H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2015 год № 2 Печать E-mail

Лада ПУЗЫРЕВСКАЯ. «Дети асфальта»

Иван ВОЛОСЮК. «Оживаю для слова»

Владимир НЕЧАЕВ. «За мгновение до...»

Ефим ГАММЕР. «Сибирские реалии»

Светлана СУПРУНОВА. «В пути — светло»

 

 


 

 

 


Лада ПУЗЫРЕВСКАЯ

«Дети асфальта»

 

Здравствуй, Бог

Ну, здравствуй, Бог. Молиться не проси,
скажу, как есть — к чему мне эта осень?
Таких, как я, немало на Руси,
ненужных вовсе,

не годных ни на бал, ни на убой,
себе не близких и чужих друг другу.
Смотри, смотри — с закушенной губой
бредем по кругу.

Рассвет теперь страшнее, чем закат,
за сумерки готовы разориться,
пока ты наблюдаешь свысока,
чем в этот раз закончится «зарница»,

пока рисуют пули вензеля
и плачут дети: Боженька, помилуй...
Их страх устала впитывать земля,
а смерть, смеясь, вальсирует по миру.

Что ж мы? Покорно глядя в монитор,
считаем дни и ждем дурные вести —
не то скамейка запасных, не то
груз двести.

Пока сплошной отделены двойной
от плачущих теней на пепелище,
предчувствие войны грозит войной.
Мы потерялись, нас никто не ищет.

Без плащ-палаток, ружей и сапог
идем на свет в ошметках ржавой пыли,
чтобы успеть сказать: спасибо, Бог.
За то, что — были.

 

 

Он найдет тебя сам

Занавесишь полнеба по осени — и вперед,
год за годом кочуем, Господи — каковы!!..
Раз ни пуля, ни ты, никто таких не берет —
надо падать самим, а всюду чужой ковыль,

августейшая степь, а выпадет снег — каюк,
все дороги не к дому, соломы не подстели,
истекают крыла — куда там, как все, на юг —
то не воск уже, а просроченный пластилин.

Занавесишь полнеба по осени — все, завис,
ни в каких зеркалах на зависть не отразим —
не молись на ветру, не плачь и не отзовись.
Он найдет тебя сам — хоть чем ты ему грози.

То ли ямы воздушные, копи земных пустот,
все растут и растут под дождичек навесной,
то ли я все слабее?..
Кто знает ответ, пусть тот
и ответит за всех, не блещущих новизной

отшлифованных перьев. А осень не такова —
вмиг обтреплет по канту всякий императив,
но не станешь же в трубы медные токовать?..
И назад не вернешься, полполя перекатив.



Каста

где саду цвесть — белеет остов,
а мы краснеем для контраста —
лазутчики из девяностых,
нас — каста.

неприкасаемая свора —
в напрасной нежности жестоких
солдат, не вынесших фавора,
не стойких.

где высоты все ниже градус,
и будто нет звезды позорней,
чем та, что выпала на радость
в наш лепрозорий.

лечить отпетых нет причины,
и что в сердцах не налабай ты,
мы — сто пудов — неизлечимы,
нас килобайты.
в анамнезе — сто строчек в ворде
за тех, кто не успев наспамить,
за скобки вынесен — подводит
нас память.

мы все еще on-line на случай,
когда, забыв про чад и жен их,
провайдер свыше свистнет
лучших
из прокаженных.



Декаданс

отыграли по полной, сдаваться пора на милость
ёлопалой стране, победившей в «что-где-когда»,
к перлам первых дождей
раз —
не сразу, но обломилась
тупиковая ветка в простуженный декаданс.

хоть трава не расти по следам ледяных ристалищ,
кто б там, вестью напрасной махая, не поджидал,
ты с языческой страстью
свой майский букварь листаешь,
тянешь влажный сиреневый вечер, как божий дар.

с подрастающей тенью подробно срастаясь швами,
не крести календарь и знамений не отмечай,
слишком весел и зол к изумленью небесной швали,
а меча не принес — так и сгинешь не от меча.

спросят — не отвечай, ни за что горизонт заштопал,
ни куда белый свет год за годом перетекал,
но, покуда не пойман,
никто не поймет, за что пал
под молитвенный щебет с восторгом еретика.



Пока горит


1

Когда рассветами пернатыми
зависнет над заветной датой
роман с родимыми пенатами —
умри, небесный соглядатай.

И как судьбу не вытанцовывай,
к себе не ближе ни на шаг ты,
глядишь, как голуби торцовые
взлетают из горящей шахты.

Не опознав в паленом лебеде
болотной прыти гадкой птицы,
чужие сны в имперском лепете
сбываются без репетиций.


2

Не отводи глаза — не гость, поди.
В нечистом поле, как по ГОСТу,
твои?.. следы цепочкой, Господи,
дымятся у пустых погостов.

Сказал бы лучше, чем обидели,
раз, хоть убейся, кровь из носа —
горят бетонные обители,
сто лет не знавшие износа.

