|
Михаил АНИЩЕНКО. Все то, что нельзя обещать
Владимир НЕЧАЕВ. На перекличке дальних голосов
Виктор БРЮХОВЕЦКИЙ. Ветер дышит
Элла КРЫЛОВА. Небо смотрит по-новому
Елена МАШУКОВА. Пока огонь горит
Михаил АНИЩЕНКО
«Все то, что нельзя обещать…»
Двадцать четвертого ноября 2012 года не стало русского поэта Михаила Анищенко, который жил и писал на разрыв аорты, не умея ни в жизни, ни в стихах лукавить. Бывал резок и потому крайне неудобен тем, кто, позевывая, складывал гладкие вирши, не задевающие за живое.
Стихи Анищенко болючие, дотронься — обожгут!
Стихи Анищенко не дают покоя, заставляют думать, сопереживать. Стихи Анищенко — самостоятельные живые существа. С ними можно спорить, не соглашаться, их можно любить, можно ненавидеть, нельзя только быть к ним равнодушными.
Говорят, он шел по пути Есенина и Рубцова. Глупо отрицать, что такая преемственность прослеживается. Вспоминают и Юрия Кузнецова. И все же Михаил Анищенко — совершенно уникальное явление современной литературы, и об этом явлении немало еще будет написано.
Простым, ясным, понятным языком поэт говорит так, что у читателя сердце сжимается, потому-то стихи эти в сердце и остаются.
Евтушенко писал о нем:
«Михаил Анищенко — лучший подарок читателям поэзии за последние лет тридцать, если не больше».
И далее он же писал о поэте: «Раздражал своей откровенностью и непохожестью тех, кто любит поханствовать. Из зависти и в отместку его начали преследовать, даже избили. Когда я дозвонился до него и спросил, чем он занимается, невесело ответил: «Бомжую». А потом прислал мне две дискеты со стихами — одно лучше другого...
Такие люди иногда валяются на дорогах.
Но такие поэты на дороге не валяются.
Не прогляди этого поэта, Самара. И ты не прогляди, Россия».
Дальше — тишина... И стихи.
Луна
Теперь не имеет значенья,
Что память стоит на крови…
Ложатся снега отреченья
В долину прошедшей любви.
Сегодня один на земле я,
Мне дальше идти ни к чему…
Как будто лицо Галилея,
Луна пропадает в дыму.
Краснеет корона над тучей,
Созвездья — не ярче монет…
Надежда бывает, как случай,
Вдыхаешь, а воздуха нет.
Я знаю, что снег не растает,
Что искры не вспыхнут в золе;
Я знаю все то, что не знает
Никто о тебе на земле.
Стучит за деревней дрезина,
Поземка становится злей;
Луна выплывает из дыма,
Как будто прощен Галилей.
Она мне тропу освещает,
За нею — болото и гать…
Как будто бы мне обещает
Все то, что нельзя обещать.
На вырост данная...
Я сам не свой. Я пропадаю.
Я одинок, колюч и сер;
И сам с собой не совпадаю,
Как парус с ужасом галер.
В знаменьях мечется десница,
Но я разлад в душе таю.
Мне жизнь неведомая снится,
Уничтожая жизнь мою.
В ночи, свечения не чая,
Топлю отчаянье в вине,
На вечный зов не отвечая,
Случайных чаяний во мне.
Еще чуть-чуть. Еще немного.
Жизнь, как записка, коротка.
Но я терплю и помню Бога,
Как запах слез и молока.
Еще я помню тьму причала
И тяжесть звездного ковша…
И то, как мне не подчинялась
На вырост данная душа.
Искупление
Я ночью смотрел, как ты пела у зыбки,
Я плакал в подушку. Я верил и знал —
Глупей и прекраснее этой улыбки
Господь ничего на земле не создал.
Ты пела над зыбкою. Ты улыбалась,
Светилась во мгле, как воскресшая мать.
Я плакал в подушку. Вокруг разливалась
Еще незнакомая мне благодать.
Я плакал в подушку — в туманы завета,
Я плакал и верил, и знал в феврале,
Что этой улыбки и этого света
Мне хватит для счастья на этой земле.
Не зря ты ко мне через вечность летела…
Пришла и вернула негаснущий свет,
Вернула мне душу, и голос, и тело,
И бога вернула, которого нет!
После меня, после
Концы с концами не сведу.
Темна последняя тетрадка.
И я, любимая, уйду,
Сгорю, растаю без остатка.
И я, любимая, уйду
Туда, где смерти не боятся.
И ты, как ласточка в аду,
Начнешь над памятью метаться.
Но там, где муки, тлен и плен,
Ты будешь вечною женою…
— Скажи, мой миленький, зачем
Ты не забрал меня с собою?
Скажу: «Любимая, живи,
Топчи заветную дорогу!
От нашей веры и любви
Теплее родине и богу.
Живи в остуде и бреду,
Во сне живи и круговерти,
Живи, как ласточка в аду,
И как зачатье после смерти!»
Не так
Склоняясь над могилами и кровью,
Раскуривая трубку у плетня,
Я Русь люблю. Но странно — не любовью,
А чем-то, что сияет вне меня.
Люблю, как любит боль свою калека,
Люблю, когда поет она и врет.
Так Бог, наверно, любит человека,
Который завтра вечером умрет.
Весна. 1945
Твой голос, победа, растерян и тонок.
Ты станешь не скоро святого святей.
На сорок дворов сорок пять похоронок,
Сравнявшие разом отцов и детей.
Хватает упорства еще и терпенья,
Но скажет угрюмо безногий Демьян:
«Все травы скосила коса до цветенья,
И травы не бросили в землю семян».
Потом он подтянет штаны из поскони,
Покатится в темень хлопот и забот.
А бабам приснятся здоровые кони,
Ведущие борозды за горизонт.
От счастья случайного сердце займется,
Назад заторопятся стрелки часов…
Но кончится ночь и поднимется солнце,
И сильные кони не выйдут из снов.
И вновь приближается вешняя вспашка,
И бабы впрягаются в плуг тяжело.
Девятое мая. Мужская рубашка
Висит на веревке — одна на село.
Правота
У берез, у рощи ситцевой,
Принимая боль и грусть,
Как ручей, по интуиции,
На земле я жить учусь.
Поутру стою над росами,
Алфавит земли учу.
Над проклятыми вопросами
Больше биться не хочу.
Все само придет и выпадет,
Сок наполнит корешок.
И куда тропинка выведет,
Там и будет хорошо.
Надо чай из трав заваривать,
Видеть ласточку в стриже.
Разговоры разговаривать
Нет желания уже.
Ведь без капельки сомнения,
В царстве вечной правоты,
Ждут деревья вознесения,
Ждут спасения цветы.
Пепел
Промокшая дорога.
Оборванная нить.
Не надо, ради бога,
О Боге говорить.
Я так же тих и светел,
И с небесами слит,
Как тот печальный пепел,
Что по небу летит.
Призвание холопье —
В чужой печи гореть.
Летят по небу хлопья,
Похожие на смерть.
Волнуются, кружатся
Над золотом креста;
И наконец ложатся
На отчие места.
Отраженья
Я вернулся к тебе, чтобы душу излить,
Чтобы вырвать мечту из чужого аркана.
Эти годы не могут меня изменить,
Как дожди не изменят лицо океана.
Золотые заветы, сдавая в заклад,
Обрекая сонеты мои на сожженье,
Ты с коварной улыбкой глядишь в зеркала,
Но я вижу, как плачут твои отраженья.
Как пустыня в ночи, остывает кровать,
Припозднившийся ангел глядит, обмирая.
Только я все равно не хочу горевать,
Нас уже не впервой выгоняют из рая.
Жанна моя
Жанна! Жанна! Гонец не вернулся.
Затянулся конец октября.
И король, как король, отвернулся,
И отрекся уже от тебя.
Стынет плаха, трясется телега,
Над телегою тучи ворон;
И ничтожна возможность побега,
Словно пыль уходящих времен.
Расцветают угрозы, как розы,
Всюду ржанье коней боевых;
И зеваки бегут, словно слезы
Из глазниц переулков кривых.
Так и входят в великую повесть —
Кучера, скобари, повара,
И старушки, несущие хворост,
К золотому скелету костра.
Жанна гладит больную коленку,
И кричит, и плюет на людей:
«Надо бить головою о стенку
Всех, кто верит в своих королей!»
А над ней рассыпается солнце
На мерцающий звон медяков;
И телега скрипит и трясется
На булыжниках средних веков.
Смерть
Я знаю: смерть не помнит зла,
Не причиняет людям боли.
Она всю жизнь меня ждала,
Как обезумевшая Сольвейг.
Ждала под снегом, под дождем,
Болела, мучилась, искала,
Но в одиночестве своем
Ничем меня не попрекала.
Ну что же, смерть, свечу задуй,
Ликуй и радуйся на тризне,
И подари мне поцелуй
Длиннее всей прошедшей жизни.
Еще раз про волков
Платон, Орфей, наяда, нимфа —
Темнее самых тайных троп…
Не знаю я, что значит рифма,
Чем пахнет дактиль или троп.
Звучит «любовь», потом «разлука»,
И «дым, встающий без огня».
Я повторяю слово «мука»,
И мука мучает меня.
Брожу по лесу до рассвета,
Тону в тумане золотом.
Но все, что есть, уже не это,
И все, что помнится, не то.
Летят над просекой деревья,
Дрожит над ивами луна,
Я прихожу тайком к деревне,
И долго плачу у окна.
А там, за тоненькою шторкой,
Сидит красавица швея…
И снова кажется прогорклой
Вся жизнь бродячая моя.
Я вою. Холодно и звездно.
Почти неслышно тает мрак.
И почему-то слово «поздно»
Сжимает сердце, как кулак.
Овраг, и сад, и хата с краю,
Ночные окна в серебре…
И я когтями раздираю
Чужие раны на себе.
Я бомж, скиталец и калека,
Я вою в небо и во мхи;
Я волк, убивший человека,
Всю жизнь писавшего стихи.
Мне эта боль дана на вырост,
Как будто страшное родство;
И небо полностью открылось
Уже для воя моего.
Входит матушка...
Чтоб войти и поклониться, тихо скрипнет половица —
В невесомости.
Сердце сердцу откричало. Нет конца и нет начала
Поздней повести.
Что за звуки? Что за лица? Плакать мне или молиться?
Входит матушка.
Руки пахнут чем-то пряным, позабытым, безымянным…
— Где ты, лапушка?
Хлопнут двери за порогом, вместе с дьяволом и богом
Входит батюшка.
Руки пахнут давним лугом, подпоясанный испугом…
— Где ты, лапушка?
Конь заржет у коновязи. Из тумана, как из казни,
Входит дедушка.
Руки пахнут, как напасти, весь разорванный на части…
— Где ты, лапушка?
Даль туманом полонится. Снова скрипнет половица.
Входит бабушка.
Руки пахнут Ленинградом, ожиданием и адом…
— Где ты, лапушка?
Пахнет порохом, и сеном, и расколотым поленом,
Дымом космоса…
То ли очи? То ли зенки? И стоят они у стенки,
Все без голоса…
Я смотрю в худые лица, вот отец в окне клубится,
Тает бабушка.
Что за муки? Что за повесть? То ли морок? То ли совесть?
— Где ты, лапушка?
Владимир НЕЧАЕВ
«На перекличке дальних голосов»
***
Звукам не удержаться, когда на дорогах вода —
Продолжение неба, и солнце играет в прятки
С полубезумным апрелем — смех сквозь слезы. Когда
Люди бегут с насиженных мест без оглядки,
Я остаюсь. Мне некуда ехать, да и зачем?
Разве упавшему яблоку в старой листве так плохо?
Но это извечное желание перемен…
Так искушает и лжет утомленная похоть,
Так перетянутая стремится к разрыву струна,
Не угадать ей меру тоски и предела.
Но впитает чужое тепло без остатка стена,
Да и память недолго живет за чертой передела.
***
И жизнь не хочет знать о том,
Что капитан лежит в твиндеке…
В. Варно
Капитан лежит в твиндеке,
Где трава — что ложь — густа.
Ходят кругом три калеки,
Ни могилы, ни креста.
Ищут правды человеки.
Справа, слева чудный вид.
Капитан лежит в твиндеке.
В изголовье смерть стоит.
«Где-то здесь», — твердят калеки.
Сели с водкой у куста.
Капитан лежит в твиндеке,
И черствы, как хлеб, уста.
И смешались человеки,
И неведомо для них:
Тот, кто в струганном твиндеке,
Поминает тех троих.
Другому через океан
Среди равнин я крик искал и жест,
Согласия, я всматривался в строчки
Бегущих волн. Из этих общих мест
Родней и горше наши заморочки.
В америках совсем иное дело,
Там тихий шепот кажется нытьем.
Ты головой качаешь очумело,
Когда твой быт ломает ход конем.
У лошадей особые права.
Моторов гарь разительней и проще.
Ты слышишь крик, но то растет трава,
И видишь жест, но это машут рощи.
Спящий
Око чистое Твое
На меня глядит с любовью.
Входят ангелы в жилье
И клонятся к изголовью.
Слышу, слышу крыльев шум, —
Скажет матерь: «Нынче ветер…»
И отец сквозь шорох дум
Что-то важное ответит.
Постареет мой отец,
Спросит: «Кто ж так плачет горько?»
Мать промолвит наконец:
«Это ветер лишь, и только…»
И пройдет полсотни зим,
Где мои отец и матерь?
Только ветер, только дым
Да свеча к печальной дате.
На щеке слеза горит,
Люди черные толкутся,
Ангел что-то говорит, —
И никак мне не проснуться.
***
Все исполнено близкого смысла,
Так сквозь сон за плечо теребят.
Это время вечернее вышло,
По дворам выкликая ребят.
Заигрался, смотри — уже поздно:
Эта длинная тень от угла.
И под сердцем легко и бесслезно
Шевельнется тупая игла.
Не тебе говорить: слишком мало!
Был твой сладок забывчивый труд.
Из огня молоко убежало.
День ушел. И тебя позовут.
***
Там, где двое или трое соберутся
во имя Мое, там Я буду.
Евангелие от Матфея
Ты в полноте своей меня хранишь,
И полнюсь я заботами Твоими.
Ты укрываешь, отверзаешь, зришь.
И с губ моих Твое слетает имя.
О чем просить? Ты знаешь все и так.
Я вспомню о других, об их заботах.
И о земном поет в дуду простак,
И о небесном отзовется кто-то.
На перекличке дальних голосов,
Когда идет вечерняя поверка,
На месте всяк, кого коснется зов,
И птица вещая, и зверь, и водомерка.
И всяк идет к развилке двух дорог,
Берет одно, а выберет другое.
Когда погибель ступит на порог,
Спасаются в Тебе все те же двое.
Зажжем огонь, и разольем вино,
И хлеб преломим в тайне разговора.
Все на двоих разделится одно,
Чтоб быть одним без всякого зазора.
***
Легким шагом пришел
И уйду налегке.
Все отдам, что нашел,
Терпеливой руке.
Нет младенцу нужды
На своем берегу.
И старик без вражды
Оставляет врагу
Ветхий руль свой и лот,
Весла и паруса.
Только лодку толкнет
И глядит в небеса.
И сквозь пальцы — река.
Этот берег и тот…
Что хранила рука —
Только лодку толкнет.
***
Закончится дело — откроется дух,
Но эти пробелы в мотиве…
И слово, что ты подбираешь на слух,
Невнятно, и голос фальшивит.
Но все, от чего ты всегда уходил,
Что прежде казалось негодным,
Когда и дышать не останется сил,
Споется легко и свободно.
Виктор БРЮХОВЕЦКИЙ
«Ветер дышит»
***
Воротишься — а жизнь уже прошла.
Хоромы те ж, из рыжего самана.
Откроет Пенелопа зеркала,
И Телемак наполнит три стакана.
Спасибо, помнит. И на том — добро.
Не позабыл, не потерял во мраке.
И помолчим, и обожжем нутро...
А что под водку было там, в Итаке,
Уже не вспомнить... Хлебушек да соль —
Моей России добрая примета.
О родина, какая это боль —
Все понимать и не найти ответа.
И мучиться, оглядывая, как
На новый шторм у свежего прибоя
Настраивает парус Телемак,
И напевает что-то золотое.
***
Упиралась вода...
О. Мандельштам
То не выпь на Тоболе трубит — плотогон!
В связке сосны и ели. Раздрай и разгон.
Ствол восходит свечой в серых брызгах воды —
Берегись, человек, далеко ль до беды!
На Тоболе темно и на Каме темно.
Золотою корою бревно о бревно
Мягко трется, и берег, незримый в ночи,
Дышит синим и белым, кричи не кричи.
А над скопищем бревен, над прорвою вод
Черным платьем в горошек трясет небосвод.
Пена бьется у ног, влага рвется с ковша...
И Воронеж хорош, и Сибирь хороша!
Давнее
Куры, гуси, два телка,
Запах сена-молока.
Солнце ходит, ветер дышит,
Кот горжеткой дорогой
Развалился и не слышит
Колокольчик под дугой.
Колокольчик под дугой!
Едет милый к дорогой!
У него мозги в тумане,
У него в кровях огни,
У него лежат в кармане
Вот такие! трудодни.
Вот такие трудодни!
Хоть вяжи из них плетни!
Отворяй ворота, лада,
Распрягай кобылу, тесть!
Гуси рады, теща рада,
Брага есть и редька есть!
Брага есть и редька есть!
Можно пить и можно есть...
Голуби свалились с крыши —
Что дают, почем дают?
Ветер ходит, солнце дышит,
Коромысла воду пьют.
Коромысла воду пьют!
Юбки бабьи кольца вьют!
Не кажитесь ведра грузом!
Пухом стань, что тяжело...
А с пригорка с голым пузом
Коммунизм идет в село!
Коммунизм идет в село,
Коммунистам весело.
Коммунисты верят в чудо!
Вьется хмель, полынь горчит,
Даже пес и тот, паскуда,
В небо лапами сучит.
В небо лапами сучит,
Кончик розовый торчит!
Розовей, чем в поле пламя,
Где крестьяне скирды жгут,
Или как на школе знамя,
Когда выборы идут.
***
1
Уподоблюсь ворону-сычу
И тебя покличу-покричу.
Слышишь ли!
Но ветры и метели
Замели дороги и пути...
Снег лежит, как взбитые постели,
Снег дымится — тропку не найти.
Грозы ходят,
Молнии — что плети,
Солнце светит яростней и злей.
Где тебя найду, в каком столетье,
У каких расстанных тополей?
Слышишь ли!
О, если б услыхала —
Я б оставил песни и дела,
Только б ты рукою помахала,
Локотком бы только повела.
2
Поведешь локотком —
Будто в рельс молотком!
Заклокочет набат, за рекой отзовется.
Ветер лижет шершавым хмельным языком
Твои теплые руки и ворот колодца.
Подойду не спеша.
Попрошу: «Не спеши...»
Изогнется вода. Горизонт устоится.
До чего ж на Руси сентябри хороши!
До чего же вода холодна — не напиться!
А колодец глубок!
А печаль высока!
Тихо-пусто в округе, и только с востока
Кучерявой отарой плывут облака
И уходят куда-то далеко-далеко,
Чтоб уже никогда не вернуться назад...
Солнце бьется в кустах золотою жар-птицей.
Облетает листва. Осыпается сад.
Зубы ломит вода.
Пью и пью — не напиться.
Бахча
Солнце тополи жжет. Перевитые жилы
Крутолобых корней роют дерн и песок.
Над вороньими гнездами гнезд старожилы
Зноем плещут и падают наискосок.
Сортирует бахча черноземные соки.
Лето с трепетом бьется над золотом дынь.
Осы жадно гудят, и на листья осоки
Горький запах роняет седая полынь.
Дышит август расшитым степным дастарханом!
Тучи по небу к вечеру ходят гужом...
Я арбуз для тебя, внучки славного хана,
Рассекаю на части татарским ножом.
Брызжут семечки!
Ешь! Наше лето созрело!
Твои руки нежны, твои губы влажны.
У меня есть к тебе неотложное дело
Прямо здесь и сейчас, посредине страны!
Рядом с этой полынью духмяной и горькой,
Возле этой тропы, что в бахчу завела...
Конь арбуз добирает и, хрупая коркой,
Осторожно и мягко трясет удила.
Не стреножен, не спутан, стоит, не отходит,
И глазищами, полными света и тьмы,
Постригая ушами, внимательно смотрит,
Как пропаще и жадно целуемся мы.
Осенние листья
Объятые пламенем клены и вязы.
Последние дни отшумевшего лета.
И солнечный шар, будто нитью привязан,
Все ниже скользит над остывшей планетой.
Опавшие листья — обрывки поверий,
Что где-то остались в анналах былого,
И каждый, входящий в багровые двери
Осенней поры, умолкает сурово.
В пустеющем парке, как в сумрачной зале,
Где каждый вошедший тоскует о воле,
Где, скверно играя, в тревожном финале
Мы вдруг забываем нам данные роли.
Мы помним — как нужно, и все же в итоге
Откроем свои сокровенные мысли,
Но ветер, сорвав с наших губ монологи,
Сомнет их и спрячет в опавшие листья.
Он все перекрутит в свистящем порыве,
Слова поломает, запутает фразы...
Ну, кто их найдет в этом жутком архиве,
Какой многорукий,
Какой многоглазый?..
А дворник весною, не зная об этом,
Граблями сгребет потемневшие листья,
И ночью сожжет,
И развеет по свету
Прекрасные наши крамольные мысли.
Ночные мысли
1
Замрет сознанье... Острый холодок
Пронижет тело и остудит душу.
И даль не познана, и не допит глоток...
Зачем же вышел из воды на сушу!
Кто даст ответ — зачем?
Ответа нет.
Куда уйду — Сатурн? Юпитер? Вега?..
Пространство без дождей, деревьев, снега
Бессмертия докучливых примет...
Дождем вернусь, хвоинкою, ветлою,
Гнездом сорочьим, тропкой на большак,
Блестящею цыганскою иглою,
В ковер воткнутой кем-то. Просто так...
2
Нет, мне не стать ни елью, ни сосной,
Ни белой птицей, рвущейся весной
За горизонт, ни зверем быстроногим,
Ни волчьим, ни ракитовым кустом,
И даже не осиновым листом,
Лежащим одиноко у дороги.
И я ничуть об этом не грущу,
И тот объект, кем стану, не ищу,
Хотя на дне сознания мерцает —
«А вдруг...» Но что напрасно говорить,
Нам никогда себя не повторить.
Душа стремится — разум отрицает.
***
В. И.
Паял, бондарил, пел, рыбачил,
Пил в праздники не только квас,
Ты на страну свою батрачил,
Ты защищал ее не раз —
В Карелии, на Халхин-Голе,
Ходил в атаки, бил в упор,
На целине, в суровом поле,
Жег спиртом горло, рвал мотор —
И тот, что заправлял соляром,
И тот, за ребрами, внутри...
Теперь ты стал больным и старым.
Напейся!
Плюнь и разотри.
И все же... лучше нет России!
Бардак?
Зато какой бардак!
Васятка... Васька... Дед Василий!
Кадушка — рубль,
А жизнь — пятак.
***
Да нет, ничего не забыто,
И я ничего не забыл.
А то, что корыто разбито —
Так я его сам и разбил.
Я сам смастерил ту скворешню,
Где птица гнездо не свила...
Ты помнишь, какая черешня
У старой Наталки была!
Как мы эту ягоду ели,
Лишь только погаснут огни,
И как наши губы горели,
И после болели они.
И не было слаще и горше
Тех ягод ни после, ни до.
И мама твоя — прокурорша! —
Меня проклинала за то...
Не будем былое тревожить,
Я с прошлым давно не в ладу,
Не конь, и меня не стреножить,
И не увести в поводу.
Пусть вечер без нас по заросшей
Тропинке уходит к меже...
Конечно, я не был хорошим
И лучше не стану уже.
***
К ним под вечер с делянок мороз приходил,
И печные дымы устремлялись к звезде.
Бился повод, и капала пена с удил,
Превращаясь в слюду.
И мерцало в слюде.
Опрокинется Ковш, колыхнутся Весы,
Млечный путь из белесого станет седым,
Загрохочут цепями тяжелые псы,
На ночлег разбираясь по будкам своим...
Это было в далеком суровом краю.
Там на крик «выходи!..» отвечали «стреляй...».
Там спустили убитых тела в полынью
Ушаковки реки: мол, храни, не теряй!..
Закрутила река в ледяную струю
Обнаженную страшную тайну сию,
Но сберечь не смогла, расплескала в камнях...
Я представлю тот ужас, конвой на конях, —
И, представив расстрельным себя, на ветру,
Я гнедому конвою «стреляйте!..» — ору.
Не стреляют.
Их нет.
Их зарыли уже.
Для чего же сходились на том рубеже?
***
Иртыш, Чарыш, Алей...
Вода святая в кадках.
Раскиданы стрижи над плесом до небес.
Толмачит воронье, и вдоль полос в посадках
Следы былых боев и короба чудес.
Я прошлого следы узнаю по фалангам,
По шейным позвонкам, что снес наискосок
Красивый есаул во рву за правым флангом
Подбитому бойцу, бегущему в лесок.
Когда беру коня и поправляю стремя,
Я запах желтых кож, как зверь, ловлю ноздрей,
Я слышу, как во мне ворочается время,
Пульсируя в висок горячею струей.
Алей, Чарыш, Алтай...
Июль богат и зноен.
Стада и табуны средь солнечных полей.
Я к этой красоте приметан и достоин
И шорохов пшениц и звона ковылей.
И если я уйду, я все равно останусь
Средь этого всего. Мне выпала судьба!
Иначе, почему я мучаюсь и ранюсь,
И болью исхожу, как жертва у столба.
Еще чуть-чуть, еще... — и рухну на колени
С сознаньем, что уже ножа не избежать...
Все чище небеса и все прозрачней тени,
Но думать тяжело, и тяжело дышать.
***
Запахнусь в дождевик и свернусь у костра,
Как положено все неудобства приемлю,
И под небом огромным всю ночь до утра
Стану греть своим телом остывшую землю...
Я лежу у костра. Я не сплю. Я молчу.
Как погаснет костер, я совсем не замечу.
Шар земной повернется рассвету навстречу
И меня вместе с полем подставит лучу.
И по утренним травам хрустящий росой,
Отрясая цветы, как дитя торопливый,
Подойдет жеребенок с кудрявою гривой
И щеки моей сонной
Коснется губой...
***
Россия... Жвачки... Пепси-кола...
О, потное седло монгола!
О, пламя рыжего хвоста!
Куда ты мчишь в уздечке новой,
Гремя серебряной подковой,
Отлитой нами из креста?
И этот звон, и пламя это,
И тяжкое перо поэта,
И сеть запутанных дорог
Так душу жгут. Чего б напиться?
Пью из овечьего копытца
И плачу, глядя на Восток, —
Туда, где за семью ветрами
Горит свеча в оконной раме,
Где в свете крохотной звезды
Течет река водой живою,
И облетает сад листвою,
И наземь падают плоды;
Туда, где скачет конь былинный,
Где сладок бой перепелиный,
Где душно пахнет сеновал,
Где зреет злак на косогоре,
Где я влюбился в это горе
И родиной своей назвал...
***
...И опять соловьи! Жаль, что там, где я рос,
Не водились они... Беркута да вороны...
Там тяжелые кряквы, из россыпи рос
Поднимаясь с гнездовий, у красной короны
Обивали крылами тугие лучи
И летели куда-то далеко-далеко,
Где зови не зови и кричи не кричи —
На сто верст никого, только скачет сорока,
Да хмельная черемуха свадебный цвет
Отрясает к ногам, да на взгорке волчица,
Задирая башку, тычет синий рассвет,
И, ноздрею поймав жаркий дух кобылицы,
Языком, что огнем, зачеркнет желтый клык,
И загривок настроит, и выгнутся травы.
...В Петербурге июнь!
Хоть в ведро, хоть в башлык
Сколько хошь собирай соловьиной отравы!
Лета чаша полна. Закипает сирень.
У Невы белый гребень — буксирами взрыта.
Петропавловский шпиль!
Очень длинная тень!
Знать, и вправду высок, достает до зенита.
Выходи и дыши талым духом ветвей!
Неба светлого — прорва, и зелени — тоже.
И всю ночь, что на раннее утро похожа,
За узорной оградой гремит соловей.
***
Давай с тобой, когда вверху вода
Иссякнет и снега закружат роем,
Натопим печь, плотней трубу закроем
И ляжем спать в обнимку, как всегда.
И будет день, реченный — Покрова,
И мягкий снег, чтоб сани не скрипели...
Я подберу хорошие дрова,
Чтоб так горели, чтобы так горели!
И наши сны закружат хоровод
И отнесут печали и усталость...
Я так боюсь, что ты уйдешь вперед,
И не хочу, чтоб ты одна осталась.
***
И вдруг я понял — не наговорились.
Такая, понимаешь, ерунда.
Как со звездой звезда
Кружились все, куда-то торопились.
Кастрюльки мыли, вешали ковры,
Ребенку место в смете отводили,
Лечили раны, снова бередили,
Как будто в мире нет иной игры.
И думали, что вечно будем в силе,
И, зажигая по ночам свечу,
Высокое дыхание гасили,
Припав губами к жаркому плечу.
А звезды опадают на закат
И падают подковками к порогу,
Где вороные Воланда храпят,
Готовые в далекую дорогу.
***
Что делают Музы в ненастные дни?..
Т. Гнедич
Я знаю — что делают. Пилят дрова!
Сухую лесину — на несколько чурок.
Потом на огне согревают слова
Для будущих песен.
И если ты чуток,
И если бумага чиста и бела,
И звонкой березой заполнена топка,
И если возможно отбросить дела,
И если есть пиво, и вобла, и стопка,
То все совершится...
Пусть пилят, пусть рубят.
Ты тоже работай.
Они это любят.
Элла КРЫЛОВА
«Небо смотрит по-новому...…»
Житие
Старая женщина кормит собак,
старая женщина кормит синиц,
белок, спустившись по снегу в овраг,
в зимнем лесу, голубом от зарниц.
Старая женщина кормит сынка,
хоть и пора бы уж наоборот.
Впрочем, с него, как с козла молока.
Рядом усердно питается кот.
Из материнского клубня растет
так вот картошка, а клубень сухой,
в сетке морщин — он как будто не в счет,
прочь он отброшен крестьянской рукой
жизни, а жизнь, как за хлебом, стоит
очередью в неизбежный Аид.
Медь или золото вложены в рот —
лодочник хмурый всех перевезет.
Беличье цоканье, щебет синичий
Пан хоть услышал бы, добрый лесничий!
Старая женщина благотворит
и одаряемых благодарит.
***
Я верю: смерть чревата чудесами,
она существованью не предел.
Мы возродимся снова в мире тел,
а может, под другими небесами.
А может быть, мы выбирать вольны,
как возродиться, но о том не знаем.
Религии блазнят всеобщим раем,
но коммуналки всякие страшны.
Что рай для одного, другому — ад.
Пусть церковь сувенирами торгует,
смерть не продажна, тем и интригует...
Речушка, домик, яблоневый сад.
Херсонес Таврический
Камни, из коих был сложен античный город,
напоминают буквы: альфа, омега, дельта.
Серые эти камни знавали жару и холод,
старость богов, но и цивилизации детство.
Как протекала здесь жизнь? Очевидно, неторопливо,
словно движенье триеры по водам эвксинским,
словно молитва жреца вечной Деве (олива
ею подарена гражданам вольным афинским).
Ткали полотна здесь для парусов и одежды,
рыбy ловили и делали крепкие вина —
Вот они, амфоры, — и возлагали надежды
В небе — на Зевса, в пустыне морской — на дельфина.
Спасся же так Арион! Людям надобно верить в спасенье
при светильниках масляных и при неоновом свете.
Кто мы? Откуда взялись? Прихотливой природы явленье?
Или блаженных богов несчастливые дети?
И почему нам пределом положена Лета? —
помнить об этом мы обречены с колыбели.
Мы никогда, никогда не узнаем ответа,
В небо врастают дорийских колонн капители.
Море мигает огромным нефритовым глазом,
шепчет губами солеными — в сердце жемчужницу будит:
зла не твори, наслаждайся, используя разум,
дальше — пусть будет, что будет! пусть будет, что будет!..
Зима
Я вижу: озимые спят под снегом
и спят лягушки, едва дыша.
Вот так же спит и моя душа,
но брызнет в мае живым побегом.
А ум, усталый от горьких дум,
пускай утешится ледоходом,
сверкнет цветеньем, созреет плодом,
и будет людям к зиме изюм.
***
Рок Гамлета. Рыданье Аонид.
И вечный зов захламленного неба.
А счастье в том порою состоит,
чтоб, сэкономив на батоне хлеба,
купить внучку на палке леденец
и любоваться: чмокает столь мило!
И так расположить больной крестец
на койке, чтоб немного отпустило...
***
Осенний день стоит, как храм,
и неподдельной позолотой
он к солнечным колоколам
возносится высокой нотой.
И не напрасно листья вниз
летят, к субконтроктаве тлена:
целует ангельская высь
Земли болезные колена.
Листопад
Так в ожиданье исстрадалась
душа моя,
что ей осенняя усталость —
как ектенья.
Слепых надежд пустое бремя
стряхнуть долой!
Ведь Ты... присутствовал все время
во мне самой.
Не лгут мне небо голубое
и листьев рой:
да, я всегда была Тобою,
а Ты был мной.
Такое время — одни поминки.
Уходит прежняя прочь культура.
А ей на смену — поп-звезды, рынки,
ислама злая мускулатура.
Произрастаю, сродни реликту,
в бетонной чаще. В архивной полке
пылиться этому манускрипту,
а если сеять, то кривотолки.
Эпохой загнана в «одиночку»,
развоплощаюсь в античный мрамор.
Я пью за прошлое в одиночку.
А за грядущее выпьет варвар.
Такой ноябрь
Зеленые холмы
не скрыты зимней пудрой,
и пруд не скован льдом,
и даль еще чиста.
Над улицей фонарь
склонен? — над Брахмапутрой!
И воробей-Пиаф
вовсю поет с куста.
И чудится — весна.
И верится — свобода.
Открыты все пути
внизу и в небесах.
И саблезубый сын
российского народа
выходит, как боксер,
во двор в одних трусах.
Middle way
Сознания лестница, личных вех
познания — путь и жизнь.
Кого-то ступени приводят вверх,
кого-то уводят вниз.
А мудрый стоит посреди пути,
вдыхая и март, и смрад.
Зачем куда-то еще идти?
Повсюду — Господень сад.
Рождественские стансы
Валентине Полухиной
А рай не там, где ангелы поют
и где сияют нимбы золотые,
а там, где соловьи рыданье льют
в черемухе — невзрачные, простые.
И где на всех лежит одна вина —
желание сбежать, чтоб ногу в стремя.
Но в чашу для пасхального вина
гончарный круг закручивает время.
И крутится Земля — гончарный круг, —
и лепит души чашами для пира.
А это тело — и слуга, и друг —
не смертный тлен, а царская порфира.
И мы не зря разделываем сельдь,
ее лучком и маслом приправляем, —
она достойна, чтоб ее воспеть,
и поминальный шкалик пахнет раем.
И пахнет снег Мадонны молоком,
им вскормлены мы все, мертвы ли, живы.
Мы живы! — жизнь танцует мотыльком.
Что два тысячелетья для оливы?..
***
Вот бы русскую печку сейчас протопить
и вполглаза дремать, и не думать о вечном,
понимая тишком, что судьбы твоей нить
совпадает в итоге с Путем этим Млечным,
что в окне твоем одноколейкой блестит,
и грохочут составы в одном направленье —
в неизбежность грядущего; лунный магнит
тянет их, или Бог, или щучье веленье,
если б даже и знала, то лучше забыть,
потому что тоска — парадиз ли, нирвана,
все равно ведь в безбрежности космоса плыть,
сиганув в иордань, не вставая с дивана.
Как же хочется просто копченой трески,
и соленых грибков, и вареной картошки,
в запотевшем графине ста грамм от тоски
и за здравье возлюбленных — мужа и кошки.
Примечание резеды
Может быть, народился не бог: может быть,
народилися боги.
Как увидеть ясней, как окликнуть их по именам?
Или всем нам пора уже делать отсюдова ноги?
Только некуда. Крыльев, увы, не даровано нам.
Небо смотрит по-новому как-то. Поди, догадайся,
что во взгляде его: милосердие или же гнев.
Но внезапно лиса перестала преследовать зайца,
электрический провод внезапно напрягся, как нерв.
Будет что-то иное. А что — никому не известно:
райский сад, чертов ад или вовсе всеобщий конец?
Но упрямая верит душа, пожилая невеста,
в невозможный, несбыточный брачный небесный венец.
Предновогоднее
Если я не дитя, что ж так хочется веток еловых,
и стеклянных шаров, и блестящей цветной мишуры,
пустяковых подарков, мечтаний и чаяний новых, —
а не создан ли мир наш в забавах ребячьей игры?
Мы детьми остаемся до старости самой, до смерти,
пусть различны игрушки: кому магазин, кому храм.
Мы счастливых богов несчастливые глупые дети,
но положат подарки под елку родители нам.
Кому ночь для тоски, кому день для трудов ненапрасных,
изумруды безумий — поэту, а черни — насест,
престарелому фавну — бюстгальтеры нимф сладострастных.
А младенцу Исусу — на вырост сколоченный крест...
Бессонница
Чрез призму пригрезится призрак,
прозрачен и прост на просвет,
хранитель хрустальной харизмы,
пророк, провокатор, поэт.
Великих вельми наваяет
вестей, велеречии, вранья,
и волглое воинство встанет
из Волги, ворья, воронья.
Колеблется киль корабельный,
в путине запутался путь...
Под звуки такой колыбельной
попробуй, любимый, уснуть!
Рождество-2011
В этом мире, и грязном, и склочном, и хвором, и блудном,
Иисус, ты родился всему вопреки.
Ты смутил наши души мечтою о Царствии чудном,
а взамен получил римский крест, поношенья, плевки.
Ну, а что изменилось за два твоих тысячелетья?
Те же склоки и грязь, те же хворь, и безумье, и блуд.
И целуют твой лик, как стаканы с компотом на третье,
губы лживые своекорыстных чиновных Иуд.
Но я жду, что не молнией гнева сразишь ты планету,
и не Страшным судом ты сойдешь к погребальной золе,
а внутри наших душ расцветешь ты, сродни первоцвету,
и великая нежность твоя победит на Земле.
***
А тело человека посложней
компьютера и киборга любого.
Святая плоть! Что делаем мы с ней?
Да только портим, хоть бы и любовно.
И с удивленьем наблюдаю я
морозным утром: красные, как раки,
сложнейшие системы бытия
опустошают мусорные баки.
И недоумеваю: почему —
ответьте, академики, я внемлю! —
шедевр, подобный Богу самому,
в конце концов закапывают в землю?
Под небом Калмыкии
1. Утро в Элисте
Все города похожи, ибо в них
за окнами одно и то же небо.
И льет нектар из облаков седых
здесь, в Элисте, мне греческая Геба.
А Гебе в чашу Будда льет нектар,
и, други, разве может быть иначе?
Существования взаимный дар
Христовой кровью не вотще оплачен.
И это — нет, совсем не винегрет:
тоскует Будда о Христе, тоскует
Христос о Будде, но единый свет
планету обнимает и целует.
И под зеленым солнцем Элисты
не зря во мне воскресли — прочь, сомненье! —
несбыточные детские мечты
о братстве, дружбе, воссоединенье.
Калмыков загоняли мы в Сибирь —
простили нас, как немцев мы простили.
И только одинокий пьяный хмырь,
в наколках весь, мечтает об Аттиле.
2. В Золотой обители Будды
Да, мир есть тлен. Но мною он любим
за эту тленность, эту обреченность.
И жалость к зимним веточкам нагим,
и их изысканная утонченность
лелеют в сердце нежность, а когда
они набухнут почками тугими,
листвою брызнут — что мне пустота
за краем? — наливаюсь вместе с ними
весенним счастьем верить и цвести,
жизнь созерцать с восторгом, пусть наивным,
и пусть не будет цели у пути —
сам путь есть цель. Пусть будет невзаимным
мой amor fati — божества порой
капризны, как младенцы, — это тоже
по нраву мне! — а счастье мне родной
котенок мой, что всех богов дороже,
подарит в ласках чистых, как ручей
в твердыне Гималаев — их повыше
любовь в нас, смертных, и наш смех звончей
того, который на Кайласе слышен.
Сбежать из мира ради Пустоты —
быть храбрецом тут надо или трусом?
Ты для меня — загадка, ведь и ты
есть пустота. Над пересохшим руслом
поет беззвучно призрак соловья —
вот символ мудрости твоей, не так ли?
Но соловьем горячим жизнь моя
трепещет — лишь бы песни не иссякли.
Я повторяю: я люблю сей мир,
хотя б и был он мало сходен с раем.
Ну, ты, надменный бронзовый кумир,
давай-ка лучше в шахматы сыграем!
3. На ходу
О, Будда, ты вернешься в этот мир —
дождем прольешься, расцветешь тюльпаном —
тюльпанами степи! И будет пир,
и небо разольем мы по стаканам.
Ну а пока черноголовый люд
поет тебе, отсутствующий, мантры.
И в город затесавшийся верблюд
глядит на храм, как бедуин — на Татры.
А я гляжу на небо, как на храм.
«Гляди под ноги, девочка, убьешься!» —
сказал старик, а в небо смотрит сам!
Ты, Будда, обязательно вернешься!
4. Медитация во время службы
А если мир не стоит ничего,
то для чего такая пышность в храме?
И золото, и пурпур. Но чело
прорезал третий глаз, подобный ране.
И вижу я: на Чистых Землях будд,
как на пруду у нас в Москве — кувшинки,
жемчужно-нежно лотосы цветут,
и, словно с текстом лист из пишмашинки,
из каждого вылазит существо —
вот человек, вот кошка, вот синица, —
но только сущность, а не вещество,
хоть внешность та же. Или это снится?
Я слышу трубный раковины звук,
и небо опустилось мне на плечи.
Я в мире, где не ведают разлук,
а только благодать всеобщей встречи!
5. Разговор с шестируким
Я вновь в просторном храме. Никого
из смертных, только я и Далай-лама
на фото. Ясный, острый взгляд его
меня в тень ниши направляет прямо.
Там Будда, словно Шива, шестирук,
застыл в свободной танцевальной позе.
Мне ж видится комар или паук,
и я дрожу, как муха на морозе.
Что если, Будда, ты не человек,
из космоса пришлец, с иной планеты?
Вотще башку ломаю весь свой век,
пытаясь осознать твои заветы.
Они так странны, неотмирны так,
что дрожь проходит по хребту — не смерти
ли зов? Ужели жизнь — пустяк,
случайных сил сцепленье в круговерти?
О, шестирукий, всеми обними
шестью руками плоти этой тщетность.
Пойми нас, смертных, жажду жить пойми
как нашу храбрость, а не как ущербность!
6. Прощальный дар
В Москве еще зима, а здесь уже
клубится зелень весело и бурно.
А в небесах, как тыква на меже,
невозмутимо восседает Будда.
У храма розы алые цветут,
но Будда видит только увяданье.
Степные розы в грудь мою врастут.
Калмыкия святая, до свиданья!
Я на железных крыльях в небеса
взлечу навстречу ветру и морозу,
и Будде, приоткрывшему глаза,
вручу бессмертную, как небо, розу!
7. В самолете
Мои стопы ступали по земле
буддийской (впрочем, как везде, политой
людскою кровью), и, навеселе
от солнца Элисты, причудой лирной
я Будду славила, однако с ним
и спорила, и буду спорить дальше! —
медитативный сигаретный дым —
мой оберег от ханжества и фальши.
Я на земле Калмыкии святой
смогла в своих сомненьях разобраться.
Теперь я твердо верю: за чертой —
тюльпаны, розы, дружество и братство.
И, воротясь в неоновый свой лес,
я буду помнить долго, очень долго
почерпнутый мной из степных небес
живой глоток чистейшего восторга.
Елена МАШУКОВА
«Пока огонь горит»
Камень
Я — камень. Я — валун. Я наг и беззащитен.
Меня секут дожди и изнуряет зной.
Где встретите меня — ответов не ищите,
Но три дороги вам откроются
за мной.
Я — точка бытия. Я — окончанье смысла.
Не помнящий времен, рожденный на Земле,
я небеса молю, навеки веки стиснув,
за каждого из вас, пришедшего ко мне.
Кому — приют, кому —
подставка для бутылки,
сушилище походного мешка...
Я — камень, я — валун,
крепление на стыке,
лишь пауза в пути,
опора для прыжка.
Сумасшедший
Он говорит, что у него тоже есть женщина,
что на станции он обронил портмоне,
что в стене монолитной все шире трещина —
он видел это во сне.
Иногда головою трясет восторженно,
зажмурившись, греясь в лучах витрин;
кроссовки его до костей изношены,
а кепку ему подарил грузин.
Он рисует на стенах ларьков круглосуточных
черных воронов грязным известняком,
вспоминает всех «тамошних», знает всех «тутошних»,
но не печалится ни о ком.
На него махнула рукой милиция,
гонят матами дворники и гонит страх,
а он-то стремится в тепле раствориться,
вознестись в контейнерных горьких кострах,
чтобы в дымном угаре, поднимаясь все выше,
отыскать в кромешном аду разлук
разоренного дома хотя бы крышу,
материнского оклика тающий звук.
Потому ли в зрачках его, навсегда расширенных,
полотняное пламя так долго болит...
Визжат тормоза. Взрываются шины.
И с грохотом рушится монолит.
Крылья
На снегу, на песке, на доске,
на вуали недельной пыли,
на окошке замерзшем, в сквер, —
единение полусфер
я тебе нарисую —
крылья —
распахнутые,
чтобы цвели,
поднимали, парили, вели,
реяли,
воздухоплыли,
от темноты укрыли,
от любопытных глаз,
от неискренних фраз,
от грохота города —
до свечения в вышине —
к тишине.
Чтобы в час роковой —
спасли.
Чтобы вместе с тобой —
росли.
Зимний костер
Когда на дровах заискрится
живая, текучая медь —
прищуриться и сквозь ресницы
на острое пламя смотреть,
на злые, шипящие стрелки
в оправе вечернего льда:
на кобальтовой тарелке
танцует морская звезда,
и светится жаром контур —
раскрыта в пять пальцев ладонь, —
на синие скалы кондор
роняет с крыльев огонь.
Мелькающий, жадный, быстрый
рассержен осиный рой —
взметнутся слепящие искры
в туманность за «черной дырой», —
в седые, горбатые льдины,
во тьму, из которой дымы
неслышно и неотвратимо
медведем встают на дыбы.
Островное
Неводом трава, а тропки — топки.
Зябко. Оглянешься — свысока
катится звезда по склону сопки,
обдирая елками бока.
Под ракитой влажный воздух сладок,
спит коряга, ручеек обняв;
свет луны скользит змеей в распадок,
в спешке перепутав тень и явь.
Древних айну сказочные боги
Край Земли ревниво берегут.
Здесь туманом выстланы дороги,
вместо браги ветер подают.
В каждого по-матерински верит,
провожает в путь, благословя,
родниками расстоянья мерит
островная зябкая земля.
Амнезия
Профессор рад, что дочитал букварь.
Рассеянный склероз — диагноз века.
Раскачивает в забытьи февраль
Фонарь на улице над вывеской «Аптека».
Скрипящий маятник, светящийся колпак,
Кивает, но едва ли понимает,
Что освещать ему, когда, зачем и как?..
Идет по улице в китайской куртке Гамлет.
Он потерял часы: который век?
Сбивается в начале монолога:
Быть или… пусть… не быть и кануть в снег
Замерзшим у аптечного порога…
Но вспомнит все и будет долго жить.
Ночь кончится, и он проснется дома.
Его спасет случайно Дездемона,
Которую забыли задушить.
***
На доске деревянной — краюха хлеба
пахнет прогретым на солнце зерном,
вкус молока с земляникой...
Мне бы
вернуться в тот дом,
вернуться в то ощущение света,
в ту его часть, в тот его век,
в котором радужная комета
летит через космос сомкнутых век;
раскинув руки, тонуть в колючей
соломе, в жаре, в цветочной пыльце,
прислушиваться к воркованью излучин
с дурацкой улыбкою на лице,
потом, не жалея чумазых пяток,
шагнуть в горячую пыль босиком,
пройти вдоль колхозных картофельных грядок
к тенистой запруде...
Желтым песком,
камешками-голышами, ракушками
выстлано дно.
Весь осокой зарос
и одуванчиками-веснушками
берег усыпан
до самых берез,
до самого края просторного неба, до плит,
из которых растут города,
до пробела в строке,
из которого мне бы
туда возвращаться,
пусть — иногда.
***
Так смотрит зимний день
через ледышки окон,
сквозь пропасти зрачков
в нас —
параллельный мир.
Так смотрит на людей,
с крючка сорвавшись, окунь,
на дачных светлячков
взирает ювелир.
В горсти твердеет снег,
чтобы истечь водицей.
Вновь на исходе год.
Но нам ли выбирать?
Теперь легенда — век,
в котором смысл — родиться,
и стал привычным тот,
в котором — воскресать,
чтоб в новый круг войти
под солнцем оловянным
солдатиком, из тьмы
упавшим в лабиринт,
и душу обрести,
оставшись безымянным.
Пока наивен мир.
Пока огонь горит.
|
