Сергей Сутулов-Катеринич. «От искренней строки светлее в мире…» 

Юрий Ковалёв. «Песня ветра»

К 70-летию Победы

Евгений Кабалин. «Фронтовые письма» 

Диана Кан. «О вечном шепчет скорбная полынь»  

Антонина Спиридонова. «На полотне длиною в жизнь»

Сергей СУТУЛОВ-КАТЕРИНИЧ

«От искренней строки светлее в мире...»

АНГЕЛ_ПОДРАНОК

Поэллада

I. Упадший гость

Ангел-подранок, странный и ранний,
В рубище рваном рухнул у бани...

Дед полупьяный выполз наружу:
— Пес окаянный! Лютая стужа...
В синем сугробе — красные крылья.
Кто это, робя?! Вижу впервые...
Бес или Ангел?! Боже пречистый!
Тайное — явно! Дюже плечистый...
Эй, выручайте, блин, хуторяне.
Ну-тко, внучата, чадо затянем!..

…………………………………….

Стопка сивухи. Следом — другая.
— Чуете: духи тоже алкают.
Боже, какие крылья творишь Ты!
Галстук на вые — чисто парижский.
Что — оклемался? Мысли — благие?
Али ты с Марса — к деве Марии?!
Любо, внучата? Боязно сглазить?
С неба — нечасто. Он — незаразный...
Чуете? Дышит. Даже — бормочет.
Ну-тко, потише... Вдруг напророчит?!

Ангел бессонно стонет и молит:
— Больно без солнца... В небо — на волю!
— Будь ты хоть чертом — дохтур поможет.
Неча волчонком грызть подорожник.
Кто тут постарше? Шустро в деревню!
Скажешь: упадший — юный, но — древний.
И без насмешек: «Лекарь-аптекарь...»
Мишка, не мешкай, будь человеком!

Бука крылатый, хочешь варенья?
Внуки-робята ждут откровенья...
Слово не можешь? Пусть — предисловье.
Веник положим под изголовье.
Листья березы хвори рассеют...
Это — серьезно. Это — Расея.

II. Предисловие

— До чего доверчивы мальчики порхающие...
Чело-человечины! Граждане-товарищи!
Чело-мои-чудики, люди озабоченные!
Ангелы — не пудели. Не летать — порочно.
Чело-человечины, лжете, что случайно
Крылья изувечили... Не летать — фатально.
Ежели столь вежливы, чело-вы-ученые,
Нечего нетрезвыми в нас палить по-черному!
Ядрами и стрелами, бомбами и пулями,
А еще — напевами, дикими, разгульными.
Чело-вы-беспечные! Слово — ирреально.
Им и покалечили. Не летать — аврально.
Души ваши сирые ждут решений лучших...
Ангелы буксирами служат для заблудших.
Кажемся веселыми, мечемся в исподнем...
Эх вы, чело-олухи, семечки Господни...
Чу, мои наивные, гей, мои жестокие,
Тягостно под ливнями, но страшнее — окрики!
Горестно под вьюгами реять над Россиями.
Ангелы — не пугалы. Ангелы — спасители...

Чело-человечины, вам кричу прощально:
«Боль — подруга вечности. Не летать — летально!»

III. Окончательный диагноз

Доктор явился бледный, как Чехов:
— Опохмелился, друг человеков?!
Где горемыка? Чай, не буянил?..
Дети, — на выход! Воздуха — в баню!
Ангел, конечно... Ты сомневался?!
Дышит сердечко самую малость.
Слово глаголил парень-печальник?!
— В небо! На волю! — дед отвечает.
— Как из орудий...
— Весь, с потрохами...
— Ангелы — люди, — доктор вздыхает.
— Эко, мерзавцы! Крики намедни:
«Брось, показалось! Ангелы — бредни...»
— Боже, за что нам муки чужие?
— Ежели стоны, может, быть живу?
— Морфий — по вене...
— Врежешь, как поршнем!
— Сутки, поверь мне. Сутки. Не больше.

Чуда не будет. Чудо — бескровно.
Ангелы — люди. Небо — условно...

………………………………………..

А́мен пропела снежная замять.
Тело взлетело. Тень исчезает.
— Как на погосте — запах полыни...
— Нет уже гостя. Нет и в помине.

IV. Послесловие деда

Больше недели дед куролесил.
Мысли звенели: «Ангелы... Бесы...
Демоны... Боги... Галстук парижский...»
Вдруг на пороге врач проявился:
— Хватит, родимый, — хватит Кондратий!
Ангел гонимый — вновь среди братьев.
— В полночь нагрянет лучиком лунным!
Прочь, хуторянин, древний, но — юный!
Сгинь, пустомеля, дохтур-негодник!
Ангел велел мне выпить сегодня.
Коли не станет здесь приземляться,
Значит, креста нет в бане дурацкой!
Значит, на встречу вылечу лично.
Ангелы — вечны. Крылья — вторичны.
— Неба невольник! Шут твердолобый!
Вон — колокольня: ну-ка, попробуй!

………………………………………..

Дверь — нараспашку! Дед колобродит...
Скинул рубашку. К звездам восходит.
...Как он крестился — скорбно и грозно!
И растворился в нимбе морозном.
Младенцы, не пришедшие с войны

Любая бойня — мимо воли Божьей:
Помимо, но во имя сатаны.
Прапрадед правнучонка уничтожит —
Мальчонку, не пришедшего с войны...

Фельдмаршал поджигает шнур бикфордов,
Взрывающий кроссворды ДНК.
Убитый пехотинец — звук аккорда,
Пронзающий пространства и века.

Про предка при суворовской награде
Прорыкает филолог Боря Дно,
Предателю в кромешном Сталинграде
Читая наизусть «Бородино»...

Генетик гениальный, предрасстрельный,
Под шерри-бренди «травку» покури...
Тебя прикончит враг или наследник
Под музыку кудесника Кюи?!

Война всегда кромсает Божье слово.
Кровавый ад — на радость сатане.
И снова снится поле Куликово.
И снова мальчик мечется в огне...

Мечтатели-хохлы, оленеводы,
Ценители цыпленка табака,
Любители портвейна и природы,
Витайте в акварельных облаках!

Кружите над мороками Марокко,
Макарами, марктвенами, марго.
Рифмуйте: Ориноко — одиноко.
Танцуйте в ритмах танго и танго.

Радируйте бездарному Пилату:
«Ужо тебе, паршивый атташе!..»
Творите, ростиславные, по Плятту.
(По блату? — Позабывшим о душе).

Любите итальянок, кореянок,
Француженок, славянок... Ай-люли!
Но помните: в жене живет подранок —
Грядущий или бывший: се ля ви.
…………………………………….

Другие мы! И новый мир инаков,
И новый Рим, и новые штаны,
Поскольку не хватает зодиаков
Младенцев, не вернувшихся с войны.
Любовь — эпиграф? эпилог?

Романс: сто лет спустя...

Пора признаться, не покаявшись,
В любви, которой след простыл...
Покурим, милая, на камушках:
Нева ворчит — шалят мосты.

Река ночными машет крыльями,
Как чудо-юдо-птица-кит...
Сто лет назад недооткрыли мы
Ни антарктид, ни атлантид.

Недосмеялись, недоплакали:
Тебе — Парнас, а мне — Кавказ...
Судьба, запугивая плахами,
Дворцы творила напоказ.

Фантомы песен изувеченных,
Прозрачных чувств и фраз простых...
Прикурим, милая, у Вечности:
Нева вот-вот простит мосты.

...Из-под обложки ветхой Библии –
Листок... — эпиграф? эпилог?

«Ах, как друг друга не любили мы...
Ах, как любили мы, мой Бог!»

Афанасий Анфасный

Аритмии... начертательной,
геометрии... мерцательной посвящается

Извините, биографы, я рисую на скатерти.
Отключите хронографы аритмии мерцательной.
Персонаж нарицательный — при отце, но без матери —
Нарисован старательно под звездой созерцательной.
Парадокс умозрительный — мужичок положительный...

Оживают сожители на салфетке мечтательной:
— Покажи!..
— Докажите нам, что сосед замечательный!
— Если он отрицательный — почему нарицательный?
— Если он положительный —
почему раздражительный?
— На черта нечитабельный персонаж начертательный
Нашей братии табельной?! — Заменитель числителя —
Мужичок исключительный — без черты поучительной?!
— Афанас не про нас!

Закричат небожители: — Журавель уважительный?!
— Персонаж круче Жилина — поджимай сухожилия!
— Жуть, без вида на жительство!
— Бородатый, внушительный...
— Разгоняем правительство!
— Па-а-ачему не вложили нам?!
— Знаменосец беспаспортный...
— Для Москвы не опасный
И страны распрекрасной Афанасий Анфасный?
— Мужичок барражирует, а поэт дирижирует!

Интернет тиражирует: «Чужаки! Растранжирили
Жемчуга подпружинные!..
Множат козни вражинные!..»
— Держиморды, вяжите их, окружая дружинами,
Чтобы стих поутих!

Ухмыльнусь непочтительно:
карнавал оглушительный!
Персонаж сокрушительный! Фантомас офигительный —
Мужичок сногсшибательный, переросший читателя,
Разглядите внимательно — при отце, но без матери! —
Нарисован на скатерти богатырь Афанас...
Критик бьется в истерике — от Кремля до Америки.
Геометрия ахова пол-Луны разбабахала!
Ускакали на кониках «Марсианские хроники»...
Алгоритм занимательный аритмии мерцательной...
— Вас издаст «Вас ист дас»!

Взломай пароль: в начале было Слово...

...все сводится к стихам, по крайней мере,
от искренней строки светлее в мире,
(праправнучки свирели и гобоя?)
соперник! брат! подумав о Гомере,
сворачивай дебаты о Шекспире,
(в убогом блоге «боги Уренгоя»?)
Все сводится к любви — на этом свете
и, видимо, на том — мечта? химера?
(проверим чувство частью русской речи...)
девчонка! ты запела о Джульетте?
ответит Млечный именем: Ромео.
(молчите, донжуаны Междуречья!)
все сводится к душе! на самом деле
в начале было Слово — рифма позже,
(историк, ты страшнее пошлой сводни...)
душа, блуждая в огненном тоннеле,
к бессмертию бредет по воле Божьей,
(калигулы, горите в преисподней!)
все сводится к стихам по Божьей воле;
стихи — к любви, любовь — к душе, и — снова...
(у Мастера смертельная премьера.)
шар НЛО? ошибка — сгусток боли!
взломай пароль: в начале было Слово.
(бесспорно, не мое! и — не Гомера...)

ТАКАЯ ДИВНАЯ ИГРА

Поэма-реквием

1. Мать

Как тавро на роду: «Полусерб-полудойче».
Мама часто вздыхала: «Чужая война...»
По-немецки пойму два-три слова. Не больше.
Но тогда почему снятся Рейн и Дунай?

Казахстан. Рудники. Подполковник Карлага:
— Катеринич? Салага... По отцу — немчура?!
Поселенец? Хирург? С Украины? Однако
Будешь камни таскать от утра до утра.

Воскресенье. Июль. Бабка рыскает в спальне.
Мама часто вздыхала: «Чужая страна...»
Бабка тихо шепнет, но ее «внучек-швайне!»
Продерет до нутра через все времена.

Казахстан. Лазарет. Подполковник Карлага:
— Катеринич? Девчонка... Вагонетка при чем?!
По печенкам?! По почкам?! Оклемалась, бедняга...
Комиссуйте салагу — может, станет врачом.

Воскресенье. Январь. Бабка шваркает печкой:
— Охмурила, овечка?! Сволота! Немчура!..
Мама молча встает. И снимает колечко.
И бросается прочь — босиком со двора.

2. Отец

Не простит. Ну и что? Будет так же прекрасна.
Отпускает грехи — и полвека верна.
Навсегда — сквозь снега! — яро-красные астры:
Не погаснут в ночах и кричат из окна.

Ее профиль потом отчеканят другие.
Он его рисовал и на скалах искал.
Не стирается мел. И мотив ностальгии:
«Чур-чура, немчура!» — полоснет по вискам.

3. Пятая графа

В жилах столько кровей — ставлю в паспорте прочерк.
Из фамилий коктейль. Но уперта родня.
В жизни столько смертей — полусерб, полудойче...
«Ты — русак! Это — факт!» — уверяют меня.

Разберемся в корнях — приглашаю на площадь!
Но не трожьте отца и не трогайте мать...
Им нечаянно стала свидетелем роща.
И не чаяло небо им свидетелем стать.

4. Одноклассница

Эта девочка — дерзкая тайна моя.
«Чур-чура, немчура!» — «Эй, Сутулый из Тулы!»...
На дурацкую фразу: «Махнем на моря!»
Оглянулась и сразу — полжизни смахнула.

Обо мне и о ней в небесах пропоют.
В лагерях блатари пятый месяц гутарят...
Уходя — уходи, наплевав на уют.
Подожги клавесин. Не забудь про гитару.

Эта девушка — главная тайна моя.
Ниоткуда взялась. В никуда исчезает...
Одуванчик на льдине. Погасший маяк.
И фальшивая нота, что скрипку терзает.

Обо мне и о ней во дворах говорят.
При дворах и царях пять веков проклинали...
«Изменяя тебе, изменяет наряд!» —
«Примадонна!» —
«Богиня!» —
«Нацистка!» —
«Каналья!»...
Эта женщина — давняя тайна моя.
И смешная зарубка на старом крылечке...
Для того чтоб она не вернулась, моля,
Я зажгу перед Господом тысячу свечек!

Обо мне и о ней в букварях наугад,
В словарях наобум академики шарят...
Корабли у причалов еще постоят —
Пять веков, пять секунд — на краях полушарий.


Р.S.

Капельки крови — «божьи короф-фки» —
Из вены
медлительным
менуэтом.
Как скажет в двухтомнике бодрый биограф:
«Большая.
Личная.
Драма.
Поэта...»

Юрий КОВАЛЁВ

«Песня ветра»

***

И было все: и море было,
оно тревожно в берег било,
и от листвы в садах рябило.
Забытый близкими людьми,
он тосковал, не спал ночами
и думал: все еще вначале,
но были годы за плечами,
в которых не было любви.

И были женщины. Он многих
припомнить мог — пустых, нестрогих,
корыстных, влюбчивых, убогих.
Они над ним имели власть...
И лампочка в ночи лучилась,
а вот любовь не получилась,
не состоялась, не случилась,
и значит — жизнь не удалась...

И был сентябрь медово-вязок...
Из позабытых детских сказок
добыла осень столько красок,
вот только не было тепла,
и от туманов даль дымилась.
Он не рассчитывал на милость,
ведь не нашел он той, что мимо
когда-то в юности прошла...

Гpoзa над Сибирью

Людмиле Миланич

Шел состав, монотонно качаясь,
прошивая дождливую тьму,
и гудки над тайгою звучали,
как призыв неизвестно к кому.

Разыгралась гроза над Сибирью —
громыхало уже вдалеке,
и без устали молнии били,
отражаясь в бездонной реке.

Раскаленная их паутина,
в небесах продолжая гореть,
рисовала такие картины,
на которые страшно смотреть.

И казалось, стихиям внимая,
сам Творец, первозданно могуч,
как фотограф,
со вспышкой снимает
эту землю
с клубящихся туч.

Мамонты

Василию Головачеву

На Урале, в Самаре, под Киевом,
на Валдае еще, может быть,
снова слышатся звуки какие-то —
это мамонты стали трубить.

С близкой гибелью свыкнуться трудно им,
где спасенье — они не поймут,
и, отчаявшись, криками трубными
будоражат окрестную тьму.

Что ж мы носимся с нашими бедами?
Сквозь века продираясь с трудом,
пусть они нам однажды поведают,
как земля покрывается льдом,
а на реках студеное крошево
им, беспомощным, смертью грозит...

Где-то двери распахнуты в прошлое,
и оттуда нещадно сквозит...

***

Я боялась милого потерять,
слушая наветы худых людей,
приходила в церковку умолять
о прощенье Господа каждый день.

Больше не просила я ни о чем,
простирая руки к нему в мольбе,
чтобы ты когда-нибудь был прощен,
чтобы помнил Боженька о тебе.

Только он не принял таких молитв,
не расслышал, видно, мою мольбу.
Мне осталось горькие слезы лить
да привычно сетовать на судьбу...

Церковка в ненастье — белым-бела...
от дождя в оконцах бежит вода...
Может быть, напастью любовь была,
Вот она и сгинула без следа...

И теперь, наверное, не резон
каяться прилюдно в своей вине...

Льется с колоколенки перезвон —
это плачет Боженька обо мне...

***

Опять в вышине закружилась
листва, осыпаясь с берез...
Как мало еще совершилось!
Как много уже не сбылось...

В ненастье заметнее проседь,
и я повторяю уже:
— Да здравствует поздняя осень
в природе, в любви и в душе!

Да здравствует долгая осень —
в холодном дыму вечера!
Да здравствует грустная очень,
красивая очень пора!

Неслыханно пышных чертогов,
невиданно пестрых одежд...
Пора подведенья итогов,
пора обретенья надежд.
И пусть заплутавшее счастье
отыщется бедам назло,
и сгинет навеки ненастье,
и в души вернется тепло.

И хочется жить без испуга
и верить, что где-то вдали
спешат, окликая друг друга,
в родные края журавли...

***

На ногах качаясь длинных,
за зеленой рощей,
спотыкаясь, бродят ливни,
небеса полощут.

Чтоб небесные простынки
выглядели лучше,
добавляют в дождик синьки
грозовые тучи...

***

...Безветрие. И медленно, и плавно
природа, будто занавес на сцену,
роняет снег, чистейший юный снег.
Так вот конец волнующего действа:
итог весны чарующей и страстной,
и лета с материнством и покоем,
и осени печальной и нагой!
А может, это все-таки антракт?
За сценой суета, неясный говор —
поспешно гримируются актеры
и новые разучивают роли!
Так падай же, благословенный снег!
В голубоватых сумерках гори,
порхай, кружись, совсем как тот, который
уже не повторится никогда...

***

Что бы ты, Боже, ни делал со мной,
где бы я ни был — верю,
за этой сплошной пеленой —
чистое небо.
Знаю, посланием миру живых
с облачной кручи
рвется сквозь полчища туч дождевых
солнечный лучик.

Видишь, монеткой горит золотой
на половицах?!

Надо уметь в этой жизни простой
ждать и молиться...

Ленинградское...

Мне потом предстоит еще вырасти,
обрести и работу, и кров...

Я отсюда — из питерской сырости,
дней промозглых и лютых ветров,

где Нева после ада блокадного
до сих пор отливает свинцом,
и ребенок глядит из парадного
с побелевшим от страха лицом...

...Я совсем еще молод и голоден
и все время куда-то бегу,
и о чем говорить с этим городом,
я пока что решить не могу,

и волнуюсь еще от незнания,
и бродить по нему не привык...
Полюбив эти скверы и здания,
я найду с ними общий язык...

Отчего этот ангел сутулится,
что за крест прижимает к плечу,
и куда приведут эти улицы —
я однажды узнать захочу...

...А снежинки над городом кружатся!
Я ловлю их разинутым ртом...
Сколько в людях терпенья и мужества!
Я почувствую это потом...

Сколько им предстоит еще вынести!
Очень скоро я это пойму...
Капли горькие питерской сырости
все бегут по лицу моему...

***

...За окнами ветка качается —
со мной постоянно общается.
С вестями торопится важными
и машет листочками влажными.
А ветер все время меняется,
и тихо она извиняется,
и медленно отодвигается,
как будто чего-то пугается...

***

Вот еще один голос замолк,
и на оклик твой не отзовется...
Надо сердце закрыть на замок,
а иначе — оно разорвется.

Как грядущей зиме ни перечь,
все одно — истомит и завьюжит...
Надо все-таки сердце беречь,
пусть оно еще близким послужит.

Песня ветра

...Опять этот голос — он слышен повсюду:
— Я больше по свету скитаться не буду!
Устал я за всеми гоняться, метаться,
по скверам безлюдным в потемках шататься!
Довольно в опавшей листве копошиться!
Мне надо собраться, мне надо решиться
не словом, а делом за все оправдаться:
упавших — поднять, опоздавших — дождаться,
стать кровом бездомным и пищей — голодным,
согреть их сегодня дыханьем холодным!
Пускай меня славят, пускай меня травят —
но прежним меня они быть не заставят!
Когда же при этом листву я срываю,
то значит, я просто досаду скрываю,
а если я пыль на дорогах взметаю,
то лишь потому, что над ними летаю.
Мне хочется снова ни зверем, ни птицей,
а в прежнем обличье домой возвратиться,
к таким же, как я — бесприютным и сирым,
и с ними владеть этим призрачным миром.
Эх, дали б мне снова и душу, и тело!
Я столько сказал бы! Я столько бы сделал!
Пока же я молча дождинки роняю
да глупые тучи по небу гоняю...

***

Я в юности хотел
закончить жизнь красиво,
иначе, думал я,
от скуки пропаду —
как Мелехов, стремглав
лететь к своей Аксинье
или бежать в цепи,
стреляя на ходу!

Стоять, как Пушкин, там,
на роковой дуэли,
не прячась от свинца,
под вражеским стволом!
...А может, даже так —
не дотянув до цели,
не дописав строки
за письменным столом...

К 70-летию Победы

Евгений КАБАЛИН

«Фронтовые письма»

***

Памяти Олега Даля

«Ликер шасси» для нас вкусней вина;
а ну, ребята, дернем-ка по кружке.
Работа есть для нашего звена:
аэродром люфтваффовский разрушить.

Шумит в мозгах от спирта и движков,
поет душа, захлебываясь небом.
Эх, закусить сейчас бы пирожком,
а можно просто корочкою хлеба...

Кромсают воздух звонкие винты,
дрожат в машинах бомболюков чрева.
Здесь не нужны пилотские понты:
смотри вовсю направо и налево.

Нам наплевать на стаю «мессеров»,
что гадят в небе свастикой на крыльях.
И лишь стрелку не наломать бы дров,
успев прикрыть от подлой эскадрильи.

Поля с лесами... На пейзаж легли
глаза озер и синих речек ленты.
Нам очень жаль бомбить лицо земли,
но на войне нет места сантиментам.

Штурвал от локтя — и заход в пике!
Кровь холодеет вновь от перегрузок,
и жизнь порой висит на волоске,
но в ВВС не попадают трусы.

Неистов гул беременных машин.
Открыты люки — начинаем роды.
Дождем чугунным наши «малыши»
вонзились бесам геринговским в поддых.
Обратный курс... И маются сердца,
а души вновь тоскуют по «ликеру».
Святую мысль не стоит отрицать.
Жаль, что война закончится не скоро.

Памяти Александра Матросова

«Дорогая Лида! Я часто вспоминаю тебя, много думаю о тебе. Вот и сейчас хочется поговорить с тобой обо всем,

что чувствую, что переживаю. Да, Лида, и я видел, как умирали мои товарищи. А сегодня комбат рассказал случай,

как погиб один генерал, погиб, стоя лицом на Запад. Я люблю жизнь, хочу жить, но фронт такая штука, что вот живешь-живешь,

и вдруг пуля или осколок ставят точку в конце твоей жизни.

Но если мне суждено погибнуть, я хотел бы умереть так, как этот наш генерал: в бою лицом на Запад. Твой Сашок».

Из последнего письма Александра Матросова Лидии Кургановой.

Под шинелькой мороз по спине:
впереди — два оскаленных дзота.
Снова жертвы поганой войне
принесет в этом бое пехота.

Белый снег так беспечно красив
и невинен без пепла и крови.
Пальцы в щепоть: «Господь, пронеси!»
А ушанку — потуже на брови.

Солнце с Запада красным комком
слепит нас, распадаясь на части.
По искристому полю ползком
приближаемся к огненной пасти.

Нам в атаке не встать в полный рост:
тут же веер свинцовый накроет!
И для каждого выбор непрост —
быть живым иль посмертным героем.

Пулемет речью длинной трещит,
в амбразуре стволом полыхая.
Вдруг заглох: человеческий щит
с кровью воздух последний вдыхает.

Пот ручьями стекает по лбам
всех, оставшихся жить после боя.
Что ж, играет с солдатом судьба?
Нет! Солдат управляет судьбою!

Утирает слезу командир,
хоть имеет он нервы как тросы:
— Ну, немецкая мразь, погоди!
Костью в горле вам встанет Матросов!
Кровь по наледи струйкой течет.
Позади — два поверженных дзота.
Лучше жизнь, чем извечный почет...
И скорбит над героем пехота.

Александр Матросов совершил свой подвиг не 23-го, а 27 февраля 1943 года,

на третий день своего пребывания на фронте. И было ему тогда всего 19 лет...

Живые и мертвые. Апрель 1945 года

Бой закончен вчера, а дымится земля до сих пор.
— Эй, сюда, медсестричка! Живой я, но мне очень больно!
Я дополз бы и сам, кабы был под рукою топор,
чтобы враз отрубить от ноги почерневшую голень.

Я всю ночь пролежал в изумрудной весенней траве.
Весь продрог до костей в этой мокрой от крови шинели.
И костлявой с косою шаги я считал в голове,
ан, видать, пожалела старуха меня на исходе апреля.

Я прошел всю войну, и до боли обидно сейчас
просто кровью истечь, не дойдя до Рейхстага в Берлине.
Столько вынести было на этих солдатских плечах,
чтобы в поле немецком лежать, подорвавшись на мине?!

Мне всего двадцать пять будет в этом победном году.
Жизнь еще впереди, даже если протезы приладят.
Ты, сестренка, меня до санбата... Я сам не дойду...
Покурить бы... Кисет отсырел, будь он трижды неладен!

Что-то мутит внутри и уже головы не поднять.
Ну, а ты попытайся, быть может, еще и не поздно?
Удавалось живым мне всегда выходить из огня.
Где же небо? Я вижу лишь черные звезды...

Молитва на Братской

Над камином стучат ходики.
Где упали друзья — холмики
навсегда заросли травами.
До сих пор их дома в трауре...
Р. Рождественский

Всевышний! Дай в руки мне силу и мощь чародея!
Всех павших тогда окроплю я живою водой.
Восстанут из праха герои... И враз поредеют
на Братских печальные списки и армии вдов.

С плечей отряхнут груз сырой и тяжелой землицы,
пластом закрывавшей их доблесть и подвиг от нас.
Как в сказке предстанут пред нами солдатские лица,
сверкнут сквозь патину неброские их ордена.

Обнимут друг друга по-братски, как раньше бывало.
Нальют из заначенных фляжек по сотке «за жизнь»
и вспомнят без слез про атаки, походы, привалы,
прорывы, обозы, окопы, снега, блиндажи,

бомбежки, полуторки, танки, сожженные села,
кресты, переправы, зенитки, санбаты и кровь.
И песни споют под раскаты тальянки веселой,
так гревшей их души суровой военной порой.

Запрыгнут в теплушки, и сцепки зазвякают резко,
бойцов унося к их домам, городам и родне.
Вновь будут в оконцах навстречу мелькать перелески
в совсем непохожей на прежнюю землю стране.

Они возвратятся... Увы, это вряд ли возможно:
живая вода не воротит то время назад.
Вот только озноб до сих пор пробегает по коже,
когда я у Братских смотрю ветеранам в глаза.

Сорок первый

...листая фронтовой альбом

С детства кожей гусиной войну я всегда ощущаю,
открывая отцовский альбом, святу память храня.
Люди с фоток военных глядят... И, возможно, прощают,
что ходили в шальные атаки они без меня.

Вот в закадровом глянце видны мне следы батальонов,
с кровью вдавленных в землю тяжелой немецкой броней,
и комдивы во френчах, пропитанных потом соленым,
не сумевшие сладить с подставленной им западней.

Прокричит политрук, поднимая в атаку пехоту.
Глохнут уши от взрывов, свистит смертоносный свинец.
Я в траншее лежу, захлебнувшись кровавою рвотой,
оттого что меня придавил серолицый мертвец.

Вновь как будто вдыхаю я дым от снарядного тола,
запах вздыбленной глины и смрад ржаво-серых бинтов.
Труб печных частоколом в глаза мне сожженные села
и воронки, забитые пушечным мясом фронтов.

Блиндажи в три наката и бруствер, от ливней осклизлый,
концентрат из гороха, галеты с болотной водой,
и на братских могилах фанерно-звездчатые призмы
маячками торчат вдоль рокад серой скорбной грядой.

Я не знаю, зачем давит на сердце мне сорок первый,
и листаю военный альбом с тяжким грузом вины,
но ни ночи бессонные, ни воспаленные нервы
не заменят того, что родился я после войны.

Фронтовые письма

Треугольники-птицы,
оригами войны.
Горьких судеб страницы
и страшны, и нежны.
Далеки расстоянья
от фронтов до тылов.
Письма — связь расставаний
через магию слов.
Карандашные строчки
на случайных листках
о боях, и о прочем
мимо политрука.
На трехтонках надсадных,
на бипланах ночных
достигал адресатов
треугольник с войны.
Жили люди в разлуках
от письма до письма.
Эту радость без стука
приносили в дома.
Лишь конверты-квадраты
из бумаги штабной
возвещали о Братских,
опылив сединой.
Рассыпалась из армий
похоронок крупа
обо всех, кто с плацдармов
в рай солдатский попал,
и по строчкам казенным
растекалась слеза,
как помин вознесенным
высоко в небеса.
Письма нам возвращают
пласт военных времен,
только вот не вмещают
миллионы имен,
миллионы улыбок
нерожденных детей,
многотонную глыбу
горя, бед и смертей.
Почту деда в пакете
с пожелтевшей тесьмой
прочитаю я детям…
И в письме за письмом
мы услышим звучанье
затаенной струны
в треугольниках-чайках
незнакомой войны.

Диана КАН

«О вечном шепчет скорбная полынь»

***

И будет счастье, словно локоть, близко —
Мы по-американски заживем.
Мы, может, даже выучим английский
(Немецкий-то учить нам было в лом!).

Маркетинг, киллер, дилер, супервайзер,
Промоутер, бэбиситер, бэби-бум…
Мы думали: из грязи — прямо в князи.
А на поверку выйдет — русский бунт.

Сметающий содомские пороки
От гатчинских болот и до Курил,
Бессмысленный, кровавый и жестокий —
Тот, о котором Пушкин говорил.

***

Когда заря заполыхала ало
И волжский окровавила прибой,
Я выплакаться к Волге прибежала
И долго причитала над водой.

Печали, что копились долго-долго,
Слезами и словами излила.
Так долго я рыдала, что лишь Волга
Меня понять и выслушать могла.

О том, что жизнь не оказалась гладью
И что любовь земная так горька,
Рыдала я над волжскою быстрядью:
«Прими обратно, матушка-река!..»
Полночных звезд рассеянный стеклярус.
Зари вечерней сумрачный пригас…
И — плыл ко мне поднявший алый парус
С проть-берега отчаливший баркас.

***

Ты говорил мне пустые слова,
Не отражавшие суть:
«Вот и Нева!..» — Это Нева?
Это неважно ничуть!

И отражались, как вещие сны,
В сумрачной невской волне
Белые ночи, черные дни,
Медный кумир на коне.

И провожал поезда на Москву
Город, пленявший умы.
И неотрывно смотрели в Неву
Неотразимые мы.

Только и надо — объятья разжать
Перед свиданьем с Москвой…
…Город, привыкший врагов отражать,
Не отразил нас с тобой.

***

Нам спасение с неба Принесший
И Взирающий скорбно с икон,
Пригвожденный, Распятый, Воскресший,
Неужели и Ты побежден?

Неужели неостановимо
Вновь на Русь наползает орда?..
Третий Рейх против Третьего Рима —
А четвертым не быть никогда!

Это тьма против русского света.
Это свастика против звезды.
Это вран против сокола… Это
Заметают убийцы следы.

Это выздоровленье больного —
Волей Вышнего неистребим
Восстает из неверья былого
Кумачом обезбоженный Рим.

***

Я запомню себя в заповедном забывчивом мае,
Где никак меня звать, где еще я никто и ничто,
Где собака не лает, рябина косой не играет,
Где плетусь я понуро с тетрадью стихов на ЛитО.

А собаки притихли в форштадтских резных палисадах,
И прижухли рябины, грядущую чуя беду...
Говорила мне мама: «Оно тебе, доченька, надо?..»
Не послушала маму, не ведая, что на Голгофу иду.

Говорила мне мама с глухим материнским укором:
«Что стихи? Сущий вздор!.. Ты в торговый бы шла институт...»
Только что я могла, коль докучнее всех ухажеров,
Всюду-всюду меня карауля, стихи начеку — тут как тут?..

Я направо пойду — обжигаюсь молвою досужей.
А налево сверну — ухажеров назойливых рать...
Ну, а мне-то, а мне-то всего только в жизни и нужно —
То, что вздором считают, в тетрадь поскорей записать.

Пусть мутузят друг друга отвергнуты мной ухажеры.
Пусть не сходит с лица моей ласковой мамы укор...
Ну а мне бы укрыться от всех за высоким форштадтским забором
И нести, и нести, и нести восхитительный вздор!

Отцветут по форштадтским резным палисадам рябины,
Напитаются гроздья голгофскою кровью Христа.
И зажгутся на ветках воскресших созвездий рубины,
Чтоб до первых морозов у смертных горчить на устах.

«Эко я, как рябину, судьбину свою обломала!..
Ведь без вздора теперь не прожить мне ни часу, ни дня...»
Но пока я слова для стихов, как рубины рябин, подбирала,
Беспощадное вещее Слово прицельно стреляло в меня.

Заповедный забывчивый май, твою заповедь я не забуду!..
Хоть уже никогда ни за что не сумею вернуть
Тот единственный, жуткий, подобный Голгофскому чуду,
Тот прекрасный, лучистый, тернистый, изменчивый путь!

Нет в помине уже тех форштадтских резных палисадов.
Нету мамы давно... Но все слышится, словно в бреду:
«Что стихи? Сущий вздор! А оно тебе, доченька, надо?..»
...Не послушала маму и вот на Голгофу иду.

Сколько ж можно идти, непутевая мамина дочка?..
Говорила же мама!.. Ее не послушала я.
...Написала не я золотые заветные строчки —
Это сами они написали и переписали меня.

***

Блинный дух и дух былинный
Поизветрились Постом...
Раскаленная калина
Кровянеет под окном.

Раскалилась, словно печка,
Всласть отведавшая дров.
Бабка Настя теплит свечку,
Взгляд серьезен и суров.

Свежей сдобой тянет сладко.
Скоро Пасха. По ночам
Непоклонистая бабка
Бьет поклоны куличам.

На муку слегка подует,
Бухнет масла дюжий ком,
И колдует, и волхвует,
И орудует пестом.

На пасхальной на неделе
Не из нашей ли печи
Куличи в трубу летели,
Золотые куличи?

...С бабой Настею не спорьте,
Хоть она добра на вид.
«Масло печива не портит!» —
Баба Настя говорит.

Из печи кулич достанет.
Цыкнет: «Рученьки уйми!»
И, возрадуясь устами,
Опечалится очми.

Ах, как пахнут сладко-сладко
Золотые куличи...
Что ж печалуется бабка,
Пригорюнясь у печи?..

Почему она печальна,
Если с самого утра
Благолепно-величально
Льют елей колокола?..

Не с того ли, что былинный
Дом вот-вот пойдем на слом?..
...Сгустки ягоды калины
Кровянеют под окном.


Россия, Русь... А дальше многоточие...
Что ж, в этот скорбный судьбоносный век
Обочину мы приняли за отчину,
И побрели по ней и в дождь, и в снег.

Мы люди Божие, калики перехожие.
Мы эмигранты в собственной стране...
Но как ни тщились, нас не изничтожили
Все те, кто мимо мчались на коне.

Все те, кто напылили-накопытили.
Все те, кому чертовски повезло.
Все те, кто записались в небожители
Родной земле отверженной назло...

...Под вопли автострадные-эстрадные,
Летящие в лицо нам пыль и грязь,
Идем-бредем пообочь, невозвратные,
На купола церквей перекрестясь.

И нам не надо с отчиной сцепления
Шипами ощетинившихся шин,
Когда у ног почти в благоговении
О вечном шепчет скорбная полынь.

***

Здесь время течет иначе.
Здесь суетное не в счет...
Под окнами старой дачи
Крапива вовсю цветет.

Цветет, не ведая скуки,
С повадками злой снохи.
И, словно к бабуле внуки,
К землице льнут лопухи.

Здесь время течет, как Крымза
Несуетная течет...
А то, что свекровку грымзой
Здесь кличет сноха — не в счет!

Не в счет, что сноха сварлива.
Крапивный у сношки нрав.
Уварится в щах крапива,
Судьбою-едьбою став.
Здесь времени и пространства
Навек неразрывна связь...
Твоим тридевятым царством
Отверженным становясь.

***

Караван-Сарайская — не райская!
Улочка горбата и крива.
Но цветут на ней сирени майские —
Так цветут, что кругом голова!

А неподалеку Растаковская
(Баба Настя так ее звала) —
Улица с названьем Казаковская
Муравой-травою поросла.

Так живут — без лести, без испуга!
Приговорены, обречены,
Улочки, что в центре Оренбурга
Детские досматривают сны.

Им не привыкать! Иль это снится мне:
Жили-выживали, кто как мог,
Хлопавшие ставнями-ресницами
На ветрах неласковых эпох?..

...Дерзости училась я у робких
Улочек, знакомых наизусть...
Железобетонные коробки
Вытесняют из России Русь.

Сторона моя обетованная —
Оренбуржье! Все ты тут, как есть!
Дремлющая Азия саманная
И казачья яростная спесь.

***

Там, где вставали в полный рост хлеба
И где полынь мешалась с лебедой,
Дышали страстно почва и судьба...
...Но почвовед не стал моей судьбой!

Он говорил: «Мужчина должен знать
Ту землю, на которой он рожден...»
А я мечтала в небесах летать,
Поскольку на земле впадала в сон.
Летать, не зарекаясь от сумы.
И петь — чем безысходней, тем звончей.
Ну как могли понять друг друга мы?
Мы — стрекоза и хмурый муравей!

Он говорил: «Какой забавный бред!
От печки до порога — женский путь!..»
Мой почвовед, мой милый почвовед,
Простишь ли ты меня когда-нибудь?

Я этот путь с годами обжила...
Ах, кабы раньше, кабы раньше знать!
Я б виноватой тучкой притекла
К земле, какую нам не выбирать.

Пропела жизнь — такие-то дела.
Немногое сумела рассказать.
Судьбой, что в почву намертво вросла,
Способна ль стать рожденная летать?

Я обожаю росные поля
И уважаю грозные леса...
Для бренности сгодится и земля,
Но почва для поэта — небеса.

Пусть этот мой неукротимый бред
Когда-нибудь в земной заляжет пласт.
И новый, в жизнь влюбленный почвовед,
За все мои терзания воздаст.

***

Осерчавшая вьюга бранится
В тесноте родовых курмышей...
Не впервой ей в казачьих станицах
Выпроваживать пришлых взашей.

Я не пришлая, бабушка-вьюга!
Почему ж мне нисколько не рад
Свои ставни захлопнувший глухо
Оренбургский угрюмый форштадт?

Ну так что ж?.. И на этом спасибо,
Родовой звероватый курмыш.
Я такая ж, как ты, неулыба,
Да и ты-то хорош, пока спишь.

Непроглядью родной, непробудью
Ты меня не жесточь, не морочь.
Без того посторонние люди
Истерзали мне душеньку вклочь.

Ты пойми, я смертельно устала
На разлучной чужой стороне
От радушных улыбок-оскалов,
Что не тонут в банкетном вине.

...Месяц-серп кровянится на небе,
И сугробы встают на пути...
На Пикетную улочку мне бы
По фуршетным бульварам дойти!

***

Коварной волей фотомастера
Однажды и уже навеки
На коллективном фото замерли
Друзья, завистники, коллеги.

Мгновенья дружного бодрячества
Не выглядят на фото зыбкими...
А ведь чего только ни прячется
За белозубыми улыбками!

Тщеславье, зависть, честолюбие...
А пуще прочих — хуже некуда! —
Израненное самолюбие
Любви, что некогда отвергнута.

«Столь разные, что вместе делаем?..» —
Невольно думается с ужасом.
Здесь даже ревность застарелая
Галантностью прикрыта дружеской.

Но вновь, лучась улыбкой тихою,
Со всеми жду — вот птичка выпорхнет
Из объектива юным соколом,
Рожденным только для высокого!

Не потому ль так страстно хочется
Остаться дурочкой наивною
И вновь свершать от одиночества
Побег в то фото коллективное,

Где средь притворства изощренного
Лишь ты один — вконец растерян! —
Стоишь с лицом приговоренного
Ко мне, как к самой высшей мере.

Антонина СПИРИДОНОВА

«На полотне длиною в жизнь»

***

Природу-кошку гладит Бог
По нежной спинке.
И в небесах переполох,
Летят дождинки
К земле, дрожащей от любви,
Грома грохочут.
Всем хватит серебра. Лови!
И пей, кто хочет!
И радуга среди дорог
Взошла над полем...
Природу-кошку гладит Бог,
И сам доволен.

***

Вечерами зимними в детстве, у огня,
Стали откровением сказки для меня.
Мчались сани быстрые, ветер завывал.
А окно узорами кто разрисовал?
Чьих следов таинственный росчерк
вдоль реки?..
Облака пушистые в небе так легки,
Розовые ленточки в гриве у коня...
Что за далью синего леса
ждет меня?..
В лампе керосиновой фитилек чадит,
Слышно, как подойником
бабушка звенит...
Пусть глаза закрытые —
здесь не заблужусь.
Каждое мгновение помню наизусть!

***

Что остается после нас? Деревьев тень.
В наивном взгляде детских глаз — грядущий день.
Произнесенные без лжи любви слова.
На полотне длиною в жизнь — лик божества.

Что заберем с собою мы за облака?
Реки неспешное тепло и скрип песка.
Все, что сквозь пальцы утекло, оставив след.
В чем только музыка и свет, а смысла нет.

***

Мать-и-мачеха вдоль дорог.
Золотые монетки бог
Обронил на ладони весны.
Снег растаял, и стали видны

Между мятых банок пивных,
Стекол битых, кульков пустых.
Но пройдет еще день или два —
Скроет все молодая трава.

Мать-и-мачеха вдоль дорог,
Мой возлюбленный — на порог.
И загадывать я не хочу
Чем за счастье судьбе заплачу.

Сгаснет май — золотые деньки.
Где свидания были легки.
Но годам и седым ветрам
Я любовь мою не отдам.

***

Молодая золотую рано косу расплела,
Обручальное колечко нелюбимого взяла.

Обещал, что приласкает, залатает раны все...
Одуванчик расцветает, умывается в росе.

Золотой венок девичий уплывает по волне.
Обручальное колечко обжигает руку мне.

Золотое, но чужое... Что хотела доказать?
О другом сердечко ноет. Я не в силах удержать.
Одуванчиков колечко речка быстро унесет,
А разбитое сердечко нелюбимый не спасет.

***

Ах, березонька, девичья рука.
Белая кора, раны черные,
Колыхаешь ты моего сынка
Во чужой земле некрещеного.

Как по льду иду —
тонкий лед трещит.
Стынет на столе тело млелое...
Не кричит дитя, и душа молчит.
Много лет молчит, что ни делаю.

Но придет пора,
выгорит кора.
Пропадут слова непрощеные.
Ах, березонька, я твоя сестра.
Кожа белая, думы черные.