Мы по любому счету — лишние
апострофы в хозяйском сторно,
и только комплексы жилищные
не позволяют жить просторно.


3

По кругу пущены почетному,
вприсядочку скрипим зубами —
когда натоплено по-черному,
весь белый свет легко забаним.

С рожденья сказками угроблены,
бесславно вяжем лыко в грозди,
горим, как брошенные гоблины,
а обещали сделать — гвозди.

Но тех, кто сдуру солнце выкатил
в пристрелянный медвежий угол —
и след простыл, и к общей выгоде
бессилен даже вещий google.

 

4
И пусть немыслимы проталины
в связи с отсутствием покрова,
и сумерки впритык приталены,
пока нас, кротких полукровок,

по миру без вести полкающих,
в сердцах не резали по мерке,
аршин не вырастив пока еще —
пускай до срока не померкнет,
изнежен снежными пейзажами,
остекленевший взгляд на море.
И пусть нас не хоронят заживо,
пока горит чужое горе.


5

У горизонта вспыхнет зарево —
и то ли с дури, то ли с манны
напрасных
слов не разбазаривай —
все разберут на талисманы.

Щедра еще на вырост ранами,
кровит реликтовым портвейном
страна несбыточная, странная,
где первый встречный
соловей нам

насвищет лишнего с три короба,
хмелея в духе тех историй,
когда махнешь рукой —
до скорого,
а догонять уже не стоит.



Гуси-лебеди

Подрастает луна — полумесяц к полуночи канет,
нам отказано в птичьих правах,
вышибающим клин,
но подметные сны, как монеты, под утро чеканит
вещий стрелочник-март, до того тут его допекли.

Жить взаймы у весны я до талого поберегусь, и
сочинять судьбоносный сочельник —
пора-то пора,
но с фарфоровых гор улетают последние гуси
в никуда без любви, косяком избежав топора.

В посеревшую тьму очарованно выкатив зенки,
отпевает зима свой последний дорожный навет,
Бог не в помощь,
но сказочник наш
из волшебной подземки
не выходит на свет, никогда не выходит на свет.

Это родина, браза — чем только ее ни кропила —
обмирает земля, растранжирив трофейный елей,
не смотри на меня, на исходе не только крапива,
на исходе без веры, мой мальчик, всего тяжелей.

 

Хуже нет отступать без надежды, забитых бросая,
прижимая к промерзшему небу последний жетон, —
как тут ни подогрей, но судьба к турникету босая
доведет с ветерком, по пути схоронив решето.

Чудеса в решете застревают на вечном вопросе,
рассыпаются бисером — тысячей мелких «tobe»,
и летят гуси-лебеди вдоль керамзитовых просек,
и никто не заметит, когда ты взаправду убит.



Там, где нас нет

Там, где нас нет и не было, наверно,
где даже сны — пиратский фотошоп,
и воет ветер в брошенных тавернах —
там хорошо.

Где нас уже не будет — там, где мы
в нелепых позах,
не лишенных шарма,
взлетали с арендованной кормы,
карманную прикармливая карму,

И уплывали в ночь неправым галсом,
где рыбы мрут от съеденных монет —
о, как же ты блистательно ругался,
что счастья нет.

Верстая стих запальчиво запойный,
смерть прогибалась радугой-дугой —
ты про меня, пожалуйста, запомни
другой, другой.

На расстоянье наши взгляды вровень.
так хорошо, что дальше — не сослать,
а то, что мы одной бродячей крови —
так не со зла.

Мело во все пределы по полгода,
бросались тени замертво на снег —
ты глянь, какая выдалась погода
там, где нас нет.



Что ты знаешь

Что ты знаешь о жизни заснеженных тех городов,
где секундная стрелка годами стоит, как влитая,
и короткая память не стоит напрасных трудов,
и хрипят самолеты, с саднящего поля взлетая.
У остывшей земли на краю без причины не стой —
прибирает зима в ледовитом своем фетишизме
выживающих чудом в местах отдаленных
не столь.
Что ты знаешь о жизни?..

Родом из отмороженных окон — куда нам таким?..
И тебе не понять,
постояльцу нарядных бульваров,
отчего так бледны одолевшие брод седоки
и не смотрят в глаза, отпуская своих боливаров.

Что ты знаешь о жизни, немногим длиннее стишка,
где случайным словам
в изувеченном ветром конверте
до последнего верят и крестятся исподтишка —
что ты знаешь о смерти

искрометных свечей, позабытых у пыльных икон,
где Господь раздает векселя в неизвестной валюте
и все так же один — налегке по реке босиком
отправляется в люди.



Оранжевое небо

мама, только не плачь. ржавеющая трава,
огибая сугробы, дотянется до весны —
бельевые веревки чужие полощут сны,
уставая смешные птичьи качать права
выходящих под купол палевый из окна,
оставляющих свой намоленный теремок,
не умея летать…
вот же Бог — помогал, чем мог,
и теперь посредине мира совсем одна
ты лежишь, подминая колющийся рассвет
под оранжевым солнцем.

