Михаил Анищенко. Некуда небу пойти  
Клавдия Матухина. Пробилась вездесущая трава…     
Игорь Царев. Целебная музыка строф   
Александр Врублевский. Узоры ветвей. Размышления о русском хайку

Михаил АНИЩЕНКО

Некуда небу пойти



Скучно скитаться по датам,
Позднюю славу блюсти…
Есть куда тучам податься,
Некуда небу пойти.

Лошадь по улице скачет,
Девочка машет рукой.
Но не смеется, не плачет
Домик над черной Окой.

Скоро запечье остынет,
Тени в ночи загалдят,
Пол превратится в пустыню,
Стены листвой зашумят.

Выйдет луна из тумана,
Даль на пороге зевнет.
Спросит прохожая дама:
— Кто в этом доме живет?

Скажет река на закате:
— Глупая птица! Лети!
Небо лежит на кровати,
Некуда небу пойти!



Остров

Осень витает над хатами.
В окнах не видно огней.
Полнится небо утратами,
Брошенных в бездну людей.
Что ж мы не встретились юными
Много столетий назад,
Там, где в ночи Гамаюнами
Звезды на елях дрожат;

Там, где шмелями и осами
Полнится день сентября,
Там, где на каменном острове
Я дожидался тебя?

Нынче же возле омшаника,
Голову грустно клоня,
В облике тихого странника
Ты не узнала меня.

Поздно у лодок, у заводи
Верить в прохожую бредь.
Я, словно солнце на западе,
Должен опять умереть.

Вечер закончится путаный,
В облако месяц уйдет,
Остров, туманом закутанный,
В черную ночь поплывет.

И в неизведанном будущем,
Скрытый от глаз ивняком,
Буду я сказочным чудищем
Плакать над алым цветком.



Пусть!

Плещет и льется судьба через край,
Круг вырастает из круга.
Бабушка Герда и дедушка Кай
Ищут и ищут друг друга.

Бегло и быстро листая года,
Длится старинная сказка.
Господи, Господи, пусть никогда
Не наступает развязка!

Пусть же не будет дорога видней,
Пусть не кончается вьюга...
Пусть они вплоть до скончания дней
Ищут и ищут друг друга.
Завещание Владимира Корнилова

Встань, пройди по черноталу
И, планиду не коря,
Полюби свою опалу,
Как награду от царя.

Тучи, демоны, враги ли —
Помни, падая без сил:
Ни одной слезы Вергилий
В круги ада не пролил.

Через годы, беды, даты,
Сквозь божественную муть
Жизнь проходит, словно Данте,
Позабыв обратный путь.

Но, стеная и тоскуя,
За соломинку держись
И люби ее такую,
Непохожую на жизнь.

Не сдавайся лилипутам.
В темноте вороньих стай
Пей проклятую цикуту
И Сократа поминай.



***

Я вспомню те ночи и берег отчаянья,
Я вздрогну на пристани, где в сентябре
Один за другим пароходы отчалили
И скрылись навеки в ночном серебре.

Мы вновь не уплыли. И вспыхнули искорки.
Казалось бы звезды целуют росу.
Но вдруг полыхнули проселки и выселки
В июне, за речкой, в четвертом часу.

Я помню тот берег и лодку на отмели,
Как пели и плакали плавни в огне…
Пришли, и зажгли, и убежище отняли,
Где ты, как матрешка, скрывалась во мне.

И вот суета, сожаленья, как заросли,
Где ползают гады, где жалят шмели…
И рушится берег наш в омуты зависти,
И нет нам надежды, и нет нам земли.
Кричат петухи, и село просыпается,
И лодка горит негасимым огнем…
Как будто из колбы песок просыпается,
И мы, как песчинки, теряемся в нем.



Цветы

Алексею Ивантеру

Пасть судьбе, словно льву, разрывая,
Мой товарищ, потерянно-злой,
По Руси, как волна разрывная,
Разошелся огнем и золой.

Тяжела безраздельная ноша,
Но в траве, за безумной Москвой,
Не собрать эти кости, Алеша,
Не обмыть их водою живой.

От Онеги и до Кандалакши,
И от Вологды до Колымы
Все не наши давно уже наши,
Как цветы на ступеньках тюрьмы.

Но за Истрою, за Одинцово,
Где и нынче кружит воронье,
Как на смерть обреченное слово,
Разрывается сердце твое.

Ты все небыли видишь, как были,
Что же рваться в открытую дверь?
Нас ведь тоже когда-то убили,
Не себя ли ты ищешь теперь?



Пропасть прощенья

Вечером квасу спросила,
Лук полила на окне…
Все напоследок простила
Родине, Богу и мне.

Так и остыла под пледом.
Господи, что тут сказать!?
Завтра с поддатым соседом
Буду я доски стругать.
Буду я стыть у овина,
Возле кнутов и подпруг.
Будет всю ночь домовина
Пахнуть, как скошенный луг.

Тесно, но ширится память,
Колется, словно жнивье.
Мне теперь падать и падать
В бездну прощенья ее.

Кладбище, гроб да могила,
Грустный помин при луне…
Все напоследок простила
Родине, Богу и мне.



***

Не напрасно дорога по свету металась,
Неразгаданной тайною душу маня...
Ни врагов, ни друзей на земле не осталось...
Ничего! никого! — кто бы вспомнил меня!

Я пытался хвататься за тень и за отзвук,
Я прошел этот мир от креста до гурта...
В беспросветных людей я входил, словно воздух,
И назад вырывался, как пар изо рта.

Переполненный зал... Приближенье развязки...
Запах клея, бумаги и хохот гвоздей...
Никого на земле! Только слепки и маски,
Только точные копии с мертвых людей.

Только горькая суть рокового подлога
И безумная вера — от мира сего.
Подменили мне Русь, подменили мне Бога,
Подменили мне мать и меня самого.

Никого на земле... Лишь одни квартирьеры...
Только чуткая дрожь бесконечных сетей...
И глядят на меня из огня староверы,
Прижимая к груди нерожденных детей.



Луна ущербная

Кричит на речке гусь,
Лакают воду волки.
А у кукушки — грусть,
И страх у перепелки.

Дороги вкривь и вкось,
Я спутался, я сбился.
А месяц, как лосось,
Уже отнерестился.

Плывет, почти без сил,
По золоту, по меди,
И гонятся за ним
По берегу медведи.

А он плывет во тьму,
Где холодно и глухо;
И лижет ночь ему
Откушенное брюхо.



Родине

Я ступаю по тонкому льду
Над твоею холодной водою.
Только чувствую: эту беду
Не утянешь на дно за собою.

Впереди — беспросветная ночь,
За спиною — полоска разлада.
Дорогая, хорошая! Прочь!
Ничего от тебя мне не надо!

Я прощаюсь с твоей красотой,
С незадачей твоей избяною...
Я не знаю, что стало с тобой,
Ты не знаешь, что будет со мною.

Не жалей, не зови, не кричи.
Никуда возвращаться не надо.
В тихом омуте стынут ключи
От небесного рая и ада.

Мне теперь что назад, что вперед,
Спотыкаться, скользить и кружиться...
Но на веру твою, как на лед,
Я уже не могу положиться.

Оглянусь — ты стоишь у плетня,
Ожидая, что все-таки струшу...
И жалеешь, и любишь меня,
Как свою уходящую душу.


Семь футов разлуки под килем, уносят матросики трап.
Сейчас мы с тобою покинем Отчизну туманных утрат.

Библейская тайна исхода, как спуск рокового бойка.
И память кричит. И свобода, как Мертвое море, горька.




***

Какое там, к черту, запечье, тем паче — горячая печь…
Все ближе чужое наречье, все дальше родимая речь.

Я пью охлажденную водку. А где-то, уже вдалеке,
Мою допотопную лодку без весел несет по реке.

Летит над долиною поезд, дымится за окнами лед;
И чья-то собака, как совесть, все дальше от нас отстает.




Худо Ване...

Худо Ване, одиноко.
Он не бреется, не спит.
Над потертой книгой Блока,
Как над пропастью стоит.

От раздумий тает парень.
Есть в стихах и тьма, и свет,
Бог и дьявол, лед и пламень,
А чего-то все же нет.

Прочитав пятьсот поэтов,
Он в тетрадке пишет стих:
«У поэзии секретов
Больше нету никаких!»

Под луною плачет Ваня,
Молча мечется в ночи,
С головой уходит в плавни,
Гусем раненым кричит.

От мостков уводит лодку,
Возвращается седой,
Достает из шкафа водку,
Вместе с завтрашней бедой.
Головой трясет повинной,
От беды на волосок...
Дед уже для домовины
Приготовил пять досок.

Ваня падает, как камень,
В разлитой по койке бред.
«Есть в стихах и лед и пламень,
А чего-то все же нет».

И однажды, до рассвета,
Ваня вскрикнул и затих.
«У поэзии секретов
Больше нету никаких!»




Перед сим

И все, что манило и мучило прежде,
И все, что не манит уже никуда,
По-прежнему дорого нищей надежде,
В колготках невинности, в платье стыда.

Смешал я, как карты, приметы и метки,
Осталось лишь в сердце усталом стереть
Все то, что скрывается в слове «допредки»,
Все то, что случилось со мною допредь.

Мне курится чаще и спится все реже,
Вода заливает душевную брешь...
И множится слово: «Допредки, допрежде»,
И снова по кругу: «Допреже, допрежь».

Я в ночь ухожу и стою у причала,
Где тает и рушится мартовский лед...
И «прежде» становится словом «сначала»,
А то, в свою очередь, словом «вперед».

И я разгибаюсь в ночи, как подкова,
Как олух небесный, глаголю: «Держись…»
Спасибо за жизнь тебе, русское слово,
За то, что ты снова богаче, чем жизнь.



Я воду ношу

Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить все трудней и трудней.
Но, как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить ее милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные ведра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу — до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше — вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе,
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это еще не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивленно и строго,
И знает, зачем я живу на Земле.

Клавдия МАТУХИНА

Пробилась вездесущая трава...…

***

Весна окраин. Золото на крышах,
Черемух и сирени острова,
Все замки облаков взлетели выше,
Пробилась вездесущая трава.

Сегодня я войду в простой автобус,
Избравший краснореченский маршрут,
С той стороны покрыт цветами глобус,
И люди там веселые живут.

С пригорка на пригорок нить дороги,
Уссури — синей лентой вдоль пути,
Я буду подходить к себе нестрого,
Позволю, где захочется, сойти.

Вот вскопанные грядки за забором,
Коза спешит куда-то из ворот,
Проходит дед торжественным дозором,
Весна накручивает оборот.

Разложен вдоль дороги банный веник,
Березовый разлит в бутылки сок,
И каждый здесь — весны невольный пленник
И время измеряет на глазок.

Пройду я вдоль воды еще прохладной,
Наивно буду речку рисовать,
Все в мире, как в картинке детской, ладно,
Сиреневая льется благодать!

***

На сопках бесчисленных вдоль Колымы,
Повсюду созрела брусника,
Внизу вижу ниточку водной каймы —
Земля будто только возникла.

А Север здесь крайний, куда же плывет
Звук выстрела вниз по теченью?
Туда же сплавляется облачный флот
За край, на пути к возвращенью.

Земля перевалов, распадков и мхов,
Недолго цветущих растений,
Чист воздух, как дух каторжан без грехов,
Надежна тайга, как застенок.

Раскинулся кроткий, коротенький рай,
Тепло его скоро покинет,
Поляну любую вокруг выбирай,
Пока не оденется в иней.

Мы спустимся вниз, когда трасса в огнях
Одна в темноте нас приветит,
Огни, подмигнув, научили меня —
Что есть еще радость на свете!



***

Когда весна придет на побережье,
И ветровое чистое стекло
Зеркально отпечатает безбрежность
И облако удержит за крыло,

Я тоже перелистываю выси —
Все сходится на горизонте в них:
И вечно ускользающие мысли,
И взгляды обитателей земных.

Оставить бы гимнастику искусства —
Неловко вечно прыгать по бревну,
На берегу и ветрено, и пусто,
И камешки легко идут ко дну...




***

Простой и аскетический уют
Веранды, выходящей к побережью,
Так раковины тихие живут
В застенках перламутра белоснежных.

Вот каменный разгрызть бы Коктебель!
И в шутку это сделать невозможно,
Ах, эта мировая колыбель,
Песчинка, прилипающая к коже.

Вы можете по линии бежать,
Вдоль моря, и упасть за поворотом,
А волны будут тихо продолжать
Заезженной пластинки обороты:

Про высохшую белую полынь,
Про каплю засыхающую крови,
И пахнущую берегом латынь,
И ящерку исчезнувшей любови...




***

Прохлады собора достойна ли пылкая вера,
Где бледные лица сжигает невидимо страсть?
Приветствую скрытую, жесткую зодчих манеру,
Взяв небо в огранку, в объятья земные не пасть.

Зеркальные улицы. Дождь сорок дальнего года,
И в город старинный с поспешностью входят войска,
Убийства привычны и богу как будто угодны,
Идея бессмертия каждому стала близка.

Хорош офицер в окружении мокнущих улиц
И счастлив в границах захваченных им перспектив,
Он будет всегда в этом марше идти не сутулясь,
По кадрам из хроник под бодрый немецкий мотив.

Он думает: Бог на Восток продвигается с ними,
Блестящий, как фюрер на снимках империи войн,
Газетные шрифты в шеренгах скандируют имя
С эффектом гипноза наемных работников боен.

Кострами из книг отрицается память Вселенной,
Истерики радио лентам магнитным хранить,
Чтоб выжить, инъекции хватит порой внутривенной,
Чтоб жить, недостаточно имя и облик сменить.

***

Не пугайте меня вашим счастьем!
Половодье его отшумит
Джазом грома в какой-нибудь чаще
И прольется дождем на гранит.

Как Тургенева «Вешние воды»
Перелистана юность давно,
Все расписано властью природы,
Будто в школьной задаче: «Дано...»

Вот найти бы решенье задачи —
Неожиданно, наоборот
Полюбить все свои неудачи,
Несчастливый судьбы поворот.

Так, наверно, ссылали когда-то
На чукотский простор, Колыму,
И людей осеняло: «Создатель
Новый мир мне вручил одному...»




***

Иосифу Бродскому

От всего человека вам остается часть речи.
Часть речи вообще. Часть речи.

Личность всегда добавляет тексту
Неуловимо печать свою,
Но, осмотревшись, привыкнешь к месту
Будто к ландшафту в чужом краю.

То, что значительным было прежде, —
Полдень в провинции, городок,
Временем скроенные одежды,
Кровь статуэтки сквозь солнцеток —

Все превращается строчкой в семя
Смелой распущенности листов,
Чтоб из него вырастало время
В виде дичающих вновь цветов.

Так укрываются от гоненья,
Сглаза, стирания ДНК,
Так поражает вдруг уравненье
Дерзостью мысли ученика...
На побережьях морей и речек
В ржавом металле — символ эпох,
Что остается? Часть вашей речи
Да потаенно молчащий бог.




***

Купеческий красный кирпич основанья...
Ничто мы сознательно не выбирали —
Ни вязов морщинистые изваянья,
Ни стены потрескавшиеся морали,

Чугунную жесткость оград из тридцатых,
Советов символику, почерк изгибов,
К железу привыкли в стране виноватых,
Усталость металла приносит ей гибель.

Вновь солнце сквозь символы жжет неотступно,
Полемика тени слабее диктата,
Но радует мысль, что проиграны крупно
Все ставки «на красное» веком двадцатым.

Рельефы сосны по небесному шелку,
Культура Востока во мне переводом...
События века, затворами щелкнув,
Подняли на крылья все души в природе.

***

Владимиру Высоцкому

Уехать обещания не дам —
Мне в прошлое отправиться накладно,
Открыты Дели, Лондон, Магадан,
Париж открыт, но мне туда не надо.

В таежных речках золото берут,
А муть уходит дальше по теченью,
У каждого есть собственный маршрут
И песни будто пункты назначенья.

Но города теперь уже не те,
Лишь горы свой характер не меняют,
А я живу в привычной суете,
И небо укоряет не меня ли?
Оно открыто просто, как рояль,
Среди летящей облачной бумаги,
Перебирает клавиши печаль,
Туман листы пропитывает влагой.

И почему мне кажется порой,
Что небо стало чуточку, но выше?
Оно певца скрывает за горой,
Которого я больше не услышу.

Уехать обещания не дам,
Пусть мир лежит, раскинувшись парадно,
Открыты Дели, Лондон, Магадан,
Париж открыт... хотелось бы, да ладно!




***

В зерне — таинственную жизнь,
Свернув, хранит души листок,
Дождь спрашивает: «Расскажи
Прожилкою про жизнь — ты кто?»

«Жизнь — это тренировка мышц»,
Рукой танцовщик чертит круг,
Танцуя с ветром, и камыш
О том же шепчется, а вдруг?

Всего лишь день на островах,
В котором привкус счастья есть,
Иль книга, что, открыв едва,
Не успеваешь ты прочесть.

Здесь пребывают налегке,
Вот ветер замер на бегу,
А жизнь течет песком в руке
И бьется музыкой в мозгу...

Игорь ЦАРЁВ

Целебная музыка строф

На Ордынке

На Ордынке в неоновой дымке
Всепогодную вахту несут
Старики, собирая бутылки,
Как грибы в заповедном лесу.
Не чураются каждой находке
Поклониться с корзинкой в руках...
Там и «белые» есть из-под водки,
Там и «рыжики» от коньяка.

Не смыкает стеклянные веки
На углу запрещающий знак.
В этом доме в Серебряном веке
У знакомых гостил Пастернак.
И свеча меж тарелок горела,
И гудела метель за окном.
И куда-то в иные пределы
Уносили стихи и вино.

Нынче к этой парадной не сани
Подъезжают, ведь время не то,
А подвыпивший мальчик в «Ниссане»
В кашемировом модном пальто.
И свеча, горячась под капотом,
Согревает иную судьбу.
И звезда, словно капелька пота,
У Москвы на чахоточном лбу...

Что за тайна во «времени оном»?
Сохранились и дом и окно...
Почему же в разливах неона
На душе у Ордынки темно?
Ведь горело же что-то, горело!…
Одолела ли нас канитель?
Для чего-то же белые стрелы,
Как и прежде, рисует метель!
Колокол

Молодой нахал языком махал,
В небесах лакал облака —
Медный колокол, бедный колокол,
Все бока теперь в синяках.
Не из шалости бьют без жалости,
Тяжела рука звонаря…
Пусть в кости хрустит, коли Бог простит,
Значит, били тебя не зря.

От затрещины брызнут трещины,
Станешь голосом дик и зык.
Меднолобая деревенщина,
Кто ж тянул тебя за язык?
Из-под полога стянут волоком,
Сбросят олуха с высока.
Бедный колокол, медный колокол,
Домолчишь свое в стариках...

Отзвенит щегол, станет нищ и гол —
Пощадить бы ему бока,
Но грохочет в полнеба колокол,
Раскалившись от языка.
Суп фасолевый, шут гороховый,
Флаг сатиновый на ветру,
С колоколенки на Елоховой
Звон малиновый поутру...



Ночные танцы

Оркеструя этюды Листа
Свистом ветра и хрустом наста,
Ночь, как Линда Эвангелиста,
Вызывающе голенаста —
Вероломно меняя облик,
В звездном шарфике от Армани,
То куражится в пасадобле,
То вальсирует над домами.

У красавицы взгляд тягучий.
Ритмы румбы и страсти самбы,
Нацепив пиджачок от Гуччи,
Я с такой станцевал и сам бы.
Но не держит небесный битум,
И от этого, право слово,
Ощущаю себя разбитым
Бонапартом под Ватерлоо.
Утром спросят друзья: «Ты с кем был?
Кожа мятая, цвет землистый…»
Что отвечу? С Наоми Кэмпбелл?
Или с Линдой Эвангелистой?
Долговяза, высокомерна...
Мне такая не пара? Бросьте!
Через месяц-другой, примерно,
Нас весна уравняет в росте.



Коктебель

Офонарели города от крымской ночи.
В ее рассоле Кара-Даг подошву мочит.
Душа готова пасть ничком, но вещий камень
Гостей встречает шашлычком, а не стихами.

Лукавым временем прибой переполошен.
В него когда-то, как в любовь, входил Волошин.
Теперь здесь новый парапет, и пристань сбоку,
И след на узенькой тропе, ведущей к Богу.

Высокий склон непроходим от молочая.
И мы задумчиво сидим за чашкой чая.
И теплой каплей молока напиток белим.
А молоко как облака над Коктебелем.

…Друзья пришлют под Новый год привет с Тавриды.
И будет радоваться кот куску ставриды.
А нам достанется мускат воспоминаний –
Полоска теплого песка, и свет над нами.

Ты помнишь, как туда-сюда сновал вдоль бухты
Буксир, который все суда прозвали «Ух, ты!»?
Он, громыхая, как кимвал, кивал трубою,
Как будто волны рифмовал между собою.

Итожа день, сходил с горы закат лиловый.
И тоже плыл куда-то Крым быкоголовый…
Пусть память крутит колесо, грустить тебе ли,
Что жизнь навязчива, как сон о Коктебеле.



Выпьем, братцы, за Рубцова!

У матросов нет вопросов. Я, наверно, не матрос…
Почему мы смотрим косо на того, кто в небо врос?
Печка в плитке изразцовой затмевает дымом свет.
Выпьем, братцы, за Рубцова – настоящий был поэт!

Был бы бездарью – и ладно. Их, родимых, пруд пруди.
Угораздило ж с талантом жить, как с лампою в груди —
Жгла она зимой и летом, так, что Господи спаси!
А без этого поэтов не случалось на Руси.

Сколько пользы в папиросе? Много ль счастья от ума?
Поматросил жизнь и бросил. Или бросила сама?
Пусть он жил не образцово, кто безгрешен, покажись!
Выпьем, братцы, за Рубцова неприкаянную жизнь.

Злое слово бьет навылет, давит пальцы сапогом.
Эй, бубновые, не вы ли улюлюкали вдогон?
До сих пор не зарубцован след тернового венца.
Выпьем, братцы, за Рубцова поминального винца…

Тяжесть в области затылка да свеча за упокой.
Непочатая бутылка, как кутенок под рукой.
Старый пес изводит лаем. Хмарь и копоть на душе.
Я бы выпил с Николаем. Жаль, что нет его уже.



Снег

С неба падает злой снег.
Ветер валит людей с ног.
Мир бы прожил еще век.
Если б ночь пережить смог.

На дороге хромой пес,
Он не знает своих лет,
И бежит от седых ос,
Оставляя косой след.

У него в колтунах шерсть,
А в глазах пустоты высь.
Молодежь говорит: «Жесть!»
Старики говорят: «Жизнь...»

И его горловой вой
Распугал над Москвой прах,
И качается дом твой,
Словно тоже познал страх.

И мешает понять мрак,
Очертив на снегу круг,
Кто сегодня кому враг,
Кто сегодня кому друг.
Под ногой ледяной тьмы
Ненадежный хрустит наст.
И остались одни мы,
Кто еще не забыл нас.

На часах без пяти шесть.
Замедляет земля бег.
Молодежь говорит: «Жесть!»
Старики говорят: «Снег».

И дрожит на ветру свет
Занесенных ночных ламп.
И кружит по земле след
Неприкаянных трех лап.




Город Ха

Гроза над Становым хребтом
В шаманские грохочет бубны.
И пароходик однотрубный,
Взбивая сумерки винтом,
Бежит подальше от греха
К причалу, пахнущему тесом,
Туда, где дремлет над утесом
Благословенный город «Ха».

Я с детства помню тальники,
И лопоухие саранки,
И уходящие за рамки
Кварталы около реки,
Коленопреклоненный дом
В дыму сирени оголтелой...
И до сих пор сквозь все пределы
Я этим городом ведом.

Я вижу, и закрыв глаза,
Сквозь сеть ненастного ажура,
Как от Хехцира до Джугджура
Гремит шаманская гроза,
И, переборками звеня,
Держа в уме фарватер трудный,
Мой пароходик однотрубный
Опять уходит без меня.


Соболиная, бобровая, тигровая

Соболиная, бобровая, тигровая,
Комариная, суровая, кедровая,
Из оленьих жил земля дальневосточная.
Если кто-то там и жил, так это — точно я.

Помню пади и болота с пряной тиною,
Глухариную охоту и утиную.
Поднималась на пути щетина трав, густа,
Золотилась паутина в небе августа…

Вечным зовом из-за сопок длился вой ночной.
Жизнь казалась слаще сока вишни войлочной.
Обманув, не извинилась — ох, и вредная!
Лишь тайга не изменилась заповедная.

Те же гуси, вниз глазея, пляшут русскую,
Вертят гузкою над Зеей и Тунгускою,
Чешуей под рыжий сурик злой муксун горит,
Вольно плавая в Уссури да по Сунгари.

Семенами нас разносит в дали дальние.
Вместе с нами имена исповедальные.
Как шаманы заклинают перед бурей, я
Повторяю: «Бурея, Амур, Даурия!..»




Московский моллюск

Разве в раковине — море шумит?
Там вчерашняя посуда горой.
Ну, а то, что душу с телом штормит,
Ты с мое попробуй выпить, герой!

И не хвастайся холеной Москвой,
Ты влюблен в нее, а сам-то любим?
Ее губы горше пены морской,
Холоднее океанских глубин.

Близоруким небесам не молюсь —
Кто я есть на этом дне городском?
Незаметный брюхоногий моллюск,
С неудобным перлом под языком.

В рифму с урановым веком

Столица, которой не спится,
Купается в темной росе.
И ты не последняя спица
В ее запасном колесе —
Бежишь от дежурных респектов,
Оставив на память — каков! —
На глянце рекламных проспектов
Протектор своих башмаков.

Баюкает сирые гнезда
Ночная сиделка-печаль,
И город на вырост, и звезды,
И небо с чужого плеча,
И гордо молчащий звонок...
Орлы не сбиваются в стаи,
Поэтому ты одинок.
Но фокус ведь именно в этом,
Перо и чернильная ночь
На то и даются поэтам.
Чтоб немочь могли превозмочь,
Чтоб в рифму с урановым веком
Сквозь зарево книжных костров
Стучалась в сердца имярекам
Целебная музыка строф.

Александр Врублевский

Узоры ветвей

Вечер и ночь


1

Густеют тени.
На миллионы огней
Рассыпался день.

2

Уличное кафе.
Свечи фонтанов зажгла
Ночь на прудах.

3

Безлюдный парк.
По дорожкам хожу всю ночь
От звезды к звезде.

4

Стылое солнце ушло.
На заснеженной улочке
Затеплились фонари.

5

Темный вечер
Разрезала пополам
Гирлянда моста.


6

Пламя дня
Гаснет в красной жаровне
Закатного солнца.

7

Темнеет листва.
Скоро сольются друг с другом
Небо и туча.

8

Стих шум машин.
На пустеющей площади
Только ветер и снег.



Утро и день


1

Туманная морось…
Но с каждой минутой четче
Узоры ветвей.

2

Листва у ограды.
В сухом воздухе глохнет
Стук каблучков.

3
(во дворике музея)

Теперь лишь в грозу
Оживают жерла
Старинных орудий.

4

Опала листва.
Сквозь голые ветви
Струится холод.



5

Утренний парк.
До первого ветра на ветках
Белые хлопья.

6

Звенит майский день.
В бензиновый воздух вплетен
Аромат листвы.

7

Резвятся в воде.
Каждый миг меняют обличье
Фигурки фонтана.

8

Городские пруды.
Веером хвост распустил
Красавец-фонтан.

9

Серый купол небес.
На земле свой оставило свет
Осеннее солнце.

Из цикла «Фонтаны Хабаровска»

1

Фонтан-одуванчик.
Чуть дунешь — и полетят
Брызги семян.

2

На глади пруда
Фонтанов белые паруса
Треплет ветер.

3

Прохладой веет.
Огнями ночного города
Искрится фонтан.
4

Цветут летним днем
Деревца фонтанов
В гранитных кадках.

5

Жаркий полдень.
Плавятся под солнцем
Сосульки воды.

6

Прохладный вечер.
Бутоны алых тюльпанов
На глади пруда.

7

Пушистый шар-фонтан.
Лапкой тронет ветер —
Покатится к воде.

8

На старой площади
Рассыпан мгновеньями брызг
Летний полдень.

9

Шелест шин вдалеке.
Струится беседа
Под пенье фонтанов.

10

Кактус-фонтан.
Сквозь мягкий пушок воды —
Железные иглы!

11

Привокзальная площадь.
Отъезжающим —
Чарка воды!


12

Прохладная ночь.
Северное сиянье
Перед Ледовым дворцом.

13

Площадь у цирка.
К куполу неба тянутся
Тонкие струи.

14

Людское море…
В гул голосов вплетается
Шепот фонтана.

Размышления о русском хайку


Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Велимир Хлебников

Когда заходит разговор о художественной ценности стихов, написанных в жанре русского хайку, почти всегда возникает вопрос об их соответствии оригинальным японским хайку. С одной стороны, это естественно, поскольку ценность любого стихотворения определяется в сравнении с уже написанным ранее.
Так оценивают, например, поэта, пишущего классические рифмованные стихи, находя сходство или различие, подражание или психологическое единство с тем или иным его предшественником.
Но сравнивать таким способом стихи, написанные в жанре хайку невозможно, так как нет у поэта-хайдзина предшественников в российской поэзии. Русские поэты хайку — поэты в первом поколении.
Тем не менее оценить такие стихи нужно, поэтому и возникает желание соотнести их каким-то образом с японскими стихами. При этом у каждого более или менее начитанного человека свое представление о Японии, ее культуре и поэзии. А если учесть, насколько трудно свести воедино литературные традиции таких сильно отличающихся друг от друга стран, как Россия и Япония, то разброс мнений и выводов получается довольно большой и зависит в немалой степени от доброжелательности того или иного критика.
В нижеследующих заметках автор постарался высказать свое субъективное мнение о том, как соотносятся друг с другом японские и русские хайку, а также — с какими задачами сталкивается поэт, пишущий в жанре хайку.

Человек, знакомый с поэзией русского хайку, мог бы заметить, что большинство поэтов руководствуются правилами написания этого вида стихосложения, которые в конце XIX века разработал японский поэт, теоретик и выдающийся реформатор поэзии хайку Масаока Сики.
Интересно посмотреть, как работают эти правила в ином временном отрезке и, главное, в иной языковой, поэтической и культурной среде.


Сезонное слово

Е. М. Дьяконова, японист, к.ф.н., ведущий научный сотрудник Института восточных культур пишет о японских хайку*:

В стихотворении всегда присутствуют два плана. Всеобщий, «космический» план соотносит хайку с миром природы в самом широком смысле. В подобном соотнесении главную роль выполняет сезонное слово «киго», обязательное для каждого стихотворения; это, по сути дела, намек на принадлежность хайку к круговороту природы. О «киго» — смысловом центре стихотворения — японцы говорят, что оно «воскрешает забытое и рождает ассоциации» [Хайку кодза (Лекции о хайку)].
Сезонные слова образуют своеобразные «формулы времен года», или «темы» (дай), воссоздающие определенные картины природы и вызываемые ими чувства. Мацусэки Сэйсэй приводит обширный «каталог» тем, употребляемых в хайку (горная сакура, белая роса, сумерки года, увядшие поля, тысяча птиц, поющие цикады — всего несколько сотен), и прослеживает их происхождение («Манъёсю», «Кокинсю» и др.).
Другой план хайку — конкретный, предметный, осязаемый мир четко обрисованных (вернее, названных) вещей.
Двуплановость хайку создает перспективу на небольшом стихотворном пространстве, включает стихотворение в контекст жанра, одновременно расширяя его рамки…

Из этого отрывка можно понять, что сезонное слово, употреблению которого в поэзии хайку Масаока Сики придавал первостепенное значение, в русском да и любом другом языке неизбежно утрачивает громадную часть своего смыслового и ассоциативного значения. Сезонное слово в русском хайку — это всего лишь указание на время года плюс значение, которое это слово имеет как таковое.
Масаока Сики разработал свои правила, изучив многовековую историю японской поэзии, и правила эти отнюдь не шли вразрез с этим опытом. Выделяя сезонное слово и ставя его во главу угла, он тем самым сохранял преемственность поколений. Обращение к сезонному слову — это обращение к поэтической традиции и ее дальнейшее развитие. Одна из сильных сторон японской поэзии хайку, таким образом, — постоянное обращение к опыту предшествующих поколений.
Русское хайку, лишенное этой подпитки, долго еще будет восприниматься воспитанным на литературной традиции читателем как нечто искусственное, инородное — притом, что сам этот жанр вызывает у любителей поэзии в нашей стране, как и во всем мире, большой интерес, и в нем пробуют свои силы многие.
Интересно, что и некоторые авторы русских хайку придерживаются этого мнения. Например, от Елены Неменко я неоднократно слышал высказывания о подражательном характере русского хайку.

***

короткие дни...
разговор медсестёр
в коридоре
(Петр Савченко)

На примере этого стиха можно увидеть, как работает в японской поэзии сезонное слово.
Вроде бы ничего особенного. Сезон, казалось, не определен — это может быть зима, когда дни короче, или короткие дни — указывает на дни, заполненные работой. Стих дает возможность домысливания, в зависимости от которого создается настроение — сумрачное (если предположить, что это наблюдение больного) или деловое, безличное — со стороны случайно проходящего человека.
Но вот, когда я обсуждал это стихотворение с хабаровским японистом и любителем поэзии Геннадием Турковым, он заметил, что «короткие дни» близко к японскому зимнему сезонному словосочетанию хи мидзикаси.
Если принять это во внимание — как сразу строже и определеннее становится стих. Зима — это метафорически и зима (укорачивающиеся дни) человеческой жизни, когда случайно услышанный разговор становится событием.
А для японского любителя поэзии словосочетание «укорачивающиеся дни» вызовет длинный ряд ассоциаций, примеров использования этих слов в творчестве поэтов прошлого, и это еще больше увеличит смысловую нагрузку стиха.
Но у нас мало кто знаком с японским словарем сезонных слов, поэтому данный превосходный стих вряд ли вызовет большой интерес у русского читателя.
Образно выражаясь, с сезонным словом в русской поэзии хайку обстоит дело, как с английским газоном. Как известно, для того чтобы вырастить английский газон, нужно каждый день подстригать и поливать его в течение трехсот лет. Так и сезонное слово в русском хайку заработает, возможно, только при его постоянном культивировании на протяжении довольно длительного срока.

***

Несколько лет назад я написал трехстишие:

«Нивы» печальные,
Снегом покрытые.
Автостоянка.

Будучи на восемьдесят процентов состоящим из стихотворения Ивана Сергеевича Тургенева, оно тем не менее вызвало интерес на одном из серьезных русскоязычных поэтических сайтов. Спустя двести лет, несмотря на технический прогресс, русский зимний пейзаж выглядит таким же унылым.
Подобная перекличка, обращение к русским поэтам XIX–XX веков могли бы создать определенную поэтическую преемственность.



Отсутствие метафор

Это требование, которое отнюдь не поддерживают даже многие японские и американские теоретики поэзии хайку, в русских правилах написания хайку выносится на первый план и является более чем обязательным.

…Формульность поэзии хайку позволяет с наибольшей эффективностью использовать малое пространство стиха; формулы скрывают в себе несколько смыслов, цепь ассоциаций, мгновенно и автоматически возникающих в сознании читателя. Выявление полного смысла отдельных формул, составляющих узлы в конструкции трехстишия, связано с глубоким осознанием традиции, свободным существованием в ней, ее пониманием. Понять формулы — значит, понять традицию.
В период кризиса жанра вследствие определенной инерции мышления поэты в своем большинстве находились в плену традиционных представлений: они как бы видели природу глазами своих предшественников — великих поэтов прошлого, в результате чего перед их взором представала не сама природа, а устоявшийся набор элементов её описания. На искусственную схему природы накладывалась и искусственность стихотворных приемов. (Е. М. Дьяконова).

Сезонное слово в японской поэзии хайку выполняет во многом функции, присущие метафоре и символам в европейской поэзии.
Убирая метафоры и возвышая сезонное слово, Масаока Сики тем самым отказывается от повторяющихся шаблонов, перегружающих стих деталей и одновременно обновляет жанр путем возрождения подлинной поэтической традиции.
Масаока Сики писал свои правила применительно к японской поэзии, находящейся в том состоянии, в котором она оказалась в середине второй половины девятнадцатого века.
Однако в русском (да и в любом европейском) языке следование этим правилам приводит к тому, что, отказываясь от метафоры и ничего не используя взамен ее, поэт оставляет в трехстишии только один слой — тот, который относится к «здесь и сейчас» — конкретный запечатленный момент, но без отсыла к прошлому — событию или стихотворению.
Между тем метафора в русской поэзии хайку могла бы стать в какой-то мере заменителем японского сезонного слова в двух направлениях. Во-первых, как привычный поэтический прием она приблизит русское хайку к традиционному поэтическому процессу, а во-вторых — придаст стиху нужную глубину и сложность. Конечно, на столь малом поэтическом пространстве, как трехстишие, метафора не должна выпячиваться, а наоборот, быть чуть намеченной, скрытой, трудноуловимой.
***

В 2008/09 году я участвовал в командной ренге, которую ежегодно организует сайт «Аромат Востока». Хайдзины, объединенные в три команды, предлагали свои варианты строф, в результате чего выбиралось лучшее продолжение для ренги. Я заметил, что в некоторых строфах (около двадцати процентов от написанного) авторы неосознанно использовали метафору как поэтический прием. Где-то за восемь туров до окончания ренги я отобрал эти строфы, выделил самые интересные и откровенно слабые (на мой взгляд), оформил все в небольшое сообщение и выложил для обсуждения.
Одним из забавных результатов этого явилось то, что в последующих восьми турах ренги не было написано ни одной строфы, содержащей метафору. Разумеется, строфы не стали лучше оттого, что авторы сознательно исключили из своего арсенала один из поэтических инструментов. Поэтический уровень строф остался прежним.
Но из этого следует интересный вывод: если рассматривать предположение о том, что метафора является искусственным поэтическим приемом, то данный случай как раз свидетельствует о том, что использование метафоры естественно для русскоязычных авторов, а вот отказ от этого — вещь довольно искусственная.



Писать обыденными словами

Масаока Сики писал, что простое «называние» вещей может произвести глубокое впечатление, а его ученик и продолжатель Такахама Кёси, вторя ему, подчеркивал: «В хайку не место лишним словам о предметах и явлениях: они привлекают человеческие сердца простыми звуками».
Эти требования могут быть в полной мере реализованы в неяпонской поэзии хайку. Именно это направление разрабатывается сейчас наиболее плодотворно, что находит отражение в создаваемых многими поэтами-теоретиками правилах написания хайку, которые можно найти в Интернете (например, двадцать советов Джеймса Хэкета по написанию хайку).
Главная задача поэта, пишущего «обычным языком», — стараться избежать обыденности, вторичности, помнить о том, что обыденные слова должны нести весть об уникальности, неповторимости описываемого события. Большое значение в этом случае имеет работа со словом.
Можно сказать, что все те нюансы, на которых строится современное неяпонское хайку, имеют отношение не столько к произведению, сколько к творческому потенциалу автора: в окружающей жизни он нашел интересное явление, которое может стать основой хорошего стиха. И дальше, по идее, должна идти работа поэта со словом (как работа скульптора с мрамором или фотографа с экспозицией и светотенью), в результате чего путем применения тех или иных поэтических приемов, словесных решений из основы-зернышка должно вырасти Стихотворение. Эта работа может длиться от минуты до дня или месяца, но читатель должен чувствовать ее результат, а не только подмеченную автором интересную деталь. Вспомним, как на протяжении нескольких лет неоднократно переделывал Мацуо Басё свое знаменитое хайку о вороне. И вот этой завершающей работы порой не чувствуется в стихах многих современных хайдзинов.
Перенос увиденного явления на бумагу — это не законченное творчество, скорее, черновой набросок того, что должно стать стихотворением. То есть эскизность, изначально заложенная в трехстишие как следствие его небольшого размера, отнюдь не отменяет работы поэта над формой, законченностью и даже предъявляет к этой работе повышенные требования.

***

Хайку возникает, когда поэт видит какое-либо явление в его подлинности и переносит увиденное на бумагу. Но опять-таки, пропуская явление через себя, он не может не привнести в него свое понимание, видение этого явления. И это естественно — в ином случае поэт играл бы роль зеркала, и его роль была бы минимальна. Басё и Бусон видят по-разному, и стихи одного даже в переводе не спутаешь со стихами другого. И в этом — авторском видении, интонации — одна из сторон (слоев) хайку.

***

утро бабьего лета
паутинка через тропу
рвется на горле
(Наталья Леви)

Хайку интересно динамизмом и гармоничностью. Использован прием противопоставления — покой солнечного утра и напряженное эмоциональное состояние человека. Один из редких случаев, когда удалось запечатлеть мгновение, причем мгновение переломное. Паутинка не может удержать, вернуться к радости утра. Рвется нить, соединяющая прошлое и будущее.

***

Японист и большой любитель хайку Геннадий Турков, анализируя мое трехстишие:

Не удержать…
По старой лыжне бегут
Вешние воды.

сделал несколько замечаний:
1) если воды вешние, значит лыжня изначально старая;
2) воды, бегущие по лыжне, могут быть только вешними;
3) ясно без слов, что такие воды не удержишь!

Поэтому все трехстишие вполне можно уместить во фразу: по лыжне — вода!
На это можно возразить, что стремление к абсолютному минимализму никогда не являлось целью поэзии хайку. Многие классические японские хайку, которые состоят из трех строк и семнадцати слогов, при желании тоже легко было бы уменьшить в размере.
Но в данном случае интересно, что Геннадий Турков выделил главное в стихе, его основу. В любом стихе, в том числе и в трехстишии, должна быть основа, но она отнюдь еще не весь стих. Основа, замысел — это зернышко, которому предстоит еще вырасти в полноценное трехстишие.

***

Еще одна проблема современного русского хайку — небольшой размер трехстишия и вытекающая из этого недосказанность зачастую вызывают разное прочтение и даже противоположные авторскому толкования одного и того же стиха.

Сельская церковь.
В кружке для подаяний
Большой огурец.

Это мое трехстишие было написано к циклу гравюр хабаровского художника Николая Холодка, навеяно гравюрой с изображением Иннокентьевской церкви и не вошло в итоговый список потому, что данная церковь не является сельской.
Теплый августовский день, церковь возле станции, огурец — дар проходящих дачников, возможно, ребенка. Незатейливая деревенская картинка.
Между тем возникло мнение о заложенной в трехстишие издевке. Во всяком случае, Феликс Тамми в предисловии к сборнику русских хайку «Наш год» заметил, что этот стих «…тянет нити не только к персонажам дающего и берущего, но и к лермонтовскому «И кто-то камень положил в его протянутую руку».
Трудно сказать, почему появилось это мнение, поскольку такой начинки в свое трехстишие я никоим образом не вкладывал.
Возможно, сыграл роль географический фактор. Предположим, что некий пафосный московский нищий, промышляющий неподалеку от Садового кольца (однако никак не дальше Московской кольцевой автодороги) счел бы оскорблением, обнаружив в своей кружке подобный подарок. В то время как в Хабаровске в лихие девяностые годы нищие, ходящие по квартирам, не отказывались от кулечка крупы, луковицы или хлеба. И огурец на Дальнем Востоке — отнюдь не дешевый овощ, цена его временами превышает сто рублей.
Также издевку можно увидеть, рассматривая стих с позиций некоего символизма.

Интересна реакция одного московского хайдзина на мое трехстишие:

Зимние сумерки.
Сквозь вьюги далекий голос
Тонкий писк комара.

«Можно сломать голову, — писал он, — стараясь представить себе писк комара зимой!»
В европейской части России это представить трудно, однако при наличии теплой зимы и воды в подвале подобное вполне возможно в Хабаровске, большая часть которого лежит на болотах. Хабаровчан зимой комары изредка, но кусают на почте, в магазинах, на работе и т.д. Сам же стих является зарисовкой с натуры — комар вился у меня в квартире вокруг новогодней елки.

Эти примеры, которые можно продолжить, говорят о том, что правило «недостроенного моста» (когда читателю предлагается доработать мысль, начатую автором) срабатывает далеко не всегда. У автора и читателя разное видение, опыт, ощущения. Поэтому «мост» нередко ведет в другом направлении или же «достраивается» читателем по другому проекту. Иногда бывает, что вместо моста в итоге получается кофеварка.
В каждом случае мнение читателя является решающим, поскольку достраивает он.
Иногда за недосказанность принимают композиционную незавершенность, но это разные вещи. Во втором случае — это неумение или просто нежелание работать с формой и материалом — со словом. А этим должен заниматься поэт.
Также иногда стих комментируют сведущие люди, и это их прочтение в итоге становится определяющим — то есть авторский произвол заменяется читательским, хотя, казалось бы, автор имеет на такой произвол больше прав!
Поэтому автору следует тщательнее выражать свою мысль, работать со словом, не стоит бояться и некоторой завершенности.

Несколько лет назад я послал в московский журнал подборку стихов, среди которых было такое:

Шум паровоза.
Дрожат
Слоники на комоде.

Редактор предложил слово «дрожат» заменить на «топочут». Я отказался, поскольку это было бы преувеличением. В ответном письме он высказал сожаление и сообщил, что в своей личной (для себя) трактовке он все-таки сделает эту замену.
То есть при любом авторском решении у читателя остается возможность добавить что-то свое. Поэтому не стоит бояться авторского произвола в хайку — он ничем не хуже произвола читательского, к тому же автор имеет на него больше прав!

***

Говоря о читательском и авторском произволе, нельзя не упомянуть о состоянии критики в хайку, вернее, той ее части, которая стремится к скрупулезному исполнению определенных поэтических принципов, которые в нарождающемся жанре — вещь довольно условная. Как правило, такая критика сводится к перечислению всевозможных огрехов без широкого целостного анализа стиха. Она довольно категорична. Была даже предпринята попытка выставить оценки стихам лауреатов 2-го Всероссийского конкурса хайку по стобалльной системе, что должно считаться крупным вкладом в мировую критическую мысль.

Плохо записывать хайку одним предложением. Плохо использовать глаголы в прошедшем времени… Плохо в хайку использовать местоимения, особенно — «я»… Плохо разбивать хайку на три части... Плохо разносить действие хайку во времени: сначала прыгнула, потом всплеск… Плохо в хайку использовать мысли вслух или речь…

Возможно, некая доля истины в этом есть, но плохо, что не учитывается возможность того, что в конкретном стихе тот же глагол в прошедшем времени, возможно, и придает ему особую тонкость и оригинальность. Такая критика, на мой взгляд, ничем не лучше дотошного подсчитывания слогов в строках, когда только стих, отвечающий размерам 5-7-5, объявлялся хайку.
Сейчас идет процесс накопления, наработки материала, и серьезной критике написанного следовало бы появиться гораздо позже.
Автор волен использовать все возможности языка и любые поэтические приемы с целью предельно точно выразить мысль, заложенную в стихе. Оглядка на правила, написанные для японской поэзии в позапрошлом веке, вряд ли поможет в этом.
Опасность такого подхода критиков-«техников» состоит и в том, что нивелируется, вымывается авторский слой, универсальность приемов приводит к появлению стихов-близнецов. Стихосложение становится сродни складыванию литературного кубика Рубика, и сами стихи получаются довольно среднего поэтического качества.

камнем спит гора
а вокруг камней горы
камни спят горой
(Игорь Шевченко)

Хайку сложено, вроде бы по всем правилам, но за нагромождением камней не видно поэзии, а ведь хайку — это поэтическое воплощение жизни, оно должно быть легким и изящным. Не спасает и персонификация «камни спят». Наверно, у каждого появлялось некое напряжение, когда он оказывался в подобном месте. Я, например, более чем уверен, что камни бодрствуют!

***

Русское хайку во многом отличается от японского по образности, наполнению, поэтической емкости. На это есть объективные причины. Но то общее, что их роднит, — обостренное восприятие мира, стремление показать уникальность, неповторимость мгновения жизни, лаконичность и многослойность — позволит жанру хайку со временем занять достойное место в ряду традиционных поэтических жанров.
Интерес к японской поэзии появился у нас именно с переводами Веры Марковой, которые она, может, в чем-то отклоняясь от оригинала, сделала как можно более приближенными к традиции русской поэзии, использовав привычные русскому читателю поэтические приемы. И этим она, наверное, исполнила самое главное поэтическое правило Масаока Сики.