|
Лада Магистрова. Час пик, поэма, к 155-летию Хабаровска
Андрей Земсков. С чистого листа
Анатолий Кобенков. Реки в радугах
Пётр Эхов. Царапается лирики строка
Лада МАГИСТРОВА
Час пик
Поэма
I
Рассветный город кажется мне книгой,
которую не то чтоб недосуг,
а невозможно до конца прочесть.
И я листаю книгу наугад:
могу с начала или с середины,
но не с конца —
нет у нее конца!
Читаю город...
Каждая страница
знакома мне, но все же очень часто
как будто переписывает время
то начерно, то набело ее —
со свойственною каждому творцу
мучительнейшей жаждой совершенства.
Вот так художник ищет на холсте
пронзительные новые детали,
а старые безжалостно стирает.
Вхожу в рассвет.
Ведь ранняя заря
и в лабиринтах каменных прекрасна,
когда еще и окна не проснулись,
лишь дворники усердные не спят,
да в скверах для влюбленных и бездомных
остановилось время.
Мне кажется,
глубокой ночью в город
из-за реки или с далеких сопок
слетаются — забытые землею,
асфальтом скрытой, —
запахи тайги.
А может статься, просто спят они
дневной порой меж каменных громад.
Таятся там, в укромных уголках,
чтобы проснуться
в полночь
иль в грозу —
а на рассвете медленно растаять...
Тайга — она из года в год
шлет в город
цветы и травы от своих щедрот.
Растут, цветут и вызревают травы:
ведь у земли всегда найдется место
для семечка упрямого, живого!
Так вырастают в городе поляны
ромашек,
одуванчиков,
полыни —
и просто свежих безымянных трав.
И на полянах тех играют дети,
воображая, что они в лесу.
Мелькают птицы в поисках прокорма
и мудро прячут маленькие гнезда.
Конечно, днем их голосов не слышно
за шумом городским,
но поутру они поют —
чтоб петь не разучиться.
Я видела: две молодые птицы,
два ястреба пристанище нашли
вблизи крупнопанельного ковчега
в переплетеньях электроопоры.
Она им, верно, деревом казалась —
высоким и безлиственным.
И птицы
к нему привыкли
и его обжили.
Их не смутил асфальт и смрад бензина.
Их не смутило странное соседство
четырнадцати шумных этажей.
А может, им понравилось оно?
И думали,
когда гнездо свивали
по всем канонам зодчества природы
и упоенно холили птенцов,
что это — скалы странные, пожалуй,
и в скалах тех поют большие птицы
на непонятных громких языках...
Весною нынче стало их не двое,
а четверо уже.
И по-хозяйски
они прогнали взбалмошных сорок.
Читаю город...
Мой рассветный город
зелеными протоками бульваров
течет к реке.
Река всегда прекрасна
своей могучей изначальной силой.
Река добра!
Она весь город
поит и кормит рыбой.
Носит осторожно
скорлупки лодок,
теплоходы,
баржи.
Младенцев человеческих купает.
Мальчишек загорелых учит плавать.
И тишину
усталым душам
дарит моя река...
Но в пору ледохода,
устав от неподвижности студеной,
грозна река!
Она рождает ветер
и крушит льдины,
набирая силу
нетерпеливых мускулов.
И мощно подъемлет в шторм
свои крутые волны.
И музыка ее сродни органной,
мелодия тревожна и сурова!
Река ломает птицам крылья в бурю,
рвет в клочья сети хитрые.
Как щепки, выбрасывает лодки на песок.
Суров и горд могучий нрав Амура!
...А после ледоходного разгула
река качает осторожно чаек
и удочек ребячьих поплавки.
А над рекою
стоит большое небо,
на нем восходит
большое солнце!
А навстречу солнцу
земля моя большая набирает
дня нового привычный оборот.
И медленная музыка восхода
срывается вдруг
в яростный
галоп!
II
Каменным ульем
город гудит.
Сколько в нем судеб —
сколько орбит.
Не узнавая,
друг мой глядит.
Неуправляем
бешеный ритм.
Шелест афиш.
Шорохи шин.
Яркость витрин.
Ярость машин.
Кружит тебя
щепкой в реке.
Каждый в толпе —
сам по себе.
На остановках
водоворот.
Кто посноровистей,
рвется вперед!
С налета
взлетев на площадку,
прогалину выстрадав,
плечами,
локтями,
боками,
коленями стиснуты,
толпой озабоченной
мчимся в автобусе рейсовом —
вдогонку,
вдогонку,
вдогонку,
вдогонку за временем!
За окнами наискось
мимо! —
и в прошлое,
в прошлое —
вьют ветры,
льют ливни,
летят листопады,
шаманят пороши.
Неведомой силой
мы вбиты
в орбиту кружения.
Мы в мыле!
И ребра похрустывают от напряжения!
Эй, кто там,
скажите-ка,
жалуется на одиночество?
Головокружительна
с человечеством общность!
Наверно,
навечно
мы в пласт нейрогенный спрессованы.
Аритмия века.
Сердца унисонно сорваны.
Забота цейтнота.
И некуда жаловаться — хоть в крик!..
И нескончаемо
продолжается
ЧАС ПИК.
III
Притормозить...
Остановиться...
Хочу в глаза вглядеться каждые!
О чем вам там — в толпе — молчится,
мои соседи и сограждане?
Судьбу какой вы мерой меряете,
соплеменники?
И вообще, во что вы веруете,
современники?
...Глаза у соседа привычно усталы.
На лацкане сером четыре медали.
Морщинами лоб рассекла поперек
Свинцовая тяжесть солдатских дорог.
Скользит по газетной странице взгляд,
И хмурится, хмурится старый солдат.