впечатанных в зябкий наст,
даже если заметит, никто не признает нас,
на холодной земле не помнящих о родстве.
привыкающих жить — взаправду ли, вопреки
то фантомным царапинам сломанного крыла,
то настырной надежде, что чудом не умерла
чудо-рыбиной, на спор брошенной у реки,
поворачивать воду вспять и, к семи ветрам
прижимаясь спиной занемевшей, —
дыши, дыши!.. —
все тянуть из глубин безголосой своей души
песню детства, в которой мамы не моют рам.

 

 

Не свисти


Озимые, мой друг, взойдут куда позднее,
трухлявый горизонт прогнется, как доска,
захочется сказать чего-нибудь позлее,
когда замкнет свой круг голодная тоска
последних,
кто, резвясь, свистел по-хулигански
горящим на ветру и тонущим в ночи,
глотающим огонь в растерянном Луганске,
уставшим от погонь — но лучше промолчи.

Пусть сами изойдут на ужас всем составом —
хрустящая трава, зловещий фосфор звезд,
осенний холод всех расставит по заставам,
отрихтовав стволы, ответит на вопрос
уж быть или не быть теперь дороге к храму,
кто прав был, кто никак, и кто у нас палач,
и где все те слова, приравненные к хламу.
А ты молчи, молись, а не умеешь — плачь
о брошенных в золу за скорлупою ставень
под адский хохоток придворного трепла,
о прошенных к столу, которых Бог оставил
в разбомбленных домах, не держащих тепла.

Чуть позже разберут — засады и завалы
и станут окликать все души, что без тел,
потерянно бредут в закат густой и алый.
И он вернется, Бог — за теми, кто свистел.



Оцифровка

Не сметь оглянуться. Предательски желтым
штрихует внезапно ржавеющий август
пустые дороги, которыми шел ты,
где солнце и ветер, и шелест дубрав густ.

Мечтать, но не верить в заветное завтра —
теперь уж на той стороне ойкумены,
где первое слово баюкает Автор,
где, все еще живы, себе на уме мы

Рискнули проснуться с косыми лучами,
махали руками последнему стерху —
ах, как мы в хрустальное небо стучали!..
Кто снизу, кто сверху.

В ответ — только эха бескрайние мили:
мол, вон покатилась звезда на тавро вам.
Не плачь, моя радость, о тающем мире —
он весь оцифрован.

Потерянный пиксель, птенец оригами,
хрустящие крылья с годами как ветошь,
остывшую землю босыми ногами
все вертишь и вертишь.



Август

Воздух пропитан истомой, дождем и хвоей.
Значит ли это, что следует возвращаться?..
Руки, сомкнувшись, печаль увеличат вдвое,
То же — для счастья.

Веки, смыкаясь, делают свет кромешным,
но позволяют видеть такие дали,
где наяву уже никогда, конечно,
сколько бы денег в воду мы ни кидали.

Круг замыкая, шествует наша осень,
вновь начиная падкой листвы мытарства —
сон золотой бескрайних берез и сосен,
время сырой земли, слюдяное царство.

Слышишь, как изнутри бьются наши люди,
замкнутые в пространство сосновых комнат?..
Бог сам не знает, что с нами дальше будет
То же и с теми, что нас берегут и помнят.



Дети асфальта

Бесстрастные лица, соленая кожа,
весна наша очень на осень похожа —
не зная целительной тьмы сеновала,
молились на лето. Зима ревновала,

уже в сентябре вдоль троллейбусных линий
швыряя, как бисер, свой колотый иней.
Но сызмальства сплин нам вводили подкожно,
мы — дети асфальта, нам многое можно.

На нашей земле не найти отпечатков.
Зависшие в паузах, узах и чатах,
гурьбой стережем всеми силами терем,
панельный эдем — берегись, отметелим,
закружим, завьюжим, посмотришь двояко.
Мы дети асфальта, здесь каждый — вояка.
Здесь каждый — прохожий, была бы идея,
да день непогожий. Рядами редея,

печатаем шаг свой — кто кровью, кто мелом,
строй гибких теней на ветру очумелом,
но мы не умрем, если не подытожим:
мы — дети асфальта. Мы многое можем.


Брату

Мы вышли из города, полного смутной печали
и ясных надежд,
застревающих в божьем горниле,
но мы говорили слова и за них отвечали,
и ветер, качающий землю, с ладоней кормили.

На стыке веков солнце вечно стояло в зените,
дымящийся купол полжизни держать тяжелее.
А помнишь, как верили — хоть на бегу осените,
и счастливы станем, совсем ни о чем не жалея.

Но ангел-хранитель то занят, то выше таксует,
а наших, как жемчуг, таскает небесный ныряльщик.
Привычка грешить так всерьез, а молиться так всуе
любую судьбу превращает в пустой черный ящик.

Не плачь же со мною про эту бесхозную пустошь,
где редкая радость — букет из подножных колючек.
Мы пленные дети — случайно на волю отпустишь,
бесстрашно теряем от города новенький ключик.



