Михаил АНИЩЕНКО. Все то, что нельзя обещать
Владимир НЕЧАЕВ. На перекличке дальних голосов
Виктор БРЮХОВЕЦКИЙ. Ветер дышит
Элла КРЫЛОВА. Небо смотрит по-новому
Елена МАШУКОВА. Пока огонь горит
Михаил АНИЩЕНКО
«Все то, что нельзя обещать…»
Двадцать четвертого ноября 2012 года не стало русского поэта Михаила Анищенко, который жил и писал на разрыв аорты, не умея ни в жизни, ни в стихах лукавить. Бывал резок и потому крайне неудобен тем, кто, позевывая, складывал гладкие вирши, не задевающие за живое. Стихи Анищенко болючие, дотронься — обожгут! Стихи Анищенко не дают покоя, заставляют думать, сопереживать. Стихи Анищенко — самостоятельные живые существа. С ними можно спорить, не соглашаться, их можно любить, можно ненавидеть, нельзя только быть к ним равнодушными. Говорят, он шел по пути Есенина и Рубцова. Глупо отрицать, что такая преемственность прослеживается. Вспоминают и Юрия Кузнецова. И все же Михаил Анищенко — совершенно уникальное явление современной литературы, и об этом явлении немало еще будет написано. Простым, ясным, понятным языком поэт говорит так, что у читателя сердце сжимается, потому-то стихи эти в сердце и остаются. Евтушенко писал о нем: «Михаил Анищенко — лучший подарок читателям поэзии за последние лет тридцать, если не больше». И далее он же писал о поэте: «Раздражал своей откровенностью и непохожестью тех, кто любит поханствовать. Из зависти и в отместку его начали преследовать, даже избили. Когда я дозвонился до него и спросил, чем он занимается, невесело ответил: «Бомжую». А потом прислал мне две дискеты со стихами — одно лучше другого... Такие люди иногда валяются на дорогах. Но такие поэты на дороге не валяются. Не прогляди этого поэта, Самара. И ты не прогляди, Россия». Дальше — тишина... И стихи.
Луна
Теперь не имеет значенья, Что память стоит на крови… Ложатся снега отреченья В долину прошедшей любви.
Сегодня один на земле я, Мне дальше идти ни к чему… Как будто лицо Галилея, Луна пропадает в дыму.
Краснеет корона над тучей, Созвездья — не ярче монет… Надежда бывает, как случай, Вдыхаешь, а воздуха нет.
Я знаю, что снег не растает, Что искры не вспыхнут в золе; Я знаю все то, что не знает Никто о тебе на земле.
Стучит за деревней дрезина, Поземка становится злей; Луна выплывает из дыма, Как будто прощен Галилей.
Она мне тропу освещает, За нею — болото и гать… Как будто бы мне обещает Все то, что нельзя обещать.
На вырост данная...
Я сам не свой. Я пропадаю. Я одинок, колюч и сер; И сам с собой не совпадаю, Как парус с ужасом галер.
В знаменьях мечется десница, Но я разлад в душе таю. Мне жизнь неведомая снится, Уничтожая жизнь мою.
В ночи, свечения не чая, Топлю отчаянье в вине, На вечный зов не отвечая, Случайных чаяний во мне.
Еще чуть-чуть. Еще немного. Жизнь, как записка, коротка. Но я терплю и помню Бога, Как запах слез и молока.
Еще я помню тьму причала И тяжесть звездного ковша… И то, как мне не подчинялась На вырост данная душа. Искупление
Я ночью смотрел, как ты пела у зыбки, Я плакал в подушку. Я верил и знал — Глупей и прекраснее этой улыбки Господь ничего на земле не создал. Ты пела над зыбкою. Ты улыбалась, Светилась во мгле, как воскресшая мать. Я плакал в подушку. Вокруг разливалась Еще незнакомая мне благодать. Я плакал в подушку — в туманы завета, Я плакал и верил, и знал в феврале, Что этой улыбки и этого света Мне хватит для счастья на этой земле. Не зря ты ко мне через вечность летела… Пришла и вернула негаснущий свет, Вернула мне душу, и голос, и тело, И бога вернула, которого нет!
После меня, после
Концы с концами не сведу. Темна последняя тетрадка. И я, любимая, уйду, Сгорю, растаю без остатка.
И я, любимая, уйду Туда, где смерти не боятся. И ты, как ласточка в аду, Начнешь над памятью метаться.
Но там, где муки, тлен и плен, Ты будешь вечною женою… — Скажи, мой миленький, зачем Ты не забрал меня с собою?
Скажу: «Любимая, живи, Топчи заветную дорогу! От нашей веры и любви Теплее родине и богу.
Живи в остуде и бреду, Во сне живи и круговерти, Живи, как ласточка в аду, И как зачатье после смерти!» Не так
Склоняясь над могилами и кровью, Раскуривая трубку у плетня, Я Русь люблю. Но странно — не любовью, А чем-то, что сияет вне меня.
Люблю, как любит боль свою калека, Люблю, когда поет она и врет. Так Бог, наверно, любит человека, Который завтра вечером умрет.
Весна. 1945
Твой голос, победа, растерян и тонок. Ты станешь не скоро святого святей. На сорок дворов сорок пять похоронок, Сравнявшие разом отцов и детей.
Хватает упорства еще и терпенья, Но скажет угрюмо безногий Демьян: «Все травы скосила коса до цветенья, И травы не бросили в землю семян».
Потом он подтянет штаны из поскони, Покатится в темень хлопот и забот. А бабам приснятся здоровые кони, Ведущие борозды за горизонт.
От счастья случайного сердце займется, Назад заторопятся стрелки часов… Но кончится ночь и поднимется солнце, И сильные кони не выйдут из снов.
И вновь приближается вешняя вспашка, И бабы впрягаются в плуг тяжело. Девятое мая. Мужская рубашка Висит на веревке — одна на село.
Правота
У берез, у рощи ситцевой, Принимая боль и грусть, Как ручей, по интуиции, На земле я жить учусь. Поутру стою над росами, Алфавит земли учу. Над проклятыми вопросами Больше биться не хочу.
Все само придет и выпадет, Сок наполнит корешок. И куда тропинка выведет, Там и будет хорошо.
Надо чай из трав заваривать, Видеть ласточку в стриже. Разговоры разговаривать Нет желания уже.
Ведь без капельки сомнения, В царстве вечной правоты, Ждут деревья вознесения, Ждут спасения цветы.
Пепел
Промокшая дорога. Оборванная нить. Не надо, ради бога, О Боге говорить.
Я так же тих и светел, И с небесами слит, Как тот печальный пепел, Что по небу летит.
Призвание холопье — В чужой печи гореть. Летят по небу хлопья, Похожие на смерть.
Волнуются, кружатся Над золотом креста; И наконец ложатся На отчие места.
Отраженья
Я вернулся к тебе, чтобы душу излить, Чтобы вырвать мечту из чужого аркана. Эти годы не могут меня изменить, Как дожди не изменят лицо океана. Золотые заветы, сдавая в заклад, Обрекая сонеты мои на сожженье, Ты с коварной улыбкой глядишь в зеркала, Но я вижу, как плачут твои отраженья.
Как пустыня в ночи, остывает кровать, Припозднившийся ангел глядит, обмирая. Только я все равно не хочу горевать, Нас уже не впервой выгоняют из рая.
Жанна моя
Жанна! Жанна! Гонец не вернулся. Затянулся конец октября. И король, как король, отвернулся, И отрекся уже от тебя.
Стынет плаха, трясется телега, Над телегою тучи ворон; И ничтожна возможность побега, Словно пыль уходящих времен.
Расцветают угрозы, как розы, Всюду ржанье коней боевых; И зеваки бегут, словно слезы Из глазниц переулков кривых.
Так и входят в великую повесть — Кучера, скобари, повара, И старушки, несущие хворост, К золотому скелету костра.
Жанна гладит больную коленку, И кричит, и плюет на людей: «Надо бить головою о стенку Всех, кто верит в своих королей!»
А над ней рассыпается солнце На мерцающий звон медяков; И телега скрипит и трясется На булыжниках средних веков.
Смерть
Я знаю: смерть не помнит зла, Не причиняет людям боли. Она всю жизнь меня ждала, Как обезумевшая Сольвейг. Ждала под снегом, под дождем, Болела, мучилась, искала, Но в одиночестве своем Ничем меня не попрекала. Ну что же, смерть, свечу задуй, Ликуй и радуйся на тризне, И подари мне поцелуй Длиннее всей прошедшей жизни.
Еще раз про волков
Платон, Орфей, наяда, нимфа — Темнее самых тайных троп… Не знаю я, что значит рифма, Чем пахнет дактиль или троп.
Звучит «любовь», потом «разлука», И «дым, встающий без огня». Я повторяю слово «мука», И мука мучает меня.
Брожу по лесу до рассвета, Тону в тумане золотом. Но все, что есть, уже не это, И все, что помнится, не то.
Летят над просекой деревья, Дрожит над ивами луна, Я прихожу тайком к деревне, И долго плачу у окна.
А там, за тоненькою шторкой, Сидит красавица швея… И снова кажется прогорклой Вся жизнь бродячая моя.
Я вою. Холодно и звездно. Почти неслышно тает мрак. И почему-то слово «поздно» Сжимает сердце, как кулак.
Овраг, и сад, и хата с краю, Ночные окна в серебре… И я когтями раздираю Чужие раны на себе.
Я бомж, скиталец и калека, Я вою в небо и во мхи; Я волк, убивший человека, Всю жизнь писавшего стихи.
Мне эта боль дана на вырост, Как будто страшное родство; И небо полностью открылось Уже для воя моего.
Входит матушка...
Чтоб войти и поклониться, тихо скрипнет половица — В невесомости. Сердце сердцу откричало. Нет конца и нет начала Поздней повести. Что за звуки? Что за лица? Плакать мне или молиться? Входит матушка. Руки пахнут чем-то пряным, позабытым, безымянным… — Где ты, лапушка? Хлопнут двери за порогом, вместе с дьяволом и богом Входит батюшка. Руки пахнут давним лугом, подпоясанный испугом… — Где ты, лапушка? Конь заржет у коновязи. Из тумана, как из казни, Входит дедушка. Руки пахнут, как напасти, весь разорванный на части… — Где ты, лапушка? Даль туманом полонится. Снова скрипнет половица. Входит бабушка. Руки пахнут Ленинградом, ожиданием и адом… — Где ты, лапушка? Пахнет порохом, и сеном, и расколотым поленом, Дымом космоса… То ли очи? То ли зенки? И стоят они у стенки, Все без голоса… Я смотрю в худые лица, вот отец в окне клубится, Тает бабушка. Что за муки? Что за повесть? То ли морок? То ли совесть? — Где ты, лапушка?
Владимир НЕЧАЕВ
«На перекличке дальних голосов»
***
Звукам не удержаться, когда на дорогах вода — Продолжение неба, и солнце играет в прятки С полубезумным апрелем — смех сквозь слезы. Когда Люди бегут с насиженных мест без оглядки,
Я остаюсь. Мне некуда ехать, да и зачем? Разве упавшему яблоку в старой листве так плохо? Но это извечное желание перемен… Так искушает и лжет утомленная похоть,
Так перетянутая стремится к разрыву струна, Не угадать ей меру тоски и предела. Но впитает чужое тепло без остатка стена, Да и память недолго живет за чертой передела.
***
И жизнь не хочет знать о том, Что капитан лежит в твиндеке… В. Варно
Капитан лежит в твиндеке, Где трава — что ложь — густа. Ходят кругом три калеки, Ни могилы, ни креста.
Ищут правды человеки. Справа, слева чудный вид. Капитан лежит в твиндеке. В изголовье смерть стоит. «Где-то здесь», — твердят калеки. Сели с водкой у куста. Капитан лежит в твиндеке, И черствы, как хлеб, уста.
И смешались человеки, И неведомо для них: Тот, кто в струганном твиндеке, Поминает тех троих.
Другому через океан
Среди равнин я крик искал и жест, Согласия, я всматривался в строчки Бегущих волн. Из этих общих мест Родней и горше наши заморочки.
В америках совсем иное дело, Там тихий шепот кажется нытьем. Ты головой качаешь очумело, Когда твой быт ломает ход конем.
У лошадей особые права. Моторов гарь разительней и проще. Ты слышишь крик, но то растет трава, И видишь жест, но это машут рощи.
Спящий
Око чистое Твое На меня глядит с любовью. Входят ангелы в жилье И клонятся к изголовью.
Слышу, слышу крыльев шум, — Скажет матерь: «Нынче ветер…» И отец сквозь шорох дум Что-то важное ответит.
Постареет мой отец, Спросит: «Кто ж так плачет горько?» Мать промолвит наконец: «Это ветер лишь, и только…»
И пройдет полсотни зим, Где мои отец и матерь? Только ветер, только дым Да свеча к печальной дате. На щеке слеза горит, Люди черные толкутся, Ангел что-то говорит, — И никак мне не проснуться.
***
Все исполнено близкого смысла, Так сквозь сон за плечо теребят. Это время вечернее вышло, По дворам выкликая ребят.
Заигрался, смотри — уже поздно: Эта длинная тень от угла. И под сердцем легко и бесслезно Шевельнется тупая игла.
Не тебе говорить: слишком мало! Был твой сладок забывчивый труд. Из огня молоко убежало. День ушел. И тебя позовут.
***
Там, где двое или трое соберутся во имя Мое, там Я буду. Евангелие от Матфея
Ты в полноте своей меня хранишь, И полнюсь я заботами Твоими. Ты укрываешь, отверзаешь, зришь. И с губ моих Твое слетает имя.
О чем просить? Ты знаешь все и так. Я вспомню о других, об их заботах. И о земном поет в дуду простак, И о небесном отзовется кто-то.
На перекличке дальних голосов, Когда идет вечерняя поверка, На месте всяк, кого коснется зов, И птица вещая, и зверь, и водомерка.
И всяк идет к развилке двух дорог, Берет одно, а выберет другое. Когда погибель ступит на порог, Спасаются в Тебе все те же двое.
Зажжем огонь, и разольем вино, И хлеб преломим в тайне разговора. Все на двоих разделится одно, Чтоб быть одним без всякого зазора.
***
Легким шагом пришел И уйду налегке. Все отдам, что нашел, Терпеливой руке.
Нет младенцу нужды На своем берегу. И старик без вражды Оставляет врагу
Ветхий руль свой и лот, Весла и паруса. Только лодку толкнет И глядит в небеса.
И сквозь пальцы — река. Этот берег и тот… Что хранила рука — Только лодку толкнет.
***
Закончится дело — откроется дух, Но эти пробелы в мотиве… И слово, что ты подбираешь на слух, Невнятно, и голос фальшивит. Но все, от чего ты всегда уходил, Что прежде казалось негодным, Когда и дышать не останется сил, Споется легко и свободно.
Виктор БРЮХОВЕЦКИЙ
«Ветер дышит»
***
Воротишься — а жизнь уже прошла. Хоромы те ж, из рыжего самана. Откроет Пенелопа зеркала, И Телемак наполнит три стакана.
Спасибо, помнит. И на том — добро. Не позабыл, не потерял во мраке. И помолчим, и обожжем нутро... А что под водку было там, в Итаке,
Уже не вспомнить... Хлебушек да соль — Моей России добрая примета. О родина, какая это боль — Все понимать и не найти ответа.
И мучиться, оглядывая, как На новый шторм у свежего прибоя Настраивает парус Телемак, И напевает что-то золотое.
***
Упиралась вода... О. Мандельштам
То не выпь на Тоболе трубит — плотогон! В связке сосны и ели. Раздрай и разгон.
Ствол восходит свечой в серых брызгах воды — Берегись, человек, далеко ль до беды!
На Тоболе темно и на Каме темно. Золотою корою бревно о бревно Мягко трется, и берег, незримый в ночи, Дышит синим и белым, кричи не кричи.
А над скопищем бревен, над прорвою вод Черным платьем в горошек трясет небосвод.
Пена бьется у ног, влага рвется с ковша... И Воронеж хорош, и Сибирь хороша!
Давнее
Куры, гуси, два телка, Запах сена-молока. Солнце ходит, ветер дышит, Кот горжеткой дорогой Развалился и не слышит Колокольчик под дугой.
Колокольчик под дугой! Едет милый к дорогой! У него мозги в тумане, У него в кровях огни, У него лежат в кармане Вот такие! трудодни.
Вот такие трудодни! Хоть вяжи из них плетни! Отворяй ворота, лада, Распрягай кобылу, тесть! Гуси рады, теща рада, Брага есть и редька есть!
Брага есть и редька есть! Можно пить и можно есть... Голуби свалились с крыши — Что дают, почем дают? Ветер ходит, солнце дышит, Коромысла воду пьют.
Коромысла воду пьют! Юбки бабьи кольца вьют! Не кажитесь ведра грузом! Пухом стань, что тяжело... А с пригорка с голым пузом Коммунизм идет в село!
Коммунизм идет в село, Коммунистам весело. Коммунисты верят в чудо! Вьется хмель, полынь горчит, Даже пес и тот, паскуда, В небо лапами сучит.
В небо лапами сучит, Кончик розовый торчит! Розовей, чем в поле пламя, Где крестьяне скирды жгут, Или как на школе знамя, Когда выборы идут.
***
1
Уподоблюсь ворону-сычу И тебя покличу-покричу. Слышишь ли! Но ветры и метели Замели дороги и пути... Снег лежит, как взбитые постели, Снег дымится — тропку не найти. Грозы ходят, Молнии — что плети, Солнце светит яростней и злей. Где тебя найду, в каком столетье, У каких расстанных тополей? Слышишь ли! О, если б услыхала — Я б оставил песни и дела, Только б ты рукою помахала, Локотком бы только повела.
2
Поведешь локотком — Будто в рельс молотком! Заклокочет набат, за рекой отзовется. Ветер лижет шершавым хмельным языком Твои теплые руки и ворот колодца.
Подойду не спеша. Попрошу: «Не спеши...» Изогнется вода. Горизонт устоится. До чего ж на Руси сентябри хороши! До чего же вода холодна — не напиться!
А колодец глубок! А печаль высока! Тихо-пусто в округе, и только с востока Кучерявой отарой плывут облака И уходят куда-то далеко-далеко,
Чтоб уже никогда не вернуться назад... Солнце бьется в кустах золотою жар-птицей. Облетает листва. Осыпается сад. Зубы ломит вода. Пью и пью — не напиться.
Бахча
Солнце тополи жжет. Перевитые жилы Крутолобых корней роют дерн и песок. Над вороньими гнездами гнезд старожилы Зноем плещут и падают наискосок. Сортирует бахча черноземные соки. Лето с трепетом бьется над золотом дынь. Осы жадно гудят, и на листья осоки Горький запах роняет седая полынь. Дышит август расшитым степным дастарханом! Тучи по небу к вечеру ходят гужом... Я арбуз для тебя, внучки славного хана, Рассекаю на части татарским ножом. Брызжут семечки! Ешь! Наше лето созрело! Твои руки нежны, твои губы влажны. У меня есть к тебе неотложное дело Прямо здесь и сейчас, посредине страны! Рядом с этой полынью духмяной и горькой, Возле этой тропы, что в бахчу завела... Конь арбуз добирает и, хрупая коркой, Осторожно и мягко трясет удила. Не стреножен, не спутан, стоит, не отходит, И глазищами, полными света и тьмы, Постригая ушами, внимательно смотрит, Как пропаще и жадно целуемся мы.
Осенние листья
Объятые пламенем клены и вязы. Последние дни отшумевшего лета. И солнечный шар, будто нитью привязан, Все ниже скользит над остывшей планетой.
Опавшие листья — обрывки поверий, Что где-то остались в анналах былого, И каждый, входящий в багровые двери Осенней поры, умолкает сурово. В пустеющем парке, как в сумрачной зале, Где каждый вошедший тоскует о воле, Где, скверно играя, в тревожном финале Мы вдруг забываем нам данные роли.
Мы помним — как нужно, и все же в итоге Откроем свои сокровенные мысли, Но ветер, сорвав с наших губ монологи, Сомнет их и спрячет в опавшие листья.
Он все перекрутит в свистящем порыве, Слова поломает, запутает фразы... Ну, кто их найдет в этом жутком архиве, Какой многорукий, Какой многоглазый?..
А дворник весною, не зная об этом, Граблями сгребет потемневшие листья, И ночью сожжет, И развеет по свету Прекрасные наши крамольные мысли.
Ночные мысли
1
Замрет сознанье... Острый холодок Пронижет тело и остудит душу. И даль не познана, и не допит глоток... Зачем же вышел из воды на сушу! Кто даст ответ — зачем? Ответа нет. Куда уйду — Сатурн? Юпитер? Вега?.. Пространство без дождей, деревьев, снега Бессмертия докучливых примет...
Дождем вернусь, хвоинкою, ветлою, Гнездом сорочьим, тропкой на большак, Блестящею цыганскою иглою, В ковер воткнутой кем-то. Просто так...
2
Нет, мне не стать ни елью, ни сосной, Ни белой птицей, рвущейся весной За горизонт, ни зверем быстроногим, Ни волчьим, ни ракитовым кустом, И даже не осиновым листом, Лежащим одиноко у дороги. И я ничуть об этом не грущу, И тот объект, кем стану, не ищу, Хотя на дне сознания мерцает — «А вдруг...» Но что напрасно говорить, Нам никогда себя не повторить. Душа стремится — разум отрицает.
***
В. И.
Паял, бондарил, пел, рыбачил, Пил в праздники не только квас, Ты на страну свою батрачил, Ты защищал ее не раз — В Карелии, на Халхин-Голе, Ходил в атаки, бил в упор, На целине, в суровом поле, Жег спиртом горло, рвал мотор — И тот, что заправлял соляром, И тот, за ребрами, внутри... Теперь ты стал больным и старым. Напейся! Плюнь и разотри. И все же... лучше нет России! Бардак? Зато какой бардак! Васятка... Васька... Дед Василий! Кадушка — рубль, А жизнь — пятак.
***
Да нет, ничего не забыто, И я ничего не забыл. А то, что корыто разбито — Так я его сам и разбил.
Я сам смастерил ту скворешню, Где птица гнездо не свила... Ты помнишь, какая черешня У старой Наталки была!
Как мы эту ягоду ели, Лишь только погаснут огни, И как наши губы горели, И после болели они. И не было слаще и горше Тех ягод ни после, ни до. И мама твоя — прокурорша! — Меня проклинала за то...
Не будем былое тревожить, Я с прошлым давно не в ладу, Не конь, и меня не стреножить, И не увести в поводу.
Пусть вечер без нас по заросшей Тропинке уходит к меже... Конечно, я не был хорошим И лучше не стану уже.
***
К ним под вечер с делянок мороз приходил, И печные дымы устремлялись к звезде. Бился повод, и капала пена с удил, Превращаясь в слюду. И мерцало в слюде. Опрокинется Ковш, колыхнутся Весы, Млечный путь из белесого станет седым, Загрохочут цепями тяжелые псы, На ночлег разбираясь по будкам своим... Это было в далеком суровом краю. Там на крик «выходи!..» отвечали «стреляй...». Там спустили убитых тела в полынью Ушаковки реки: мол, храни, не теряй!.. Закрутила река в ледяную струю Обнаженную страшную тайну сию, Но сберечь не смогла, расплескала в камнях... Я представлю тот ужас, конвой на конях, — И, представив расстрельным себя, на ветру, Я гнедому конвою «стреляйте!..» — ору. Не стреляют. Их нет. Их зарыли уже. Для чего же сходились на том рубеже?
***
Иртыш, Чарыш, Алей... Вода святая в кадках. Раскиданы стрижи над плесом до небес. Толмачит воронье, и вдоль полос в посадках Следы былых боев и короба чудес. Я прошлого следы узнаю по фалангам, По шейным позвонкам, что снес наискосок Красивый есаул во рву за правым флангом Подбитому бойцу, бегущему в лесок.
Когда беру коня и поправляю стремя, Я запах желтых кож, как зверь, ловлю ноздрей, Я слышу, как во мне ворочается время, Пульсируя в висок горячею струей.
Алей, Чарыш, Алтай... Июль богат и зноен. Стада и табуны средь солнечных полей. Я к этой красоте приметан и достоин И шорохов пшениц и звона ковылей.
И если я уйду, я все равно останусь Средь этого всего. Мне выпала судьба! Иначе, почему я мучаюсь и ранюсь, И болью исхожу, как жертва у столба.
Еще чуть-чуть, еще... — и рухну на колени С сознаньем, что уже ножа не избежать... Все чище небеса и все прозрачней тени, Но думать тяжело, и тяжело дышать.
***
Запахнусь в дождевик и свернусь у костра, Как положено все неудобства приемлю, И под небом огромным всю ночь до утра Стану греть своим телом остывшую землю...
Я лежу у костра. Я не сплю. Я молчу. Как погаснет костер, я совсем не замечу. Шар земной повернется рассвету навстречу И меня вместе с полем подставит лучу.
И по утренним травам хрустящий росой, Отрясая цветы, как дитя торопливый, Подойдет жеребенок с кудрявою гривой И щеки моей сонной Коснется губой...
***
Россия... Жвачки... Пепси-кола... О, потное седло монгола! О, пламя рыжего хвоста! Куда ты мчишь в уздечке новой, Гремя серебряной подковой, Отлитой нами из креста?
И этот звон, и пламя это, И тяжкое перо поэта, И сеть запутанных дорог Так душу жгут. Чего б напиться? Пью из овечьего копытца И плачу, глядя на Восток, —
Туда, где за семью ветрами Горит свеча в оконной раме, Где в свете крохотной звезды Течет река водой живою, И облетает сад листвою, И наземь падают плоды;
Туда, где скачет конь былинный, Где сладок бой перепелиный, Где душно пахнет сеновал, Где зреет злак на косогоре, Где я влюбился в это горе И родиной своей назвал...
***
...И опять соловьи! Жаль, что там, где я рос, Не водились они... Беркута да вороны... Там тяжелые кряквы, из россыпи рос Поднимаясь с гнездовий, у красной короны Обивали крылами тугие лучи И летели куда-то далеко-далеко, Где зови не зови и кричи не кричи — На сто верст никого, только скачет сорока, Да хмельная черемуха свадебный цвет Отрясает к ногам, да на взгорке волчица, Задирая башку, тычет синий рассвет, И, ноздрею поймав жаркий дух кобылицы, Языком, что огнем, зачеркнет желтый клык, И загривок настроит, и выгнутся травы. ...В Петербурге июнь! Хоть в ведро, хоть в башлык Сколько хошь собирай соловьиной отравы! Лета чаша полна. Закипает сирень. У Невы белый гребень — буксирами взрыта. Петропавловский шпиль! Очень длинная тень! Знать, и вправду высок, достает до зенита. Выходи и дыши талым духом ветвей! Неба светлого — прорва, и зелени — тоже. И всю ночь, что на раннее утро похожа, За узорной оградой гремит соловей.
***
Давай с тобой, когда вверху вода Иссякнет и снега закружат роем, Натопим печь, плотней трубу закроем И ляжем спать в обнимку, как всегда.
И будет день, реченный — Покрова, И мягкий снег, чтоб сани не скрипели... Я подберу хорошие дрова, Чтоб так горели, чтобы так горели!
И наши сны закружат хоровод И отнесут печали и усталость... Я так боюсь, что ты уйдешь вперед, И не хочу, чтоб ты одна осталась.
***
И вдруг я понял — не наговорились. Такая, понимаешь, ерунда. Как со звездой звезда Кружились все, куда-то торопились.
Кастрюльки мыли, вешали ковры, Ребенку место в смете отводили, Лечили раны, снова бередили, Как будто в мире нет иной игры.
И думали, что вечно будем в силе, И, зажигая по ночам свечу, Высокое дыхание гасили, Припав губами к жаркому плечу. А звезды опадают на закат И падают подковками к порогу, Где вороные Воланда храпят, Готовые в далекую дорогу.
***
Что делают Музы в ненастные дни?.. Т. Гнедич
Я знаю — что делают. Пилят дрова! Сухую лесину — на несколько чурок. Потом на огне согревают слова Для будущих песен. И если ты чуток, И если бумага чиста и бела, И звонкой березой заполнена топка, И если возможно отбросить дела, И если есть пиво, и вобла, и стопка, То все совершится...
Пусть пилят, пусть рубят. Ты тоже работай. Они это любят.
Элла КРЫЛОВА
«Небо смотрит по-новому...…»
Житие
Старая женщина кормит собак, старая женщина кормит синиц, белок, спустившись по снегу в овраг, в зимнем лесу, голубом от зарниц.
Старая женщина кормит сынка, хоть и пора бы уж наоборот. Впрочем, с него, как с козла молока. Рядом усердно питается кот.
Из материнского клубня растет так вот картошка, а клубень сухой, в сетке морщин — он как будто не в счет, прочь он отброшен крестьянской рукой жизни, а жизнь, как за хлебом, стоит очередью в неизбежный Аид. Медь или золото вложены в рот — лодочник хмурый всех перевезет. Беличье цоканье, щебет синичий Пан хоть услышал бы, добрый лесничий!
Старая женщина благотворит и одаряемых благодарит.
***
Я верю: смерть чревата чудесами, она существованью не предел. Мы возродимся снова в мире тел, а может, под другими небесами.
А может быть, мы выбирать вольны, как возродиться, но о том не знаем. Религии блазнят всеобщим раем, но коммуналки всякие страшны.
Что рай для одного, другому — ад. Пусть церковь сувенирами торгует, смерть не продажна, тем и интригует... Речушка, домик, яблоневый сад.
Херсонес Таврический
Камни, из коих был сложен античный город, напоминают буквы: альфа, омега, дельта. Серые эти камни знавали жару и холод, старость богов, но и цивилизации детство.
Как протекала здесь жизнь? Очевидно, неторопливо, словно движенье триеры по водам эвксинским, словно молитва жреца вечной Деве (олива ею подарена гражданам вольным афинским).
Ткали полотна здесь для парусов и одежды, рыбy ловили и делали крепкие вина — Вот они, амфоры, — и возлагали надежды В небе — на Зевса, в пустыне морской — на дельфина.
Спасся же так Арион! Людям надобно верить в спасенье при светильниках масляных и при неоновом свете. Кто мы? Откуда взялись? Прихотливой природы явленье? Или блаженных богов несчастливые дети?
И почему нам пределом положена Лета? — помнить об этом мы обречены с колыбели. Мы никогда, никогда не узнаем ответа, В небо врастают дорийских колонн капители.
Море мигает огромным нефритовым глазом, шепчет губами солеными — в сердце жемчужницу будит: зла не твори, наслаждайся, используя разум, дальше — пусть будет, что будет! пусть будет, что будет!..
Зима
Я вижу: озимые спят под снегом и спят лягушки, едва дыша. Вот так же спит и моя душа, но брызнет в мае живым побегом. А ум, усталый от горьких дум, пускай утешится ледоходом, сверкнет цветеньем, созреет плодом, и будет людям к зиме изюм.
***
Рок Гамлета. Рыданье Аонид. И вечный зов захламленного неба. А счастье в том порою состоит, чтоб, сэкономив на батоне хлеба,
купить внучку на палке леденец и любоваться: чмокает столь мило! И так расположить больной крестец на койке, чтоб немного отпустило...
***
Осенний день стоит, как храм, и неподдельной позолотой он к солнечным колоколам возносится высокой нотой.
И не напрасно листья вниз летят, к субконтроктаве тлена: целует ангельская высь Земли болезные колена.
Листопад
Так в ожиданье исстрадалась душа моя, что ей осенняя усталость — как ектенья.
Слепых надежд пустое бремя стряхнуть долой! Ведь Ты... присутствовал все время во мне самой.
Не лгут мне небо голубое и листьев рой: да, я всегда была Тобою, а Ты был мной.
Такое время — одни поминки. Уходит прежняя прочь культура. А ей на смену — поп-звезды, рынки, ислама злая мускулатура.
Произрастаю, сродни реликту, в бетонной чаще. В архивной полке пылиться этому манускрипту, а если сеять, то кривотолки.
Эпохой загнана в «одиночку», развоплощаюсь в античный мрамор. Я пью за прошлое в одиночку. А за грядущее выпьет варвар.
Такой ноябрь
Зеленые холмы не скрыты зимней пудрой, и пруд не скован льдом, и даль еще чиста. Над улицей фонарь склонен? — над Брахмапутрой! И воробей-Пиаф вовсю поет с куста.
И чудится — весна. И верится — свобода. Открыты все пути внизу и в небесах. И саблезубый сын российского народа выходит, как боксер, во двор в одних трусах.
Middle way
Сознания лестница, личных вех познания — путь и жизнь. Кого-то ступени приводят вверх, кого-то уводят вниз. А мудрый стоит посреди пути, вдыхая и март, и смрад. Зачем куда-то еще идти? Повсюду — Господень сад. Рождественские стансы
Валентине Полухиной
А рай не там, где ангелы поют и где сияют нимбы золотые, а там, где соловьи рыданье льют в черемухе — невзрачные, простые.
И где на всех лежит одна вина — желание сбежать, чтоб ногу в стремя. Но в чашу для пасхального вина гончарный круг закручивает время.
И крутится Земля — гончарный круг, — и лепит души чашами для пира. А это тело — и слуга, и друг — не смертный тлен, а царская порфира.
И мы не зря разделываем сельдь, ее лучком и маслом приправляем, — она достойна, чтоб ее воспеть, и поминальный шкалик пахнет раем.
И пахнет снег Мадонны молоком, им вскормлены мы все, мертвы ли, живы. Мы живы! — жизнь танцует мотыльком. Что два тысячелетья для оливы?..
***
Вот бы русскую печку сейчас протопить и вполглаза дремать, и не думать о вечном, понимая тишком, что судьбы твоей нить совпадает в итоге с Путем этим Млечным,
что в окне твоем одноколейкой блестит, и грохочут составы в одном направленье — в неизбежность грядущего; лунный магнит тянет их, или Бог, или щучье веленье,
если б даже и знала, то лучше забыть, потому что тоска — парадиз ли, нирвана, все равно ведь в безбрежности космоса плыть, сиганув в иордань, не вставая с дивана.
Как же хочется просто копченой трески, и соленых грибков, и вареной картошки, в запотевшем графине ста грамм от тоски и за здравье возлюбленных — мужа и кошки.
Примечание резеды
Может быть, народился не бог: может быть, народилися боги. Как увидеть ясней, как окликнуть их по именам? Или всем нам пора уже делать отсюдова ноги? Только некуда. Крыльев, увы, не даровано нам.
Небо смотрит по-новому как-то. Поди, догадайся, что во взгляде его: милосердие или же гнев. Но внезапно лиса перестала преследовать зайца, электрический провод внезапно напрягся, как нерв.
Будет что-то иное. А что — никому не известно: райский сад, чертов ад или вовсе всеобщий конец? Но упрямая верит душа, пожилая невеста, в невозможный, несбыточный брачный небесный венец.
Предновогоднее
Если я не дитя, что ж так хочется веток еловых, и стеклянных шаров, и блестящей цветной мишуры, пустяковых подарков, мечтаний и чаяний новых, — а не создан ли мир наш в забавах ребячьей игры?
Мы детьми остаемся до старости самой, до смерти, пусть различны игрушки: кому магазин, кому храм. Мы счастливых богов несчастливые глупые дети, но положат подарки под елку родители нам.
Кому ночь для тоски, кому день для трудов ненапрасных, изумруды безумий — поэту, а черни — насест, престарелому фавну — бюстгальтеры нимф сладострастных. А младенцу Исусу — на вырост сколоченный крест...
Бессонница
Чрез призму пригрезится призрак, прозрачен и прост на просвет, хранитель хрустальной харизмы, пророк, провокатор, поэт. Великих вельми наваяет вестей, велеречии, вранья, и волглое воинство встанет из Волги, ворья, воронья.
Колеблется киль корабельный, в путине запутался путь... Под звуки такой колыбельной попробуй, любимый, уснуть!
Рождество-2011
В этом мире, и грязном, и склочном, и хвором, и блудном, Иисус, ты родился всему вопреки. Ты смутил наши души мечтою о Царствии чудном, а взамен получил римский крест, поношенья, плевки.
Ну, а что изменилось за два твоих тысячелетья? Те же склоки и грязь, те же хворь, и безумье, и блуд. И целуют твой лик, как стаканы с компотом на третье, губы лживые своекорыстных чиновных Иуд.
Но я жду, что не молнией гнева сразишь ты планету, и не Страшным судом ты сойдешь к погребальной золе, а внутри наших душ расцветешь ты, сродни первоцвету, и великая нежность твоя победит на Земле.
***
А тело человека посложней компьютера и киборга любого. Святая плоть! Что делаем мы с ней? Да только портим, хоть бы и любовно.
И с удивленьем наблюдаю я морозным утром: красные, как раки, сложнейшие системы бытия опустошают мусорные баки.
И недоумеваю: почему — ответьте, академики, я внемлю! — шедевр, подобный Богу самому, в конце концов закапывают в землю?
Под небом Калмыкии
1. Утро в Элисте
Все города похожи, ибо в них за окнами одно и то же небо. И льет нектар из облаков седых здесь, в Элисте, мне греческая Геба.
А Гебе в чашу Будда льет нектар, и, други, разве может быть иначе? Существования взаимный дар Христовой кровью не вотще оплачен.
И это — нет, совсем не винегрет: тоскует Будда о Христе, тоскует Христос о Будде, но единый свет планету обнимает и целует.
И под зеленым солнцем Элисты не зря во мне воскресли — прочь, сомненье! — несбыточные детские мечты о братстве, дружбе, воссоединенье.
Калмыков загоняли мы в Сибирь — простили нас, как немцев мы простили. И только одинокий пьяный хмырь, в наколках весь, мечтает об Аттиле.
2. В Золотой обители Будды
Да, мир есть тлен. Но мною он любим за эту тленность, эту обреченность. И жалость к зимним веточкам нагим, и их изысканная утонченность
лелеют в сердце нежность, а когда они набухнут почками тугими, листвою брызнут — что мне пустота за краем? — наливаюсь вместе с ними
весенним счастьем верить и цвести, жизнь созерцать с восторгом, пусть наивным, и пусть не будет цели у пути — сам путь есть цель. Пусть будет невзаимным
мой amor fati — божества порой капризны, как младенцы, — это тоже по нраву мне! — а счастье мне родной котенок мой, что всех богов дороже,
подарит в ласках чистых, как ручей в твердыне Гималаев — их повыше любовь в нас, смертных, и наш смех звончей того, который на Кайласе слышен.
Сбежать из мира ради Пустоты — быть храбрецом тут надо или трусом? Ты для меня — загадка, ведь и ты есть пустота. Над пересохшим руслом
поет беззвучно призрак соловья — вот символ мудрости твоей, не так ли? Но соловьем горячим жизнь моя трепещет — лишь бы песни не иссякли.
Я повторяю: я люблю сей мир, хотя б и был он мало сходен с раем. Ну, ты, надменный бронзовый кумир, давай-ка лучше в шахматы сыграем!
3. На ходу
О, Будда, ты вернешься в этот мир — дождем прольешься, расцветешь тюльпаном — тюльпанами степи! И будет пир, и небо разольем мы по стаканам.
Ну а пока черноголовый люд поет тебе, отсутствующий, мантры. И в город затесавшийся верблюд глядит на храм, как бедуин — на Татры.
А я гляжу на небо, как на храм. «Гляди под ноги, девочка, убьешься!» — сказал старик, а в небо смотрит сам! Ты, Будда, обязательно вернешься!
4. Медитация во время службы
А если мир не стоит ничего, то для чего такая пышность в храме? И золото, и пурпур. Но чело прорезал третий глаз, подобный ране.
И вижу я: на Чистых Землях будд, как на пруду у нас в Москве — кувшинки, жемчужно-нежно лотосы цветут, и, словно с текстом лист из пишмашинки,
из каждого вылазит существо — вот человек, вот кошка, вот синица, — но только сущность, а не вещество, хоть внешность та же. Или это снится?
Я слышу трубный раковины звук, и небо опустилось мне на плечи. Я в мире, где не ведают разлук, а только благодать всеобщей встречи!
5. Разговор с шестируким
Я вновь в просторном храме. Никого из смертных, только я и Далай-лама на фото. Ясный, острый взгляд его меня в тень ниши направляет прямо.
Там Будда, словно Шива, шестирук, застыл в свободной танцевальной позе. Мне ж видится комар или паук, и я дрожу, как муха на морозе.
Что если, Будда, ты не человек, из космоса пришлец, с иной планеты? Вотще башку ломаю весь свой век, пытаясь осознать твои заветы.
Они так странны, неотмирны так, что дрожь проходит по хребту — не смерти ли зов? Ужели жизнь — пустяк, случайных сил сцепленье в круговерти?
О, шестирукий, всеми обними шестью руками плоти этой тщетность. Пойми нас, смертных, жажду жить пойми как нашу храбрость, а не как ущербность! 6. Прощальный дар
В Москве еще зима, а здесь уже клубится зелень весело и бурно. А в небесах, как тыква на меже, невозмутимо восседает Будда.
У храма розы алые цветут, но Будда видит только увяданье. Степные розы в грудь мою врастут. Калмыкия святая, до свиданья!
Я на железных крыльях в небеса взлечу навстречу ветру и морозу, и Будде, приоткрывшему глаза, вручу бессмертную, как небо, розу!
7. В самолете
Мои стопы ступали по земле буддийской (впрочем, как везде, политой людскою кровью), и, навеселе от солнца Элисты, причудой лирной
я Будду славила, однако с ним и спорила, и буду спорить дальше! — медитативный сигаретный дым — мой оберег от ханжества и фальши.
Я на земле Калмыкии святой смогла в своих сомненьях разобраться. Теперь я твердо верю: за чертой — тюльпаны, розы, дружество и братство.
И, воротясь в неоновый свой лес, я буду помнить долго, очень долго почерпнутый мной из степных небес живой глоток чистейшего восторга.
Елена МАШУКОВА
«Пока огонь горит»
Камень
Я — камень. Я — валун. Я наг и беззащитен. Меня секут дожди и изнуряет зной. Где встретите меня — ответов не ищите, Но три дороги вам откроются за мной.
Я — точка бытия. Я — окончанье смысла. Не помнящий времен, рожденный на Земле, я небеса молю, навеки веки стиснув, за каждого из вас, пришедшего ко мне.
Кому — приют, кому — подставка для бутылки, сушилище походного мешка... Я — камень, я — валун, крепление на стыке, лишь пауза в пути, опора для прыжка.
Сумасшедший
Он говорит, что у него тоже есть женщина, что на станции он обронил портмоне, что в стене монолитной все шире трещина — он видел это во сне. Иногда головою трясет восторженно, зажмурившись, греясь в лучах витрин; кроссовки его до костей изношены, а кепку ему подарил грузин. Он рисует на стенах ларьков круглосуточных черных воронов грязным известняком, вспоминает всех «тамошних», знает всех «тутошних», но не печалится ни о ком. На него махнула рукой милиция, гонят матами дворники и гонит страх, а он-то стремится в тепле раствориться, вознестись в контейнерных горьких кострах, чтобы в дымном угаре, поднимаясь все выше, отыскать в кромешном аду разлук разоренного дома хотя бы крышу, материнского оклика тающий звук. Потому ли в зрачках его, навсегда расширенных, полотняное пламя так долго болит... Визжат тормоза. Взрываются шины. И с грохотом рушится монолит.
Крылья
На снегу, на песке, на доске, на вуали недельной пыли, на окошке замерзшем, в сквер, — единение полусфер я тебе нарисую — крылья — распахнутые, чтобы цвели, поднимали, парили, вели, реяли, воздухоплыли, от темноты укрыли, от любопытных глаз, от неискренних фраз, от грохота города — до свечения в вышине — к тишине. Чтобы в час роковой — спасли. Чтобы вместе с тобой — росли.
Зимний костер
Когда на дровах заискрится живая, текучая медь — прищуриться и сквозь ресницы на острое пламя смотреть, на злые, шипящие стрелки в оправе вечернего льда: на кобальтовой тарелке танцует морская звезда, и светится жаром контур — раскрыта в пять пальцев ладонь, — на синие скалы кондор роняет с крыльев огонь. Мелькающий, жадный, быстрый рассержен осиный рой — взметнутся слепящие искры в туманность за «черной дырой», — в седые, горбатые льдины, во тьму, из которой дымы неслышно и неотвратимо медведем встают на дыбы.
Островное
Неводом трава, а тропки — топки. Зябко. Оглянешься — свысока катится звезда по склону сопки, обдирая елками бока. Под ракитой влажный воздух сладок, спит коряга, ручеек обняв; свет луны скользит змеей в распадок, в спешке перепутав тень и явь. Древних айну сказочные боги Край Земли ревниво берегут. Здесь туманом выстланы дороги, вместо браги ветер подают. В каждого по-матерински верит, провожает в путь, благословя, родниками расстоянья мерит островная зябкая земля.
Амнезия
Профессор рад, что дочитал букварь. Рассеянный склероз — диагноз века. Раскачивает в забытьи февраль Фонарь на улице над вывеской «Аптека». Скрипящий маятник, светящийся колпак, Кивает, но едва ли понимает, Что освещать ему, когда, зачем и как?.. Идет по улице в китайской куртке Гамлет. Он потерял часы: который век? Сбивается в начале монолога: Быть или… пусть… не быть и кануть в снег Замерзшим у аптечного порога… Но вспомнит все и будет долго жить. Ночь кончится, и он проснется дома. Его спасет случайно Дездемона, Которую забыли задушить.
***
На доске деревянной — краюха хлеба пахнет прогретым на солнце зерном, вкус молока с земляникой... Мне бы вернуться в тот дом, вернуться в то ощущение света, в ту его часть, в тот его век, в котором радужная комета летит через космос сомкнутых век; раскинув руки, тонуть в колючей соломе, в жаре, в цветочной пыльце, прислушиваться к воркованью излучин с дурацкой улыбкою на лице, потом, не жалея чумазых пяток, шагнуть в горячую пыль босиком, пройти вдоль колхозных картофельных грядок к тенистой запруде... Желтым песком, камешками-голышами, ракушками выстлано дно. Весь осокой зарос и одуванчиками-веснушками берег усыпан до самых берез, до самого края просторного неба, до плит, из которых растут города, до пробела в строке, из которого мне бы туда возвращаться, пусть — иногда.
***
Так смотрит зимний день через ледышки окон, сквозь пропасти зрачков в нас — параллельный мир. Так смотрит на людей, с крючка сорвавшись, окунь, на дачных светлячков взирает ювелир. В горсти твердеет снег, чтобы истечь водицей. Вновь на исходе год. Но нам ли выбирать? Теперь легенда — век, в котором смысл — родиться, и стал привычным тот, в котором — воскресать, чтоб в новый круг войти под солнцем оловянным солдатиком, из тьмы упавшим в лабиринт, и душу обрести, оставшись безымянным. Пока наивен мир. Пока огонь горит.
|