Время мое ветровое,
высокое,
високосное!
Одноземлян породнила
твоя болевая быль.
Сплетаются трассы звездные
с тропками сенокосными.
И на ветру вселенском —
былинка каждой судьбы!
Горестно перед миром
тревожное порубежье —
словно предгрозьем близким
небо накалено!
Но —
человечье сердце! —
как ему без надежды?
...И в прогретую пашню
вновь ложится зерно.
Добрым пламенем светлым
вишня сияет в мае.
Яблоня наливает
яблоко не спеша.
Любящие на рассвете
рук своих не разнимают,
и дитя сотворяет
первый отважный шаг.
Вдумаешься — как мало
людям для счастья надо:
чтобы в мире,
пронзенном
тревогами
вперехлест,
сердце — родней родного —
чутко тебе внимало,
чтобы земля рожала,
травы всходили в рост...
Чтоб страницы газет
не обжигали пальцев
болью чужого горя,
гарью дальних боев.
Чтоб, наконец, планете
от бед чуть-чуть продышаться
в горькое,
високосное
время свое!
IV
— Чего вы там замешкались?
Ваша остановка!
— Эй, уступите место
женщине с ребенком!..
— Спасибо!
Сядем, маленький,
раз люди говорят...
Глаза сияют мамины,
Тепло на мир глядят.
В мечтах своих высоких,
с мыслями о доме,
в джинсах и кроссовках —
юная мадонна.
А в улыбке сына
рисинки-росинки.
А глаза у сына
синие-пресиние!
Голубем аукает
на руках у мамы счастье
в десять килограммов!
В холщовой «попрошайке»
бутылка с кефиром...
Так связывает счастье
шелковинкою
с миром...
Услышать зов...
Подъять свой женский крест.
Ступить, как в бездну!
Плакать — и смеяться.
И ничего на свете не бояться,
и натворить чудес...
Вдруг обучиться у земли всему:
движению, терпению, покою,
травою обернуться,
стать водою,
приблизиться к истоку своему...
И счастье снизойдет — как тишина.
И сбудется. И навсегда пребудет!
Услышишь плотью тайный взрыв зерна
под колоколом сердца — в самой сути.
И рост ростка,
и от зари к заре
его неотвратимое движенье...
Пройдешь сквозь ад, где нет поводырей,
искупишь мукой право продолженья,
вернешь словам их первозданный смысл...
И окрещенный в солнечной купели
предстанет мир —
безгрешен,
тих и чист,
лучом тепла прикован к колыбели.
В бесстрашной беззащитности любви
исток ее неодолимой власти.
Перестрадать.
Явить.
Сказать: «Живи!»
Вот Пик Любви.
Он тяжек...
Он прекрасен!
V
Автобус — стереоэкран.
В нем кадр за кадром —
крупный план
сегодняшнего дня.
И я учусь его читать
в прекрасных и простых чертах
моих одноземлян.
Лицом к лицу вплотную с ним,
с тревожным временем моим,
нащупываю нить строки,
читаю лица, как стихи.
В них отдаленно узнаю
судьбу свою...
В благословенных ликах детства
природа ищет совершенства.
Как бережен ее резец!
Касается он простодушно
затылков детских,
глаз,
веснушек,
лбов безмятежных...
Наконец
неторопливая рука
природы
вносит в эти лики
штрих колоса и повилики,
и ландыша,
и василька...
Подростки — те пока стандартны,
Незавершенно угловаты.
В них намечается чуть-чуть
покуда дремлющая суть.
А в молодых, слегка ревнуя,
свою беспечность узнаю я —
беспечность веры в то, что жизнь
необозримо будет длиться,
и все на свете состоится!
(Давно ли я была такой —
светящейся и молодой?)
Лицо мужское странно схоже
замедленным прищуром глаз
с тем, что мне было всех дороже...
Как далеко оно сейчас!
Взошло — ушло,
на много лет
оставив светоносный след
в душе моей...
Вот женский лик...
Он мой двойник —
я безошибочно читаю
свои потери и печали.
Ее глаза, как у меня,
тень одиночества хранят.
И хочется сказать — держись:
пока надежда греет сердце,
еще нам улыбнется жизнь!..
Я лица стариков люблю —
их озабоченную мудрость.
Наверное, жить очень трудно
на этом горестном краю...
Мне это предстоит познать
всем существом в свой час недальний.
До причащенья к жгучей тайне
успеть бы главное понять:
что в мире может изменить —
согреть,
осмыслить,
осветить —
судьбы моей простая нить
в суровом полотне?
Что значит он, мой путь земной,
на краткой финишной прямой —
на этой горькой и родной
единственной земле?
Но я живу и верю страстно,
что осторожность не спасет,
что миром движет дух бунтарства,
а главное — не сдать высот.
Не сдать высот в своей судьбе
и не предать себя в себе.
VI
На глобусе, на глобусе,
на шарике земном
автобусы, автобусы
несутся напролом.
Притормозить нелишне,
да сдали тормоза!
И недосуг нам ближним
заглядывать в глаза...
Стремительная скорость
уносит, как беда,
любимых — тех, которых
не встретим никогда,
тропинки, где могли бы
пройти мы по росе...
Надежды торопливо
мы рвем — живьем! — в ростке.
В любом вина, как мина,
за все, что не сберег.
И неостановимо
потерь умножен счет.
И шутим мы недужно
в тенетах тесноты.
А если мало дружбы —
то больше пустоты.
Жить проще приучаемся.
Точней — кто как привык!..
Но есть и у отчаянья
Свой Час Пик.
...И время,
споткнувшись,
на миг обрывает бег.
Как бремя
ложится на плечи
и давит больно.
Знаком вам
привкус особый сегодняшних бед?
