Николай БЕЛЯЕВ. «Как время катится в Казани золотое...»

Элла КРЫЛОВА. «Дожить до весны»

К 70- летию Победы
Евгений КОХАН. Концлагерное детство

Дмитрий БО́БЫЛЕВ. «Ближе к раю»

МНОГОГОЛОСИЕ. Валентина АЗБЕКОВА, Николай БЕРЕЗОВСКИЙ, Александр БЫВШЕВ, Анастасия ДМИТРИЕВА,

Оксана ЖЕЛТЯКОВА, Василий КИСЕЛЕВ, Дарья КРУГЛОВА, Евгения МИЛЬЧЕНКО, Сергей ШОНЯ, Лилия ЯШИНА

Николай БЕЛЯЕВ

«Как время катится в Казани золотое...»

***

Над площадью звезда ночная зажжена…
Как пусто, холодно, как ветрено и сиро!
Лишь на вокзалах так обнажена
трагическая бесприютность мира.

***

Над снежным разливом,
по дамбам пустынным
чуть подсвечивая облака,
летят фонари журавлиным клином,
острым клином без вожака.
Прищурься — их крылья из радуг сотканы
околосолнечных ярких тонов.
Летите, мои неподвижные соколы,
ночные светила пустых городов…
Мне так одиноко у этих старинных
провинциальных русских кремлей.
с холма озирающих сон на равнинах,
где прячутся избы в толпу тополей.
Здесь храмы светлы, как святое писание,
и тени столетий мелькают в ночи,
и настоящее — неосязаемо,
а прошлое дышит в затылок, кричит.

Слезами и кровью узорная кладка
замешана —
руки и ныне болят.
У прошлого цепкая, мертвая хватка
и немигающий пристальный взгляд.
Увы! — белокаменным нашим былинам
несладко — смотреться в его зеркала.
…Летят фонари журавлиным клином,
и ни двора у них, ни кола…

Велимир Хлебников

В огромной стране,
где любимым присловьем
было: «Я — человек маленький...»
он выбрал себе высокое имя:
Велимир,
Председатель Земного Шара.
Но это — поздней.
А начало — в Казани.
Нищий, странный студент
естественного факультета
вдруг почувствовал силу расщепленного слова,
транc-УРА!-новых,
разлетающихся кузнечиками понятий,
и склонился, и разглядел мгновение,
«крылышкующее золотописьмом»...
Потом:
— Сумасшедший!
— Гений!
— Антихрист! —
гремели проклятья и славословья.
Солдатчина дух на плацу выколачивала.
Мял в медвежьих объятьях Бурлюк.
Рождались и лопались школы и школки…
...Гуль-мулла, заклинатель трав,
косноязыкий язычник Хлебников
как глухарь —
два крыла шинеленки драной,
свое токовал, толковал свое.
Вечно голодный, худой, как вобла,
он бродил по огромной, простреливаемой земле,
тревожа умы — Пророк Запредельного,
необъяснимый, как Тунгусский метеорит.

Путь его светится и не гаснет.
И Слово — излучает тревогу.
Так поступает с людьми Природа,
когда молчать ей невмоготу.

***

Пришла Гора к Магомету,
а его, как всегда, дома нету.
Видно, ходит, ислам проповедует...
Рассердилась Гора, как следует!
Возвращаясь, стерла с лица земли
города, что по камешку мы возвели.
Две державы в священную ввергла войну,
а одну, островную — пустила ко дну…
Было это иль не было —
нынче уже не поймешь.
Но — пятнадцать столетий
пугаются девушки грома...

Магомет, дорогой, если в гости зовешь,
будь и сам —
не в гостях, не в разъездах,
а дома!

Американец, осмотрев Царь-колокол...

Александру Белугину

Американец, осмотрев Царь-колокол,
сказал: — Вы, русские, народ необъяснимый.
При современной технологии — пустяк! —
хороший сварщик заварил бы эту трещину,
осколок — точно к месту присадил...
Поднять на колокольню, закрепить...
И пусть гудит — три века промолчавший!..
Но вы боитесь этот голос услыхать.
И может, здесь вы, как ни странно, правы!

***

Храм, верней — его скелет, останки.
Хлам совхозный. Но однако — храм.
Он всегда был выше нашей пьянки.
Не свалил его минувший хам.
В нем цемент хранили и запчасти,
кирпичи, комбикорма, ячмень...
Вот и сберегли от злой напасти.
И настал для храма светлый день.
Побелили, крест — позолотили,
тонкую затеплили свечу...
А грехов своих не оплатили
и на грош…
Silentium. Молчу.

