Владимир ГРЫШУК

Морской олень

Очерк

25 апреля. Место силы

Ровная дорога на юг до озера Буссе — и за рекой Шешкевича джип начинает медленно лезть вверх на Тонино-Анивский хребет. Под колеса бегут весенние ручьи, а солнечные поляны с первой травой чередуются с сугробами выше машины. Лишь четыре дня назад два трактора освободили дорогу от снежного плена.
В горах всегда веселей, колея опасно идет над пропастью серпантином, мой приятель Зверобой вертит рулем, головой. Озирается:
— Какая дорога! Красивей не видел на юге Сахалина!
Я вспомнил, что севернее местного села Новиково есть дорога через перевал на Анивское побережье. Местные жители из-за красивых видов назвали ее «Итальянская». Я был в Италии, два раза. Некоторые итальянские дороги я бы назвал «Сахалинские». Вы понимаете, о чем я? Не надо сравнивать, Сахалин — своя красота.
С перевала увидели, что вечерний туман уже лег на берег Охотского моря. Мы не стали съезжать вниз в эту промозглую сырость и остались вечерять здесь, на весенних горах с великолепным видом на десятки километров окрест. Внизу сверкала солнцем линза залива, а на мысе Анива ясно был виден форпост горы Крузенштерна.
Глотая слюну, я запекал на костре жирную куриную ляжку, а мой молодой товарищ… От Зверобоя остался только ник: полгода назад он стал сыроедом. Очистил организм, похудел на одиннадцать килограммов.
Он аккуратно разложил на траве свои коробочки с белыми ростками пшеницы, с пророщенными в шунгитовой воде семечками подсолнуха, с миндалем, грецким орехом и фруктами, с сушеными навагой и корюшкой. Перед поездкой обещал, что выпьет со мной, но энергетика места и осветившая нас божественная красота солнечного заката предложили ему отказаться от моего вишневого самогона — и он выбрал красоту, а не друга…
Через два часа в машине мы уснули в этом «месте Силы» как два бога, старый и молодой.

26 апреля. День страстей

Утром съехали к морю, из дверей рыбацкого стана вышли двое.
— Можно здесь машину оставить?
— Можно. Куда собрались?
— Хотим прогуляться на север до мыса Великана. Там заночуем, завтра вернемся.
— А у нас вчера сторож из комы вышел, наконец-то. Медведь помял. Поэтому никуда мы здесь не ходим и вам не советуем.
Подумав, Зверобой достал из машины второй фальшфейер и дал его мне.
Позже другой человек рассказал нам версию конфликта: сторож увидел медведя, взял ружье и пошел в его сторону. Решил «посмотреть»... Медведь в три прыжка сел на него, укусил два раза за голову, подрал лапами. Сторож успел выстрелить в воздух, медведь убежал.
Так это было или не так… Мы уходили в медвежьи края без оружия, и нам хотелось верить, что это было не так. Сахалинский медведь крайне редко просто так, без видимой причины, нападает на человека.
За первым же мысом начались следы медвежьих лап на песке, и здесь же под прибойной скалой лежали останки погибшего оленя: четыре копытистых ноги, клочки серой шкуры. Второго изюбря нашли в лесу рядом с морем. Третий, довольно хорошо сохранившийся олень лежал в разрушенном домике безлюдного рыбачьего стана — явно не сам полез туда помирать. Рядом по черной, оттаявшей от снега земле проложил свой свежий след трак снегохода.
Идем дальше — еще кости, разбросанные по пляжу. После известия о стороже все это давило на психику. Вот так прогулка! Своеобразная энергетика кладбища не входила в наши планы. Как они все погибли? Предположили, что виновата прошедшая зима, на редкость снежная. Медведи. Ну и люди, конечно, — вольные стрелки Сахалина, охотнички-браконьеры.
Забегая вперед: примерно за десять километров маршрута мы нашли десять павших оленей.
Позитив весеннего ветра, солнца и волн уравновешивает негатив, море дарит нам морских ежей, и я тоже становлюсь сыроедом. Вместе со Зверобоем едим их икру (вкусно, но много не съешь), перекусываем крапивой, выросшей на береговом склоне (невкусно) и морской капустой, весной она нежна и вкусна, съесть можно много.
Гав-гав! — три собаки бегут нам навстречу, у одной морда измазана кровью. Облаяв нас, они ходом пробежали по пляжу на юг (мы знаем, они со стана на мысе Грозном), а мы увидели очередного оленя, лежавшего на левом боку.
— Смотри, он глазом моргает! — воскликнул Зверобой.
Это была еще живая олениха, судя по животу — стельная. Из обгрызенной собаками нижней челюсти фонтанчиком пульсировала кровь. Возможно, они и загнали ее. Втроем, после зимы ослабевшую.
— Она не жилец, надо облегчить ее страдания, перерезать горло, — сказал Зверобой.
Он достал нож, протянул мне:
— Сможешь?
— Ты что! Это ж не наваге голову отрубить… она мне потом год будет сниться!
Он еще с минуту стоял над ее головой, потом сунул нож в ножны и молча пошел на север… я следом… говорить не хотелось…
Великан был уже рядом, и мы разделились: Зверобой пошел по берегу, а я по еще неезженой в этом году дороге в лесу, она вся в снегу. Как и на берегу, здесь тоже поверх изюбриных следов уже прошлепали когтистые лапы проснувшихся медведей. Опять увидел двух оленей, прямо на большой поляне мыса Великана — слава Богу, они были живые! «Наконец-то, Дарвина черт возьми… не все погибли!» — подумал я. Опешив от неожиданной встречи с человеком, изюбри секунд десять разглядывали меня, потом ускакали в лес изящными прыжками. Сразу стало легче на сердце от живой красоты… надоел этот Дарвин, нерусский англичанин.
Пора ночевать. За мысом нашли уютное место вверху на утесе, с видом на море. Неподалеку лежал огромный чугунный котел (японский, времен Карафуто) — а севернее были видны плоский остров с колонией чаек и знаменитые каменные арки — одно из самых красивых мест этого побережья.
Зверобой быстро поставил свою легкую (меньше килограмма) двухместную палатку, я возился с барахлом…
— Вова! Косатки!
Он, не отрываясь, смотрел в монокуляр. В пятистах метрах внизу резвилась семья: здоровенный папа-кит, ребенок размером с дельфина, его мама, братья и сестры. Из их дыхал струями летел пар. Уже много раз видел эти огромные плавники на переходах, как они синхронно и величественно вспарывают поверхность морей-океанов, но здесь было что-то другое, какая-то суета. Они все кружились на одном месте, беспрестанно ныряя-выныривая. Сквозь толщу воды угадывалось светлое пятно рифа — там они и кружили, над подводными скалами. Вдруг из глубины всплыл пузырь крови — и сразу закричали, заплакали чайки, полетели со своего острова справлять тризну по убиенной нерпе. Постепенно пятно крови приобрело форму большого сердца, чайки пикировали туда и хватали с поверхности какие-то красные куски… косатки медленно уплывали в открытое море. Через десять минут ветер растянул «сердце» в длинную и узкую полосу, чайки потянулись на берег, и когда я приволок последнюю сушину для костра и снова глянул вниз — там, как писали в старых романах: «Уже ничто не говорило, что здесь разыгралась трагедия».
Всю ночь хлестал холодный дождь. Упругий ветер-южак молотом вбивал волны в утес, порывами бил в стенку палатки, в меня — через пустой рюкзак, которым я загородился от конденсата, и сквозь сон чудилось, что это мертвые олени и нерпы тычутся в бок, командовал ими сторож с окровавленным скальпом. Просыпался, думал: «Вот страстей-то насмотрелся… впервые так плотно, все в один день…»

27 апреля. Морской олень

Утром я предложил идти назад не по прибою, а рядом с морем по полке в тайге.
— Вчерашняя олениха, скорее всего, погибла. Если пойдем по берегу, рискуем у ее тела нарваться на засаду медведя.
Зверобой согласился, и мы пошли на юг поверху. В лесу спугнули еще парочку изюбрей, потом Зверобой нашел старый череп оленя с двумя роскошными рогами в шестнадцать отростков. (Приглядчивый! Всегда все видит раньше меня.) Рога были тяжелей его рюкзака, и он решил оставить их там же, в лесу.
Сверху тщательно осмотрели песок вокруг вчерашней оленихи: медвежьих следов не было. Спустились на берег и, не задерживаясь, с досадой прошли мимо нее. Тело подвинул и замыл песком ночной прилив, смерть так и не закрыла ее правый, большой и печальный глаз.
А спустя километр увидели труп медведя. Вчера его здесь не было! Небольшого, килограммов на сто пятьдесят. Лапы с когтями обрезаны, вспорото брюхо и вынута желчь — и уходящие на юг следы квадроцикла… Потом нам сказали, что это были браконьеры с одного из местных станов.
На одном из мысов Зверобой достал свой монокуляр, стал разглядывать берег:
— Вижу одинокого оленя! Стоит на берегу, к нему бегут собаки.
— Вчерашние собаки?
— Да. Олень с маленькими рожками, самец… Давай скрадем его, «расстреляем» из фото в упор.
Опять поднялись на таежную полку и, стараясь не трещать валежником, пошли к оленю над морем меж деревьев. Осторожно с обрыва выглянули на берег — до оленя осталось пройти метров сто. Ниже нас, на травянистом склоне, стоял он, туда с пляжа загнала его белая лайка. Метров с десяти облаивала его, ближе подойти боялась.
Удивительно: был сильный шум от южного ветра, и грохот прибоя, и собака лаяла — изюбрь услышал фотоохотников! Спрыгнув вниз, он остановился на берегу. Уши вертелись как два локатора, он силился разглядеть нас сквозь заросли медвежьей дудки. Собака поднялась по склону и стала ласкаться ко мне, а олень… Олень поскакал прямо в море по обнаженному отливу — и с ходу бросился в волны, поплыл.
Прошло минут пять.
— Долго он не выдержит в весенней холодной воде, сейчас повернет к берегу, — сказал Зверобой.
Но олень плыл и плыл в открытое море, никуда не поворачивая. Прошло десять минут.
— На Хоккайдо заплыв делает…
— Нет, прямо по его курсу Курилы…
Уже и в десятикратный монокуляр я с трудом различал голову, плывущую в волнах.
— Сейчас крякнется наш олень, утонет от переохлаждения, — с сожалением сказал Зверобой. — Смотри, еще льдины плавают, вода около ноля градусов.
Было неприятно на душе — это мы его в мокрую морозилку загнали…
«Куда ты плывешь!» — думал я, напряженно вглядываясь в море. «На восток плывешь, с ума сошел… поворачивай, поворачивай… на юг или на север…»
В километре от берега он повернул. На юг. В монокуляр хорошо была видна его голова в профиль, как плывет он без устали, с хорошей скоростью. Как каяк MaksimPetrovich-а. Описав полуторакилометровую дугу по штормящему морю, изюбрь вылез на островок возле берега.
Я уже хотел посмеяться над смертным прогнозом товарища, но он опередил меня:
— Вот видишь, налопался на склоне свежей крапивы — и все ему пофиг, даже Охотского моря хардкор. Вот такие мы, сыроеды! — и Зверобой с гордо поднятой головой начал спускаться к берегу. Я только руками развел: вывернулся, гад!
Мы шли по пляжу мимо изюбря, а он все стоял на островке в море, грелся на солнышке, потряхивал ушами. Ждал, пока мы пройдем мимо подальше на юг. За мысом я последний раз оглянулся. Нагретый солнцем воздух волнами поднимался с обнаженной литорали отлива, из-за него в монокуляре олень двоился, троился, и мне померещилась тельняшка на нем и белая фурага с крабом меж рожек. Морской олень.