жизни его, там, бестелесны, внеформенны, мы если живы, то как-то иначе. Ни в затылке почесать, ни слюну сглотнуть. Разве музыка сфер там слышнее… Здесь, теперь и раньше, нас можно потрогать; черепа наши, кости, одетые плотью иль вовсе нагие, в земле или (ненадолго) над землей — вот они; мы способны и видеть, и слышать друг друга, пускай не вперед, а назад, мы способны пытаться понять, поделиться и мукой и радостью, предостеречь — пускай не назад, а вперед. Потому и я кричу, как миллион этих, конных и пеших: «А-а-а-а!», потому и я с ними вместе сжигаю себя и других, и пытаю кого-то и корчусь от пытки, с ними крепость опять осаждаю, лью кипящую воду на них, падаю, обваренный кипятком, осаждающий-я и я-осажденный, осуждающий-я и я-осужденный.

 

2. Война уже здесь

Годами война была и впрямь на пороге — в 1558 году она переступила порог. Теперь она бушевала в местах, где в последние полвека бывали только внутренние столкновения, тоже для кого-то смертельные, но выглядевшие в сравнении с происходящим просто детскою шуткой.
И вот что заметим. Начавшаяся война будет, кажется, самой долгой во всей истории России. Разве только Северная война при Петре Первом (и почти в тех же местах!) может с ней поспорить. Почти забытая и вовсе не известная на Западе, она сделалась болью и проклятием целого поколения россиян и едва ли не стала причиной Смутного времени, в свою очередь приведшего страну на край гибели. Если же смотреть на нее не со стороны России, а из Ливонии, то здесь она вообще не оставила камня на камне, перевернув все. Потому-то и наше повествование осуждено теперь трястись по кочкам и колдобинам военных дорог.
Уж как не люблю я батальные сцены, описания переговоров и сражений, наступлений и преступлений, удачных и безнадежных осад, — но, как говорится, надо, Федя, надо. (Это анекдот такой советских времен. Будто бы Фидель Кастро в присутствии шишки из «органов» снимает накладную бороду, восклицает в отчаянии: «Ну не могу я больше, Иван Иванович!» А Иван Иванович с отеческой интонацией в голосе произносит: «Надо, Федя, надо!»)
В январе 1558 года войско — шестьдесят четыре тысячи всадников и пехотинцев (наиболее реальная цифра. Некоторые говорят о трехстах тысячах!) под верховным командованием бывшего татарского царя Шаха Али — вторглось около Нейгаузена в пределы Ливонии. «Как опустошительный вихрь, прошли царские полчища по северной и северо-восточной Ливонии, — пишет русский историк. — В 14 дней они сожгли 4000 дворов, сел и поместий. В воскресенье 23 января подвергся набегу русских Мариенбург, в следующие дни — местности около Нарвы, Везенберга и Нейшлосса; всего более пострадала Дерптская область, где гибели жителей способствовали еще сильные морозы. Ничто не находило пощады у жаждавших мести московитов».
Сравнение с опустошительным вихрем нужно признать до крайности слабым и даже нелепым. Опустошительный вихрь не сжигает пленных, предварительно обмазав их смолой, не насилует жен в присутствии пытаемых мужей, не вырубает мечом младенцев из материнского чрева, не обливает водою голых людей на морозе, превращая их в куски льда. Опустошительный вихрь, чума или волчья стая, надо признать, вели бы себя куда человечней.
Однако жестокость, к которой хочется присовокупить эпитет «неимоверная», не была нечаянной. Царь приказал отомстить ливонцам за непослушание. Царь хотел нагнать ужас на «непокорных», а этот человек был мастер нагонять ужас. Целью первого нашествия даже не был захват ливонских земель. То была, так сказать, разведка боем. Она показала, что Ливония беззащитна — бери хоть голыми руками. Ну, может, не голыми, но ведь у русского царя хватало и сабель и пушек, а его теперешние подданные, татары, казалось, и рождались-то в полном вооружении и на коне.
Когда пробуешь укрупнить кадр, когда выхватываешь из тысяч отдельные лица, почти каждое из них искажено — безумной яростью, безумным отчаянием, безумной болью, безумной надеждой. Или зверской похотью, или приступом безутешных рыданий, а если вдруг покажется спокойное лицо, то, вглядевшись, обнаруживаешь, что в нем не спокойствие, а полная опустошенность: так бывает, когда ни с чем не соразмерными потерями человек выжжен изнутри дотла, и оставшаяся от него оболочка действует по инерции (и не мешает знать, что в выжженном дотла человеке почти всегда остается спрятанный, секретный уголок, сохранивший клочок живой ткани).
В лучшем положении, если говорить о жертвах нападения, оказывались черные люди: латыши, эсты. Крестьяне, в особенности несвободные, почти ничего не проигрывали даже от смерти, обижавшей не больше, чем жизнь. Господа и прежде с ними обращались, как завоеватели с завоеванными. Теперешняя гроза обещала перемены; перемены, казалось, могли быть только к лучшему.
Острие насилия было направлено против немцев, и сверху указывали не трогать простонародье; царь и его военачальники не прочь были обратить леттов и эстов в своих союзников, использовав их обиды и застарелую ненависть к господам как дополнительное оружие. К чему скрывать — зрелище унижений и жестокостей, которым подвергались вчерашние всесильные властители, редко вызывало в крестьянах сочувствие; ага, звучало у них в душе, теперь и вы попробовали, каково было нам все эти годы, всегда, от рожденья и до могилы; испытайте-ка на своей шкуре все, что нами испытано, и не рыдайте перед нами, не ищите сострадания, не жаль нам ни вас, ни ваших жен — вы-то жалели наших? — и ваши холеные детки пусть узнают то, что наши чада только и помнят: холод и голод, плетку надсмотрщика, окрики и тумаки.
За что же — месть московитов? За что мстить людям, впервые увиденным, городам, которые ни русским, ни татарам не встречались прежде даже во сне? Если бы местные холопы, самые униженные из всех, взялись мстить своим вековечным обидчикам, это бы еще можно было понять. А эти-то?
Но все разъяснялось. Все было объяснено и доказано свыше. И чуть не каждый ратник знал вины ливонцев наизусть, как «Отче наш»: церкви православные в ливонских городах разорены и порушены, иконы осквернены, это раз. Дань не уплачена, а сами же сколько лет уплатить клятвенно обещались, — это два. Русскую торговлю стесняют, не дают заморским купцам напрямую сношаться с русскими, это три. Иностранных мастеров и нужные товары в Москву не пропускают, это четыре. С Польшей и Литвой стакнулись против России, это пять. А земля ихняя, объяснялось воинам, старинная царская вотчина. Наш государь — потомок римского кесаря Августа, брат которого Прусс володел и здешними местами. Пращуры русского государя позволили немцам осесть в их владениях, но за это им надлежало платить дань и пребывать в надлежащей покорности.
Месть была не личная — государственная.
И многие, многие в Ливонии вскоре забыли, как можно улыбаться не от страха.



3. Власть


Совершенно необходимое воюющему человеку и крайне опасное чувство правоты, таким образом, было сообщено войску. Хватило бы и одного довода: ливонцы-еретики, они наши церкви порушили, иконы святые опоганили. Все. Для тех лет (и только ли для тех?) достаточно. Татарской же части войска не требовалось оправданий: война была не ремесло их, а образ жизни; то, что ливонцы были неверными даже для других неверных, для московитов, только облегчало дело. Ливонские города были желанной добычей, и гладкие, ухоженные женщины, упитанные, здоровые мальчики и девочки, пригодные для продажи, содержимое сундуков, жилищ и храмов — все служило достаточным основанием для похода. К тому же татары через ливонцев мстили и своим победителям, по правде сказать.
И есть еще одно обстоятельство. Власть. Вожделенная власть над собою и другими. Над женщинами, да, но и над мужчинами. Над отдельными особями и над толпой. Собственно, солдат в бою и после победы получал эту редкую возможность — ненадолго, но волен был над чьей-то жизнью и смертью, а это и есть самые что ни на есть царские, почти божеские полномочия. Волен был и над своей жизнью — мог искать смерти невозбранно, рисковать шкурой. Мог прикончить ненавистного полусотника — авось не заметят в неразберихе. Потом-то, через день-два, всякий солдат становился опять невольником, опутанным по рукам и ногам. Но был же этот миг: насилуемый властью от самой, почитай, колыбели, он получал шанс сам кого-то изнасиловать, взять верх, подчинить и унизить, попользоваться имуществом, душой и телом других. Тоже рабская радость? Ну, тут уж пошли тонкости: конечно же, в каждом господстве заключено и зерно рабства. Хотя — какие тонкости? В натуре это выглядело так: костромской, старицкий, вологодский мужик ставил раком баронессу, и уж огреть плеткой высокомерного немца, исполосовать спину батогами барскому надсмотрщику — от этого кто же удержится? Никто, если у самого спина многажды пострадала, а где ты найдешь холопа со спиною нетронутой? Русское ополчение считалось дворянским, однако на деле войско, по крайней мере на две трети, состояло из мужиков.
Отомщаешь чужому господину за все обиды, за все надругательства, за бесчеловечный холод и бескормицу походной жизни, за бедность своей, давно оставленной, дымной избы, за морщины рано постаревшей бабы, за плач некормленных детей — и сознаешь, что ты прав, что ты вправе. Ты не разбойник какой-нибудь, ты царю и Богу слуга (и знаешь в глубине души, что мог бы и разбойником быть, почему нет).
И только когда наталкивается, как в хорошей драме, его правота на другую, столь же неуступчивую, неслабую правоту, только тогда в глубине шальной, опьяневшей от собственной справедливости башки вдруг пробрезжит мысль, что ведь и у тех, видать, своя боль и своя правда, своя надежда, свое отчаяние, свои бабы, свои матери, свои чада?
Ливония — не тот случай. Бог поразил здешних немцев за отступничество роковым бессилием. О, какой это крепкий хмель — власть, не находящая противовеса, праведный грабеж, дозволенное и безнаказанное убийство! Сопротивления почитай что нет, а где есть, там за непокорство виновные сядут на кол, будут четвертованы, сварены в кипятке.
…Опустошительный вихрь? Не грешите на природу. Она если и убивает, то сослепу, без специальной цели истерзать и замучить. Доказывать свою власть ей не требуется. А все богатства и так при ней.
И в стороне от войсковых дорог с их бедламом, грязных, рыжих от раздавленного полозьями, копытами и ногами конского навоза… в полуверсте от истоптанной, измызганной, засранной колеи божий мир оставался прекрасен. Подо льдами тысячи ливонских рек проживали свою таинственную жизнь легионы рыб, из-под зимнего серебра чернела вечная зелень невозмутимых елей, медведи еле слышно посапывали в глубине тесных берлог. В лесу было теплее, чем снаружи: казалось, бесчисленное зверье надышало эту теплоту, как дети, спящие в доме.
4. Падение Дерпта

Руссов: «Тем же летом 1558 года, когда московит увидел, что земли и замки в Ливонии так счастливо и легко доставались ему и он не встречал никакого сопротивления, то явился к Дерпту со своими орудиями. И хотя он ни разу не выстрелил и не поранил ни одного человека, несмотря на то из большого страха и легкомыслия ему беспрекословно сдали Дерпт 18 июля, после того как он даже недели не стоял под ним… Невозможно описать, сколько сокровищ взял московит в этом городе деньгами, серебром и золотом и всякими драгоценностями и уборами от епископа, каноников, дворян и бюргеров. От одного лишь дворянина по имени Фабиан Тизенгаузен московит взял более 80 тысяч талеров чистыми деньгами… После того, как московит занял город Дерпт со всем епископством и замками, а епископ Германн был увезен в Москву, где он наконец умер, пришел конец епископству, которым более трехсот лет управляли немецкие владыки».
Действительно — Дерпт, а по-русски город Юрьев, находился под властью немцев с 1224 по 1558 год.
Правда, обстоятельства падения Дерпта знакомый читателю Иоганн Бирке излагает несколько иначе.

 

5. Дневник Иоганна Бирке


Почерк мой, видимо, изменился — рука дрожит. Как известно, магистр ордена разослал по всей Ливонии приказ о всеобщем ополчении; дворяне должны были прибыть к Дерпту ранней весной, «как только покажется первая трава». Трава показалась, вымахала в полный рост, а ополченцев как не было, так и нет. В половине июня русские с огромным войском (говорили, что у них 100 000 человек; если тут и преувеличение, то не слишком большое) приступили к осаде Нейгауза, который всегда считался да и был на самом деле ключом к Дерпту. Я присутствовал на военном совете, собранном срочно по этому случаю. Единственным человеком, говорившим дело, был бургомистр Антон Тиль. Он предложил принести в жертву все наше достояние, продать драгоценности, на вырученные деньги нанять войско и вместе с ним выйти навстречу неприятелю. Но его не услышали: добровольно никто не хотел расстаться со своим богатством, не подозревая, как скоро его отнимут. Больше того: многие бросились закапывать свои сокровища в землю, в особенности в склепах и в церквах под могильными плитами, рассчитывая, что уж туда-то чужаки не сунутся. Между прочим, кое-кто успел вывезти деньги еще до подхода русских, но на дорогах их встречали люди, посланные магистром, и отбирали золото, серебро и все прочее в пользу ордена. Я это знаю наверное, потому что говорил с ревельцем Вильгельмом Вифферлингом, которому и был поручен этот грабеж. Он хвастался богатой добычей и был весьма доволен собой!
Тридцатого июня был взят Нейгауз, и наш епископ едва не попал в плен. В Дерпт он вернулся с неполной сотней всадников.
Военный совет постановил обратиться за помощью к трем королям: польскому, датскому и шведскому. Глупее ничего нельзя было придумать, ибо у каждого из этих королей свой интерес и они в любой момент готовы передраться друг с другом скорее, чем выступить вместе. Многие из нас все еще рассчитывали на поддержку Дании, которая почти была нам обещана. Между тем Дания была далеко, а враг совсем близко: он подходил к городу, без труда беря одну за другой небольшие крепости. Немцев при этом во множестве убивали или отдавали в рабство татарам, которые угоняли их на далекие южные рынки. Крестьян почти не притесняли, приводя только к присяге русскому царю.
На рассвете 11 июля огромное войско тучей стояло напротив Дерпта. Тут-то Бог отнял у наших бюргеров и дворян остатки разума: лютеране перессорились с католиками. Князь Шуйский, главный военачальник московитов, предложил городу сдаться. 12 и 13 июля был сильный туман, и ядра, посылаемые из русских пушек, не причинили особого вреда. В это время епископ нанял двух латышей, и вот сначала первый, а через три часа и второй из них в лодке отправились вверх по течению реки с заданьем передать магистру просьбу Дерпта о немедленной помощи. 14 июля туман рассеялся, московиты насыпали высокие валы и с них стали бить по городу с большим успехом. Князь Шуйский снова потребовал сдачи, обещая в ином случае предать город разорению. Тут вернулся один из гонцов: магистр сообщал, что помочь не в состоянии, через русские полки с его силами не пробиться. Тогда многие заколебались. Женщины стенали и плакали, да и мужчины прятали глаза. В полдень два члена магистрата отправились к Шуйскому — спросить об условиях сдачи. Условия эти оказались менее тягостными, чем можно было ожидать. Епископ попросил время на размышление. Русские пушки замолчали: Шуйский дал горожанам на раздумье два дня. Отмечу, что католики и их священники более всего противились капитуляции; лютеране были озабочены тем, чтобы нам была оставлена свобода вероисповедания. В воскресенье 17 июля на общем совете все-таки решили сдать город на определенных условиях, которые отдельно были составлены от епископа, отдельно — от магистрата. Посланники города и епископа отправились в русский стан, я был с ними как переводчик, причем московиты со своей стороны выставили тоже толмача, обрусевшего немца. Скажу, что, только попав в русский лагерь, я понял, насколько бесполезны были наши недавние надежды дать отпор противнику. Нас заставили спешиться и провели несколько километров через русские, и татарские, и неизвестно еще каких наций и народностей биваки; лошадиное ржание, топот тысяч копыт, песни, хохот, смешение языков, блеск оружия, тысячи взглядов, устремленных на нас — без видимой злобы, скорее с любопытством, — эта сила напоминала большую реку в половодье, только здесь берегов вовсе не было видно. Не буду отрицать, князь Шуйский произвел на нас впечатление умного, властного, но честного человека, не расположенного к бессмысленной жестокости. На своем веку я повидал немало побежденных и немало победителей; победителям сохранять человечность, как я заметил, трудней. Шуйский принял нас твердо, но без насмешек. Условия сдачи, предложенные епископом и магистратом, показались ему приемлемыми, и он обещал передать их своему государю. Дальнейшее всем известно. Уже в понедельник епископ и все жители, не желавшие оставаться в городе, спокойно удалились в сопровождении русских всадников, приданных им в провожатые. Имущество епископа было отобрано в пользу царя, в оставленных домах нашлось еще немало богатств; могилы и склепы, к сожалению, недолго скрывали упрятанные в них сокровища, кто-то донес русским об этих кладах, и все было обыскано самым тщательным образом. Но никаких бесчинств и грабежа оставшихся жителей Шуйский не допустил. Русским достались полтысячи наших пушек и большой запас пороху и свинца.
Нарва перешла в руки московитов еще раньше. Русский царь добился своего. Он и добычи взял во много раз больше, чем требовал в виде дани. Но главное, он вышел к морю. Мы ж не маленькие, понимаем, что ему нужно. Получать порох, свинец, пушки, самые лучшие пищали и броню, торговать с миром без посредников, выписывать к себе опытных военачальников, мастеров всякого рода, — все это и многое другое он получит через Нарву и Дерпт. Я бы на его месте этим и удовольствовался. Но у московского властителя те еще аппетиты. Наверняка он хочет заполучить и Ревель и Ригу. И получит, если в самом деле не выступят против него все три короля, император Фердинанд… Да, но император платит дань туркам и вряд ли захочет платить ее еще и московитам. Зачем татаре дали себя разгромить русским царям? Покуда восточные деспоты держали московитов в подчинении, мы и горя не знали.
Мой тайник, каменный подвал с хорошим притоком воздуха и подземным ходом, тщательно скрытым от посторонних глаз — щедрый подарок покойного батюшки — так и не был раскрыт. Льщу себя надеждой, что вместе с толикой золотых монет и драгоценностей, которых должно было бы хватить на мою жизнь, на коней, боевые доспехи и скромные удовольствия, вместе с этими записями он простоит до лучших времен. Знать бы только, настанут ли они при нас или при других, менее несчастных поколениях.
Русское начальство приказывает воинам щадить крестьян. Хотя бы за это я им почти благодарен. Я был бы благодарен еще более, если бы они убрались к себе домой. Но об этом теперь не приходится и мечтать.

 

6. Война, войною, о войне


Война, разгораясь, подобно порочной страсти или безумию, вытесняет постепенно из жизни, из людских мыслей и поступков все, что до нее не относится. Шестого сентября 1558 года Москва подтвердила условия сдачи Дерпта, хотя и с некоторыми существенными поправками. Коадъютор ордена Готхард Кеттлер, все больше забиравший власть из слабеющих рук старого магистра Фюрстенберга, воспользовался тем, что большая часть русских войск была отведена обратно в Россию, и решил перейти в наступление. В ноябре он осадил крепость Ринген, где оставленный русскими гарнизон не насчитывал и сотню человек, и взял его. Больше того: он послал отряд в Псковскую землю и разорил несколько местностей в русских пределах. Царь приказал выступить против Кеттлера новому войску, но, впрочем, велел своему воеводе Курлятеву написать к магистру, чтобы тот «бил челом» русскому государю и вообще исправился, дабы не лилась понапрасну христианская кровь. Магистр на это ничего не ответил. И пятнадцатого января 1559 года русские снова вошли в Ливонию. Начался второй поход, и, цитирую автора, имя которого затерялось где-то в моих бумагах, «русские отряды, истребляя и избивая все встречное, прошли до самой Риги в длину верст на 600, а в ширину на 150 и 200 верст, взяли 11 городков, не удерживая их за собою. Оба побережья Двины были опустошены, под самой Ригой русские пожгли корабли. Этот поход, лучше сказать погром, продолжался целый месяц, с 15 января по 17 февраля 1559 года. Русские нигде не встречали отпора: все бежало перед ними опрометью, куда глаза глядят… Жестокое и лютое разорение Ливонии стихло, когда за ливонцев начались ходатайства от соседних государей».
В самом деле, и шведский король Густав Ваза, недавно сам неудачно воевавший с Москвою, и германский император Фердинанд, и польский король Сигизмунд Август, хоть и без особого рвения, однако пытались замолвить словечко за Ливонию. Пользы от их заступничества не было.
Отправил важное, «пышное», по выражению Руссова, посольство в Москву и новый датский король Фридрих ІІ. «Ревельцы и другие ливонцы, — пишет Руссов, — очень радовались этому посольству в надежде, что оно будет говорить в пользу Ливонии. Но ничего нельзя было ни услышать, ни узнать об этом».
Датский король напоминал о старой дружбе, связывающей две страны, и просил царя, чтобы его войска не входили в Эстляндию, издавна прилежащую к Дании. Иван Васильевич отвечал: «Мы короля от своей любви не отставим. Как ему пригоже быть с нами в союзном приятельстве, так мы его с собой в приятельстве и союзной любви учинить хотим». Дальше следовало жирное «но». «Тому уже 600 лет, как великий государь русский Георгий Владимирович, называемый Ярославом, взял землю ливонскую всю и в свое имя поставил город Юрьев, в Риге и Колывани (Ревеле) церкви русские и дворы поставил и на всех ливонских людей дани наложил. После, вследствие некоторых невзгод, тайно от наших прародителей взяли было они из королевства датского двух королевичей, но наши прародители на тех ливонских людей гнев положили, многих огню и мечу предали, а тех королевичей датских из своей ливонской земли вон выслали. Так Фридрих король в наш город Колывань не вступался бы». Что до просьбы пощадить ливонцев, царь велел отвечать: «Все ливонцы от прародителей наших извечные данники; как мы остались после отца своего трех лет, то наши неприятели пограничные, видя то, наступили на наши земли, а люди ливонской земли, смотря на наши невзгоды, перестали платить дань, и в Риге церковь нашу во имя Николая Чудотворца, гридни и палаты отдали литовским панам и купцам. В Колывани русские гридни и палаты колыванские люди за себя взяли, а в Юрьеве церковь Николы Чудотворца разорили, конюшню на том месте поставили, а улицами русскими, палатами и погребами юрьевцы сами завладели».
Нельзя не сказать, что историческая картина в устах царя выглядит вполне фантастической. Там и правда присутствует, но в дозах гомеопатических. Юрьев действительно основан Ярославом Мудрым, однако же никогда все ливонцы не платили дань русским великим князьям, и уж тем более перед воцарением трехлетнего Ивана ни о какой ливонской дани никто и не слыхивал.
Так или иначе, царь дал датским послам опасную грамоту для ливонцев. В ней говорилось, что по просьбе датского короля Фридриха государь согласился дать им перемирие от мая до ноября 1559 года; пусть магистр или сам приедет в Москву и ударит ему челом или пришлет знатных людей для заключения вечного мира.
Кеттлер челом русскому государю не ударил, знатных людей не послал ни в Москву, ни в Крым. В сентябре того же года в Вильне он заключил договор, по которому Сигизмунд Август брался защищать Ливонию, за что орден и рижский архиепископ обязались отдать примерно одну шестую часть страны. В будущем как будто они могли выкупить эти земли обратно за семьсот тысяч гульденов, но непомерная сумма эта говорила о том, что уступленное уступается безвозвратно.
Именно в надежде на польскую помощь Кеттлер сразу же по истечении срока перемирия напал на московского воеводу Плещеева, разбил его и подступил к Дерпту.
Русские воеводы — князья Серебряный, Мстиславский и Шуйский — с ответом не замедлили. Третий зимний поход дался ливонцам не легче двух предыдущих. В начале января 1560 года русские взяли Мариенбург; по словам все того же Руссова, завоевав этот «прекрасный замок и крепость, московит страшно свирепствовал в епископстве рижском, убивая и сожигая; он дотла сжег местечко Шмильтен. Точно так же он бушевал и свирепствовал и в Курляндии, не встречая никакого сопротивления». Немецкие наемники — жолнеры — давно не получавшие жалованья, в отместку «стали грабить своих нанимателей».

 

7. Почем епископства?


В том самом сентябре 1559 года, когда Готхард Кеттлер, теперь уже орденский магистр, в Вильне подписывал договор с польским королем, в Дании, в Ниборге тоже был заключен договор, касающийся Ливонии. Епископ эзельский и курляндский Иоанн ІV Мюнхгаузен, согласно этому договору, передавал в руки герцога Гольштейнского Магнуса оба свои епископства. Было еще и секретное приложение к этому документу, из которого следовало, что датская корона уплатит названному Иоанну Мюнхгаузену тридцать тысяч талеров.
Когда-то, вступая во владение епископствами, Мюнхгаузен поклялся, что без согласия и одобрения ордена и сословий не передаст свою власть ни в чьи руки. Положим, обстоятельства сильно изменились. Но уж продавать свои епископства за деньги он не должен был ни в коем случае, и вот почему этот пункт соглашения держался в тайне.
Историк Соломон Хеннинг, современник Магнуса, утверждал, что средства на покупку дала королева-мать, и это похоже на правду. Молодой король неохотно расставался со звонкой монетой. Чем-то он напоминает мне великого князя московского Ивана Калиту: так же всю жизнь тот прибирал имение к имению, добро к добру, копил и сосредотачивал в своих руках все, что возможно и что невозможно. Скупость? Бережливость? Называйте как хотите, но, во всяком случае, Фридриха ІІ никто и никогда не мог бы упрекнуть в расточительности.
Приобрести остров Эзель для брата значило приобрести его для Дании. В обмен Магнус должен был отказаться от своей доли отцовского наследства в герцогствах Голштейн, Шлезвиг, Стормарн и Дитмарсен. От всех светских и духовных прав в этих землях. Как ни взгляни, сделка была выгодна для короля, который обещал вернуть брату его права, если дело с епископствами по какой-либо причине сорвется.
С этого момента девятнадцатилетний Магнус в поле зрения историков. Почти каждый его шаг отныне происходит на глазах у сотен свидетелей. Три боевых корабля закладываются для него — Магнус всякий день торопит мастеров, и уже по этому поводу позднее раздадутся неодобрительные замечания: куда это он торопится и зачем? Мы, знающие его будущее, готовы согласиться, что спешить некуда, но ведь — девятнадцать лет! Своя страна впереди! Свои корабли! Вы бы не спешили на его месте?
Всего печальней, что отношения Магнуса с братом, условия и размеры помощи, необходимой поначалу, права и обязанности сторон толком не определены; все как-то размыто, неясно, и никто не подскажет герцогу, что так нельзя; даже родная мать верит: все утрясется, уладится само собою, по-родственному, по-братски. Не утряслось, не уладилось.

 

8. Ревельская крепость


В начале сентября 1559 года Вильгельм Фюрстенберг послал в Ревель своих людей, чтобы вернуть город и крепость под власть ордена. Поскольку Мюнхгаузен и другие видные сторонники Дании давно уже были в отъезде, а ни о какой поддержке из Копенгагена не было слышно, настроения в городе переменились, и послы магистра преуспели: члены магистрата даже просили извинения за то, что действовали без его разрешения. Крепость все еще держалась, но так как ни денег, ни даже обещаний из Дании кнехты не дождались, между ними все усиливалось недовольство. Наемники требовали жалованья, и немедленно: русские уже у стен города, кнехты не собираются рисковать своей шкурой бесплатно! Жители Ревеля, по словам Форстена, «мало-помалу охладевали к датскому королю, от которого не приходило никакой помощи».
Орденские послы потребовали от начальника крепости, Икскулля, сдать ее. Тот отвечал, что все они дали присягу датскому королю. Прикажет он освободить ее — пожалуйста. Однако его кнехты думали иначе. Взбунтовавшись, они заточили в башню своего командира. Правда, когда вернувшиеся из Дании послы привезли некоторое количество денег, провиант и оружие, Икскулля освободили. Но тут среди кнехтов был пущен слух, что датский король отказался от крепости и согласен отдать ее ордену. Икскулль требовал доказательств — в ответ потребовали от него: предъяви, говорили ему, королевские грамоты, докажи, что датский король поручил тебе командовать крепостью! У Икскулля никаких грамот не было.
Во второй половине ноября в городе неожиданно появился сам Кеттлер. При нападении на русский лагерь он был ранен и велел доставить себя в Ревель. Тут дела пошли по-другому. Кеттлер запретил кому бы то ни было подвозить в крепость провиант и оружие, призвал кнехтов покинуть стены крепости и принести присягу в верности ордену. Ослушникам он пригрозил жестокими карами. На другой же день по прибытии Кеттлера сдались первые сто пять человек, а затем день за днем к ним присоединялись все новые отряды. Около пятисот кнехтов на площади у городского собора вновь присягнули ордену. Икскулль и Дидерих Бер, присоединившийся к нему, слали отчаянные просьбы о помощи Мюнхгаузену и датчанам — ответа не было. Кеттлер снова потребовал у Икскулля показать королевские грамоты, которых не существовало в природе. Десятого декабря Икскулль и Бер сдали крепость магистру. «Пробили последние часы датского господства в Ревеле. Дания потеряла всякое в нем значение… — пишет Форстен. — О каких-либо переговорах с Данией теперь не могло быть и речи: Кеттлер вполне успел в своем намерении».

 

9. Три корабля


Вот плывут три боевых корабля от острова Готланд к острову Эзель. Кроме моряков, на них еще человек четыреста — рыцари с оруженосцами и слугами, триста кнехтов, два лютеранских проповедника, пять поваров, восемь портных, пять сапожников, три оружейных мастера, триста лошадей, ручная обезьянка, кошка с котятами. Бури давным-давно прекратились, море подернуто легкой рябью, вечер, звезды выступили на небе, постепенно умножаясь в числе и становясь ярче, точно легкий бриз, дующий на них, разжигал эти искры.
…И тем же путем, избегая тех же шхер, тех же мелей, под теми же звездами скользили здесь столетие за столетием суетливые торговцы, приземистые барки, боевые фрегаты. Скользили? Скользят. Сквозь друг друга проступают теплоходы и парусники, корабли варягов, субмарины прошедшего века, чумазые буксиры, шлюпы и рыбачьи шхуны, белоснежные яхты королей и наркодельцов, старинные фелюги, танкеры, до краев полные нефти. То и дело встречаясь в пространстве, разошедшиеся во времени, все они есть, если были когда-нибудь. Все, что было, что побывало в этом мире, что прожило здесь свою жизнь, все равно короткую или длинную, все это, друг другу не мешая, соприсутствует. Судно из другого века, если и столкнется с вашим паромом, идущим в 2013 году от Р. Х. (Рождества Христова) из Риги в Стокгольм, не причинит вам вреда: не раздастся ни дикого скрежета, ни глухого удара, в борту не появится пробоина, вода не хлынет в трюм. Как призраки, вы пройдете друг друга насквозь, но и вы не призрак, и они — нет.
Если нет их, то нет и нас, и вас тоже. Нет и не было. Понятно ли я выражаюсь? Повторю терпеливо: если не было нас, то и вас не будет, — вы, люди и корабли ХХІ, ХХІІ, ХХІІІ веков, ваше телесное присутствие в этом мире так же недолговечно, как их, как наше, вы тоже тени — но и вы тоже реальность, проступающая сквозь иные реальности, не отменяемые ни временем, ни смертью, не отменяемые ничем, покуда жива хоть чья-то память, покуда есть кому взглянуть на настоящее и прошедшее, есть кому увидеть время сквозь время и жизнь сквозь жизнь.

 

10. На белом коне


Шестнадцатого апреля, на Пасху, все население Аренсбурга высыпало на берег — встречать датские корабли, а с ними своего нового владыку, брата датского короля. На белом — а как же иначе — на ослепительно белом коне вот он медленно проезжает сквозь восторженную толпу; за ним — свита в роскошных доспехах, за ним — сотни всадников; трубы и барабаны гремят, но возгласы радости заглушают и их. Господи, как же радуются все, от мала до велика: конец тревогам! Теперь на остров вернутся мир и благоденствие, теперь не надо будет бояться каждого наступающего утра; ни татарские орды, ни польские шляхтичи, ни шведские наемники не осмелятся покуситься на владения сиятельного герцога.
Епископ Иоанн выехал навстречу своему преемнику на вороном коне; капитул* в полном составе, рат*, рыцари встречают датского принца; простой народ затопил пространство от причала до замка: вытягивают шеи, привстают на цыпочки, мальчишки гроздьями облепили деревья: какой он, наш новый властитель? Молодой, смотрите, совсем юный, высокий, стройный, гордый, но это так и положено. Нос королевский, с горбинкой, брови вразлет, щеки румяные, глаза большие, то ли серые, то ли голубоватые, и есть легкая неправильность во взгляде: то ли он слегка косит, принц, то ли правый глаз подвижнее левого. Но это лица не портит, напротив, придает какое-то странное очарование. Лицо открытое, гордое, да, но юноша не умеет скрыть радости, охватившей его; он сияет, он купается во всеобщей любви, во всеобщем восторге. Точно на гребне высокой волны, вынесшей прямо к горячему солнцу, — так бы и остаться тут, на гребне, высоко-высоко! Но почему остаться? Дайте срок, мы поднимемся куда выше, остров Эзель — только начало, только первый шаг!
Тринадцатого мая Иоанн ІV Мюнхгаузен официально отрекся от епископского сана. В присутствии Магнуса, его советников Лаве Браде и Класа Урне, всей датской свиты он передал знаки епископской власти членам капитула и объявил, что все отныне свободны от данной ему присяги. Тут же в помещении замковой капеллы собравшийся капитул избрал принца Магнуса своим новым епископом. При огромном стечении народа Магнуса проводили в храм, где новость была объявлена собравшимся; грянул хор — «Тебе Бога хвалим».
По возвращении в замок Магнус принял от членов капитула ключи и меч; духовные лица и рыцари присягнули ему как епископу и сюзерену.
Спустя несколько дней Магнус утвердил все права и привилегии, принадлежавшие дворянству и другим сословиям, прибавив к ним и весьма существенные новые.

 

11. Несколько слов от автора


Грозить пальчиком из ХХІ столетия в ХVІ: какие вы нехорошие, что вспарываете животы друг другу и перерезаете глотки, перестаньте! — выговаривать им… по какому праву? Наглядевшись на все, что пережито за последние хотя бы сто лет, чем мы можем их укорить? А? Не слышу!

 

12. И. В.

Так на чем мы, собственно, остановились? Не в ХVІ веке, а в ХХ? На Иосифе Виссарионовиче? На нем, сердешном. Остановимся, что ли, еще? Потопчемся? Теперь-то он частность, некая данность: да, тиран, да, диктатор, да, самодержец, помазанник… хм, вот вопрос, чей помазанник. Но одно имя из многих, один символ из тысяч и миллионов, притом теряющий значение, упоминаемый все реже, — выросли поколения, не очень-то помнящие, как он выглядел, иной лопух спросит искренне: «Сталин? Кто это?» А ведь занимал полнеба, окружал нас в виде статуй, портретов и бюстов, смотрел в глаза отовсюду, и с прищуром: мол, я вас вижу. Сталин был наше все, я застал его в качестве солнца народов, корифея науки, надежды всего человечества, я видел эти бури восторга, когда он появлялся на каком-нибудь съезде, эти тысячи розовых кругов с черными дырами, из которых летело немолкнущее «Ура», эти нескончаемые овации, которые даже он, при всем своем всевластии, останавливал не без труда.
Мне было лет восемь, когда наша учительница, Антонина Яковлевна Машнева, мир ее праху, повезла меня, любимого своего ученика, в гости в Дом правительства, «Дом на набережной», в квартиру Михаила Ивановича Калинина. Антонина Яковлевна учила на дому его внучку. Сам Калинин к тому времени только что умер и был похоронен у кремлевской стены. При жизни он был номинальным главой государства. Президентом. «Всесоюзным старостой», как его почему-то любили называть в газетах и по радио.
Сталин высшие государственные должности не всегда занимал. Он руководил партией, а партия руководила страной. Только и всего. Еще он был главнокомандующим. Война незадолго до того окончилась.
Так вот, один из ближайших сподвижников И. В. Сталина, невзрачный человек с бородкой клинышком, похожий на дореволюционного сельского учителя, был председателем Президиума Верховного Совета СССР. К нему на прием толпами съезжались просители отовсюду, со всех концов гигантской страны, занимавшей шестую часть земной суши. В лагерях и тюрьмах пребывали миллионы людей, и последней надеждой их родных был как раз Михаил Иванович Калинин. Десятки тысяч писем летели, ехали, плыли к нему отовсюду. Невинно осужденные, их близкие умоляли вступиться, восстановить справедливость.
Познакомился я с внучкой Калинина, толстенькой смешливой девочкой, важничавшей, но в меру. Его вдова, милая старая женщина, напоила нас чаем, к которому были всякие вкусности: мед, варенья, пирожки и пирожные. Потом, как сейчас помню, она торжественно так подняла трубку и потребовала кремлевский гараж. Заказала машину к подъезду. И я возвращался в интернат в легковой машине из Кремля, как если бы я был министр или генерал, а не обыкновенный ученик не то второго, не то третьего класса в мятом меланжевом костюме.
И только лет сорок спустя я узнал, что наша гостеприимная хозяйка незадолго до того несколько лет провела в местах не столь отдаленных. Что лагерной ее профессией было — вычищать гнид из мужских кальсон. Гниды прятались в швах. Муж моей новой знакомой возглавлял Союз Советских Социалистических Республик, принимал иностранных послов, вручал ордена и медали, открывал сессии Верховного Совета. А жена на всякий случай была арестована и посажена. Так же, как и жена главы правительства, Молотова. Прочел я также, что незадолго до смерти Калинин будто бы бросился на колени перед Сталиным, умоляя вернуть жену… И вождь всех народов смилостивился. Что возьмешь со старика? Да ведь он и безвреден окончательно…
И мое старинное чаепитие осветилось совсем новым светом.
Училище, старый купеческий особняк, располагалось на Большой Грузинской, в глубине двора, за Министерством геологии, куда как-то приезжал Вячеслав Михайлович Молотов со свитой. Высокий забор отделял нас от «новой территории» Московского зоопарка; за забором был пруд, в котором плавали лебеди, издавая время от времени лебединые клики; рядом на воде суетились утки и прочая птичья мелочь. Дальше, за лебединым прудом, был террариум, и к нам время от времени переползали оттуда черепахи и ужи. Старая, основная территория зоопарка была через дорогу. Остатки от наших завтраков, обедов и ужинов отдавали зверям, за это нас бесплатно пускали на обе территории. Что касается наших спален, то они находились в другом месте — в Волковом переулке, с другой стороны старого зоопарка. По ночам, просыпаясь, мы слышали вой гиен, львиный рык, чьи-то резкие вскрики, взвизгивания, птичьи возгласы; этой ночной музыкой можно было бы озвучить фильм о Тарзане. Теперь я думаю, что столь тесное соседство зоопарка на протяжении восьми лет намекало мне о настоящем характере жизни, людской и звериной, о темном хаосе, насильно удерживаемом в узде, о законе взаимопоедания, как источнике благ, о несвободе как неосознанной необходимости, о жестоком любопытстве зевак по ту сторону решетки. Не скажу, чтобы я был глух ко всем этим намекам, — встанешь ночью по своим делам, идешь по скупо освещенному коридору, слышишь рычание хищников, тропические восклицанья птиц, и темный, первобытный ужас вдруг коснется души, обожжет, как металл на морозе. И быстро, быстро спешишь в постель, чтобы с головой укрыться казенным тонким одеялом…
Гулять нас водили то в сквер на площади Восстания, где стоял камень с надписью: здесь будет сооружено высотное здание в честь 800-летия Москвы, — то в сад имени Павлика Морозова. Этот сад — собственно, парк с качелями и еще какими-то детскими радостями — был недалеко от нынешнего Белого дома, т. е. здания правительства России. Там же был стадион «Метрострой», на котором мы бегали стометровку и сдавали нормы на значок БГТО («Будь готов к труду и обороне»). Зимой в саду имени Павлика Морозова мы катались на санках. Я любил нестись с горки, лежа плашмя, на животе. и в этом положении однажды налетел на толстое дерево. Ударился головой так, что потерял сознание — не знаю уж, надолго ли. Очнулся — надо мной любознательные детские, озабоченные взрослые лица…
Павлик Морозов, статую которого, бронзовую, с бронзовым галстуком и, кажется, с бронзовым знаменем, позднее воздвигли в том же парке, был мальчик, донесший на собственного отца-кулака властям. Кулаки, сговаривавшиеся что-то там поджечь из колхозного имущества, обиделись и Павлика зарезали. Надеюсь, я ничего не перепутал.
Павлик Морозов был не просто один из героев советского пантеона. Он был главный пионерский герой. Любимое дитя эпохи. Основной образец для подражания. И спешу признаться: мы не видели в этом ничего странного. Нам с детского сада, с яслей твердили о подвиге Павлика, мы с этим героем-доносчиком вырастали из пеленок.
— Будь готов! — говорилось каждому из нас вместе с пионерским салютом.
— Всегда готов! — отвечали мы с готовностью, салютуя в ответ.
К чему готов? Учитывая характер первого из наших героев — к предательству отца родного и матери, брата и сестры во имя, конечно же, светлых идеалов.
Между прочим, Иван Грозный, говорят, заставил своего фаворита, Федора Басманова, убить родного отца, Алексея Басманова. Затем же, разумеется, казнил и Федора. Да ведь и наш славный Павлик, пожалуй, отцеубийца?
Зачем, зачем царь Иван Васильевич именем православнейшего из монархов, а Иосиф Виссарионович именем светлого, ослепительного будущего, именем революции, именем недоразвитого, развитого и, наконец, переразвитого социализма убивали души своих подручных, зачем добивались их измены и предательства по отношению к самым близким, любимым людям? Чтобы доказать их непоколебимую верность правителю? Но в тот момент, когда М. И. Калинин и В. М. Молотов «сдавали» сталинской машине своих жен, в тот самый миг, когда Федя Басманов и Павлик Морозов приканчивали родителя, они доказывали, что при случае так же отрекутся и от государя. Или же тиран успевает настолько возненавидеть себя, что подсознательно добивается и от своих подданных такой же ненависти, смертельной, непоправимой?