***

Я не хочу перо приравнивать к штыку.
Штыком — чему научишь человека?
Поэзия — подобна роднику
с живой водой:
— Приди, испей, калека…

Как задумал царь Иван Васильевич...

А. П. Межирову

Как задумал царь Иван Васильевич
русскую Историю писать,
повелел холопам расторопным
летописи по Руси собрать.
И, прочтя все то, чем володели
святорусские монастыри,
в гнев пришел:
— Ишь мелют, пустомели!
Только смуты, распри? Черта с три!
Вольность новгородскую, пскопскую
вспомнили! Нашли о чем жалеть,
о базаре вечевом тоскуют!
Господи, да это ж — ошалеть!
И узнала летопись впервые
правку, злой редакторский смешок.
Царь два свитка исчеркал в порыве,
но — устал, остыл, и оба — сжег.
И писать Историю раздумал:
тут, мол, хватит рабского ума,
холуя пограмотней найду, мол,
и пойдет, напишется сама!

***

Весенний, молодой, бездумный ветерок.
А мне сегодня не дает покоя
державинский полузабытый слог,
сквозь два столетья долетевший вздох:
«Как время катится в Казани золотое...»

Приду в музей.
В покое, в тишине,
в рабочей комнате лицо твое простое
смущенно расцветет навстречу мне:
— Вот видишь — и весна уже в окне...
«Как время катится в Казани золотое...»
— Ты скоро?
— Скоро... Поброди пока…
Вверх поднимусь,
по лестнице — направо,
минуя каменные, темные века,
я сразу — в золотой,
где лапти и соха,
портрет какого-то насупленного графа,
и в уголке — державинская арфа,
что так растрогала когда-то старика.
Но струны, видно, оборвала смерть,
иль времена, когда трясли устои.
Поглажу стертой позолоты след.
Вернусь к тебе. И улыбнусь в ответ:
«Как время катится в Казани золотое...»

Куда спешить? Я молча посижу.
Не торопись, любимая, пустое!
Мне хорошо, спокойно — я с тобою.
Чего еще желать?
Глаза прикрою,
и суеверно, бережно твержу:
«Как время катится в Казани золотое...»

Старая Елабуга

Памяти М. И. Цветаевой

На пыльном тротуаре куры квохчут.
В окне — холеный кот, аршинные усы.
Степенные гусыни здесь полощут
в зеленых лужах красные носы.
Здесь бродишь, словно что-то вспоминая,
несуществующие слышишь голоса...
И вздрогнешь вдруг
от бешеного лая
и хрипа в щель
ощеренного пса…
В одном из этих рубленых домишек
в сенях доныне сохранился крюк,
петлею, выпущенной из усталых рук,
такое жадное дыхание смиривший
души,
принявшей в жизни столько мук!
Души, умевшей плакать и смеяться
с неженской силой песенной строки
в такой неподходящей ситуации,
когда сшибают лбы материки.
И взгляд отводит даже друг твой лучший,
и ты за Камой, словно за чертой,
и пострашней удушья —
равнодушье
чугунной опускается плитой.
А остальные вовсе — вскользь и мимо.
И в окнах лица падают в герань.
И боль бесчеловечна, нестерпима,
и — дерзко, как в поэзии — пора! —
она шагнула неостановимо
за грань.
Сама.

...Крестясь, ей вслед Елабуга глядела.
И так по-русски — всхлипами колес,
телега тело легкое отпела.
Но крюк торчит, как ввинченный вопрос.
А если сверху, с кручи —
вид отличный:
домишки, купола, над крышами — дымок...
Патриархально-чинный и приличный
районного значенья городок.

***

Я себя в бутылку запечатаю,
брошусь в Клязьму, проплыву Оку,
в Нижнем — Волгой-матушкой покатою
закачаюсь, лежа на боку.
А перед Казанью пробку высажу,
выйду, одурев, на бережок.
И в кустах ивовых палку вырежу,
подходящий посох-посошок.
Побреду — с улыбкой покаянною
в город мой, где молодость прошла,
промотала утречко туманное,
солнцем сердце глупое сожгла.
Ты другой, мой город, думать нечего —
все твои кварталы обозреть…
Тих, задумчив час людского вечера.
Ночь глуха, необъяснима Смерть.
Но, пока мы живы — над разгадкою
думаем, за мертвых и живых.
Теплится в душе огонь — лампадкою
в темном, теплом Храме Всех Святых.