Темный лес

Она говорит: я выращу для него лес.
А он говорит: зачем тебе этот волк?..
Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть,
ему не чета. Он никак не возьмет в толк,
что сослепу просто в сказку чужую влез.

Смотри, говорит: вон я-то — совсем ручной,
а этот рычит недобро, как взвоет — жесть.
И что с него проку? И жемчуг его — речной,
и в доме — опасность, слезы и волчья шерсть.

Она говорит: но росшие взаперти —
мне жалость и грусть, как пленные шурави.
И кто мне, такой, придумывать запретит
то небо, в котором — чайки. И журавли…

А он говорит: но волк-то совсем не в масть,
он хищник, не знавший сказочных берегов,
и что будешь делать, когда он откроет пасть,
ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него?

Она говорит: а я стану его любить,
взъерошенным — что ни слово, то поперек,
больным и усталым, и старым, и злым, любым.
А он говорит: а волк твой — тебя берег?..

Как в «верю — не верю» играют на интерес,
ничейная жизнь трепещет, как чистый лист.
Но сколько осилишь ведь,
столько и пишешь пьес,
ищи свою сказку, их всяких здесь — завались.
А волк все глядит и глядит в свой далекий лес.



Отцу

Он умирал так долго, что привык
не оставлять следов на чистом поле,
где тысячи прикормленных кривых
его к последней вывозили боли.

Но не корил. Курил, смотрел в окно,
где родина, содравшая колени,
ползла на свет, а с нею заодно
пропала пара лишних поколений.

Какой надеждой жить он продолжал,
не знающий, где храм, а где больница?
Твердил, что все пройдет и просто жар,
но было видно, что спросить — боится.

Давно не запирался на засов, не верил,
не просил, не ждал ответа,
всю ночь искал созвездье гончих псов.
Глаза слезились — видимо, от ветра.

А утром с нечитабельной канвой —
лишь голубей голодных оголтелость
да облаков торжественный конвой,
а он ждал солнца, так ему хотелось.

И, бледных домочадцев веселя,
смеялся, что пора варганить ящик —
пусть только чуть согреется земля,
а то так жалко зябнущих скорбящих.

Зажмуришься от пляшущих лучей —
совсем другое дело, чем от страха,
и вдруг поймешь,
что, если стал — ничей,
кому нужна последняя рубаха?



Солдатский лед

если завтра война — станет в тысячу раз холодней,
не бросай меня, тень, зажигающей свечи на льду...
для чего мне считать, сколько без вести кануло дней,
если рядом с собой в день последний тебя не найду.

если завтра в окоп, так смотри же сегодня, смотри,
как остывшие крылья поспешно мутируют в горб,
как безжалостный град выжигает сердца изнутри
и сжимается нежность своих, умножающих скорбь.

и, пока не настала пора им тебя хоронить,
а шаманящим свыше под хвост не попала вожжа —
научи их не помнить оттенков горящей брони,
обнимай что есть мочи, люби их, встречай, провожай.

ври взахлеб, что полки поведет не хмельной генерал,
бесстрашный герой и не всех принесут на щитах —
видит бог, что походную песню не ты выбирал
и не знаешь количества нот на последних счетах.

если завтра война —
а ведь всех нас, как пить дать, сольют,
в свете споротых звезд будет трудно подняться со льда.
если ты обречен на почетный прощальный салют...
поднимайся, солдат.

 

 


 

 

 


Иван ВОЛОСЮК


«Оживаю для слова»

 

 

Мальчик у Христа за пазухой

Цикл стихотворений


***

Ночью я видел звезды обоих полушарий
одновременно (небо было почти молочным).
Будущее разбухло: оно вмещает
теперь и меня, но пока не точно.

Тошнит от русской весны, что продолжит собой
украинскую зиму. Копоти шин стало меньше,
запах въелся в Крещатик. Родинка над губой
помогает тебя отличить от других женщин

даже в толпе. На руке ожог от раскаленной
бутылки из-под белого полусухого.
Я привыкну к тебе и проснусь, просветленный,
в шесть или, может быть, в полседьмого,

проснусь, чтобы жить.


***


Море волнуется,
скорость ветра превышает шестьдесят километров в час,
но присвоить имя буре некому.
Побережье безлюдно.
Море безутешно.

Шестнадцать капель настойки валерианы
не могут его успокоить.
Бабушке снятся пончики,
ночная бомбежка Киева,
вырубка крымских виноградников.
Бабушка просыпается и плачет
(не из-за пончиков).

Шестнадцать капель настойки валерианы
не могут ее успокоить.

Сторожу шахматного клуба снится полет на Марс.
Он просыпается в холодном поту,
пьет чай с коньяком,
Пот становится горячим.

Сторож до утра
сам с собой играет в шахматы.
(Пить настойку валерианы ему незачем.)

Низко над горизонтом появляется Меркурий —
редкая птица среди планет и редкая планета среди птиц.