 

13. Начало


«Сын достославного короля прибыл в страну… — пишет Руссов. — Многие в Ливонии сильно надеялись, что снова настанет доброе время. Тогда снова началась большая беспечность, и все думали, что, наверное, уже избегли несчастья. В то же время и Врангель, епископ ревельский, признал герцога Магнуса своим господином и передал ему епископство ревельское вместе с соборным капитулом. Точно так же и Генрих Вульф, орденский фохт Зонненбурга, добровольно передал герцогу Магнусу замок и всю область зонненбургскую… Герцогу же Магнусу, сыну истинно христианского короля Христиана датского, было 19 лет от роду, когда он прибыл в Ливонию, поэтому многие из ливонских дворян, старые и молодые, присоединились к нему; из них он составил себе совет, который у него был в большом уважении и почете, пока не соблазнил молодого государя и не научил его вести очень странную игру».
«Все схватились за Магнуса, как утопающий за соломинку». Цитата. Из другого историка. Но историки слишком любят обобщать. Не все «схватились за Магнуса». Далеко не все.
Шестнадцатого апреля 1560 года принц прибыл на остров, а двадцатого апреля, то есть через три дня на четвертый, Кристоф Мюнхгаузен пишет его брату, что орденский магистр Кеттлер пытался воспрепятствовать его высадке «и только быстрым движением вперед удалось предупредить его намерение». Но Готхард Кеттлер упрям. Теперь он пытается отнять у герцога Магнуса область Вик. Опять не вышло? Тогда он предает всю местность разорению; опустошает ее так, чтобы на целые годы она оказалась бесполезной для датчанина.
(Какая-то потрясающая бесчувственность наблюдается в отношении живых людей да и в отношении коров, лошадей, всех живых тварей, природы тех мест: владыки спорят друг с другом, а убивают при этом кого-то третьего, иной раз уничтожают все, на определенном пространстве выжигают и вытаптывают всякий росток жизни от земли до неба. Обездоливают навеки заведомо ни в чем не повинных людей и не только. При этом называют себя христианами, молятся Богу и Божьей матери, надеются, кажется, искренне на их заступничество.)
Фридриху пишут и жители Эзеля. Капитул, дворянство и магистрат Аренсбурга сообщают датскому королю, что магистр настраивает всех против его брата; польского короля он успел убедить, что Магнус хочет отнять у Польши земли, уступленные магистром, и сам утвердиться на его месте; так же он интригует против Магнуса и против Дании вообще в Ревеле и Риге. Сигизмунд Август поверил этим россказням и уже выставил войска на границах своих ливонских владений. Жители Эзеля слышали и другое: будто бы Кеттлер уже запродал Ревель, замок Зонненбург на Эзеле, Гаррию и Вирланд за шестьсот тысяч гульденов Швеции; шведы якобы похвалялись, что станут хозяевами на Эзеле через месяц.
И все это, увы, походило на правду. Шведы зарились на Эзель, русские опять были на подходе; Кеттлер строил козни и разорял земли, принадлежащие епархии.
Русский переводчик Руссова добавляет: «Девятнадцатилетний Магнус, видный собою, но неопытный, легкомысленный и не получивший порядочного образования, скоро явился игрушкою в руках окружавших его лиц». Спасибо еще, что «видный собой». У кого-то еще сказано: высокий, стройный. Это важно хотя бы потому, что в дальнейшем «доброжелатели» нашего принца изобразят его для потомков совершенным чудовищем. Потомки поверят. Например, советский поэт Илья Сельвинский в своей стихотворной трагедии сделал Магнуса горбатым. Другие подарки нашему герою, в основном из ХVІІ и ХVІІІ вв.: он одноглазый (так преломилось известие о том, что в младенчестве Магнус перенес воспаление левого глаза); у него гусиная — с перепонкой между пальцами — нога; он двуснастный (наполовину мужчина, наполовину женщина), в младенчестве он был так уродлив, что родная мать хотела умертвить его сразу после рождения (вранье! Королева Доротея его обожала, тревожилась и пеклась о втором сыне до конца своих дней). Правда и то, что серьезные авторы отнеслись к подобным сообщениям с насмешкой; все эти позднейшие украшения принадлежат в большинстве перу католических писателей, у которых были свои основания не любить Магнуса. Замечу кстати, что лютеране еще при Лютере, в свою очередь, в филиппиках, направленных против папы римского, не раз именовали его, римского понтифика, «двуснастным»: видимо, обвинение отвечало духу эпохи.
«Не получивший порядочного образования…» Ну да, хотя Магнус и поступил в виттенбергский университет, закончить его, в отличие от принца Гамлета, он не успел. Однако же королева Доротея всегда заботилась о том, чтобы у ее любимца были лучшие наставники и учителя, и скажите на милость, разве намного лучшее образование и воспитание получил русский царь Иоанн Васильевич? Но у кого повернется язык сказать, что Иван Грозный — человек, не получивший порядочного образования?
Два года, проведенных в Саксонии, были также задуманы как своего рода учение и практика: находясь при дворе самого влиятельного из немецких князей, Магнус так же, как и его брат, был свидетелем преобразований, проводимых Августом, наблюдал его дипломатическое искусство; неменьшее влияние на него оказало и молчаливое участие сестры Анны во всех начинаниях курфюрста. Да, правда, Магнус не был примерным учеником, да, он вел себя часто, как жеребенок, сорвавшийся с привязи, но в семнадцать-восемнадцать лет нас хватает на все, и он был не первым, кто умудрился сочетать любовные приключения с зубрежкой. Сила и острота привходящих впечатлений если и не вполне, то частично заменяли школярскую прилежность; он смотрел, как это делается — власть просвещенного монарха, — впитывал флюиды этой самой власти всем существом, а лучшей школы, государственной и дипломатической, в тогдашней Европе было, пожалуй, не сыскать.
Историки не любят Магнуса. Датские хронисты его, правда, почти забыли, шведские едва упоминают, русские бранят, поляки почти не замечают. Остальной мир при этом имени — Магнус, принц датский — только пожмет плечами. В ХVІ веке все было иначе. Это имя знали повсюду.
Переводчик и комментатор Руссова: «Ревельский епископ Мориц Врангель последовал примеру Иоанна Мюнхгаузена и, продав свое епископство Магнусу, уехал в Германию. Зонненбургский фохт* Вольф сдал (подозревают, что за деньги) Магнусу замок без всякого ведома и разрешения ордена (которому и этот замок, и треть островных земель принадлежали. — Р. Д.). Магнус уведомил только Кеттлера, что он занял Зонненбург для защиты от шведов. С покупкою ревельского епископства герцог Магнус явился властителем довольно большой местности. Он мечтал о создании сильного королевства».
Между прочим, впервые мы поймаем Балтазара Руссова на сознательной лжи. «Так как все питали большие надежды, — пишет он — то и магистра Готхарда Кеттлера склонили отправить своих послов вместе с ревельскими к герцогу Магнусу, чтобы ласково спросить его, зачем он прибыл в Ливонию и чего можно ожидать от него в ливонском несчастии. На это послы получили благосклонный ответ, что магистр и все ливонские чины могут ожидать от герцога Магнуса дружественного расположения и доброго соседства». До чего же благостная картинка! На самом-то деле доходило до прямых военных столкновений «магнистов» с орденскими отрядами; сторонник Магнуса, Конрад Мюнхгаузен, захватил в плен орденского фохта Генриха Вульфа, того самого, который, по словам Руссова, якобы добровольно уступил герцогу Зонненбургский замок. Пленника Магнус держал в Аренсбурге. Кеттлеру он писал довольно дерзко, со всем пылом девятнацати лет, что в Ливонии у него без счета друзей, что магистру пора оставить «безумную попытку поднять камень, который со всеми своими сторонниками он не в силах даже сдвинуть с места».
И вот уже со всех сторон и из всех протекших столетий сыплются на молодого герцога укоризны, обвинения в легкомыслии. Как это он в первые же дни умудрился рассориться и с орденом, и с Швецией, и с Польшей, и с Россией, да еще и оказался в натянутых отношениях с родным братом-королем!
Но герцог Магнус если и был виноват, то лишь в одном: он согласился обменять отцовское наследство на места, представлявшие в тот момент собою разворошенное осиное гнездо.
Насчет ордена и его магистра: «он первый начал», как говорят в таких случаях дети. Опять напомню: Магнус со своими людьми еще плыл по морю, когда Кеттлер пытался помешать его высадке на берег. Владения ордена трещали по швам, русские войска занимали крепость за крепостью, а магистр нашел себе противника полегче и, бросив прочие дела, воевал и интриговал против принца датского. Еще бы! В недалеком будущем он хотел преподнести Ливонию польскому королю, и вмешательство северян спутывало ему карты.
Польшу и Литву Магнус и не думал дразнить, но само его прибытие на Эзель уже было вызовом. Точно то же можно сказать и о шведах. Да и русский царь претендовал на всю Ливонию, и для него прибытие сюда датчан, хотя бы и дружественных, было, конечно, нежелательно. Магнусу не нужно было ни с кем ссориться: все со всеми были в ссоре из-за Ливонии изначально, и появление в Аренсбурге нового епископа немедленно разожгло страсти, притязания участников конфликта оголились как-то сразу; если кто-то и примеривал на себя маску доброхотного помощника несчастной Ливонии, маска слетала, обнаруживая хищный оскал. Был ли наш герой лучше других участников драки? Едва ли. Он тоже хотел многого и хотел для себя, для своей Дании.
Нет, он все-таки был лучше других. Магнус был моложе, «взрослый» цинизм не успел затронуть принца. Он мечтал создать свое государство, не хуже Саксонии, он был уверен, что принес жителям этих мест мир и радость, он хотел их благоденствия не меньше, чем своего. Когда-то его отец, вступая на трон, привез с собой в Данию множество немцев из Гольштейна и им вручил управление страной. Его брат Фридрих зазывал из Германии все новых дворян, с которыми успел познакомиться, пока вместе с Магнусом гостил у Августа и сестры Анны. Магнус начал с того, что приблизил к себе местных уроженцев; он принимал с распростертыми объятиями всех, кто выражал желание служить ему; он был непоправимо щедр и открыт всем и каждому. К тысяче людей, которых он помнил и знал по имени с детства, прибавлялись все новые и новые сотни. Калейдоскоп лиц, мелькавший перед глазами, не утомлял: его юность справлялась с обилием встреч, впечатлений; ночью он проваливался в глубокий сон, чтобы утром милостиво говорить с новой сотней приверженцев.
Датские молодые дворяне, прибывшие вместе с Магнусом на Эзель, «одни из симпатии к нему, другие в жажде приключений», пишет не помню кто, имели основание для ревности. Они-то рассчитывали на молниеносную карьеру при новом дворе, а их все более оттесняли туземцы.
Некоторые из датчан, обманутые в лучших ожиданиях, покидали остров. Местное дворянство стояло за принца горой. Только вот тучи над горизонтом не рассеивались, а сгущались. Только веселый шум пиров и турниров, устраиваемых по повелению принца, не заглушал бряцанье русского, шведского, польского оружия по соседству. Дания не даст нас в обиду, правда?
Но Дания молчала.

 

14. Магнуса подставили


«Еще на пути в Эзель он с Кристофом Мюнхгаузеном решил обратиться с воззванием к Ревелю, Гаррии и Вирланду — признать протекторат Дании, отдаться под ее покровительство; оба прожектера сильно рассчитывали на многочисленных еще в Эстляндии друзей и сторонников Дании, — писал в позапрошлом веке Форстен. — Много трезвее смотрел на дело Фридрих ІІ; он далек был от мысли действовать в Ливонии неосторожно и опрометчиво; он желал до начала всяких дипломатических агитаций увериться в расположении ливонцев, советовал каждый раз тщательно прозондировать настроение общества. Но Магнус не умел выжидать и медлить; не успел он занять свой новый пост, как уже обратился с воззванием к Ревелю отдаться ему. Последовал отказ, продиктованный орденскими послами». Итак, король — осторожный и трезвый, его брат — торопливый и легкомысленный. Так оно видится историкам в свете позднейших событий. Но позднейшие события могли быть совершенно иными, если бы датский король проявил хоть немного решительности. Он попросту сидел сложа руки, выжидая чего-то — чего? — и постепенно теряя даже самых горячих приверженцев. Ибо противники Дании, в отличие от него, действовали!
«Вся политика Магнуса сложилась из ряда попыток восстановить в широких размерах прежнее значение Дании в Эстляндии. Обширные планы молодого епископа лишены были всякой реальной почвы: помощи от Дании не приходило, да и датский двор далеко не одобрял всех его начинаний».
В том-то и дело! Помощи от Дании не приходило! Фридрих и пальцем не пошевелил, чтобы поддержать Магнуса. Наш историк только что уверял, что король желал «увериться в расположении ливонцев… советовал прозондировать настроение общества». Какие же еще нужны уверения, если ливонцы сами приходят и молят принять их под покровительство Дании! Нет, этого, видите ли, мало, у Магнуса, пошедшего им навстречу, голова затуманена!
Какое нам, собственно, дело до того, кто там возьмет верх, датчане или шведы, поляки или даже русские, орден или германский император? Может, и никакого. Но поразительная предвзятость тех, кто пересказывает потомкам эти события, вызывает невольный протест. Каждая из сторон преследует всеми средствами свои интересы, и никому это не ставится в вину так, как девятнадцатилетнему герцогу, никого с первых же шагов не затрахивают укорами и подозрениями, обвинениями в легкомыслии и упреками так, как его. А все легкомыслие Магнуса сводится к тому, что он доверчив. Он неколебимо уверен в поддержке брата. Убежден: за его спиной стоит Дания!
Ничего и никого не стояло за его спиной. И беда тут вовсе не в легкомыслии Магнуса, а в том, что и его, и вместе с ним датских сторонников в Ливонии, рисковавших всем своим достоянием и головою, бросили на произвол судьбы. Подставили. Выпутывайтесь сами, как знаете.
Выпутаться без денег — а значит, и без войска — было невозможно. А епископство досталось Магнусу уже обремененное долгами. Цель Фридриха и была вовсе не в том, чтобы брат его выпутался, а чтобы запутался окончательно. И тогда все его владения можно будет аккуратненько прибрать. Все должно принадлежать прямо и непосредственно датской короне.

 

15. Мятеж


«Той же осенью, когда страна находилась в таком бедственном положении, в Гарриене и Вике поднялся мятеж между крестьянами. Упомянутые крестьяне восстали против дворян из-за того, что должны были давать дворянам большие подати и налоги и исполнять трудные службы, но в нужде не имеют от них никакой защиты. Поэтому они намерены больше не подчиняться дворянам и не справлять им какие-либо службы, но они хотят быть совершенно освобождены от этого, а если нет, то перебьют все дворянство. Они исполнили свое намерение и убили некоторых дворян, которых нашли по деревням дома… Они осадили замок Лоде, куда спаслись от них многие из дворян…»
Перебью летописца, чтобы привести отрывок из письма Магнуса брату, королю: «…Несколько тысяч крестьян все еще не расходятся, и нам со дня на день приходится опасаться их нападения. Лишь только остальные придут в движение и одержат верх, они так же легко поддадутся подстрекательству к восстанию».
Руссов: «Чтобы помочь осажденным, Кристоф Мюнхгаузен с другими дворянами вооружился и напал на восставших крестьян у Лоде. Многие из них были убиты, а предводители и капитаны взяты в плен; они частью были казнены перед Ревелем, частью перед Лоде. Так кончился этот мятеж».

 

16. Эхо


У каждого выстрела, раздававшегося в Ливонии, было далекое, долгое эхо. Отзывалось оно и в Москве, и в Казани, и на невольничьих рынках Крыма, и во всех без исключения странах Европы, в особенности же в Скандинавии и германских княжествах. Император Священной Римской империи германской нации Фердинанд І посвятил ливонским делам несколько сот писем! Но что ж письма. У него не находилось ни лишних денег для своего далекого лена, ни солдат.
Еще в мае 1559 года в Аугсбурге состоялся рейхстаг, полностью посвященный ливонским делам, ничего, впрочем, не решивший. Теперь, осенью 1560-го, был созван конгресс в Шпейере. Депутационстаг — так это официально называлось — открылся одиннадцатого октября. Императора представлял Карл фон Гогенцоллерн, были тут посланцы шести курфюршеств, трех епископств, герцогов померанского и брауншвейгского, города Любека, графа насаусского; письма были получены и зачитаны от Иоанна Альбрехта мекленбургского, Генриха Младшего брауншвейгского и люнебургского, Иоанна Фридриха саксонского и т. д.
Кеттлер и рижский архиепископ также прислали письма с отчаянной просьбой о помощи. Кеттлер просил императора запретить Любеку и другим городам торговать с Россией, доставлять ей оружие, порох, дробь, селитру, серу, а кроме того, присылать к ним опытных воинов. Кеттлер жаловался, что ни от кого не получает поддержки, что для найма ландскнехтов приходится закладывать земли и города, продавать последнее. «Лучшие рыцари убиты или уведены в плен, почти все крепости Гаррии, Вирланда, Эстонии захвачены. Наемники восстают, требуя жалованья и грозятся убить меня самого».
Вильгельм, архиепископ рижский, в своем письме указывал на опасность столкновения Дании с Польшей из-за претензий Магнуса; польский король, замечал он, собрал большие силы и готов выступить на стороне ордена против эзельского епископа; этим, конечно же, воспользуются московиты, чтобы подчинить себе всю Ливонию.
В Шпейере решено было послать в Москву огромное посольство; кроме представителей от императора, в нем должны были участвовать посланники германских княжеств, датского, шведского, английского и испанского королей. Посольство «должно склонить русского царя к вечному миру с империей и возвращению всего, что русские успели завоевать в Ливонии». (М-да. Так, за красивые глаза, возьмут и вернут все-все! Дожидайтесь!) Подсчитали даже количество лошадей, потребных для посольства… Говорилось и о деньгах для Ливонии. Кончилось тем, что денег так никто и не дал, посольство тоже не состоялось.
Ордену или, вернее, тому, что от него еще оставалось, предстояло прожить ровно год. Руссов: «В то время, когда Ливония пришла в жалкое состояние, так что многие земли, замки и города были разорены, все запасы земли истощены, число служивых и сановников крайне умалилось и совет остался только у одного магистра, а тот был слишком слаб, чтобы противиться столь сильному неприятелю, которому так благоприятствовало счастье в победах, то магистр счел самым лучшим предаться вместе с остальными землями и городами под защиту польской короны для того, чтобы московиту ничего не досталось. Польский король Сигизмунд Август по предложению великого магистра Готхарда Кеттлера принял под свое покровительство оставшиеся земли и города в Ливонии; он отдал в наследственный лен магистру некоторые земли и замки в Курляндии и епископстве рижском и назвал его герцогом курляндским и графом семигальским. Тогда окончилось магистерство тевтонского ордена в Ливонии и были образованы два потомственные светские княжества: одно курляндское, дарованное герцогу, другое в земле леттов и епископстве рижском, которое король удержал за собой и которое теперь называется задвинским княжеством».
К тому дело шло. К тому Кеттлер вел дело в течение нескольких лет — и никто не называл его предателем, хотя сам он вешал сограждан и отрубал им головы за «предательства» куда менее масштабные.

 

17. Переворот в Москве


Царь Иван Васильевич, как уже докладывалось, не помер ни в 1553, ни в 1557 году. Ныне год 1560, — на Москве считают по-другому, от сотворения мира, значит год на дворе 7068, а царю, родившемуся в 7038 году, теперь ровно тридцать. Молод государь, все еще молод, а на троне он — шутка ли — с трехлетнего возраста, двадцать семь годочков. И осталось ему почти столько же. Подойти к нему со спины, шепнуть на ушко: так и так, царствовать тебе еще двадцать три с лишком года, и впереди у тебя много подвигов, а каких — не скажу. Встрепенулся бы Иван Васильевич, диким взглядом окинул бы покои царские, головою царской, тяжелой, крутанул бы туда-сюда: откеле голос был? Али примстилось?
Будем считать, что примстилось. Жить, так или иначе, оставалось двадцать три года, и если бы царь знал наперед, чем они заполнятся, чем он сам их заполнит, — а оттуда, из будущего, кивают ему знакомые головы, но полуотрезанные от шеи, а то поднятые на пику; кровь брызжет, к какому месяцу, к какому дню ни притронься, вовсе посторонняя и своя, родная кровь; стоны и вопли пытаемых сливаются в нечеловеческий вой, ропот, жалобы, обвинения, мольбы, богохульства, женский визг, детский неутешный плач, — только позволь, все хлынет оттуда, из недалекого будущего; нет, если это в царевой воле, царь не дозволит. Ну и не надо, доползем в свое время и до его будущего, ставшего прошлым так давно, так невообразимо давно.
Дело было в ноябре 1559 года (будем уж считать единообразно, по-европейски, чтобы не путаться), когда огромный неповоротливый царский обоз в жуткую распутицу и непогодь двинулся из Можайска в Москву: получены были неблагоприятные известия из Ливонии, там Кеттлер напал на крепость, нужно было немедленно ответить, но войско русское застряло в ноябрьской непролазной грязи, ни тпру, ни ну. Не то что колеса — копыта конские завязали глубоко, как в трясине, и верховой не проедет. Дорожные возки царя и царицы Анастасии, тоже то и дело тонувшие, вытаскивали и несли на руках; царица сильно занедужила, Иван Васильевич смотрел на ее бледное, заострившееся лицо с тоскою, а тут поп Сильвестр гундосит над ухом: наказание это, мол, сам знаешь за что, государь. А за что? За что, спрашивается? За то, что слушает его, Сильвестра, слушает Адашева, слушает их прихлебателей, из своей воли вышел, спеленут их поучениями, как малое дитя; только видимость одна, что царь: они царствуют, они уговорили хитрые просьбы дацкого короля уважить, уважил — дал ливонцам передышку, и вот тебе от них кукиш с маслом! И что за привычка — чуть что грозить небесными карами, вот уж двенадцать лет только об этом и слышу, перстом пошевелишь — и тут же: Господь покарает! Да кто он такой, Сильвестр, чтобы размахивать именем Божьим? Кто они все такие? Рабы. Мои рабы, я же раб никак не сильвестров, а в крайнем случае Божий. Обрыдло! Три года мне было — Расею чуть не сгубили такие же доброхоты; было семнадцать лет — на помочах водили, Божьим гневом пугали, теперь тридцать будет — и та же песня!
…Пририсовать, что ли, Ивану Васильевичу бородавку возле носа, у правого крыла? Право имею. И никто мне не докажет, что такой бородавки не было. Захочу, чтоб была — и будет! Потому как современная проза любит детали. А потом приложим сто раз чистотел, желтым соком вырост помажем и раз, и другой, и сотый, бородавку-то и сведем. Была деталь — и нету.
Так, что ли, книгу писать? С бородавками? С глазами навыкате? Когда гневается государь или готовит какую неожиданность — а уж это он умеет! — белки глаз открываются далеко из-под век, глаза выкатываются, как пинг-понговые шары. И все окрест дрожмя дрожит, — а вы бы не дрожали?
Нет, некогда. Времени нехватка, места в книге не достанет на фокусы. Говори дело! Говори: почему прямо здесь, по дороге из Можайска, случился поворот в жизни царя, а значит и его окружения, а значит, и всей России, поворот, от последствий которого мы и посегодня не отдышались? Какое-такое «мало слово непотребно» сказала царица Сильвестру (собственное царское выражение), после которого все сломалось? Ну, да кто же сейчас, кроме них самих, это слово угадает.
Поскребем по сусекам, соберем намеки, свидетельства, вспомним мелочи и немелочи. Этот царь, с этим характером должен был взорваться рано или поздно. Положим, и все эти двенадцать лет никто не обращался с ним как с малым дитем, но «Избранная Рада», как назвал Адашева, Сильвестра и прочих через несколько лет князь Курбский, правила, издавала законы, судила, назначала на должности, отставляла от дел. И что самое скверное, делала это настолько хорошо, что не к чему было придраться. Страна росла и крепла, а царь как бы и не при чем. Эти люди вели себя так, точно бы они были не рабы, не холопы царя и великого князя, а правители. Правитель же должен быть только один, уразумели? Один-единственный.
Сильвестр, поп, возомнивший невесть что о себе, хватает за руки, чуть царь кого решит казнить, чуть даст пролиться гневу; поставил себя на место царевой совести и держит мертвой хваткой, всякую страсть прихлопывая в зародыше. А что такое страстный государь без своих страстей? Без острастки настоящей, от которой бы трепетали все, снизу доверху?
Пар в этом котле копился долго, сжимаясь до плотности в тыщи атмосфер. Посторонней, чужою волей удерживалось все то, что кипело и рвалось наружу. Настоящее нутро царя вопило из него: дай мне волю! Дай мне бушевать и крушить, дай извергнуться лаве, жжет, невыносимо жжет и давит оттуда, из меня!
То были причины. А поводы… поводы всегда найдутся. Когда в 7061 году царь был при смерти, разве не медлили Сильвестр с Адашевым присягнуть царевичу Дмитрию, царство ему небесное? Разве не держали сторону Владимира Андреевича? Ответили они за это? Нет. Еще нет. А на царицу смотрят косо — али я не вижу? Захарьиных, царицыных родичей, ненавидят лютой ненавистью, так ведь и Иван-царевич, как-никак, кровью наполовину Захарьин. Не оттого ли и хворает царица, что порчу на нее навели, что изводит ее чужая злобесная воля?
И опять же — Ливония. Не понимают они, что ли: нет ничего главней для России, чем выдраться к морю, понести свет православия дальше и дальше, на все страны, где истинное христианство в презрении, где люторская ересь свирепствует, а и латинская вера смердит? Что они выдумали, будто войско надо увезти из Ливонии и бросить на Крым. Турок бы такого не простил, два царства отнято у поганых, и он отдаст третье? Да ни в жизнь! А турка полмира боится… Кабы не перемирие, вся Германия, то бишь Ливония, сейчас была за православием. Кто надоумил убраться оттуда в самое неподходящее время? А магистр, не будь дурак, поспешил к Сигизмунду, и теперь, того и гляди, драться придется и с Литвой, и с Польшей. Кто виноват? Адашев с Сильвестром. Да как же я им позволил столько власти забрать? Кончено! Пожировали и будет!
И к середине 1560 года Сильвестр был уже монахом Спиридоном в Кирилловом монастыре, Алексей Адашев третьим воеводой пошел с войском князя Мстиславского в Ливонию, а там назначен комендантом захваченной русскими крепости Феллин, но на должности не удержался, покатился вниз: был отдан под начало другого воеводы, костромича Осипа Полева, затем вовсе оказался не у дел и месяца через два умер «от недуга огненного», а другие говорили, что от огорчения, а третьи, что от яду.
Царица скончалась шестого августа 1560 года. Может, и отравили, но уж явно не Сильвестр и не Адашев, — их там давно уже не было.
Правда, околдовать ее они могли и из своего далека. Должно быть, извели злыми чарами. Так и было постановлено.
Царица, говорят, была разумной и кроткой, умела умерять волнения и страсти венценосного супруга. Умеряли, с одной стороны — Сильвестр с Адашевым, с другой — Анастасия. Отныне же никто и ни от чего царя более не удерживал. И сам он не удерживался тоже.
18. Царские невесты

Уж как горевал по своей царице Иван Васильевич, как убивался! На похоронах царя и великого князя от великого стенания и от жалости сердца едва под руку ведяху, говорит летописец. Тыщу рублей — громадные деньги! — внес государь в Троице-Сергиев монастырь на помин души Анастасии. Сумма сама за себя говорила, непрямо указывая на размеры царского горя.
Отгоревав, через полторы недели государь отправил в Литву посольство во главе с окольничим Федором Ивановичем Сукиным — просить у короля Сигизмунда Августа руку одной из его сестер. Старшую звали Анной, младшую Екатериной.
Можно, конечно, изумиться: как быстро Иван Васильевич забыл свои недавние слезы и стенанья, — но лучше этого не делать. Правильней будет дивиться государственному уму этого человека. Неожиданную и, хочется верить, нежеланную свободу он решил обернуть на пользу царству. Польская королевна могла принести ему в приданое Литву со старинными русскими землями; а если еще вспомнить, что Сигизмунд Август бездетен, что династия Ягеллонов в Литве на нем обрывается… Интересное получалось кино, что и говорить.
В Москве подошли к делу серьезно — уже и решили, как и кто будет встречать королевну, определили, где ей     жить до перехода в православие.
Федору Сукину были даны подробные указания; они так красноречивы, что опустить их никак нельзя. Итак: Едучи дорогою до Вильны, разузнавать накрепко про сестер королевских, сколько им лет, каковы ростом, как тельны, какова которая обычаем и которая лучше. Которая из них будет лучше, о той именно и говорить королю. Если бóльшая королевна будет так же хороша, как и меньшая, но будет ей больше 25 лет, то о ней не говорить, а говорить о меньшой; разведывать накрепко, чтобы была не больна и не очень суха, или с каким-нибудь другим дурным обычаем, то об ней не говорить — говорить о той, которая будет здорова, и не суха, и без порока. Хотя бы старшей было и больше 25 лет, но если она будет лучше меньшой, то говорить о ней. Если нельзя будет доведаться, которая лучше, то говорить о королевнах безымянно; и если согласятся выдать их за царя и великого князя, то Сукину непременно их видеть, лица их написать и привезти к государю. Если же не захотят показать ему королевен, то просить парсон (портретов) их написанных.
Польский король был застигнут врасплох этим сватовством. Он хорошо понимал, на что замахнулся московит, и судорожно подыскивал приличный предлог для отказа. Даже и не для отказа — на первый случай для промедления. С неохотой, после долгих отговорок он позволил Сукину увидеть обеих сестер во время службы в костеле. Рассказывают, что младшая, Екатерина, обернулась то ли нечаянно, то ли намеренно, и показала лицо посланцу русского царя; в Москву полетело донесение о ее красоте и прелести. С этих пор царь Иван хотел Екатерину. Когда дело не сладилось и Сигизмунд Август все же выдал ее за другого — Иоанна Финляндского, брата шведского короля, — враждебные действия против Литвы и Польши немедленно возобновились.
Ровно через год после потери Анастасии царь вступил в новый брак: его второй женой стала восточная царица, Мария Темрюковна, из народов, ему подвластных. Странное дело: это не помешало женатому Ивану мечтать и дальше о замужней Екатерине и ждать случая заполучить ее.

 

19. Розенкранц, Гильденстерн, Магнус


— Ты нам больше не нужен.
— Ты и раньше был нам не очень-то нужен.
— Потому что мы были не нужны тебе.
— Ты с детства делал вид, что путаешь нас.
— Нарочно, чтобы унизить.
— «Гильденстерн, — а, извини, Розенкранц, я тебя принял за него».
— Хотя мы совершенно непохожи.
— Абсолютно! Насколько он круглый, настолько я длинный.
— Насколько я люблю догонять…
— Настолько я — уходить от погони.
— Ты никогда не интересовался нашим духовным миром.
— А когда прошел этот подлый слушок, будто Розенкранц спит с Гильденстерном…
— Будто Гильденстерн спит с Розенкранцем…
— Ты пальцем не пошевелил, чтобы остановить клевету.
— Хотя мог бы найти клеветников, если б хотел…
— И растереть в порошок.
— Послушайте, друзья…
— Да, мы были твоими друзьями. Всю жизнь мы пытались удержать тебя от неразумных шагов.
— Мы тебя оберегали от тебя самого.
— А в благодарность ты нам в Дрездене и Виттенберге отдавал девчонок, с которыми успел переспать.
— Уточняю: немочки были — пальчики оближешь.
— Но ты знакомил их с нами только после того…
— Друзья мои…
— Да, мы и теперь в каком-то смысле твои друзья. Поэтому и оставляем тебя.
— У тебя теперь полно новых друзей. Конрад Бурмейстер, например.
— Скоро еще и Иоганн Бирке появится.
— Не будем заглядывать в будущее. И настоящее-то противно. Ты растратил все деньги на этих эзельских прихвостней…
— Ты отличал чужаков, а нас и прочих датчан, приехавших с тобой, совершенно забыл.
— Ты поссорился со всеми: с орденом, с эстляндцами, лифляндцами, шведами, русскими.
— И с нами, датчанами, тоже.
— Ты возомнил себя великим королем, а тебе принадлежат всего лишь два-три епископства, да и то купленных тебе мамой.
— Мы откровенны с тобой, как никто другой.
— Мы режем правду-матку в глаза.
— И за глаза тоже. Не думай, что мы не сообщали королю Фридриху о твоих художествах.
— Обо всех этих пирах, турнирах, охотах.
— Будто ты Август Саксонский, а не епископ эезельский.
— Для твоей же пользы. Мы докладывали королю Фридриху о настоящем положении дел для твоей же пользы.
— Так вот почему я получаю из Копенгагена вместо помощи одни выговоры!
— Не одни мы пишем королю. Ты и сам ему часто пишешь.
— Короче: мы уезжаем. И крепко советуем тебе одуматься.
— Слушаться во всем своего брата, короля.
— Оставить безумные прожекты.
— Скромно и тихо, как подобает духовному лицу, исполнять свой долг.
— А мы свой исполнили.
— Нас вскоре сменят на нашем посту…
— Бобчинский и Добчинский?
— Да нет. Вечно ты путаешь. Таубе и Крузе.
— В этом смысле мы тебя не оставим.
— Прощай, принц.
— Прощайте, ваше священство.
— Я вас прощаю.
И вот они удаляются из нашей книги чуть не под ручку — неразлучные Гильденстерн и Розенкранц. Что делали они на этих страницах? Не знаю. Я и о себе-то далеко не всегда могу сказать: что я делаю на этих страницах, что я вообще делаю в этом мире? В преогромном сочинении, замысел которого мне по-прежнему неясен.

 

20. Похмелье


Праздник кончился быстро. Это был не только его праздник. Праздник не только его молодости, не только его надежд. Вместе с ним поначалу ликовала, ожидала чудес чуть ли не вся Ливония. Из мест, занятых русскими, к нему стекались дворяне, разоренные войной, ландскнехты, надеющиеся подороже продать свою кровь, люди Фюрстенберга, дерптские бюргеры, — все, потерявшие опору под ногами, а такими страна была переполнена. Эзельский епископ всех принимал доверчиво и радостно, не скупился на золото, пока оно еще было, но ведь и было его немного, и бездна всеобщего обнищания оказалась не из тех, которые можно заполнить горстью монет. Многие из пришедших к Магнусу останутся с ним до конца. Многие отвернутся, когда кончатся деньги. Многие не простят ему того, что он — не Дания (это и была его главная вина). Как только выяснилось, что датское королевство само по себе, а он — сам по себе, ропот разочарования превратился в слитный гул.
И произошло это с невероятной быстротой. Не успел юноша-епископ оглянуться, как обнаружил, что так же беден, как люди, просившие его помощи. Этот переход был внезапным, — точно поковку, раскаленную докрасна, выхватили клещами из огня и сунули в холодную воду. О, как он был горяч! О, как вода была холодна!
Одна за другой полетели в Копенгаген просьбы о помощи. Король отвечал неласково. Или не отвечал вовсе. Магнусом явно были недовольны.
М-да, Иоанн Мюнхгаузен знал, когда продать епископство. Долги, недостаток продовольствия, голодные рты беженцев, угрозы наемников, не получающих жалованья. Пришлось заплатить им церковным серебром.
После возвращения Розенкранца с Гильденстерном король объявил, что достаточно уже помогал Магнусу, денег для Эзеля нет и не будет, дальше он должен обходиться сам. И пусть вернет в Данию кнехтов и рейтеров, данных ему для начала.
Магнус и сам отпускал наемников: платить было окончательно нечем.
Все так хорошо начиналось. А теперь… Нет, Фридрих должен помочь ему. Его оговорили. Нужно встретиться, объяснить, что и как происходит на самом деле. Окажись на его месте хоть Александр Македонский — и тот не знал бы, что делать!
Магнус решает отправиться в Данию. Он тут же написал об этом королю. В ответ услышал: ни в коем случае не покидать свою епархию! Но Магнуса было уже не остановить.

 

21. Музыка


Вы, значит, думаете, замирает жизнь народная во время войны? А вот и нет. Она течет, только иначе.
Кто малым дитем был, кто грелся внутри народа и сам согревал, как птенец в ладонях, тот запомнит навеки неизреченную доброту, пробивающуюся отовсюду. Как же доброта, когда столько жестокостей вокруг, сам говорил? А вот — доброта. И песня, и музыка, выделяемая из всех пор.
Точно струна невидимая натянута из небытия в небытие, — а может, из просто жизни в жизнь вечную? — натянута, сама по себе звенит, отзывается на всякое касание, на залпы и взрывы, на великое горе страны, на крошечное горе птенца, выброшенного из гнезда. Земля пела.
— Загудели, заиграли провода,
мы такого не видали никогда.
— На закате ходит парень
Возле дома моего,
Поморгает мне глазами
И не скажет ничего.
И кто его знает,
Зачем он моргает,
Зачем он моргает,
На что намекает?
— Меж крутых бережков
Волга-речка течет,
А по ней, по волнам
Легка лодка плывет.
— Эх, как бы дожить бы
До свадьбы-женитьбы…
— При народе, в хороводе
Парень девушку обнял,
А девчонке стыдно стало,
Стала плакать и рыдать.
— Уж ты, сад, ты, мой сад,
Сад зелененький.
Ты зачем рано цветешь,
Осыпаешься?
— Ой вы, кони, вы кони стальные…
А из черной тарелки репродуктора — как из черной дыры — дребезжащее, потрескавшееся, победное:
«Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет, С песнями борясь и побеждая, Наш народ за Сталиным идет!» — но и оттуда же, из той же тарелки: «Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она…» — «Эх, лапти, да лапти, да лапти мои…» — перебивала Владимира Ленского, кажется, Русланова. И уже не из радио: «Открывай, маманя, двери, я с гуляньица иду. Мне все яйца оборвали, фуй в корзиночке несу. Открыват маманя двери и качает головой: «Нагулялось мое дитятко, шарашится домой!» И: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить».
Пел одноногий инвалид на полустанке, пела старушка себе под нос божественные песни, запретные для всех других, для нестарушек, пел, поддергивая лямки великоватых, на вырост, штанов, автор этих строк: «На позиции девушка провожала бойца. Темной ночью простилися на ступеньках крыльца…» — «Что стоишь, качаясь, горькая рябина», — отзывались вдовы, матери, получившие очередную похоронку. Сколько скорби, сколько пьяной удали, сколько боли выливалось в живую, почти на сто процентов живую, немеханическую музыку тех лет, через гармошку, пиликавшую на каждой версте, через голоса, вырывавшиеся из-под земли, из окопов и землянок, из погребов, из теплушек, битком набитых ранеными, через всхлип подстреленного жаворонка из падающего наискосок поднебесья. И сколько тоски было в самой развеселой, разухабистой песне, и сколько непонятной радости в самой запредельной тоске, — свет не видал, как любит повторять моя мама! И сквозь печаль, все-таки преобладавшую, сквозь надмирную тоску тайно проглядывала несмотря ни на что — улыбка. Точно сквозь эту песню сам Господь Бог по секрету грустно улыбался себе в бороду, глядя на нас.
Кто в свои пять или семь лет так вот, изнутри народа, слышал и подпевал этой музыке, тот никогда не спутает жестокости войны с жестокостью народа, не жестокого по природе своей (не более жестокого, во всяком случае, чем жизнь или смерть). Не было в военное лихолетье даже зяблика, кем-нибудь не согретого, и самая нищая, самая оборванная и обездоленная Россия была и самой доброй, жалеющей, согревающей из всех.
Я это все к чему? Я к тому, что слышу музыку, доносимую затаенным ветром и из того далека, о котором пишу. Уж там и репродукторов-тарелок не было, ничего, кроме живых голосов и их живой боли. Знаю латышские коротенькие песни, дайны, дошедшие оттуда, из той глубины; эти, дальние, наистарейшие, и мелодией, и каждым словом выдают свою древность, свою нескончаемую молодость: они как-то пóдлинней всех позднейших, в них детство народа, доверчивое и теплое, кто слышал — знает.
Один мудрец написал: Ливония не была монархией, потому что здесь никогда не было монарха. Она никогда не была республикой, потому что здесь никогда не было народа.
Враки. Народ был, даже двухэтажный, потому что и бюргеры, и рыцари что-то ведь пели, на чем-то играли, как же не народ? Но тот народ, что дышал и пел из-под низу, из-под тяжестей, наваленных на него начиная с ХІІ века, тот выдавал не мадригалы, тот пел всей своей сутью, всей своей неубитостью, всем своим прошлым, всем своим будущим; горем, горлом, птичьим клекотом шла, как кровь, эта песня.