Он мятою пахнет —
холодный огонь валидолин...
Бывает —
захлестнуто горло тоской, как петлей.
Бывает —
желание жить и дышать убывает.
Бывает —
любимый спокойно уходит к другой.
Бывает —
внезапно родной человек умирает.
Нелепо,
когда тебя лучший друг предает,
И слева —
где сердце —
горячая мгла обжигает.
И слепо
хватаешь над пропастью
воздуха горький глоток...
Бывает?
Бывает.
Если болью навстречу глаза кричат,
не пройди —
подойди!
Если рядом кому-то нечем дышать,
не пройди —
подойди!
Если трещиной наискось чья-то судьба,
не пройди —
помоги!
Если хамство наотмашь — пусть не тебя,
не пройди —
не солги!
Не спасуй перед подлостью и враньем,
кто-то будет спасен.
Не пройди!
Потому что,
покуда живем,
отвечаем за все!
VII
Маляр веселый вызолотил город,
сады раскрасил в жаркие цвета.
Еще не скоро грянет первый холод,
но холодна амурская вода.
Летит автобус в вихрях листопада,
шуршит, шуршит примятою листвой.
И факелом прощально и нарядно
раскинул крону тополь золотой.
Наверное, с какого-нибудь праздника,
из-за гостеприимного стола,
подвыпившая, чуточку развязная,
в автобус наш компания вошла.
И разудало над толпой серьезной,
нежданно вдруг сорвав улыбки с губ,
пролился чистый, словно свет березовый,
напев забытый из-под теплых рук:
«То не ясное ли солнышко
по утречку встает.
Это милая лебедушкой
по улице плывет!..»
Эх, чудо-балалайка!
Ах, чудо-балалайка!
Не веришь, так давай-ка
у времени спроси!
Прапрадедам и дедам —
и в праздники, и в беды
ее простое сердце
звенело на Руси!
С ней плакали и пели,
качали колыбели,
пахали и косили
и уходили в бой.
Она в руках искусных
и озорно, и грустно
поет над милой русской
единственной землей...
Кто первым был: услышал тишину,
клик журавлей над озимью зеленой,
вдохнул живую душу в сердце клена
и натянул певучую струну?
Кто первым был: принес лесной росток
И выпествовал стебель виноградный?
Из мрамора холодного исторг
Живое чудо с человечьим взглядом?
Кого впервые дерзость обожгла —
два ненадежных сотворить крыла,
разбиться,
но открыть дорогу в небо?..
Творец тот, первый, —
миру он неведом,
но жажда творчества пережила
тысячелетья. Ныне — продолженье.
И светел тот неистовый огонь!
Пик Творчества — костер самосожженья —
зовет!.. И кто-то всходит на него.
VIII
Скрип тормозов на повороте трудном,
и хрипловатый голос, как с небес:
«Товарищи, автобус без кондуктора!
Не забывайте оплатить проезд.
Пусть контролером будет ваша совесть!..»
Что ж, правильно! Таков закон пути:
за все, что нам даровано под солнцем,
мы дорогой ценой должны платить.
Мы платим за ошибки и удачи,
за каждый взлет,
за каждый свой просчет.
Час радости всегда бедой оплачен.
Всю жизнь мы платим —
только счет растет!
И от него нам не уйти никак!
Наш вечный долг — чем дальше, тем весомей...
Во всех поступках, чувствах и делах
пусть контролером будет наша совесть.
IX
Нам трудное время досталось!
Ритмы его неистовы.
С ног сбивает усталость
и скептиков, и оптимистов.
Невпроворот работы,
невпроворот заботы.
Головоломно круты
нежданные повороты.
Время высоковольтно —
пережигает нервы.
Но неизменно кто-то
должен идти первым!
Значит, бремя такое
ложится на наши плечи.
Первым — труднее втрое,
им ошибиться легче...
История — та рассудит,
когда нас уже не будет.
Мы на ходу умираем.
Громким словам не верим.
Время не выбирают —
нас выбирает время.
Да, мы упрямы.
Лживых
творить не хотим кумиров.
Зато отвечаем жизнью
за все, что творится с миром!
Зато мы по сути правы
дерзостью нашей правды!
Наперекор рутине
останутся нашим следом
города и картины,
книги и киноленты.
Даже ошибки наши
кому-то пойдут в науку.
Мир пересотворенный
останется нашим внукам.
Свой у нас Пик Ответственности,
высокого Сопричастья!
И, наверное, в этом —
трудное наше счастье.
В большое небо над большой землей
взошел закат, пролив багрянец ясный.
И солнце алым поплавком качает
моя река в сиреневой воде.
Мир отшумел рабочей суетой.
Сосед усталый с детскою коляской
спешит домой.
С печальным криком чайка
летит к закату, провожая день.
Хлеб теплый понесли из магазина.
Смолк детский смех у школьного крыльца.
В окне, как в раме праздничной картины,
прекрасный профиль женского лица...
Иду в толпе...
Унесся мой автобус.
Привычно замедляет ритмы дня
мой город — точка малая на глобусе,
моя судьба,
Вселенная моя.
Неблизкий путь мой подошел к концу.
Круговорот замедлил вихрь круженья,
и близок дом. И медленным движеньем
ладони можно поднести к лицу.
Помедлить, отдышаться, помолчать,
накинуть шаль на зябнущие плечи...
У человека должен быть причал.
У человека должен быть причал!
Нельзя иначе!
Здравствуй, дом и вечер!
Андрей ЗЕМСКОВ
С чистого листа
Крылья
Понимай, как хочешь, — а было так:
Много лет назад, а верней — веков,
Влез на колокольню один чудак,
Крылья привязал да и был таков.
Чудакам не писан земной закон, —
Притяженье неба всегда сильней.
Он расправил крылья и вышел вон.
Радуга над полем, звезда над ней.
Колокол качался, гудел набат,
Кулаками било в лицо Добро,
Шел войной-изменой на брата брат,
Медяки меняя на серебро.
Ставни мироточили на ветру,
Хлопали по стеклам что было сил,
Пили, пели, плакали поутру…
Много было всякого на Руси.
А теперь иначе: хоть век сиди
На камнях у моря, погода — мрак…
Золотая рыбка блеснет в сети:
«Старче, отпусти меня — просто так.
Все равно, старик, я тебе кажусь,
На такой, как я, не уедешь в рай.
Никогда тебе я не пригожусь, —
Так своей старухе и передай».
Осень, тучи серые, темный лес,
Ворон подустал, на осину сел.
Кажется, не будет уже чудес…
Кажется, и не было их совсем…
Только ты уже смастерил крыла,
Влез на колокольню и сделал шаг.
Высоту набрать — вот и все дела!
А что дальше — вспомнит твоя душа.
***
А что там, в тыща девятьсот
Году лохматом?
Густой янтарь пчелиных сот,
Заданье на дом,
Тепло ржаной краюхи, вкус
Чуть кисловатый,
Гирлянды новогодних бус
И снег из ваты.
Весенний лед, ручей-река,
Шум переменок,
Трель предпоследнего звонка,
Игра в пристенок.
Там звезды гаснут на лету,
Там спят герои,
Там самый длинный день в году –
Двадцать второе…
***
Мы — дети детей Победы,
Родившихся в сорок пятом
В стране, что стояла гордо
На твердых своих ногах.
Военной поры приметы,
Привычные тем ребятам,
Ложатся на гриф аккордом
И в наших звучат стихах.
В косую линейку пропись,
В засохших чернилах вставка
И карточки отмененной
Квадратик, что хлебом стал,
И стреляной гильзы окись
Под вспоротым брюхом танка,
И запах травы зеленой,
Пробившейся сквозь металл.
Мы — дети военных фильмов
И книг о пиратских кладах.
В индейской раскраске лица
Ватаги на пустыре,
С наборною ручкой финка
И хмурый генсек в наградах —
Все это одна страница
В потрепанном букваре.
Мы — дети детей Победы.
Мы кисточкой осторожно
Снимаем наветы с круга
Наивных времен, когда
И радости все, и беды
Делились, — и было можно
Рассчитывать друг на друга,
А прочее — ерунда!
***
Это время не будет твоим никогда —
Вот такая беда, повзрослевший Малыш…
Ты, как деньги, на ветер швыряешь года:
То немного отстанешь, то вдаль убежишь,
То сидишь у раскрытой фрамуги всю ночь.
Пробегающий поезд шумит вдалеке.
Смотрит сказки во сне семилетняя дочь,
И пластмассовый компас блестит на руке.
И как будто бы ты засиделся в гостях, —
Чай с вишневым вареньем несладок на вкус.
Улетел, не простившись, веселый толстяк,
Его домик на крыше давно уже пуст.
Только зря ты к стеклу головою приник.
Вон пылится в углу пара стареньких лыж.
Не грусти! Это детское время, старик.
Не горюй! Это взрослая сказка, Малыш!
Мальчик со шпагой
Владиславу Крапивину
Легион не сбивается с шага,
Строем двигаясь в небытиё.
Повзрослевший мальчишка со шпагой,
Ненадежно оружье твоё.
Сопредельности солнечных граней
Разошлись на крутом вираже.
Подорожник, приложенный к ране,
Не спасает от смерти уже.
Брось клинок свой, покуда не поздно, —
Никому не страшна его сталь.
Ты же видел, как в городе Грозном
Струи пламени рвали асфальт,
Как в Афгане внезапной атакой
Вдруг откликнулся «мирный» кишлак.
Что ты скажешь, мальчишка со шпагой,
Генералам без чести и шпаг?
Он дрожит на ветру от озноба:
«Да, оружье такое старо.
Но, когда в мире властвует злоба,
Кто-то должен стоять за Добро.
Пусть перо расплевалось с бумагой,
А театр перестроился в тир,
Кто-то — с кистью, с гитарой, со шпагой —
Все же должен спасать этот мир!»
Ладони Крыма
Легко, как бабочка с татарского клинка,
Душа взлетает.
А чтобы жизнь была безоблачно легка —
Так не бывает...
И часто мелочи нам кажутся сильней
В миру бескрылом...
Но, слава Богу, нам дано на восемь дней
Свиданье с Крымом!
Мы на камнях неопалимой купиной
Под вечным солнцем
Сгорали так, что нам казалась ледяной
Вода в колодце,
И молоко — вкусней и слаще крымских вин.
И жаркий ветер
Легко рассеивал наш многолетний сплин —
Тоску о лете.
А лето весело махало с катерка
Пиратским флагом,
Мерцало рыжим огонечком костерка
Под Аю-Дагом
И не жалело наших плеч, — и мы в его
Прибой бросались,
Из долгих зим не вспоминая ничего,
Себе на зависть.
Нам будет сниться этот солнечный Гурзуф
Неодолимо!
Нас восемь дней легко держали на весу
Ладони Крыма,
Нам тихо пела черноморская волна
Или шептала.
И крылья бабочки дрожали, но она
Не улетала.
Баллада о темном рае
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Я тебе принесу, — ты меня и из рая ждала…
В. С. Высоцкий
Начинаю с нуля — не от райских ворот, не от вахты,
За которой в снегу — души тех, кто рискнул на побег,
Чьи худые тела замостили кандальные тракты,
И кому вечный сон — этот чистый нетающий снег.
Я начну не с того. Я в глазах твоих вижу начало
Или пропасть свою — сам не знаю, лечу наугад.
Вот и птица в ночи мне тревожно «Окстись!» прокричала.
«Нету яблок в раю! Поворачивай, парень, назад!»
Да и то: позади — дом какой-никакой, хата с краю.
Там с икрою бадья, самогон и у пирса баркас.
И чего бы не жить? Лет за сто притащился бы к раю –
Потихоньку, как все, в ком огонь потускнел да погас…
Проку с этих огней! Прометеев никто добрым словом
Не помянет из тех, кто к потемкам от века привык.
Ослепят, а потом — снова тьма беспросветным покровом…
Прозвенят, а потом — сброшен колокол, вырван язык…
Кони в стойле храпят и опилки копытами роют.
Им бы волю, коням! Да и мне бы свой ветер найти.
Эта боль на круги возвратится ненастной порою,
И я вспомню тебя, — это будет начало пути.
Больше нечего ждать. Нету яблок в раю — и не надо! —
Не за сладкую жизнь рвал я жилы и грыз удила.
За тепло твоих глаз мне не жалко ни рая, ни ада.
Как же мне столько лет твоего не хватало тепла!..
И они понесли, вороные мои, удалые,
Вдоль по зимнику, вверх по застывшей молочной реке —
К райским кущам — туда, где на вышках стоят часовые,
Где не жалуют нас и стреляют по первой строке.
Пуля вырвала клок из души. Изменив место встречи,
Кони рвут напрямик. Вот ворота разбил коренной.
А в раю темнота, словно пес, навалилась на плечи,
Чьи-то тени вокруг обступили сплошною стеной.
Вот какой этот рай — для незрячих, немых да убогих.
Здесь хоть криком кричи — ни души не разбудишь вовек.
Без живого огня в олимпийском спокойствии боги.
Лишь охрана не спит — у Петра невозможен побег.
Хлещут ветки меня по лицу, словно черные плети.
Как поэт говорил, «с яблонь дым» — погорели сады…
«Разговоры в раю!» Я молчу. И сквозь яблони эти
Вдруг увиделся свет, — теплый свет! — и зажгла его ты.
Я тебя отыщу, отвоюю у темного рая,
Брошу в сани — и прочь! Колея — путеводная нить.
Петр-апостол вослед перекрестит, ключами играя,
И отпустит грехи, и прикажет: «Стрельбу прекратить!»
Мы вернемся туда, где ветра паруса наполняют,
Где дорога легка, где янтарь в серебре — зимний свет.
Вот и мне сорок два. Вот и я лошадей погоняю
И стараюсь успеть за последней любовью вослед.
С чистого листа
С чистого листа на поклон зиме
Снежной целиной выхожу один —
На дорогу ту, что по осени
Вдоль и поперек исходил.
В инее усы, полушубок бел, —
Если пропаду — не найти меня.
Отчего опять ухожу в побег –
Знает лишь сухая стерня.
А ты меня стегай, не жалей кнута,
Звонкая пурга, колокольный стон,
Чтоб когда-нибудь позабылась та,
За которой рвался вдогон.
Чтобы сто на грудь — и закрыть вопрос,
И не возвращаться туда, где жил,
Пробери меня до костей, мороз,
Протяни до вытертых жил!
С порванной струны на один куплет
Не успел за песней, сорвался вниз.
Серый подошел и понюхал след.
Не догонишь, паря, не злись!
Я уже на трассе, я черт-те где.
Адрес мой спроси у лихих ветров.
Седина-проталина в бороде —
Плата за покинутый кров.
А ты забудь о том, где болит, когда
Отпускаешь птицу свою в полет.
Закури махры, чтоб не снилась та,
Без которой — сердце под лед…
Как и ты, я тоже ходил за край.
Выдюжил — и лишь веселее стал.
Так что наливай за Сибирь давай
И еще за Южный Урал!
С чистого листа — в поле белый снег,
Песня ямщика сквозь мотора свист.
Что там на пути и какой там век?
Вся любовь — один чистый лист…
Здесь останови — я сойду с ума
От слепящих слез, синевы небес.
Опали мне душу огнем, зима!
Степь да степь годами окрест…
А ты проснись весной, талая вода,
Пусть в ручье опять зазвенит ведро,
Чтобы ни по ком не рыдала та,
У которой смех — серебро.
Чтоб ее дорога была светла,
Ключ в замке оставить не позабудь.
Парус, ветер, пламя да два крыла —
Для того, кто тронется в путь.
Анатолий КОБЕНКОВ
Реки в радугах
***
У мальчика в школе стянули шапку,
у девочки — шубку, а у технички —
швабру, которую сделал парень,
который армией был украден, потом —
чеченцами: где он? что с ним?..
Никто не скажет, никто не знает:
ни шапка, которую ищет мальчик,
ни шубка, которую девочка кличет,
ни швабра, которая у технички
была единственной в мире опорой...
Бабушка
«Спи» — книжке, «спи» — свече, «спи» — старому буфету,
«спи» — мыши сундука, «спи» — мыши чердака,
и входит благодать, и «неча делать» свету,
и вздоху мужика, и выдоху гудка...
Все слушались ее — и спаленка, и «зала»,
и то, что «ой, болит», и то, что «ух, болит»,
пока она себе однажды не сказала
«поспи» и — прилегла, и слушается — спит...
***
...но мы еще плачем,
еще смеемся —
радуемся — не нарадуемся
тем пустякам,
на которые горазды
весна и осень,
зима и лето;
и листья еще нам по слуху,
и снежинки еще по ресницам,
и верба еще по щетине,
и лужи — глядите — по шагу,
и в реки еще мы уходим,
и в сны — по макушку,
и в книжки;
и в женщин еще мы ныряем —
кто грудью сигает, кто темечком,
и ловят они нас руками,
прихватывая коленками,
и кольцуют они нас колечками,
обряжая в ольховое шелестенье,
и в шепот ковыльный вдевают,
простукивая нас
радугой семицветной:
тук-тук, — выстукивают в нас мальчиков,
тук-тук, — высматривают в нас поэтов,
тук-тук, — выковыривают из нас слова благодарности...
— Что ты, о чем ты,
за такое не принято говорить спасибо! —
вроде матушки,
вроде бабушки,
вроде осени,
которой, казалось бы,
до нас и дела-то нету…
***
Я друга потерял и встретил друга,
и снова потерял, но в первый раз
подаренная матушкой пичуга
от сердца моего оторвалась.
Жила-жила, о чем-то хлопотала,
не жаловалась, ела да пила,
и вдруг вчера ей оказалось мало
чуть-чуть простора, может быть, тепла...
Я плачу редко, а стреляю метко,
но жизнь свою ни пулей не спасу,
ни всхлипом и, как брошенную клетку,
от улицы до улицы несу…
***
Загораются клены — грозят гульбой,
а покуда они лишь грозят гульбою,
человек разговаривает с трубой,
а труба — со мною, а я — с тобою.
Собирай свою ношу, труба поет,
подавай, пою тебе, нашу ношу,
запрягай объезженный самолет,
а коль пьян пилот — гужевую лошадь...
Вот уже копыта ау трубе,
вот уже уздечка ля-ля с трубою,
вот уже сердечко твое в тебе
подпевает трубящему подо мною,
как я был таков, да и вышел вон,
как пропал из виду да пораспался
на четыре подковки, вечерний звон,
предзакатный луч на четыре пальца...
И поет труба, как я вышел вон,
А потом поет, как я враз распался,
Не поспев допеть про копытный звон
И закатный луч на четыре пальца.
И со всех световых четырех сторон
Лошадиное ржанье, копытный звон,
И ты поешь,
отвечая мне, трубе, человеку.
Выноси, не откладывая на после,
все, что душу мучит и дух дерет —
посошок-рюмашку и темень-посох...
И такая, я вижу, ложится грусть
на твои закатывающиеся надежды,
как однажды, я вспомнил, северный гусь
почернел, на солнышко налетевши...
***
...ни капли в рот, зато уж по усам...
Ни капли на душу, зато уж по рубахам —
и реки в радугах, и в оханьках леса,
и горы в ухах, и поляны в ахах...
Я потому и ножницы в усы
не запускал, и пулю под лопатку
не запустил, чтоб ласточки и псы
сходились в них, послушны не порядку,
а влюбчивости...
В том-то и тоска,
что радость проливается бесшумно
и невпопад, а Господа рука
рачительна, но не благоразумна...
***
...и дни сочтем, и годы, а пока —
айда дурить в базарный пятистенок —
чрез дырочки свистулек Филипка
и полухромки Алкиных коленок —
подглядывать, как мутная река
несет пыжи прохановских нетленок...
Давай дурить — пока она шумит,
пока над ней, в жилеточках из плюша,
где — Левушка-Аленушка сидит,
а где сидит Аленушка-Илюша,
и Русью лакированной сквозит,
и сквозняком надкусывает душу…
Увы, ни та, что хромку рвет зараз,
ни тот, что из свистулек не вылазит,
ни те, что машут кисточками, — нас
не разглядят, а разглядят, так сглазят,
поэтому — из сердца вон и с глаз
долой, чтобы уж рыночной заразе
даль не смутить: из хоровода рек,
из птичьей кутерьмы и тех истерик,
которые закатывает брег
береговищу, чтоб уткнуться в берег,
она нам кажет: мудрый человек
жив тишиной и окруженьем белок.
Протри глаза — на дальнем берегу
(для Алки — черном, а для Фили — сером)
в стоженом Афанасием стогу
ведут Тредиаковский с Лафонтеном
речь о тебе, и я сейчас могу
свидетельствовать: оба пахнут сеном.
И небо пахнет сеном, и чиста
та луговина, в коей окарина
взяла росы, чтоб Осипа уста
свести с устами Анны и Марины...
далекий берег: спальные места
для Рембрандта, ребенка и рябины...
Далекий берег — нестеровский дым
сыпучих ив и — врубелевский — мяты,
и ливнем зацелованный до дыр,
до розовых опяток — русопятый
березовый останок... помолчим:
пока он — маршал, мы с тобой — солдаты…
Воткну зрачок в кедровую гряду,
а роговицу — в розовую гальку,
определю ресницу в чехарду
потливых туч, да, оцарапав галку,
к которой я на цыпочках иду, —
у Аллы и Филиппа на виду —
переступлю базарную гадалку...
***
...то дождику кивнув, то солнышку кивая,
то в книжку заглянув, то — заглядевшись в сон,
она живет собой — нисколько не такая,
какую хочешь ты или, допустим, он....
То спит — не пробудить, а то достанет флаги
и, шуму возжелав, наладится крушить;
то песни ей нужны, а то нужны варяги:
кто — с травкой для лица, кто — с мазью для души;
то надобен певец, то — позарез — историк,
то небо ей неси, то подавай ей путь...
Поэтому болтать о родине не стоит —
достаточно: вздохнуть, поморщиться, кивнуть...
***
Меня преследуют два-три печальных слова:
полынь — послушница — печальница — подкова;
и что ни вспомнится, все отчего-то вскоре
с полынью вяжется, все почему-то чаще
подковкою звенит — и лес, и море;
и что ни молвится, все выкликает горе,
и что ни скажется, отталкивает счастье...
***
Полугорсть толпы, полуперсть народа,
избирательный голос, электорат —
я вставал с утра по гудку завода,
обрывал свой сон по рожку менад...
Сочинитель гаек, шуруподатель,
укротитель возгласов, строчкогон,
я, скорей, точитель, чем избиратель,
и скорее голубь, чем гегемон:
принимает втулочка вид товарный,
осыпаются с рифмочек карандаши...
О станок токарный, рожок янтарный —
двоеперстье бедной моей души —
над стерней, которая колос клонит,
над зерном, которое спит во рву,
над страной, которую то хоронят,
то поют, выкапывая к Рождеству...
***
То Саша нас окликнет, то Сережа...
Искавшие на кладбище приют,
его тоску ничем не потревожа,
они меж нас по-прежнему живут.
То дай им хлеб, то постели постель им,
то им подпой, а то им помолчи...
И рюмочки, как палочки пастели,
истаивая, плачут в кулачки;
и в хоровод становятся картины,
и в жарком хоре стонут соловьи,
и кисточки из липкой паутины
высвобождают крылышки свои...
***
Надо было прислушиваться к тому, как
Нострадамус, работающий во сне,
направляясь к стойбищу Тохтамыша,
всякий раз спотыкается на весле
комсомолки сталинского бетона...
Надо было зреть, как в резную щель
разливного мичуринского бутона
продирается думу додумать шмель;
надо было к кому-нибудь притулиться:
к Евтушенко, Бродскому, НТВ,
надо было в ком-нибудь раствориться
(нелегко — в народе, легко — в траве);
надо было с ветром шептаться, с небом
разговаривать, дружбу водить с божком
из культуры — чтоб в дом заявляться с хлебом,
ударяясь о притолоку башкой...
***
Мне хочется не «ветер» молвить — «ветр»,
так всем теплей: ни Матерь не пугает,
ни Сына Божьего,
и пальмовая ветвь
крошится по обрезу, как пергамент.
Мне хочется не «ночь» сказать, а — «тьма»:
в движении одна, но недвижима
другая,
и сибирская зима
накрыла крыши Иерусалима...
Но как сказать, что на сердце лежит,
когда Он, остужая пересуды:
— Да любите друг друга, —
говорит
и глаз не сводит с бледного Иуды?
***
Полжизни прокурил и — не кури...
Ни трубки не набей, ни сигаретой
дыханье не прерви... Больничный морок
шатается в больничном коридоре —
то к стеночке виском своим прилипнет,
то носом ткнется в мутное окошко,
чтоб высмотреть на улице счастливо
покуривающих: млечный путь «Родопи»,
сатурново кольцо моршанской «Примы»
и трубочная роспись Пикассо
Полжизни откурил и — не кури...
Ни поцелуя с мундштуком, ни с фильтром...
Преломлен блеск табачных бивуаков,
погашены фонарики «Дуката»
и, брошенные, остывают чаши
искусников миланских Савинелли,
угрюмых мастеров от Петерсона
и нашей «Явы», и гуд бай, Биг-Бен...
Прощай, виденье, и прощай, везенье
с прожилками бумаги папиросной,
с волокнами табачных сухожилий
и вересковой трещинкой, прощайте,
столетний вереск, и прощайте, груша
и кленышек, — прощайте, кукурузный
початок... я в слезах снимаю шляпу
пред пенкой, заливающей бриар...
Полжизни продымил и — уходи...
То вену подставляй, то ягодицу
под хоботки шприцовых насекомых...
Заглянешь внутрь, а там, на месте сердца —
ночь, улица, фонарь, аптечный комплекс,
и дамба меж окурочком и Летой
из топкого предсердья с ноготок...
Кто снится уходящему из жизни
курильщику? Вы думаете — Черчилль
с пришпиленной к губе своей сигарой
иль трубка, за которой ходит Сталин
(куда она, туда свернет и он)?
Вот и ошиблись, ибо — «что ему Гекуба
и что Гекубе он»? Обыкновенно
курильщику, бегущему из жизни,
и женщины являются, и дети,
которых он — то спички потерявши,
а то и трубку, взял да напридумал:
не покурить, так хоть поговорить.
Они над ним, почти уже погасшим,
на крылышках табачных пролетают,
в руках у них табачные колечки,
в устах — гобои папы Петерсона,
в зубах — свирели папы Савинелли,
а меж ключиц — бигбеновский тромбон.
Да здравствует оркестрик с лакримозой
великого Моцарта, с аллилуей
Андре Форе, и дирижер — курильщик,
и две трубы, поющие о трубках,
и посему — подвинься, Dies Irae
карающего Верди, дай взметнуться
прелюдии картавых зажигалок...
Жизнь кончилась, пора перекурить...
***
...этот воздух в ясеневой листве
припадает ясеневыми губами
на дворе — к траве, на траве — к Москве,
а в Москве — к не бродившей Москвою маме,
и становятся губы ее Тверским,
а потом — Страстным, а когда — Неглинной:
узелком — житейским, узлом — морским,
расставаньем — кратким, а жизнью — длинной...
Так мерцает счастье в моей беде,
обрастая сутью, ибо в итоге
всяк глядящий на воду — кружок воде,
всяк глядящий вдаль — посошок дороге...
Петр ЭХОВ
Царапается лирики строка
По следу Комарова
Хехцир, старик, не гневайся, здорово!
Довольно хмуриться на строек этажи!
Ты след хранишь священный Комарова,
Его любимый склон мне покажи!
Где лисий хвост, как желтый дым клубится,
Где сосны над потоками шумят,
Где у косуль точеные копытца,
А рододендрон розовый примят.
Склонился лес рогов к росе полянок,
Фонтан курится, в чаще — эликсир,
Изюбрь-вожак уводит стройных ланок,
А молодой трубит тебе, Хехцир!
Сомкнись, кедрач! Роднее нету крова!
Хотя мишуток братия строга.
В таежный мир — стихию Комарова —
Царапается лирики строка.
Алгама
Над дикоросами —
Гомон да клики:
Буйствует плёсами
Многоголосие
Эвенкийки.
Журавли сердечные
Подпевают женщине:
— Жури-жури-жур!
Озарись, Джугджур!
Пик лучезарный,
Радуга кармой,
С кудряшками буйными,
Стремнинами бурными,
Лососёвой бадьёй
— Адё-адё-адё!
Журавли сердечные
Подпевают женщине:
— Жури-жури-жур!
Подпевай, Джугджур!
Обряд
Звёздности шоуменской,
Предпочитаю зарницы вселенские
Жемчужно-млечных, лазурно-алых
Подснежников
на перевалах.
Предпочитаю баталию
От фейерверков подалее.
Улыбнуться непраздному —
Высшему Разуму!
Воля
С внучкой-красавицей
В искристых росах
Перебиваемся
На дикоросах.
А перед нами
Всплеск, озарение:
Бабочка-знамя! —
Божье творение.
Конкур
Мильоны — вас.
Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
А. Блок
Сгущаются не тучи под лазурью, —
Коней мохнатоногих табуны
Галопом по степям до Приамурья,
В барханах, в буреломах ли — вольны.
Степных жемчужнозубых лошадей
С волками диалог недолог:
Триумфом волчьи шкуры —
на монголах, в орде.
Клыкастой сворой,
с воем
Несутся всадники
на иноходцах
И… ржанье жеребенка раздается…
Дичка
Гарцует март.
Таежный день
С прогалин прибавляет шибко.
Пульсирует в снегу, зардев,
Даурка-черемшинка.
А подо льдом Амур ревет
По зимушке-буренушке,
Пристуженный к ложбине, лед
Не поддается солнышку,
А душенька растет!
К подснежникам на первоцвет
Лазурно пробивается.
Роскошней и бодрее нет
Красавицы!
Дед
Расформирован начисто,
В камуфляж разодет.
Иероглифом обозначился
Корабельный механик — Дед.
Образованный
Тем не менее —
Контрабандный затоплен шлюз...
Колыбельному пополнению
Без компьютеров пригожусь.
Сосунков косолапых пестую,
Сербияночку увлеку.
Ориентируюсь по созвездию,
По Вселенскому Большаку!
Эндури
Андрею Пассару
Волчица рыщет до зари
Бесшумной тенью дикой,
Вослед ступает Эндури* —
Подросток-невидимка.
Пронюханы, не тронуты
Увертки-электроники —
Ползучие, брыкучие,
Хрюкающие чучела.
Кормилица приучена
Повадками игручими;
От Эндури своих волчат
Не прячет — попереворчат.
Погонщик воцарится
На происке тигрицы.
Упряжку гончих диких
Сорвав с клыков мурлыки,
Владыку джунглей перемог
Гипнотизер-шаман
и... Бог!
Из пепла
С поклоном отцу, Ефиму Петровичу
Детство припомнил малость:
При невесомом теле
Едва поднимаюсь,
Передвигаюсь еле.
Мальчонка — в лицо оккупанту
Озвучиваю динамит:
— Мой папа
На фронте немцев бомбит!
Нарты обняв каюрские,
Врубился надёжно я
В торосы амурские,
Дебри таежные.
В будках с кудлатыми
Дремал без робости,
На взрослых промысел
Не перекладывал.
***
Торосы штурмую амурские,
Пустышками-льдинками тренькаю,
Короной мерцающей хрусткаю,
Распазушив пустошь вселенскую.
К соборам рождественским выбраться б
Казачьих заездок выходцу.
Мираж: серебристые рыбины
Созвездиями присыпаны!
Стреноженный путами рации,
«Щелкунчика» бацаю!
***
Азбука древняя — трескать
Юколу с караваем
Из дикоросов апрельских.
Оживаем,
Хрумкаем, припевая
Под дикой яблоней:
В городе выживают
Всеядные.
Мрак фирменных камер
Пыхает из упаковок...
Лучше своими руками
Готовить.
***
Над облепихой — стропила замшелые,
Крышу-корону накрою ль, доделаю?
Сквозь барбарисник, через валежины
Попропечатаны тропы звериные,
Россыпями — камнепады отрожные,
Лежки тигриные,
Писаницы эвенские
Копьями зорьку протискивают…
Взглядом жемчужным гранитного идола
Исповедальный распадок окидываю:
Стланики в рясках, ерники свитами,
Зимники, наледями залитые...
Не расступаются чащи естественно,
Терпим пра-рабски стихийные бедствия.
Распотрошила хандра заповедная
Чучелобратство артельное.
Кров обретая под барбарисом,
Ночь коротаю с котом уссурийским.
Предполагается выть, огрызаться ли?
Не приживается цивилизация.
***
В палах Сихотэ-Алиньских
С лайнера прокоптился.
Из пепла, пороха
Хвост приземления
Рухлядью...
В борозду —
Зернышки спелые.
Снедь приумножив,
Тосты за здравие!..
Не царство божье —
Волюшка главное.
А под полыхающим солнцем
Отец легендарный нашёлся:
Штормовка с военным билетом
Под фюзеляжем столетним.
Сопровождает боженька
В Славутичи таежника.
Пике
На рассвете лучистом
Заварухи военной
Атакую фашистов
С отцовских коленей.
Наступающим утром
В оккупантскую голь!
По околичным будкам,
По оврагу — огонь!
|