Сосна

Не всем, не все на свете удается,
но удалось, и словно с плеч — гора.
Сосна росла, как в каменном колодце —
внизу, на дне глубокого двора.
Когда-то и она от солнца слепла,
но город рос, и таял древний бор…
Каким клочком ей заменили небо,
каким гвоздем пришили к ней забор!
Опутали ее домохозяйки
надежною веревкой бельевой.
Все повидала — и гульбу, и драки…
Живúцей светлою залечивала знаки,
которые оставил нож тупой.
Сарай и тот стоял к сосне спиной.
Вот так и не жила, а вековала.
И не ждала уже иной поры.
Но каждый год Весна атаковала
потоком солнца — души и дворы.
Мучительно оттаивали корни…
И было страшно в эту ночь, когда
она по стеклам била хвоей черной,
какой-то новой силой налита.

А утром в окна чистые ломился
языческий Ярило — бог Весны.
Я рано встал. И мало удивился,
не обнаружив во дворе сосны.

Она — ушла.
(— Вы бредите, Беляев!)
Ушла, по лужам волоча белье.
Она ушла.
Хоть так и не бывает.
Ушла и все!
Я счастлив за нее.

Элла КРЫЛОВА

«Дожить до весны»

Смысл жизни

Эта жизнь — великая удача.
Философии ей не важны.
У меня всегда одна задача —
до очередной дожить весны.

Дожила! Со мной моя удача!
Воздух сладок, как лазурный мед.
Эту сладость — вот еще задача —
надо растянуть на целый год.

***

Судьбу раскаяньем итожа,
в смурную слякоть
с тобою сладко мне, Сережа,
как дождик, плакать:

я — ангел, вывалянный в саже
навроде Блока...
С тобою хорошо мне, даже
когда мне плохо!

Машина времени

Я помню эту фреску Боттичелли —
людей изящных некое скопленье,
и я средь них (кого-то попросила
меня заснять на фоне этой фрески),
там темный фон и охра одеяний.
И пусть я в куртке польского пошива,
с хипповым рюкзачком из светлой кожи,
не так уж сильно я и выделяюсь,
поскольку на «Портрете неизвестной»
весьма известной кисти Леонардо —
мои черты, или, сказать точнее,
что у меня — черты той неизвестной.
И тут поверишь в перевоплощенье,
но может все и проще объясниться:
ведь розы так похожи меж собою,
цветут они в пятнадцатом столетье
иль в двадцать первом. Но, одевшись охрой
и волосы убрав в суровый узел,
сливаюсь сладко с фреской Боттичелли.

Назидание

Жить нужно с теми, кто тебе родня,
но только не по крови, а по духу:
род зол и, ложной схожестью дразня,
чинит в душе обидную разруху.

Будь эгоистом! Подбирай себе
того, кто равен и умом, и вкусом.
Люби того, кто близок — так в судьбе
нам заповедано самим Иисусом.

А дальние — ну что тебе до них?
Мир в глубине души твоей дороже,
чем внешний, и коль внешний бьет под дых —
ты вправе засветить ему по роже!

Письмо

Арье Ротману

Чужую жизнь примерить,
как черный плащ простой...
Должно быть, легче верить
вам на Земле Святой

под сенью древней кладки
участливой Стены,
перебирая складки
гористой стороны,

и Первого Завета
свет бережно хранить,
и не порвется эта
таинственная нить

меж Сущим и Адамом,
Исход замкнет свой круг.
И я хвалу воздам вам,
далекий добрый друг!

Но — с Иовом сравнений
печать в душе храня.
И оводы сомнений
преследуют меня.
Мне только петь и плакать,
и к Богу напролом
бросать, как розы в слякоть,
бунтарский свой псалом...

Дар

С.

Я дикий волчонок, не знавший любви,
с дремучей свободой в гремучей крови.
И только родимой чащобы уют.
И твердое знанье: однажды убьют.
Но ты, мой любимый, меня приручил
и жаркое сердце свое мне вручил.
Поддерживать пламя в таком очаге —
и честь, и призванье. И солнце в руке!



А нам не спустят лестницу с небес,
чтоб выбрались мы из дерьма, в котором
живем веками; грех лежит позором
на всех, и в каждом шевелится бес.

Мы запустили шарик наш земной,
как Авгий — пресловутые конюшни.
Уж небеса не сини, а синюшны
над местностью, истерзанной войной.

Но местности иной нам не дадут,
пока мы здесь не наведем порядок.
У всех народов был удел не сладок,
объединяйтесь! Или всем капут!

Камчатская фотография

Борису Вежлеву

А Харчинский хребет — он где-то рядом,
хоть никогда я рядом не была.
Сережа здесь с ножом и с автоматом,
с бычком в зубах — мужицкие дела.

Табачный дым подъемлется высоко,
в недальнюю Японию летя.
Курится тихо Ключевская сопка,
Камчатка дремлет мирно, как дитя.

И вспоминается лихая песня:
«У ней такая маленькая грудь...»
А камчадалок в мире нет прелестней,
и каждая вздыхает: «Не забудь!»

Ах, красная икра, медвежье мясо
и с океана Тихого ветра!
Здесь люд не знает, что такое «масса»,
здесь материк оставлен во вчера.

Земля жива! Ведь гейзеры бушуют
и ловит лапой кижуча медведь.
Россию мало чувствовать большую,
но — каждую деталь в ней рассмотреть!

Подлинность

В детстве моем не играла в индейцев —
была индейцем.
Только свобода была моим богом.
Мама сшила индейский костюм,
расшитые бисером мокасины.
У меня были самодельные лук и стрелы
и настоящий охотничий нож.
Было еще ожерелье
из разноцветных ракушек —
солнечный дар Анапы.
Была я индеец. Лазила по деревьям,
стреляла из лука, метала охотничий нож
(ни одно живое существо
от моих игрищ не пострадало).
Но главное: моим богом была свобода.

Вот теперь присылают мне
аж из самого Сан-Франциско
настоящие индейские амулеты,
ожерелья, браслеты.
Но разве могут они сравниться
с моим самодельным луком
с ожерельем из разноцветных ракушек,
разве вернут они мне ту свободу?

Современность

Родники ищу в священной древности
чистые, куда не наплевали.
Я не доверяю современности,
истина ей явится едва ли.

Пошловатый век и мелкотравчатый,
но зато весьма демократичен!
Мозг покрылся плесенью и ржавчиной,
но зато как дьявол эротичен!

Все на сексе и деньгах помешаны,
а ведь впереди у всех — могила.
Яды в кровь и в молоко подмешаны.
Впрочем, может быть, всегда так было?

Голос безмолвия

Закрой глаза на грешный мир,
где правит золотой кумир,
и созерцай величье Божье.
Мир где-то там, он вдалеке,
ничья рука в ничьей руке,
и все дела его ничтожны.

С тоской в окошко не смотри,
там декабри, там январи,
а свет внутри тебя, как жемчуг
в ракушке. Створки затвори,
лучи в сознанье собери
и не давай разлиться желчи.

Что толку проклинать сей мир?
Его съедят, как крыса — сыр,
его же собственные бесы.
Под новым небом новой быть земле!
И Откровенья нить
есть истинная цель прогресса.

В темный день

Дорогая моя мамочка,
все пройдет, добро останется.
Пусть горит свеча, не лампочка
над рождественскими стансами.

В мире мы живем, несчастные:
много знали, много плакали.
К горней истине причастные,
нас в раю утешат ангелы.

А иначе и не может быть.
Жив Господь наш! Как без Господа?
Правда, нас должны сперва убить.
Видно, нет другого способа

оказаться в райской области,
в Божии войти обители.
Сколько мы хлебали горести!
Сколько раз нас здесь обидели!

Рай открыт для сирых странников,
чьи стопы увиты тернием.
Выпьем же за Божье здравие!
Скажем честно: Боже, веруем!

Мир исчезнет злою марою,
и настанет царство истины.
Май придет с златой кифарою,
брызнет песнями и листьями!

А пока, смиренномудрые,
внове перечтем Евангелье.
Вижу, вижу: светлокудрые
над Землей хлопочут ангелы!

С весенним ветром

Брату моему Джеральду

Ты уже на другом берегу —
это вижу я точно и верно, —
у реки на зеленом лугу,
там, где клевер, ромашки, люцерна.

Уж воскресли твои друганы,
те, что были в лихих девяностых
сатанинской иглой пронзены,
как и ты, неповинный подросток.

Вот теперь — настоящая жизнь.
Мир земной — только глюки и мара.
Ты за веточку вербы держись,
отойдя за границу кошмара.

Рядом Будда и рядом Христос —
исцеленье, прощенье, спасенье,
и стекает с волнистых волос
синева — это дождь очищенья.

Вижу: мир и покой ты обрел,
улыбаешься детской улыбкой.
...Синий буйвол и белый орел,
и молоденький ангел со скрипкой.