***

 

Максиму Щербакову

Почти одинаковы: род, рать,
деревьями в белых шарфах спать.

Добро с кулаками: под дых, влет,
нескладного времени кровь, пот.

Потом устаканится: рвань, хлябь,
а в Киеве весело — гробь, грабь.

А если зацепит (февраль — лют),
Затянется рана, как льдом пруд.



***

Мир недостроенный, шестоднев,
вместе: ягненок, лев.

Помнишь, тогда возлежал в тени,
пьяный, с «ночной», — пойми.

— Ты так начало грозы проспишь
(тоже мне — Кибальчиш).
По полю с бухтой Плохиш ползет,
скоро уже — рванет.

Будет под вечер пространство стыть
да пароходы плыть.

Будет под утро все тишь да гладь
(тоже мне — благодать).



***

За приметами старого быта, такими, как
Молоко в пирамидке (картонный четырехгранник),
Уезжаю в провинцию: глушь, духота, тоска,
Раскаленная, как алюминиевый подстаканник.

Но и здесь живут люди, и вечный офлайн ничто
По сравнению с этим страданием и укором,
Но врывается в жизнь, как склоняемое «пальто»,
«Непоганый фильмец» и бумажный стакан с попкорном.

И, когда засыпаю, ночных электричек гул —
Вездесущему мату подспорье и дополненье.
Нестоличное время, в тебя, как в пожар, шагну,
Чтобы вынести слово живым, невредимым, цельным.



***

Матери

Оживаю для слова: ни жизни, ни смерти не рад,
Я еще не сказал, я еще не успел, подождите!
Но уводят меня в вечный холод, и хохот, и смрад,
И пусть я не пожил, вы хотя бы еще поживите.

Тихий ангел еще не коснулся чела, я успею
Возвратиться туда, где я первые сделал шаги,
Где шумела трава и деревья качались быстрее,
Где я чувствовал мать, на ее засыпая груди.

И не зная еще языка и законов природы,
Я был частью Вселенной и крохотным сердцем своим
Ощущал, как из мрака земли пробиваются всходы,
Как зерно умирает и небо рыдает над ним.

Оживаю для слова и временной жизни не знаю.
День сгорает, как спичка, и, падая камнем в постель,
В полусне-полуяви я ясно теперь ощущаю:
До сих пор твои руки качают мою колыбель.



***

Следи за собой, будь осторожен…
В. Цой


У деревьев свое ощущенье времен, и близки им
Ожиданье дождя, сила ветра, дорожная пыль,
Воздух после грозы как дыхание новой России,
У которой всегда две дороги в один монастырь.

Это слово само появилось и точками Брайля
Проступило, когда от меня отошла темнота,
И встречал я тебя легким привкусом вечного мая,
Лепестками черемух целуя родные уста.

А потом я уснул, как под лед провалился, но сон мне
Не принес облегченья, и я не боролся за жизнь,
Я теперь параноик — и возглас диакона «Вонмем»
Для меня означает: следи за собой, берегись.



***

Дикое время, пропахшее водкой и потом,
Завтра не будет меня и тебя, ну и пусть
Будут работать за нас полтора землекопа,
Новое время, я больше тебя не боюсь!

Слово мое догорело и скоро погаснет,
Пепел его не выносят, как сор из избы,
Господи, как это страшное время прекрасно,
Как же обидно его отдавать без борьбы.


***

Говорят, что полгода назад был другой совсем.
Перемены в себе замечать не хочу. Точка!
Может быть, это продлится до самой осени,
А после уже не смогу написать ни строчки.

Будет страшной зима: пепелищем покажется поле мне,
И, глаза завязав, отвезут меня в кукольный дом.
Я почти не живу, но тебя не боюсь, меланхолия,
Настоящее время хочу отложить на потом.

 

***

О. Е.

Я за рыбным обозом пытался успеть,
Автостопом дойти до Москвы хотел.
А у рыбы, наверное, легкая смерть
И филе двести граммов на выходе.

Рыбьим глазом смотрел на луну, а в ночи —
Очертанья предметов пугающи.
Громко били крылом, подгоняли сычи
Отстающих и неуспевающих.

А когда добрались — через тысячи верст,
Я мечтал, как здесь все обустроится:
Вверх Останкинской башни поднимется перст,
А под землю шагнут метростроевцы.



***

Противлюсь сам, тебя учу тому же
И буду с теми, кто был против нас.
А снег разглажен, будто проутюжен
В последний, может быть, последний раз.

И на меня ее наденут тоже —
Последнюю рубаху бытия,
Но вырвется и улетит, быть может,
Душа непостоянная моя.

За то, что видел дальше, поплачусь я,
А близкого и даром не возьму.
И я хотел прославить захолустье,
Но не прославил, судя по всему.

Я видел мир в просветы между досок,
Чердачной пылью тридцать лет дышал,
Полжизни задавал себе вопросы
И сам на них полжизни отвечал.

И в мире не найдя себе подобных,
Я, если говорить начистоту,
Противиться готов чему угодно,
Кому угодно — только не Христу.

 

 


 

 

 


Владимир НЕЧАЕВ

«За мгновение до...…»

 

Тебе, в ягодные места…


В.К.

Невразумительно пифия мне улыбалась:
«Памяти вечер поэта неплохо б устроить».
О чем ты, Катя? О Сергее, о Боре?
Пифии всегда выражались туманно.

Ночью ты позвонил, говорил о поездке.
И я сквозь раздраженье, зевоту:
— А скоро ль поедешь?
— Да через неделю. Ягод тебе привезу,
спелой смородины.
Дай только мне на дорогу.

Я разговор тот забыл,
полусонный, полубезумный,
а через неделю ты умер.
И теперь, наверняка чтоб доехал,
я принесу тебе деньги, как ты просил.

О райских кущах, о скрежете
адском зубовном знаю немного,
но знаю: там для тебя много ягоды,
сладкой и спелой. Ты собирай, не спеши,
не самая страшная участь.
Может быть, милость
стать сборщиком ягод посмертно.

В неистребимом язычестве,
в страхе дремучем
я принесу лишь половину тех денег.
Дам половину тебе, не торгуйся,
не спорь.
Чтобы ягодой черной
не делился со мною, довольно тебе
половины…



Идущему мимо

Вечная память тебе, случайный прохожий!
Ты остался на фотопленке с нелепой отмашкой,
влетевший в кадр, оглядываясь,
что это он там снимает? —
молчаливое пророчество, подсказка,
говорящая больше книг и биографий.
И меня не станет, останутся толкователи
снимка,
ну как же! — расскажут тысячу историй,
явления автора в твоем лице и не заметят, —
тайная моя свобода
по ту сторону объектива и заблуждений.



Две жизни

Родиться и жить поэтом,
прозревать и скандалить,
забросить стихи, больше
не написать ни строчки.
Из слухов, чужих сплетен
узнать о собственной смерти.

Стать вполне деревенским,
судачить о поздних всходах
Бога хулить равнодушно.
О погоде говорить и урожае,
И умереть взаправду,
некрасиво и неприлюдно.



Тенью бегущей

В слове «вернуться» есть изначальное,
что-то от зверя и верности.
Возвращайся же к прежнему
в новых одеждах,
готовь Второе пришествие,
стань колосом и серпом,
колесом невозможного!
Вещи

Ключи. Зажигалка. Очки.
Таблетки от кашля.
Не спасет и «Дженерал Моторс»…
Мастери свой кораблик, маленький Ной.



Близнецы

Ромео выбрал нож,
Джульетта — яд.
Известный и затасканный сюжет.
Жить друг без друга не смогли,
не захотели.
Любовь — искусство
избавлять от смерти,
на смерть любовь похожа.
И с толку сбит Ромео.



Пейзаж

Большое озеро среди холмов.
Маленький человек рубит лед топором.

Рыба, пугаясь, уходит вглубь,
а маленький человек уходит пить чай.

Скоро любопытная рыба вернется,
вернется человек и поймает рыбу.



За мгновение до...…

В средоточие урагана
прядется нить и печется хлеб.
И лист падает с дерева
так медленно,
что успеваешь дочитать
страницу
книги.

 

 


 

 

 


Ефим ГАММЕР


Сибирские реалии

 

 

1

Кони мерзнут. Кони храпко
зубы скалят. Ветер, сгинь!
Стынь схватила их в охапку.
Берега реки — тиски.
Санный путь, морозный, стонет.
Взмах кнута, испуг теней.
Кони! Кони! Кто в погоню?
Кто догонит их теперь?
Коль согрет ты, коль укутан,
быстро с негой распростись.
Брызги снега — в высь, к Усть-Куту,
тройка вдаль, взрывная рысь.
Воздух плотен — не бесплоден,
он рождает долгий свист.
Кони! Кони! Бес им сроден,
быстроног и норовист.
Мир простыл. Дрожит, злосчастный,
под хрустальный звон вожжей.
Бьют копыта, бьют по насту,
как по лезвиям ножей.


2

Ну и колется у околицы
снег буравчатый, озорной.
Над ракитою, как ракетою,
небо выстрелило луной.
И веселыми новоселами
обживаются в полумгле
первоснежники на валежнике
на березах и на земле.
Невесомые напоенные
свежим соком небес тугих
их восторженно и встревоженно
принимают сердца и стихи.

 


3

Ртутный столб скончался от мороза.
Задохнулась наледью река.
Солнце на людей взирало косо,
как взирало, может быть, века.
Что века нам, если мы робели
и от солнца прятались в очки.
На заиндевелой параллели
ветры зажимали нас в тиски.
Но спасенье мы искали в книгах.
С днем сегодняшним искали связь.
Самиздат проглатывали лихо,
копировку делали, таясь.
Заходил у нас порою ум за разум.
Что там книги, если глубь и суть
человека мы читали без подсказок,
стоило в глаза его взглянуть.


4

Зорька лижет дымный стланик.
Юркий глиссер воду пенит.
Мне сродни — такой же странник —
чужд он злодремотной лени.
Мчит по Лене. Чтит паренье.
«Жить бореньем!» — во весь голос.
Не в бегах… Он вечный пленник
скорости плюс снова скорость.
И летит, как бы ужален,
из мгновения в мгновенье,
кровяной сибирский шарик
по речной сибирской вене.


5

Это был на диво стылый день.
В розовом кругу ютилось солнце.
В снег вгрызалась человечья тень —
будто бы в снегу она спасется.
Кедр стонал. Кряхтел седой олень.
Дед Мороз простудно шмыгал носом.
Это был на диво стылый день.
День, когда готов довериться прогнозам.
Но прогнозы врут, как врет наш календарь.
Все — обман, и жизнь — сплошная лажа.
Трубка. Полша. А весна? Как жаль,
о себе она не помнит даже.


6

Снег слежался будто войлок.
Лес таинственен и светел.
Меж деревьев бродит волком
и стихи читает ветер.
В нем полно тоски натужной,
болью страх его засеян.
Он хотел быть ветром южным,
а судьба снесла на север.
Путь теперь нелеп и долог.
А стихи? Стихи — на ветер.
Снег слежался будто войлок.
Лес таинственен и светел.


7

Живем легко и очень просто,
не поминает всуе — «по сто».
«Сухой закон» — закон для всех.
Наш бригадир — «судья народный»
с могучей дланью, как лемех,
готов принять на душу грех —
«вспахать под зябь» кого угодно,
любого, всякого, коль он
нарушит праведный закон.

Привыкли быть все время вместе.
В сердца друзей не вхожи с лестью.
И величает друга друг,
как принято в Сибири, «паря».
И редко в двери к нам — «тук-тук» —
стучится властелин-испуг.
А попросту пугаться стары.
Живем неброско. На реке.
От всех соблазнов вдалеке.

Речной песок течет меж пальцев,
как жизнь геологов-скитальцев,
как «нефартовая» река.
Мы ждем «крупинку-вертихвостку».
Но худо дело: эта блестка
к своим добытчикам строга,
не кажет глаза из песка,
хотя песок — наш друг стервозный —
«по паспорту» золотоносный.

«Пустыми» канут в вечность сутки.
И вновь отбой, и вновь побудка.
Измят с прогнозами листок.
В науке мы не видим прока.
Во что же верить? Видит Бог:
настало время — самый срок,
чтоб «фарт» включился, ради Бога,
и выволок из тупика,
куда нас завела река.


8

Ангелу, возможно, не приснится
помыслов такая чистота,
как у нас, чертей, забывших бриться,
но начавших с чистого листа
жизнь при виде белокурой феи.
— Кто вы?
— Капитан баркаса.
— Вот те на!
Черти обгрызают ногти, млея
от нее, и думают: «Весна!»
Что им делать? Бриться ежечасно?
Пригласить — под водку — на обед?
Как влюбить в себя, чтоб коротко и ясно?
Впрочем, что-то там сказал поэт.
«Любить —
это значит:
в глубь двора
Вбежать
и до ночи грачьей,
Блестя топором,
рубить дрова,
Силой
своей
играючи».
Однако — да, топор, понятно, средство,
хотя, конечно, кто как повернет.
Но как с дровами ни усердствуй,
любовь не завоюешь даже через год.
— Как вас зовут?
— Для вас я просто Вера.
— Подруги есть?
— Надежда и Любовь.
— Так будем жить!
— Уверенно и смело!
— Жизнь впереди!
— Судьба, не прекословь!

 

 


 

 

 


Светлана СУПРУНОВА

«В  пути — светло»

 

 

Поминки

Осенний день. Безмолвье околотка.
Дешевый гроб трясется на возу.
В пальтишке куцем сухонькая тетка
Смахнула пальцем пьяную слезу.

Ни всхлипа и ни воя от ухода,
Ну, что ж, пожил, пора и на покой.
Всего-то горстка хмурого народа
Застыла над разверзнутой землей.

Сюда, сюда сбегаются дороги,
Сошлись сегодня тот и этот свет.
Под белый саван положили в ноги
Бутылку водки, пачку сигарет.

Потом в избе раскладывали ложки,
Звенели чарки, люд повеселел.
И дождь пошел, и крест торчал в окошке,
Но вот никто в окошко не глядел.

И гармонист уселся посередке,
Запели песню, как шумел камыш.
«А что за праздник нынче в околотке?» —
«Дак много всяких… Разве уследишь?»



***

В пути — светло, в пути — покой.
Старушка, помолившись Богу,
Меня дрожащею рукой
Перекрестила на дорогу.

Меня возили поезда,
Моталась я куда попало,
Летела, шла, и мне всегда
Дорог российских не хватало.