 

22. Прощание


Он приехал прощаться, хотя сам еще не догадывался об этом. В последний раз он ступает по датской земле. В последний раз слышит голос матери, смотрит в ее глаза, они все еще, оказывается, не разучились лучиться от любви. Был миг — один из лучших, утешительнейших во всей его жизни — когда они не говорили ни слова, а все, что требовалось сказать друг другу, перетекало из лица в лицо, из души в душу. Потом, точно очнувшись, они и говорили долго, с глазу на глаз. Но слова огрубляли уже сказанное или вообще уводили в сторону.
— Те двадцать всадников, которые с тобой — это вся твоя свита?
— Нет, матушка. Сто с лишним человек я оставил в Копенгагене.
— Сто с лишним? Многовато. Не дразнил бы ты своего брата. Мы с королем совершили ошибку, нужно было позаботиться о том, чтобы вы подружились в детстве. Но, может быть, виновата разница в возрасте. Ханс и Доротея для него и вовсе чужие… Не чужие, но скорее племянник и племянница, чем брат и сестра. Тебе очень трудно там, на твоем острове? Но что я спрашиваю. Ты похудел. Вон как скулы выступили, и глаза как будто стали больше. Поверишь ли, иногда я ночью не могу заснуть, думаю о тебе, об Анне. Она безумно любит своего Августа и совсем не жалеет себя.
— Мне было бы легче, если бы я видел, что в Копенгагене хотят помочь. Но Фридрих прислушивается к тем, кто наговаривает на меня. Он обвиняет меня в легкомыслии. А я менее всего легкомыслен. Если бы Дания приложила немного усилий, вся Эстляндия, Ревель и отменная часть Курляндии были бы за датской короной. Матушка, вы представить себе не можете, как измучена эта земля и ее люди, как истерзана врагами и внутренними распрями. И тысячи людей надеются на нас, на меня. Но что я могу без денег, без ясно выраженной поддержки?
— Я поговорю с королем. Это все, что я могу обещать. Моя любовь с тобой. Это ты знаешь?
— Иногда это единственное, в чем я не сомневаюсь. Матушка, ведь король отказался принять меня. Он передал через моего секретаря, Германа Шнейдера, что в высшей степени недоволен моим самовольным приездом.
— Самовольным приездом! Да ведь здесь твой дом. Твоя родина! Твоя мать! Нет, я должна срочно говорить с ним.

Форстен: «Фридрих был так недоволен приездом своего брата, что сначала даже отказывался принять его. Только по настоятельным требованиям Доротеи он начал с ним переговоры. Королева-мать отличалась большим умом и знанием политических отношений своего времени; ее влияние на короля было очень значительным, и он не мог обойти ее в вопросах, касавшихся его отношений к младшим братьям. Доротея настаивала на том, чтобы король помогал Магнусу округлить свои владения на Эзеле, тем более что ведь его наделом в Шлезвиг-Гольштинии завладел он, король; она сознавала всю важность совместных действий короля и герцога в Ливонии и отдавала вообще преимущество политике Магнуса перед осторожною и сдержанною системой Фридриха».
Тут необходимы уточнения. Фридрих любил мать и ценил ее советы, но почти никогда не следовал им. В этом же случае примешивалась старая ревность: ему всегда казалось, что Магнус — любимчик матери; пожалуй, он ревновал мать к младшему брату с момента его рождения. Недоверчивость, почти врожденная, и, если можно так выразиться, государственная ревность довершали картину. Фридрих не хотел, чтобы в руках брата оказалось новое государство, по размерам и влиянию едва ли не спорящее с его королевством. В их семье может быть только один король; Магнус замахнулся на чересчур многое.
Датский монарх делал вид, что чуть ли не оскорблен самовольством брата. На самом деле он был необычайно доволен приездом Магнуса. Далеко идущие планы короля сбывались. Брат с его нищетой и явным бессилием был загнан в тупик. Теперь из него можно вить веревки. Всячески подчеркивая свое неудовольствие, Фридрих начал переговоры с эзельским епископом. В Копенгагене в этот же момент оказались орденские послы, и начал король с того, что заставил Магнуса продлить перемирие с орденом еще на три года. Затем было приступлено к отношениям Магнуса и датской короны. Легко обнаружить, что просьбы вдовствующей королевы были проигнорированы напрочь. Король не собирался ничего давать Магнусу. Он ставил брата на место. Он отнимал то немногое, что Магнусу принадлежало. Напрасно королева-мать вновь и вновь напоминала, что ее второй сын и так поступился своей частью отцовского наследства. Выслушав ее спокойно и даже ласково, Фридрих в очередной раз загонял брата в угол. Вопреки просьбам Доротеи, Эзель был объявлен не наследственным, а только пожизненным владением Магнуса. Но если бы только это! Договор, подготовленный советниками Фридриха, отнимал у Магнуса почти все права. Итак: Магнусу милостиво разрешалось возвратиться на Эзель, но впредь он не должен был покидать свою епархию без разрешения короля, да и в этом случае не более, чем на два месяца. Король назначал на Эзель своего штатгальтера; отныне любое решение епископа могло быть принято только с его ведома и согласия. Штатгальтер, а не Магнус, с момента заключения договора распоряжался военными гарнизонами крепостей и замков; капитул и рат могут обсуждать любые вопросы только в его присутствии. Магнус не должен заключать союзы с иностранными государями или начинать войну, он не имеет права жениться без согласия короля. Во всех городах, крепостях и замках население и воины должны присягнуть на верность датской короне; правда, Магнусу разрешалось посещать их. И наконец, король назначил суперинтенданта, который должен был искоренять папистские заблуждения на Эзеле и, следовательно, прямо вмешивался в духовные прерогативы епископа. Четвертого июня 1561 года Магнус скрепил договор своей подписью и печатью; Дидерих Бер, назначенный королевским штатгальтером, отныне располагал всеми полномочиями. Пожалуй, ни один разбойник не смог бы отнять у Магнуса столько, сколько отнял одним мановением руки старший брат.
Король назначил Магнусу новых советников — Кристофа Валькендорфа и адмирала Винценса Юля, подарил брату три тысячи талеров и еще одну тысячу дал в долг; корабль был нагружен провизией и боевыми припасами. Магнус побывал на могиле своего обожаемого дядьки, Андерса Андерсона, съездил на прощание в Кольдинг — поцеловать матушку.
Обобранный, униженный, он покидал Данию навсегда.
Король снабдил эзельского штатгальтера подробными инструкциями. С орденом следовало сохранять дружбу и по возможности обменять Курляндское герцогство на замок Зонненбург, с тем чтобы весь остров «на законных основаниях» принадлежал Дании; во всяком случае, Зонненбург не должен попасть в чужие руки. С магистратом и общиной Ревеля предписывалось начать секретные переговоры об их переходе под покровительство Дании. С русскими следовало восстановить и поддерживать дружеские отношения, стараясь склонить их к признанию прав Дании на Ревель, Гаррию и Вирланд. Хорошо было бы заключить с московитом вечный мир. Хорошо бы договориться, чтобы владения Магнуса обладали нейтралитетом в ходе войны между Москвой и орденом.
Вскоре мы увидим, что все эти указания касались вчерашнего дня; события, определившие статус этих мест на ближайшие полтора столетия, развивались стремительно, датский король за ними не поспевал.

 

23. Письма


Письма Магнуса — многие — сохранились. Сначала я думал ввести их в текст, такие, как есть, но потом отказался от этой затеи. Магнус писал не сам — только руку прикладывал, о чем и сообщалось на латыни в конце каждого послания. Т. е. сперва шел полный титул: Магнус, Божьей милостью епископ Эзеля, Вика и Курляндии, администратор епископства Ревель, наследник Норвегии, герцог Шлезвига, Гольштейна, Стормарна и Дитмаршена, граф Ольденбургский и Делманхорстский. А затем Magnus manu propria — Магнус собственноручно — и печать. Но сами письма должен был писать секретарь, государи в описываемые времена, как правило, считали это занятие ниже своего достоинства, а нашему Магнусу приходилось за соблюдением своего достоинства очень даже следить. Письма были деловые, в большинстве — к королю Фридриху. Они состоят из однообразных просьб о помощи, однообразных жалоб на бедность и разорение края, на тяжкую долю бедных людей, под которыми разумеются и крестьяне. Магнус взывает к братским чувствам, перечисляет опасности и невзгоды, оправдывается — ибо на него жалуются то орденский магистр, то советники, то теперь вот вновь назначенный штатгальтер. Иной раз принц решается сказать брату, что «совсем забыт»; напоминает даже о своей молодости и неопытности. Все напрасно.
Письма очень пространные, с множеством повторов. Их немецкий язык, по-моему, заставляет желать лучшего, хотя я тут не слишком компетентен. Ответы короля лаконичны, строги, состоят в основном из упреков и неисполнимых или трудновыполнимых советов. Если бы существовала переписка Золушки с мачехой, она была бы точно такой же по духу.
Сохранилось и одно-единственное письмо Магнуса к Доротее, королеве-матери. Пишет он четырнадцатого июля 1561 года; сообщает, в частности, о благополучном возвращении из Дании. «Светлейшей и высокороднейшей, сердечно любимой, любезной госпоже матери» он рассказывает о положении, в каком оказался, после того как Ревель с окрестностями отошел к шведам, Курляндия — к герцогу Готхарду, а остальная Ливония — к Польше и России. Итак, швед захватил Ревель с замком, завоевал многие области в Гарриене и Вирланде. Русские перешли «наши границы», пишет он, и в области Вик «действовали по своему тираническому обычаю: жгли, убивали, уводили в плен, никого не щадя». Опасность грозит отовсюду, пишет сын матери, «нам и нашим несчастным, бедным людям». Магнус просит по-матерински замолвить словечко перед братом и королем, чтобы тот наконец помог ему и тем самым бедным, измученным людям в момент грозящих отовсюду и уже обрушившихся на них невзгод и смертельных опасностей.
Ответ, если и был, нам неизвестен, но, что мать не осталась равнодушной к отчаянным просьбам Магнуса о помощи, я могу утверждать. Жаль только, что никакой реальной власти и средств у нее в руках не было, а старший сын вовсе не спешил вызволять из беды ее любимчика.
Впрочем, известие о том, что шведы владеют Ревелем, оглушило Фридриха и застало врасплох, как гром с ясного неба. Датский король был взбешен тем более, что не мог не понимать всю степень своей вины в невосполнимой, громадной потере. Он так долго был озабочен лишь тем, чтобы не дать ничего лишнего своему младшему брату, что упустил из виду опаснейшего соседа. Война Дании со Швецией из-за Ливонии с этого момента сделалась неизбежной.
Правда, и тут королева Доротея старалась вмешаться и предотвратить столкновение. Король Эрик ХІV был ее племянником, сыном сестры, и по-родственному она призывала обоих монархов не ссориться. Оба угрюмо и с недоверием выслушивали ее горячие уговоры, оба не собирались сдаваться.
Нежданно-негаданно получил письмо от своего кузена и Магнус. Соседи и претеденты на ливонские земли давно уже поняли, что коронованный брат намеренно лишает Магнуса всякой поддержки. Эрик ХІV предлагал эзельскому епископу помощь, защиту, денежную поддержку; Магнусу следовало только отдаться под покровительство шведской короны и признать последние завоевания Швеции. Герцог вежливо, но твердо ответил отказом. Он верен брату-королю, Дании и не может откликнуться на предложение Эрика ни под каким видом. Так он приобрел еще одного страстного, могущественного врага. Позднее Эрик потребует от своих полководцев, чтобы они доставили к нему Магнуса живым или мертвым.
Что касается датского короля, то его эта попытка склонить Магнуса к предательству возмутила до последнего. Письмо Эрика к Магнусу фигурировало среди официальных причин семилетней войны, разразившейся вскоре.

 

24. Природа


Реки полны рыбы, леса — зверья, воздух — птиц, а они подыхают с голодухи. Но: рыбные места поделены, охотничьи угодья тоже. Лебедь, олень — царские блюда. Если бы все, кто охотится за людьми, перешли бы на дичь и рыбу… Но нет, тогда бы не хватило этого добра.
Вообще, как всегда, высшая сила все уравновесила, и количество живности соотнесено с охотничьим снаряжением, его количеством и качеством. Зверя не так-то легко выследить и убить. А рыбу поймать? Червяк ладно. Но вот невод на дороге не валяется.
Орудия охоты, а также соколы, собаки очень дороги. А егерь? Его растить и кормить надо. Не говоря уж о ружьях или что там у них было: пищали? Рогатина на медведя. Медведя и волка много. Охота — опасное ремесло. Разбойники дружат с волками и рысями.
Мир открыт разве на одну десятую.
Новый Свет — Южная Америка — еще сплошная загадка. Вест-Индия, т. е. острова Центральной Америки, нарасхват. Северная Америка — все впереди. Африка: за Палестиной и Египтом — сплошное белое пятно. Австралия: нету еще. Новая Зеландия: неизвестна. Антарктида: нету. Азия: начиная с Урала, никому не ведомые страны, гигантские реки, Байкальское море, от Монголии и Китая до Северного Ледовитого, от Урала до Тихого океана бедные, затерянные в бесконечных лесах народы проживают свою доисторическую историю. Кроме Европы, более или менее обжиты и известны страны Ориента, Северная Африка. Персия, Индия, Китай, Япония, предметы жгучего интереса, в том числе торгового, отдельны, точно иные планеты.
Мир не поделен, все открытые и неоткрытые, старые и новые земли — предмет алчбы, неуемных государственных аппетитов.
Европа тем не менее самое лакомое блюдо, и стоит кому-то зазеваться, как соседи отхватывают кусок за куском. Рвут на части ослабевшего собрата, как акулы или же южноамериканские рыбки пираньи, — налетят тучей, миг, и ты обглодан до скелета. Скажите пираньям, акулам, или, если это для вас чересчур экзотично, обыкновенным серым волкам, прочтите им мораль, объясните: нехорошо заглатывать живьем, пожирать другое, тоже живое создание; нечестно набрасываться всей стаей на такого же, как ты, завтра ты можешь быть на его месте. В ответ услышите только характерный звук разгрызаемых костей. И не будут ли эти кости вашими?
Королевства, царства, ханства, княжества, курфюршества — сегодня охотники, завтра добыча. Вовремя не напал — защищайся, опоздал — ходи голодный, слабей и шатайся, покуда не догонят, не вопьются окровавленными клыками, не схавают.
Ах, природа, говорите вы. Ах, птички! Ах, рыбки! А пасти раззявленной не хотите? А клюва железного? Мошкой не желаете побыть для лягушки? Лягушкой для аиста? Плотвою для щуки? Щукой для рыбака? То-то же. Природа, она от природы такая. И вегетарианцы в ней тоже кого-то или что-то едят. А такоже кому-то, чему-то служат пищей. Рык звериный слышите? — пррирррода… По русской безжалостной поговорке — друг друга ядим, с того и сыты бываем.

 

25. Полоцкий поход


Весной 1562 года окончилось действие очередного перемирия России с Великим княжеством Литовским. Москва поспешила заключить мир со Швецией и Данией, велиcь переговоры и с крымским ханом: царь хотел обезопасить себя, получить полную свободу рук для борьбы с Литвой и Польшей.
Н. М. Карамзин: …Иоанн не переставал жалеть о Екатерине, по крайней мере досадовать, готовясь мстить королю и за Ливонию, и за отказ в сватовстве, оскорбительный для гордости жениха. Однако ж, несмотря на взаимные угрозы, воинские действия с обеих сторон были слабы: Иоанн опасался хана и держал полки в южной России, где предводительствовал ими князь Владимир Андреевич, а Сигизмунд, расставив войско по крепостям в Ливонии, имел в поле только малые отряды, которые приступали к Опочке и Невлю. Князь Петр Серебряный разбил литовцев близ Мстиславля; Курбский выжег предместие Витебска; другие воеводы из Смоленска ходили к Дубровне, Орше, Копысу, Шклову. Более грабили, нежели сражались… Вельможи литовские писали к митрополиту и боярам московским, чтобы они своим ходатайством уняли кровопролитие. Бояре объявили, что Иоанн согласен на мир, если Сигизмунд не будет спорить с нами ни о Ливонии, ни о титуле царском. (Польша и Литва отказывались признавать и именовать Ивана царем, чем доводили его до ярости. — Р. Д.) Вспомните, — прибавляли они, — что и самая Литва есть отчина государей московских! Для спокойствия обеих держав Иоанн хотел жениться на вашей королевне; Сигизмунд отвергнул его предложение — и для чего? Без сомнения в угодность хану! Еще можно исправить зло: пользуйтесь временем!
Но противник не собирался исправить зло и воспользоваться временем; Екатерина уже была отдана за другого. Когда крымского хана удалось разбить под городом Мценском, русский царь начал готовиться к великому походу на Литву.
Карамзин: В начале зимы собралися полки в Можайске. Сам царь отправился туда 23 декабря, а с ним князь Владимир Андреевич, цари казанские Александр и Симеон, царевичи Ибак, Тохтамыш, Бекбулат, Кайбула и сверх знатнейших воевод двенадцать бояр думных, 5 окольничих, 16 дьяков. Воинов было, как уверяют, 280 000, обозных людей 80 900, а пушек 200. Сие огромное, необыкновенное ополчение столь внезапно вступило в Литву, что король, находясь в Польше, не хотел верить первой о том вести.

Казалось, сама земля прогибалась, вздрагивала и стонала под тяжестью тысяч обозов, пушек, миллиона ног и копыт. Дорога то и дело забивалась, и государь, оказавшись поблизости, самолично командовал, ликвидируя заторы. А то приказывал проложить путь на возвышенность обок дороги; тучей вздымались раскидываемые снега; круша молодой ельник и березы, убирая все препятствия перед царем, старались люди и кони. И вот с высоты оглядывал Иван Васильевич бесконечную вереницу груженых саней, конных и пеших отрядов, смотрел, прикидывал: тут поболе будет людишек, чем звезд на небе. Многим более! Глянь — все это движется и может быть остановлено по мановению его руки, все готово жить или умереть по его негромкому слову. И думалось: а ведь у каждого из этих муравьев — свои глаза и нос, свои мысли, на что-то он надеется, кого-то, может, и любит, на кого-то зуб точит; в каждом свой маленький характер, своя маленькая воля — и вот сдвигом его бровей тыщи маленьких воль сведены в одну, послушную его замыслу. Может быть, никогда еще размеры царской власти не проявлялись столь наглядно; даже и с космических высот зрелище выглядело бы впечатляющим. Все силы государства были собраны в кулак и брошены сюда; царь хотел и должен был доказать, что и один, без отставленных своих советников, способен одержать победу над врагами России и православия. Коломенский епископ Варлаам и архимандрит Чудова монастыря Левкий, целая армия духовных лиц следовали с войском; везли с собой и чудотворные рекликвии — икону Донской Божьей матери и крест святой Евфросинии Полоцкой. Еще везли с собой пустой гроб. В него обещался лечь государь, ежели не удастся взять Полоцк.
Карамзин: Город 15 февраля был уже в руках Иоанновых. Тамошний начальник, именем Довойна, услужил царю своей безрассудностью: впустил в крепость 20 000 поселян и, чрез несколько дней выгнав их, дал случай Иоанну явить опасное в таких случаях великодушие. Сии несчастные шли на верную смерть и были приняты в московском стане как братья. Из благодарности они указали нам множество хлеба, зарытого ими в глубоких ямах, и тайно известили граждан, что царь есть отец всех единоверных: побеждая, милует. Между тем, ядра сыпались в город; стены падали…
Первым массовым убийством безоружных людей, «гражданского населения», как бы нынче выразились, было уничтожение по приказу царя всех до единого монахов-бернардинцев (и одновременное разорение татарами всех «латинских» церквей), а затем казнь иудеев в феврале 1563 года по взятии Полоцка. Правда, городским евреям было предложено принять православную веру. Не согласился ни один взрослый мужчина, а женщин и детей уже ни о чем не спрашивали. Победитель рассвирепел. Напрасно несчастные предлагали богатый выкуп — все, что они сулили, было проще отнять. Царь захотел самолично присутствовать при утоплении сотен строптивцев. Топили с семьями. О, этот раненый вой убиваемых или их молчание, тяжелое, тяжелее крика. Каменное отчаяние матерей, видящих, как разбивают об лед головы их младенцев. Бессилие мужчин, безоружных и голых. Были, были и тогда люди — во множестве — радовавшиеся чужому безмерному унижению и чужой погибели: ведь хватали, раздевали донага (вещи убиваемых складывались в кучу, а затем дьяк пересчитывал их и записывал), тащили к проруби в зимней реке не меня, не мою жену, не мою мать, не моего сына. Их, а не нас — так ведь они нехристи — топят как котят? Сами виноваты: не надо было родиться жидами. (Два дюжих мужика тащили к реке из улицы курчавого мальчонку лет десяти; тот укусил одному руку, от другого ускользнул, оставив в его багровых лапищах лишь рубашку; на бегу скинул с себя все, что еще оставалось на худеньком тельце, и, крича по-русски: «Я вас победил! Я вас всех победил!», домчался до проруби и кинулся в нее вниз головой… Под утро государь, неприязненно отодвигая от себя отяжелевшее, давно уже не мальчишеское тело молодого Басманова, сказал, обращаясь не к нему, к себе: «Вот бы все мы были так крепки своей вере, как жиды своей». «Ты бы передохнул, государь», — откликнулся Басманов сонно. «Передохнул бы, — передразнил его царь злобно. — Передóхнешь тут с вами скорее, чем передохнешь. Брысь отсюдова, остолоп!» Федор Басманов — только зубы клацнули — сиганул из-под стеганого одеяла, решив возразить на «остолопа» как-нибудь потом. Когда у царя такой голос, обижаться на него — себе дороже. До чего же переменчив государь! И дня не прошло, как ликовал, чуть не прыгал от радости!)
Среди тех, кто в Полоцке баграми запихивал детские трупики поглубже под лед, в Двину, были и псковичи и новгородцы. Через семь лет в Твери, в Новгороде, во Пскове все повторится, но уже с нами. Так бывает всегда. Так было, есть и будет всегда: согласись внешне или внутренне с чужой безвинной гибелью и подпишешь смертный приговор себе. (Так будет — напомним, забегая, впрочем, еще ненамного вперед, — и с опричниками, кромешниками, как назвал их Андрей Курбский: сперва они, потом их.) Иван Васильевич прибавил к своему пространному титулу слова: «великий князь Полоцкий»; по всей земле звонили колокола, возвещая победу из побед.
Ровно через год русское войско потерпело от литовской армии сокрушительное поражение; главный командующий Петр Иванович Шуйский погиб, несколько воевод попали в плен, как говорят, по вине собственной беспечности. Война обещала быть бесконечной... И совершенно невозможно просчитать, сколько подпортил себе и царству Иван Васильевич своей ненужной жестокостью и нетерпимостью к иноверцам. Далеко, по городам и весям, по лесам и пажитям, по странам, государствам, через моря катились вести о гибели монахов, о разорении католических церквей, о безжалостном умерщвлении иноверных детей и женщин. В этом смысле убийства не оставались безнаказанными; наказание, как всегда, заключалось уже в самом преступлении, и только внешние его проявления запаздывали, случалось, на годы. Растерзанные монахи-бернардинцы, а также и уплывшие по течению Двины подо льдом трупы умели передать свои муки живым собратьям, бывшим повсюду. В Европе крепло представление о русском царе, как о деспоте, кровавом монстре. Что не раз обернется против него и его солдат, против его народа в тяжелой, протяженной войне, в которой государь московитов не научился пока что ни проигрывать, ни побеждать по-людски. Жертвы, на вид совершенно бессильные, умели, оказывается, отомстить за себя. Вот только царь об этом не догадывался. Догадается, когда будет поздно.

 

26. В Старице


Князь Дмитрий Оболенский повздорил с молодым Басмановым и заметил ему: «Мы служим царю трудами полезными, а ты гнусными делами содомскими!» Красавец Федор побежал жаловаться к царю. В тот же день, за обедом, государь вонзил нож в сердце князя Дмитрия. «Москва цепенела в страхе, — пишет Карамзин. — Кровь лилася; в темницах, в монастырях стенали жертвы; но — тиранство еще созревало: настоящее ужасало будущим! Нет исправления для мучителя, всегда более и более подозрительного, более и более свирепого; кровопийство не утоляет, но усиливает жажду крови: оно делается лютейшею из страстей, неизъяснимою для ума, ибо есть безумие, казнь народов и самого тирана».
И вакханалия доносительств, обыкновенная и неизбежная в таких случаях, свирепствовала. Доносов ждали, их приветствовали, за них награждали и жаловали. Всякий, кто был обижен на своего соседа, знакомца, недруга, господина, мог воспользоваться доносом, как безотказным и почти безопасным средством мести и обогащения.
Так поступил и дьяк двоюродного царева брата, последнего на Руси удельного князя Владимира Андреевича Старицкого. Царь не забыл, что когда-то во время его болезни нашлись бояре, желавшие поставить брата царем. Не забыл тогдашнего поведения Евфросиньи, честолюбивой матери Владимира Старицкого, отказывавшейся целовать крест крохотному, теперь уже давно мертвому наследнику.
Дьяк Владимира Старицкого, заключенный им в тюрьму за воровские проделки, донес на своего господина и его мать, будто они злоумышляют на государя. Царь в присутствии митрополита и епископов «уличил мать и сына в их неправде», но не казнил, снисходя к заступничеству митрополита. Однако же Евфросинии пришлось постричься в монахини, а от двоюродного брата царь отнял всех его слуг и бояр, заменив их сотнями собственных своих людей, так что теперь Владимир Андреевич и его близкие пребывали под надзором днем и ночью. При всем том внешне царь обращался с князем ласково и дружелюбно, часто ездил погостить к нему в Старицу.
Здесь, в Старице, подрастали между тем дочери Владимира Андреевича, Евфимия и Мария. Будущие невеста и жена Магнуса.
Магнусу в это время было двадцать три, Марии Владимировне, его будущей жене — три года.

 

27. Депортация

Руссов: «В 1565 году летом все немцы из Дерпта во второй раз были уведены в Москву».
Интересно, что тогда же, в июне 1565 года, русскому посланнику Желвинскому, ехавшему в Литву, был наказ: если спросят в Литве, для чего жителей Дерпта царь велел перевести в московские города, отвечать: перевести немцев государь велел для того, что они ссылались с магистром ливонским, велели ему придти под их город со многими людьми и хотели государю изменить.
Ну и как же нам не вспомнить о депортацих сороковых годов ХХ века? О тех же крымских татарах, переброшенных целым народом куда-то в казахские степи, потому как они вроде бы «хотели изменить». Да мало ли было этих депортаций и без объяснения причин! По великой транссибирской магистрали катились, скрежеща, плакали, но не пели «телятники», вагоны для перевозки скота, битком набитые женщинами и мужчинами, стариками и детьми, даже грудные младенцы заливались там, кричали раздирающим уши криком — точно бы сразу за всех.
И, если можно, расскажу здесь о том, как депортировали меня самого в году, дай бог памяти… в 1955. Я служил тогда в ГСВГ — Группе советских войск в Германии. Поначалу, считаясь танкистом, чистил траки, гусеницы танков, выковыривая из многочисленных углублений спрессованную землю, кирпич, камешки и прочее добро; затем, когда проведали о моем музыкальном образовании, я был переведен в ансамбль песни и пляски той же самой танковой армии; стояли мы, помнится, в Ютербоге. Наши части жили в окружении высоченных заборов, наружу удавалось выйти только для официальных встреч и концертов, посвященных советско-немецкой дружбе. Были и со стороны ГДР, и с нашей даже профессионалы этой самой дружбы, получавшие за нее совсем недурное вознаграждение. Как сейчас помню текст, который сам же я произносил иногда (доверяли): «Liebe Freunde! Gestatten sie mir im Namen der Teilnehmer unseres Koncertes unsere besten Grüsse an die Einwohner der Stadt Juterbog zu übermitteln!» (Дорогие друзья, разрешите мне от имени участников нашего концерта передать сердечные приветы жителям города…)
На одной из встреч я и познакомился с прекрасной юной немкой, звали ее Гизелой. И вопреки всем запретам и невозможностям, возник и развивался понемногу наш роман, притом что Гизела оказалась первой женщиной, с которой по-настоящему, не воровски и не впопыхах, произошло у меня все то, о чем в девятнадцать лет не мечтать было невозможно. И что там видела молодая березовая рощица невдалеке от нашего забора, я рассказывать не буду. Скажу только, что однажды столь же зеленый, как и я, носатый и шустрый солдатик оказался тоже свидетелем наших объятий; сильно покашляв из-за берез, он подозвал меня пальцем и осведомился, сколько немка берет и не может ли он встать в очередь. Драться я никогда не умел, но тем не менее по носу вопрошавшего не промахнулся; нос был, как уже говорилось, велик. На другой день в клуб, где мы репетировали, зашли подполковник и полковник «из органов». Искали меня.
Да, совсем забыл. Мою Гизелу замучили ее молодые товарищи: как-то ихние органы раньше наших пронюхали о наших встречах, и бедную девушку грозили исключить из Freie Deutsсhe Jugend — немецкого комсомола — за аморальное поведение. И тогда я написал письмо этим немецким ревнителям морали: что у меня самые серьезные намерения, что у нас любовь. И подписался: солдат Советской армии Добровенский.
Допрашивавшие меня довольно быстро выяснили все, что хотели: да, был в самовольной отлучке за пределами части, да, встречался с немкой. У нас любовь… И тут вдруг полковника осенило: «Уж не ты ли писал записку, что хочешь жениться на своей немке, в ихний комсомол?» — «Да, я». — «А мы-то c ног сбились, тебя ищем… Ты хоть понимаешь, что наделал? Наш командующий не имеет права писать немецким учрежденьям без согласования с Москвой! А тут… И потом, неужели тебе русских девок мало? Ну, ладно, ладно. Хорошо, что сознался. Сразу бы пришел к нам и сказал, все было бы куда проще!»
Все, однако, проще не сделалось, сделалось сложнее. Для начала меня посадили на гауптвахту в бывшую гитлеровскую тюрьму с метровыми стенами, хлеб и вода через день. А дней через пятнадцать погрузили в телятник вместе с тремя сотнями по-всякому провинившихся бедолаг и через три страны — ГДР, Польшу, Россию — отправили на Дальний Восток, в тайгу. Месяц с лишком тряслись наши теплушки через города и веси. Нары в вагоне были двухэтажные, и со второго этажа на первый осыпалась пыль дорог, ибо спали мы не раздеваясь, в сапогах… В пути я писал стихи, довольно скверные, тосковал по Гизеле, думал, не сожрали ли ее целиком и с косточками друзья-комсомольцы. В селении Л. Теплоозерского района Еврейской автономной области, вернее, километрах в двадцати от этого селения, мы поставили палатки, начали валить лес. В кустах прятались энцефалитные клещи. В воздухе порхали махаоны — бабочки величиною с ладонь. Я был отныне рабочим второй колонны 318-го Военного лесозаготовительного отряда… Но это уже другой рассказ. Хватит и этого; не знаю, удалось ли мне примазаться к теме депортаций, намекнуть, что знакома она мне не совсем понаслышке?
Дерптских жителей с женами и детьми, со стариками, с больными и увечными не везли в теплушках; им дорогу до Владимира, Углича, Костромы, Нижнего Новгорода предстояло проделать пешком, и какой вой и плач стояли над бесконечной вереницей депортируемых — это вы сами себе представьте, меня увольте.
Гизелу, если вас это интересует, я не видел с тех пор ни разу.
...А разнообразные (и в то же время весьма однообразные по результатам: сожженные дома, уведенный или съеденный скот, изнасилованные женщины) военные действия продолжались. Как-то гофлейты, служившие Магнусу, который вынужден был их отпустить за неимением средств, решили на свой страх и риск взять город Пернов — отнять у шведов, отдать полякам. И что самое странное, им это удалось. Все было как в рыцарском романе. Хитрецы выбрали день, когда комендант крепости был в отлучке, союзники гофлейтов напоили стражу, выкрали у блаженно храпевшего «хаусгерра» ключ от города и открыли ворота. Ворвавшиеся посреди ночи гофлейты перебили около сотни шведов, других пленили. Удача так воодушевила победителей, что они пытались взять и Ревель точно таким же образом; там к ним присоединились гофлейты Магнуса, но город устоял, хотя обычных военных неприятностей хлебнул полной мерой.
Зато шведы не преминули отомстить Магнусу: губернатор Ливонии Генрих Клаусен с войском напал на Эзель, в очередной раз опустошил остров, взял с его столицы Аренсбурга богатую контрибуцию... Несчастный Аренсбург стараниями герцога Магнуса за три года, прошедших после предыдущего разорения, был отстроен; из многих мест сюда собрались люди, выгнанные из своих вотчин войной, надеясь на полную безопасность, — и на тебе! Впрочем, недолго радовались и шведы: поляки подстерегли их и отобрали добычу. Не дремали и датчане. Штатгальтер, которого назначил Фридрих ІІ для Магнуса, Кристоф Валькендорф, напал на шведский остров Даго и взял его. Позднее остров у него отобрали, но у датчан остались пленники, и нам известно, что шестеро из них по приказу Магнуса были присланы в Пильтен на строительство нового замка.
28. Опричнина

В Москве мы опять, где же еще? — в Москве. А там уже опричнина.
Не знаю, было ли что-нибудь подобное в какой-либо стране мира, в какие бы то ни было времена? Скорей всего, ни в какой стране и никогда ничего подобного не бывало.
После бегства Андрея Курбского и его нестерпимого послания Иван ІV подозревал, кажется, всех и вся. Подозревал? Уверен был, что вокруг — враги и изменники, замышляющие на его жизнь. Хотелось убивать, что еще можно делать с врагами и изменниками? Раззудись, плечо, размахнись, рука! Но старые обычаи мешали царю размахнуться как следует. Только он соберется казнить очередного боярина, как духовенство и другие бояре с боярскими детьми начинают за него заступаться, «печаловаться», и не останавливает их даже то, что ручаться приходится всем имуществом и головою. И вот однажды грозный государь собрался в дорогу, но не так, как собирался обычно: на триста саней (дело было в декабре) погрузил всю казну, некоторых приближенных взял с женами и детьми, а кроме того, чуть ли не целую армию захватил с собою. Непогода задержала его в попутном селе Коломенском недели на две, и только в январе огромный обоз достиг цели — любимой царем Александровой слободы. А там Иван Васильевич объявил, что отказывается от царства. И объяснил, почему. Гонец Константин Поливанов привез в Москву царские грамоты, заставившие всю Россию вздрогнуть. Там, в сущности, обвинялись в измене и в покрывательстве изменников все высшие сословия России — митрополит и архиереи, бояре, окольничие, дьяки и прочие приказные люди. А потому — «от великие жалости сердца, не хотя их многих изменных дел терпети», царь «оставил свое государство и поехал где вселитися, идеже его, государя, Бог наставит». На всех перечисленных Иван Васильевич «положил свой гнев и опалу». Но! Но простым жителям Москвы была адресована другая грамота, а в ней говорилось, чтобы посадские люди «себе никоторого сумления не держали, гневу и опалы на них никоторые нет».
Вот слышно, что гений и злодейство — две вещи несовместные. А если перед нами злой гений? Ход-то гениальный: объявить простонародью, что во всех бедах, в том числе в военных неудачах, виноваты все, кто ими правит, богатые и знатные. Это был, в сущности, бунт, революция сверху. Москву и простой московский люд царь не любил, он его боялся с детства, с тех пор, как толпа растерзала его дядьку. Грозный натравил на бояр и на все правящее сословие тех самых москвичей, которых страшился. Рисковал он? О, еще как. Таубе и Крузе — нам еще не раз встретятся эти два имени — рассказывают, что у него в эти дни от волнения вылезли все волосы на голове и на лице. Если бы бояре и духовенство решили воспользоваться его отъездом, посадить на трон того же Владимира Андреевича Старицкого, в стране могла начаться внутренняя война, и еще неизвестно, кто бы в ней победил. Однако умный, совершенно шахматный (а царь любил играть в шахматы) ход поставил верхушку общества лицом к лицу с испуганной и разъяренной толпой. Жизнь в столице прекратилась. Закрылись приказы и все прочие казенные учреждения, остановилась торговля. Женщины рыдали, их мужья чесали в затылке и морщились, чтобы не заплакать тоже… И в тот же день посадские люди, купцы и прочий народ потребовали, чтобы митрополит и все духовенство били челом государю и великому князю, чтобы над ними «милость показал, государства не оставлял, их на расхищение волкам не давал, наипаче же от рук сильных избавлял, а кто будет защищать государских лиходеев и изменников, они за тех не стоят и сами тех потребят» (казнят то есть).
И потекли духовенство, бояре и приказные люди в Александровскую слободу — бить челом государю, молить его, чтобы сменил гнев на милость, «на государстве был бы и своими государствы владел и правил, как ему, государю, годно; и кто будет ему, государю, и его государству изменники и лиходеи, и над теми в животе и казни его государьская воля».
Государь дал себя уговорить.
И вскоре в Москве зачитывали на площадях царский указ. Первым пунктом царь выговаривал себе право невозбранно казнить и всячески карать своих непослушных подданных. А затем объявлялось, что он отныне «учиняет себе на своем государстве опричнину».
Вся русская земля с этих пор разделялась на две части — «земщину» и принадлежащую лично государю опричнину. Синоним слову «опричь» — «кроме». Есть, значит, земщина, земли и люди, а кроме них — царский удел, города, земли, даже отдельные московские улицы, выделенные в опричнину. И люди — вскоре их было уже шесть тысяч — опричники, или, как назвал их князь Андрей Курбский, кромешники.
И началось великое переселение — из «опричных» городов и областей удалялись обыкновенные, земские роды и семьи (опять депортация); чуть ли не пешком отправлялись бояре и дворяне с женами, детьми и челядью в далекие, окраинные земли; опричники занимали их место. Такой перетасовки народа страна еще не знала.
Опричнику под страхом смерти запрещалось «водиться», даже и разговаривать с земскими. Если в земстве оставались его родители, то и с ними видеться он не смел. Опричнина стала страною в стране. Причем страной, без преувеличения, вражеской.

 

29. Магнус действует


Хроника так хроника. В 1563 году Магнус дал городские права и привилегии Аренсбургу; в согласии с ними город жил потом еще, по крайней мере, триста пятьдесят лет. К следующему году относится жалованная грамота Магнуса Эзельскому рыцарству с подтверждением наследственных прав и свобод островного дворянства. Дана эта грамота в Курляндии, в Гольдингене (ныне Кулдига), причем объясняется, что в эти трудные времена герцог вынужден находиться вне своей епархии. В том же Гольдингене Магнус присутствовал на свадебных торжествах герцога Готхарда Кеттлера, взявшего в жены Анну Мекленбургскую. Немного раньше сам Магнус решил посвататься к сестре Сигизмунда ІІ Августа, тоже Анне — старшей из двух сестер; младшая, Екатерина, в это время пребывала в заключении вместе с мужем, Иоанном Финляндским, и Иван Грозный требовал от шведского короля ее выдачи, неосторожно обещанной Эриком ХІV. Так вот, в 1565 году Магнус через своего посланца уже зондировал почву, выясняя у Николая Радзивилла, как польский король отнесся бы к его сватовству. В приданое герцог хотел бы получить города и замки Ливонии. Сохранилось письмо Сигизмунда Августа к Радзивиллу на польском языке. Третьего мая 1565 года он пишет: «Что касается желания брата датского короля Магнуса, который сватает нашу сестру Анну и хотел бы получить некоторые замки в Рижском архиепископстве в приданое, то насчет нашей сестры, если бы это было угодно Богу, я б не возражал, но прежде мы должны бы знать, куда Магнус, в случае согласия нашей сестры, хочет ее привезти». Если здесь и присутствует ироническая нотка, то едва заметная. Шаткость положения Магнуса между трех огней не была секретом ни для кого. Будь за ним поддержка датского короля, все было бы по-другому. «Ты женишься не на девушке, а на стране», — говорил когда-то Магнусу дядька. Но и жениться на стране не получалось все по той же причине: родина повернулась к нему спиной, за ним никто не стоял, рассчитывать приходилось лишь на собственные силы.
В 1566 году у города Риги возник острый спор с королевским администратором Ливонии Ходкевичем. После своего назначения Ходкевич созвал ливонские сословия в Вендене, чтобы добиться их объединения с Литвой. Рига воспротивилась: князь Радзивилл совсем недавно обещал городу полную самостоятельность. Ходкевич не скупился на уговоры, затем и на угрозы. Он начал строить военные блокгаузы на Двине с тем, чтобы взять под свой контроль судоходство, жизненно важное для торгового города. Здесь-то Магнус вмешался и обратился к Риге с предложением принять ее под свое покровительство, обещая срыть блокпосты и обеспечить городу все права и вольности. Рижане не возражали, — ладно, если будет на то согласие польского короля. И вот Магнус из Пильтена выехал в Литву, чтобы уже официально просить у самого Сигизмунда руку его сестры. Переговоры начались в Гродно, продолжились в Вильне. Может быть, дело и сладилось бы, но Магнус потребовал слишком многого: Ригу и чуть ли не всю Ливонию он просил в приданое. Король Сигизмунд был стар, жить ему оставалось недолго, а такой поворот событий обострил бы донельзя его отношения с соседями, и без того отвратительные. Король не хотел рисковать. Он направлялся в это время со своим войском на границу с Россией; звал с собою Магнуса, но такая поездка была бы слишком недружественным актом по отношению к Москве; Магнус отказался. Между прочим, он намекнул королю, что, если его сватовство окажется безуспешным, он принужден будет искать невесту в той же Москве… Этот мотив, возникший впервые и как бы случайно, получит вскоре свое продолжение.
Анна так и не стала женой Магнуса. Через несколько лет новому польскому королю, Генриху Валуа, будет предложен этот союз, но француз откажется и от него, и от своего польского королевства: сбежит через несколько месяцев домой, во Францию. Анна же станет женою великого короля и полководца Стефана Батория.
А я бы обратил внимание благосклонного читателя на некоторые сходства и совпадения. Царь Иван Васильевич сватается к младшей сестре польского короля, и безуспешно. Магнус просит руки старшей сестры — и с тем же результатом. И хотя два незадачливых жениха в разных весовых категориях (ох, разных!), все это наводит на размышления. Есть — и обнаружится позднее с еще большей наглядностью — связь, почти мистическая, между нашим незадачливым принцем и государем всея Руси.

 

30. «На карнавале…»


На возвышении кривлялась парочка, он и она. В масках. Он пел с хрипотцой:
На карнавале осенней ночью
Вы мне шептали…
Тут вступала она, и тоже низким голосом, и тоже похрипывая:
Люблю вас очень.
Он:
На карнавале вы мне шептали
Да-да, шептали…
Она:
Я вас люблю!
Он:
Был я тронут нежной лаской,
Но, поймав коварство в глазках,
Снял я с вас мгновенно маску…
Оба:
О-о-о!
Под маской леди
Краснее меди
Торчали рыжие усы!

Двое в масках пели в середине не то ХХ века в Москве, не то ХVІ века на острове Эзель то ли это самое, то ли похожее. В каждом веке поют нечто такое, этакое, развеселое, громкое, притягательно-пошлое, и снимают маски в заключение, и раскланиваются, и накладные усы мужчины, уверяю вас, выглядят густыми и действительно огненно-рыжими, и жирный юмор представления находит ценителей, и усач в конце концов оказывается переодетой дамой, а дама — как раз наоборот, усачом, с чем я вас и поздравляю.
В толпе на рыночной площади между тем орудует пара воришек, они в доле с артистами, и те и другие сильно рискуют: артисты могут не понравиться ревнителям благочестия, а воры… но кому нравятся воры, скажите на милость. Если их поймают за руку, эту самую руку палач оттяпает без лишних слов. Ага, век все-таки, выходит, шешнадцатый. Нравы жестокие: далеко ли ушли от средневековья. Опять же война, вспыхивающая то по соседству, то под самым носом, способствует всеобщей суровости. Людей то и дело укорачивают просто так, ни за что, то сверху, то снизу, — кто ж будет церемониться с теми, кто заслуживает кары. Не попадайся! Не пойман — не вор.

 

31. Чужая жена


Война между Швецией и Данией тем временем продолжалась, и десятки европейских государств безуспешно пытались помирить противников. Если я не рассказываю о всех перипетиях морских и сухопутных сражений, то ведь сколько же можно. Одна Ливония с лихвой обеспечивает нас военными сюжетами. Тратятся бессчетно людские жизни и деньги. Денег у датского короля уходят миллионы; хорошо еще, что можно что-то занять у старого друга, Августа Саксонского и его жены Анны. Правду говоря, десятой, двадцатой части этих средств и людей хватило бы в свое время, чтобы обеспечить датское господство в Эстляндии, Гарриене, Ревеле, отдававшихся — напомню — датской короне просто так, задаром. Но ведь мы беспокоились только о том, чтобы держать в черном теле брата Магнуса. Вот и дожили. В семь лет Фридрих истратит на войну государственный доход за полвека. Но — удивительное дело — как-то король в то же время умудряется прибирать к рукам все новые дворянские владения. К концу его правления только шесть крупных ленов останутся в руках дворян, из шестнадцати заложенных ими имений тринадцать опять же станут королевскими. И выжимать деньги из чего угодно Фридрих умел превосходно (в отличие от автора этих строк).
Швеции война из-за Ливонии давалась так же трудно. К тому же, король переставал верить кому бы то ни было. Если не считать Георга Персона — прирожденного палача, которого называли шведским Малютой Скуратовым. (Я еще не упоминал в этой книге это имя? Подручный Ивана Грозного, мучивший и убивавший людей с редкостным сладострастием.) Персон развернул сеть шпионов — при дворе и в войсках, на флоте и в городах; шведские лазутчики были и в Москве, и в Новгороде, в Ливонии, Дерпте, Курляндии, при дворе Магнуса.
Персон арестовывал, пытал, ссылал, на подозреваемых зажигали рубашки, отсекали им руки и ноги. Ненависть к временщику была так велика, что когда власть сменилась, его казнили ужасающим образом: сначала ему отрезали оба уха, затем подвесили на дыбу, через полчаса, сняв, привязали к четырем столбам, раздробили ноги и руки, снова оставили на полчаса, после чего начали колоть в грудь ножом. Будущий король Карл ІХ, явившийся на стоны, приказал из милосердия отсечь несчастному голову.
Вернемся к Эрику. Это был один из образованнейших людей страны и времени, владевший, кроме родного, немецким, французским языками, латынью, живописец и музыкант, математик и астролог, алхимик (боявшийся, так же как Иван Грозный, чародеев и колдунов), знаток Аристотеля и Платона, Софокла, искусный в риторике и логике, истории и юриспруденции. И все это не помешало ему стать кровожадным чудовищем, причем подозрительность короля постепенно обращалась в сумашествие. Отношения с братом Юханом (Иоанном) были в корне всех бед; он решился привести в исполнение смертный приговор, вынесенный герцогу, и держал его в тюрьме, но вскоре Эрику стало казаться, что это он в тюрьме, а брат его — на троне… Так оно и вышло в конце.
В тюрьме вместе с Иоанном томилась его жена Екатерина; московские послы, пребывавшие в Стокгольме, вот уже год требовали ее выдачи согласно договору (следует признать, что сам договор меж двумя тиранами был безумен). Уже потом, позже, Иван Васильевич неловко объяснял, что полагал Иоанна умершим, что не собирался брать жены от живого мужа, что сам он женат и не думал взять Екатерину себе наложницей, но «хотел иметь ее в руках в досаду брату ее, польскому королю, врагу своему, и чрез это вынудить у него выгодный для себя мир». И объяснения более чем странные, и поверить им затруднительно.
Однажды к московским послам в Швеции пришел человек, сказавший: король хочет, чтоб послы забрали его с собою в Россию: он не доверяет своим боярам и воли ему ни в чем нет.
Двадцать девятого сентября 1568 года началось в Стокгольме восстание, в результате которого Эрик был низложен; трон занял его брат Юхан. К московским послам ворвались солдаты и ограбили их, раздев до нитки. Потом Иван Васильевич велел за это точно так же ограбить шведских послов, присланных новым королем.
А Екатерина стала королевой Швеции.

 

32. Дневник Иоганна Бирке


— Какой я разбойник? Это Иван-царь — разбойник. А я — партизан, — говорит Меченый, один из четырех русских, приставших к нашему лесному товариществу. Он — пскович; когда-то был богат и знатен у себя на родине, но вместе с другими видными псковичами пошел к молодому тогда семнадцатилетнему царю Ивану бить челом на какие-то неправды тогдашних начальников, был вместе с ними раздет догола, вывалян в грязи, избит, ошельмован. С тех пор Меченый и живет по лесам; голова у него с большими залысинами, на лице и выше — большое багровое родимое пятно, отсюда и кличка. Меченый — песельник, обладающий чудесным, неповторимым грудным голосом; тоскливые, тягучие песни своей родины он поет так, что даже лес и река замолкают, ветер боится шевельнуть листву, — все и вся слушают его и не могут наслушаться.
Я не знаю, отчего человеческий голос так трогает, так хватает тебя за шиворот, берет и встряхивает, если он звучит на вольном воздухе, в лесу, у реки. Может, дело в его изначальном родстве с голосами птиц и зверей? Мы много поем, рассказываем ночами у костра, поочередно и вместе. Огромные тени качаются, языки пламени вдруг взмывают вверх, выпуская целый сноп искр, латышские и эстонские, русские и немецкие песни сменяют друг друга; это от безделья, оттого что выпадает не так уж редко длинное, пустое время, и нужно его как-то скоротать, чем-то заполнить.
Как я попал к разбойникам? Долгая история. Однажды что-то кольнуло меня в грудь: нужно проведать бабушку. Бабку, которая была мне вместо матери. Не так-то легко было по теперешним опасным дорогам добираться до места; я застал бабку при смерти: какой-то мерзавец не пожалел старуху, ударил ножом — просто так, для забавы, как она успела мне рассказать; кто это был, к какой нации принадлежал, она не поняла. Там же, в разоренном гнезде, где прошло мое детство, я увидел опять свою первую любовь… Она-то и увела меня в лес, уговорив одним, нестерпимым для мужчины словом: «Боишься?»
Не напишу, где мы обретаемся; скажу только, что главным у нас — мой кузен Петерис, которого я когда-то учил грамоте и языкам; правой рукой у него — Иева, моя первая любовь, а теперь невенчанная жена атамана. Близкая, рукой подать, и недоступная, как звезда. У Петериса есть кличка — Болотный король, и братья-разбойники в полушутку обращаются к нему — «Ваше величество». Он, посмеиваясь, дозволяет эту фамильярность и, похоже, она ему льстит.
Мы не кровожадны. Хотя я видел, как по молчаливому знаку моей давней любовницы был зарезан предполагаемый лазутчик. Петерис говорит, что на наш век хватит мародеров; мы грабим грабителей, хотя, конечно, случается всякое. Как сказал Меченый: «приспичит, и мать родную ограбишь». Но Болотный король предпочитает чужаков.
Наш народ не казнится сознаньем вины. Слишком многое и многие виноваты перед нами. Столько охотников отнять у тебя все, столько уже отнято, что терпение кончилось.
И вот что я скажу. Здесь я встретил некоторых знакомцев, людей из детства, которых я помнил согнутыми и покорными. Они постарели, но не только. Новая повадка появилась у них: расправились плечи, глаза осмелели. Воля меняет людей. Я учу здешний народ фехтованию, рукопашному бою. Пожилым эта наука дается трудно, но молодые скоро не уступят и мне. У нас хватает брони и оружия, отобранных у разномастных ратников. И наши молодцы в броне и с пикой, с мечом и на коне, ей-ей, смотрятся не хуже некоторых рыцарей. Да и делом заняты тем же, разве нет? Всегда считалось, что воинское искусство неизмеримо возвышает господ над земледельцами. Но вот крестьяне взялись за оружие. И посмотрите: многие не уступят рыцарям, которые и среди нас имеются. Потомки не поверят. Рыцари? В разбойничьем вертепе? Да, представьте себе. Все перемешалось, и высокое оказалось внизу, низкое — наверху. Самая пестрая публика — подданные Болотного короля; нас сотня человек, в том числе дюжина женщин, есть среди нас эстонцы, латыши, ливы, два поляка, семь немцев.
И при всеобщем разбое мы, кажется, из разбойников самые безобидные. Ах, нет, не обходится и у нас без жестокости. Но это не мы — это время такое жестокое, говорит Петерис. Да ведь и другое… и печальная песня сидит в нас, ждет ночного костра, огромных качающихся теней, ждет горлового высокого звука, тоски пополам с диким весельем, неведомо откуда берущейся чистоты, которая, глядишь, нас оправдает однажды пред престолом Всевышнего.
А еще в нашем лагере часто слышится смех. Самый чистосердечный, самый заразительный. Странное дело — в жизни я столько не смеялся, сколько здесь приходится. Может быть, опасность, выбранная добровольно и висящая над нами ежеминутно, обостряет чувство жизни и вместе с тем способность смеяться над всем и вся?
У Болотного короля нету шутов. Мы веселим себя сами, и лес и река много раз слышали раскаты такого хохота, какого наверняка не слыхали дворцы и замки.
Чу! — опять Меченый завел свою любимую. Тягучую, красивую.

На море утушка купа-а-а-лася.
На море серая поло-ска-а-алася…

 

35. Казни


Только ленивый не писал о казнях Ивана Грозного. Что толку их перечислять? Они перечислены. Давайте договоримся: играем по правилам того времени, а не какого-нибудь другого. Смертная казнь была повсеместно принятым наказанием, нравится нам это или нет. И безмерно жестокая казнь при определенных обстоятельствах, и пытки были в ходу повсюду. Что своего внес в эту практику царь Иван Васильевич? Жесточайшую насмешку. Издевательство над душой и телом убиваемого. Внезапность: приговоренный должен был умереть без покаяния, тогда душа его обрекалась на вечные муки и после смерти.
После первой эпохи казней… это слово Карамзина, это у него: первая эпоха казней, вторая эпоха казней, третья эпоха казней... Так вот — вторая эпоха наступила сразу по введении опричнины. Наконец-то душегуб дорвался до свободы убивать и мучить; никто не мог его теперь удержать. «Первою жертвою, — повествует Карамзин, — был славный воевода, князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский… знаменитый участник в завоевании Казанского царства… Ему надлежало умереть вместе с сыном Петром, семнадцатилетним юношею. Оба шли к месту казни без страха, спокойно, держа друг друга за руку. Сын не хотел видеть казни отца и первый склонил под меч свою голову, родитель отвел его от плахи, сказал с умилением: «Да не зрю тебя мертвого!» Юноша уступил ему первенство, взял отсеченную голову отца, поцеловал ее, взглянул на небо и с лицем веселым отдал себя в руки палача». О князе Дмитрии Шевыреве рассказывали, что, посаженный на кол, он мучился целый день, но, укрепленный верой, истекая кровью, пел канон Иисусу.
«Третья эпоха убийств» настала в 1567 году, когда царь, по-видимому, велел послать поддельные грамоты якобы от польского короля, обращенные к виднейшим русским вельможам, князьям Бельскому, Мстиславскому, Воротынскому, конюшему Федорову с призывом к измене. Бояре тут же показали эти грамоты царю и отвечали на них возмущенным отказом; их ответы Иван Васильевич сам взялся доставить королю, сам и дописал в язвительном духе. Иван Петрович Федоров обращался к Сигизмунду и гетману Ходкевичу: «Чем можете обольстить меня? Я богат и знатен. Угрожаете мне гневом царя: вижу от него только милости». Увы, царь возомнил, будто престарелый Федоров сам мечтает о царском троне. Или сделал вид, что возомнил? Да нет, дело было хуже. В 1567 году царь собрался было лично возглавить поход на Ливонию; уже и выехал к войску, как вдруг получил известие об измене. Будто бы составился заговор с целью выдать его врагу, королю Сигизмунду, а на царство поставить Владимира Андреевича. Все темно и непрозрачно в этой истории; документов мы почти не имеем. Есть противоречивые воспоминания двух иностранцев, служивших при царе. Якобы сам брат царя, Владимир Андреевич, открыл имена заговорщиков. Во главе заговора будто бы называли как раз старого вельможу Ивана Петровича Федорова. И «царская милость» к нему была такова. «В присутствии всего двора» Иван Грозный самолично облачил Федорова в царское платье, посадил на трон, заставил взять в руки знак царского достоинства — державу, нахлобучил на него царский венец, а сам, сняв шапку, низко поклонился своему конюшему со словами: «Здрав будь, великий царь земли русской! Се приял ты от меня честь, тобою желаемую! Но, имея власть сделать тебя царем, могу и низвергнуть тебя с престола!» Сказав это, царь ударил Федорова ножом в грудь; «опричники дорезали старца, извлекли обезображенное тело из дворца, бросили псам на съедение; умертвили и престарелую жену конюшего, Марию»,— пишет Карамзин. Воображение царя воспалилось; воспаленное воображение всюду рисовало ему толпы заговорщиков, покушающихся на его жизнь и трон. «Казначея государева, именем Хозяина Юрьевича Тюнина… рассекли на части вместе с женою, с двумя сыновьями младенцами, с двумя юными дочерьми: сию казнь совершил князь Михайло Темрюкович Черкасский, брат царицы!.. Опричники, вооруженные длинными ножами, секирами, бегали по городу, искали жертв, убивали всенародно, человек десять или двадцать в день; трупы лежали на улицах, площадях: никто не смел погребать их».
Несомненно, русский царь был уже в это время одним из худших людей на земле. Изверг и кровопийца? Да, да, да. И — человек, такой же, как мы с вами. Точно в колдовском зеркале, картина царевых бесчинств показывает нам нас самих в ослеплении безграничной власти, безграничного страха, безграничного зла. Ужас, царивший в душе царя, не мог не умножаться с каждой новой жестокостью; недаром в это время Иван Васильевич начинает настойчивые переговоры с английской королевой о том, чтобы в случае нужды ему и его детям был обеспечен приют в Англии.
Но в том же зеркале можно увидеть и другой человеческий лик. В запуганной, потрясенно молчащей Москве нашелся человек, решившийся выступить против. Глава православной церкви, митрополит Филипп однажды — неслыханное дело! — отказался благословить вошедшего в Успенский собор с толпою опричников царя. «В самых неверных, языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям — а в России нет их! — говорил праведный пастырь. — Везде грабежи, везде убийства — и совершаются они именем царским! Ты высок на троне; но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровью невинных, оглушаемый воплями их муки?»
«Чернец! Доселе я излишно щадил вас, мятежников, отныне буду, каковым вы меня нарицаете!» — сказал будто бы взбешенный царь. На другой день казни продолжились…
Уже ясно было, что этого царя не остановит ничто: ни сан первосвятителя, ни любовь народная к главе церкви. Как раз любовь-то людская и была в его глазах виной: опричники тем и потрафили царю, что их отделяла от остального народа стена возраставшей ненависти.
Митрополит погиб, оклеветанный, лишенный сана и, наконец, в монастыре задушенный Малютой Скуратовым.
Но подвиг человека и святителя, не побоявшегося в одиночку выступить против деспота, просиял навеки. В волшебном зеркале, о котором только что говорилось, мы вольны выбрать то отражение, какое отвечает нашим явным и тайным влечениям; и хорошо б, если не царское, с закушенной губой, яростное лицо показалось там, а кроткий и непримиримый лик народного заступника, спасшего честь и своей земли, и своей церкви.
Один из походов царя описан очевидцами. Как-то в июльскую полночь фавориты царя — князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Василий Грязной — поехали по домам знатных людей, чьи жены славились красотой; вламывались в дом, забирали и увозили с собою женщин. С утра и сам царь с тысячами опричников присоединился к ним. Чужих жен поделили… Ездили по усадьбам опальных бояр, убивали десятками и сотнями их слуг, сжигали дома, хлеб и сено, сараи вместе со скотом, разоряли, оставляя за собой выжженную пустыню. Спустя время развезли женщин по домам; некоторые из них наложили на себя руки, не в силах перенести позор...
Этот царь похвалялся, что обесчестил тысячу девственниц. В самом деле. В обозе за ним возили всегда девиц, многих, на выбор; одними царь пользовался сам, других — или тех же самых — отдавал опричникам.
Своих незаконнорожденных детей он душил собственноручно. В чем сам не стеснялся признаться.
Хватит! Душно с ним. Хочется на волю. Воздуху хлебнуть — не тамошнего спертого, отравленного повальным страхом чуть ли не всех и бешеной злобой немногих.
И хотя в нашем нынешнем воздухе хватает химических примесей, хотя летательные аппараты старательно сжигают его кислород, хотя новейшие страхи носятся в… опять же в воздухе: никто не может чувствовать себя в безопасности нигде, — а все же и этот наш теперешний воздух предпочтительней того, душного, сжавшегося, как перед ударом.

 

34. Трое новых сирот


Спрос рождает предложение. Спрос был на доносы. Важно было угадать, на кого верней и лучше донести, чтобы царь-батюшка был доволен. Но и угадать было не так уж трудно: последний близкий родственник двоюродный брат Владимир Андреевич явно стеснял государя. Оно, конечно, и страшновато: на кого голос возвысить! Второй по значению человек в России! Но больше риск — и заслуга больше.
Доносчик отыскался, куда бы он делся. Царский повар показывал, что Владимир Андреевич давал ему яд, — пускай де отравит государя. Наверняка наготове были и другие варианты: другие доносчики, другие доносы. Но сгодился и этот. Не было покою царю до тех пор, пока другой внук Ивана Великого ходил по той же земле: вечная угроза трону исходила из самого существования такого человека.
Устроить казнь Владимира Андреевича на площади было нельзя. Не полагалось члену царской фамилии умирать от руки палача. Заточить его в темницу? Всегда найдутся желающие освободить его и поставить на место тюремщика — вон как оно сделалось в королевстве свейском.
Царь вызвал брата к себе с женою и детьми. Не доезжая трех миль до Александровой слободы, князь послал людей сообщить о своем прибытии. «Ждал ответа, — живописует Карамзин, — и вдруг видит полк всадников: скачут во всю прыть с обнаженными мечами как на битву, окружают деревню; Иоанн с ними: сходит с коня и скрывается в одном из сельских домов. Василий Грязной, Малюта Скуратов объявляют князю Владимиру, что он умышлял на жизнь государеву…»
Дальше Карамзин говорит о казни Владимира Андреевича с женой и двумя сыновьями («Вы хотели умертвить меня ядом? Пейте его сами!» — будто бы сказал грозный царь), но тут неточность. Как кажется, с княжеской четой была только одна, младшая дочь Владимира Андреевича; она так же, как и родители, принуждена была выпить яд и в страшных мучениях умереть на глазах царя. Боярыням и служанкам княгини Иван Васильевич будто бы подарил жизнь, но они отказались от его милосердия. «Иоанн велел обнажить их и расстрелять».
Мать Владимира Андреевича с одиннадцатью другими монахинями была «задушена дымом» и утоплена вместе с судном в реке Шексне (и тут, хочешь не хочешь, на память приходят баржи, переполненные зэками, которые топили в Охотском море спустя столетия).
Трое новых сирот появились в России девятого октября 1569 года. То были сын Василий и две дочери Владимира Андреевича: Евфимия и Мария. Царь почему-то сохранил им жизнь, — должно быть, имел в отношении них какие-то дальние планы.

 

35. Крузе и Таубе


Иоганн Таубе и Элерт Крузе происходили из древних родов, были пленены русскими еще в 1560 году, много лет провели в заключении в России, но затем были освобождены и осыпаны царскими милостями. Теперь эти двое уговаривали жителей славного города Ревеля перейти под власть русского царя.
И вот что они говорили ревельским послам в 1569 году.
«Во-первых, Священная Римская империя немецкой нации и ее император ничего не смогли сделать для спасения Ливонии. Во-вторых, ни покойный датский король, ни теперешний не хотели и не могли восстать против великого князя и государя всея Руси; вы знаете также, что нынешний король датский, желая добыть мир у русских для себя и своего брата герцога Магнуса, должен был обязаться русскому государю не занимать более городов и местечек в Ливонии и должен благодарить Бога, что после долгих просьб получил наконец мир с этим условием. Что касается, в-третьих, до утешения и помощи, которые получили люди архиепископства рижского от поляков, то яснее дня, что поляки больше притесняют, чем защищают добрых людей, что последние должны переносить большую кичливость, всякий позор и бесчинства, хотя поляки и зовут себя добрыми христианами, а русских считают нехристями и варварами, между тем как достохвальный государь всея Руси не терпит в своей стране подобных бесчинств, а строжайшим образом наказывает их…
Царь всея Руси, наш всемилостивейший государь, сказал нам, что он сам немецкого происхождения, из баварского рода, и желает потому, чтобы немцы были свободны и чтобы в стране не было ни поляка, ни литовца или шведа. Русские и сами очистят страну; великий князь и сам сознает, что неприлично русским жить у немцев, тем менее управлять и повелевать ими, потому что это грубый, невоспитанный народ, а великий князь удивительный государь, который не особенно-то доверяет своим собственным людям, русским. Потому что он любит правду, суд и справедливость, и дал нам полномочия вести переговоры также и с другими городами и сословиями в Ливонии… Чтобы Господь спас наши душу и тело, мы снова предлагаем принять наш чистосердечный и прямой совет, которым добрый город Ревель не только останется при своей старой свободе, власти, суде и правах, но достигнет такого невыразимого богатства и благоденствия, как никакой христианский город».
Послы сказанное вежливо выслушали, но ответа не дали.
Ревельцы упрямы. Не слушая эмиссаров ни царя, ни Магнуса, ни поляков, они оставались при своем. Кому присягали, тому и верны.

Вообще же любимой мыслью Таубе и Крузе, которую они изо всех сил внушали грозному государю, было — дать Ливонии в правители немецкого князя, который был бы вассалом русского царя. Почему бы нет? Грозный не возражал.
Немецкие летописцы изображают дело таким образом, что сперва эта честь была предложена старому магистру Фюрстенбергу, который будто бы с негодованием отказался, затем Готхарду Кеттлеру и, наконец, Магнусу.
На самом деле, с Фюрстенбергом хотя и велись переговоры по этому поводу, но теперь его уже не было в живых.
Крузе и Таубе отправились к Кеттлеру. Тот принял их радушно, но изменить польской короне решительно отказался. Правду говоря, странно, что к нему обратились с этим предложением. Кеттлер поставил на Польшу с самого начала, в молодости; по договору с польским королем получил свое герцогство, реальную землю, реальную власть. С русским царем он воевал, много и яростно, знавал и победы и поражения. Теперь ему предлагали отказаться от всей его жизни, повернуть на 180 градусов — чего ради? Спор был далеко не кончен, и с какой же стати в его разгаре одному из главных действующих лиц переходить на сторону «наследственного», как он не раз выражался, врага?
Магнус — другое дело. Дания вот уже несколько поколений состояла с Россией в отношениях дружественных или, во всяком случае, не враждебных. Русские более или менее признавали владения Магнуса, давний их поход на Вик был скорей исключением, чем правилом. Царь с удовольствием следил за тем, как шведы и датчане истощают друг друга в войне, но шведам не помогал. Магнус, лишенный настоящей поддержки из Копенгагена, вот уж много лет бился, пытаясь создать и отстоять свою «землицу», «странишку», как он говаривал. Предложение царя, переданное при посредстве Крузе и Таубе, не могло не заинтересовать, более того — не воспламенить его новыми надеждами.

 

36. Разговоры запросто


— Господин разбойник, вот те Бог свят, ничего у нас нет, пожалейте нас, горемычных!
— Не называй меня господином.
— А как же прикажете вас называть? Ну, разбойничек, милый, дорогой, нету, нетути у нас ну ничегошеньки!
— А если бы было, все равно б не сознались.
— Если бы было, то давно бы уже забрали другие. Вас, разбойников, развелось…
— Мама! Думай, что говоришь.
— А ты кто, такая смелая?
— Я не смелая. Я робкая. Была бы смелая — пошла бы сама в разбойники. Чем сидеть здесь дрожать, чем упрашивать-умолять каждого… Ой, что-то я не то ляпнула.
— Вот всегда так: мама, думай, что говоришь, а сама?
— Ну что ж, госпожа разбойница, пошли с нами в лес?
— Я еще мала для вас. Вот как стукнет тринадцать, ей-богу, пойду.
— Тринадцать! Сначала пускай двенадцать стукнет!
— Да у нас там и детишки есть. Будешь с малышней возиться.
— Не отдам! У меня есть колечко, золотое, брошка есть хорошая, старая, с женской головкой, курица есть, последняя. Берите все, только дурочку эту маленькую не трогайте. Кто тебя просил вылезать? Сидела бы себе на печке! Ох, горе мое!
— Да не бойтесь, мамаша. Курицу-то давайте, у нас народ прожорливый. А девчонка и правда пусть подрастет. Вот уж будет атаманша!
— Господин разбойник! Простите, извиняйте, но курица сбежала. Только что была здесь, вдруг раскудахталась и во всю прыть — незнамо куда. Будьте добры…
— Ну, добр-то я добр, но не настолько же. Ищи курицу, старая выдра!
— Поняла! Поняла! Уже ищу! Вот, вот она, разбойница. Кушайте на здоровье… Прощайте, прощайте… (В сторону): Чтоб вам этой курицей подавиться!
— Ушел. Мама, ведь у нас еще семь куриц.
— Ну так беги, догони его, скажи: воротись, у нас есть еще семь куриц!
— Я утешить хотела.
— Совалась бы поменьше куда не надо. Утешительница… Да уж ладно. Легко отделались.

 

37. Разгром Новгорода


Недоверие и даже ненависть к Новгороду, кажется, передались Ивану Васильевичу по наследству. Еще дед его безжалостно усмирял город, слишком привыкший к своим древним вольностям. По смерти Владимира Андреевича «господин великий Новгород» был следующим врагом, на которого не хватало только хорошего, убедительного доноса.
И донос воспоследовал… Некий Петр, родом из Волыни, еще летом 1569 года сообщил, что в Новгороде, в Софийском соборе, за образом Богоматери положена грамота, из которой следует, что новгородский архиепископ Пимен, тамошние дьяки и подъячие, гости и дети боярские сговорились «Новгород и Псков отдати литовскому королю, а царя и великого князя Ивана Васильевича вся Руси злым измышлением извести, а на государство посадити князя Владимира Андреевича». Царь послал с Петром в Новгород своего человека; грамота отыскалась, подписи под нею Пимена и прочих главных людей казались верными.
На этот раз, разделавшись с двоюродным братом, Иван Грозный пошел войском в поход — как на смертельного врага, как на чужое «злобесное» государство. По пути все дороги перекрывались вооруженной стражей, всякое сообщение между местностями прерывалось под предлогом чумного карантина: весь поход и его цель были окружены строжайшей тайной. Уже в Клину «Иоанн велел смертоносному легиону своему начать войну, убийства, грабеж там, где никто не мыслил о неприятеле, никто не знал вины за собою; где мирные подданные встречали государя как отца и защитника. Домы, улицы наполнились трупами; не щадили ни жен, ни младенцев. От Клина до Городни и далее истребители шли с обнаженными мечами, обагряя их кровию бедных жителей, — пишет Карамзин. — …Иоанн не хотел въехать в Тверь и пять дней жил в одном из ближних монастырей, между тем как сонмы неистовых воинов грабили сей город, начав с духовенства и не оставив ни одного дома целого: брали легкое, драгоценное, жгли, чего не могли забрать с собою; людей мучили, убивали, вешали в забаву… Оставив наконец дымящуюся кровию Тверь, он (царь) так же свирепствовал в Медном, в Торжке, где в одной башне сидели крымские, а в другой ливонские пленники, окованные цепями; их умертвили, но крымцы, защищаясь, тяжело ранили Малюту Скуратова, едва не ранив и самого Иоанна. Вышний Волочек и все места до Ильменя были опустошены огнем и мечом. Всякого, кто встречался на дороге, убивали, для того, что поход Иоаннов долженствовал быть тайною для России!»
Все это, однако, были лишь цветочки. «Ягодки» ожидали Новгород и его несчастных обитателей. Тут я хочу дать слово Балтазару Руссову. Русские историки, и Карамзин и Соловьев, писали о тех днях спустя два с лишним столетия, но вот как виделось происшедшее современнику (книга Руссова опубликована через четырнадцать лет после новгородского побоища): «В 1570 году зимою великий князь московский в собственной земле, особенно в Новгороде и Пскове, учинил такое ужасное тиранство, какое не встречается ни в какой истории… он двинулся на маслянице в Новгород с несколькими тысячами своих телохранителей, избранных им для своих кровожадных и тиранских намерений, и которых называли опричниками. Неожиданным образом напавши на Новгород, они причинили большую печаль, убивая и грабя, причем не был пощажен ни один дом. Опричники также обесчестили много знатных красивых женщин и девушек, они были до того дерзки и бессовестны, что многие женщины лишили себя из-за этого жизни. Затем он взял в плен несколько тысяч человек, связывал мужьям и женам руки вместе, а маленьких детей привязывал к груди матерям, и затем целыми кучами бросал в воду, так что большая река Волхов, имевшая в глубину около восьми сажен, до дна совершенно наполнилась трупами, и их кольями проталкивали под лед, чтобы они могли уплыть дальше. Затем несколько сот женщин и девушек раздели донага и привели на мост, а когда вышел великий князь и проезжал мимо, то для его потехи этих женщин толкали в воду. Затем несколько сот знатнейших граждан и начальников города Новгорода повесили за руки и подожгли одетую на них одежду, и бесчеловечно жгли их живыми. Кроме того, очень многих людей привязывали сзади к саням за руки и за ноги и мчались с ними по всему городу; когда же приходилось заворачивать на углах, то при быстрой гонке то одному, то другому отрывали то руку, то ногу…
Великий князь московский в то время так жестоко и ужасно обращался со своими собственными людьми и высокого и низкого происхождения, что бесчеловечно велел умертвить более сорока тысяч человек, способных носить оружие и годных на войне, не считая женщин, девушек, детей и разной челяди. Все немцы, бывшие в Москве в то время и после того ехавшие через города и земли, подвергшиеся опустошению, сознавались, что если бы неприятель со стотысячным вой-ском пробыл в России, воюя целый год, то немыслимо, чтобы он нанес московиту такие убытки, какие он нарочно наносил сам себе».
Так виделось оно со стороны, столько знали о происшедшем в Ревеле, Риге и других ливонских городах, не говоря о русской Нарве, которая сама подверглась такому же ужасающему разорению.
Иван не подозревал, что, кроме всего прочего, трупами новгородцев он навсегда загородил себе путь к победе над Ливонией.

 

38. Триумф


Не зная еще ничего о судьбе Новгорода, Магнус тем не менее был наслышан о зверствах царя. Да он и сам его называл, бывало, тираном. А с другой стороны, разве не таким же тираном был другой его сосед, шведский Эрик, жаждавший и его крови? А Филипп ІІ в Испании? Казалось иногда, весь мир купается в крови под стоны пытаемых и насилуемых людей всех состояний, возрастов и наций.
К слову, весь сонм недоброжелателей Магнуса, число которых не уменьшалось и в последующие столетия, готовых возводить на него самые чудовищные обвинения и поклепы, ни разу, никогда, ни единым словом не упрекнул его в намеренной жестокости. Но как же тогда Магнус мог поверить посулам такого властителя? Тут загадка. Умрет польский король Сигизмунд, и в Литве и Польше возникнет сильная партия людей, желающих видеть Ивана Грозного или его сына на польском престоле. При этом доводы приводились такие: царь московитов жесток по необходимости с варварами, которыми он правит; с благородными шляхтичами он будет вести себя по-другому…
Сомневался ли датский принц? Да он был раздираем сомнениями. И — пламенными мечтаниями. Нельзя сказать, чтобы уговоры царских посланников, Таубе и Крузе, не давали повода для таких мечтаний, для самых пылких надежд. В апреле 1569 года Таубе, а в июне также и Крузе обратились к Магнусу, извещая его о желании русского царя передать ему всю Ливонию. Оба убеждали герцога явиться для переговоров в Дерпт без всяких опасений; оба доказывали, что предложение это — великое благодеяние и для Дании, и для «всего христианского мира». Датский король, по их словам, также не простил бы брата, если бы была упущена такая неповторимая возможность. «Счастье и корона Ливонии — в ваших руках», — читал Магнус, и слова эти должны были отдаваться в его ушах божественной музыкой.
Отвечая обоим, Крузе и Таубе, Магнус прежде всего написал, что верит им, но ничего не может предпринять без ведома брата, датского короля. Одно непременное условие он, правда, выставил тут же: сохранение за собой и Ливонией лютеранской веры. Фридриху он также написал немедленно. Из его июльского письма можно заключить, что он уже на все решился и лишь ищет доводы, чтобы убедить короля не противиться. Он видит в принятии этого предложения единственный способ спасти Ливонию от полного завоевания московитами. Он обещает всемерно соблюдать датские интересы, не принимать никаких важных решений без ведома и руководства датского короля. Территория и население Дании возрастут к вящей славе страны и ее короля.
Фридрих ІІ, занятый военным противоборством со Швецией, молчал, и Магнус, не дожидаясь его ответа, в сентябре отправляет большое посольство — тридцать четыре человека — в Москву. Возвратились послы в Аренсбург двадцать седьмого января 1570 года (когда страшная бойня в Новгороде продолжалась). Через месяц Магнус писал брату: великий князь «не желает иметь своими соседями в Ливонии ни польского, ни шведского короля, готов продолжать с ними борьбу еще двадцать лет, чтобы только достигнуть своей цели». Все, что он, царь, подчинит себе в Ливонии, он обещает передать Магнусу. Он поможет ему покорить Ревель, Ригу, после чего выведет из страны всех русских и полностью передаст управление Магнусу. Страна будет принадлежать на правах лена и его наследникам, а если не останется его потомков — датской короне. Магнус просил короля внимательно разобраться в деле и дать ему свой совет.
В марте Магнус со свитой в двести всадников (плюс почти столько же слуг) отправился в Москву. Брату он писал, что не столько уговоры Таубе и Крузе, сколько мольбы всего населения Ливонии побудили его больше не медлить: люди не видят другого средства прекратить бесконечную войну и бедствия, обрушившиеся на них.
Блестящая кавалькада всадников остановилась и надолго, на три недели, застряла в Дерпте: здесь Магнус получил подробное известие о новгородском погроме. Мне видятся эти три недели самым отчетливым проявлением борьбы, происходившей в душе герцога, тяжких сомнений, которым суждено было оправдаться. Но кажется, возвращаться было поздно.
В мае 1570 года датский принц Магнус, Арцымагнус Христианович, как назовут его в русских летописях, торжественно въехал в столицу России.
Вся Москва высыпала ему навстречу. Сотни чужеземных всадников на крепких, отдохнувших конях, в пышных, блистающих на солнце, невиданных доспехах проезжали по живому коридору из москвичей, не скрывавших своего удивления и восторга. Сам царь был несказанно обрадован появлением будущего вассала. После новгородских и прочих казней, о которых известия, самые жуткие, уже достигли всех ушей, после многих бед последнего времени народу было предоставлено праздничное зрелище с громадным смыслом. Никогда еще здесь не бывало столь важного гостя! Шутка ли — представитель одного из славнейших и старейших королевств, герцог, родной брат датского короля приезжает в Москву на поклон! За сто, двести, триста лет, за все время существования Руси много ли было таких случаев? Не вспомнить. И надежда на скорое окончание долгой, непонятной, опостылевшей войны в далекой Ливонии так же согревала сердца, как медовуха, принятая по этому случаю в изрядных количествах. Торжество! Торжество царя, его мудрости и дальновидности. Имея таких союзников, как этот принц с его великолепной свитой, мы победим всех супостатов, не извольте сумлеваться!
Торжествовал и Магнус. Этот въезд в столицу самого крупного государства Европы, в огромный город, так восторженно встретивший его, эта блистательная победа без битвы ошеломляла: все казалось похожим на сон, на внезапное сказочное воплощение детских мечтаний.
Русский царь был вблизи совсем не страшен: он улыбался, он умел быть если не любезным, то ласковым; он ни на шаг не отпускал от себя вновь обретенного союзника, поддавшись его молодому, почти юношескому обаянию: царю было сорок, Магнусу неполных тридцать, царь позволял ему быть рядом с собою почти на равных: брат моего брата, датского короля — почти мой брат.
— Эй, принц! — развеселившись, в добром подпитии царь даже хлопнул Магнуса по расшитому золотом плечу.
— Эй, царь! — в восторге ответствовал принц и уже поднял было руку, чтобы ответить таким же шлепком, но ладонь его замерла, остановилась в воздухе, споткнувшись о каменный взгляд собеседника. Нет. Этот человек никогда, никому не позволит похлопать себя по плечу.
Но и богат же он был, царь московитов! Богат и щедр: осыпал подарками не только самого принца, но и всех, прибывших с ним. Каждому из свиты дал по сто пятьдесят золотых! А кроме того, золотые чаши, собольи меха, серебро, коней. По словам очевидца, некоего Шульце, царь говорил Магнусу на прощанье: «За твое доверие ко мне, любезный брат, я назначаю тебя и твоих наследников правителями всей страны — Ливонии, хотя и сам имею двух сыновей. Вы сродни мне по крови, поскольку я и сам немецкого происхождения. Моих же непокорных подданных я усмирю и растопчу!»
А-а, значит, не забыл и «непокорных подданных». В Москве продолжалось следствие по новгородскому делу, и жесточайшие казни еще предстояли.
Итак, Магнус отныне провозглашался королем Ливонии, вассалом великого князя и царя. Кроме того, было объявлено о его помолвке с племянницей Ивана Грозного, Евфимией, старшей дочерью покойного князя Владимира Андреевича. Царь давал за ней в приданое пять бочек золота, — полмиллиона талеров. За Ливонией и ливонцами сохранялась свобода вероисповедания. Все немецкие учреждения остаются в нетронутости, и на должности не будут назначаться русские. Магнус также писал потом венценосному брату Фридриху, что царь обещал помочь датскому королю в восстановлении Кальмарской унии. А еще, по его словам, Иван Васильевич не прочь заключить с германским императором союз против турок.
В жалованной грамоте, скрепленной большой золотой печатью, были и другие важные пункты. Магнус обязывался участвовать в походах, которые возглавит сам царь, и в таких случаях выставлять тысячу пятьсот всадников и столько же пехотинцев, содержание которых брала на себя русская казна. Всем ливонцам гарантировались прежние вольности и привилегии, купцам — право беспошлинной торговли по всей России. Зато и ливонцы должны были беспрепятственно пропускать в Россию купцов с их товарами и мастеров всякого рода. Еще раз напомним: царь отдавал под власть нового ливонского короля всю Ливонию и собирался оказать ему помощь в завоевании Ревеля, Риги и других областей, находящихся под властью поляков и шведов. Царь не собирался взимать дань с ливонцев; предусматривались лишь скромные, почти символические «подарки» от городов раз в год.
Благоволение русского государя к гостю простиралось и дальше: однажды в присутствии бояр, духовенства и иноземных послов он заявил, что, возможно, оставит трон в наследство не сыну Ивану, а датскому принцу Магнусу!
Наконец, царь в честь своего гостя отпустил несколько тысяч пленников — дерптских жителей, находившихся в России с 1565 года. И эти тысячи мужчин, женщин и детей, благословляя Магнуса как своего освободителя, двинулись в путь к родным очагам вслед за герцогом и его свитой.

Должно быть, царь всея Руси думал, что Дания теперь у него в кармане. Рассчитывал он через Данию и Ливонию во главе с Магнусом добиться сближения с германской империей. Совместный поход против турецкого султана вряд ли был выдумкой Магнуса — царю и великому князю в это время все казалось по плечу. В сентябре того же 1570 года он напишет Фридриху ІІ, что посадил Магнуса «королем на своей отчине». «А тебе б, дацкому королю Фредерику, для того нашего царского величества жалованья с нами в единстве быти, против наших литовских и польских и свейских недругов стояти за один и послов своих к нам прислати и с нами о том докончание подкрепити», — советовал он. И не догадывался властитель России, что датский король относится к своему брату Магнусу немногим нежнее, чем сам он — к убитому им Владимиру Андреевичу.
На радостях от заключенного союза Иван Васильевич резко переменился к польским послам, находившимся в то время в Москве. «По возвращении царя в столицу послы были приняты сначала довольно радушно, — пишет историк Новодворский, — но, когда прибыл в Москву герцог Магнус, отношения Иоанна к польско-литовскому посольству изменились. Оно стало подвергаться различного рода оскорблениям, к чему, впрочем, и само подавало иногда повод, нанося обиды московитянам. Царь приказывал бить посольскую свиту батогами и издевался над польскими обычаями. Когда один из послов, литовский писарь Андрей Харитонович-Убринский, отказался дерзко принять царские подарки, считая их не соответствующими своему званию, Иоанн отправил на посольский двор отряд вооруженных людей, которые на глазах послов разрубили двух коней, подаренных царю послами; начальник же отряда, Булат Арцыбушев, бранил послов поносными словами, топтал ногами подарки, поднесенные посольством, а литовскому писарю вырвал половину бороды». Точно так же после визита Магнуса много чего претерпели шведские послы; ни с теми, ни с другими царь московитов теперь не собирался церемониться.

 

39. Справка


Магнус, принц датский, сын короля Христиана III и брат короля Дании Фредерика II, родился 26 августа 1540 года. Почти в тот же самый день, но десятью годами раньше, 25 августа 1530 года в Москве появился на свет первый русский царь Иван Васильевич по прозванию Грозный.
Магнус, одна из знаковых фигур долгой и кровопролитной Ливонской войны, из рук Ивана Грозного получил титул короля Ливонии. Русский царь предназначал в жены Магнусу свою племянницу Евфимию, дочь отравленного им двоюродного брата Владимира Андреевича Старицкого. После ее неожиданной смерти царь выдал за своего «гольдовника» (вассала) Магнуса ее младшую сестру, тринадцатилетнюю Марию. Свадьбу сыграли с небывалым размахом в Новгороде в 1573 году. Ливония в это время была предметом домогательства многих государств; на ее земли, на ее богатые порты зарились, за них дрались, не щадя сил, Великое княжество Литовское, Россия, Дания, Швеция; Священная империя немецкой нации также считала Ливонию своей.
Иван Грозный не выполнил почти ни одного из данных Магнусу обещаний; Дания также оставила его без всякой поддержки. Король Фридрих (Фредерик), брат Магнуса, писал в декабре 1573 года герцогу мекленбургскому Альбрехту не без злорадства, что ливонский король утешает жену, еще совершенного ребенка, играя с ней в куклы, что живет он крайне скудно — к столу подают не больше трех блюд, а то и одно. «Король без королевства», «воскресный король», — как только ни называли Магнуса «настоящие» монархи, а вслед за ними и дворяне, и народ. И однако в 1577 году множество городов Ливонии по доброй воле отдались под власть Магнуса, надеясь избежать таким образом разорения и гибели от рук его сюзерена — Грозного. Царь, взбешенный этим, захватил и едва не казнил своего вассала. Магнус, переживший величайшее в жизни унижение, вскоре отказался от королевского звания и уже в качестве «простого герцога» одно время даже воевал на стороне Батория. Умер он неожиданно в 1583 году, 28 марта, — а чуть ли не в тот же самый день годом позже умрет и его бывший сюзерен и обидчик.
Вдова Магнуса Мария с дочерью Евдокией одно время жила в Рижском замке, затем щедрыми посулами была выманена в Россию уже при Борисе Годунове, а там вскоре пострижена в монахини. Дочь Магнуса и Марии «по крови» оказалась самой вероятной претенденткой на русский престол: правнучка Ивана Великого, племянница Ивана Грозного, внучка и племянница датских королей, родственница едва ли не всех монархов Европы, она представляла для Годунова и его наследника реальную угрозу и по царскому приказу была умерщвлена девяти лет от роду.
Прах Магнуса был спустя много лет перенесен на его родину, в собор Роскилле — усыпальницу датских королей.

 


 

* Капитул — коллегия духовных лиц, состоящая при епископе.

* Рат (от нем. der Rat — совет) — орган городского управления и самоуправления.

* Фохт (нем. Vogt) — светское должностное лицо в церковном учреждении; наместник.

 

 


 

 

 



Робин ГУСЬ

Вслед за Алисой

Повесть

 

 

1

Небольшая, но интересная история приключилась со мной однажды летом, когда солнечные лучи как нельзя более были беспощадны к тварям божьим. Вообще, год выдался засушливым, не по-нашему теплым. Еще ранней весной синоптики с содроганием прогнозировали рекордно высокие температуры в середине лета. Вот именно тем самым летом мне и посчастливилось познакомиться с моей Алисой.

Дым кружился вокруг меня, впитываясь в одежду, в кожу, разъедая глаза. Из сигареты он вытекал плавно, ровно, затем вился, как серпантин, где-то над моей головой и медленно растворялся в воздухе, нависая маленькими голубыми лентами, плавая туда-сюда по кухне, двигаясь, как опасная ядовитая гадюка, и даже дышать было немного сложно. Это была третья сигарета, которую я закурил и которая так и истлела в моих руках. Тогда мне это казалось красивым. И правда, наблюдать, как красный уголек перемещается вдоль по сигарете к фильтру миллиметр за миллиметром, оставляя после себя серую, рыхлую золу — это действительно умиротворяет. Если бы дым не попадал в глаза, не удушал — было бы еще приятней. Несмотря на то что с сигаретами я не расставался почти никогда, закурить ни разу не пробовал.
Удивительно, сколько денег тратится на сигареты впустую. Это кажется еще большим безрассудством, чем покупать их и выкуривать одну за одной, тем самым убивая себя. А когда сигареты подорожали, такое приятное прожигание денег ударило по кошельку вдвойне сильнее, но от этого стало еще отраднее покупать их и переводить, даже не использовав.
На улице, как я уже говорил, стояла испепеляющая жара — полдень. Распрощавшись с утренней прохладой и отогнав от себя сонную меланхолию, большинство населения нашего славного городка уже давно позавтракало и отправилось тушиться в душные коробки офисных зданий, в которых о кондиционерах и слыхом не слыхивали. Все утро я с сожалением провожал несчастных взглядом, а стоило лишь солнцу пригреть — дотянулся до пульта и включил бесценный в это время года прибор, мирно висевший на стене.
В небольшой квартире, где я жил, было довольно уютно: пара комнат, кухня — и все лишь мне одному. Вторая комната для гостей, хоть я и не особый любитель их встречать. Приходят иногда девушки слева, если того требует моя природа, но не дольше, чем на ночь. В остальных случаях гости в моем доме как случайные прохожие. Хотя если уж кто-то и наведывался как снег на голову — пожить ему было где. Это на всякий случай.
Сидя под струей холодного воздуха, я заметил перед собой старый, помятый блокнот с заметками, что лежал на кухонном столе, усыпанном хлебными крошками и корками от мандаринов. Его мелкие странички были изрисованы, испачканы чернилами, а некоторые исписаны с обеих сторон неразборчивым, корявым почерком. Попадались номера телефонов без имен. Никому не нужные номера. Зачем я их вообще записывал?
Взяв блокнот в руки, я посмотрел на последнюю запись. Дата, время, место, имя. Заметка, сделанная мною дня три назад. Я собирался на свидание, но так и не пошел: лень было выходить. Вместо того чтобы идти куда-то, я решил пригласить девушку к себе домой. Вчера вечером, сидя вот так же, как сейчас, я ждал прихода незнакомки, и когда раздался звонок в дверь, пошел и впустил Алису в свою неприметную жизнь, не отличавшуюся ничем от любой другой скучной жизни другого человека. Аля (так я иногда ее называл) оказалась гораздо меньше, чем я себе представлял. Она едва доставала макушкой до моего плеча, но была довольно симпатична. Первое, на что я обратил внимание и от чего потом долго не мог оторвать взгляда, — это, само собой, глаза. Очень уж они оказались выразительными и настолько красивыми, что ни носа, ни губ, ни ушей, ни даже волос для меня уже не существовало, хотя и вместе с глазами все они сосуществовали в согласии и гармонии. Но глаза оказались самыми необыкновенными. В общем, ко мне пришли удивительно красивые глаза по имени Алиса. Хм, довольно странно звучит...
Дева оглядела меня с головы до ног, улыбнулась, сказала «привет» и проворно юркнула в квартиру, вложив в мою руку пакет. В нем оказалась бутылка какого-то напитка с непонятным вкусом и несколько мандаринов, корки от которых сейчас сохли на столе рядом с блокнотом. Достав бутылку ликера из кладовки и пройдя за Алисой, я поставил ее пакет вместе со своим ликером на пол.
За первый час ее пребывания у меня мы успели поговорить о многих вещах, прежде чем приступить, собственно, к тому, ради чего она пришла. Аля оказалась толковой девушкой, и мне это жутко понравилось. Она сексуальна и вовсе не глупа, а это чего-то да стоит. Можно даже сказать, Алиса само совершенство, если бы не ее поразительно мелкий рост. Но мне понравилось даже это. Спустя час с момента нашей встречи я уже не мог представить ее хотя бы чуточку выше. Ей это просто не пошло бы. Она такая, какая есть, и, в отличие от предыдущих одноразовых встреч, эта оказалась гораздо успешнее, чем я мог себе вообразить.
Загвоздка была только в том, что больше я ее никогда не увижу. Вообще никогда в своей жизни. Если только случайно, мимолетом. Пройду по улице мимо, не поздоровавшись, или, хуже того, сухо поздороваюсь, улыбнусь криво и пойду себе дальше. В этом была вся соль. Аля, закуривая сигарету, так и сказала: «Ни в коем случае в меня не влюбляйся».
— Зачем это нужно? — спросила она своим мягким голосом, затейливо улыбаясь. — От любви одни проблемы. Вот был у меня молодой человек когда-то, так столько хлопот, столько хлопот! Влюбился и решил, что я — его собственность! Ни влево, ни вправо — коридор… Он никогда не отпускал меня одну — ни погулять сходить, ни на день рождения, все только под его строгим контролем. Взять и бросить — жалко. Я пыталась, он потом с цветами приползал, в любви признавался, обещал исправиться, клялся дать свободу. Но шло время, и через пару дней я снова оказывалась в клетке.
— Конечно, — кивнул я, — так нельзя. Но и без любви… — я сделал недолгую паузу, — без любви-то тоже никак. Важнее найти того, в ком можно быть уверенным.
На самом деле, любовь конкретно означала провал, по крайней мере, в моем личном словаре так и было написано. Это почти как русская рулетка, с тем лишь отличием, что шансы на успех значительно ниже, чем один к пяти. Поставил не на ту лошадь — все, берегись.
— Все равно, — покачала головой она. — Правило есть правило. Давай не будем…
— Ты такая самоуверенная, — спокойно улыбнулся я. — Меня бесполезно хомутать, я свободолюбивый человек, а проявления любви, эти телячьи ласки, «сюси-пуси» я стараюсь безжалостно в себе истреблять.
— А чего ж так? — удивилась она. — Парень ты вроде видный… не такой красивый, как Бред Питт, но…
— Скажем, был случай, которого хватило.
— Не расскажешь?
Я взглянул еще раз в ее глаза, которые горели зеленым огнем любопытства, почесал голову. История эта отвратительная, и вспоминать детали мне не хотелось. Я только-только понял, что забыть об этом для меня, пожалуй, было бы самым большим счастьем.
— Нет, не расскажу, — решительно ответил я.
— Ну и ладно.
Она сделала глубокую затяжку.
— Ты, кстати, так и не сказал, как тебя зовут.
— Оно тебе нужно? — пожал я плечами. — Не знаешь — и ладно.
— А вдруг ты сексуальный маньяк?
— Если я маньяк, — сказал я, зловеще хохотнув, — то у тебя будет незабываемый секс.
— Да уж, — усмехнулась она, потушив сигарету в пепельнице. — Теперь я даже хочу, чтоб ты оказался маньяком.
— Короче, — весомо произнес я и оградительно поднял ладонь, — тебе необязательно знать моего имени. Называй меня просто… любым именем, которое тебе нравится, хорошо?
Алиса углубилась в раздумья, подбирая имя, которое, на ее взгляд, подошло бы мне больше.
— Я буду называть тебя Котом, — наконец сказал она и серьезно на меня посмотрела. — Когда ты улыбаешься, то очень напоминаешь моего Котофея.
— Это что еще за срань? — шутливо возмутился я и приподнял голову, посмотрев на Алису как бы сверху.
— Это не срань, а мой кот. И ты на него похож, поэтому я буду называть тебя котом. Скажи спасибо, что не Котофеем.
— Да уж, Котофей — это чересчур. А тебя на самом деле зовут Алиса?
Она покачала головой.
— Тебе тоже не нужно знать, как меня зовут.
Из ее уст это прозвучало как месть, но я постарался не придавать этому большого значения.
— Ну, в интернете ты известна под этим именем. Много ли человек называют тебя Алисой?
— Нет, меня так называют только друзья в интернете, и ты тоже так зови. Это имя мне нравится больше.
— Алиса… Да, это самое красивое имя, которое можно было себе придумать.
В моих словах не было ни капли насмешки. Я познакомился с ней только благодаря этому имени. Никаких фотографий, никаких координат за ним не стояло. Только Алиса — и все. Наверное, скрывает свои тайные увлечения, хотя чего тут стыдиться? Человек любит секс — это естественно. Она ж не продается, не обменивается — просто в погоне за наслаждением.
— Да, — кивнула она, — жаль, что родители назвали меня по-другому.
— Ну и ладно! Зато представь, сегодня мы с тобой, считай, единое целое, а завтра я тебя и знать не знаю. Одни воспоминания.
— За завтра не переживай, оно не имеет почти никакого значения.
— Как это? — удивился я. — Как это может не иметь значения?
— Нужно просто жить настоящим — «Здесь» и «Сейчас», а не «Вчера» или «Завтра».
Комната наполнилась молчанием. Я задумался — а ведь в чем-то Алиса была права. Да только все люди разные. Может, ей и будет безразлично то, что было вчера, но не мне, это точно. Вспоминать этот вечер я буду долго, иначе я — это не я.
Слова о Здесь и Сейчас запали мне в душу. Мои Здесь и Сейчас до краев наполнены ею. Нет ни вчера, ни завтра, хотя завтра, возможно, будет что-то гораздо важнее однодневной любви. В практическом смысле Алиса — моя жизнь. Она — мое мгновение, меняющееся другим мгновением, которое тоже придет в Ее лице. И так они будут наслаиваться друг на друга, наслаиваться, создавая чередующиеся картинки, пока в один момент не поблекнут, не потухнут.
Алиса уйдет, оставив мне в подарок воспоминание, о котором лучше всего забыть, и все на этом. Финита ля комедия. Свидетели ее существования тоже вскоре исчезнут: не останется ни мандариновых корок, оставленных ею на столе, ни ее запаха, которым я пропитан, ни записи в блокноте. Ничего. Это тоскливо, как оставленный на подоконнике недопитый бокал пива, но зато это правда. И заключается она в том, что мне не нужны никакие отношения. Зачем? Это было бы куда хуже, чем мое, на первый взгляд, бессмысленное существование. Если поразмыслить, то правда звучит так: взял от девушки то, что было нужно, поделившись тем, что было нужно ей.
Быт оставим в стороне. Быт — убийца романтики. Настоящей романтики. Быт — это злое, страшное чудовище, приход которого обычно неизбежен. Я бы не хотел видеть Алису без макияжа, я бы не хотел объяснять ей, где был вчера вечером, а еще больше не хотел бы слышать ее шаги за дверью. Это убило бы самое прекрасное в ней, это перекрыло бы ее безумно красивые глаза и заставило бы меня ненавидеть ее просто за то, что она есть. Такой вот я человек.
— Какие девушки тебе нравятся? — спросила она, допив остатки ликера в стакане.
Я ненадолго задумался. Алиса выжидающе на меня смотрела, считая, вероятно, что я выдумываю лестную для нее самой ложь, но я просто не мог изречь какую-нибудь банальность типа «мне нравятся красивые девушки» (мне допустить такое — стыд и позор), поэтому я додумал мысль до конца, многообещающе кашлянул и пафосно изрек:
— Мне нравятся девушки красивые, как Греция, остроумные, как глоссы, мудрые, как Библия, стройные, как парад планет, и гибкие, как Млечный Путь! К тому же, — продолжил я, — девушки должны быть загадочные, как египетские пирамиды, грациозные, как кошки, немного дикие, как амазонки, и, конечно же, притягательные, как Земля.
Алиса раскрыла рот от изумления.
— Вау, — только и проговорила она. — Красноречиво…
— Знаю.
Я горделиво улыбнулся.
— Литература…
Через некоторое время, раздевшись, гостья явила мне все прелести своего миниатюрного тела. Разумеется, смотреть на нее без вожделения я не мог, но кое-что отвлекло мое внимание — на лопатке у Алисы красовалась татуировка карты валета бубен.
Обернувшись вокруг себя, она спросила:
— Ну, как я тебе?
В моих глазах явно прочитывалось восхищение. За свою жизнь мне довелось видеть много женщин, но по моей личной шкале Алиса опережала всех на два балла. Белая кожа, черные волосы, грудь, талия, ноги — все смотрелось настолько складно, что претензий не могло возникнуть даже у самых предвзятых донжуанов мира. Не девушка — картинка. И почему она не работает моделью в каком-нибудь глянцевом журнале? Серьезно, она могла бы далеко пойти по этой стезе.
— Интересная у тебя татуировка, — я взял Алису за руку и развернул спиной, стараясь не показать вида, насколько я был восхищен ее красотой. — Почему именно валет и почему именно бубен?
— Не знаю, я уже забыла об этой татуировке.
Я задумался.
— То есть ты сделала татуировку, которая совершенно ничего для тебя не значит?
— Считай, что так.
Она неловко отстранила мою руку, стараясь, чтобы это не вышло слишком резко.
— Мне можно снова одеваться?
— Это еще почему?
— Тебя не интересую я. Тебя интересует валет.
— Не столько сам валет, — ловко выкрутился я, — сколько значение, которое ты ему придала.
— Ну, хорошо, — согласилась Алиса, — я скажу.
Сделав серьезное, сосредоточенное лицо, я повернулся к ней анфас, показав тем самым, что готов внимательно выслушать все, что она мне расскажет. Ведь это татуировка, а не просто рисунок. Следовательно, не нужно упускать ее из виду. Если бы это была какая-нибудь пресловутая китайская надпись, какими любит украшать себя молодежь, то я бы, конечно, не придал ей никакого значения. Или дракон. Тоже китайский. Это такой же дешевый маневр, как китайские джинсы на мне. Но валет явно символизирует что-то больше, чем обычную моду или…
— Вот тебе загадка, — она ехидно улыбнулась, не желая сдаваться без боя. — Это символизирует что-то важное. Что есть, но в то же время чего пока что нет.
— Нормально, — разочарованно выдавил я, слегка раздраженный таким объяснением. — А я-то ожидал сагу с убийствами, предательствами, обманом, похотью и… Ладно, давай не будем об этом. Над загадкой я позже подумаю.
Алиса улыбнулась и села мне на колени.
Когда на твоих коленях сидит обнаженная нимфа, желающая сейчас лишь тебя одного, тут, конечно, о разговорах не может быть и речи. Слезла с меня она только через полтора часа. У этой девушки удивительный дар — откладывать апофеоз на неопределенный срок. Мне даже на какое-то время стало немного дурно. Мне казалось, что я не принадлежу самому себе, что от меня, как от человека, осталось одно только желание овладеть Алисой в полной мере. Неудивительно, что всякий, с кем она связывалась, немедленно влюблялся в нее. Действительно, они были бы дураками, если б не предпринимали никаких попыток окружить это чудо любовью.
Я вдруг понял, что эта девушка — та самая, которая мне нужна, и на этом вся моя картина мира в одночасье рухнула. Возник справедливый вопрос: кто же я? Два часа назад я считал, что я — остров, а не материк и даже не архипелаг, что я — планета без спутника, что я существую сам по себе, как настоящий кот. Теперь же мне вдруг понадобился кто-то извне, из жизни, которой я, в принципе, никогда не принадлежал. Разум и сердце вступили в жестокий бой, и, пока никто не победил, я пребывал в замешательстве. Через какое-то время разум все-таки пересилил желания сердца. Снова вспомнилось то, что говорила Алиса совсем недавно: нужно жить здесь и сейчас, а я — человек без прошлого — уже устроился в дальнейшем будущем у окна своего воздушного замка.
Нет, об этом нужно забыть. Раз и навсегда!
— Может, повторим?
Я робко улыбнулся, всячески стараясь скрыть все свои сомнения. По-хорошему, мне нужно было отключить все чувства, спокойно, тихо одеться и указать пальцем на дверь, но я почему-то этого не сделал. Да и не «почему-то», а понятно, почему.
— Хочешь еще раз? — игриво спросила она, приподнявшись надо мной.
— Конечно, хочу, солнце. Сейчас только промочу горло — и вперед! Я весь твой до самого утра.
Мы осушили с ней бутылку воды за один присест, потом она покурила — нужно было видеть, с каким наслаждением она вдыхала дым, с каким блаженством закрывала глаза при каждой затяжке! — а позже мы повторили наш неистовый танец, чертовски похожий на танго. Я хотел глубоко, прочно и надолго впечататься в ее память так, чтобы стереть было нечем, чтобы забыть меня было невозможно. Мне вдруг сделалось страшно при мысли, что я мог стать для Алисы легкорастворимым воспоминанием. Будет хорошо, если я останусь для нее настоящим примером свободолюбивого мужика. Слегка небритого, слегка пьяного, может, хамоватого. Но одинокого и свободного.
Как приятно представлять себя таким. Каждый первый думает, что где-то в глубине души он такой и есть. Каждый мечтает уйти, не попрощавшись, и как только он разворачивается и уходит в своих фантазиях в никуда — его воздушные замки ломаются и рушатся, взрываются и ровняются с землей под натиском семейных ссор. И потом… «милая, ну прости… да, милая, я дурак…». Страшно об этом подумать. В кого превращается дикий волк-одиночка, связавшись с женщиной? В маленького говнистого пекинеса. В ручную собачку, тявкающую откуда-то из глубин розовой кожаной сумочки светской львицы. В лучшем случае. А если львица не светская? И далеко не львица? Стоит ли игра свеч?..
Аля призналась, что не пожалела о своем визите ко мне. Свидание вслепую — это опасно, и она долго колебалась, прежде чем решиться на него, но любопытство перевесило. Я смог убедить ее, что я не маньяк-психопат, не хладнокровный убийца женщин и обычно даже не люблю повышать голос. Она поверила, хотя и опасалась, что я не буду соответствовать тому описанию, которое сам себе дал. И признала, что пойти стоило без капли сомнения. Моя гордость, запрятанная где-то внутри, снова наполнилась жизнью и залилась румянцем.
Уходя, она попросила меня чистосердечно признаться, хочу ли я с ней встретиться еще раз. Я задумался. Крепко задумался. Или сделал вид, что задумался…
— Я не косинус, вилять не буду, скажу прямо, и ты не обижайся… — сделал паузу, спрашивая себя, действительно ли она хочет услышать правду. — Ты мне не нужна, поэтому… не рассчитывай на теплые отношения. Но, если будет желание встретиться еще разок, я против не буду. Мой номер ты знаешь.
Алиса улыбнулась, внеся в мою душу спокойствие: она не обиделась на меня за прямоту. Спасибо ей за это. Она сказала только, что, наверное, хочет увидеться в дальнейшем, что ей было хорошо и все в том же духе...
— Посмотрим, как сложатся обстоятельства, да, Кот?
— Да, — я кивнул. — Время покажет.
После этого мы соединились в последний раз долгим поцелуем, она поблагодарила меня и скрылась за дверью лифта, махнув ручкой на прощанье. На этом все. Может, мы и увидимся когда-нибудь, но это еще более маловероятно, чем жизнь на Марсе. Я не могу и не хочу рассчитывать на нашу повторную встречу. Надежда — кратчайший путь к разочарованию.
— Девушка пришла, девушка ушла, девушке тут делать нечего, — сказал я сам себе шепотом, закрывая массивную дверь.

 

2

Вторичное появление Алисы в моей жизни действительно стало для меня большим сюрпризом. Я встретил ее через две недели. Оказалось, она работает танцовщицей в одном из ночных клубов города, куда я попал совершенно случайно…
Я сидел, как обычно, дома и смотрел телевизор — показывали передачу об истории Англии. Внезапно ко мне пришел знакомый, которому я сдавал в аренду комнату около года назад. Пришел он не один, а с огромной бутылкой водки.
— Привет, друг! — радостно сказал он.
Его панибратство неизменно доводило меня до точки кипения, и всегда мне приходилось утешать себя тем, что он в моей жизни — никто.
— Здоров. Чего пришел?
— Да не знаю. Просто хотел узнать, как ты. Вот, и презент тебе принес.
Он ни на секунду не переставал ухмыляться, как идиот, а я всерьез задумался о своем здоровье. Пить это с ним вдвоем? Да там на целую роту хватило бы. Нам это за один вечер не осилить. Значит, он пришел не просто, чтобы меня увидеть. Он прекрасно знает, что три литра водки мы будем уничтожать не один день.
Пройдя на кухню, он поставил гигантскую тару на стол, уселся в углу возле батареи, где обычно любил сидеть я, и огляделся.
— Ты что, ремонт сделал? — спросил он, вглядываясь в потолок.
— Ну да. Что, не похоже?
— Да вот смотрю, непривычно как-то.
— Ладно, мужик, если серьезно, зачем ты пришел?
Оказалось, он поругался с женой. Поведав мне о том, что ему больше просто некуда идти, он открыл бутылку и разлил водку по стаканам. В рюмку решил не наливать, опасаясь пролить.
— Все бабы-суки, друг, — печально констатировал он, словно подвел итог.
— С чего ты это взял? Только с того, что вы поругались с женой?
— Одной ее хватает, друг, чтобы сделать вывод обо всех сразу.
— Ну и дурак. Чем думал, когда женился?
— Друг, да кто ж знал, что она окажется последней тварью?
— Ты должен был знать, прежде чем идти на такой ответственный шаг.
— Да знал я, но надеялся на лучшее. А вышло как обычно, друг.
Это слово — друг — настолько осточертело мне, что я чуть не побелел от злости. С чего этот дегенерат взял, что я ему друг?
— Кстати, ты не в курсе, — сказал я, снова исподтишка бросая взгляд на бутыль с водкой, — что пить я давно бросил?
Парняга посмотрел на меня так, словно я осквернил святыню, замер и продолжал гипнотизировать взглядом, пока я не сдался.
— Ладно, — уступчиво сказал я, — но только пару стаканов — и все!
Его присутствие вызывало у меня тревогу. Мне он вообще не нравился. Слишком уж был скользкий. Если сейчас юлит перед тобой — значит, что-то ему от тебя нужно. Он будет называть тебя другом, будет клясться в бесконечной преданности, но как только получит искомое — вся его дружба пройдет, братские узы прервутся, и вообще, он исчезнет из твоей жизни. Ровно до тех пор, пока ему снова что-то не понадобится. В конкретном случае ему просто негде было жить. Я точно знал: как только он помирится со своей женой — тут же смотает удочки и отчалит до столкновения с очередной жизненной трудностью. Тем не менее после нескольких стаканов Вася, этот чирей на коленке, снова стал мне близок, как тогда, когда он жил в соседней комнате, — силу водки никогда нельзя недооценивать.
— Говорю тебе, — мрачно повторил он, — бабы — скверные существа!
— Да что у вас там произошло, расскажи хоть.
— Что-что… — он опустил голову, задумавшись о произошедшем. — Жалуется на жизнь. Денег у нас, видите ли, нет. Платьев ей не хватает! А семью содержать на что прикажешь?
— Да, пустая ссора.
— Не то слово. Делает из мухи слона… Ну и что делать прикажешь? Если есть, что предложить — дай совет.
— Убей ее, — зловещим голосом приказал я и сам же рассмеялся над своей шуткой.
Мой собеседник посмотрел на меня таким обреченным взглядом, будто он уже давно задумал избавиться таким образом от супруги, только не знал, где и как это сделать.
— Ну а если серьезно, — добавил я, — просто разведись.
— Да думал я уже о разводе!
— Ну?..
— Дети…
— А…
Тут мы призадумались. Черт! Пришел этот человек и сделал свою персональную проблему нашей общей. И теперь я весь вечер должен был ломать голову над тем, как же бедному Васе отныне жить…
Так в грустных раздумьях мы продолжали пить. Рюмка за рюмкой заливалась за воротник, пока внезапно мир вокруг меня не покосился. Напился я, что называется, до туннельного зрения, потому что давно уже не употреблял ничего выше двадцати градусов. Это было для меня довольно редким явлением, но раз уж пришел Вася, то, естественно, сам напился и меня напоил до чертиков. И, конечно же, в этом состоянии Васе захотелось сходить в какое-нибудь людное место.
— Что это мы все сидим да сидим? — сказал он. — Пойдем гулять, друг?
— Куда? — непонимающе отозвался я, не поднимая головы.
— Пойдем в ночной клуб. Я плачу.
— Ишь ты, какой щедрый! И что мы будем делать в ночном клубе?
— А танцевать!..
Я взглянул на бутылку, которая была еще наполовину полной, и подумал, что сдать позиции — отличный повод, чтобы не пить дальше. Хорошо хоть я еще соображал, что делается, хоть и был основательно пьян. Мне страшно не хотелось откладывать продолжение банкета на завтра. Выйти и развеяться — это неплохой способ вернуть себе хотя бы грамм трезвости, и тогда — кто знает? — я смог бы убедить этого слизняка, чтобы он шел с покаянной на поклон к жене и детям.
— Ладно, — сказал я, — уговорил. Пойдем, освежимся. Только сначала я схожу в ванную, умоюсь, а то мне что-то не по себе.
Я не торопился покидать уборную: догадывался, что выйти мне никуда не удастся, пока я, что называется, не сброшу балласт методом двух пальцев. Это заняло у меня примерно полчаса со всеми последствиями. Почувствовав, что силы снова возвращаются ко мне, я посмотрелся в зеркало. Вид у меня был не из лучших. Броская бледность наряду с красными, как два уголька, глазами выдавали мое самочувствие с головой. Изможденный, высушенный почти до основания, я завершил свой туалет чисткой зубов и покинул ванную.
Тут я обнаружил, что Вася мирно храпит в углу: пока я возвращал себя к жизни, он обулся и оделся, присел на корточки, облокотившись о стену, да так и заснул.
— Эй, ты, — глухо, словно чье-то эхо, произнес я, обращаясь к онемевшему телу Васи, — а ну, подымайся.
Вася промычал что-то типа «отстань» и отвернул голову.
— Мы гулять идем? — повторил я тем же отсутствующим голосом.
Увидев, что ему уже все равно, я решил действовать жестче: сходил на кухню, взял кастрюлю с поварешкой и айда греметь ею над Васиной головой, крича в самое ухо:
— Вставай, паршивец, подъем!!!
— Эй! Хватит! Ну че такое?!
Сна в глазах Васи не было и следа. Все, можно считать, он проснулся.
— Одеваемся и на выход! — скомандовал я по-армейски. — Живо!
«Все в порядке, — подумал я, — сейчас выходим, садимся в такси, приезжаем в клуб, а там я под сурдинку смываюсь, еду домой и забываю о том, что весь сегодняшний день я убил на одного мерзавца».
Вася понял, что я не шучу и просто так от него не отстану. Он лениво поднялся, посмотрел на меня с укором и вышел, а мне еще предстояло одеться. Я с горем пополам завязал шнурки на мокасинах, накинул пиджак и побрел за своим вновь обретенным другом. Обтирая стены в подъезде, он спускался вниз, покачиваясь из стороны в сторону, а я шел за ним следом, стараясь опираться только на перила.
Парень то и дело исчезал из виду. По сторонам я не смотрел. Только перед собой, поэтому его покачивания мне очень быстро надоели.
— Стой, — говорю, — у тебя футболка испачкалась.
— В чем? — спросил Вася. Он обернулся, стараясь увидеть собственную спину, по инерции развернулся на триста шестьдесят градусов, как собака, гоняющаяся за хвостом, и рухнул на бетонный пол.
— В известке, дурень! — задыхаясь от смеха, выдавил я. — Давай вставай, нечего тут спать! Поднимайся!
Я помог ему встать и начал отряхивать одежду, но, сколько я ни шлепал по его спине, черная футболка оставалась частично белой. И как с ним идти в цивильное место, если он в таком виде?!
— Это… Вася... — с трудом выговорил я. — Давай, короче, ко мне, я тебе чистую футболку дам.
— Угу… — промычал он, направив остекленевший взгляд прямо себе под ноги.
Через один пролет мы добрались до лифта. Я нажал кнопку и посмотрел приятелю в лицо. Он был уже никакой. Ему не то что до клуба, ему бы до квартиры добраться, не упав. В лифте Вася облокотился о стену и, звучно ударившись головой, застонал.
— Слушай, может, не пойдешь никуда? Может, спать?
Вася пробубнил что-то нечленораздельное и снова рухнул на пол. Я поднял его за грудки, прижал к стенке, чтобы он больше не падал. Лифт остановился, и я вышел, волоча за собой Васю. Кстати говоря, Васей я называл парня лишь потому, что забыл его настоящее имя. Только в лифте я вдруг задумался, а почему, собственно, Вася… Как я ни старался, вспомнить его настоящее имя мне не удалось. Слишком легко оно вылетело из моей головы.
Дотащив Васю до кровати, я начал думать, что мне делать: оставаться дома и пить дальше в одиночку или все же ехать в клуб. Спать мне не хотелось, на водку я даже смотреть не мог, поэтому решил съездить один.
Васе уже было все равно: еще до того, как упасть на кровать, он начал храпеть. Я снова отправился в уборную, принял бодрящий контрастный душ, потом выпил немного холодного чая, и сразу стало лучше. Четверть бутылки — половину из того, что оставалось, я вылил в раковину, с удовольствием наблюдая, как эта отрава стекает прямо в канализацию. Потом, подумав, вылил еще немного. Картина стекающей в небытие гадости удовлетворила во мне дикое желание хоть как-то насолить моему незваному гостю. Осталось только сделать так, чтобы завтра его самого тут не было.
Поставив чайник на огонь, помыв посуду и протерев стол, я оглянулся по сторонам, с хозяйским видом вытирая руки кухонным полотенцем. Все было чисто, все блестело, как прежде. Заметив на подоконнике посторонний предмет, я подошел ближе и узнал в нем Васин телефон. Это именно то, что мне было нужно: я решил позвонить его жене и поговорить с ней. Можно, конечно, сказать, что их отношения — не мое дело, но раз Василий пришел ко мне, нарушив мой драгоценный покой, то их отношения автоматически становятся и моей личной проблемой.
Взяв в руки телефон, я заглянул в список вызовов. Среди них имелся контакт по имени Жена. Я рассудил, что это, собственно, и была Васина супруга. Нажав на зеленую кнопку, я приложил телефон к уху и сосредоточился на своей дикции, которая, к несчастью, меня подводила.
— Алло… — донесся сонный женский голос.
— Жена, это вы? — спросил я, не задумавшись о сути вопроса.
— Совсем нажрался, конь?! — с воодушевлением произнесла она. — Ты где, скотина такая, пропадаешь?! Совсем страх потерял, сука?! Все, домой можешь не приходить!
Ее тон, голос, манера говорить — все подсказывало мне, что Вася был отчасти прав, когда сказал, что жена его — та еще стерва.
Я не решился перебивать ее только потому, что эти оскорбления были адресованы не мне, а Васе, а любой камень, брошенный в его огород, был для меня манной небесной. Зато если бы она говорила все это именно мне, то я убил бы ее, наверное.
— Ну, что молчишь, сука такая?! — продолжала изрыгать проклятия жена. — Явишься домой — я тебя кастрирую, слышишь, урод?!
— Ага! — насмешливо ответил я.
— Ты еще издеваться вздумал, тварь?!
На мгновение я даже посочувствовал несчастному Василию. Что же будет, когда он придет домой? Расчлененка, кровавая баня, адская кастрюля в адской же кухне, кошмар наяву или всепрощение? Или ничего не будет? Приедет домой, а там — ничего. Ни жены, ни детей, ни мебели, ни техники, ни даже обоев. Жена все соберет, включая линолеум. Ну, тогда Васе останется позавидовать: тирания сдала позиции, диктатура отступила, оставив раба своего на произвол судьбы.
Тогда-то и можно будет начать жизнь с белого листа. Завести новую семью, жениться на покладистой, робкой, послушной женщине, нарожать кучу таких же детишек-отличников, променять квартиру на собственный домик, покрасить его в голубой цвет, обнести розовым заборчиком, посадить яблоню или березку в палисаднике, а можно и клумбу с цветами, устроиться на работу, подружиться с соседями, по вечерам играть в «покер» или в «дурака», съедать тарелку борща, выпивать кружку пива, выполнять супружеский долг, выполнять отцовский долг, выполнять гражданский долг… а потом тихо, спокойно загнуться, умереть, преставиться… Жизнь…
А можно и по-другому — можно никого не заводить, прожить жизнь почти так же, только одному, обзавестись каким-нибудь раком печени или почки, а помереть от жажды, потому что воды принести будет некому — почему нет? Важно не то, как умереть, а как прожить, и, безусловно, оба варианта кажутся благополучными на фоне того, что есть сейчас. А сейчас какая-то женщина извергает языки адского пламени прямо в лицо несчастного Васи.
— Успокойтесь, — сказал я умиротворенно, — я не ваш муж…
— А кто ты? — ошарашенно спросила жена.
— Я знакомый вашего мужа. Дело в том, что он сейчас у меня, но мне бы хотелось, чтобы завтра его тут не было.
— А как это он у тебя оказался, знакомый моего мужа?! — женщина остервенела с новой силой.
Я набрался терпения и рассказал историю вкратце: мол, сидел, никого не трогал, жрал мандарин, смотрел телик, а тут — на тебе! — Вася. С водкой. Поведал, как согласился с ним выпить и как мы собрались идти куда-то там на пляски, рассказал, что прямо сейчас Василий недееспособен и что мне он в моем доме совсем не нужен.
Жена молчала.
— Я понимаю, глупо об этом просить, но, может, вы все-таки помиритесь? Хотя бы ради меня. Я бы не хотел, чтобы ваши проблемы стали также моими проблемами. Сделайте ему, там, последнее китайское предупреждение или просто задушите… меня не интересует, как вы поступите, мне важно, чтобы он ушел. Можно так?
— Хорошо… — согласилась женщина.
— Вот и славно. Спокойной ночи.
Я поспешил положить трубку.
В это время закипел чайник. Я заварил зеленого чая для поднятия тонуса, посидел, пошвыркал, а когда надоело — встал и пошел собираться. Натянул те же джинсы, надел свежую футболку, пиджак, обулся, достал из кармана ключи. Посмотрелся в зеркало, проверил, есть ли в кармане деньги. Денег хватало. Теперь со спокойной душой можно было идти гулять. Было только начало одиннадцатого. Самый разгар молодежных вылазок. Все злачные места были забиты доверху.
Центральные площади даже днем не были такими оживленными, как сейчас. Везде, куда ни глянь, были люди. Они гуляли небольшими группами или, как минимум, по двое. Одиночек почти не было. Доехав на такси до площади, я оглянулся. У меня было несколько вариантов, куда податься. Можно было пойти в кино, поиграть в бильярд, посидеть в ночном кафе или заглянуть в «Лос-Анджелес» — так назывался клуб, в который мы планировали идти с Васей.
— Раз уж решил, — сказал я вполголоса, — то, наверное, нужно в клуб.
Я планировал бездумно провести часок-другой в обществе нынешней молодежи. Тем более в клубе можно было завести новые знакомства. Там это обычное явление. Надо было просто подкатить к растерянной девушке и пригласить ее выпить. Бутылка пива — и ты знаешь о ней все. Еще одна бутылка — девушка твоя. Третья бутылка — и ты уже делаешь с ней что хочешь и где хочешь.
Как всегда, ничего хорошего в клубе не происходило: толпа малолеток трясла ливером под какую-то непонятную долбежку, которая сейчас называется музыкой. Охранник в холле — дылда в тельняшке с удивительно борзым взглядом — оценил мое состояние, посмотрев, как на кучу навоза. Он пропустил всех, кто стоял в очереди передо мной, а меня задержал, приложив к груди внушительную резиновую колотушку.
— У меня не будет с тобой проблем? — пробасил он страшным голосом, пристально вглядываясь мне в лицо.
— Если успеешь спастись — не будет, — пошутил я и двинулся вперед, но он задержал меня для дальнейшего обыска.
— Что в карманах, шутник? — с вызовом спросил он.
— Ничего особенного, — все так же ответил я, — тротил, пластид, кастет, пистолет девятого калибра, немного героина и полные карманы конопли.
— Выворачивай карманы! — скомандовал он. — И медленно!
Пришлось явить миру все, что имелось в моих закромах, даже мокасины пришлось снять на проверку. Не понимает человек юмора, что ж поделать. Но я нисколько не злился, ведь это была его работа. А вдруг я и правда психопат-террорист?
Обыскав меня с головы до пят, он извлек несколько предметов: перочинный нож, упаковку презервативов, мобильный телефон, банковскую карту, все деньги, какие были, и несколько железных крышек и пробок, которые я зачем-то клал в карман, когда открывал бутылки. Отложив барахло в сторону, охранник взял нож и показал его мне.
— Это что? — недовольно спросил он.
Я посмотрел на нож, потом на этого громилу.
— Наверное, это то, что ты искал.
— Зачем тебе нож? — еще раз спросил он.
— Время нынче опасное… Я тут, знаешь ли, не чувствую себя в полной безопасности…
— Нож пока останется у меня! — перебил он.
— Презервативы-то хоть вернешь? — спросил я слегка по-детски.
— А они тебе зачем?
Он уже начинал терять терпение. В глубине души я умирал со смеху.
— Чтобы не подцепить какую-нибудь заразу.
— Ты сейчас пойдешь отсюда, понял?! — не выдержал наконец этот мордоворот.
— Но куда?! Там же темно. И опасно! Блин, да просто пропусти меня, а? Телефон верни, а эти прибамбасы я пока оставлю у тебя, чтобы ты валерьянкой не давился, пойдет?
Охранник пропихнул меня в сторону зала, вернув телефон. Я поправил пиджак, оглянулся.
— Сила есть — ума не надо! — тихо проворчал я.
— Ты что-то сказал?! — свирепо прорычал детина.
— Да что ты! Я как рыбка в пирожке! Безмолвствую! Все норм, увидимся через несколько часов! Гуд-бай!
С этими словами я постарался как можно скорее скрыться из зоны видимости этого громилы. Хотя точно знал, что он ничего мне не сделает.
В зале находиться было почти невозможно. Музыка орала так, что вибрировала каждая клетка моего организма. Казалось, мой мозг подпрыгивает в такт. Сквозь толпу подростков я протиснулся к барной стойке, сел на свободное место, облокотился на столешницу и щлепнул по ней ладонью, чтобы бармен подошел ко мне. Где-то в конце стойки он тряс под музыку шейкерами. Это выглядело довольно красиво — чувствовался опыт. Увидев нового клиента, он тут же отложил шейкер и проворно, как рысь, подбежал ко мне. Я попросил его налить мне какой-нибудь слабоалкогольный коктейль и протянул купюру. Тот быстро и безропотно выполнил заказ, налил смесь в бокал, приправив сверху корицей, которую рассыпал над пламенем зажигалки. Должен признаться, этот трюк со святящейся пылью действительно выглядел внушительно. Одобряя мастерство бармена, я поднял вверх большой палец.
— Здорово у тебя получается, приятель! — прокричал я, пытаясь перекрикнуть музыку.
Мне этот парень понравился. Он походил на большого знатока своего дела и, несмотря на молодой возраст — двадцать-двадцать пять лет, исполнял его безупречно. Возможно, в гильдии барменов он мог и не быть лучшим, но для меня — человека, который ничего не знает об искусстве разливать водку по рюмкам да коктейли по бокалам — он был распорядителем водопада, мэтром разлива, богом застолья.
Бармен ничего не ответил на мою похвалу, а только улыбнулся, снова взял в руки шейкер и продолжил его трясти. Я же аккуратно поднял бокал с разноцветным напитком и вытащил из него небольшой зонтик. Зачем бармены кладут его туда, если при них же эти зонтики вытаскивают и с безразличием выбрасывают в урну? Неужели в этом зонтике есть какой-то высокий смысл или, может, они делают это просто по привычке?
На вкус коктейль оказался очень приятным. По правде говоря, я вообще впервые в жизни дегустировал коктейль в клубе, поэтому был удивлен: до этого я не пробовал ничего вкуснее. Стало жаль деньги и здоровье, потраченные на всякое пиво и водку. Хоть этот маленький бокальчик и стоил целых пятьсот рублей, я не пожалел, что потратил их.
Взяв бокал с собой, я отправился в курилку дышать дымом. Она была переполнена: там находилось около двадцати человек, и хотя помещение было довольно большим, дыма в воздухе хватало. Я встал у стенки поодаль от остальных людей, сделал еще глоток коктейля, облокотился и погрузился в созерцание обстановки. Молодые люди галдели, спорили, смеялись, о чем-то разговаривали, а меня тут как будто и не было. Минуты через три вошла молодая красавица в неприлично короткой юбке, достала сигарету, закурила и встала неподалеку от меня. Разумеется, я сразу обратил на нее внимание и принялся бесстыже разглядывать, пока она сама меня не заметила. Почувствовав на себе жгучий, вожделенный взгляд, она повернулась ко мне, подмигнула и подошла ближе.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она, улыбаясь.
— Курю! — ответил я, стараясь перекричать всех вокруг.
— По тебе не скажешь! Где твоя сигарета?
— Да я пассивно курю, а так я вообще некурящий!
Звонкий смех девушки разнесся по всей курилке, перекрывая собой глухой гул голосов.
— Как тебя зовут? — спросила она, насмеявшись вдоволь.
— Меня зовут твоим любимым именем!
— Серьезно? — она удивилась, округлив и без того большие глаза.
Я кивнул.
— А если честно?
— Если честно, я не люблю называть свое имя. Зачем оно тебе?
— Познакомиться.
— Считай, мы знакомы. Выбирай любое имя и называй меня им.
— Тебе бы пошло прозвище Чешир!
— Очень приятно! Меня именно так и зовут! Ты угадала!
Девушка улыбнулась, пододвинулась ближе и подала мне свою тоненькую, изящную руку. Я осторожно взял ее и подивился странной прохладе тонюсеньких пальчиков.
— Я — Карина! — заявила девушка, пожав мою руку в ответ.
— Очень красивое имя, Карина. Рад нашему знакомству.
Что сказать ей дальше, я не знал.
— Может, угостишь меня чем-нибудь? — спросила она, вдавливая окурок в пепельницу.
— Чем тебя угостить, Карина? — спросил я, слегка поморщившись от этой прямоты.
— Да тем, что сам пьешь!
— Ладно, пойдем, угощу.
Пригласительным жестом я позвал Карину выйти прочь из курилки и присоединиться ко мне.
«Что сам пьешь, — думал я про себя, — губа не дура, коктейли на халяву распивать… и к чему весь этот фарс? Зачем тянуть слона за хобот? Сразу бы пригласила к себе или ко мне напросилась, а там бы уж порешали, что пить».
— Чем занимаешься? — спросила она, пока мы шли.
— Чем угодно, — вежливо ответил я, стараясь сохранить серьезный вид. В принципе, это было чистой правдой, хоть и звучало достаточно необычно.
— В смысле?
— В прямом, — ответил я, делая вид, что мой ответ — нечто само собой разумеющееся.
Меня порадовало замешательство в глазах моей новой знакомой. Она была явно растеряна.
Дойдя до бармена, я сел на прежнее место, стукнул кулаком по столу. Бармен явился из ниоткуда, словно тут и был, правда, в режиме невидимки, и как только я приказал ему явиться — взял и вышел из сумрака. Удивившись его скорому и незаметному появлению, я попросил его повторить заказ в двойном размере, протянул ему еще две купюры. Тот послушно намешал еще два бокала смеси, налил в посуду, воткнул зонтики. Карина достала зонтик из своего бокала, и только было хотела выбросить, как я ее остановил.
— Стой! Подожди! Дай его сюда! — командирским голосом потребовал я и протянул распахнутую ладонь.
Карина посмотрела на меня удивленно, непонимающе протянула мне зонтик, я быстро спрятал его в карман, а вслед за ним достал и спрятал свой.
— Ты что, коллекционируешь их? — спросила она, смеясь.
— Конечно! Ты знала о том, что, если бармен забудет про этот зонтик, его могут уволить с позором, оставив без права работать барменом даже в самой позорной забегаловке нашей необъятной страны?
Говоря это, я старался сохранять серьезное выражение лица.
— Нет, не знала! — удивилась Карина еще сильнее. — Это что, правда?
Она посмотрела на бармена. Тот все слышал, но ничего не сказал. Только улыбался, жонглируя бутылками.
— Разумеется, правда! — я кивнул головой в подтверждение. — Эти зонтики хоть и мелочь, но очень важны в работе бармена! Если он их не воткнул в бокал — быть беде! Это как автограф или что-то в этом роде, только гораздо значимей. Он — как запятая в орфографии. Не поставил ее — и смысл теряется. Понимаешь? А что делают с учителями русского языка, если они сами не обучены русскому языку? Не спрашивай, я сейчас отвечу: с ними происходят страшные вещи. Трудовые книжки буквально пестрят красными строками о том, насколько работник неквалифицированный. И хуже того, то же самое вытворяют и с характеристикой. Но это лишь для учителей… а вот зонтики для барменов — это гораздо страшнее.
Карина слушала, раскрыв рот.
— Так ты… — она указала на меня пальцем и замерла в ожидании. Глаза Карины горели. Она была несказанно довольна тем, что смогла почти без подсказок догадаться: я — учитель русского языка!
— Да.
Я качнул головой и выпил полбокала коктейля.
— Сегодня, кстати, будет что-нибудь интересное?
Ока кивнула.
— Ага, после двенадцати начнется стриптиз.
— Стриптиз, говоришь? Это интересно…
— Да просто танцовщицы топлес!
— Не порно, но задорно! — пошутил я и сам рассмеялся. — А сколько времени?
— Почти полночь! Они скоро покажутся вон там, — она показала пальцем на небольшую клетку под потолком. — Потом там, там и вон там!
Клеток было несколько. Все висели метрах в трех от пола — так, чтобы все было видно, но невозможно было дотянуться. Я устроился поудобнее на стуле, повернувшись к самой близкой клетке. С этого ракурса вид был потрясающий.
Карина вышла покурить, я остался один с молчаливым барменом.
— Сейчас интересное показывать будут! Кончай полировать бокалы! — крикнул я ему. Он не отреагировал. Занимался своим делом и молчал.
— Слушай, я думал, бармены разговорчивые…
Он остановился на секунду, показал пальцем туда, где должна танцевать девушка. Я посмотрел по направлению — и точно! — она уже танцевала. Лица я не увидел, но на спине заметил знакомую татуировку.
— Это же Алиса! — крикнул я бармену.
Ему по-прежнему было все равно. Он отошел от меня к другим клиентам, чтобы обслужить их. Я махнул на него рукой и повернулся к Алисе. Ошибки быть не могло, эту татуировку я ни с чем не спутаю.
— Аля! — крикнул я девушке как можно громче.
Танцовщица на полсекунды прекратила танцевать, повернулась, посмотрела на меня и продолжила танец, словно ничего не было. Точно, она. Другая бы и внимания не обратила.
В этот момент пришла Карина. Сев рядом, она посмотрела на Алису, потом на меня.
— И что ты так уставился? Женской груди ни разу не видел?
— А разве на такую красоту насмотришься? Я — эстет, — с видом знатока объяснил я, — так что, по-твоему, может быть красивее женской груди?
— Хочешь, поехали куда-нибудь, я тебе точно такую же покажу?
Я посмотрел на Карину. Она не шутила. Только я не хотел никуда с ней ехать. Она, конечно, была красивая, но сейчас моя голова была забита до краев Алисой. Пришлось отмалчиваться. Не хотелось грубить ей, отвечать отказом, но и продолжать наше общение я уже не хотел. Через секунду ее рука оказалась на моей ноге и поползла выше. Этот аргумент был заманчив, но я аккуратно отодвинул ее руку.
— Я… — неуверенно и смущенно вырвалось из моей груди, — я из семьи староверов… Понимаешь, у нас не принято водить к себе домой девушек, знакомство с которыми вступило в силу десять минут назад… Мне жаль.
— Ты что, дурак? — совершенно серьезно поинтересовалась она, взглянув мне прямо в глаза, а чтобы лучше их видеть, наклонилась поближе.
Спорить было бесполезно, поэтому я быстро согласился.
— Да!
— Не гони, красавчик. Ну, чего ты, не знаю…
— Честно хочешь?
— Давай.
— Ты меня не возбуждаешь.
Алиса время от времени поглядывала в мою сторону, фиксируя, однако, взгляд и на Карине. Карина обиженно встала и ушла в сторону курилки, оставив коктейль недопитым. В это время бармен опять подошел ко мне.
— Что бы она ни говорила — не ведись на это! — сказал он мне почти прямо в ухо, наклонившись на максимально возможное расстояние.
Я даже поперхнулся от удивления.
— Что ты сказал? — переспросил я, но он уже не обращал на меня никакого внимания. Стоял себе и потряхивал шейкером.
— Когда закончится представление? — спросил я его как можно громче, чтобы он услышал.
Он показал мне три пальца. Стало быть, в три ночи. До окончания шоу оставалось два часа.
Карина подходила еще пару раз. Назвала меня гомосеком, чуть не плюнула в лицо, но мне было все равно, что она там обо мне думает и что говорит. Я решил воспользоваться бесплатным советом бармена, хоть мне и было интересно, почему от Карины стоило держаться подальше. Наверное, она проститутка. И, должно быть, у нее сифилис или СПИД… или гепатит… или французский насморк. Безобидная гонорея, но как это, черт возьми, отвратительно!
Решив не забивать себе голову, я повернулся к Алисе. Это был самый приятный способ убить время до окончания выступления. Толпа ликовала, музыка играла с еще большей силой. У меня разболелась голова. Поневоле вспомнилось наше с Алисой свидание. Я прокручивал в голове минуту за минутой те несколько часов, которые провел с ней. Карина бесследно исчезла, найдя себе нового ухажера — какого-то пижона в дорогом сером костюме, с аккуратно выстриженной бородкой и тонкими усиками над самой губой. Наверное, школьный учитель. Проводив их взглядом, я заказал еще один коктейль. Бармен охотно налил следующий бокал, собрал все грязные со стола, составил где-то в подсобке. Я протянул ему еще одну купюру — последнюю, но он не взял. Показал жестом, дескать, за счет заведения, и скрылся. За ним следом вошел другой бармен, новый, в точно таком же костюме. Он тут же взял шейкер и отправился в другой конец стойки, где компания молодых людей требовала чего-нибудь выпить.
Из состояния задумчивости меня вывел голос Алисы. Я моментально оглянулся в ее сторону, оставив свои размышления в стороне.
— Через полчаса возле гардероба, — чуть слышно сказала она своим ангельским голосом. Музыка в это время как раз стихла, поэтому слышимость была дай бог, да и танцоров почти не осталось, разошлись по домам.
Я кивнул, допил остаток коктейля и пошел к выходу, к страшному охраннику, который дежурил как раз в назначенном месте. Увидев меня, он нахмурился, молча достал из кармана мой ножик и упаковку контрацепции, показывая, что все в порядке и ничего не пропало. В этот момент как раз вышла Алиса.
— Пойдем! — скомандовала она, взяв меня под руку и уводя прочь из клуба.
— Сейчас, только заберу свои вещи!
Развернувшись к охраннику, я протянул ладонь.
— Гони мое добро!
Он отдал. Я открыл упаковку презервативов, пересчитал содержимое.
— Не хватает двух! — вскрикнул я как можно громче, обращая на себя внимание присутствующих. — Зачем ты украл мои презервативы?
Желаемый результат не заставил себя долго ждать: несколько девушек и двое парней на входе тут же оглянулись, чтобы посмотреть на похитителя презервативов.
— Ну-ка, пошел прочь отсюда! — зарычал охранник, размахивая своей резиновой палочкой.
— Я-то уйду, а вот зачем тебе мои презервативы — загадка! Слишком велики для тебя! Или ты читать не умеешь?! Там же по-русски написано: «ХХХ». Или по-английски? Ты какой язык изучал?
Толпа шумно загоготала.
Он рванулся ко мне, но я уже стоял возле выхода. Со смехом бросился бежать от него, закрывая за собой двери. Он остановился у самого входа.
— Ты сюда больше не зайдешь! — крикнул он вдогонку.
— А ты — вор! — воскликнул я в ответ.
— Ублюдок! Только попадись мне на глаза! — донеслось до меня.
Я расхохотался еще громче. Это и правда было весело. Передразнивать охранников и клеветать на них — это, хоть и опасно, но как интересно! С лукавым смехом я отправился к фонтану, где меня уже ждала Алиса. Так состоялась наша первая незапланированная встреча.

 

3

Потихоньку начинало светать, небо на востоке подрумянилось, порозовело. Из-за сопки вот-вот взойдет солнце и раздаст всем по первое число своими жаркими лучами, но пока что стояла прохлада. Еще было время побродить по городу.
На улицах уже почти никого не осталось. Лишь изредка можно было встретить развеселый народец, подогретый спиртным, да несколько парней, вышедших из клуба освежиться. Фонари горели бледно-желтым светом. В фонтане, у которого меня ждала Алиса, плескалась теплая вода.
— Ну привет, Кошак! — бодро приветствовала меня она. — Как ты без меня? Что интересного расскажешь?
— Кошак? — озадаченно переспросил я. — А почему не Котик?
— Потому что гадишь много.
— Где это я гадил? — возмущенно отпрянул я от нее, не делая, однако, серьезного выражения лица, а, наоборот, улыбаясь еще шире. — Ну-ка, ткни носом!
— Охранника зачем разозлил? Что он тебе сделал?
— А чего он такой большой и мускулистый? — начал оправдываться я. — Да еще и презервативы мои отобрал. Скверный тип.
— Он же тебя больше в клуб не пустит.
— А я и не собирался сюда снова приходить. Нужен мне этот гадюшник!.. А все-таки странно, что мы встретились еще раз.
— Я чуть сильнее сжал ее руку.
— Да, — задумчиво согласилась она.
— Думаешь, это просто так совпало? Или нам это было предначертано судьбой?
Почувствовав настроение, присущее разве что сентиментальным романам, Алиса повернула ко мне голову, пожала плечами и едва заметно улыбнулась.
Мы пошли навстречу рассвету, к реке. Так как все еще было прохладно, мне пришлось снять пиджак и уступить его Алисе. В нем она казалась еще меньше, чем была. Такая забавная и немного нелепая. Я украдкой поглядывал на ее лицо, восхищаясь его утонченными и правильными чертами. Пытался заглянуть в ее глаза, обращенные к земле. Всматривался сквозь сумерки, очарованный красотой и изящностью Алисы. Проходя мимо одного из ночных магазинов, мы остановились купить бутылку воды и сигареты. Вода была сейчас очень кстати. Алкоголь высушил меня, обезвоженный организм просил жидкости, и чем больше — тем лучше. Меня до сих пор кренило от вчерашнего вечера, от этой мерзостной «паленой» жидкости, которой Вася, оказавшись в безвыходном положении, решил расположить меня к себе.
Алиса попросила купить ей сок и чего-нибудь перекусить. Вместе с соком я прихватил шоколадный батончик.
Вдалеке показались огни речного вокзала и набережной, тускло светившиеся в другом конце проспекта. За этими огнями была только вода, сопки и спящий, безжизненный поселок на другом берегу реки. На проспекте тоже было пустынно. Никого вокруг. С наступлением рассвета ночные гуляки разошлись по домам спать, оставив после себя побитые бутылки, пластиковые стаканчики, пакеты… Следом за ними обычно приходили ворчливые уборщики, выметали грязь, а за уборщиками шла машина, поливавшая и чистившая асфальт. И так постоянно.
Я много раз гулял здесь ночью с друзьями. Пока они были. Потом все куда-то по одному исчезли, рассосались, угомонились. Славные и хорошие были времена…
Устав все время молчать, я решил рассказать пару-тройку забавных историй, произошедших со мной когда-то близ этих мест. О том, как я полночи напролет горланил в одном из этих дворов свои песни, от которых, как правило, у окружающих (да и у меня вместе с ними) сводило зубы. О том, как меня и моих друзей разгоняли чуть ли не палками, лишь бы услышать долгожданную и упоительную тишину. То дело было весною черт знает какого года, и я уже смутно помнил подробности. Алисе было плевать на детали: ее так развеселил мой рассказ, что можно было и не уточнять, который был час и сколько нас тогда было. Хохоча, мы незаметно дошли до набережной.
Еще издали послышались песни под гитару, громкий смех и гудение автомобилей. Набережная оставалась оживленной в любое время суток. Все дороги города рано или поздно приводили к реке, и здесь можно было неплохо устроиться на всю ночь. Фонари тут не отключались даже после двух часов ночи — всегда горели, всегда освещали дороги, тротуары, клумбы и газоны. Вдоль тротуаров были расставлены скамейки, а в центре всей этой небольшой площадки красовался фонтан. Все было пронизано романтикой, и все влюбленные парочки обязательно приходили сюда.
Пройдя мимо речного вокзала к новому пляжу, мы еще погуляли по аллее, затем спустились к воде. Отсюда открывался чудеснейший вид на противоположный берег. Это, пожалуй, главная достопримечательность города, единственное интересное место. Мы застали один из редких моментов, когда солнце касается лучами воды и из нее, подогреваемой утренним светом, начинает подниматься густой пар, расползающийся по окрестным улочкам. Зрелище было воистину невероятным: когда я смотрел на солнце, пробивающееся сквозь туман перламутровыми лучами, мне вдруг показалось, что где-то здесь заканчивается реальный мир, а мир потусторонний обретает силу.
Для более острого ощущения сказочности сего мира мы с Алисой отправились по левую сторону речного вокзала — к старому пляжу, в конце которого плавал сколоченный из досок и бревен причал. Он уходил довольно далеко в реку — так далеко, что берега в этом тумане почти не было видно, он исчезал. Оставались только доски под ногами и вода. Весело и шумно плескаясь, она разбивалась на сотни капель под натиском хоть и слабого, но течения. Здесь, на этом причале, мы с Алисой сели на самый его край, опустив босые ноги в воду. Лучше даже придумать было нельзя: я, она и больше ни единой души вокруг. А еще «метеор», плывущий где-то в тумане к речному вокзалу. Проходя мимо, он оказался от нас так близко, что причал тут же подхватило волной, и нас плавно закачало, что лишь усилило ощущение полета. Может, и не было никакого «метеора», может, не было никакой прогулки, не было никаких посторонних людей и ночного клуба... Может, мы сидели здесь, на этом причале, с начала времен и созерцали земную красоту с высоты грозовых облаков, освежая ноги в прохладной воде?..
— Я с самого рождения живу в этом городе, но даже не подозревала, что на набережной бывает так красиво, — призналась Алиса после длительного молчания.
Я слегка выпятил грудь и горделиво улыбнулся, показывая всем своим видом, что этим чудесам она обязана именно мне.
— Что б ты делала, если б я не показал тебе, что бывает и такое?
— Не знаю, — пожала она плечами, — жила бы в потемках.
— А представь, это ведь не самое красивое, что можно увидеть в жизни. Существует много других красот, при виде которых можно сойти с ума, уверовать в то, что мы якобы на самом деле не живем, а давно умерли, потому и можем видеть то, что обычно ускользает от глаз обычных — живых и несчастных — людей. Представляешь, как бывает в природе? Раньше ты только слышала об этом, а теперь, к своим… — я осекся, не закончив мысль, пытаясь вспомнить, говорила ли мне Алиса, сколько ей лет, но так и не смог вспомнить. — Скольки годам?
— Это неважно, — таинственным голосом отозвалась она, как-то глухо, благодаря чему вдруг стала походить на фантом, с которым я разговаривал через плотную пелену дыма от свечи.
— Ну и ладно, — легко согласился я, пожав плечами.
Алиса подсела поближе и опустила голову на мое плечо. От этого красноречивого движения мне сделалось немного дурно: не хотелось заходить дальше, чем есть сейчас. Для чего все эти нежности?
В моей душе снова зашевелилось сомнение: я никак не мог решить, что мне было нужно. Я знал наверняка, что с Алисой меня ждет неплохое будущее, но не такое, какое я себе представлял без нее, не такое свободное. Я всегда считал, что отделиться от этого мира и жить в полной гармонии с самим собой — это гораздо лучше, чем делить себя с кем-то еще, кто бы это ни был: жена, собственный ребенок, да хоть родная бабушка — все равно, как ни крути, им ни за что не удастся увидеть мир моими глазами, а следовательно, не будет никого понимания. Мне стало тоскливо при мысли о наших общих с Алисой грядущих днях, в которых мы вместе совершаем покупки, вместе убираемся в квартире, вместе сидим в зале кинотеатра… На ее же лице было написано, что Здесь и Сейчас она счастлива, а то, что ожидало в будущем, ее словно и не волновало. Вот один из пороков философии Настоящего Времени.
Мысль в голове Алисы зрела недолго, а после сорвалась с ее губ, ударив по мне, как горсть соли по причинному месту, заставила волосы вздыбиться, а кожу — покрыться мурашками.
— Может, нам все-таки суждено быть вместе? — спросила она, не поднимая головы с моего плеча. Ее голос был до колик тихий, ласковый, как в фильме про любовь. От этого у меня заскрипели зубы.
— С чего ты это взяла?
— Не знаю. Мы встретились один раз и не собирались встречаться снова. Я точно не собиралась. Я планировала не придавать нашей встрече слишком большого значения.
Прислушавшись, как голос Алисы сливается с плеском воды, я вспомнил, что думал именно так же — что ограничусь обычным приветствием, натянутой улыбкой, вопросом «как дела?» или чем-то в этом духе, но все вышло совсем наоборот. Вышло так, что мы встретились, пришли сюда, и вот она почти признается мне в любви.
— Может, это все-таки судьба? — по голосу я почувствовал, что она стесняется собственного вопроса.
— Ты веришь в судьбу?
— А ты не веришь?
— А я не знаю во что верить, поэтому я верю и в Судьбу, и в Бога, и в Дьявола понемногу, чтобы не обидеть ни одного из этих господ. И вообще, зачем мы об этом разговариваем? Ну, встретились случайно — бывает: в нашем-то крохотном городишке это совсем неудивительно. Да, неплохо провели время. А если рассуждать так, как сейчас делаем это мы с тобой, то почему ж тогда мы забыли об одной маленькой детали?
— Какой? — спросила она.
— Алиса, если ты еще не забыла, мы с тобой познакомились в постели, там же и расстались. И нам ли сейчас рассуждать о том, что, дескать, нам суждено быть вместе? Давай уж не будем говорить о чувствах, когда их просто-напросто не может быть?
— А я, может, и не хочу больше затягивать тебя в постель, но хочу обычной нежности.
— А что, в этом мире один только я могу удовлетворить твою потребность?
— Возможно.
— Звучит не очень-то убедительно, Алиса. И я никак не могу взять в толк, почему твое внимание пало именно на меня. Согласен, возможно, ты видишь во мне того, на кого можно было бы положиться, но я этим человеком себя не ощущаю и чувств, извини меня, никаких не испытываю. Я — знай это — люблю быть сам по себе и… — я сделал продолжительную паузу, обдумывая дальнейшее предложение. — Короче, как тебе сказать… я не желаю чувствовать ответственность. До сих пор мои действия не причиняли никому вреда, но теперь, когда я уже чувствую легкую дрожь обиды, исходящую от тебя, я понял, что своими словами ранил тебя. И этих обид будет тем больше, чем больше мы будем с тобою встречаться и чем ближе ты меня узнаешь.
— Прохладно… — тихим голоском заметила Алиса, как бы говоря, что она ничуть не обиделась.
Мои слова словно пролетели мимо ее ушей, вернее, мимо ее сердца, хотя я целился именно в него. Мне хотелось, чтобы она просто не придавала слишком большого значения нашей новой встрече и ее обстоятельствам, но, похоже, это было тщетно.
Она молчала какое-то время, снова что-то обдумывала, шлифовала новую мысль в голове, готовилась нанести еще один удар по нашим дружеским отношениям. Чем больше она старалась быть мягче, слаще, податливей и обходительней, тем сильнее она затягивала во мне некий узел.
— Расскажи о себе, — попросила, наконец, Алиса, подняв голову. Она не смотрела мне в глаза, она рассматривала мое лицо — лоб, нос, губы, подбородок, волосы, словно изучала меня.
— Что именно тебе хочется узнать? — сдался я, поняв, что распинаться бессмысленно. Она и не думала отступать — это было ее преимуществом.
— Ну, хотя бы, чем ты занимаешься?
— В конкретном случае сижу тут и не знаю, что тебе сказать.
— А вообще?
— А вообще… Не знаю, что ответить.
— То есть у тебя нет никакой работы, нет никаких занятий? Ты нигде не учишься? Просто шатаешься по ночным клубам, по барам и кафе, знакомишься с девушками в интернете, развлекаешься с ними — и по новой?
— Да. Только я еще в ресторанах бываю. А вообще, ты права — бег по кругу.
— И откуда у тебя деньги на эти развлечения?
Любопытство Алисы вогнало меня в ступор. Я притворился, будто не понял вопроса, стараясь тонко намекнуть, что не хочу об этом разговаривать.
— На что ты живешь? — снова спросила она ласковым голосом.
— Ну… не знаю… на деньги… как и все остальные люди.
— А деньги откуда берешь?
— Рисую.
Алиса ничего не ответила и лишь всем видом своим показала, что по-прежнему ждет от меня ответа, как бы не обращая внимания на мои попытки увильнуть от ее расспросов.
— Нет, я не могу тебе об этом сказать. Считай, деньги сами меня находят — и все на этом.
— Почему ты делаешь из этого тайну? Ты что, грабишь банки? Убиваешь старушек?
В ответ я только посмеялся.
— Я Котяра, а не Раскольников.
— Кто-кто? — Алиса не слышала про «Преступление и наказание», что меня несколько удивило.
— Конь в пальто! — еще громче рассмеялся я.
— Какой же ты упрямый... — тихо произнесла Алиса.
Я кивнул.
— Да, и этого во мне хватает.
— А еще ты хитрый, как жук, надутый, как индюк, и важный, как гусь!
После этих слов она сама тут же рассмеялась, а я вместе с ней.
— Вот ты молодец! А еще просила меня рассказать о себе, хотя ты и сама все прекрасно знаешь!
Она смеялась над моей шуткой, пока я не прервал ее смех, спросив совершенно серьезно:
— Зачем я тебе нужен? Для чего?
Она пожала плечами.
— Вот и я никак не догадаюсь. Может, оставишь меня в покое? Я ж кот, я ж сам по себе гуляю.
— Котом я тебя назвала за улыбку, а не за то, что ты постоянно сам по себе.
— Давай-ка начистоту, — сказал я, встал, отряхнулся и помог подняться Алисе. — Давай я тебе просто скажу все, как есть, хорошо?
Она не ответила.
— Ты мне не нужна, — жестким голосом заявил я, не дождавшись никакой заинтересованности с ее стороны. — Мне никто не нужен, кроме меня самого, понятно? Ты хоть и красивая, привлекательная и все в том же духе… но я привык быть один. Мне так удобнее, мне так легче, ясно? Знаешь, почему у меня нет семьи, хотя мне уже много лет?
— …
— Потому что я все порчу в первую же неделю отношений. Я не люблю, когда мною пытаются манипулировать, я просто хочу остаться в покое, оставив в покое весь мир. Тебе я не по зубам! — войдя в раж, я повысил голос чуть ли не до крика.
Туман рассеялся, солнце начало припекать. Еще немного, и на улице оставаться будет невозможно.
— Алиса, ты меня совсем не знаешь. Говорить незнакомому парню о судьбе, о каком-то предначертании и серьезных отношениях — глупо! И вообще, отношения у нас и так буквально переполнены романтизмом! Ты меня не знаешь, я тебя не знаю, мы сидим тут в радужном тумане и выясняем отношения! Ну не чудо ли? — с этими словами я уже успокоился и заметил, что улыбка сама собою снова нарисовалась на моем лице.
Но тут случилось непредвиденное. Солнце осветило лицо Алисы, и я увидел на нем влажный след от слез. Она плакала. Заметив это, я развернулся и, не говоря ни слова, пошел к берегу, захватив в одну руку мокасины со скомканными носками внутри. Перепрыгнув небольшое расстояние от причала до берега, я обулся и еще раз взглянул на Алису. Издалека она походила на одинокую маленькую девочку, потерявшую своих родителей.
— Куда ты пошел? — крикнула она вслед.
— Исчезать! — ответил я и отправился вдоль берега. Через некоторое время мы потерялись в остатках тумана. Я отправился домой, Алиса осталась сидеть на причале. В прошлую нашу встречу она просила меня не влюбляться в нее, а сама влюбилась. Маленькая девочка. На уме только любовь, сплошная любовь. Вместо мозгов — розовая подсахаренная жижа.
В то же время мне было немного совестно. Я мог уйти из клуба или вообще не кричать ей, когда она вышла танцевать, а просто незаметно выскользнуть, и все потом было бы прекрасно. Короче, в ее опрометчивости виноваты мы оба, и из-за этого на душе у меня стало скверно.
Дойдя до автобусной остановки, я сел на лавку. Неподалеку от меня шумно ждала автобуса компания изрядно выпивших, далеко не молодых людей отталкивающей наружности. Я старался пройти мимо них так, чтобы не обратить на себя лишнего внимания, сулящего одни неприятности. А рядом на лавке, точно такой же, как моя, спал бродяга в черной от грязи рубахе. Услышав, как я щелкнул зажигалкой, он тут же открыл глаза, посмотрел на меня непонимающе, приподнялся, сел и закашлялся. Выплюнув мокроту себе под ноги, он подвинулся ко мне поближе.
— Ты кто? — спросил он хрипловатым голосом.
— Никто, — ответил я, как будто самому себе. Ввязываться с ним в диалог не хотелось.
— А что ты здесь делаешь?..
Я поднял уставший от глупых вопросов взгляд, внимательно посмотрел на него, убедился, что он не доходяга и не юродивый, а вполне адекватный, снова опустил голову и ядовито улыбнулся.
— Спроси вон у них, — я кивнул в сторону подозрительной компании. — Они тебе дадут достойный ответ. А от меня отстань. Я злой, небритый и трезвый.
Проходимец усмехнулся.
— Ишь. Палец в рот не клади.
— Откушу, — подтвердил я и кивнул.
— Есть сигарета?
Я достал одну сигарету из пачки и нехотя протянул ему, опасаясь, что он ненароком дотронется до меня, чем, безусловно, вызовет во мне волну отвращения. Вопреки моим ожиданиям, он аккуратно взял сигарету, сам, наверное, не желая ко мне притрагиваться, закурил ее, выпустив густой дым из носа, и расплылся в блаженной улыбке. Его замаранная синяя рубашка лоснилась на солнце, синие же спортивные штаны, порванные в нескольких местах, тоже бликовали. И сам этот бродяга, можно сказать, блестел от удовольствия, когда втягивал в себя дым. Столько в нем было умиротворения, что я даже немного позавидовал ему. Иметь такой большой дом, такую маленькую жизнь и ни одной обязанности перед людьми — конечно, ему это нравилось. По глазам было видно, что он смотрел на людей, считающих себя приличными, с некоторым снисхождением, якобы с пониманием, но в то же время как-то свысока, а иногда и с брезгливостью — в общем, так, как они смотрели на него, чураясь его свободолюбия и отстраненности от бренных земных хлопот. Было заметно, что его голова полна разных помыслов и дум. Это прочитывалось в морщинах на лбу, в складках между бровями да в выражении глаз, устремленных сквозь окружавшие его предметы. Это же указывало на то, что он не из тех, кому бы лишь накваситься и спать до тех пор, пока не выпадет следующая возможность выпить. Мало ли, каким образом можно оказаться бомжем? Некоторые люди идут на это сознательно. В бродяжничестве есть что-то такое, чего обычному горожанину, простому человеку с правами и обязанностями, никогда не постичь. Взять того же Джека Керуака, который чуть ли не всю жизнь слонялся по Америке в поисках истины, путешествовал, принимал наркотики — короче, жил так, как считал нужным, а не как обязывают какие-то социальные нормы. Вот и этот кадр, наверное, такой же Бродяга Дхармы.
— Жизнь хороша, — изрек он довольным голосом. — Сигарета с утра, сигарета на обед, сигарета перед сном… никаких обязанностей, никаких заморочек. Живи себе и живи…
В этом он был определенно прав. Однажды и я мечтал собрать все документы, положить их в банковский сейф на неопределенный период и свалить из города пешим ходом. Или на машине. И у меня такое предчувствие, что очень скоро моя мечта осуществится. Нет ничего романтичнее, чем быть скитальцем. Бродить по миру в поисках знаний, впечатлений, быть свободным от городских маршрутов, одних и тех же лиц, одних и тех же мест. Я видел себя сидящим у костра где-то на обочине дороги, жарящим сосиски или что-нибудь другое, пытающимся согреться под дождем, задумчиво глядящим в костер, а на лице моем — удовлетворенность жизнью. Кто-то учится сначала в школе, потом в университете или техникуме, потом работает, работает, работает, работает… и еще раз работает. А потом уходит на пенсию и сидит в кресле-качалке, рассказывая внукам о том, как он учился сначала в школе, потом в университете или техникуме, а потом работал, работал, работал и еще раз работал — скука. Вспоминать нечего. А я, глядишь, пойду по стопам Керуака: поброжу, повидаю белый свет, потом аккуратненько, страница за страницей, опишу свою жизнь на бумаге. Когда же я наконец пойму, что в этом мире нет ничего дороже семьи; когда обзаведусь женой, детьми, внуками и каждый день буду рассказывать им, что жизнь я прожил, не оглядываясь назад, что повидал кучу интересных вещей, еще больше интересных людей, много узнал о мире, в котором живу, — тогда и смерть уже будет не страшна. Я тихо преставлюсь, унесу все жизненные впечатления с собой в могилу, оставив лишь скромную толику всего пережитого, описанного в нескольких томах, чтобы потомкам, в свою очередь, было о чем рассказать и детям, и внукам своим…
Да, наверное, я так и поступлю. Только решу кое-какие дела, продам, к чертям, свою «двушку», освобожу ячейку в обществе, обернусь социальным ноликом, каковым, в принципе, я всю жизнь являлся с младых ногтей, и пойду по миру.
Я поднялся со скамьи и пошел прочь. Бродяга, оставшийся сидеть, крикнул мне в спину:
— Спасибо за сигарету, друг!
Его голос казался еще более довольным, чем раньше, и мне причудилось, будто он — бомж — был удовлетворен тем, что зажег во мне искру совершенно точного понимания жизни. Осталось, наверное, только развести костер.
В ответ я махнул ему рукой, не оборачиваясь.

 

4


Судя по состоянию квартиры, Вася просыпался пару раз, чтобы сходить в уборную. Но, к сожалению, до цели он так и не добирался. Пестрые кляксы на обоях и на полу, в которых я узнал рацион вчерашнего питания моего нежелательного друга, заставили меня задуматься о страшных последствиях, которые, не боялся бы я закона, несомненно поджидали бы ублюдка. За все эти рвотные кляксы на обоях, за перевернутые горшки с цветами и сломанный телевизор я готов был причинить гостю немало страданий. Бог с ним с телевизором, я его все равно собирался выносить на помойку. Но за цветы и за обои не избежать ему кары небесной.
Вася спал на диване как ни в чем не бывало, забывшись сном младенца, иногда подергивая ногами, словно от кого-то пытался убежать. «Правильно, — думал я с усмешкой, — беги, сукин сын, беги, пока можешь». Мне пришлось его растолкать, чтобы он проснулся, но это оказалось делом непростым: он бубнил что-то, иногда лягался ногами, не глядя, куда бьет. Один раз даже почти попал мне в живот. На этом мое терпение лопнуло. Хотелось, чтобы он поскорее очистил помещение от себя и этой ужасной вони, которая витала над ним злосчастными флюидами, предвещавшими скорый обморок. Я сходил в ванну, набрал воды в старый пульверизатор, вернулся и начал опрыскивать это гигантское опасное растение.
— Вставай, засранец! — кричал я, чтобы поскорее привести его в чувство. — Давай вставай! Очнись!
Вася наконец приподнял голову, обратив ко мне одутловатое лицо и недовольно щурясь.
— Пробуждайся, организм, — с удвоенной силой заорал я. — Пора домой! Убирайся!
Пока он что-то отвечал, я поставил горшок с цветком на место, сходил на кухню за графином, в который набрал побольше холодной воды, и пошел обратно к Васе.
— Мне туда еще нельзя!.. — произнес он страшным, как ночной кошмар, голосом. — Я же тебе рассказывал… там жена. Она… как это тебе сказать…
— Это не мои проблемы, — равнодушно ответил я, поливая цветок. Заметив, что Вася смотрит на графин как на сосуд с божественным нектаром, я закончил с поливкой цветка и приблизился с наполовину полным графином к Васе, который, конечно, подумал, что это предназначено ему. Испарина на графине свидетельствовала, что вода была холодная и что за эту воду Вася готов продать душу или даже родную бабушку.
— Дай мне попить, — с мольбой прохрипел он, протягивая к графину руку.
— Конечно, ваше сиятельство! — сказал я услужливо и допил воду сам.
— Ты чудовище! — проскулил он и отвернулся, изобразив гримасу обиды и разочарования.
Достигнув желаемого результата, я злобно улыбнулся.
— Твоя жена звонила.
Вася энергично поднялся, устремил на меня взгляд надежды.
— Что сказала?!
— Сказала, что сегодня же с тобой разведется, и ты будешь жить на улице.
Увидев, что Вася готов расплакаться от такого прискорбного известия, я почти пожалел его и, отставив шутки в сторону, сухо сказал правду:
— Ладно, успокойся. Она действительно звонила вчера и сказала, что готова тебя простить и ждет дома.
От удивления он чуть не подпрыгнул.
— Как это ждет?! В смысле?!
— В прямом смысле, Вася!
— Я Федя… — оскорбился он.
— Хрен редьки не слаще. Вася, Федя — мне все равно. Иди давай, у меня дел по горло, а ты развалился! Какого хрена ты вчера дебоширил? Давай, испарись отсюда, пока я тебя не заставил тут все убирать!
Он привстал на диване, схватившись за голову. Было видно, что ему сейчас очень, очень плохо. Его потряхивало от такого жесткого пробуждения. Голова покачивалась вниз-вверх, как у автомобильной игрушечной собачки. Смотреть было жалко.
— Что, плохо? — желчно спросил я.
— Вообще абзац… я сейчас помру… — измученным голосом протянул Федя.
— А нечего было так много пить! Давай, суй башку под холодный душ — и будь таков отсюда. Только умирать не вздумай, пока не освободишь квартиру. Там, на улице, можешь умереть хоть несколько раз кряду.
— Да ты чего такой злой, друг? — застонал он. — Мне жутко просто, а ты еще и издеваешься.
— Я тебе не друг! — огрызнулся я. — Давай собирайся. Ко мне скоро важные люди придут!
— Ну и пускай приходят! Я мешать не буду! Высплюсь в твоей комнате — и все.
Его поведение меня начало бесить. Это было как раз в его духе — задерживаться в гостях как можно дольше.
— Убирайся отсюда, недоумок!
Я уже не басил, как обычно, а издавал горловые звуки, больше похожие на шипение змеи. И, самое интересное, не подстраивал такой голос, он сам вырвался из моей глотки, потому что Федина наглость перешла границы дозволенного и была уже на уровне фантастики. Это при том, что себя самого я считаю гостеприимным хозяином, способным закрыть глаза даже на самые дикие выходки гостей.
Федя — он такой. Слегка дашь слабину, и он уже овладевает тобой, лоснится, как на параде, улыбается, словно детской мечте, готов услужить, но стоит потерять бдительность — держись. Он будет пользоваться тобой, пока не высосет из тебя все до капли. Как и многие слабые и озлобленные люди, Федя был способен на подлость. От него можно было ожидать чего угодно: например, он мог бы сделать меня инвалидом, пока я спал, или нанести удар в спину. Я слышал, что он подставил многих людей, и за это его сильно не любили.
Он, пожалуй, единственный человек из всех моих знакомых, к которому я питаю целый коктейль чувств, от светлых до черных. То мне его жалко, то я его ненавижу, то боюсь, то опасаюсь, то настораживаюсь, то еще что-то. Выпирающая личность, ничего не скажешь. Если на всех остальных мне наплевать, то на Федю просто так не наплюешь. Он сам, как слюна общества, такой же опасный и безнадежно унылый. Мне его было жалко даже тогда, когда он смеялся во весь голос, потому что он смеялся не по-настоящему, а как-то натянуто, на троечку, как плохой актер в малобюджетном кино. А с другой стороны, кто он мне, чтобы я его жалел? Он всего-то пожил у меня месяц, обычный квартиросъемщик…
После моих откровенно злобных замечаний и нескольких угроз жизни и здравию он наконец решился встать с кровати и, не отводя от меня своего бирючьего взгляда, начал потихоньку собираться. Обиженно сопя, он явно давил на жалость, и я почувствовал, что начинаю его ненавидеть за то, как мастерски он преподносит ситуацию таким образом, что ты ощущаешь себя дерьмом, а его — жертвой обстоятельств. Это не талант — харизма!
Собравшись, Федя еще раз заглянул мне в душу, играя желваками на скулах, и замер, словно предоставляя мне шанс одуматься, повернуть время вспять, сказать, мол, это была шутка или розыгрыш. Я знаю, он простил бы каждый камень, который я бросил в его огород, каждое неосторожно сказанное слово. Он снова сделался бы мне другом до гробовой доски. Или до того, как обстоятельства его жизни не изменились бы в лучшую сторону. Он мог бы жить у меня до самой смерти, если б его жена на самом деле выгнала его из дома, и я точно знаю, что до самой смерти, живя с ним в одной квартире, я бы пил по-черному, менялась бы только обстановка. Поговорить с ним особо было не о чем: все сводилось к тому, что кругом — одни гондоны, а он — воздушный шарик, и через неделю жизнь наполнилась бы угрюмым молчанием.
Все тяжкие мысли, связанные с Федей, улетучились вместе с ним. Стоя на пороге, сверля меня укоризненным взглядом, он сказал напоследок:
— Ты некрасиво поступаешь, друг…
— Проваливай уже, эстет недоделанный, — бросил я, закрыв дверь у него перед носом.
Наконец-то этот подхалим ушел из моей жизни. Остаток водки я вылил в раковину. Слесарю слесарево. Чужого добра в моем доме не нужно. Избавление от скверны подняло мне настроение.
На этот раз я был уверен, что с незваными гостями покончено. Слишком много времени и сил они отбирают. Чтобы привести мысли в порядок, я решил поставить музыку. Иногда нужно послушать что-нибудь старое, доброе и никогда не выходящее из моды — например, всегда желанный Джаз. Никогда не стареющий и вечно живой Льюис Армстронг прямо сейчас дает жару в моей квартире. Когда играет джаз, мною неизменно овладевает чувство старины. Я много раз видел фильмы, изображающие жизнь американцев в пятидесятых, и мне словно не хватало этих гангстерских времен, в которых я никогда не жил. Но ощущение такое отчетливое и стойкое, что кажется, будто я действительно прожил там целую жизнь и в полной мере ощутил дух того времени.
Квартира наполнилась джазовым настроением, музыкой, которую я мог слушать бесконечно. Под эту музыку в моем воображении рождались и умирали образы и идеи. Мечты проживали свой невероятно короткий век и бесследно уходили в никуда, а на их месте рождались новые, такие же безуспешные мечтания, которым вряд ли удалось бы осуществиться, но которым я радовался, как маленький мальчик радуется сладостям. Для меня эти спонтанные образы — признаки жизни. Как же человеку без мечты?
Например, я люблю представить себя человеком в широкополой шляпе, в костюме и с автоматом «Томпсон» в руке, стоящим в банке, пока банкир вычищает собственный сейф, выгребая деньги в мешок. Потом я прыгаю в дорогой «Роллс-ройс», завожу двигатель и уматываю куда-нибудь, где танцуют канкан.
Пока я мечтал о всяких нелепицах, порядок в доме навелся как-то сам собой. Я настолько погрузился в раздумья, оттачивая каждую деталь ограбления несуществующего банка, что уборка в квартире просто кипела. Я даже не обращал внимания на то, с каким отвращением мне пришлось отмывать полы и стены. Когда дело наконец было сделано и я избавился от всех свидетельств пребывания Феди, то смог спокойно сесть в кресло и очистить разум от событий прошедшей ночи и вчерашнего дня.
Еще подумал о том, что, если хочу уйти из города бродяжничать, мне нужно уметь позаботиться о себе, уметь делать что-то, что спасло бы меня в критический момент, чтобы я не помер с голода. В этот момент я поймал себя на мысли, что превращаюсь в избалованного, ленивого, никчемного мажора, совершенно не умеющего добывать деньги. Тогда-то мне и пришла в голову идея устроиться на какую-нибудь работу. Не постоянную, но чтобы взять и заработать немного денег. Просто чтобы уметь их зарабатывать.
Для этого нужна была только газета, которой у меня, конечно, не было. До открытия магазинов оставалось около двадцати минут, и за эти двадцать минут я успел принять душ, найти сменную одежду, носки, которых никогда не хватало. Даже сейчас, после стирки, не нашлось ни одной пары одинаковых носков. Вечная проблема холостого мужчины. Это такая мелочь, но как она важна. Пришлось идти в разных. Благо, никто не обращает особого внимания на узоры на носках.
На лестничной клетке, где вчера так красиво рухнул Федя, я нашел вещицу, принадлежавшую ему. Это были часы. Они сломались, когда он упал на них, стеклышко треснуло, а стрелки замерли на месте, не желая более шевелиться. Зато они были сами по себе довольно красивыми: необычный циферблат — первые шесть цифр были арабскими, начиная с двенадцати до шести, а остальные — римскими. К тому же, все циферки были разной величины. Часы был нацеплены на потертый кожаный браслет, порванный в нескольких местах. Наверное, поэтому Федя всегда носил эти часы в кармане. Стрелки остановились на десяти часах. Это как раз то самое время, когда мы проходили здесь. Я попробовал завести их, подвести до нынешнего времени. Часы податливо затикали — мерно и тихо. Я улыбнулся находке, решив, что Федор эти часы больше не увидит. Сочтем это как плату за ночевку. Довольный такой ценной находкой, я закинул их в карман и пошел дальше вниз, размышляя уже о том, что, быть может, мне и не нужна работа, коли мне так везет.
В магазин я пришел как раз к моменту открытия. Быстро купив газету, я тут же открыл ее на рубрике «работа» и внимательно ознакомился с объявлениями. В основном требовались работники в офисы, магазины и остальной офисный планктон, но меня интересовала работа потяжелее. Я не хотел проводить весь день в душных помещениях, умирая от скуки. Было бы полезнее, чтобы труд был как можно более изнурительный. Можно было бы поработать грузчиком, потаскать мебель или поразгружать вагоны, можно было устроиться маляром или штукатуром — кем угодно, лишь бы тяжко было. Раз уж решил изгонять из себя скверну — надо изгонять наверняка.
Свернув стопку бумаги в рулон, я направился домой, чтобы не читать впопыхах, на ходу. Там разберусь, что к чему. Вообще, неплохо было бы выспаться, потому что ночью я не спал, а сейчас уже вроде как утро. Жизнь снова возродилась, чтобы в очередной раз оплавиться под яростным солнцем. Оно уже нещадно палило верхушки деревьев, не успевших набраться сил за короткую прохладную ночь. Трава снова поникла. Земля, потрескавшаяся от жары предыдущих дней, просохла еще глубже. Несчастные огородники, набравшись сил и терпения, снова приступили к выкачиванию воды из обмелевших колодцев. А пока все чахнут и трудятся, я иду высыпаться и набираться сил, оставив жару на потом. Как же это несправедливо! Но так приятно…

 

 

5


После всех сегодняшних злоключений я думал, что умру, если прямо сейчас не уткнусь носом в подушку. Теперь, когда в доме было чисто и отсутствовали посторонние люди, я смог понять, насколько мне все же нравится быть одному: никто не досаждает, никто не вьется назойливой мухой вокруг, никто не отвлекает дурацкими разговорами или упреками, и, наконец, никто не заставляет неловко чувствовать тебя, когда ты кого-то выгоняешь. Чтобы этого не происходило, я раз и навсегда решил, что никого больше через этот порог пропускать не буду. Если кто-то придет — я даже дверь не открою. Притворюсь мертвым. Хорошо, что Алиса в конце концов поняла, что со мной ей не светит ничего хорошего. Возможно, она обиделась, но это уже не мои проблемы. Главное ведь — это здесь и сейчас, которые уже начали казаться мне довольно неплохими.
Занавесив окна и раздевшись, я улегся в мягкую постель и быстро заснул, однако первый сон увидеть не успел. Только-только я ощутил себя в прекрасном мире снов, как вдруг все вокруг развалилось, словно карточный домик: на стеклянном столике завибрировал телефон, со звонким треском отгоняя от меня драгоценную дрему, о которой я так давно мечтал.
Достав из кармана джинсов, валявшихся рядом с кроватью, часы Федьки, я внимательно всмотрелся в циферблат.
— Шесть часов, — уставшим, почти сонным голосом глухо проворчал я. — Шесть часов, а кто-то ведь не спит!
Приподнявшись на месте, я огляделся. В комнате было темно, тускло, свет сквозь шторы не пробивался. Телефон не умолкал. Притворившись, будто не слышу, как он, проклятый, звонит, я распахнул окна, впустив солнечный свет в квартиру, прищурился. На улице никого не было. Все попрятались по домам, боясь выходить наружу. Пейзаж двора был настолько уныл, что меня тотчас охватила несвойственная мне меланхолия. Мне даже не хотелось смотреть в окно, но нужно было как-то отвлечься, чтобы не сойти с ума, пока телефон трезвонит на стеклянном журнальном столе. Он надрывался, не думая прерываться.
Я подошел к аппарату, посмотрел на дисплей. Номер был мне незнаком. Ну и пускай звонят, сколько влезет…
Телефон наконец умолк. Я облегченно вздохнул и снова упал на кровать, но не успел закрыть глаза, как телефон завибрировал снова.
— Черт тебя подери! — уже зарычал я и подорвался с места.
Вцепившись в телефон, я нажал на кнопку и прижал трубку к уху, не удосужившись даже сказать «алло».
— Алло?
Я с досадой узнал искаженный помехами и посторонним шумом голос Алисы.
— Да, чего надо? — спросил я спокойно.
— Это ты, Кот?.. Мы можем поговорить?
— Еще о чем-то поговорить? — раздраженно сказал я. — Если о плохом — давай лучше не сегодня.
— Не знаю, о плохом или нет, но поговорить нужно сегодня. Даже сейчас. Открой дверь.
В эту же секунду раздался звонок в дверь, а из динамика уже доносились короткие гудки.
О чем, интересно, она хочет со мной поговорить? Неужели опять о том, как приятно сложилась судьба, что мы встретились снова? Меньше всего мне хотелось сейчас разговаривать об этом. Тем более не так уж приятно она сложилась.
Я открыл дверь, пропустил ее в прихожую.
— Ну, рассказывай, что там у тебя стряслось, — начал я допрос.
— Прямо тут разговаривать будем?
— Ну, можно там, — я указал пальцем в сторону кухни. — Проходи, будь как… нет, просто проходи.
Алиса с серьезным видом прошла на кухню, а я шел следом за ней, готовясь к самым худшим новостям.
Согласно закону Мерфи, стоит только ощутить, как хороша твоя жизнь, как тут же обязательно все испортится. В большинстве случаев, если есть хотя бы малейшая вероятность провала, его не избежать. Вот как сейчас. Стоило мне устроиться поуютнее и обернуться в беззаботную негу, как вдруг всем что-то понадобилось от меня: сначала Федя, от которого я избавился с фантастическим трудом, теперь Алиса, от которой, боюсь, избавиться будет сложнее.
Она села на стул и совершенно серьезно, без намека на улыбку спросила без преамбулы:
— Разреши мне пожить у тебя какое-то время?
Хорошо, я успел добраться до стула — не шлепнулся на пол.
— Прости? — я сделал вид, будто не расслышал. — Говори в мое здоровое ухо.
— Можно я останусь у тебя на пару дней? — повторила Алиса тем же тоном, только громче.
Я оказался в замешательстве: либо у Алисы возникли серьезные проблемы, либо она не собирается отступать перед своим решением покорить меня во что бы то ни стало. Вот теперь думай, где подвох.
— А что у тебя произошло? Почему именно у меня?
— Я поругалась с родителями… Не успела добраться домой до звона будильника. Мама не знает, что я работаю в клубе, и то, что я не ночевала дома, было для нее настоящим шоком.
— Ты рассказала маме, что работаешь в клубе?
— Нет, но она разозлилась, что по ночам я «шляюсь черт знает где».
— И выгнала тебя из дома?
— Нет, я сама убежала.
— А последствия?
— Какие могут быть последствия?
— Не знаю, тебе виднее.
Алиса умолчала о том, какие будут последствия. Вместо этого она взяла со стола конфету, съела ее, а фантик мусолила в руках, то комкая его, то разворачивая и складывая, пока не получилось кольцо, потом оставила его в покое и взяла следующую конфету.
— Давай выпьем чаю? — предложила она, когда истреблять конфеты всухомятку надоело.
— Почему нет? — согласился я. — Какой чай тебе больше нравится?
— А какой есть?
— Ну… — я встал, подошел к шкафчику, где у меня обычно стоял чай. — Есть малиновый, персиковый, зеленый, зеленый с мятой, зеленый с клубникой, зеленый с ванилью, порошковый чай без вкуса… вариантов — тьма. Тебе какой?
— Зеленый с ванилью! — вскрикнула Алиса. — Обожаю этот чай!
— Как скажешь, — согласился я и, взяв из другого шкафчика две дорогие гжелевые чашки, закинул в каждую по пакетику обычного дешевого чая.
— Это и есть твой ванильный чай? — разочарованно спросила Алиса.
— Нет, это черный чай в пакетике, — беззаботно ответил я. — А зеленого нету. Просто я удивительно радушный хозяин и люблю доставлять гостям удовольствие. Или хотя бы предвкушение удовольствия.
— А, ясно, — Алиса улыбнулась. — В общем, надеюсь, много хлопот я тебе не доставлю.
— Хлопот? — наигранно удивился я. — Нет, ты мне очень даже пригодишься. Нужно ж кому-то мыть посуду и готовить еду, верно? А еще ты будешь мыть полы и стирать белье…
— Ха! — Алиса усмехнулась, даже не думая обижаться. — А чем же будет заниматься ваше величество?
Чайник на огне звонко засвистел.
— А я, милочка, буду сидеть и улыбаться! — я взял чайник и разлил воду по кружкам. — Ты ведь должна понимать, что у нас, представителей высшей власти, существует иммунитет на работу. Она для нас как монстр под кроватью: если ее игнорировать, то вскоре она перестает нас пугать, а с тобой, Алиса, мне теперь вообще бояться нечего!
Последним заявлением я ее хорошенько развеселил. Услышав звонкий, добрый смех Алисы, я улыбнулся сам. Шутка удалась.
— И что, тебе хорошо жить вот так, одному? — спросила Алиса, размешивая сахар в кружке.
— Да, мне нравится спокойствие и безмятежность.
— Боже, как так человек может жить?..
— А как «так»? Я готовлю себе сам, стираю белье сам, убираю квартиру сам, я все делаю самостоятельно, не упускаю возможности остаться довольным собой, и что больше всего мне нравится в себе — независимость. Спроси у любого парня, смог бы он так жить? Да ни один мужчина, тем более в моем возрасте, не способен прожить в одиночку, сохранив при этом хозяйственность.
— Ну да, это редкость, — Алиса кивнула, сделала глоток чая. — И давно ты так живешь?
— Уже не помню… Лет, наверное, с двадцати двух или трех…
— А сейчас тебе сколько?
— Много мне сейчас…
— И что, ни разу не было желания пожить нормальной жизнью?
— А чем эта жизнь нехороша?
— Не знаю… как-то грустно и печально… И все-таки, на что ты живешь? Ты ведь не работаешь и не учишься, так ведь?
— Я живу на проценты, — ответил я, улыбаясь в пол.
— На какие проценты? — спросила она, с интересом поглядев на меня.
— А на такие: когда-то давно — мне было лет пятнадцать, а то и меньше — моему отцу — царствие ему — посчастливилось сорвать джекпот в предпринимательском деле, и он взобрался до небывалых высот в сферах малого бизнеса, что, конечно, автоматически превратило его бизнес уже не в малый, а крупный. Но власть всегда портит людей, и от нее жизнь моего папы сократилась. Короче, он не выдержал накала страстей и преставился. Такая вот трагедия. А мама, не выдержав такого удара, отправилась вслед за ним прямехонько туда, откуда не возвращаются. Вот и получилось, что все его состояние перешло мне — парочка особняков, несколько квартир (штуки три, по-моему) автомобилей и еще кое-какие штучки. Оставив самое необходимое для жизни, я продал большую часть наследства, а вырученные деньги положил под проценты. С теми деньгами, какими владею я сейчас, можно поставить на уши целую страну. Вот, собственно, и все.
Алиса долго смотрела в потолок мечтательным взором, представляя себе какие-то картины, а потом очнулась и сказала:
— Если бы у меня было столько возможностей, я бы не просиживала свои золотые годы в этом городе. Я бы объездила все страны мира, одевалась в самых дорогих и модных магазинах Франции, Италии, Германии… Ужинала бы в роскошных ресторанах. И я не понимаю, почему ты со своими деньгами до сих пор тут, среди «смертных», в маленьком провинциальном городе, одеваешься в дешевых бутиках, покупаешь еду в обычных магазинах и отдыхаешь в клубах для молодежи среднего класса…
Если честно, я и сам задавался этим вопросом. Как у меня получается просто жить — жить, не выделяясь, в обычном доме, с обычными соседями. И почему я до сих пор не изменил свою жизнь… И, задавая себе этот вопрос, я всегда приходил к одному и тому же ответу.
— Видишь ли, Алиса. Сложно объяснить, почему я не соответствую уровню своих доходов, ты ни разу не была в подобном положении. Я же рассуждаю так: у меня есть все для нормальной, даже хорошей жизни, а больше мне и не нужно. Зачем мне, допустим, дорогущий автомобиль, если у меня есть ноги? Мне и простой автомобиль-то не нужен, потому что я не люблю и не умею водить.
— Все равно, не понимаю я тебя, — развела она руками.
— Ты и не поймешь, пока не обретешь примерно столько же, сколько есть у меня. Для того чтобы понять, что такое деньги, нужны деньги. И в один день ты поймешь, что никакой ценности они, в сущности, не представляют…
Я допил свой чай, поставил кружку в раковину. Хотя я вовсе не был уверен, что она поняла мою мысль до конца, но когда-нибудь все равно поймет. А пока я смотрел, как она складывает фантики от конфет в кучу, и не знал, чем бы таким сейчас заняться. Остатки сна улетучились уже давно, теперь не было даже желания снова уснуть. И так-то в жизни бывает: заснул буквально на полминуты, почувствовал этот полусонный бред, мысли уже спутались, а потом кто-то помешал — и все — сна ни в одном глазу. Осталась только одна мысль о том, что поспать было бы вовсе не плохо.
— Может, выпьем чего-нибудь покрепче? — предложил я, не зная, что еще придумать.
— А что у тебя есть? Только серьезно, без шуток и без этой твоей «гостеприимности».
— Ладно, — кивнул я, — есть вино, ликер, есть виски — больше ничего нет.
— Может, выпьем вина?
— Почему бы нет? Сейчас, подожди, принесу.
Я встал со стула и пошел в кладовку, где хранил запасы алкоголя на случай непредвиденных обстоятельств. Такова была черта моего характера: я запасался провизией на год вперед, чтобы не ходить лишний раз в магазин. Мало ли, вдруг дикая лень нападет. Кладовка у меня была довольно вместительная. На нескольких полках стояли бутылки вина, виски, коньяка, о котором я забыл, и ликеры. Взяв одну из бутылок, я принес ее на кухню, открыл, разлил по бокалам.
— Ну, будем! — провозгласил я тост и сделал первый глоток.
Алиса сделала глоток следом за мной, не отводя от меня взгляда.
— Интересный ты человек… — призналась она. — Какой-то слишком непонятный.
— Можешь считать меня психом.
— Почему сразу психом?.. Ты не псих.
— Ты меня еще не знаешь! — я ухмыльнулся, выпил еще немного вина.
— А что, есть еще что-то?..
— Много всего…
— Например? — Алиса глядела на меня с неприкрытым интересом. Ее глаза блестели, как два маленьких изумруда, она жаждала раскрытия тайны.
Вместо того чтобы ответить, я закурил сигарету, долил в бокал вина, стараясь не делать резких движений — все не спеша, аккуратно, но в каждом жесте чувствовалась твердая рука.
— Ты любишь тараканов? — спросил я, протерев ладонью стол и сбросив крошки на пол.
Алиса какое-то время молчала, не зная, что ответить, но вскоре собралась с мыслями.
— Это ты к чему сейчас спросил? Конечно же, я их не люблю.
— А я люблю. Они ведь такие… как сказать. Они ж безобидные твари. За что их не любить. Я сейчас объясню, к чему это я. Однажды мне приснился сон…
— Какой сон?
— Будто я — таракан. Самый обычный рыжий таракан. У тебя водятся тараканы дома?
— Нет.
— Но ты представляешь, как они выглядят?
— Конечно.
— Хорошо… — я попытался затянуться для пущего эффекта, но закашлялся. Приложил руку ко лбу. — Так вот, я был знакомым тебе тараканом. Собирал крохи на собственной кухне. Жрал их и был доволен жизнью. Каким-то местом понимал, что я таракан, и это нормально. В смысле, меня это никак не смущало. Но вот что…
Алиса заинтригованно смотрела на меня, желая узнать наконец, что было дальше, но мне не хотелось утолять чужую жажду разом. Задумчиво глядя в потолок, я оторвался от своих мыслей и продолжил чуть быстрее.
— Тогда я возвращался в свою маленькую, забитую тараканьим дерьмом щель в плинтусе, где меня ждала моя тараканиха. Вокруг нее, кроме ее же дерьма, валялась не доеденная гнидами скорлупа тараканьих яиц — кстати, я даже не подозревал, что они ее съедают, — а сама эта моя тараканиха была так мерзка, так отвратительна, что даже мне, как таракану, стало дурно. Но я почувствовал за собой некий долг: хоть мне и было мерзко, я понимал, что без этого — никак. Короче, я накинулся на нее и начал яро ее… — я деликатно кашлянул, пытаясь подыскать более культурное выражение. — Яро оплодотворять. Вот.
— Фу… — Алиса сморщилась, вообразив себе это зрелище. — Ну и сны тебе снятся!
— Это не конец. Слушай. В общем, она издавала отвратительные звуки. Вернее, не сама она, а ее организм, тельце. Вокруг стоял такой же отвратительный шум, и это наводило на мысль, что мы с ней далеко не одни. Тьма скрывала нежелательных наблюдателей, но сказать я им ничего не смог. А когда закончил — я проснулся. Проснулся оттого, что меня вырвало во сне.
— Ты болен.
— Я знаю. А теперь вывод: сон был настолько реалистичным, что это не дало мне ни единого шанса сомневаться в том, что в одной из своих жизней я действительно был тараканом. Кстати, я даже видел тогда, будучи насекомым, себя настоящего. Кажется, я наливал себе воды посреди ночи. Кто знает: может, это было переселение души?
— Ты точно псих.
— Главное, чтобы не идиот…

К вечеру мы с Алисой прикончили две бутылки вина, не поговорив больше ни о чем серьезном. Никаких попыток обсудить наши отношения не было, она старалась держаться непринужденно, как будто мы просто старые друзья, и это заставило меня еще раз подумать об утреннем разговоре. Я не знаю, вдруг я был к ней недостаточно справедлив. Мне ведь не хотелось причинить ей боль. Просто я думал, что когда мы договаривались не заводить никаких отношений, то говорили это серьезно. По крайней мере, я был тверд в своем решении, а она забила себе голову всякими глупостями насчет судьбы.
Сейчас она показалась мне гораздо взрослее, чем утром. Не было никаких избитых намеков, не было никакой первобытной тяги. Похоже, она действительно пришла лишь потому, что ей просто некуда было идти, поэтому через некоторое время я уже относился к ее присутствию гораздо терпимей.
На улице совсем стемнело. Солнце ушло за горизонт, оставив на западе огромное розово-красное пятно. Там же, в угасающем небе, плавали небольшие перистые облака, отсвечивая огненно-красным на фоне лилово-синего неба. Любуясь этим чудом, хотелось даже заплакать. Еще немного, и я упал бы в обморок по-стендалевски.
— Мы живем в самой настоящей сказке, — произнес я задумчиво, почти непроизвольно. Я весь был не тут, а там, в этих облаках. Я улетел, я исчез, я погрузился во что-то необыкновенное.
— Что ты сказал? — Алиса, слегка покачиваясь, захохотала.
— Смотри, как красиво. Не это ли чудо?..
Алиса подошла к окну и навалилась на подоконник всем телом, но, в отличие от меня, она не увидела ничего примечательного — для нее это был самый обычный закат, каких миллионы.
— Сколько времени? — спросила она, вернувшись на место.
Сердито нахмурившись, я запустил руку в карман и достал разбитые часы. Они по-прежнему показывали шесть.
— Шесть часов, — ответил я, словно какому-то прохожему, и тут же снова уставился в небо.
— Но шесть часов было еще шесть часов назад, котик.
— Ну и ладно. Здесь и Сейчас время не имеет никакого значения. Оно есть где-то, но к нам не имеет почти никакого отношения. Кто-то сейчас опаздывает, кто-то, наоборот, считает лишние минуты, а для нас время потеряло значение.
— А знаешь… — она встала с места. — Знаешь что…
— Что?
— Я спать.
— Спать?
— Да… больше делать нечего.
Алиса сонно покачивалась, стоя передо мной, и даже чуть не упала, но я успел поймать ее.
— Осторожнее! — укоризненно сказал я. — Так сильно накидалась, что ли?
— Ну! — рассмеялась она.
— Пойдем, я покажу, где ты будешь спать. Я приобнял Алису за плечи, охраняя ее равновесие, чтобы она нечаянно не рухнула на пол, довел до дивана, на котором спал Федя, но потом передумал укладывать ее там. В конце концов, она и Федя — на разных концах галактики. Я повел ее к себе в комнату и уложил на свою кровать. Как-никак, Алиса — девушка, а девушкам — уют и нега. Да ради девушки я способен даже русалку на шпагат посадить! На моей кровати ей будет удобнее спать.
— Вот сюда ложись, Алиса.
Я подвел ее к самому краю кровати, она тут же села, не соображая, что делает, и уже было хотела лечь, но я не позволил.
— Сначала разденься, потом ляжешь.
— Помоги мне раздеться, — попросила она и вытянула ноги.
Оглядев ее с головы до пят, я осторожно расстегнул пуговицу на ее джинсах, затем стянул их и аккуратно положил на кресло. Когда настало время рубашки, она подняла вверх руки, чтобы облегчить процесс. Вскоре и рубашка последовала за джинсами. Оставшись в одном лишь нижнем белье, она попыталась справиться сама, но я не позволил.
— Может, не нужно это снимать?
— А как же я буду спать? — уже сквозь сон спросила она.
— Тогда давай под одеяло — там снимешь и передашь мне.
Она хихикнула, но послушалась. Прикрытая одеялом, она разделась полностью и бросила вещи в кресло, избегая давать их мне.
— Вот и славно, — шепотом сказал я ей на ушко, — спи.
В этот момент я почувствовал себя по-настоящему заботливым человеком. Мелькнули, конечно, кое-какие мысли, когда ее раздевал, но я быстро отбросил их в сторону.
— Поцелуй меня! — потребовала она перед тем, как я вышел за дверь.
Я вернулся к кровати, наклонился над ней, коснулся губ, почувствовал ее смиренное дыхание.
— Довольна?
— Да, — прошептала она. — Спокойной ночи.
— Доброй ночи, Аля.
Я вышел из комнаты, закрыл за собой дверь.
Кофе, убежав из турки, пронзительно зашипел на конфорке, напомнив о том, что за ним нужно было следить. Я ринулся на кухню, стараясь не создавать шума, быстро снял турку с плиты и поставил ее в раковину. Добрая половина кофе вылилась на плиту, а того, что оставалось в турке, как раз хватило для меня. Содержимое я процедил в кружку, сделал несколько глотков, и жизнь сразу вернулась ко мне.
Я сел на то место, где сидела Алиса. Все-таки она довольно милая, как ни крути. Еле уловимый запах ее духов, словно какие-то флюиды, навевал мысли о ней. Вспомнил первый день нашей встречи, будто это было сотню лет назад, вспомнил, как боялся, что вместо такой красавицы придет какая-нибудь бабайка, которую нужно будет выпроводить, не слишком при этом обидев…
Кофе буквально испарился у меня в руках. Я совершенно не заметил, как выпил целую кружку и почувствовал прилив сил.
— Не время спать, — пробубнил я вполголоса, — нужно выйти проветриться.
Взяв с собой телефон, я вышел на улицу, глубоко вдохнул свежий воздух. Ночью на улице хорошо: прохладно, тихо, спокойно. Немного опасно, но не так, чтобы слишком. Если ходить по освещенным улицам, неприятностей вполне можно избежать. Были, конечно, инциденты… Неприятно об этом вспоминать, но виноват в них был я сам, поэтому единственный человек, которого мне стоит бояться, — это опять же я. Ну, а если человек не ищет неприятностей и держится от них подальше, то они сами будут его избегать. Такой вот глубокомысленный вывод сделал я для себя однажды. С тех пор и проблем никаких не было.
Я оглянулся по сторонам и зашагал вперед, прогулявшись для начала вокруг дома. Потом захотелось пойти еще дальше. Домой возвращаться желания не было, тем более что Алиса сейчас спала сладким мирным сном. Поэтому я развернулся и потопал, задумчиво глядя под ноги, к самому сердцу города, на ту самую площадь, к которой приводили все дороги и где в конечном итоге собирались все ночные гуляки.
Мысли, которыми была забита моя бренная голова, были в основном о ней. Ну, а как еще? Теперь, когда я остался один и никому не удастся меня потревожить, я решил расставить точки над «и», определиться и либо отвергнуть Алису, либо принять. Выбор непростой.
Как девушка и просто как человек она меня устраивала. В общем и целом, Алиса — просто чудо. Бывает же, когда в человеке сочетаются красота и ум. Хотя ее нельзя назвать умной, но разумной — безусловно. Самым главным достоинством Алисы можно считать то, что ей удалось пробудить во мне нечто, что долго спало, а теперь уже не скоро уснет опять. Возможно, за меня говорит игристое вино, а может быть, я серьезно запал, сам того не зная… говорят же — сердцу не прикажешь. Сколько ты любовь ни анализируй — все равно она возьмет верх. Словом, пока мне оставалось лишь дать событиям развиваться по собственному их усмотрению, махнув рукой на эти противные «но» и «если»…
Пошарив в карманах и достав оттуда мелочь, я пересчитал деньги, какие у меня были. Этой горсти монет оказалось слишком мало, чтобы погулять как следует, поэтому я направился к круглосуточному банкомату, который находился в получасе ходьбы.
До него я добрался довольно быстро. Очереди не было. Сняв необходимую сумму денег, я осмотрелся, пытаясь сообразить, где здесь ближайший круглосуточный бар. Пройдя по центральной улице и зайдя в несколько переулков в поисках пивнушки, я наткнулся-таки на то, что искал. В паре десятков метров от меня, в одном из темных дворов, внезапно распахнулась дверь, откуда вышли трое пьяных мужиков с красными от духоты лицами. Смеясь и обсуждая, кажется, какой-то анекдот, они закурили по сигарете. Вид у них был не протокольный, им было уже по полтиннику, а то и больше, да и одеты они были не так уж отталкивающе. Я постоял в тени, послушал, о чем идет разговор, а когда понял, что бояться мне нечего, выпрямился, приняв форму стрелы, и направился прямо к двери, откуда раздавались звуки музыки и женские крики. Было понятно: люди что-то отмечают. Зачем им портить праздник из-за меня?
Не привлекая к себе слишком много внимания, я прошел мимо столиков, мимо танцплощадки, подошел к барной стойке, за которой стояла некрасивая женщина в синем фартуке, попросил налить мне пива. Музыка поутихла. Я обернулся посмотреть, не мое ли присутствие отвлекло народ от гуляний, но меня здесь как будто и не было. Никто и бровью не повел, что не могло меня не обрадовать. Благополучно купив полтора литра пива, я так же тихо откланялся, ушел, встал неподалеку от крыльца, там, где свет фонарика не доставал до меня, открыл пиво и сделал несколько глотков.
Обстановка вокруг была незнакомой. В этом дворе я не был ни разу в жизни. По главной улице, что располагалась всего в нескольких дворах от меня, я ходил чуть ли не каждый день, помногу раз бывал в магазинах, что на ней расположены, а во дворах не был ни разу, тем более ночью. Новизна обстановки породила в моем сердце какое-то странное ноющее чувство. Темные лабиринты дворов и переулков совершенно сбили меня с толку, какие-то голоса вокруг, казавшиеся голосами совершенно из другого мира, свет в окнах, запах ужина, детские площадки, деревья — все вызвало во мне чувство тоски по дому. Такое же чувство — странное дело — я испытывал однажды, когда проходил так же ночью в чужом городе, а теперь вдруг потерялся в городе, который знал вдоль и поперек. Я даже не мог сообразить, где находится мой дом. Из какого-то окна раздался женский смех, по которому можно было догадаться, что смеялась девушка лет двадцати — двадцати пяти, домашняя, семейная, живущая с родителями, потому что родители засмеялись вместе с ней так же, по-доброму и незатейливо. Из другого окна, наоборот, раздавались голоса бытовой ссоры. В воздухе стоял резкий запах полыни, ожившей листвы и еды, приготовленной кем-то в соседнем доме.
Допив бутылку до половины, я пошел обратно тем же путем, каким пришел сюда: той же тропинкой, сквозь те же кустарники, мимо тех же ночных ларьков, под теми же окнами первого этажа, на одном из которых стоял горшок с геранью и в котором можно было увидеть висящий на стене черно-белый портрет какого-то человека в военной форме. Заостряя внимание на этих деталях, я потихоньку выбрался к главной улице, почти полностью обновив гамму впечатлений от прожитого дня.
Дойдя до дороги, я решил не выходить на нее, а пойти вдоль домов с внутренней стороны, чтобы можно было спокойно присесть где-нибудь, где меня не будет видно, и выпить пива.
Единственное место, где можно было посидеть — игровая площадка с маленьким домиком, одиноко стоящим рядом с горкой песка. Домик — это все, что находилось на детской площадке и во дворе вообще. Он был мне по плечо, поэтому решиться на то, чтобы посидеть на миниатюрной скамеечке, оказалось нелегко, но я все же втиснулся в него, уселся на скамью, усмехнулся богатому выбору развлечений для детишек, открыл пиво и сделал солидный глоток.
Вся скамья была исписана маркерами и похожа на мою записную книгу, в которой тоже, за исключением редких случаев, ничего толкового не было — одна сплошная грязь: номера телефонов, бессмысленные записи, маты. Детские шалости. Игрушечный домик и маркер — это все, что нужно современному школьнику для развлечения на улице. Ну, еще баночка «ягуара» для смелости перед девчонками. А я, помню, пил чистую водку… Вот так меняются времена. Этих пустых баночек тут валялась целая куча. Даже удивительно, с каким удовольствием они травят себя всякой гадостью.
Едва я подумал о молодежи, откуда-то из темноты послышались юношеские и девичьи голоса, замелькали телефоны, раздался дерзкий смех, больше напоминавший лошадиное ржание. Шумный гормональный набор передвигался в мою сторону. Я решил не напрягаться, сидел себе и пил, хотя сразу же стало довольно неуютно: дети в этом возрасте безбашенные, какие-то дикие.
— Извините, мы тут не помешаем? — раздался вызывающий голос одного из парней. Следом за ним раздался звонкий девичий смешок.
— Садитесь, — как можно спокойнее ответил я, сделав глоток пива.
— Тут слишком тесно! — ответил мне тот же парень.
— Тогда постойте.
— Слышь, ты! — с угрожающей напористостью возмутился он. — Ты кто такой вообще?
Внутри меня все закипело. Я попытался определить, сколько парней в компании. Вроде двое. С двумя сопляками я справиться мог, поэтому продолжил сохранять спокойствие. Я мог сделать с ними все, чего пожелает моя душа, но не лучше ль сменить гнев на милость, отнестись к ним с пониманием и оставить жить в здравии?
— Не твоего собачьего ума дело, — с издевкой ответил я. — Вали отсюда, пока можешь ходить.
— Ну-ка, иди сюда, родной! — послышался наглый голос с заднего плана. Это говорил второй парень. Девчонки отошли в сторонку, беседуя о чем-то своем.
Действовать нужно было быстро. Я закрыл пиво, приподнялся, вышел, приблизился ко второму. Он был довольно маленьким мальчиком, и, увидев, что я гораздо выше него, немного сдрейфил.
— Я тебе не родной, падла малолетняя.
Реветь я старался как можно страшнее, чтобы было похоже на голос прожженного урки из зоны, и, как оказалось, это повлияло на них гораздо сильнее, чем я мог ожидать. Однако в руке у второго я заметил то ли нож, то ли заточку — что-то опасное. И хоть стало страшно до дрожи, уступать инициативу было нельзя ни в коем случае. Если обнаружить страх — быть беде. Оставив в покое первого школьника, я подошел ко второму, расправился в плечах, приосанился.
— Пошел отсюда, сопляк! — рявкнул я на него.
Тот, который заговорил со мной первый, сказал товарищу:
— Пойдем домой, Тоха…
И оба ушли как ни в чем не бывало, оставив девушек на мое усмотрение.
— Чего стоите, красавицы? Присаживайтесь, если хотите.
Девочки ничего не ответили, словно не слышали меня. Я решил, что они просто испугались, и подошел к ним сам.
— Вам сколько лет? — спокойно спросил я. — Восемнадцать? Семнадцать?
Девчонки смутились, не захотели сразу отвечать, но и я не хотел отступать. Во мне уже говорил хмель.
— Сколько тебе? — обратился я к той, что показалась мне немного повзрослее.
— Шестнадцать… — робко ответила она.
— А твоей подруге?
— Мне пятнадцать, — отозвалась другая.
Бог мой, им по пятнадцать-шестнадцать, а на вид — все восемнадцать! В чем подвох? Это чудо или фокус такой? Или во всем виноват макияж?
Великая детская глупость — хотеть быть старше своего возраста. Как только они поймут, что повзрослели, захотят быть младше. Сейчас они начинают курить, пить, заводить опасные связи. А когда опомнятся, печень превратится в паштет, легкие — в бесполезную скрипящую мешанину, набитую копотью; там, откуда выползают дети, будет как в центре Грозного после бомбежки, и то еще если они доживут до средних лет, потому что благодаря всякой гадости, которой так охотно убивает себя молодежь, многие из них уже к двадцати проходят через сердечный приступ. Жалко. Им бы уроки учить в такой час, а они шляются по улице с какими-то недоумками, ищут проблемы на свои маленькие попки.
— Вам, наверное, домой пора? А то мамы, поди, волнуются, не спят.
Сначала они не отреагировали на мои слова. Я еще раз оглядел их. Нет, ну какие тут пятнадцать-шестнадцать? Они так и напрашиваются, чтобы какой-нибудь похотливый пьяный дядька изнасиловал их. Накрасились, приоделись и вышли на улицу ночью посмотреть, что будет.
— А ну, кыш отсюда! — прикрикнул я от всего своего доброго, заботливого сердца.
Обе послушно развернулись и ушли вглубь домов, не говоря ни слова. Я снова сгруппировался и втиснулся в маленький домик, где стояло мое пиво.
— Шестнадцать и пятнадцать, — повторил я, снова присев на лавочку. — Надо же!..
Сделав еще несколько глотков, я подумал, что задерживаться тут, наверное, не нужно. Могли прийти следующие, а еще хуже, могли прийти те же вместе со следующими. Тогда точно драки не миновать.

(Окончание следует.)

 

 

 


 

 

 


Виталий МАКСИМЕНКО



На расстоянии ночи



Рассказ

 

 

Я вышел из поезда и поежился — порывистый ветер сразу принялся трепать полы моей легонькой летней куртки. Я тут же ее застегнул, но это мало помогло. Ну и что, что конец мая, ветру с залива Петра Великого на это плевать. У него свои представления о временах года. И Владивосток с ним заодно. Все они тут спелись: и невысокие, но довольно крутые сопки, и скачущие по их склонам городские строения, и небо, полное яркого, почти южного солнца, низких дождевых туч и шумных чаек. И все это безобразие там и сям приправлено взбитыми сливками свежего тумана. Ничего себе коктейль? Впрочем, он тут очень популярен.
Да, а чего я, собственно, приперся сюда с утра пораньше? — я честно мог задать себе вопрос. И также честно на него ответить, — а фиг его знает. Ну мало ли — поругались, в первый раз что ли. Так что, надо сразу бежать сломя голову на вокзал, покупать билет на первый подвернувшийся поезд? До Владивостока, а куда еще. А потом мстительно выключить телефон, предварительно отправив: «Счастливо оставаться! Не скучай».
М-да… И мстя его была ужасной… Надо бы позвонить… А что сказать-то? «Здравствуй, дорогая, я во Владивостоке! У нас традиция. Мы тридцать первого с друзьями ходим в баню…» Нет. Не буду никуда звонить, и телефон не буду пока включать. Могу я позволить себе день полной свободы?! К тому же на работу только послезавтра.
Мне и раньше приходила мысль сбежать куда-нибудь, закатиться в какой-нибудь пыльный угол Вселенной, и пусть все меня потеряют. Оборвать всякую связь с друзьями, коллегами и родственниками. Ненадолго — на пару дней. Эта соблазнительная мысль обычно посещала меня либо в разгар особенно суровых трудовых буден, либо когда у нас с женой был очередной виток эскалации напряженности. Но, конечно, никуда, никогда, как и все. Потому что всё, как у всех, а ведь никто же никуда не едет, не сбегает. А ты-то чем лучше. Да и действительно — а как, а куда, а зачем? Резонные вопросы. Положим, «куда?» — не так уж много вариантов, если хочешь сбежать из Хабаровска на день или два, не чувствовать себя при этом последним идиотом и не тратить много денег и усилий. Тогда «как?» — только поездом. Если на природу, то все равно нужна минимальная подготовка; другие города или далеко, или не вдохновляют по причине совершенной своей непримечательности, по крайней мере, меня. Остается Владивосток. Всего лишь ночь — и вот тебе солнечные блики на башенках игрушечного вокзала, соль в воздухе и белоснежный «Иртыш», словно навечно пришвартованный к пирсу за железнодорожным терминалом.
Ну ладно, уже довольно намерзся у парапета за Морским вокзалом, насмотрелся на изумрудно-аквамариновую гладь — всю в чередовании длинных теней и солнечных островков, между которыми лавирует парочка маленьких парусников. Можно уже идти в кафе — греться, утолять жажду, голод и прочие потребности.
Я шагал по улице адмирала Фокина в надежде обрести на ней искомые маленькие радости жизни, придирчиво осматривал соответствующие заведения и бился над последним вопросом — «зачем?». И, по правде говоря, ничего не добился. «С женой запутались в причинах и следствиях потери интереса друг к другу? Но друзьями-то ведь остались. Где-то глубоко, очень глубоко в душе. Работу свою считаешь бесполезной тратой времени? А ты хотел, чтоб как у агента 007? Радуйся, что хоть такая есть. Чувствуешь, что устал, что все вокруг серо и однообразно? Коллеги уже десять лет с одними и теми же анекдотами: «Водка не радует, бабы не греют». Или наоборот? А сам ты кого-нибудь радуешь? Хоть кому-нибудь нужен? А тебе? Кроме бодрых стариков-родителей и почти взрослой дочери, с которой никогда не жил вместе. Плохо тебе, друг мой? Ой как… да как всем. Нормально. Ну и чего ты тогда…» В общем, вместо ответа получился всегдашний любительский сеанс психоанализа в походных условиях. Бессмысленный и беспощадный.
А потом я набрел на новую кафешку — еще год назад ее тут не было. Уже на пешеходной зоне — на уютном отрезке улицы, примыкавшем к центральной городской набережной. Это — старый Владивосток. Старый, конечно, по нашим дальневосточным меркам. Впритык стоящие по обеим сторонам улицы разноцветные трехэтажные дома еще в прошлом веке отметили столетний юбилей. А значит, они уже седая старина. До них тут ничего не было, кроме скал, приморских сосен и амурских тигров.
Мне этот район Владивостока всегда нравился. Не могу сказать, что объездил весь мир, но все-таки был кое-где. Видел разные города — большие и маленькие, древние и юные — в России и Китае, в Западной Европе и Средней Азии. Не все запомнились. И дело не в численности жителей, веках и вехах истории или количестве достопримечательностей на квадратный метр. Просто одни города западают в душу, ты чувствуешь себя на их улицах своим и потом возвращаешься в этот город, словно в гости к старому другу. А в других тебе не холодно и не жарко. И красиво там, и вроде бы надо восхищаться величественной архитектурой или развитой инфраструктурой, но не хочется. Не трогает. Владивосток — из первых. Кусочек его всегда со мной, всегда во мне.
Может, именно то место, где я теперь стоял и растерянно улыбался. Уж очень забавная была вывеска. На деревянном диске с окаменевшими остатками коры по краям и не с одной сотней годовых колец был изображен бородатый одноногий пират. Рисунок, выполненный синей гуашью, походил на татуировку на широкой моряцкой груди. Пират был одет в долгополый камзол, обут в высоченные ботфорты, точнее, оставшаяся нога обута, а на голове его красовалась шапка-ушанка с эмблемой, если не ошибаюсь, железных дорог России. Что бы это значило? Пират улыбался во все свои четыре зуба, в одной руке он держал две пивных кружки, а в другой свернутую географическую карту. Вместо обычного протеза к обрубку его ноги была прикреплена перевернутая вниз горлышком бутыль с надписью «Rum». Под диском с пиратом располагалась скромная металлическая табличка: «Лаптуанские о-ва. 100°100΄:100°100΄». Однако! Готов поспорить, что нет никаких Лаптуанских островов — ни по указанному в виде параллелей и меридианов адресу, ни где-либо еще. Выдумают же! «О-ва». Так сокращают названия архипелагов на мелкомасштабных картах.
Чтобы попасть в кафе, я свернул в узкий проход между домами и спустился в полуподвал одного из них. Я ожидал увидеть полутемную таверну с массивными деревянными столами и уймой тематической дребедени: макеты каравелл, гигантские лакированные раковины, веревочные сети вместо занавесей и все в том же духе. В портовых городах владельцы точек общепита очень неоригинальны в выборе антуража своих заведений. И Владивосток этим не отличается, скажем, от Сингапура или Одессы. В целом, я не ошибся. Несмотря на то что кафе было очень маленьким — четыре стола и крошечный бар, весь романтическо-океанический набор присутствовал. И каравеллы, и раковины, и даже здоровенный ржавый якорь в углу. По стенам висели фотографии с тропическими лесами и морскими побережьями. Никак с пресловутых Лаптуанских островов. Единственно, в чем мои ожидания не оправдались — помещение не было темным, напротив — его заливал яркий электрический свет. В зале никого, кроме меня, не было. Ни за столиками, ни за барной стойкой. Стоило мне отметить, что здесь удивительно тихо, и тишину сразу нарушили:
— Доброе утро!
Я обернулся. В проходе, ведущем в служебные помещения, стояла женщина. Смуглая, с шапкой непокорных темных кудрей. На загорелом лице сразу привлекали внимание яркие серые глаза. Они самую капельку отличались от среднестатистических красивых, может, были шире посажены или чуть более удлиненные, не знаю. В первый момент она мне показалась очень молодой, почти девчонкой, но уже в следующее мгновение я понял, что ошибся. Ей, пожалуй, немногим меньше моего, а стало быть, за тридцать. Женщина смотрела на меня, чуть улыбаясь, очень внимательно, не сводя глаз, и словно изучала или запоминала.
— Здравствуйте, — наконец сказал я.
Почему-то ее появление выбило меня из колеи. А кого я хотел увидеть? Или решил, что один здесь?
— Присаживайтесь, — женщина повела рукой, приглашая меня занять место за любым из четырех столиков. — Я сейчас дам меню.
— Не надо меню. Вы делаете эспрессо, — я не спрашивал, а констатировал факт.
Женщина, понимающе улыбнувшись, кивнула. Я только сейчас ощутил, что одновременно и роднит это заведение с другими портовыми забегаловками, и в то же время разительно отличает от них. Это запахи. Наверное, я так продрог под утренним бризом, что у меня начисто отшибло обоняние. А теперь словно кто-то включил некий генератор запахов. И не дешевых ароматизаторов и типовых специй, а чего-то такого… даже трудно объяснить. Кружащего голову, дразнящего своей настоящестью и полной невозможностью. Как одноногий пират в ушанке с Лаптуанских о-вов. И в эту симфонию запахов, ничуть не портя ее, не диссонируя с ней, чистой нотой вплетался аромат свежесваренного кофе.
Через пять минут я уже вовсю наслаждался жизнью. Я ел фантастически вкусные булочки, пил в меру крепкий, в меру сладкий — именно такой, какой я люблю, кофе и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Булочки предложила хозяйка. Не знаю, как ее называть — не бармен же и не официантка, так что пусть будет «хозяйка». Она сказала, что испекла их сама, и я согласился на парочку. И не пожалел. Потом я заказал вторую чашку кофе и еще булочек. Я так увлекся поглощением этих маленьких кулинарных шедевров, что вздрогнул, когда услышал голос хозяйки рядом с собой. Опять она вогнала меня в оторопь.
— Вы издалека к нам?
Я смущенно прожевал кусок и пожал плечами.
— Так заметно, что я приезжий? Я из Хабаровска.
Хозяйка присела за соседний столик. Подперев подбородок ладонью, она некоторое время молча смотрела на меня. Потом спросила:
— Вам понравились булочки?
Совершенно обычные, простые вопросы, но мне почему-то казалось, что в них кроется какой-то тайный смысл, какие-то намеки. Словно пытаются определить, свой ли, знаю ли секретный пароль. Я даже потряс головой, отгоняя наваждение.
— Да! — я энергично кивнул. — очень понравились.
— Я добавляю несколько капель рома в тесто…
Она явно хотела еще о чем-то меня спросить, но не решалась. После двух чашек кофе и четырех булочек я ощутил, что уже вполне могу поддержать беседу.
— У вас такое странное название, — сказал я, — Лаптуанские острова. Таких на карте не найдешь. И пират замечательный.
Женщина словно бы не слышала меня. Она смотрела куда-то мне за спину, о чем-то задумавшись, закусив губу. Я проследил за ее взглядом — она смотрела на одну из настенных фотографий. Там была запечатлена тоненькая, загорелая дочерна девочка-подросток в закрытом купальнике. Она стояла на склоненном к земле стволе пальмы. Девочка изогнулась, ловя равновесие, рукой касаясь коричневого ствола. Мокрые спутанные волосы падали ей на лоб, лезли в глаза. Глаза у нее были такие же, как и у моей собеседницы, — улыбающиеся, светло-серые и чуть-чуть необычного разреза. Точнее, у девочки с фото в глазах плясали откровенные смешинки, а у хозяйки кафе во взгляде пряталась грустная улыбка. Женщина не дала мне задать закономерный вопрос.
— Все мы от чего-то бежим, — неожиданно сказала она, — уходим от так называемой «реальной жизни». Фильмы и книги, алкоголь и наркотики, компьютерные игры, мистические учения — все это различные формы бегства. Психологи говорят, что это уход от проблем, от столкновения с действительностью. Но не только… Это еще и попытка вырваться за пределы той клетки, которую мы принимаем за действительность. Чтобы понять, о чем я говорю, достаточно просто уехать на денек в другой город — безо всякого повода, без цели. И ощутить действие силы, которую я называю центробежной. Она стремится выбросить нас из привычного круга, если этот круг перестает нас удовлетворять. Поддавшись ей, можно неожиданно оказаться за пределами того, что ты считал реальностью. Но надо помнить, что назад дороги не будет. Ты не сможешь вернуться. Или не захочешь. Станешь невидимкой для всех, кто тебя знал. Связи с прошлым не будет, понимаете? Связь оборвется…
Женщина осеклась, вновь замолчала.
У меня мурашки бегали по спине, пока она говорила. Я начал чувствовать, что и на меня подействовала эта загадочная сила, причем без моего на то согласия. Что прямо сейчас кто-то берет меня за шиворот и вытаскивает из моей такой привычной реальности. Да нет же, глупости какие! Просто стало женщине скучно. Субботнее утро, посетителей, кроме меня, не ожидается, вот и решила побеседовать на общие темы. Я попросил счет, расплатился. Когда хозяйка у стойки давала сдачу, то положила мне на ладонь вместе с купюрами прямоугольник из цветного картона. Визитка заведения, надо полагать. Хозяйка задержала свою ладонь над моей и мягко сказала:
— Не берите в голову, что всякие тетки болтают от нечего делать. С утра тут не бывает посетителей. Не с кем словом перекинуться.
Стоя рядом с ней, почти держа ее за руку, глядя в ее светлые, внимательные глаза, я подумал, что ей уже за сорок, то есть она наверняка старше меня. Хотя это ощущение было связано вовсе не с внешним видом этой странной и красивой, а точнее, странно красивой женщины.
Уже когда я выходил, хозяйка вновь обратилась ко мне. И я задержался, упершись рукой в раскрытую дверь.
— У вас из кармана железнодорожный билет торчит, — сказала она, — сразу понятно, что вы только что приехали. Отсюда же до обеда нет поездов. А на фотографии моя дочь. Но снимок старый. Ей сейчас уже как вам, наверное. Ну, может, чуть меньше.
— А… — я раскрыл рот и тут же его закрыл. И, замявшись, спросил не то, что вертелось на языке: — Лап… Лапутианские острова, это откуда? Из какой-то книги?
— Лаптуанские, — поправила она. — Из книги? Пожалуй, можно и так сказать. Точнее, из атласа. Географического.
И рассмеялась. Звонко, легко. Сразу превратившись в юную девчонку, не старше той — с фотографии. Я покачал головой и вышел.
И не понял, куда попал. Такое ощущение, что прямо в облако. Густой туман стянуло ветром с бухты на побережье, и он бережно укутал город, словно вата елочные игрушки после Нового года. Здания лишь угадывались в белесом мареве. Туман все преобразил. Люди превратились в бесплотные тени, фасады зданий в декорации самих себя — за ними ровным счетом ничего не было. Я брел наугад. Куда-то спускался, потом поворачивал. И наконец уперся в стену. В нескольких шагах от меня темнел чей-то силуэт. Это не человек, не скамья и не авто. Это зверь! Тигр. А тигр — это кинотеатр «Океан», рассудил я, поглаживая металлический загривок. Я тыщу лет не был в кино. А что еще делать днем в чужом городе, где у тебя ни родственников, ни друзей. А даже если б и были. Я же решил — никакого сообщения с внешним миром.
Туман, кстати, стал рассеиваться, открывая отдельные пазлы мозаики под названием «город Владивосток». Заискрилось вдали море, справа проявилось чертово колесо, блеснул синевой округлый бок «Океана»...

Город неторопливо, словно неуклюжий сухогруз в док, забирался все глубже в сумерки, зажигая огоньки по всем своим сопкам и по периметру бухты Золотой Рог. До сеанса я пообедал, после вдоволь нагулялся. Само кино не впечатлило, но не фильмы же ты сюда приехал смотреть. А зач… Но я тут же заставил заткнуться этот занудливый голос внутри себя, мучивший меня проклятыми вопросами с утра.
Я был сегодня в Океанариуме, и в Крепости, и на смотровой площадке у арки влюбленных. И все ножками, ножками. По всем бесчисленным местным ступенькам — подъемам и спускам. И ножки теперь справедливо требовали отдыха. А желудок столь же резонно намекал на то, что не мешало бы подкрепиться.
Я собирался поужинать, а потом пойти на вокзал — купить билет на ближайший поезд до Хабаровска. А в поезде завалиться на узкую купейную койку, вытянуть, насколько получится, гудящие ноги и спокойно продрыхнуть до самого дома. Дом, дом. Х-м. Я достал телефон, включил и увидел штук десять вызовов и столько же смс. Почти все от жены. Нажал на кнопку вызова.
— Алло! Ты где? — голос звучал устало. В нем не было ни обиды, ни привычного раздражения. Мне вдруг стало очень жалко ее.
— Оля, я сейчас все объясню…Черт! Что за!..
Телефон сдох. И мог быть реанимирован только с помощью зарядного устройства, которое я, разумеется, не захватил. Проклятье! И сразу вспомнилась утренняя женщина из кафе. Как его… Лапта… Лапла… Не важно. В памяти всплыли ее слова, что связи не будет. И что уеду в другой город. А еще… Ведь она сказала, что я буду невидимым. А в тумане я таким и был! Мной овладело странное, лихорадочное чувство, что надо спешить. Что надо обязательно разыскать эту женщину. А зачем — я бы не смог сформулировать. Возможно, я просто хотел вернуться в ее кафе и проверить, будет ли ужин так же хорош, как и завтрак.
На Фокина вечером было еще уютнее, чем утром: светили фонарики, журчали фонтанчики, а дореволюционные здания напустили на себя в сумерках самый что ни на есть таинственный вид. Вот только очень таинственной вывески с пиратом нигде не было. Проход между домами, который вел в кафе, тоже отсутствовал. Я прекрасно его помнил — между розовым зданием и коричневым, узкий такой, темный. Бред какой-то!
Я принялся разыскивать кафе по всей пешеходной зоне. Безуспешно. Я остановился посреди улицы и попытался сообразить, что за фортель выкинула моя память, ведь где-то же это кафе должно быть? И тут я вспомнил про визитку. Ну как можно быть таким болваном?! Я даже рассмеялся от облегчения и хлопнул себя по лбу. Визитка легко нашлась во внутреннем кармане куртки. Я покрутил ее в пальцах. Подошел к фонарю, поднес картонку к самим глазам, потом отвел подальше. Что за шутки?! Это больше всего походило на билет. На одной его стороне была вся необходимая информация. Число — сегодняшнее, время отправления — 24:00 местного. Маршрут: порт отправл. — Владивосток Полночный, порт приб. — Лаптуан Утренний. Тип каюты: одноместная, второго класса. Ну чего это, второго-то… «Полночный», «Утренний» — прелесть какая… Э-э… это, наверное, флаер. Приглашение на какую-то вечеринку. Так оригинально оформили. И адрес должен быть. А вот, мелким шрифтом. Так. Спортивная набережная… р-н Яхт-клуба, Причал №… Причал… какой причал?.. Спортивная набережная… это же, наверное, черт знает где! А где адрес кафе? Я перевернул билет. Там по синему фону, перечеркнутому тонкими черными линиями, бежала цепочка коричнево-зеленых пятнышек. И подпись под ними: «Лаптуанские о-ва. 100°100΄:100°100΄». М-да. Хорошо работают ребята. Все мелочи учитывают. Теперь без этого никак. Нужно бороться за своего клиента. Только вот адреса кафе не указали. Я вновь повернул билет лицевой стороной и почувствовал, что земля уходит из-под ног. А может там уже не земля? А палуба бригантины, увозящей меня на Лаптуанские о-ва? Я присел на скамейку и перечитал строчку, вклинившуюся между маршрутом и типом каюты: «П-жир Северов И. Г. транзит Хаба — Влад — Лапт». Это ж я — Северов И. Г. Это у меня, выходит, транзит Хаба — Влад — Лапт.
Я почувствовал, что начинаю медленно, нет, немедленно сходить с ума. Некоторый последующий отрезок времени помню смутно. Но я вел себя прилично и действовал вполне рационально. Я стал подходить с адресом на карточке ко всем прохожим подряд — прохожие пожимали плечами и смущенно улыбались. Двое уверенно показали в противоположных направлениях. Я, кстати, давно уже понял, что жители Владивостока очень любят, но совершенно не знают свой город. Но я не сдавался. Пошел к таксистам. Первый же сказал, что это совсем близко, но надо будет ехать в объезд, потом стоять на путях, а дальше там ремонт и обрыв, и поэтому заломил какую-то астрономическую сумму. Тогда я спросил и его, а как пройти, раз это близко. Таксист долго и путано объяснял. Мне наконец показалось, что я приблизительно понял, в каком направлении надо идти, и отстал от него. И пошел.
Путь мой пролегал в основном по центру города. Но как он изменился ночью в свете жемчужных, золотистых, фиолетовых фонарей! Как завораживающе поблескивали стекляшки мостовой под ногами, как весело трепетали флаги над шпилями островерхих крыш!
Стало понятно, почему во Владивостоке бесполезно спрашивать, где что находится. Тут практически все приезжие.
Я поравнялся с группой подростков в черных облегающих костюмах и широких, черных же, плащ-накидках. Назвав адрес, спросил, правильно ли иду. Ребята пожали плечами и честно признались, что не местные, что всего лишь двадцать минут назад прилетели и скоро отправятся дальше. У каждого на широком поясе болтался длинный кортик.
Потом я осведомлялся у забавной парочки. Он — в белых рейтузах, коротком синем камзоле и в криво нахлобученном пышном парике. Лицо и пальцы его были измазаны чем-то черным. Она — моложе его раза в три и выше на полголовы. С короткими огненно-рыжими волосами, в огромном бесформенном свитере, некогда, вероятно, белом, а теперь перепачканном всеми цветами радуги и их оттенками. Когда я спросил, они принялись спорить. После пяти минут препирательств и взаимных обвинений вежливо сказали (а я терпеливо дожидался, когда же они закончат — так интересно было на них смотреть), что не уверены, но вероятность того, что я иду верным путем, существует. Потом девушка очаровательно улыбнулась и добавила, что с удовольствием помогла бы мне, но жутко спешит и поэтому просит извинить. Тут они вновь начали выяснять отношения, остановившись посреди тротуара. А я зашагал дальше. Немного погодя, я обернулся. Голоса спорщиков слышались отчетливо, но их самих почему-то не было видно, хотя там, где я их оставил, ярко светили фонари.
Далее были молодые люди вполне обычного вида, которые с таким интересом глазели на строящийся мост, что я понял: их спрашивать бессмысленно — тоже не местные.
Трех полуобнаженных девиц двухметрового роста, с зелеными волосами и светящимися глазами я беспокоить постеснялся. Они, перегнувшись с парапета, смотрели на поблескивающие внизу волны и кому-то призывно махали руками.
Я бы так и не добрался до места назначения, указанного в билете, если б не еще одна странная компания. Все трое в совершенно умопомрачительных одеяниях — в каких-то балахонах, напоминающих пододеяльники с дырками для рук и головы. На головах что-то похожее на восточные тюрбаны, на ногах сапожки с загнутыми носами. Один из них был во всем черном, другой, непомерно худой и высокий, наоборот, носил только белое. У этого — белого — на руках здоровенные рукавицы. В мае! Странный и жутковатый тип с пронзительным взглядом. Третий предпочитал настоящее буйство красок — малиновый балахон, желтый тюрбан и зеленые сапоги. Я объяснил им свою проблему, они о чем-то пошептались; тот, который в черном, подошел ко мне и щелкнул пальцами. Сразу после щелчка я, кажется, потерял сознание.
Потом я неожиданно упал на песок и ушиб плечо. С горем пополам поднявшись, я огляделся и понял, что нахожусь на берегу бухты Золотой Рог, где-то недалеко от городского центра. Отсюда были хорошо видны огни на мосту и светящаяся надпись «Океан». Вокруг не было ни души. Я вдруг понял, что меня отпустило. Тихое, но ужасно симпатичное сумасшествие последних часов прошло. Что же это было? Все эти флаги, стеклянные мостовые, персонажи странных сказок. От голода и усталости привиделось? Или на обед что-то съел? А может, на завтрак? Булочки в пропавшем кафе.
Приглушенно шумел город, со стороны «Океана» слышалась музыка, горели огоньки в окнах отдаленных спальных районов. Я растерянно взглянул на смятую карточку в руке…
Все закончилось, устало сказал я себе. Что это было, ты обдумаешь позже. А сейчас — на вокзал, он недалеко. И… или не… не закончилось? В нескольких шагах от меня, прямо на песке, стояла маленькая будка наподобие тех, в которых продают билеты на всякие экскурсии. Рядом с будкой был установлен турникет. Причем никакой ограды не наблюдалось. За турникетом тянулся к морю дощатый мостик. Где он кончался, неизвестно, поскольку пространство за будочкой непроглядно темнело.
Город услужливо отодвинулся в сторону, сместился на далекую периферию моих органов чувств.
— Ваш билет!
Я вздрогнул, заглянул в окошечко будки и увидел свою давешнюю знакомую из кафе. Сейчас она выглядела на все семьдесят, нисколько не потеряв ни обаяния, ни благородства черт. Чуть удлиненные серые глаза смотрели насмешливо и в то же время печально.
Я вновь огляделся. Ночь взяла город без приступа, нависла сверху, распростерлась вдоль побережья. Небо было чистым и свежим. Крупные, твердые звезды, казалось, готовы были ссыпаться с небосклона прямо в море. Низко над горизонтом серебрился лунный серп. Ветерок освежал лицо и нес запахи водорослей и соли. Совсем близко плескались волны. Как же хорошо… Вот это ты обязательно возьми с собой…
«Куда?! — кто-то загнанно крикнул во мне. — Неужели ты всерьез…»
— Кто вы? — я резко придвинулся к окошку.
— Я выдаю билеты, — уклончиво ответила женщина, — на самое захватывающее дух бегство на свете. А некоторых еще кормлю булочками. С ромом из личных запасов Перевозчика. Всего лишь несколько капель этого рома, и мир может совершенно преобразиться… — она заговорщицки улыбнулась.
Ну, значит, виноваты именно булочки…
— Послушайте, я искал ваше кафе…
— …и не нашел, — закончила она за меня. — Просто вам больше нет в нем надобности.
— А утром была?
Она только кивнула в ответ.
— Кто вы? — я повторил свой вопрос. И добавил: — И кто это — Перевозчик? И откуда взялся билет с моей фамилией? И что все это значит?!
Я понял, что буквально лопаюсь от внезапно переполнившего меня любопытства.
Женщина это тоже поняла. Она выставила вперед ладонь, словно затыкая дыру, из которой хлестал поток вопросов, и, дождавшись, когда я замолчу, стала рассказывать:
— В начале девяностых я, как и многие в то время, решила начать свое дело. И открыла кафе. Я должна была, конечно, разориться. И все к тому шло. Я не знала, на что мы с дочерью будем жить… А потом… Однажды вечером в кафе пришел хромой бородатый мужчина. Он назвался Перевозчиком. Предложил сделку: он позаботится о том, чтобы кафе не вылетело в трубу, а я должна буду подыскивать для него клиентов. Тех, кого больше ничто не держит на Земле и кто способен начать все заново в другом мире. Перевозчик сказал, что в последние годы появилось очень много тех, кто готов стать его клиентом. И он, мол, подыскивает себе помощников. Я приняла его предложение. И кафе действительно осталось на плаву. Мне он еще пообещал, что я не буду стареть, хотя, по-моему, тут он соврал.
В кафе могут попасть только те, кто уже готов оборвать все связи. Таких достаточно. А вот разыскать причал способны лишь немногие из них — те, кто вопреки всему сохранил детскую веру в чудо. Вот вы к этим немногим и относитесь.
— А откуда он — этот Перевозчик? — вопросов у меня еще было хоть отбавляй. — И что ему все-таки нужно?
— Я о нем почти ничего не знаю. Ни где он живет, ни откуда он родом. Он заходит ко мне иногда — приносит стопку пустых билетов да бутылку рома… Кстати, на вывеске перед кафе его автопортрет... хотя он совсем другой… А что ему нужно? Не знаю. Он, помню, спросил, не осталось ли у меня детских рисунков. Но мои, конечно, не сохранились. Я показала ему рисунки дочери — он был очень доволен. Можно сказать, счастлив. После этого он и предложил работать на него, ну а я подумала да и приняла его предложение. И сначала работы было довольно много.
— А теперь, я смотрю, у вас наплыва посетителей не наблюдается?
— Не совсем так. Кафе находит не меньше людей. Но вот до причала почти никто не добирается.
— А что там? — я показал на черноту за будкой.
— Там? Корабль Перевозчика.
— Нет, — я помотал головой, — на Лаптуанских островах. Там что?
— Ничего. Их нет и не может быть, при таких-то координатах, — Женщина усмехнулась. — Так, страна небывалия. Их выдумала моя дочь. Как-то она даже нарисовала их.
Женщина опять улыбнулась — пожалуй, самой светлой и самой печальной из всех своих сегодняшних улыбок.
— Ага… — я помолчал немного. И неожиданно спросил: — А где ваша дочь?
— Не знаю. Миров много… Она была одной из первых, кого увел Перевозчик… Ей было всего шестнадцать! А ведь в этом возрасте все готовы бежать куда глаза глядят… Но довольно об этом. Вам нужно спешить, корабль скоро отчалит.
— Но если островов нет, то куда ж я в таком случае попаду? Ведь в билете же написано…
— По правилам, установленным Перевозчиком, действительным считается только билет, в котором указан несуществующий пункт прибытия. Лаптуанские острова как раз такой и есть. А куда вы попадете, я не знаю. Куда больше всего желаете, наверное. Может, в мир, который похож на какой-нибудь ваш сон или на прочитанную книгу. Но вполне может статься, что в глубине души вы считаете самым желанным местом во Вселенной город Хабаровск. А почему все это с вами происходит, а тем более зачем — даже и не думайте спрашивать. Пустое. Ну же! Время на исходе. Билет!
Я попаду, куда желаю попасть! А куда я желаю? Скудный купейный свет, узкая койка, проплывающие сонные пригороды, «Такси берем?», «Нет, спасибо», «Оля, я все объясню…». Книги, фильмы, сны, мечты, книги… Моя рука с зажатым картонным прямоугольником потянулась к окошечку и замерла. Не понимаю зачем (и даже не думаю спрашивать!), но я набрал побольше воздуха в грудь и выкрикнул в звездное небо всего два слова. И четырежды одно число.
Женщина недоуменно вскинула брови. А может, недоумение мне только показалось. Потому что в следующий момент я увидел, как вспыхнули веселые огоньки в ее помолодевших глазах.





 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока