H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2014 год № 3 Печать E-mail

Работы художника Юрия НАЗАРОВА

 

 

1

Автопортрет

 

 

 

2 gr

Эскиз декорации к спектаклю «Прежде чем пропоёт петух» по пьесе И. Буковчана

 

 

3

Эскиз декорации к спектаклю «Мария Стюарт-2» по пьесе Ф. Шиллера

 

 

4

Эскиз декорации к спектаклю «Судьба профессора Доуэля» по повести А. Беляева

 

 

 


 

 

 

Валерий Кравченко. Трудные вершины Юрия Назарова

Наталья Савельева, Юлий Пустарнаков. «Знаю, умру на заре!..»

 

 


 

 

 


Валерий КРАВЧЕНКО



Трудные вершины Юрия Назарова

 

 

В десять лет трагически — на всю жизнь — пострадало его зрение.
В двадцать — ему отказали в высшем образовании.
Но, вопреки всему, он стал Художником, гордостью отечественной культуры, русского театра…
Тридцатого сентября 2011 года Юрию Николаевичу Назарову исполнилось 75 лет.
А в 2013-м он вновь талантливо одарил Камчатку: почти одновременно вышли из печати книга воспоминаний «Исповедь художника» и альбом «Юрий Назаров. Театрально-декорационное искусство, живопись, графика».


 

Вы видели, как возникают горы?



Вздрагивает земля. Словно что-то вскипает в ее тайных глубинах. Сквозь предрассветный туман едва угадывается мощное движение, идущее ввысь. Растут серые тени, заполняют пространство. И вот уже первые лучи золотистого солнца высвечивают острые вершины, пронзившие небо… Так в камчатском театре (давно, в 1976 году) начинался спектакль «Материнское поле» по повести Чингиза Айтматова. Еще никто не появился на сцене. Не прозвучало ни единого слова. Но зрительный зал, потрясенный величием ожившей картины, вставал и бурно аплодировал автору — главному художнику театра Юрию Назарову…
Он появился на Камчатке в 1967 году, успев за прожитые три десятка лет многое вкусить и, главное, утвердиться в своем призвании… Никто до сих пор не дал ответ: как появляется талант? Многое непостижимо и в судьбе Назарова. Родился в 1936 году. Рос в семье знатного машиниста, которому доверялось водить поезда с такими крупными фигурами эпохи, как Калинин, Каганович, Ворошилов. Мама (дочь атамана казачьего войска) растила пятерых детей, что в военные и последующие годы было делом весьма нелегким. Никто в семье не имел касательства к искусству. Да и старый казахский городок Казалинск, расположенный в устье великой Сырдарьи и возникший, как поговаривали, по предписанию самой Екатерины, был примечателен разве тем, что старый Арал, уходя в пески, «позабыл» захватить с собой корабли. Так и остались они рядом с жилищем людей, испеченные солнцем, отполированные босыми ногами местных ребятишек. (Какая декорация к спектаклю! Но о театрах здесь, среди белой бесконечной пустыни, мало кто слыхал)…
Война полыхала где-то очень далеко от азиатских границ. Но в каждой семье сумела оставить свой горестный след. Не обошла она и Юркино детство. Не выжил старший брат Боря. Да и сам Юрий (пацан смышленый, инициативный) попал в беду, желая «мстить фашистам». Он «изобрел» загадочную смесь, при помощи которой — конечно, в грезах — летели под откосы вражьи поезда. Эксперимент неуемного мстителя закончился печально: нежданный взрыв лишил его правого глаза… Я познакомился с художником Юрием Назаровым более сорока лет назад. И лишь недавно разузнал, какой удар настиг его в ребяческие годы. Ничто — ни творчество, ни поведение в быту — не намекало на проблему, с которой жил, работал этот человек. Он бегал по лесам, как самый зоркий охотник. Он побеждал глубины сцены, прекрасно чувствуя пространство, прихоть света, рельеф и сочетанье красок. Он рисовал, черпая силы у окружающего мира.
Тогда, подростком, он много тренировался. Стрелял из лука. Бросал шары: добился уровня жонглера. Осилил бильярд… Художественную одаренность школьника учителя заметили в его тетрадках по чистописанию. Каллиграфия настолько восхищала, что Юрины странички стали выставляться напоказ. Конечно, в редколлегию ввели… Многие годы Назаров полагал, что именно там, в школе, он начал рисовать. Но как-то (Юрий уже являлся художником театра) крестная, с которой встретился в 1957 году, положила на стол милые детские рисунки: «Смотри: это ты, сынок, рисовал. В три года! Я сберегла…»
В 1954-м семья переехала в Сызрань, на Волгу. Там Юра окончил десятилетку, а чуть раньше (с отличием) — школу-студию изобразительного искусства. Некоторое время он брал уроки у замечательного мастера — профессора живописи, ваяния и зодчества Бориса Владимировича Аргунова. Художник был принужден безвыездно жить в Самарской области, испытывал нужду, одиночество. А потому, радуясь встречам с заботливым и одаренным учеником, он не ограничивался задачами уроков, а очень много и назидательно рассказывал — об искусстве, о великих русских мастерах слова, живописи, театра, с которыми когда-то общался (ему довелось учиться даже с Маяковским!). Юра убористым почерком (две строки вмещал в одной клетке) записывал в толстую тетрадь все беседы. Со временем вышел необыкновенный по объему и информации учебник, с которым молодой художник долго не расставался.
С этой тетрадкой и десятком своих лучших живописных работ Назаров отправился в Ленинград, мечтая поступить в «Мухинку» (так упрощенно называли Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени Веры Мухиной). Парню было двадцать лет. Вера в собственные силы, фантазии, будоражившие одаренную душу, сулили сияющие дали. Увы, не все так просто. Один раз сдал экзамены, год спустя — еще раз. Но, несмотря на отменные оценки, зачислен не был… Ему пытались разъяснить причину: мол, излишек талантов, принять всех невозможно. Покорно выслушал Назаров несправедливый приговор. Не очень уверовал в объясненья (конечно, зрение всему причиной!). Но и сдаваться не помышлял.
А дома наконец судьба подкинула Назарову подарок: театр в Сызрани искал художника-исполнителя. Увидев крохотное объявление, Юрий бросился в театр… То было время, когда в провинции осело немало столичных мастеров. Война давно прошла. Но далеко не все хотели возвращаться… Театр, где стал работать Юрий, не был исключением. Около десятка актеров из Москвы и Ленинграда блистали на сцене. Дух истинного творчества царил на репетициях, в гримерных. Именно там Назаров, кажется, впервые проникся пониманием того, что лишь содружество людей неравнодушных, двужильных и, главное, умеющих понять друг друга, способно сделать чудо — волнующий, незабываемый спектакль.
Он не засиживался в стороне, не мог быть просто созерцателем. Он изучил все механизмы сцены. Познал секреты декораторов, гримеров, костюмеров. Любил подсаживаться к режиссеру, вникая в мелочи, детали репетиций. Прислушивался к музыке: как сочетается она с движеньем света, игрой актеров, развитием сюжета. И, несомненно, был первейшим помощником художников, которые трудились в театре… Инициативу, личные идеи, работоспособность и пытливость Юры стали замечать: сначала предложили юноше возглавить работу декоративного цеха, чуть позже доверили самостоятельно оформить новую премьеру…
Дела семейные перенесли в 1959 году Назарова поближе к Казахстану, в город Орск. Спектаклем «Барабанщица» по пьесе А. Салынского молодой художник заявил о себе довольно звучно. У Юрия мгновенно «появилось» отчество. Возникли предложения из разных мест… Мне трудно объяснить дальнейшую непоседливость художника: за восемь лет Назаров сменил несколько театров. Работал в Стерлитамаке и Майкопе, Караганде, Алма-Ате. Везде ему сопутствовал успех. Вручались звания, дипломы. Он стал лауреатом республиканского смотра театров Казахстана. За спектакль «Амангельды» (по пьесе Г. Мусрепова) художника представили к Государственной премии. Но даже этой почетнейшей награды не стал он дожидаться: ткнул пальцем в карту — оказался на Камчатке (в 1967 году)…
Что он искал? Достойнейших партнеров? Пронизывающих впечатлений? Невиданных красот земли?.. Пожалуй, все. Масштаб мышления Назарова, растущий опыт, желание рискнуть, но одержать победу не оставляли выбора. Он становился мастером…
Камчатский театр во второй половине 1960-х жил на подъеме. Островский, Горький, Грибоедов, Лопе де Вега и Шекспир, Арбузов, Маяковский и Фадеев — театр избегал случайных пьес, чтил классику и современников, проверенных на разных сценах… Царил на сцене Владимир Павлович Андрианов, единственный в ту пору народный артист РСФСР, сыгравший (по велению Москвы) роль Ленина. Взбиралась по ступенькам славы Светлана Семенова, к которой пробивались зрители — заполучить автограф. Ее супруг — актер Владимир Космачевский — готовился примерить на себя роль драматурга. А Наум Львович Эренбург, уже поставивший здесь собственную пьесу («Здесь начинается Россия» — в честь 225-летия Петропавловска), увлекся сочинением стихов и песен. Жили сценой Лидия Васютина, Галина Астраханкина, Майя Соловьева, Василий Абакумов, Майя Банчук, Тамара Смирнова, Василий Красногор — актеры разных темпераментов, стремлений, взглядов… Юрия Назарова, бросившего — ради Камчатки — роскошную квартиру в столице Казахстана, поселили в театре, в низкой комнатенке (за стенкой — сцена). Но он не обращал внимания на свое неприглядное пристанище: красавица Камчатка кружила голову, лишь только выходил во двор. Вулканы, облака, гладь бухты, свежий ветер — все восхищало, радовало душу. Он сразу — с Космачевским — отправился рыбачить. Лихо заполнял этюдник чарующими видами природы. И с этим чувством бесконечного восторга мгновенно принял театральный коллектив, с которым предстояло многое понять, проверить, пережить.
Потом, немало лет спустя, он будет уезжать с Камчатки (и — возвращаться!). «Как может человек, обласканный Камчаткой, собрать вдруг вещи, бросить театр?» — допытывался я не так давно у художника. Назаров как отрезал: «Я никогда не покидал Камчатку! Я уезжал на время. И я работал только там, где было интересно».
Тут мастер сцены прав. Когда в 1968 году талантливый кудесник сцены Владимир Николаевич Панов задумал ставить фантастику Беляева, Назаров ликовал. Увидев премьеру спектакля «Судьба профессора Доуэля», в Петропавловске все первым делом заговорили о художнике. «Оформление сцены поражало, — вспоминал журналист Олег Дзюба. — Декорации были усеяны черными расплывчатыми фигурами, похожими на тени. Они и были тенями, подобными той, что осталась на хиросимской стене после атомного взрыва. В черный полупрозрачный халат облачен доктор-изувер Кемп. Полы халата будто разбрасывали на ходу клочья мрака, как напоминание о том, что происходит, когда самая гуманная профессия становится преступной». Журнал «Театр» утверждал: «В спектаклях Назарова всегда тщательно продумана композиция, в них — немногословность, четкое распределение предметов. В таком пространстве легко двигаться актеру, а режиссеру обеспечиваются большие возможности для построения мизансцен… Созданное им художественное оформление всегда ясно, даже если оно сложно. Это чрезвычайно ценное качество — правда без позы…»
Да, правду он любил. Назаров облачал в роскошные (правдивые!) одежды отживших королев. Перемещал в пространстве горы. Он путешествовал во времени и помещал людей в невероятный мир фантазий, преследуя одну лишь цель: быть убедительным, правдивым и — непохожим на других. Он все хотел учесть — задачу драматурга, идеи режиссера, индивидуальные черты артистов, музыку и свет. И чем подробней, глубже проникал в проблемы, тем все трудней давались нужные решения… Со временем Назаров научился не спешить. Все взвешивал реально. И если уж пришла идея, то бился до конца. Не соглашался, редко уступал.
Возможно, в этом он был труден. Но поражал и результат…
В 1970 году пост главного режиссера камчатского театра занял Григорий Жезмер, известный Назарову еще по Средней Азии. Яркий, неординарный человек, он слыл диктатором. Дискуссии и споры, демонстрации характеров и настроений — все было не для него. Как скульптор, он лепил каждую новую работу, не считаясь ни с кем. «Да как ты можешь с ним работать?» — дивились старые друзья, встречаясь на гастролях, в министерстве. «А я могу», — смеялся Юрий, умалчивая о деталях. Да, на прогонах, репетициях летели искры. Но, как поведал классик, только «из искры возгорится пламя»… Вспоминают, что при работе над «Материнским полем» Жезмер никак не мог принять концепцию Назарова. Режиссер ушел с генеральной репетиции мрачнее тучи. Не спал всю ночь и Юрий: осмысливал, ревизовал свои идеи. Когда же следующим вечером на сцене внезапно дрогнула земля и шевельнулись горы… Не буду повторяться…
Правление Григория Жезмера осталось в памяти театра как неделимая и яркая эпоха. «Мария Стюарт» Шиллера, «Венецианские близнецы» Гольдони, «Василиса Мелентьева» Островского, «Прежде чем пропоет петух» Буковчана, «Иркутская история» Арбузова, «Валентин и Валентина» Рощина, «Молодая гвардия» Фадеева, «Проснись и пой» Дьярфаша — не все из перечисленного ставил именно Жезмер. Но репертуарная афиша, формируемая главным режиссером, свидетельствует о чрезвычайно высоком уровне театра той поры, профессиональном взлете его творческих возможностей… В содружестве с Юрием Назаровым хотели работать все режиссеры, которые возникали на Камчатке (Александр Иноземцев, Тамара Сапего, Виктор Антонов, Наум Эренбург, Андрей Лапиков, Валентина Беатова, Валентин Зверовщиков). Не с каждым он хотел... Дружба с актерами, которые казались близкими, осталась в памяти художника на всю жизнь. Елена Улыбина, Владимир Космачевский, Светлана Семенова, Владислав Болеславский, Анна Савельева, Олег Баглюков, супруги Спасские, конечно, Андрианов — отбор в его душе всегда был жестким, не поддающимся на веяния сверху. Но потому и основателен.
Прекрасно ладил главный художник театра с теми, от кого зависела «материализация» его идей. Декораторы, бутафоры, столяры, костюмеры, гримеры, монтировщики, электрики — без их старания, самоотдачи, художественного вкуса не состоялся бы театр. Назаров до сих пор с особой нежностью перечисляет имена: «Володя Федоренко, Костя Чудинов, Боря Волков, Светланка Чумак, Ваня Демин, Семен Бережнюк, Володя Кузнецов, Сергей Светличный — список людей, которым я признателен, огромен…»
Но художник не просто передавал эскизы, чертежи декораций в руки мастеров. Он сам овладел их профессиями. Живописал задники, работал с деревом, металлом, тканью. Он даже (по рисункам из книги Крашенинникова!) раскроил и сшил костюмы для знаменитого спектакля Георгия Поротова «Потерянный праздник» (1980), показанного затем на сцене Малого театра (там, к слову, москвичи, сраженные уникальностью работ Назарова, рискнули пойти на неслыханную дерзость: упросили подарить им декорации, костюмы из этой поротовской постановки)…
Увы, высокие достижения не защищают от обид. И путь любого мастера не сплошь усыпан розами. Любовь и ненависть, интриги, зависть, лесть — не избежать всех этих «яств», коль водится в душе талант. Тут важно не сломиться. Не захворать влечением к наградам (кратчайший путь к утрате личности). И верить в собственные силы… Художника Назарова боготворили. И тут же ставили подножку: не принимали в творческий Союз коллег (мол, нет достойного диплома), «дробили» звание заслуженного деятеля искусств по той причине, что он (какое горе!) — «не член Союза». Отдельные «светила» с разумным видом утверждали, что в театре, мол, не может быть художника. Так, бутафор. Не больше… Такая кутерьма была досадна и смешна. Десятки театров мечтали заполучить к себе Назарова-художника. Но он не отбывал. Держался за Камчатку. Любил ее…
Как водится, провинциальный театр — большой трудяга. Ему почаще, чем в столицах, приходится менять репертуар. А значит, совершать работу, мобилизующую силы коллектива. Но быстрота и интенсивность не вправе отражаться на качестве премьер. И хоть всегда и везде присутствует суровый термин «план», он не спасает от авралов, суеты, утраты нервов… Назаров знал, когда работается, думается лучше — по ночам. Он уходил из театра в пять утра, а возвращался в десять. В его каморке, где первоначально жил, допоздна засиживался режиссер Панов. Потом — в любое ненастье (дождь, ветер, снег) они… кидались в бухту, как натуральные моржи. Чуть позже — в час-два ночи — к ним заявлялись гости: великий фольклорист Георгий Поротов, писатель Роман Райгородецкий, поэт Эмиль Куни. В притихшем темном театре велась полемика — о судьбах мира, будущем Камчатки, ее культуре.
Да, сорок лет назад такие разговоры велись всерьез. Жил в людях дух горячих перемен, энтузиазма, веры. Писатели, поэты, художники и музыканты (и коллективы: ансамбль «Мэнго», симфонический оркестр, капелла) стремились к истинным высотам и — приближались к ним. Камчатская культура возрождалась, приобретала новый лик, а театр, как старший брат, показывал достойнейший пример. Специалисты ликовали: «Режиссер, художник, актеры созвучны и едины в достижении творческой цели!» Нешуточное приглашение в столицу, на сцену Малого театра (1981) — и успех! — какие доказательства нужны?!
Но неустойчив мир, непостоянны и не вечны люди… Как только коллектив бросала личность, устои разрушались, слабели силы. Потерю лидера (отъезд Жезмера, например) знавал камчатский театр. Случайные пришельцы, мелькавшие на сцене, чтобы поставить разовый спектакль, не приносили славы и уж, конечно, были неспособны разумно, вдумчиво влиять на театр, поддерживать его развитие и перспективу… Назаров, как барометр, предвидел близость неудач (ему, художнику, вдруг становилось скучно) и — уезжал.
Но помните (?): «Я никогда не покидал Камчатку!» Он ставит в Горьковском театре драмы одиннадцать спектаклей (за три года). Проводит выставку в честь своего пятидесятилетия. И — вновь бредет по краю синеглазой бухты, поглядывая с грустью на камчатский театр… Туда он не вернулся. Работал в Фонде местного отделения художников. Писал картины. Он только раз (в 1993 году), любя оркестр Георгия Аввакумова, отозвался на просьбу актера и режиссера Олега Баглюкова и появился в театре, чтобы украсить юбилейный вечер музыкантов.
Назаров вновь содеял чудо. Он подарил огромной сцене, с которой жил шестрадцать лет, сто огненных больших свечей. Он разместил их в разных уровнях пространства, зажег, как звезды. Живая музыка оркестра звучала в тепле живых огней…
Но как живет художник нынче — вдали от театра, шума света, привычных почестей, интриг, торжеств?
Его спасает живопись. И тот очаг, который создан нежными руками жены Наташи и сына Ильи… На сценах театров — смог Назаров посчитать — поставлено свыше двухсот спектаклей. Число этюдов, малых и больших полотен, портретов близких и родных людей не угадать: их тысячи.
Рисует и сегодня напряженно. Готовит выставку. Знает, как ее назвать: «Театр живописи Назарова». В нее войдут и старые, и новые работы (возможен триптих, посвященный Александру Гилю, портреты дочери и внучки, людей, которых почитал, разнообразные пейзажи, любимые цветы с названьем «Лотос»)… Еще в девятом классе он — на равных — участвовал в выставке картин профессионалов. С тех пор Уфа и Сызрань, Хабаровск, Горький и Чита, Владивосток, Казань, Москва (конечно, Петропавловск) не раз вручали живописцу дипломы, грамоты, лауреатские награды. Имеются медаль «За доблестный труд в ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина» (1980) и звание заслуженного работника культуры (1983). Но есть почетный знак, которым Юрий Николаевич особенно гордится: «За отличную работу» Министерства культуры СССР. «Еще тогда (четыре десятка лет назад) мне говорили, что он обеспечит персональную пенсию», — припоминает нынче награжденный.
Не выполняет государство обещаний. Великая держава благодарит своих почтенных граждан пожизненным пособием, каким владеет нерадивый дворник. Досадно! Но Юрий Николаевич почти не предается грусти. На небольшой поляне, приобретенной десяток лет назад (в окрестностях села Центральные Коряки), он вновь… стремится к небу. Назаров завершает новый свой проект: постройку домика, который новичку узнать несложно. Он, домик, не велик размером. Конечно, не богат. Но высота! Пять уровней (как будто — этажей). Вверху, на воздухе — площадка для обзора. Пускай побаливают ноги и множатся диоптрии в очках. Поднимется тихонечко наверх, а там округ — Камчатка-сцена! Диковинные дали. Осенние хребты. Распадки, скрытые туманом. Неповторимый, вечный свет закатов…
Оставим живописца на вершине. Вернемся к прозе.
Камчатский театр, который в 2013 году отметил свое восьмидесятилетие, знает немало ярких имен — актеров, режиссеров, запавших в память, оставивших прекрасный след в культуре полуострова. О них мы можем спорить, рассуждать. Их можно даже выстроить в цепочку — по степени таланта, свершениям на сцене, по творческому стажу, наконец. Но есть единственное имя, стоящее чуть в стороне и непременно — на центральном месте: Назаров Юрий Николаевич! Художнику нет конкурентов в нашем театре. Ни в отдаленном прошлом, ни сейчас. Наполнены теплом, магическим волненьем его полотна, написанные маслом. Их много дома, в мастерской, на даче. Не меньше их — в коллекциях музеев разных городов и стран, в домах друзей, далеких, близких.
Но — забывают мастеров. Рублем обрублены контакты. Дочь с внучкою осели на другом конце Земли — в Германии. Одна сестра — «за рубежом»: на Украине. Другие две сестры живут в морозном Оренбурге. Но как туда добраться, увидать родные лица?.. Последний год, что Юрий Николаевич живет безвылазно в избушке близ Коряк, не очень часто раздается в двери стук и возникают гости. Его любимые Илья, Наталья Анатольевна зимой загружены работой и могут вырваться из Питера (Петропавловска-Камчатского) по выходным… Лишь мудрый кот Маркиз да краски неизменно рядом…
Я шел к автомобильной трассе. И оглянулся.
На фоне вулканических вершин прощальным солнцем золотилась башня. Высокая фигура живописца виднелась наверху, на смотровой площадке. Внизу шумели травы, словно волны. Бежали в неизвестность облака… Назаров не спешил в тепло. Он упивался ветром… Как тот корабль (в песчаном городе из детства), почти забытый морем…

 

 


 

 

 


Наталья САВЕЛЬЕВА, Юлий ПУСТАРНАКОВ

«Знаю, умру на заре!..»

 

 

Название статьи — хрестоматийная строка из стихотворения Марины Цветаевой 1920 года. Всем известно, что она покончила жизнь самоубийством тридцать первого августа 1941 года, находясь в эвакуации в татарском городе Елабуга. Это случилось не на утренней или вечерней заре, а солнечным днем. Значит, Марина Ивановна ошиблась? Для нее, как для гениального поэта (а Поэт — всегда провидец), это нехарактерно. Почти все главные события своей жизни и жизни своих близких она предсказала, предопределила в стихах.
В литературе по цветаеведению выделяются три версии, три причины самоубийства. Они четко прописаны в книге Ирмы Кудровой «Гибель Марины Цветаевой», изданной в 1995 году:
«На сегодняшний день существуют три главных версии самоубийства Марины Цветаевой.
Первая принята сестрой Анастасией Цветаевой — и тиражирована в многократных переизданиях ее «Воспоминаний». Согласно этой версии, Марина Цветаева ушла из жизни, спасая или, по крайней мере, облегчая жизнь своего сына. Убедившись, что сама уже не может ему помочь, более того, мешает прилипшей репутацией «белогвардейки», она принимает роковое решение, лелея надежду, что Муру (домашнее имя сына Георгия Эфрона — Н. С., Ю. П.*) без нее скорее помогут. Особенно, если она уйдет так.
Другая версия наиболее аргументирована Марией Белкиной. С одной стороны, считает она, к уходу из жизни Цветаева была внутренне давно готова, о чем свидетельствуют множество ее стихотворений и дневниковые записи. Но Белкина вносит еще один мотив; он не назван прямо — и все же проведен с достаточным нажимом. Это мотив душевного нездоровья Цветаевой, обострившегося с начала войны. Белкина опирается при этом на личные свои впечатления, личные встречи — и в этом как плюсы, так и минусы ее свидетельства.

В этом свете последний шаг Цветаевой предстает как закономерный, неотвратимый. Это шаг больного человека…
Наконец, в последние годы появилась третья версия гибели поэта.
В ней роковая роль отводится елабужским органам НКВД.
Автор версии — Кирилл Хенкин, высказавший ее на страницах своей книги «Охотник вверх ногами»…»*
Кирилл Хенкин — сотрудник НКВД, был завербован для службы в этой организации во Франции «с подачи» Сергея Эфрона. Зимой 1941–1942 годов Хенкин служил под непосредственным руководством полковника госбезопасности М. Б. Маклярского, круг интересов которого включал деятелей советской литературы и искусства в предвоенные и военные годы. Хенкин пишет, что Маклярский рассказал ему о том, что сразу после приезда Марины Цветаевой в Елабугу ее вызвал к себе местный уполномоченный НКВД и предложил «сотрудничать». И в Чистополь она поехала за помощью и защитой Николая Асеева.
На данный момент именно третья версия выходит на первый план, находит подтверждения. А что если ее развить?
В литературе часто цитируются письма, записи Марины Цветаевой, где речь идет о самоубийстве. Например: «…Никто не видит — не знает, — что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк. Я год примеряю — смерть». Это из письма Е. Я. Эфрон, сестре мужа (конец сентября – начало октября 1939 года, Болшево).
Но какой человек, а тем более поэт, об этом не думал! К тому же в тех условиях: изоляция на даче НКВД в подмосковном Болшево, болезни ее мужа Сергея Яковлевича Эфрона, арест дочери Ариадны. Но даже в этом письме мы можем прочесть: «Я не хочу — умереть, я хочу — не быть. Вздор. Пока я нужна… (курсив наш — Н. С., Ю. П.). Но, Господи, как я мало, как я ничего не могу!» Но разве она стала менее нужной в августе 1941 года? Сын Георгий еще подросток (шестнадцать лет), муж и дочь арестованы, и об их судьбе толком ничего неизвестно. В Москве Марина Цветаева носила им передачи, а теперь что, бросить всех в беде? Она писала своему чешскому другу Анне Тесковой в 1939 году перед отъездом из Парижа в СССР вслед за дочерью и мужем: «…но выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась…»*. Хотя знала, что в СССР ее вряд ли ожидает что-то хорошее.
Вот строки из раннего, 1918 года, стихотворения «Андрей Шенье»:

Не узнаю в темноте
Руки — свои иль чужие?
Мечется в страшной мечте
Черная Консьержерия.

Руки роняют тетрадь,
Щупают тонкую шею.
Утро крадется как тать.
Я дописать не успею.

Основатель Дома-музея Марины Цветаевой в Москве Надежда Ивановна Катаева-Лыткина говорила мне (Н. С.) еще в 2001 году: «Я не доживу, а ты узнаешь, что Марину Цветаеву убили».
Предположение о насильственном характере смерти Марины Цветаевой высказывалось в книге Галины Фоменко «Марина Ивановна, ведь это было не самоубийство?» и — в неявном виде — в вышедшей в 2007 году книге Вячеслава Головко «Через Летейски воды…»
Может быть, недалеко то время, когда с Марины Цветаевой официально будет снято клеймо самоубийцы? Может быть, удастся найти документы, подтверждающие факт убийства? А пока мы предлагаем подробно рассмотреть третью возможную версию самоубийства и систематизировать факты, которые говорят о недобровольном уходе.
Начнем с 1937 года. Французская полиция занимается делом об убийстве советского эмигранта Игнатия Рейсса (Порецкого). И выходит на группу лиц, сотрудничающих с НКВД. Это эмигранты, в основном из «Союза возвращения на родину». Игнатий Рейсс тоже сотрудник НКВД, но отрекшийся. Он написал письмо в ЦК ВКП, в котором сообщает, что «возвращает себе свободу»* и не хочет быть сообщником Сталина и предателем дела рабочего класса и социализма. За это ему «полагается» смерть. Приказ убить Рейсса приходит из иностранного отдела НКВД. И выполняет его группа Сергея Эфрона. Сергей Яковлевич непосредственного участия в расправе не принимал. Его задачей была вербовка новых сотрудников. Он собрал группу для наказания «изменника».
Сам Сергей Эфрон стал сотрудничать с НКВД с начала 30-х годов. Он искренне верил в Советскую Россию и в то, что таким образом можно искупить свою вину перед Родиной. Ему казалось, что непонятое им тогда, в октябре 1917-го, он понял сейчас. Из воспоминаний Ариадны Эфрон: «Помню один разговор между родителями вскоре после нашего с матерью приезда за границу:
«…И все же это было совсем не так, Мариночка», — сказал отец, с великой мукой все в тех же огромных глазах, выслушав несколько стихотворений из «Лебединого стана». «Что же — было?» — «Была братоубийственная и самоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом; было незнание, непонимание нами народа, во имя которого, как нам казалось, мы воевали. Не «мы», а — лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы отнять у народа и вернуть себе отданное ему большевиками — только и всего. Были битвы за «веру, царя и отечество» и, за них же, расстрелы, виселицы и грабежи». — «Но были и герои?» — «Были. Только вот народ их героями не признает. Разве что когда-нибудь жертвами…»
«Но как же Вы — Вы, Сереженька…» — «А вот так: представьте себе вокзал военного времени — большую узловую станцию, забитую солдатами, мешочниками, женщинами, детьми, всю эту тревогу, неразбериху, толчею, — все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга… Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается — минутное облегчение, — слава тебе, Господи! — но вдруг узнаешь и со смертным ужасом осознаешь, что в роковой суете попал — впрочем, вместе со многими и многими! — не в тот поезд… Что твой состав ушел с другого пути, что обратного хода нет — рельсы разобраны. Обратно, Мариночка, можно только пешком — по шпалам — всю жизнь…»
После этого разговора был написан Маринин «Рассвет на рельсах».
Вся дальнейшая жизнь моего отца и была обратным путем — по шпалам — в Россию, через препятствия, трудности, опасности и жертвы, которым не было числа, и вернулся он на Родину сыном ее, а не пасынком».
О том, каким человеком был Сергей Эфрон, можно узнать, прочитав его замечательные «Записки добровольца».
Марина Ивановна в стихах называла мужа «Ангелом и Воином». Это был ее Герой и Рыцарь.
Но вернемся к французской полиции. Следователи вышли на Сергея Эфрона. Ему пришлось скрываться, и в итоге тайно выехать в СССР. Там уже жила его дочь Ариадна. Туда же стремился и сын Георгий, родившийся в Чехии в 1925 году. В январе 1932 года Марина Цветаева писала:


Езжай, мой сын, домой — вперед —
В свой край, в свой век, в свой час, — от нас —
В Россию — вас, в Россию — масс,
В наш-час — страну! в сей-час — страну!
В на-Марс — страну! в без-нас — страну!

Она-то как раз все понимала. «Здесь я не нужна. Там невозможна…» — писала она.
Марину Ивановну дважды вызывали на допрос в Префектуру Парижа. Характерны ее слова, сказанные на допросе о муже:
«— Это самый честный, самый благородный, самый человечный человек.
— Но его доверие могло быть обмануто.
— Мое к нему останется неизменным».
Много споров о том, знала ли Марина Цветаева, живя во Франции, о сотрудничестве мужа с НКВД. Вероятнее всего — не хотела знать. И допросы в полиции оказались первым столкновением с реальностью.
Марина Цветаева просит разрешения выехать в СССР вместе с сыном. Восемнадцатого июня 1939 года на пароходе «Мария Ульянова» они прибыли в Ленинград.

«Дано мне отплытье
Марии Стюарт…»

— строки из стихотворения, написанного пятого июня 1939 года.
Поселили Марину Цветаеву и Георгия на даче НКВД в подмосковном Болшеве, в поселке «Новый быт». Сергей Эфрон там жил с 1938 года. Ариадна жила у тети в Москве, наезжая в Болшево. Наконец семья воссоединилась. И Марине Ивановне стало окончательно понятно, куда она попала. Это была жизнь под присмотром НКВД, жизнь «на привязи».
Двадцать седьмого августа 1939 года арестовали Ариадну Эфрон, десятого октября — Сергея Яковлевича, в ночь с шестого на седьмое ноября — соседей Клепининых. Было заведено дело на группу Эфрона-Андреева («Андреев» — оперативный псевдоним). Члены группы: С. Я. Эфрон-Андреев, супруги Н. А. Клепинин-Львов и А. Н. Клепинина-Львова, Н. В. Афанасов, П. Н. Толстой и Э. Э. Литауэр. Обвинение: связь с иностранными разведками (французской, английской), активная шпионская контрреволюционная работа против СССР, сотрудничество с троцкистами.
Почему именно в это время произошли аресты? Сопоставим события, которые происходили тогда в нашей стране. В апреле 1939 года арестован бывший нарком внутренних дел СССР Н. И. Ежов, к власти окончательно приходит Л. П. Берия. Идет подготовка к заключению советско-германского пакта о ненападении (двадцать третьего августа 1939 года пакт будет заключен). Берия лично курирует дело группы Сергея Эфрона. Исходя из этого можно предположить, что готовился показательный процесс над группой интеллигенции из «бывших», которые оказались «троцкистами» и «французскими и английскими шпионами». Ариадна Эфрон нужна была для дачи показаний на отца. А группу Эфрона, видимо, планировалось расширить. Этому помешала война и стойкое поведение Сергея Эфрона. Он ни на кого не дал показаний, никого не обвинил и, таким образом, никого не втянул в «черную дыру» того времени. А остальные члены его группы давали показания друг на друга. Началась война, и стало не до выбивания показаний и расширения группы. Шестого июля 1941 года был заочно вынесен смертный приговор всем членам группы. Но расстреливали не сразу, еще «приберегали». Двадцать седьмого июля был расстрелян Н. В. Афанасов, видимо, как менее «перспективный». Двадцать седьмого августа — все остальные члены группы, за исключением Сергея Эфрона. Он был убит только шестнадцатого октября, когда фашисты подошли к Москве. То есть руководителя группы «придерживали», несмотря на то что полноценный широкомасштабный показательный процесс против шпионов-эмигрантов был уже не нужен. Для чего тогда?
Теперь о Марине Цветаевой. После арестов дочери и мужа она с сыном уезжает с болшевской дачи. Зима в Голицыно. Скитания по Москве. Марина Ивановна пишет письма, адресованные Берии и Сталину в защиту мужа и дочери. Носит им передачи. И наконец восьмого августа 1941 года — эвакуация в Елабугу. Это непростое решение. До последнего она сомневается: ехать — не ехать. Да и Мур не хочет уезжать из Москвы.
Мария Белкина в своей книге «Скрещение судеб» приводит слова Марины Цветаевой: «А я боюсь своего паспорта»*. И дает комментарий: «…в паспорте мог стоять особый шифр, непонятный нам, но понятный тем, кому надо, и те, кому надо, сразу могли распознать — кто есть кто…»**. Из этой же книги мы узнаем, что перед самым отъездом из Москвы Марина Ивановна не хочет идти в домоуправление за справкой. Отъезд вообще был странным: с одной стороны — внезапным (седьмого августа ее уговорили остаться Нина Гордон и Самуил Гуревич), с другой — заранее заказан для вывоза вещей приехавший рано утром восьмого августа грузовик Литфонда, приглашены провожающие: Борис Пастернак и Виктор Боков (приехали из Переделкина).
Почему Марина Ивановна боялась идти в домоуправление? Может быть, опасалась ареста? Вспомним, шестого июля вынесен смертный приговор группе Сергея Эфрона, и только двадцать седьмого июля — первый расстрел одного Николая Афанасова. Из протоколов допросов известно, что у Эмилии Литауэр «выбили» показания об антисоветской деятельности Марины Цветаевой. Люди из «органов» могли побеседовать с Мариной Ивановной в том же домоуправлении на тему «сотрудничества» как раз в конце июля — начале августа (коль скоро они активизировались по данному делу в этот период).
Многие исследователи высказывают сомнения по поводу возможной вербовки Марины Цветаевой сотрудниками НКВД. Нам это представляется вполне вероятным. Если ранее спланированный громкий процесс против «неблагонадежной» интеллигенции стал невозможным и ненужным из-за начала войны, то как использовать арестованных и приговоренных к смерти людей? Можно их жизнью шантажировать тех, кто остался на воле, в частности родственников. В свете этого предположения наиболее перспективна с точки зрения работы на НКВД именно Марина Цветаева. С ее помощью можно выявлять недовольных из писательской среды и определять «неблагонадежных».
Тогда понятны колебания и метания Марины Цветаевой перед отъездом. Да, конечно, она боялась, что фашисты дойдут до Москвы, боялась за Мура и за себя, за всех. Но эта ее нерешительность… Эвакуация в Елабугу, возможно, показалась ей шансом укрыться не только от бомбежек, но и от НКВД.

Согласно дневнику Георгия Эфрона, пароход прибыл в Елабугу семнадцатого августа. А двадцатого августа (эта информация из того же дневника) Марине Цветаевой в горсовете предложили работу переводчицей с немецкого в НКВД. Мур упоминает эту организацию в своем дневнике единственный раз. Об этом предложении ему сказала мать. А как было на самом деле? Ведь ей, дворянке и «белогвардейке», у которой сидели муж, дочь и сестра, такую должность предложить не могли. Максимум, на что она могла рассчитывать, — это работа судомойки в какой-нибудь столовой. По версии Кирилла Хенкина, в Елабуге Марину Цветаеву сразу же вызвали в НКВД. Можно предположить и другой вариант — пошла узнать про мужа и дочь, и там ей сразу сделали «предложение». Досье на Марину Ивановну должно было прибыть в Елабугу оперативно. Об этом говорит ряд свидетельств о работе сотрудников отделения НКВД в Елабуге и в случае с Сергеем Яковлевичем Лемешевым, который тоже был там в эвакуации. Он «провинился» только тем, что у его жены была немецкая фамилия. И из-за этого, приехав в Елабугу, он сразу же получил соседей, напарников для охоты, партнеров для преферанса, завербованных НКВД. Это прочитано нами в книге Ирмы Кудровой. Так или иначе, за Мариной Ивановной следили. «Да вот, пайка у нее нет. И еще приходят эти, с Набережной (сотрудники НКВД — Н. С., Ю. П.), рассматривают бумаги, когда ее нет, да меня расспрашивают о ней — что говорит, кто к ней приходит. Одно беспокойство»*, — говорила Анастасия Ивановна Бродельщикова, хозяйка дома № 10 по ул. Ворошилова (сейчас — дом № 20, ул. Малая Покровская), где двадцать первого августа поселилась (поселили!) Марина Цветаева с сыном. Сын был прописан по этому адресу, Марина Ивановна — нет (почему — неизвестно).
Двадцать второго августа (по дневнику Мура) принято решение о поездке Марины Цветаевой в Чистополь, чтобы узнать о возможности переезда. Там — большая литературная колония, хороший знакомый Николай Николаевич Асеев, один из самых весомых членов правления писательского союза, там возможна работа, там — учеба для Мура. И, возможно (это самое главное), Марина Цветаева надеется найти поддержку и защиту у Асеева и от назойливого внимания «органов».
Двадцать четвертого августа она на пароходе уехала в Чистополь.
Первый день в Чистополе — двадцать пятое августа. Посещение Н. Н. Асеева с просьбой о прописке в Чистополе и, возможно, с просьбой о защите. Известно, что за два-три дня до прибытия Марины Цветаевой вопрос о возможности ее переезда из Елабуги уже обсуждался на заседании Совета эвакуированных. Вероятнее всего, это произошло по инициативе Флоры Лейтес, знакомой Марины Ивановны. В переезде ей было отказано (инициатор отказа — драматург Константин Тренев), а Асеев не стал защищать интересы Марины Цветаевой.
И вот теперь сама Марина Ивановна просит о помощи. На этот раз Асеев пишет письмо в поддержку просьбы Цветаевой о переезде в Совет эвакуированных, благодаря которому уже на следующий день правление опять рассматривает вопрос о переезде Марины Цветаевой. И теперь выносит положительное решение о прописке в Чистополе. Можно искать комнату! Но Марина Ивановна не рада такому исходу дела, хотя, казалось бы, ее желание, то, зачем она приехала в Чистополь, осуществилось!
Из «Предсмертия» Л. К. Чуковской:
«— Сейчас решается моя судьба, — проговорила она (Марина Цветаева — Н. С., Ю. П.). — Если меня откажутся прописать в Чистополе, я умру. Я чувствую, что непременно откажут. Брошусь в Каму.

— Тут, в Чистополе, люди есть, а там никого. Тут хоть в центре каменные дома, а там — сплошь деревня.
Я напомнила ей, что ведь и в Чистополе ей вместе с сыном придется жить не в центре и не в каменном доме, а в деревенской избе. Без водопровода. Без электричества. Совсем как в Елабуге.
— Но тут есть люди, — непонятно и раздраженно повторяла она. — А в Елабуге я боюсь.
В эту минуту дверь парткабинета отворилась и в коридор вышла Вера Васильевна Смирнова.
Вера Васильевна заговорила не без официальной суховатости, и в то же время не без смущения. То и дело мокрым крошечным комочком носового платка отирала со лба пот. Споры, верно, были бурные, да и жара.
— Ваше дело решено благоприятно, — объявила она. — Это было не совсем легко, потому что Тренев категорически против. Асеев не пришел, он болен, но прислал письмо за. В конце концов Совет постановил вынести решение простым большинством голосов, а большинство — за, и бумага, адресованная Тверяковой от имени Союза, уже составлена и подписана. В горсовет мы передадим ее сами, а вам сейчас следует найти себе комнату. Когда найдете, — сообщите Тверяковой адрес — и все.
Затем Вера Васильевна посоветовала искать комнату на улице Бутлерова — там, кажется, еще остались пустые. Потом сказала:
— Что касается вашей просьбы о месте судомойки в будущей писательской столовой, то заявлений очень много, а место одно. Сделаем все возможное, чтобы оно было предоставлено вам. Надеюсь — удастся. (Марина Цветаева двадцать шестого августа подала заявление в Совет Литфонда с просьбой принять ее на работу судомойкой — Н. С., Ю. П.)
Вера Васильевна простилась и ушла в парткабинет заседать. А мы по лестнице вниз.

— Ну вот видите, все хорошо, — сказала я, когда мы спустились на площадь. — Теперь идите искать на Бутлерову, а потом к Тверяковой.
И тут меня удивило, что Марина Ивановна как будто совсем не рада благополучному окончанию хлопот о прописке.
— А стоит ли искать? Все равно ничего не найду. Лучше уж я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу.
— Да нет же! Найти здесь комнату совсем не так уж трудно.
— Все равно. Если и найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить»*.
Почему такое настроение, почему «не дадут работы»?
Объяснением может служить рассказ Станислава Тимофеевича Романовского (1931–1996), писателя, уроженца Елабуги. Он в последние дни августа 1941 года, будучи мальчишкой, познакомился с Мариной Ивановной. Скорее всего, в период с двадцать второго по двадцать четвертое августа или тридцатого августа она гуляла по Елабуге, зашла в церковь Святого Николая, где встретила маленького Станислава с другом и разговорилась с ними. «В Елабуге много георгинов», — эта фраза Марины Цветаевой вспомнилась ему через несколько дней, когда Марину Ивановну хоронили. По свидетельству Станислава Романовского, Марина Цветаева лежала в гробу как живая, лицо округлилось, морщины разгладились (по этому описанию оно не было синюшным лицом удавившейся — Н. С., Ю. П.).
Став взрослым, Романовский интересовался обстоятельствами гибели великого поэта. Так, он «…еще в 1962 или 1963 году сообщил своей сестре В. Т. Романовской, ссылаясь на слова очевидца, очень важную информацию о «разговоре Н. Н. Асеева в Чистополе с Мариной Цветаевой». Как пишет В. Т. Романовская в письме от двнадцатого июля 2005 года, при этом разговоре присутствовало еще два человека — тот, кто поведал С. Т. Романовскому эту историю, и «один мужчина (наверное, чекист?)». «Цветаевой подробно рассказали об участии С. Эфрона в шпионской деятельности (агент ГПУ и Франции); она молча, беспрерывно курила — услышанное ее потрясло. Рассказ Станислава, — продолжает автор письма, — был кратким, но смысл его был один — «надо было загнать ее в тупик, добить». Через два дня она ушла» [из жизни]. Очевидец, сообщивший С. Т. Романовскому о разговоре «чекиста» с Мариной Ивановной в присутствии, скорее всего, Н. Н. Асеева, добавил, что она при первых же словах о муже необычайно побледнела («лицо было восковой бледности») и такой оставалась до конца встречи, после которой сразу же пошла на пристань и уехала в Елабугу»*.
Встречу (встречи) сотрудников чистопольского отделения НКВД с Мариной Цветаевой может подтвердить непонятное поведение поэта в гостях у Шнейдеров, знакомых Лидии Корнеевны Чуковской, в тот же день, когда было дано «добро» на прописку в Чистополе. К Михаилу Яковлевичу и Татьяне Алексеевне Шнейдерам Марина Цветаева пришла вместе с Лидией Чуковской, с которой она искала комнату. В гостях Марина Ивановна читала стихи, отдохнула, а потом внезапно вспомнила, что ей надо с кем-то срочно повидаться в гостинице и ушла, пообещав к вечеру вернуться и заночевать. Но так и не пришла.
С кем она встречалась? В какой гостинице? Неизвестно. Возможно, ее вызвали на встречу люди из «органов».
По словам Лидии Чуковской, Марина Цветаева ночевала в общежитии Литфонда, а утром срочно уехала в Елабугу. Из контекста получается, что отъезд назад в Елабугу произошел утром двадцать седьмого августа. Хотя в «Предсмертии» Л. К. Чуковской написано, что двадцать восьмого. В дневнике Георгия Эфрона: Марина Ивановна приехала в Елабугу двадцать восьмого августа. Значит, выехала она из Чистополя утром двадцать восьмого. Но тогда пропадает один день (двадцать седьмого августа). Что Марина Цветаева делала в этот день, где была, с кем встречалась? Неизвестно.
Следующая запись в дневнике Георгия Эфрона от тридцатого августа: «Вчера к вечеру мать еще решила ехать назавтра в Чистополь. Но потом к ней пришли Н. П. Саконская и некая Ржановская, которые ей посоветовали не уезжать. Ржановская рассказала ей о том, что она слышала о возможности работы на огородном совхозе в 2 км отсюда — там платят 6 р. в день плюс хлеб, кажется. Мать ухватилась за эту перспективу Мать — как вертушка: совершенно не знает, оставаться ей здесь или переезжать в Чистополь»**. Марина Ивановна пошла в совхоз, но получила отказ. Отказ этот не мог оказаться «последней каплей», так как к этому Марина Цветаева уже привыкла, в Елабуге она получала одни отказы, и поэтому вряд ли надеялась на положительное решение. Скорее всего, она, действительно, не знает, что ей делать, куда ехать, если и в Чистополе от НКВД защиты нет. В этом контексте ясны слова Марины Ивановны из разговора с Лидией Чуковской:
«— Я знаю вас всего пять минут, — сказала Марина Ивановна после недолгого молчания, — но чувствую себя с вами свободно. Когда я уезжала из Москвы, я ничего с собой не взяла. Понимала ясно, что моя жизнь окончена. Я даже письма Бореньки Пастернака не захватила с собою... Скажите, пожалуйста, — тут она приостановилась, остановив и меня. — Скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что жить еще стоит? Разве вы не понимаете будущего?
— Стоит — не стоит — об этом я давно уже не рассуждаю. У меня в тридцать седьмом арестовали, а в тридцать восьмом расстреляли мужа. Мне жить, безусловно, не стоит, и уж во всяком случае все равно — как и где. Но у меня дочка.
— Да разве вы не понимаете, что все кончено! И для вас, и для вашей дочери, и вообще.
Мы свернули в мою улицу.
— Что — все? — спросила я.
— Вообще — все! — она описала в воздухе широкий круг своим странным, на руку надетым мешочком. — Ну, например, Россия!
— Немцы?
— Да, и немцы»*.
…Солнечный воскресный день тридцать первого августа 1941 года. Последний день лета. Последний день жизни Марины Цветаевой. Как было известно на протяжении многих лет, утром хозяйка дома А. И. Бродельщикова и Георгий Эфрон отправляются на расчистку аэродрома. О том, что именно Мур, а не Марина Ивановна, был мобилизован на работу на аэродроме, мы узнаем и из его дневника (хотя хозяйка дома упорно утверждала, что вызывали на работу Марину Цветаеву, но ее заменил сын). И, как говорится в большинстве книг цветаеведов, в тот день все жители Елабуги были мобилизованы на расчистку аэродрома. Но это, видимо, не совсем так. Жители, которых в 1968–1971 годах опрашивал Вячеслав Головко, автор книги «Через Летейски воды…», не могли вспомнить, о каком аэродроме идет речь! А А. И. Бродельщикова вначале вообще неопределенно говорила о том, что ее куда-то вызвали, но вроде бы она могла вообще никуда не ходить.
Очень странная история. Может быть, в Елабуге не было аэродрома? Или о нем было велено забыть? Но, так или иначе, Георгий и Бродельщикова из дома ушли. Ушли на рыбалку и хозяин дома Михаил Иванович Бродельщиков с внуком (по крайней мере, так говорит А. И. Бродельщикова — основной рассказчик о событиях этого дня). И Марина Ивановна осталась одна.
Первой вернулась Бродельщикова, она об этом упорно говорит всем, кто с ней когда-либо беседовал. И сразу начинаются противоречия и загадки.
Вячеслав Головко в книге «Через Летейски воды…» приводит фонограммы своих бесед с А. И. Бродельщиковой и записи, сделанные во время этих бесед (1968–1971 годы).
Анастасия Ивановна Бродельщикова ему рассказала, что дверь дома была закрыта изнутри (густо замотана веревкой), она просунула руку в щель и с трудом открыла. А позже в доверительной беседе обмолвилась о том, что дверь была открыта (приоткрыта), но тут же испугалась и пояснила, что им не разрешают об этом говорить. Открыв дверь, А. И. Бродельщикова увидела в сенях повешенную Марину Ивановну. Ноги ее доставали до пола, потому что гвоздь был вбит в низкую потолочную балку. Рядом валялся стул. Зачем нужен стул, если так низко?
Лица Марины Цветаевой Бродельщикова не видела: она висела спиной. Интересно то, что лица не видел никто из всех опрошенных — ни внук, ни сам Бродельщиков. Об этом говорили все. Лицо должна была видеть соседка Романова, которая, по словам Бродельщиковой, пришла к ней, проверила, жива ли повешенная, и вызвала милицию и медработников. Но эту соседку не помнит никто из тех, кто жил рядом с домом Бродельщиковых! Ее не знают ни внук, ни дочь Анастасии Ивановны, которая приехала в Елабугу четвертого сентября 1941 года. Бродельщикова говорит, что сама она в дом не заходила.
Марина Ивановна была в фартуке (так и похоронили). На кухне стояла сковорода свежезажаренной рыбы. Это увидели приехавшие через два часа милиционеры, среди которых опять же не было ни одного знакомого для Бродельщиковой и ее соседей. Та же история и с медработниками. Их тоже никто не знал.
Провели обыск, в результате которого нашли три записки Марины Цветаевой: Муру, Асееву и эвакуированным.
Письмо Муру: «Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело-больна, это — уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».
Письмо к Асееву: «Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает. А меня — простите. Не вынесла. МЦ. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете — увезите с собой. Не бросайте!»
Письмо к эвакуированным: «Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом — сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте»*.
Где именно нашли записки, неизвестно. Ведь их можно было найти, например, на столе или тщательно спрятанными. Возможно, Марина Цветаева продумывала вариант самоубийства, как «крайний случай», и написала письма заранее? Или, предполагая, что ее могут убить, написала свои предсмертные просьбы (боялась не успеть!)?
Если записки были спрятаны, а не лежали на виду, — это также факт не в пользу самоубийства (неизвестно, когда записки найдут, а как же «Не похороните живой! Хорошенько проверьте»?).
Это важный момент, особенно в свете того, что говорил Николай Николаевич Асеев Ариадне Сергеевне Эфрон в телефонной беседе много лет спустя: «Второго декабря (1955 года — Н. С., Ю. П.) она (Ариадна Эфрон — Н. С., Ю. П.) пишет своей приятельнице Аде, с которой они вместе уплыли из Туруханска и которую еще полностью не реабилитировали и та смогла поселиться пока только в Красноярске:
«…На днях разделалась с Крученых и с Асеевым (Крученых скупал у Мура мамины рукописи и торговал ими, а про Асеева я тебе рассказывала). Сперва звонил Крученых — я его напугала без памяти, пригрозила отдать под суд за торговлю — в частности, письмами, — он, видимо, позвонил Асееву, а тот — мне: «А. С.? С Вами говорит Н. Н. Вы надолго приехали?» — «Навек». — «Когда вы к нам придете?» — «Никогда». — «Почему?» — «Сами можете догадаться», — вешаю трубку. Снова звонок: «А. С., я не понимаю… Меня, видимо, оклеветали перед вами… Ваши письма из Рязани я берегу, как самое дорогое». (!!!) — «А я, Н. Н., как самое дорогое берегу последнее письмо матери к вам, где она поручает вам сына». — «А. С. — это подлог (!) — это не настоящее письмо! Я хочу объясниться с вами!» — «Н. Н., все ясно и так, прошу вас не звонить мне и не советую встречаться». Вешаю трубку, и сразу на душе легче стало. Нет, ведь каков сукин сын?..»*
Асеев чувствовал вину перед Мариной Ивановной. Мы знаем об этом со слов поэтессы и переводчицы Надежды Павлович. Вот что пишет Мария Белкина в своей книге «Скрещение судеб»: «Так вот, как-то раз — это было незадолго до смерти Асеева — она (Надежда Павлович — Н. С., Ю. П.) жила в Дзинтари и зашла ко всенощной в ту церквушку. Она купила свечку и вдруг заметила у правого клироса перед иконой коленопреклоненную фигуру мужчины. Он молился, и по лицу у него текли слезы. Она узнала Асеева… Поставив свечку, она поскорей, не глядя в его сторону, заторопилась к выходу, боялась смутить его… Она прошла уже целый квартал, когда он нагнал ее и, молча взяв под руку, пошел рядом. Он сказал, что видел ее в церкви и видел, что она видела его. А знает ли она, о чем он молился?! Он очень виноват перед Мариной, очень во многом виноват…»*
Следствие по факту смерти Марины Цветаевой проведено не было, и нет результата судебно-медицинского исследования (медицинского заключения о причинах смерти). Есть только свидетельство о смерти М. И. Цветаевой № 283 от 1.09.1941 года, в котором написано: «асфиксия при задушении».
Что мы еще знаем? Двадцать седьмого августа 1941 года были расстреляны все члены группы Сергея Эфрона, кроме него самого. Он, видимо, был нужен для шантажа Марины Цветаевой. Возможно, решительным днем «назначили» тридцать первое августа. Марина Ивановна должна была либо принять решение о сотрудничестве, либо умереть.
«По свидетельству высокопоставленного чиновника Министерства безопасности РФ, не пожелавшего публиковать свое имя, в архиве хранится документ, свидетельствующий о том, что кто-то из чекистов посетил Марину Цветаеву буквально за день до ее смерти. Тот же чиновник уверил, что как сам факт разговора, так и его содержание были сознательно задуманы таким образом, чтобы великая поэтесса приняла единственное решение — самоубийство («Аргументы и факты», сентябрь 1992, № 36 (621))»*.
Наш недавний соотечественник Юлий Зыслин, основатель Вашингтонского музея русской поэзии, на своем сайте в Интернете разместил информацию, правда, без указания источника, о том, что «за час до самоубийства к ней заходили энкавэдэшники».
Есть еще одно свидетельство, которое вызывает сомнения, из книги Галины Фоменко: «…Со слов мальчика-жильца, слышавшего все за фанерной перегородкой, тридцать первого августа 1941 года в воскресенье (когда все население Елабуги, включая сына М. Цветаевой Георгия, было отправлено на работы) к М. Цветаевой явились двое мужчин. Они сообщили, что ее муж расстрелян.
Пришедшие требовали согласия М. Цветаевой на «сотрудничество». Она категорически отказалась. Затем началась глухая борьба, послышался ее крик. Мальчик испугался и убежал. Когда он вернулся, тело уже было подвешено на шнуре, и комната была полна людей»*. В доме, действительно, была деревянная перегородка и могли быть мальчики: например, внук хозяйки, его друзья.
А вот то, что не вызывает сомнений — письмо В. Т. Романовской В. М. Головко: «…И тут он (С. Т. Романовский — Н. С., Ю. П.) сказал (это уже во второй раз за период ее (М. И. Цветаевой — Н. С., Ю. П.) «возрождения»): «Я знаю подробности смерти этой многострадальной великой женщины, но никогда о них не расскажу: я боюсь за свою и твою семью» (не ручаюсь за словесную точность, но смысл такой). Видимо, кто-то из «посвященных» ему рассказал тайну — или в Елабуге, или в Москве»*.
Вспомним пророческие, уже цитировавшиеся строки Марины Цветаевой:

Не узнаю в темноте
Руки — свои иль чужие?

Мы надеемся, что все изложенное выше позволяет сделать вывод: у версии убийства (или доведения до самоубийства), по крайней мере, такая же вероятность, как и у версии самоубийства, которая давно принята как аксиома. Мы убеждены в том, что Марина Ивановна Цветаева не по своей воле ушла из жизни. Доказательством этого могли бы служить официальные документы, например, досье на поэта из архива НКВД. Но будут ли они когда-нибудь доступны — неизвестно.
Вопрос о том, как и почему погиб великий русский поэт XX века, остается открытым.




Приложение

Светлана Семенова: «Это была «отсроченная» смерть…»

В 2008 году судьба свела нас с удивительным человеком — Светланой Михайловной Семеновой, психологом, президентом автономной некоммерческой организации «Русское графологическое общество», графологом с двадцатилетним стажем. Ее организация занимается графологическим анализом почерка и автографа, проводя исследования в области общей, детской, семейной, кадровой, медицинской, творческой графологии.
Осенью 2008 года Светлане Семеновой представился в своем роде уникальный случай поработать в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). Она провела графологическую экспертизу предсмертных писем Марины Цветаевой. Подобная экспертиза проводилась впервые.
Светлана Михайловна до знакомства с письмами знала о жизни и творчестве Марины Цветаевой немного, «как все». Поэтому у нее не было заранее сформированных мнений и предубеждений, она читала «с чистого листа».
Тем более значимыми считаем мы ее заключения.

— Всегда очень ответственно работать с подлинными письмами, когда их автор находится в сложнейшей жизненной ситуации. Я думала, имею ли право проводить подобного рода анализ? Ведь человек готовился уйти из жизни! Насколько это этично? У меня ведь чисто профессиональный интерес. Позже я настолько увлеклась личностью и судьбой Марины Ивановны, что казалось — я ощущаю ее присутствие.
Хотелось понять, почему человек гениальный, своеобразный, сильный решился на такой шаг? Что заставило?
Первое же мое впечатление было такое — нет, эти записки она писала не в момент принятия решения об уходе из жизни. Марина Цветаева только «примеряла» смерть, понимая фатальность ситуации, в которую попала. Уверена в этом практически на 100 %. Это была «отсроченная» смерть.

— То есть?
— Дат на записках нет. Не случайно я не сразу и нашла их в архиве. А ведь Марина Цветаева всегда ставила даты в правом углу вверху. Я просмотрела разные ее письма, с семнадцати лет и до двадцать девятого мая 1941 года — письмо дочери. После этого писем не было, точнее, в архиве их нет. Только две последние записки.
Я имела возможность увидеть и понять особенности почерка Марины Ивановны. Что заслуживает внимания? По графологическим признакам видно, что она человек особо одаренный, энциклопедически образованный. Своенравный, волевой, собранный, привыкший и любивший все планировать. Я имею в виду не бытовые планы, она не была, как известно, практичным человеком. Планы — в смысле необходимости какого-то действия. Ее почерк настолько индивидуален, обладает удивительной гипнотической силой, особым ритмом написания, что даже не появляется сомнений в наличии здравого рассудка в момент написания предсмертных писем.
Цветаева не была сломлена, оставалась гордой — вопреки устоявшемуся представлению о последнем периоде ее жизни. Но в почерке проявляется чувство опасности, тревоги, более того — ужаса! Задета, как говорят графологи, зона фатальности, страха. Ощущение, что выхода нет. К тому же, она отличалась богатой интуицией, могла предчувствовать события заранее.

— А с чем было связано это ощущение ужаса? Как вы думаете?
— Конечно, не с бытовыми трудностями. Слишком она была умная, независимая и просто «надбытовая», чтобы быт испугал. И — не с отсутствием работы, не с тем, что сразу не нашлось места. Кстати, во всем известном заявлении о приеме на место судомойки в писательскую столовую в почерке появляются графологические признаки, говорящие о глубине переживаний. Марина Ивановна понимает всю тяжесть ситуации, но не позволяет чувствам выплеснуться. А в последних записках — уже выплеск.

— Фотокопия заявления о приеме на работу в столовую Литфонда от 26 августа 1941 года хорошо известна. А последние записки мы читали в разных изданиях, но нигде нет «от руки». Как они выглядят на самом деле?
— Две записки написаны карандашом. Очень крупный размашистый почерк, что говорит об эмоциональном накале, раскачанных чувствах. Гнева и даже упреков в почерке нет. Только чувство фатальности.
Письма на почтовых карточках. Другие письма, которые я просматривала в архиве, написаны чернилами, на обычной бумаге. Письмо Н. Н. Асееву — с двух сторон, поверх линованных строчек, что называется, «без разбору», в конверте. Повторю, дат нет. Нет на записке, обращенной к сыну, и характерной цветаевской подписи — МЦ, и карточка заполнена только наполовину. После прочтения остается ощущение, что письма не закончены.
И еще очень важно — в какой позе человек пишет: удобно ли ему, за столом или нет… Эти записки написаны как будто второпях, возможно, на коленках, на ходу, вероятно, в Чистополе — за несколько дней до смерти. Буквы в слове «Чистополь» прописаны с особой болью.
Почерк выдает неудобную позу для писания. Неуравновешенность: как будто пишущий хочет унять эмоции. Знаете, когда человек нервничает, он рисует, чертит… Думаю, записки написаны не в последние минуты, а раньше, во время сильных переживаний. Возможно, она была огорчена тем, что ей не удалось сразу получить работу.

— В Чистополе у Марины Цветаевой случилось более страшное потрясение. По свидетельству Станислава Романовского, писателя, уроженца Елабуги, у нее была беседа с Н. Н. Асеевым и сотрудниками НКВД, и ей рассказали об участии мужа, Сергея Эфрона, в шпионской деятельности. Цель разговора — загнать в тупик. И, вероятно, шантажировали сыном, его жизнью. Может быть, она купила открытки на набережной, хотела написать Асееву. На открытку все не вошло — пришлось купить и конверт…
— Эти два письма написаны заранее, совершенно точно.
В графологии существуют определенные признаки у людей, решившихся на добровольный уход из жизни. Часто человек зачеркивает слова — зачеркивает себя как личность.
Есть признаки, характерные для психических больных, для страдающих маниакальной депрессией, для людей, у которых отсутствует инстинкт самосохранения. У Цветаевой ничего этого нет.
Если сравнить последние письма и, например, письмо от двадцать девятого мая 1941 года, мы увидим, что почерк похож, хотя есть и различия. Буквы словно зацеплены друг за друга в письме от двадцать девятого мая, а потом — расстояние другое, почерк шире, размах больше. Сразу и не узнаешь. Дело — в эмоциональном состоянии. Оно другое. Главное здесь — сила и глубина чувств, страх. Можно предположить, что страх за жизнь сына. Она очень переживала за него. Да, возможно, они ссорились, но, как близкий с близким, как мать с ребенком.
Причина, повторю, не в быте. У Цветаевой никогда не было случайных слов, и раз у нее такое появилось — «попала в тупик» — значит, так и случилось. От смысла слова менялась и графологическая структура.
Больше всего противоречий в письме к Асееву.
Вот смотрите сами: «Дорогой Николай Николаевич!» Слово «дорогой» графологически смято, здесь нет смысла «дорогой», как в обращении к близкому. Не дорогой! Наоборот, я вижу недоверие. Особенно первая буква «Д». Первая буква наиболее важна в графологии. А уж в обращении «дорогие сестры Синяковы» смысл еще более стерт.
В слове «сыновья» (просьба взять в сыновья) — в букве «с» — упрек, а не просьба. Марина Ивановна не верила, что ее просьбу исполнят. Читается так: «Мне не могли помочь, так возьмите сына!» С этой позиции все объясняется четко.
Сыном, как известно, Марина Цветаева гордилась. Восхищалась его красотой, одаренностью, рисунками… Я сама видела рисунок — портрет человека, похожего на Берию, — на обороте письма…
Вовсе их отношения с матерью не были такими уж тяжелыми. Мур еще оставался ребенком. Максималистом. И при этом с очень низкой самооценкой! Это сразу видно по почерку, детскому, открытому. Характер несостоявшийся, капризный, как у всех детей. А он был еще и гениальным, к тому же. Но не самовлюбленным.
Георгий не был человеком, отрицающим мать, жестко к ней относящимся. Нет, это ребенок. И он понимал ее гениальность. А на обороте писем, как многие дети, тренировал роспись…

— Известно, что в последние два года Марина Цветаева стихов почти не писала. Практически не стало «поводов» для творчества. Для вдохновения. Поэтический огонь начал угасать. Жизнь постепенно утрачивала смысл…
— Да. Это чрезвычайно важный момент. Марина Ивановна слишком понимала свое предназначение. Знала, что она гениальный человек. Знала цену своему гению. Посмотрите хотя бы на написание автографа «МЦ». В какой-то степени стиль автографа почти не меняется, отражая сущностные характеристики личности, в отличие от динамической изменчивости почерка в целом. Росчерк Марины Цветаевой обладает особой энергичностью, яркостью, жизнеутверждающей силой. Это автограф человека, преданного своим идеалам и ценностям. Он заявляет о величии и гениальности автора, об осознании автором своей высокой миссии. Неведения того, что она творит, по графологическим признакам нет. Более того, читается: «Если я умру, что будет с моим творчеством?! Как же так? Не хочу умирать!»
— Как в юношеском стихотворении: «Я так не хотела в землю / С любимой моей земли!»
— Во время писания стихов Марина Цветаева входила в особое состояние, которое до неузнаваемости меняет почерк. Гениальность — это взрыв эмоций. Потом повторить такие чувства невозможно. Если бы вы видели ее черновики стихов! Размашисто, без окончаний, со своей символикой… — даже дочь порой не могла прочитать.
От вероятного страха за сына, от охватившего ее ужаса она могла бы как ширмой закрыться творчеством и не замечать ничего — неудобств, неубранной комнаты, пролитой воды…
И все же, почему, обладая сильным характером и волей к жизни, способностью противостоять всем житейским невзгодам (о чем свидетельствуют ее почерк и автограф), она выбрала этот путь?

В ходе первой беседы мы спросили о третьей записке, о которой долго не заходила речь. Оказалось, Светлана Семенова еще не видела этого документа. Она не нашла его в архиве и знала его, как и два первых письма, по книге Ю. М. Каган «Марина Цветаева в Москве. Путь к гибели». В самом деле, все три текста опубликованы в различных изданиях, и мы давно знаем их наизусть. Но нигде нет их в «подлинном виде» — в виде фотокопий.
Потом Светлана Михайловна выяснила, что третьего письма Марины Ивановны в архиве нет. Поэтому вначале она его и не нашла. Искать надо было в другой описи — описи писем Георгия Эфрона. И не за тридцать первое августа 1941 года. Ибо даты и на этом письме нет. Нет и подписи. Это копия письма, переписанная рукой Мура. Переписывая, он, вероятно, плакал — некоторые буквы нечеткие, размытые. Предваряет текст самого письма приписка Георгия: «Копия подлинника письма, написанного рукой моей матери. Заверяет начальник Елабужского РОМ НКВД», подпись, печать. К копии письма прилагается записка, сделанная позже, по-видимому, рукой дочери, Ариадны Сергеевны Эфрон: «Копия письма, снятая Г. С. Эфроном с подлинного письма, изъятого полицией после смерти М. И. Цветаевой. Впоследствии подлинник письма обнаружен не был».
Из дневников Г. С. Эфрона известно, что предсмертные записки он забрал в милиции, на следующий день после гибели матери. Ему вручили два оригинальных письма, а с письма к эвакуированным дали копию.
Возникает вопрос: где третья записка? Что было в ней на самом деле? И была ли она вообще?
Настораживает неопределенность адресата — «эвакуированные». Сомнительно и содержание записки. Она короткая и, по сути, повторяет две первые. Последние строчки: «Не похороните живой! Хорошенько проверьте» нехарактерны для великого поэта, человека сильного, несломленного, обладающего волей к жизни и понимавшего силу своего гения. Хотя в столь трагические минуты можно быть непохожим на себя…
Результаты, полученные при анализе предсмертных писем, подкрепляют сомнения в неопровержимости версии о самоубийстве не по принуждению. Написанные заранее, предположительно в Чистополе, незавершенные записки, в которых читается ощущение сильнейшего страха, исчезнувшая третья записка и вопросы по ее поводу — факты в пользу версии о давлении на Марину Цветаеву органов НКВД. Давления и шантажа, следствием которых могло быть только вынужденное самоубийство — вопреки желанию и необходимости жить. А это то же убийство. Не воля. Неволя.


* Примечания Н. Савельевой, Ю. Пустарнакова.
* Кудрова, И. В. Гибель Марины Цветаевой / И. В. Кудрова. — М: Независимая газета, 1995. — С. 171–172.
* Цветаева, М. И. Сочинения : в семи томах. Т. 6. Письма / Марина Цветаева. — М.: Эллис Лак, 1995. — С. 478
* Болшево. Литературный историко-краеведческий альманах. — М.: Товарищество «Писатель», 1992. — С. 112.
* Белкина, М. Скрещение судеб / Мария Белкина. — М.: «Благовест», «Рудомино», 1992. — С. 287
** Белкина, М. Скрещение судеб / Мария Белкина. — М.: «Благовест», «Рудомино», 1992. — С. 287.
* Головко, В. М. «Через Летейски воды…» / В. М. Головко. — М.: Елабуга; Ставрополь, 2007. — С. 200.
* Чуковская, Л. К. Сочинения : в двух томах. Т. 1. Повести. Воспоминания / Лидия Чуковская. — М.: Гудьял-Пресс, 2000. — С. 536–537.
* Головко, В. М. «Через Летейски воды…» / В. М. Головко. — М.: Елабуга; Ставрополь, 2007. — С. 116.
* Эфрон, Г. С. Дневники : в двух томах. Т. 1. / Георгий Эфрон. — М.: Вагриус, 2004. — С. 538–539.
* Чуковская, Л. К. Сочинения : в двух томах. Т. 1. Повести. Воспоминания / Лидия Чуковская. — М.: Гудьял-Пресс, 2000. — С. 538.
* Эфрон, Г. С. Дневники : в двух томах. Т. 1. / Георгий Эфрон. — М.: Вагриус, 2004. — С. 7–8.
* Белкина, М. Скрещение судеб / Мария Белкина. — М.: «Благовест», «Рудомино», 1992. — С. 458.
* Болшево. Литературный историко-краеведческий альманах. — М.: Товарищество «Писатель», 1992. — С. 143.
* Фоменко, Г. А. Марина Ивановна, ведь это было не самоубийство? (Возможная версия убийства Марины Цветаевой) / Г. А. Фоменко. — Ростов-на-Дону: Издательский центр «Комплекс», 2001. — С. 103.
* Головко, В. М. «Через Летейски воды…» / В. М. Головко. — М.: Елабуга; Ставрополь, 2007. — С. 187.

 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока