2013 год № 2 Печать

Юрий КАБАНКОВ. Рожденные в травах

Илья ШТУЦА. На самом краешке весны, дебют

Алексей ЧЕРКАСОВ. У льва моего золотые глаза

Марина САВЧЕНКО. Ветер для всех один

Татьяна ДУДНИКОВА. Разговор с городом

 

 


 

 

 



Юрий КАБАНКОВ


Рожденные в травах

 


Из цикла «Пристальный взгляд рисунка»


***


Она по ночам приходит и будит...
Ласточке — глины,
цыгану — бубен,
серому мишке —
железку в губы;
хмурым гребцам —
в звездном ковше,
чуть колыхаемом, —
звездную жесть;
мастеру —
бронзу,
на славу сваянную,
позеленевшую уже;
лейтенантам —
Тулон разрушенный;
малышам —
пароход с игрушками, —
с флагами, с пушками;
антиквару —
рожок позолоченный
газовый;
мне —
воочию —
фею голубоглазую...

Спите.
Сегодня рассвета не будет.
Завтра тоже рассвета не будет.
Больше совсем рассветов не будет.

Спите.
Луна разбудит.


Зола оседлости,
тебе в конверте —
зола Везувия...
И яблоко —
босому цыганенку,
так запросто посмевшему родиться
и в красную рубаху нарядиться.

Привстань на цыпочки, Петрушка неуемный!
Когда бы не фломастер твой веселый,
настоянный на лучшем хлорофилле, —
кузнечику б ни в жизнь не стать зеленым!

Как самолетный гул, всплывает память:
над Хиросимой атомная заметь;
под парусиной — черный манекен,
навеки не опознанный никем.

Песочные часы заведены.
И дюны поутру подметены.
И листики,
уложенные стопкой,
быть может,
пригодятся
для растопки.

Китайский фиолетовый болванчик
фарфоровой кивает головою...

 

 

Из цикла «Лицом на восток»


Дар Валдая


Пересчитав меха и ребра,
купцы храпели аки обры...

Звезда, упавшая в колодец,
взошла над православной рощей.

Что это, право, за народец:
так изувечат — не утрешься!

Над полем колокольчик тает,
исправник Библию листает;
двенадцать бед — один ответ;
метель заносит санный след.

Ах, как валандался бубенчик!
По полю яблочком катался!
Как будто выразить пытался
печаль Валдая и Востока.

Горизонтально длилось утро...

Волчата лапками сучили,
взбесившись от гудков вокзальных;
и выстрелы не долетали,
и сосны что-то лепетали...
А на восток неслось по шпалам:
— Эх, славны бубны за Уралом!

Встает заря во мгле котельной,
восток алеет колыбельно,
желтеют лица тут и там,
поземка мчится по пятам,
олень трубит на всю округу...

Всевышний пробует подпругу,
и сам — за то, что вековал, —
колодезный вращает вал.

 

Рождение


Июльское лиловое затишье…
Томится зной в тени под тополями.
Стекают по откосу вагонетки...
Сегодня — двадцать первое июля.

...Тогда еще ходили паровозы,
и старики часы по ним сверяли —
трофейные, с узорным циферблатом:
журавль, Фудзияма, иероглиф...

А ласточки носили в клювах глину,
и пахло тесом в домике у моря,
и все чему-то радовались в доме,
и голоса плескались в занавесках.

И бензобак от гидросамолета
вручную вдоль по кругу распилили —
и получилась славная купель
для первого земного омовенья.

И даже пригодились для пеленок
портянки, выданные деду под Харбином,
когда уже закончилась война
(их тыщу лет, поди, не вынимали
из сундука, окованного медью).

...Косили рожь в долине за рекою,
и незаметно сумерки сгущались;
на станции уже зажгли огни...

Шахтеры возвращались из забоя —
и светляков манили за собою.

И — солью насыщаясь —
на века
впадала в море сонная река...

 

Из цикла «Солнцестояние»


Огонек в окошке


Приглушенно и мутновато
стынут капельки циферблата…

Сын-младенец зрачком сверлит…
«Маленький, что у тебя болит?
Маленький! Лиси язвины имут,
птахи гнезда совьют из дыма…
Не дал нам Бог голубиного утра;
спи, мой любимый!»

А на окошке свеча горит…
«Маленький, что у тебя болит?»
В пять шагов отмеряя путь:
«Только бы не заснуть!
только бы ты уснул, мой гвоздик!
Я бы — всю ночь — на коленях — возле, —
глаз не смыкая, тихонько пела:
— Вот и свеча моя догорела…»

С мерзлых ветвей осыпается пудра,
плат голубиный до пят…

Утро.
Спят…

 

В поезде


У колеса хороша смазка.
Ночь под вагонами бродит на ощупь.
Дремлет железнодорожная сказка.
Спят россияне в вагоне общем.

А над котомкой старуха стынет,
на остановках к окошку тянется:
«Сыне! Что ж ты не пишешь, сыне?»
Никто не встретит ее на станции.

Сирый комочек, судьбой захватанный;
чай вагонный да снедь домашняя...
«Яблоньку он посадил за хатою,
выросла яблонька...»

Пусть ей приснится сын на перроне…
Тихо вагонная скрипнет ставница,
а проводница тихонько тронет:
— Ваша
станция...

 

Из цикла «Перед грозой»


Светает над городом


Мне не часто —
как в эту ночь —
удается плакать.
Вот уже и рассвет всплывает
над водосточным люком.
Я бы тоже мог
до восхода солнца
писать плакаты.
Или —
хотя бы —
прогуливать по Тверскому внука.

Значит —
только в стороны разбегаются перекрестки.
Репродукторы глохнут
в этой непостижимой давке.
Перегруженные —
как волы — мычанием
окна РОСТА
выставляются напоказ
в знаменитой Кузнецкой лавке.
Почему-то решили эпоху делить
на прошлое и бегущее.
За походной кухней
бежит, скуля,
с перебитой ногой борзая.
На границе с мятежной Польшей —
над Беловежской Пущей —
вертолетные тени плывут,
винтами листву срезая.

И во всей годовой подшивке
происшествий —
что пес наплакал:
утонул зимою в реке
инструктор ОСВОДа,
объявление:
«Покрывайте паркеты бесцветным лаком!»
и неизменный —
на всякий случай —
и ясный прогноз погоды.

 

Нескучный сад


Когда Нева сжигала фонари
и якорные цепи обрывала,
а ты спала, откинув покрывало, —
«О, Господи, — я думал, — сохрани
хотя бы до утра в душе усталой
и этих дней слепой круговорот,
и тот далекий сумеречный год,
которого в календарях не стало!»
И открывалась просветленность дня,
и ты, легко отбросив покрывало,
сухой листок с календаря срывала
и пристально смотрела на меня;
и зажигала спичку о стекло,
и молча подносила к сигарете —
и неподвижно, словно на портрете,
глаза твои светились тяжело.
Скажи, откуда взять мне столько сил
и воли — чтобы вновь с тобой расстаться?
Ведь ты могла бы каменной остаться,
покуда я по свету колесил!
Не ведал я, что в том глухом году
в июльском небе вьюга завывала,
а ты, легко отбросив покрывало,
стояла обнаженная в саду.
О этот сад, придуманный не мной!
Неразделенных чувств окаменелость!
Найдется ль хоть один, имевший смелость
случайно! — заглянуть туда зимой?
От Ладоги — до самой Уссури —
вдоль полотна, на каждом километре
стоишь, ладонью заслонясь от ветра.
И вьюга задувает фонари.

 

Из цикла «Рожденные в травах»


Степной болиголов


«...Необыкновенно ядовитое сорное растение.
Оно растет по всей нашей стране и вошло
в историю как яд, лишивший жизни Сократа...»

Из «Ботанической энциклопедии»

Степная даль влачится вслед за нами...
Над железнодорожными узлами
сцепились ливни, землю расколов.
Звенит, как встарь, в степи болиголов.

Отрадно руководствоваться звуком!..
Когда на расстоянье близоруком
жизнь по грязи скользит, как змеелов.
Ох, как болит в степи болиголов!..

А поостынут рельсы на закате,
да молния прокатится по хате,
да громыхнет из всех шести стволов —
огнем горит в степи болиголов!

Заходится от похоти сирена...
Когда черпают ярость из мартена
и льют подковы из колоколов —
гудит земля. Цветет — болиголов!

 

В этот день


Primum vivere!*


Глядя на светила исподлобья,
над родимой пажитью кружа,
разминулась с пролитою кровью
в небо вознесенная душа.
Смерть смотрела с борта самолета,
как вставал охрипший, чуть живой
день передового обмолота
с пыльной непокрытой головой.

Радуйтесь! Но помните отныне,
вслушиваясь в благостную весть,
как Мария плакала о сыне,
веруя, что он на свете — есть.

Кровь прошла гудящими корнями,
окропив расплавленный песок
там, где сын слепящими огнями
небо прочертил наискосок.

В этот день, прогуливаясь шатко
и перетолковывая весть,
праздновали солнечную жатву:
хлеб, мол, наш насущный даждь нам днесь!

Не душа тоскует мировая, —
затерявшись в поле где-нибудь,
одуванчик, щеки раздувая,
тронулся в необратимый путь...

 

Из поэмы «Мирская хроника»


Посвящение


Я долго думал над мирской поэмой:
кому нужна она, печатная строка, —
когда земля молчит, и сердце немо,
и Млечный Путь не каплет с потолка?
Когда своя рубашка ближе к телу
(последняя, но все-таки — своя!), —
не ропщет плоть, приставленная к делу,
о полной чаше думы затая.
Не разбудить ее...
Под колоколом — бездна!
Ночь развернула обреченный стяг.
Сипит форсунка над быльем железным...
И ладно —
хоть ломотою в костях
душа откликнется,
бубенчиком прольется
на поле тяжкое трудов...
«...И чистых нег?» —
слукавит бес.
И память рассмеется.
Но чист и светел этот горький смех...
Вступление

Протяженность родного напева
в забубенной судьбе кочевой
не спасает от вящего гнева
там, где крепок разлад вечевой.
Посоветуйся с малым и сирым
(есть в миру и любовь и совет),
и с железнодорожным кассиром,
проверяющим совесть на свет.
Не впервой эта даль уплывает
из-под ног и железных колес.
Пес бездомный на облако лает —
и сжимается сердце от слез.
Вслед за солнцем судьба разметала
все, что нажито дивной тоской:
и звезду из пустого металла,
и убогий приют городской.
Вслед за солнцем...
Прости меня, память!
На кисельном твоем берегу
я не сердце оставил, но камень —
в обозначенном жизнью кругу.
До сих пор он лежит, тяжелея,
заметенный неладной пургой;
и о тяжести той —
не жалея —
не расскажет, как видно, другой.
Не расскажет, как, став на колено,
пьет цыганка березовый сок;
как в грязи,
средь российских селений,
заплутались пути на восток.
Этот путь, пересыпанный громом,
затянулся на тысячу лет —
чтоб хоть мы —
в одночасье суровом —
обрели и любовь и совет.

 

Из цикла «Бездна времени»


***

Я видел город. На заре
не купола его венчали, —
«Сын за отца не отвечает!» —
сияли буквы на горе.
И — лица запрокинув так,
что шапки падали к подножью, —
прохожие смирялись с ложью —
с улыбкой жалкой на устах.

Одни судили — что почем,
другие двигались вслепую
и, настороженно ликуя,
клонились к ближнему плечом.

Кто сын в толпе? И кто — отец?
Они почти неразличимы —
когда искрит во мгле лучина
и весь обуглился светец.

Дух — до поры незрящ и нем
витал под сводами вокзала.
И вдруг дежурная сказала:
«Вы что, с ума сошли совсем?»

И тотчас — как из-под земли —
безумною вращая фарой,
ворвался дух огня и пара,
раскачивая фонари.

И, проклиная и скользя,
прохожие к нему бежали;
мелькали грамоты, скрижали,
а проводник кричал: «Нельзя!»

И те, кто был навеселе,
и те, кто в яростной печали, —
«Сын за отца не отвечает!» —
читали надпись на стекле.

А за стеклом была зима,
кружились в хороводе ели;
и мы — безумные — глядели,
боясь и впрямь сойти с ума.



***

 

Люблю одиночество, это сиротство сквозное!
С тоской перелетною схожее, плачет, колеблясь от зноя,
мое одиночество: червь, облученный истомой,
ревнивую память потерь, и любви, и заботы — из дому
в сердцах выдворяет: «Ах, эта любовь неземная!
сорвется с орбиты, сердечную крону сминая!»
Заботы-потери...
Вот так и тоскуем — по воле,
по черном граче, прилетавшем на отчее поле;
одни цепенеем, в себя опрокинуты вживе,
и мимо проносятся дали — свои и чужие!

 

Из цикла «Неизрекаемое безмолвие. Стихи XXI века»


Адам познающий


...глубоко во сне держи меня, как державу…
...в устье логоса как в колыбели себя качая.

Е. Ва[...]

Из глины делают сосуды, но употребление
сосудов зависит от пустоты в них.

Лао-цзы


Глубоко во сне держу тебя, как державу,
и вхожу в тебя, как в кипящее озеро, —
скользящую лаву ощущая, как рыба, как водоросль,
как недоросль — всеми хрящами спинного мозга,
всеми дрожащими плавниками в тебя проникая, —
возникая там, где Господь уже не вникает
в защемленные гулы [едва ли не] тектонического сцепленья
всей земнородной — молчи! — твердыни вздыбившегося логоса,
ослепительно извергающего непорочное исцеление
в эту твою ускользающую, налипающую на ресницы,
необратимо телесную, тверди соприсносущную,
хлынувшую навстречу, обволакивающую пустоту...

 

Неизрекаемое безмолвие


…зриши печали и скорби наша —
от болезней, гладов, потопления, запаления
и междуусобныя брани происходящия.
Из «Покаянной молитвы»,
«юже чтоша в церквах России во дни смуты»

…тишина есть звук Господень, к которому так привыкли;
очи сами слезятся в неосязаемой тьме кромешной;
это могло бы — конечной целью, венцом и славой
всего, изрекаемого бессловесной ослицей в снегу по брюхо;

все-таки, все, что мы — языком и цоканьем по брусчатке,
музыкой сфер Алигьери, голодной травой кислицей,
в поте лица, по-черному, в горнице белой, в красном углу,
голубиной почтой,
думкою говорливой, нутром охрипшим, сердцем поникшим,
в пламени вечном, веером, циферблатом, чумацким шляхом,
меркнущей памятью млечной, заживо отключенной,
горделивым умишком, компьютерной мышкой, —

все, что мы говорим, говорим, лелеем, усердствуя, пишем-не-пашем,
пальцем грозим, мысленно изрекаем, пожинаем космической жнейкой,
камень за пазухой, извлекаем, слишком квадратный корень,
ваньку валяем,
гласные тянем куда-то, акаем по-московски, как в преисподней,
сплошной лавиной,
ящеры, олигархи, финансовые потоки, стэлсы, пустые файлы,
не милосердствуем, ведаем что творим, знать не желаем,
к чертям собачьим,
извергаем, куда подальше, в сердцах, видим-не-видим, со дна колодца,
зарево Царства
Небесного, в сердце, опавшем, как парашютный купол,
свет карамельный,
мир параллельный, почти стерильный,
пряничный домик, в устах гаранта,
серпом по горлу,
всадник без головы, органчик, почти щелкунчик,
идол тмутараканский в ночном скафандре,
мыльные пузыри над пашней, они не гаснут,
шуршим по листьям опавшим, —

все это может возникнуть прямо сейчас, вот здесь —
как сфера Паскаля в дверном проеме пустой часовни,
прошуметь по яблоням, в воздухе отразиться, окинуть прозрачным взором,
скользнуть, свершиться, кануть бесследно в Лету,
срезав недобрым словом, как лезвием газосварки,
хрупкие створки сторожевой тишины Господней:
«всплеск в тишине» (тот самый), жалоба эха над одичалым полем,
голубь с голубкой в чердачном оконце памяти нашей ветхозаветной.

Начальнику хора, на струнных орудиях:
Буратино с виолончелью, пчелиный полдень, ноты в ключе басовом,
Басе с собакой, взирающей через море,
слуга покорный с псалтирью десятиструнной…

Вразуми, настави и помилуй нас, недостойных!

 

 

 


 

 

 


Илья ШТУЦА


На самом краешке весны

 


Крошкостишья


Здесь даже части речи тверды, как камень.
Так что приходится их сначала руками
Как сухари, ломать. Размачивать в уличной жиже,
Только потом глотать. Все ниже и ниже
Серая хмарь, и можно, взойдя на крышу,
Стать и частей, и целого неба выше.
Или же просто, сидя в пустой квартире,
Складывать два и два, получать четыре.
Будет, по крайней мере, толку не больше,
Чем, отыскав на карте Европы Польшу,
Думать, что ты уже в Варшаве иль Гданьске,
Вместо того чтоб скакать за билетом в кассу.
Но и не меньше, поскольку неведом принцип
Мира ни мудрецам, ни наследным принцам.
Так что трудись, подбирай свои крошкостишья.
Камень молчит, зато все прекрасно слышит.



Муравьиный след

Муравьиный след на лице.
Я забыл о своем отце.
В облаках журавлиный след.
Я живой, а мертвые — нет.
Тянут руки из-под земли,
Раздвигают горы вдали,
Пляшут ночью в чужой траве.
Я лишь мысль в моей голове.


На самый краешек весны

На самый краешек весны
Присел и растворяюсь в мире.
Пью неразбавленные сны
В нормальной городской квартире,

Как будто пьяный Галилей
Вращает Землю все быстрее.
И с каждым взмахом все страшней
Лететь, зато и веселее.


Чайки

1

В поднебесном полукруге
Чайки, словно бумеранги.
Их полет, почти случайный,
Вяжет все же письмена.
Понимает их печальный
Кот, бредущий по веранде.
Он спешит к своей подруге,
Но не знает, где она.

2

Чайки скользят по глиссаде антенны.
Скользкие крыши, мокрые стены.
Серое небо и люди внизу
Серый асфальт каблуками грызут.



В деревне яблоки и валенки

В деревне яблоки и валенки,
Под крышей тихо дремлют баиньки,
Как будто бы я снова маленький
Пускаю по Неве кораблики.
Как будто волны синим пламенем
Ласкают их в недолгом плаваньи,
Как будто бы им город каменный
На дне реки готовит гавани.


Медленно дышит каменный город


Медленно дышит каменный город
Сонной водой, туманом забвенья.
Гость неживой стучит в мои двери,
Ласковый дождь барабанит по стеклам.
Стены домов покрылись травою,
Жители города — привиденья.
Шорох газет напомнит о вечном.
Здесь само время, как спички, промокло.


Среди белого


Морозная зимняя ночь за окном,
А яблоки все еще падают
Со звоном стеклянным. И маленький гном
Стоит среди белого сада.


Ожидание


Видишь, фонтаны сегодня в свадебных платьях,
И продавец шаров парит в разноцветье.
Если придешь — буду самым счастливым на свете,
А не придешь — ну что ж… Остается мечтать.
День набирает силу — праздник, однако.
Вроде бы Пасха. А может быть, Новый год.
Бродит по улице странный и милый народ,
А я тебя жду, как в брошенном доме собака.


Записка под дверь


Я уже совсем дошел до ручки —
До твоей, дверной. Пошел обратно.
Страшно надоели заморочки.
Что мне дальше делать, непонятно.


Все родилось из темноты


Все родилось из темноты —
На елке старые игрушки,
Часы, и книги, и подушки,
И я, и ты.

Собака лает за стеной,
И поутру звенит будильник,
А на полу горит светильник,
И я — живой.

Все потеряется во мгле,
Чтобы потом опять родиться.
Или в тумане заблудиться,
Сгореть в огне.
И будет елка, и пирог,
И на столе погаснет свечка.
Потом закатится колечко
Под твой порог.



Мой невидимый город


Мой невидимый город спит над верхушками фонарей.
Я мечтаю всерьез вернуться туда поскорей.
Постоять возле дома, где жил я когда-то потом,
Помолчать с восседающим хитро на тумбе котом.

Побродить по аллеям, прислушаться к пению птиц,
Прочитать на обрывке афиши — «нарушитель границ».
Стать упавшей звездой, ты подставишь ладонь — горячо!
Лучше падай снежинкою — скажешь — ко мне на плечо.


Дыра


в дыру, что ты во мне оставила,
заглядываю осторожно,
боясь увидеть пасть оскаленную,
a вижу... собственную рожу.
выходит, ничего нет сложного —
нет никакой дыры, и не было.
и надо б чаще — по возможности —
заглядывать в себя, как в небо.


За окном


За окном орех зимует ветки.
В голове танцуют табуретки.
Уплывают в пустоту квадраты,
Как имперсональные солдаты.
Я внутри себя раскинул руки
И ловлю сорвавшиеся звуки.
Прохудилась тонкая перина,
На коленке сок от мандарина.
Наизнанку вывернешься ночью,
Выплюнешь несбывшееся в клочья
Через стекла в небо нараспашку,
Надевая лучшую рубашку.
По спирали буквы, по спирали,
Вот поймали птицу, постирали
И повесили сушиться рядом
С голубым доверчивым нарядом.

 

Аквариум


Гуляние с черной собакой и с белой собакой
По белому снегу, по серым наклонным тропинкам.
Как будто бы жизнь подает ненадежные знаки,
Но я их не вижу, поскольку я сам — невидимка.
Я еду в трамвае, ногою обутой болтаю,
А с лиц я стираю усталость, рисую улыбки,
И все пассажиры внезапно в окно улетают,
И в небе плывут, и его заполняют, как рыбки.
Аквариум старый с фарфоровой белой лягушкой
И камушков кучей цветных, от воды драгоценных.
Лишь белая лайка все так же бежит за старушкой,
А черный ротвейлер — за ротою военнопленных.


Последний вздох жако


Словно опять до весны далеко...
Вдруг ускользнула, взмахнув перед носом
Цвета последнего вздоха жако
Дивным хвостом. Без оглядки, без спроса.
Не убежать из холодной тюрьмы?
Белые пчелы покинули улей?
...Зреют под крышами гроздья сосулей
Цвета последнего вздоха зимы.



Гальярда ветра


Живая желтая лава дышит,
Из моря ночью ползут песчанки.
Играют в бисер коты на крыше,
Едят мышей из консервной банки.

На входе стража — забудь, останься,
Но помни — все еще повторится,
И вечно будут чередоваться
Врагов гримасы, любимых лица.

Рисует дворник метлой узоры.
Он геометр, его теорема
Непостижима и иллюзорна,
И совершенно неповторима.

Фонарь струится над перекрестком,
В ночи играет гальярду ветер.
Мотив таинственный и неброский
Сплетает нитями все на свете.

 

Деревянные песни


1

Спишь, и молчишь, и ладно.
Здесь, у корней, прохладно.
Запахи трав лесных
Здесь навевают сны.

Ветер, в ветвях гуди,
Но меня не буди.
Юной листвой играй,
Сон мой не забирай.

Спи, деревянный мой,
Тело укрой корой,
Ветви вытяни ввысь,
Спи… А потом проснись!

2

Скачет всадник пустой по дороге вперед –
Пусть поют деревянные трубы!
Скачет всадник домой, где его кто-то ждет,
И, наверное, кто-нибудь любит.

Деревянные ноги коня горячи,
И от бега растресканы губы.
Деревянный огонь полыхает в печи,
В доме, где его ждут, но не любят.

Деревянная тень упадет на лицо,
Ахнут пламенем медные зубы.
Он домой прискакал. Вот родное крыльцо.
Но его тут не ждут. И не любят.

3

Деревянные песни просто
Распилить на гладкие доски,
А из досок построить мостик,
По нему уйти в никуда.
Деревянные нерпы в море,
Деревянная ночь в соборе.
От стеклянного злого горя
Не оставили и следа.

Этим миром правят деревья —
Это было известно древним,
Деревянным людям, наверно,
Так же верно, как пепел сер.
Деревянное Солнце в небе,
Деревянные мысли мне бы
В плот связать паутинкой медной
И уплыть на нем насовсем

В деревянное небо к нерпам,
В деревянное море сверху,
Чтобы там, деревянным смехом
Рассмеявшись, увидеть все,
Что могло бы иметь значенье:
В деревянных летишь качелях
Ты навстречу всем приключеньям…
Я смотрю на твое лицо.

 

 

 


 

 

 


Алексей ЧЕРКАСОВ

У льва моего золотые глаза

 

Ты приходишь


В этом мире жить можно,
Только пытаясь сбежать.

Арсений Черкасов


Ты приходишь в этот мир как узник
Из свободы вечного небытия,
Оттуда, где нет ни света, ни музыки,
Где нет несвободы, ибо нет тебя.

Жизнь размечена, как в тюрьме, по числам,
Время обретает счет и ток.
И дело не в том, какой срок предписан,
А в том, что это срок.

И тщательно скрывая в себе гения,
Чтобы Он не мог твой план распознать,
Весь свой срок с самого рождения
Ты упрямо пытаешься сбежать:

Подкопом теорий, научных и ложных,
Социальный переворот сотворив,
По волнам запоя ли, в лодке влюбленных,
На бумажных крылышках рифм...

Зорко смотрит в прицел Небесный Стрелок,
Но стрелять не спешит, не спешит...
Ты бежишь — тебе добавляют срок.
Скучно ему. Он любит тех, кто бежит.

И бежишь ты, долго ли, быстро ли,
Путаешь следы или мешаешь расклад —
Невидимый часовой без единого выстрела
Возвращает тебя, как жучка, по травинке назад.
А ты все провоцируешь его, ну, спусти же курок!
Мне нужно перейти Рубикон!
Никуда не денешься, оттрубишь весь срок,
Разве что амнистия на Армагеддон.


Ночной пожар

Пляшут огни. Оголтелые блики
Ярко-свирепы и жадно-безлики,
Делают знаки кому-то в трущобе
И задыхаются в собственной злобе!

Дьявольский пир! Суматошно движение,
Бешенство оргии, словно знамение,
Рыжие ведьмы, владычицы ада,
Все обращают здесь в пропасть распада.

Страшным смятеньем охвачена местность,
Рушится все, все летит в неизвестность!
Стойки одни лишь столбы-обелиски,
Искры, как звезды, и звезды, как искры.

Люди спасаются. Мечутся, падают,
Тени фигур за прощение ратуют,
Не замечая того, как чудесна
В пламени яростном гибель, как песня.

Рухнут надежды, мечты иллюзорные.
Полосы желтые, полосы черные.
Углями глаз смотрит тигр-убийца...
Прятаться поздно! Давай веселиться!


Небесный Суйфэньхэ

Тело, как одежда — жалко бросить новым,
Невозможно просто взять и улететь.
Потому, что телом к жизни ты прикован,
Дай ему состариться, чтобы не истлеть.

Пусть сотрутся лацканы, пожелтеют пуговицы,
Напрочь прохудится внутренний карман,
И начнут теряться важные вещицы,
За подклад завалятся, превратятся в хлам.

Пусть неразличимой станет лейбла эта,
На груди закусит молнию-замок...
Что это за курточка? для зимы? для лета?
Что за пара шариков снизу и шнурок?
Да была ли курточка, кожа или шкура?
Может, эти дырочки — орденов следы?
Может, моль проела? Может, пуля-дура?
Может, и сносил его вообще не ты.

Лишь когда не сможешь различать в изделье
Ни объем с ростовкой, ни размер оси,
Ни предназначения странной спецмодели,
Вот тогда и выбросишь, а пока — носи.

Прибыл аэробус. Ждет тебя Создатель.
Врач реанимации лепит парашют...
Если веришь в Будду, хрен с ним, с прежним платьем,
Ангелы-китайцы новое пошьют.


Снежный март

Утром ли, ближе к семи,
Вечером, часиков в шесть,
Слушай — на крыше гремит
Жесть.

Встретились мы с тобой
В России, у пивного ларька.
В тропах запоя — любовь,
Как капкан на хорька.

В тонком стаканчике лед.
Спирт. Апельсиновый сок.
И в никуда полет —
«Буля» в висок.

Это не страсть — метель.
Пьяных признаний — пурга.
Так я в тебя и влетел —
Будто в сугроб нога.

Это не узы — петля.
Это не трепет — дрожь...
Было бы выше нуля —
Был бы прекрасный дождь.


Мое бичевское жилье

В комнате моей — паутина и грязное шмотье,
В окне, между стекол, — засохшие бабочки-танку.
Сорок лет я безуспешно пытаюсь покинуть ее —
Она просто выворачивается наизнанку.
Я выхожу — и все то же, что и внутри,
Грязное белье, развешанное по бульварам.
По углам — паутина мировой сети
И бабочки-танки сушеным пиаром.

Сквозь мутные стекла заглядываю внутрь,
Восхищаюсь вывернутыми горизонтами:
Улицы, проспекты, шоссе бегут,
В изнанку бесконечности — центр комнаты.

И лампочка солнца багровым неоном
Гаснет под вечер, к утру разгорается...
И на стене — подписанный Багратионом —
План пожара на случай эвакуации.



Сердце твое

Сердце твое — секретный объект,
Не подойти, не взять. Все по уставу.
«Стой, кто идет!»
«Стой, буду стрелять!»

И не утомится твой часовой,
Не сменится и не поспит.
Я не успеваю выкрикнуть:
«Свой!» Выстрел — и я убит.

Глупая смерть. Паралич души
В целом, здоровом теле...
Доктор сказал, что я буду жить —
Прикован к твоей постели.


У льва моего золотые глаза

У льва моего золотые глаза.
Он живет… ни вблизи, ни вдали,
Где чугунных оград прорастает лоза
Из бескровной земли.

Там, когда все не так, где все нетто не то,
Где к утесам домов припадает пассат
И шумит день и ночь на кольце из авто
Жестяной водопад,

Где летучие мыши ночных смс
Ультразвуком рассылок сканируют мозг
И в пещерах метро колченогий замес
Оплавляется в воск.

Ты его ни о чем не проси, не зови,
Закопай в своем сердце признаний слова.
Повинуясь великой и вечной любви,
Он готов убивать.

Среди сфинксов вождей, усыпальниц богов —
Прах жрецов и финансовых их пирамид...
Золотые глаза… белоснежный альков…
Шкура — серый гранит.

У льва моего золотые глаза.
Он живет… ни вблизи, ни вдали,
Где чугунных оград прорастает лоза
Из бескровной земли.

 

 

 


 

 

 


Марина САВЧЕНКО

Ветер для всех один



***


Но что мне делать, коль — морская?
Зовет меня Владивосток.
А я — ручная, я — речная,
Кто б разуверить в этом смог?
Безбрежность имени скрываю,
Реке я преданность храню.
Другой судьбы, увы, не знаю.
И что имею, то — люблю.
Но запах моря и селедки
Меня смущает и влечет.
Я где-то с вами посередке —
Речной причал и город-порт.



***

Тысячелистник — долгий путь.
Соцветья — звездочки на небе.
Про горечь вкуса не забудь,
И запах пряный, жесткий стебель.
Вновь дикой Азии глаза
Глядят. Неспешным караваном
Плывет молва, чтоб рассказать:
Там ветры глохнут за барханом...
И тысячью листов унять
Печали можно все и боли —
Лишь сухоцветья разжевать
Без чайных даже церемоний.
Тысячелистник — тайный путь.
Всегда он рядом — придорожник.
И неприметен — в этом суть.
Но чем скромнее, тем дороже.
Приморье

Я живу на окраине большой империи,
В нескольких километрах от моря,
В таежной деревушке, запертой
Высокими лесистыми хребтами.
Говорят, что сказочная страна
Ливадия скрывается за ними.
И если идти точно на юг
Целый день, через сопки,
На груди которых дремлют тучи,
По заросшим таежным тропинкам,
То к вечеру
Можно прийти к морю.



Сихотэ-Алинь

Здесь облака, проплывая мимо,
Оставляют лоскуты своих одеяний
На верхушках корейских сосен.
В молчании проходит полстолетья.
Маньчжурские дубы на сопках
Стоят, как воины в доспехах меди,
И думают о стародавнем.
Лишь ветер прилетит и всех разбудит.

Здесь лес стеной — прибежище
Для обитателей таежных.
Услышать можешь их многоголосье.
В нем речки говорливое ворчанье.

И вздох листов, и шелест тайный,
И запахов аккорд, птиц ликованье,
И трав особое звучанье...



***

В тени таинственных лесов,
В таежной древней глухомани,
Я разговариваю с вами
И слышу сотни голосов.
Лист отрывается, дрожит,
Летит мне под ноги, кружится.
Я забываю ваши лица.
День — словно год, строкой прошит.
В цветистой рамке вырезной
Повис торжественно и грустно
Лист — тлен. Лист-дух сожму до хруста,
Чтобы остался он со мной.
И вслед безмолвно миражи
Бредут без тени сожаленья.
Сложу из них стихотворенье
И подарю другую жизнь.
В тени таинственных лесов,
В сени дерев, густой дубравы
Могучий шелест слышу справа,
А слева — эхо ваших слов.



***

В том краю цвели ирисы фиолетовые
Мягким распушенным фетром чуть помахивали
рыжим рыночным саранкам что на сопочке
все толклись на видном месте вроде вывески.
И несет меня по кругу вверх вниз в сторону:
в циферблат воспоминаний стрелкой впущена.
Вон — в цветистой той добыче вся по маковку,
и подсинена и подрумянена да все смываемо.*



***

Озорной ветер гонит любопытный лист,
пока тот не поймет, что нужно пристанище.
Но где?
Лист вертится, таращит зеленые глаза,
цепляется за чьи-то ноги,
скользит по чьим-то пьедесталам.
Ветер для всех один, а лист кроток
и в суете боится ошибиться.
Неужто лучшее место для него
та куча — у контейнера с мусором?...


***

Жаль но зеленое дерево
лижет огонь
да горите вы
присказки-сказки
на снегу Венера без рук
ненужное дерево
у виска пульсирует
блестка-ниточка
вот и все
что осталось от праздника*



Из древности


В Шкотовском районе Приморского края
несколько лет ведутся раскопки в местах
древних поселений чжурчжэней.


***

Это зеркало в бронзовой оправе
с ручкой в форме листа,
мутное от дыхания веков
и захватанное пальцами тысячелетий,
безмолвствовало под ногами потомков.
Час настал, и мы посмотрели друг другу в глаза.



***

Эта зимняя Юрмала,
Как внебрачная будущность
Поседевшего юноши
От уколов зонта.
Мне мерещится Юрмала —
Вот и улица Райниса.
И с автобусной станции
Сразу видеться с ним.
Здесь рассыпалась ветреность
В изобилье невиданном.
Сосны каплют морзянкою
День и ночь напролет.
Ах, далекая Юрмала,
В томном запахе булочных,
Где на пленке утраченной
Двадцать лет с небольшим.


Март

Хрустящий,
звенящий,
летящий
к маю
март.
Творец,
первородящий
колоду
новых карт!
И, чуя день последний,
расколет рафинад.
Направо будет —
летний,
налево —
зимний сад.
Посередине что же?
Ответ
беспечно прост.
На белом блюдце крошки —
припудриться,
и в рот.
Хрустящие,
вкусные,
тающие,
небрежно исчезающие.
Так исчезают с косточкой,
С летящею походочкой
вишневые,
бедовые
года!

 

 


 

 


Татьяна ДУДНИКОВА

Разговор с городом

 

28 мая

Я снега не хочу, а он идет,
он тихо забеляет наши души.
И в сотый раз покоя не дает,
собой привычный распорядок руша.
Он прикрывает скудность, грязь и пыль,
белил чуть добавляя на портрете.
И поневоле мы меняем стиль
и ритмы жизни в этом белом цвете.


Вот дурочка!

Я зацепилась за карниз,
И взгляд не опускаю ниже.
Реализован мой каприз.
Ну, кто просил ходить по крыше?!
В порыве тронуть облака
Я насмешила полквартала.
Мечта осталась высока,
Но я пока что не упала.
В нелепой позе, на виду
Я отдохну. Наступит вечер.
Похолодает... Я уйду,
Накинув облако на плечи.


Отношение к любовным треугольникам

Ну что же, нынче я — в «тираж»!
Сюжет ушел из-под контроля.
Моя причудливая блажь
добавила мне в жизни соли.
Я сценарист и режиссер
извечной пьесы треугольной,
и каждый названный актер —
он критик и судья невольный.
Однако начали бузить
мои герои понемногу.
Мне б эту лавочку прикрыть,
не получается, ей-богу.
Увидеть хочется финал,
ну что же, я отныне — зритель.
Мой легкий собственный провал
началом стал иных событий.
Он лихо развернул сюжет.
Конечно, жаль, что я не в роли.
Пока на сцене места нет,
но зритель... он вполне доволен.
А, значит, — все на самотек,
я тихо прячусь за кулисы.
Нет неудачи, есть предлог
Почувствовать талант актрисы.


О городе

Мой город. Нет, не Питер, не Москва.
Мой город — он прожжен, прокурен, пропит.
Мой город молод — сотни нет пока,
Но, боже мой, какой огромный опыт.
Мой город — он прославлен очень зло
Строкой стихов и непечатным словом.
Он столько раз проверен на излом
И старым поколением, и новым.
Столичные мужи в речах своих
Его не раз изящно костерили.
Но этот город знает больше них;
Он много лучше, чем о нем твердили
И продолжают... Ну а он, в трудах,
Коротким летом красит стены зданий.
И тополя сажает во дворах.
И все на фоне «тех» воспоминаний.
Он строит парк, он приглашает звезд,
Гуляет за театром у фонтана.
В суровости своей он очень прост.
И звезды приезжают, как ни странно.
А Он уже в иную даль спешит:
Возводит храм, чтоб быть поближе к людям.
Он любит нас, он нами дорожит,
Он — как ребенок. Обижать не будем?


***


Проснулся в пять. Опять — ни спать, ни встать.
Ни бодрости, ни доброты, ни злости.
Перемываю собственные кости,
Ведь больше нечего перемывать.
Дождь за окном меня ошеломил,
Он мне напомнил все мои печали.
И об ошибках тех, что там, в начале,
И о цене, и об уходе сил.
Ни дать, ни взять — страдалец у окна.
Казалось бы, — бери, живи и властвуй.
Мир создавай и в чем-нибудь участвуй.
Но этот дождь... и эта пелена...
Жить не дают и держат, как в тисках.
Момент переоценки очень сложен.
Спокойный внешне, я внутри встревожен.
...И сигарету комкаю в руках...



Магадану, уезжая

Разговор с городом

Ну, уже отпускай, ну, уже не держи,
И туман подними, и дождями не ба́луй.
Чуешь? Дух перемен. Он над нами кружит.
Самый ветреный дух и надежный, пожалуй.

Остается внизу стылых сопок налет.
Скоро снег и надолго лишь «черное с белым».
Где-то там, далеко, суетится народ.
Ты живешь и своим занимаешься делом.

Ну, прошу, отпусти, я рвану далеко.
Где все краски поярче, и фрукты как фрукты.
Где девчата смуглей, и с «проездом» легко,
И молочные там посвежее продукты.

Я надеюсь, что мудр я, серьезен и сед.
Есть возможность и право уехать красиво.
Я вернусь! А под вечер заглянет сосед
И оставит в прихожей таблицу приливов.



Марина САВЧЕНКО

Ветер для всех один



Но что мне делать, коль — морская?
Зовет меня Владивосток.
А я — ручная, я — речная,
Кто б разуверить в этом смог?
Безбрежность имени скрываю,
Реке я преданность храню.
Другой судьбы, увы, не знаю.
И что имею, то — люблю.
Но запах моря и селедки
Меня смущает и влечет.
Я где-то с вами посередке —
Речной причал и город-порт.





Тысячелистник — долгий путь.
Соцветья — звездочки на небе.
Про горечь вкуса не забудь,
И запах пряный, жесткий стебель.
Вновь дикой Азии глаза
Глядят. Неспешным караваном
Плывет молва, чтоб рассказать:
Там ветры глохнут за барханом...
И тысячью листов унять
Печали можно все и боли —
Лишь сухоцветья разжевать
Без чайных даже церемоний.
Тысячелистник — тайный путь.
Всегда он рядом — придорожник.
И неприметен — в этом суть.
Но чем скромнее, тем дороже.
Приморье

Я живу на окраине большой империи,
В нескольких километрах от моря,
В таежной деревушке, запертой
Высокими лесистыми хребтами.
Говорят, что сказочная страна
Ливадия скрывается за ними.
И если идти точно на юг
Целый день, через сопки,
На груди которых дремлют тучи,
По заросшим таежным тропинкам,
То к вечеру
Можно прийти к морю.



Сихотэ-Алинь

Здесь облака, проплывая мимо,
Оставляют лоскуты своих одеяний
На верхушках корейских сосен.
В молчании проходит полстолетья.
Маньчжурские дубы на сопках
Стоят, как воины в доспехах меди,
И думают о стародавнем.
Лишь ветер прилетит и всех разбудит.

Здесь лес стеной — прибежище
Для обитателей таежных.
Услышать можешь их многоголосье.
В нем речки говорливое ворчанье.

И вздох листов, и шелест тайный,
И запахов аккорд, птиц ликованье,
И трав особое звучанье...





В тени таинственных лесов,
В таежной древней глухомани,
Я разговариваю с вами
И слышу сотни голосов.
Лист отрывается, дрожит,
Летит мне под ноги, кружится.
Я забываю ваши лица.
День — словно год, строкой прошит.
В цветистой рамке вырезной
Повис торжественно и грустно
Лист — тлен. Лист-дух сожму до хруста,
Чтобы остался он со мной.
И вслед безмолвно миражи
Бредут без тени сожаленья.
Сложу из них стихотворенье
И подарю другую жизнь.
В тени таинственных лесов,
В сени дерев, густой дубравы
Могучий шелест слышу справа,
А слева — эхо ваших слов.





В том краю цвели ирисы фиолетовые
Мягким распушенным фетром чуть помахивали
рыжим рыночным саранкам что на сопочке
все толклись на видном месте вроде вывески.
И несет меня по кругу вверх вниз в сторону:
в циферблат воспоминаний стрелкой впущена.
Вон — в цветистой той добыче вся по маковку,
и подсинена и подрумянена да все смываемо.*





Озорной ветер гонит любопытный лист,
пока тот не поймет, что нужно пристанище.
Но где?
Лист вертится, таращит зеленые глаза,
цепляется за чьи-то ноги,
скользит по чьим-то пьедесталам.
Ветер для всех один, а лист кроток
и в суете боится ошибиться.
Неужто лучшее место для него
та куча — у контейнера с мусором?...




Жаль но зеленое дерево
лижет огонь
да горите вы
присказки-сказки
на снегу Венера без рук
ненужное дерево
у виска пульсирует
блестка-ниточка
вот и все
что осталось от праздника*



Из древности


В Шкотовском районе Приморского края
несколько лет ведутся раскопки в местах
древних поселений чжурчжэней.




Это зеркало в бронзовой оправе
с ручкой в форме листа,
мутное от дыхания веков
и захватанное пальцами тысячелетий,
безмолвствовало под ногами потомков.
Час настал, и мы посмотрели друг другу в глаза.





Эта зимняя Юрмала,
Как внебрачная будущность
Поседевшего юноши
От уколов зонта.
Мне мерещится Юрмала —
Вот и улица Райниса.
И с автобусной станции
Сразу видеться с ним.
Здесь рассыпалась ветреность
В изобилье невиданном.
Сосны каплют морзянкою
День и ночь напролет.
Ах, далекая Юрмала,
В томном запахе булочных,
Где на пленке утраченной
Двадцать лет с небольшим.

Март

Хрустящий,
звенящий,
летящий
к маю
март.
Творец,
первородящий
колоду
новых карт!
И, чуя день последний,
расколет рафинад.
Направо будет —
летний,
налево —
зимний сад.
Посередине что же?
Ответ
беспечно прост.
На белом блюдце крошки —
припудриться,
и в рот.
Хрустящие,
вкусные,
тающие,
небрежно исчезающие.
Так исчезают с косточкой,
С летящею походочкой
вишневые,
бедовые
года!