Так и жила — на стороне,
И песни слушала чужие,
Старушка же писала мне
Про хворь свою и сны плохие,

Что тягостно в дому одной
И нелегко ей без подмоги,
Что носят пенсию домой —
До почты не доходят ноги,

И что не выйти в старый сад,
А уж куда там по сугробам,
Что жизнь и есть тот самый ад.
А есть ли дивный рай за гробом?



***

Мало жизни в сердце, мысли мелки,
И живу как будто по нужде.
Ивовые листья, словно стрелки,
На остывшей замерли воде.

Улеглись под небом как попало,
На людские указав пути.
Где же мой — спустившийся устало? —
Подсказал бы мне, куда идти.

Гляну вверх — немыслимые версты,
Ничего не вижу дальше гнезд.
На Кремле как будто тоже звезды,
Только грустно от фальшивых звезд —

Не мигают вовсе, нету света,
Не ведут ни в стужу, ни в дожди.
Ни с земли, ни с неба нет ответа,
Хоть бы голос чей-то впереди!

Ничего-то, глупая, не знаю
И ничем всерьез не дорожу.
Справа храм — туда ли я шагаю?
Слева крест — туда ли я гляжу?


***

Преет сено в скирдах залежалых,
Пуст сегодня высохший загон,
В тихом доме на обоях старых
Светлые квадраты от икон.

Вон сундук, и мебель не по моде,
И в печи холодная зола,
Лебеда по пояс в огороде.
Где хозяйка? Слышу: «Померла».

У реки заросшая могила,
Сколько их, заброшенных, кругом!
Чую, что-то в жизни пропустила,
Проболтавшись в городе большом,

Что-то поважнее кабинета,
Ванны на девятом этаже.
Что тут скажешь, тело-то согрето,
Только вечно холодно душе.



***

Я повернулась на восход безродно,
Мне показалось, что на полчаса,
И вот уже кириллица не модна,
И с запада слышнее голоса.

Уже с востока тащат разносолы,
Пестры наряды, в золоте персты —
То новые татары и монголы
Идут сюда, под древние кресты.

И спеть бы про туманы-растуманы,
И выпить чарку, и тоску забыть —
Везде базар, и лысые Иваны
Торгуются, боясь продешевить.

Распутная, а может быть, святая,
Какие силы есть в тебе, о Русь,
Коль от тебя, ругаясь и рыдая,
Сто раз уйду и столько же — вернусь!


***

Падает снег за окошками низкими,
Плавают яблоки в кадке моченые.
Были мы дальними, стали мы близкими —
Полосы белые, полосы черные.

Слева заброшено, справа не кошено,
И по обочинам ягоды спелые.
Словно тельняшка мне под ноги брошена —
Полосы черные, полосы белые.

Как беспризорные ветры шатаются,
Чувства нездешние, мысли безродные.
Черные полосы часто сливаются
В реки широкие, реки холодные.

Боль не уляжется, боль не отвяжется,
Страшно от грая ворон оголтелого,
И не доплыть мне до берега, кажется,
Дальнего-дальнего, белого-белого.


Водопроводная вода

В страну кисельных берегов,
С ее красой живой и яркой,
Хозяин каменных домов
Явился с трубами и сваркой.

Достал Аленушку со дна,
Прогнал притихшего козленка.
Взбодрился — ох, и глубина,
Повеселел — что за сторонка!

С водой схватился он — устал,
Шумели вековые ели…
Одели, бедную, в металл —
И потекла, куда велели.

И не бряцал никто ведром,
И поднялась вода до крыши.
Все ближе звезды, громче гром,
А плач козленочка все тише.

Аленушка пришла сюда,
Открыла кран с водой холодной —
Ее не вспомнила вода,
Навеки став водопроводной.

 


Памяти Михаила Анищенко


Забудь слова, приметы, лица
И, счеты с миром не сводя,
Попробуй взять и раствориться
В холодных капельках дождя.
Михаил Анищенко


Чей взгляд придирчивый заметил,
Что дождь с утра заморосил
И что задул сильнее ветер? —
Ты уходил, ты уходил.

Всего три шага до погоста,
Но, не довольствуясь крестом,
Наверно, это очень просто:
Дождинкой стать и стать листом.

Не предъявить претензий миру,
Пусть за тебя он все решит,
И, в старый шкаф запрятав лиру,
Уйти без всяческих обид.

Земля зовет, почти не дышит,
На свежий холм перекрещусь.
Россия ничего не слышит,
Но, рот зажав, рыдает Русь.


***

Далеко, за жухлым листом,
В грядущее мысли уносят.
Была ли кому-то врагом? —
Ведь спросят, наверное, спросят.

Увижу домишки окрест,
Задворки, а дальше — часовню,
Как села ворона на крест —
Все вспомню, наверное, вспомню.

Как первый проклюнулся стих,
Как травы ожили с рассветом,
Как быть я хотела для них
Своей, а не просто поэтом.

Как в сердце хватало зимы,
Черпала я, сколько хотела,
Тепла у старушки взаймы,
Вот только вернуть не успела.

 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока