Работы иконописицы Ирины ЯМАСИТЫ

Богородица

Вознесение

Богородица

Въезд в Иерусалим

Рождество

Преображение Господне

Сретение

Александр ХРУЛЁВ

Плод сторичный*

О японской художнице-иконописице Ирине Ямасите

В центре Токио на возвышенности Суруга-дай находится православный собор Воскресения Христова. Во время каждой службы малиновый перезвон колоколов разносит по окрестностям подтверждение того, что в Японии укрепилось Православие. Православие есть и на севере, в Хакодатэ, и в строгом Сэндае, в разбитной торговой Осаке, в скрытном Киото, на традиционно христианском Кюсю и на покрытом лесами загадочном острове Сикоку — везде в Японии. Такое стало возможным благодаря самотверженному труду нескольких горящих христианской истиной подвижников. Одним из работников на ниве православной церкви в Японии была художница-иконописица Ирина (Рин) Ямасита.
Рин родилась в семье человека воинского сословия в 1857 году. Семья ее рано потеряла кормильца, и девочка оказалась на положении «лишнего рта». Рин вынуждена была прилагать неимоверные усилия, чтобы сохранить свою индивидуальность и свое право выбирать путь в жизни.
Как раз во время, приходящееся на детство Рин, в Японии шел процесс перехода власти от военного правительства к императорскому двору (так называемая Реставрация Мэйдзи). Для семьи небогатого служивого человека Ямасита это означало потерю привилегий и денежного содержания, полагавшихся ей ранее. Мать Рин, оставшаяся без мужа с тремя детьми на руках, была вынуждена искать пути выживания. Рин стали готовить к выдаче замуж за крестьянина. Девочке сообщили, что грамота ей не нужна, и школу ей посещать незачем. Тогда девятилетний ребенок самостоятельно отправился в бесплатную школу при буддийском храме «тэрагоя» (японский аналог церковно-приходской школы).
Следующий свой самостоятельный поступок Рин совершила, когда ей было пятнадцать лет. Разговоры о замужестве происходили в доме все чаще и уже надвигались неотвратимой реальностью. Девушка не хотела замуж, она хотела учиться рисовать. К тому времени она уже регулярно изрисовывала любую бумагу, попадавшую в руки. Поскольку наиболее частыми темами ее рисунков были портреты близких, оба брата были в восхищении и горячо поддерживали желание сестры стать художницей. Попасть в крестьянскую семью для Рин означало забыть о мечте. Вряд ли девочка из небогатой семьи боялась работы. Более опасными для ее морального и физического здоровья были бы, видимо, придирки семьи мужа «к благородной». В родном городе Рин, Касаме, были известны случаи, когда женщины, отданные в крестьянские семьи, не выдерживали притеснений и накладывали на себя руки.
Просьбы девушки отдать ее на обучение художнику натыкались на стену непонимания со стороны матери, и тогда Рин решается против воли семьи уйти пешком в Токио. Замысел ее был таков: устроиться служанкой к какому-нибудь художнику и учиться у него рисованию. Это была довольно распространенная в Японии практика «выхода в люди». Многие художники начинали свой путь в искусство именно так.
В Токио проживали отдаленные родственники. Они приняли девушку радушно, позволили отдохнуть денек, а на следующий за ручку отвели обратно в отчий дом.
От первой неудачи Рин в уныние не впала. Напротив, теперь она уже заручилась поддержкой братьев да и матери доказала, что способна на самостоятельные поступки. Через год, в 1873 году, уже с согласия старших девушка опять появляется в Токио.
В то время усилиями Запада политика изоляции страны от иностранного влияния была взломана. Соприкоснувшись с Западом, с выходцами из других стран, японцы вдруг осознали свое отставание во многих вещах. Стремясь обеспечить свое влияние на важную в стратегическом отношении страну, правительства Франции, Великобритании и США наперебой предлагали денежные кредиты на развитие той или иной отрасли промышленности и различную иную помощь. Со своей стороны, японское правительство активно привлекало к сотрудничеству иностранных специалистов разных областей науки, техники и культуры. Для того чтобы в кратчайшие сроки воспитать деятелей искусства в западном духе, в Токио была основана так называмая Промышленно-художественная школа. Слушательницей первого потока этой школы и посчастливилось стать Ямасите Рин. «Посчастливилось» — это не потому, что вместе с ней учились люди, впоследствии прославившие себя в японском искусстве. Вернее, и поэтому, безусловно, тоже, но самое главное — преподавать живопись в школе из Италии приехал профессор туринской Королевской школы искусств Антонио Фонтанэзи.
Этот человек, не будучи ярким художником, был замечательным педагогом. В Промышленно-художественной школе Фонтанэзи появился, выиграв конкурс, объявленный итальянским правительством по просьбе правительства Японии, и свое жалование, которое было более, чем в пять раз выше, чем в Италии, отрабатывал сполна. Фонтанэзи вел в школе теорию и практику живописи. Тот недолгий год, который он преподавал, стал толчком, кардинально определившим художественную карьеру большинства слушателей.
Традиционно художник в Японии учился следующим образом: поступая в обучение к художнику, молодой человек одновременно становился и прислужником. В круг его обязанностей входило исполнение любого распоряжения мэтра, его супруги, детей и более старших учеников.
В Японии есть выражение: «искусство крадут». Это означает, что специально высшим секретам мастерства не учат, а талантливый человек сам пробьет себе дорогу, подсмотрев, выспросив, «выудив» при возможности у старых мастеров их секреты. Учителю, по-видимому, отводилась роль главного изобретателя помех на пути таланта, чтоб только истинные самородки пробивались к цели. Вместе с учениками и домочадцами он так наваливался на новичка бытовыми поручениями, придирками и откровенными издевательствами, что, и на самом деле, выдерживали все это и становились самостоятельными мастерами только наиболее целеустремленные (что вовсе не означает: «наиболее талантливые»). Становясь старше возрастом, молодой человек, таким образом, продвигался все ближе и ближе непосредственно к мастерской: ему позволяли приготавливать краски, бумагу, а со временем делать наброски на картине мэтра. При этом никому не было заранее известно, когда произойдет перемещение ученика на новый этап. Курс обучения мог длиться много лет. Какого-то единого стандарта не существовало.
Таким образом, Промышленно-художественная школа, имея ясную опубликованную программу обучения, стала гигантским толчком вперед в обучении деятелей искусства. А Антонио Фонтанэзи своей богатой индивидуальностью и профессиональным подходом к обучению привел слушателей просто-таки в перманентный восторг. Многие слушатели этой школы со временем стали известными фигурами японского мира искусства, и все из них, кто писал мемуары, вспоминали добрым словом профессора Фонтанэзи.
Среди предметов, изучаемых в школе на изобразительном факультете, были геометрия, закон перспективы, анатомия, архитектура и даже словесность. По распоряжению Фонтанэзи из Европы в школу были доставлены краски* и холсты. Фонтанэзи учил своих учеников тому, что основой любого рисунка является живая природа. Он выходил с ними за город и давал им задание делать наброски с натуры. Фонтанэзи рассказывал и, самое главное, показывал обучавшимся у него молодым людям работу света и тени, яркого и темного, «теплых» и «холодных» цветов. В стране с жесткими конфуцианскими нравами, каковой была тогда Япония, использование на занятиях обнаженной натуры было делом немыслимым. И тем не менее на занятиях Фонтанэзи она была. Большое внимание на уроках уделялось человеческому лицу. Среди бумаг Рин сохранилось множество набросков лица. Она была мастером моментального портрета, чем обычно восхищала окружающих. Мастерство же ее было выковано и отточено в Промышленно-художественной школе.
В наше время сохранилась одна общая фотография Фонтанэзи со слушательницами школы. Свозь нечеткие линии поблекшей бумаги ясно угадывается приподнятость настроения всех участников снимка. Девушки одеты в праздничные платья. На их лицах видится то особое выражение, которое возникает у женщин в обществе интересного им мужчины. Прифрантился и переводчик сбоку: видимо, полагает, что часть того девичьего интереса перепадет и ему. На лице синьора Фонтанэзи читается спокойное удовлетворение и своей работой, и окружающими его людьми. На момент, когда делалась фотография, он уже серьезно болен, но, конечно же, не догадывался, что жить ему осталось менее десяти лет.
О педагогическом мастерстве Фонтанэзи лучше всего говорит следующий факт: после его смены другим преподавателем практически весь курс написал заявления об отчислении из школы. Это был протест студентов против ухудшения качества преподавания.
Рин, как примерная слушательница, была освобождена от платы за обучение. Возможность остаться в школе преподавателем после выпуска была вполне реальной. Тем не менее молодая максималистка проявила житейскую недальновидность и, примкнув к протесту, оказалась вне стен школы с неясными перспективами на будущее.
Но судьбе неугодно было оставлять девушке много времени для осмысления себя и своего ремесла. Почти сразу же после выхода из школы ее вызвал епископ Православной церкви Николай и предложил поехать в Россию учиться иконописи.
Семидесятые годы XIX века в Японии — это годы отмены многих запретов. Был отменен также и запрет на христианство. Страна, особенно ее столица, наполнялась новыми веяниями, перед японцами открывались невиданные доселе горизонты. Так или иначе, большинство нового, прогрессивного, полезного для обновляющейся Японии было связано с Западом и с христианством. Для слушателей Промышленно-художественной школы отношение к христианству было особенным: это было вероисповедание их обожаемого преподавателя.
В то время, конечно же, нельзя было назвать Рин, которая приняла Крещение только лишь год-два назад, глубоко верующей христианкой. Наверное, поездка в Россию виделась ей привлекательной прежде всего потому, что ехала она для обучения рисованию, и Россия все-таки по карте ближе к Японии, чем Италия — страна профессора Фонтанэзи.
Проучившись в Новодевичьем монастыре в Санкт-Петербурге два года вместо пяти задуманных, Рин возвращается в Японию и через некоторое время заявляет Николаю о выходе из церкви.
Кто-то на это лишь пожмет плечами: «что взять с неблагодарной девицы, возомнившей себя непонятно кем?»
Забегая вперед, отметим, что этот разговор, рассердивший Николая, стал не точкой и даже не запятой в карьере художницы, а не чем иным, как началом осознанного служения Православной вере длиною в жизнь.
Оставив пожимающих плечами за этим, без сомнения, приятным занятием, попытаемся понять мотив отчаянного поступка.
Во время поездки Рин вела дневник. Это чрезвычайно интересный документ, дающий понятие не только о личности самой художницы, но и о нравах и обычаях того времени. Читать его довольно трудно: немногословная, часто косноязыкая молодая художница вела его для себя, а не для будущих исследователей. Зачастую для понимания какой-нибудь фразы необходимо вчитываться в нее и размышлять продолжительное время. Тем не менее после чтения этого дневника любой исследователь почувствует себя обогащенным чувством собственного присутствия в изучаемой эпохе рядом с изучаемым лицом.
Приведем выдержку из начала дневника Рин:
«Все разошлись по своим каютам, и я бегаю за архимандритом, спрашиваю, где моя каюта. Наконец он мне говорит: у тебя каюты нет. А снаружи всякие мадросы, или как их, там, коки. Ужас. Я лишилась речи...»
Таким образом, поездка началась для Рин драмой или даже трагедией. О том, что каюты у нее нет, она узнала по выходе судна из порта, то есть спуститься с судна на берег было уже невозможно. Люди, с которыми она добиралась в Россию — это архимандрит Анатолий и его младший брат регент Яков Тихай. Яков в Японии женился и даже успел обзавестись двумя детьми. На время перехода по Индийскому океану, Красному, Средиземному и Черному морям он пристроил Рин нянькой к своим детям. Представить себе состояние девушки несложно.
Есть ли необходимость разбирать подробности этой нехорошо пахнущей истории с переездом? Сам ли архимандрит Анатолий решил сэкономить «на нерусской», или брат Яша «провернул комбинацию», надавив на чувства старшего брата? Так ли важно: кто начал, и кто поддержал? Результат был таков: двадцатитрехлетняя девушка все время плавания от Иокогамы до Одессы, пятьдесят суток, проводила дни и ночи на палубе под взглядами «мадросов или коков». Впечатляющее начало заграничной учебы.
Необходимо, однако, отмежевать епископа Николая от хитроумных комбинаций тех, кого он послал проводить свою стипендиатку.
В этом очерке, посвященном другой личности, портрет Николая невозможен. Но кое-какие штрихи обозначить необходимо.
Будучи молодым монахом, Николай на телеге в одиночку пересек Россию до Байкала, сплавился несколько сотен километров по Зее и Амуру на лодке до Николаевска, откуда на корабле добрался до Японии.
Очень легко написать, а еще легче прочитать про несколько сотен километров на лодочке по рекам. Попытаемся проникнуться, что же это такое. Те, кто не представляет сложности действа, могут выйти на веслах на озеро в ветреный день. На Байкал или на Ладогу ехать необходимости нет — обыкновенного местного озерка для опыта вполне достаточно. Вряд ли кто-то из проделавших такой эксперимент почувствует в себе решимость повторить путешествие будущего просветителя Японии.
Появление Николая в Хакодатэ в качестве священника Российского консульства было отмечено в документах местных жителей уже на четвертый год его пребывания там. Разные люди писали в письмах родственникам о «черном монахе из Оросии» и все, как один, отмечали его интерес к иноземной жизни, доброжелательность, страннолюбие*, человеческую порядочность.
Для юноши, желавшего поехать в Америку (в то время это было в Японии запрещено), Николай договорился в консульстве насчет уроков (разумеется, бесплатных!) английского языка. Человека, дважды покушавшегося на его жизнь, Николай обратил в христианство, и со временем этот человек, Павел Савабэ, стал одним из главных его помощников.
Искренность и человеколюбие Николая порождали встречные чувства того же спектра: известны, например, случаи, когда тайные агенты полиции, снаряженные для слежки за ним, признавались ему в этом, считая недостойным подспудный сбор информации о таком человеке. Не только на христиан, но и на всю общественность Японии произвело впечатление то обстоятельство, что во время Русско-японской войны Николай отказался бросить свою паству и уехать из страны. В обращении к японским христианам он писал среди прочего следующее: «Будучи русским человеком, я не могу молиться о победе японского оружия. Христиане же моей паствы пусть молятся о том, что подсказывает каждому его совесть». Российский император Николай II послал ему письмо, где восхищался этим его поступком. Писем от японских властей Николай не получал, но на протяжении всей войны он мог беспрепятственно служить в православных храмах, и японские священники имели возможность посещать пленных русских солдат.
Когда Николай заканчивал свой земной путь в 1912 году, в Японии насчитывалось тридцать две тысячи православных христиан, двести шестьдесят пять церквей, тридцать два священника, семь дьяконов, пятнадцать регентов и сто двадцать один проповедник. Все это было результатом его пятидесятилетнего непрерывного подвига.
Николай был подвижником, а у всех подвижников есть один общий недостаток: рядом с ними уютно и тепло тем, кто... не подвижник, а как раз наоборот. Несколько позже он распознает характер архимандрита Анатолия, но это будет уже после возвращения Ирины из России.
Узнав о согласии Рин-Ирины поехать учиться в Санкт-Петербург, Николай радовался, наверное, более самой Ирины. Он проводил много времени, объясняя ей возможные трудности проживания и обучения вдали от родины. Николай вдавался в такие мелочи путешествия Ирины, как, например, ее гардероб. Он распорядился приобрести для нее на свои подконтрольные средства не только зимнюю одежду, но и перемену летней, и европейское летнее платье. Переезд он вряд ли считал серьезной проблемой, поскольку у Ирины намечался «замечательный попутчик» (слова самого Николая). Он не мог знать ни сном, ни духом, какой злой сарказм вложила судьба в эти его слова.
Но поездка продолжается. В Санкт-Петербурге Ирина Ямасита появилась в марте 1881 года. Жить и обучаться иконописи ей предстояло в Новодевичьем монастыре.
Каноны иконописи в греческой традиции сильно отличаются от классического реализма, которому обучали в Промышленно-художественной школе. Все действия по подготовке доски-ковчега, обклейке его тканью-паволокой, нанесению грунта-левкаса, изготовлению желтковых красок строго канонизированы. Строго определены также и композиция элементов иконы, и подбор цветовой гаммы, и способы вырисовывания ликов святых и Божества. На святой горе Афон в Греции существуют даже книги, подробно кодифицирующие процесс рисования иконы. Нередки случаи, когда к рисованию одной и той же иконы на разных этапах привлекаются разные люди.
Одна из краеугольных проблем в иконографии — как писать Лик Бога? Действительно, Бог — Существо, которое никто из людей никогда не видел. Позволительно ли человеку пытаться передать в красках и линиях образ неизмеримо большего Существа? Иконописцы выходят из положения во многом с помощью тезиса о Лике Нерукотворном. Согласно евангельским преданиям, существует несколько отпечатков Лика Иисуса Христа, происшедших при чудесных обстоятельствах. Например, одно предание гласит, что правителю города Эдесса по имени Авгарь было предречено, что он избавится от проказы, если узреет проповедника Иисуса из Назарета. Авгарь послал человека по имени Анания, чтобы тот запечатлел Лик Христа и принес список своему повелителю. Но Анания никак не мог нарисовать Спасителя правильно. Увидев его тщетные старания, Иисус умылся и отер лицо полотенцем-убрусом. На полотне отпечатался Его Лик в нимбе. В IV веке в архиве Эдессы был даже найден документ, свидетельствовавший о факте написания Авгарем писем Иисусу.
Таким образом, иконы творятся копиями-списками с первоначальных нерукотворных Образов. Преемственность образа и традиции письма в иконописи ценятся весьма высоко, гораздо выше способности импровизировать.
Этому очерку нет необходимости вдаваться в подробности действа написания иконы. Нужно только твердо уяснить то обстоятельство, что отправные точки и принципы написания иконы и светского произведения искусства разные.
К сожалению, в дневнике Ирины много места уделяется технической стороне изготовления иконы, но нет, говоря современным языком, идеологического обоснования иконописи. До нее либо не дошли объяснения из-за слабого знания языка, либо самих объяснений было... мягко говоря, немного. Из дневниковых записей видно, что дух ее смутился от непохожести той живописи, которую она привыкла считать искусством, на ту, которой ей пришлось заняться в иконописной мастерской Новодевичьего монастыря. Дневник этого периода изобилует резкими высказываниями в адрес икон, такими, как: «черная картина», «картинка с привидениями». В это время ей, как никогда, был нужен рядом доверенный духовник и терпеливое доброе отношение собратьев по вероисповеданию. Сейчас трудно, если возможно, объективно судить, насколько добры и терпеливы были к ней окружающие.
Ирине потребовалось совсем немного времени, чтобы найти дорогу в Эрмитаж. Она понимает: средоточие того искусства, которому учил профессор Фонтанэзи, находится здесь! Жизнь Ирины приобретает новый смысл: по будним дням она учится в иконописной мастерской, а все свободное время пропадает в Эрмитаже. Через некоторое время Ирина перетаскивает в Эрмитаж свой мольберт и садится копировать выставленные там картины. Ее замечает молодая дама-сотрудник музея. Она приводит к Ирине штатного художника музея, и тот помогает увлеченной иностранке советом и делом.
По прибытии в Новодевичий архимандрит Анатолий выдал Ирине двадцать пять рублей, которые она в дневнике называет по привычке иенами. Пролетка в Эрмитаж стоит тридцать копеек. Деньги скоро закончатся, но судьба все еще продолжает ее баловать: некий человек заказывает Ирине свой портрет. За работу он платит неслыханные для молодой японки деньги: почти полторы тысячи рублей. Теперь можно не волноваться, что в Эрмитаж придется бегать «по морозу босиком». Условия обучения становятся идеальными.
Но не тут-то было!
Из-за поездок в Эрмитаж резко ухудшаются отношения Ирины с монастырем, который настоятельно рекомендует молодой художнице ограничить посещение Эрмитажа: «Ты приехала сюда учиться иконописи, вот ей и учись». На это Ирина возражала: «Я езжу в Эрмитаж в свободное время, а когда все работают в мастерской, работаю и я. Эрмитаж моей учебе никак не мешает». Монастырь оставил за собой последнее слово: «То, что в Эрмитаже, — это католическое, светское искусство. Для иконописи оно вредно».
Беседы такого настроя случались не один и не десять раз. Отношения накалялись порой до мелочных обид и неподобающих стенам монастыря выяснений отношений. Через какое-то время монастырь волевым решением запретил Ирине посещение Эрмитажа.
Японке, приехавшей в Россию только около года назад, нетвердо владеющей русским языком, было невозможно на равных отстаивать в словесных перепалках свою позицию. Но Ирина сражалась за свое право ездить в Эрмитаж всеми доступными ей способами. Всех знакомых, полузнакомых и незнакомых людей она просила повлиять на старших монахинь, чтобы те сняли несправедливый запрет. В ответ на ходатайства посторонних людей старшие монахини вызывали Ирину для частных разговоров и пугали отсылкой обратно в Японию, как не оправдавшую надежды.
При чтении дневника Ирины этого периода трудно сохранить невозмутимость.
Как в семью пришла она в монастырь, в котором ее так же приняли радушно. Как же так получилось, что отношения расстроились до такой степени? Один раз Ирина, не выдержав психического давления, серьезно заболевает и не встает с постели несколько недель. За что ее так? Да, монастырь — это не санаторий. Но и приехавшая девушка не собиралась становиться монахиней. Неужели нельзя было принять во внимание, что иностранцу вообще нелегко в чужой стране, что стала она христианкой совсем недавно и нуждается в особо бережном окормлении, что отлучается она из монастыря не на увеселения, а для серьезной учебы (всегда в сопровождении кого-нибудь).
Пытка воспитательными беседами и закрытыми воротами продолжалась около полугода, и в конце концов Ирина решается на отъезд.
По прибытии в Японию она отправляет в Новодевичий монахиням Аполлонии и Феофании Ушаковым благодарственное письмо с «много, много поклон». Понимали ли монахини, что благодарность ту надо бы разделить и с безвестными сотрудниками Эрмитажа, и с человеком, поверившим в талант художницы и заказавшим ей портрет, и с некоей барыней, сокрушавшейся: «надо же, уже год в России, а еще на санях не каталась...», и с еще многими людьми, у которых нашлось доброе слово для иностранки? Вероятно, истинные монахини сестры Аполлония и Феофания мало думали о мирских вещах. Человеческая благодарность, возможно, их тоже не интересовала.
Впрочем, разговор все-таки не о них. Наш разговор все еще об иконописце Ирине Ямасита.
Дело в том, что через какое-то время после того, как Ирина ушла из церкви, разозлив Николая до ругательств, она вернулась обратно. От кого-то, может быть, люди уходят, а к Николаю было очень легко прийти.
Практически сразу Ирина получает мастерскую на Православном подворье и окунается в работу. Первые иконы, написанные ею, отправлены в различные церкви страны. Они написаны ученически, с боязнью отступить даже самую малость от канонов, вбитых во время обучения. Но судьба опять улыбается Ирине: в Токио строится Собор Воскресения Христова, и расписывать его приезжает именитый потомственный иконописец Василий Пошехонов. Ирина работает его подручной. Те несколько месяцев работы с Пошехоновым стали переломным моментом в творчестве Ямаситы. Иконописец в третьем поколении, Пошехонов, конечно же, имел серьезную теоретическую подготовку и был отменно вымуштрован в русле традиционного рисования. Будучи талантливым иконописцем, он уже «воспарил» над канонами и мог рисовать иконы, привнося в изображение свою индивидуальность. Общаясь ежедневно с Ириной, Пошехонов передал ей свое «парение». В эти месяцы 1890–1891 годов основы, заложенные профессором Фонтанэзи, строгая школа мастерской Новодевичьего монастыря, ее собственная душевная работа сливаются в единое целое, что и станет индивидуальностью Ямаситы.
Пожалуй, наиболее ярко ее иконописное кредо выражено в иконе «Воскресение Христово», представленной в дар Наследному принцу Николаю Александровичу (1891 год, ныне достояние Эрмитажа).
При традиционно трехвершинной композиции зрителя ошеломляет невиданной чистоты голубизна, на фоне которой стоит Спаситель в золотом сиянии. Это золотое сияние чудесным образом гармонирует с богатым окладом иконы, выполненным из золота разных оттенков. Лик Иисуса выписан в интересной манере, присущей только Ямасите: сделав его несколько округлым, она приближает Лик к азиатскому типу лица. Интересно также изображены ангелы на переднем плане. Благодаря подробно, по-женски тщательно, выписаному бедру они предстают очень телесными, оттеняя божественность Христа. Эта икона получила высокую оценку и епископа Николая, и самого наследного принца Николая Александровича (вполедствии царя Николая II).
В творчестве Ямаситы и в дальнейшем сохранится отличительной чертой игра света и тени и использование ярких праздничных красок при изображении Спасителя и Богородицы. К Богородице она, как и все женщины, питала особое чувство. Ямасита оставила множество замечательных списков ее икон, в которых неизменно подчеркивала красивые ресницы Владычицы.
На позднем этапе творчества Ямаситы в произведениях часто угадывается внутренняя борьба следования традиции и собственного видения художницы. Да, икона написана в русле канона, но у Лика Богородицы то появляются черты женщины среднерусской возвышенности (икона из церкви в Канэнари), то едва заметные восточные черты (икона из церкви Кусиро).
Трудилась Ирина не то что недели — годы напролет. Всю жизнь она прожила одинокой в маленькой мастерской около собора Воскресения Христова. Она была аскетом в личной жизни и максималистом в работе. Когда необходимо было выезжать в провинцию для работы в местной церкви, она там же, в церкви, и жила.
Вот только самые основные вехи творчества Ямаситы: иконостасы в церквях Асикага, Суга, Киото, Хакодатэ, Тоехаси, Такасаки, Кобэ, Кусиро, Итиносэки, Камимуса, Сюдзэндзи, Сидзуока, Канэнари и других, бесчисленные иконы для верующих, а во время Русско-японской войны множество икон в дар пленным российским солдатам. Ямасита также рисовала эскизы церковной утвари, которые после этого воплощались в металле. Она же выполнила иллюстрации к японскому переводу Евангелия. Помимо этого, Ирина подготовила помощника и преемника — иконописца Павла (Сэйдзо) Макисима (Ирина звала его Па-тян). Павел Макисима стал иконописцем, официально признанным Святейшим Синодом Русской православной церкви.
В дневнике епископа Николая есть множество упоминаний о Ямасите, и всегда он отзывается о ней с уважением, с любовью, иногда даже с восхищением. Николай явно выделял Ирину как одного из близких соратников. Их последняя встреча, по воспоминаниям, произошла за три дня до окончания земной жизни епископа.
Ее не смогли сломить ни потеря близких, ни ухудшение зрения. Прекратить работу заставило совсем прозаическое обстоятельство — в один прекрасный день 1918 года ее попросили освободить мастерскую на подворье храма Воскресения Христова. Причиной тому называлось ухудшение материального положения Православной церкви в связи с революцией в России и прекращением денежных поступлений от Патриархии. Как маленькая мастерская могла повлиять на материальное положение огромной организации, понять из двадцать первого века трудно. Еще менее возможно повлиять из будущего на безвестных счетоводов, выгонявших под надуманным предлогом заслуженного человека с рабочего места.
К тому времени Япония уже ввязалась в интервенцию на российском Дальнем Востоке, и ее экономическая ситуация резко ухудшилась. В том же 1918 году по всей стране прошли так называемые «рисовые волнения», когда толпы недовольных взламывали и грабили продовольственные магазины. Общественный климат внутри страны поворачивался не в пользу любого упоминания о России, хотя бы даже и в контексте христианской веры. Много позже, во время Тихоокеанской войны (1938–1944 гг.) православным будет крайне тяжело психологически выйти в церковь в воскресенье. Кто-то ходил, но приход все же откровенно поредел. В 1945 году престарелого епископа Сергия жандармы за бороду выволокут из собора и будут истязать несколько недель не объясняя за что.
Этому и многим другим драматическим событиям еще предстоит случиться, но в двадцатые годы положение церкви объяснялось «временными трудностями». Как бы там ни было, в 1918-м скорая на радикальные поступки шестидесятилетняя художница решила, что пора на покой.
Последние свои годы Ирина прожила в безмолвии и безвестности. Всю жизнь у нее сохранялись теплые родственные отношения с обоими братьями. Рядом с домом одного из них в родной Касаме и выстроили флигель для столичной сестры.
Родные вспоминают, что была тетка Рин веселой и отзывчивой. Очень любила черный чай «Липтон» и всегда по случаю просила привезти его из Токио. Помимо чая, она любила чрезвычайно горячую баню. Когда же чай кончался, Ирина — что греха таить — баловалась саке. Всякий раз, когда она приносила из лавки бутылку, брат ей неизменно говорил: «Купила б сразу побольше, чтоб не ходить», — на что она так же неизменно отвечала: «А тогда будет перебор».
Главным украшением ее жилища был собственный список с картины, выставленной в Эрмитаже «Мадонна с младенцем Иисусом и Иоанном Крестителем». О чем беседовала она с Богородицей, оставшись с ней один на один? Нам никогда не узнать. Да и нужно ли кому-то это знать?..
Никому ни словом не обмолвилась эта согбенная подслеповатая женщина ни об учебе в Промышленно-художественной школе, ни о поездке в Россию в монастырь, ни о десятилетиях труда над иконами в различных храмах страны. Даже посещение епископа Сергия, который приехал из Токио специально, чтобы проведать заслуженную иконописицу, не навело родных на мысль о том, что их родственница — человек выдающийся.
Чем старее становилась Ирина, тем она чаще благодарила окружающих и просила у них прощения. Она умерла в 1939 году восьмидесяти трех лет от роду и погребена без отпевания по буддийскому обычаю. Поминки через сорок дней произошли в Соборе Воскресения Христова в Токио.
Ирина Ямасита прожила бурную, насыщенную жизнь. В этой жизни не было «романических» страничек в духе Жорж Санд (возможно, к огорчению некоторых пылких натур). Зато эта жизнь была полна поисков, находок и отчаянных усилий удержать найденное подле себя.
Ирина допускала ошибки, но она же и находила в себе силы исправить то, что считала неправильным. Если необходимо было сделать шаг назад, Ирина делала этот шаг.
Ирина Ямасита — это заметная веха и в культуре Японии, и в жизни японского христианства. Ее наследие огромно, и большая часть его продолжает служить людям.

* Сторичный — стократный (от слова сторица — вознаграждение, возмещение, превышающее ущерб, убытки во много раз (буквально в сто раз, в стократном размере)).

* Отличие японских красок от европейских состоит в том, что японские часто имеют минеральную основу, тогда как европейские в основном изготавливаются на растительной и животной основе. Японские краски, таким образом, более долговечны, чем европейские, и имеют гораздо более высокую товарную цену в сравнении с европейскими.

* Страннолюбие (христ.) — одинаково доброжелательное отношение и к своим, и к чужим, неотторжение непривычного.