H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2015 год № 3 Печать E-mail


Кира ГОРДОВИЧ



Н. Г. Гарин-Михайловский о Дальнем Востоке



Цикл «По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову», «Карандашом с натуры» (1899), «Дневник во время войны» (1904)

 

 

Значительное место в очерковом творчестве Гарина занимают путевые записки о поездке на Дальний Восток и дневник, составленный из писем-корреспонденций во время Русско-японской войны. Общая особенность этих произведений в сочетании жанровых признаков дневника (рассказ о себе, своих переживаниях) и путевого очерка (последовательность записей по ходу передвижения из пункта в пункт). В очерках о путешествии в Корею большую значимость имеет пространство — расширение диапазона наблюдений, узнавание нового края, жизни народа другой страны.
В записках о войне уже в заглавии книги подчеркнуто внимание автора к фактору времени. Напряженность обстановки, предчувствие изменений во всей жизни сказываются и в поведении людей, и в настроениях. Сегодняшний день особенно ощущается теми, кто не верит в день завтрашний. Ценность жизни становится понятной перед лицом совершающихся событий. Во времени воспринимаются и высказывания крестьян, солдат, мечтающих о земле, о мире, о новых законах.
Организация материала в очерках подчинена маршруту поездок. Но за видимой случайностью, разноплановостью наблюдений прослеживается отбор, умение автора выделить главное, характерное. В записках о путешествии по Дальнему Востоку предельно мало говорится о существе проделанной работы в период экспедиции 1898 года, в которой Гарин был руководителем одной из партий. Научно-исследовательские результаты наблюдений (измерение глубины рек, выяснение возможностей судоходства по ним, барометрические записи) — нашли отражение в опубликованном отчете.
Для широкого читателя это оставалось неизвестным, поскольку экспедиция была связана с подготовкой к войне, ее результаты, как и сборники «Географических, топографических и статистических материалов по Азии», печатались в те годы с грифом «секретно». В оценке современниками путевых записок «По Корее…» не было единого мнения. Одни подчеркивали беглость, «спешный характер писания, иногда довольно расплывчатый, отсутствие настоящих художнических задач и художественной обработки». Это из рецензии на выход книги отдельным изданием. Но более внимательный читатель воспринял путевые записки Гарина совсем иначе, когда они еще печатались в «Мире божьем»: «Гарин-Михайловский несмотря на скромное заявление, что это «дневник самого заурядного туриста», является настоящим художником, метко выбирающим и пластично выставляющим перед читателем все существенное. Местами в своих лирических отступлениях он дарит нас положительно прекрасными, по мысли и форме, стихами в прозе».
Как и в очерках-дневниках, в записках о путешествии много внимания уделено душевному миру автора. Только он раскрывался перед читателем не в ходе развития социально-психологического конфликта, а в общении с природой. Для понимания мироощущения писателя важны моменты его приобщения к красоте, преодоление себя в минуты нечеловеческой усталости и опасностей.
В более ранних произведениях, говоря о своих поездках, Гарин лишь мимоходом упоминал о трудностях работы, опасностях, которым подвергался. Если об этой стороне инженерной жизни шла речь в письмах, то звучала не жалоба на судьбу, а осознание родной стихии. В корейских горах опасностей оказалось еще больше, но готовность к риску, упоение красотой вели вперед и обеспечивали удачу. Альпинистский маршрут осуществлялся без должного снаряжения (не говоря уж о болезнях суставов, спины, про которые «не вспомнил» в дневнике ни разу), единоборство со стихией происходило вопреки страху и слабости. И главное для читателя — умение Гарина рассказать об этом, не делая из себя «сверхчеловека», умение передать сложную гамму эмоций, не переводимых на язык описаний: «Я не люблю круч. С мужеством труса, с мужеством отчаяния, стиснув зубы и умертвив все в себе, я зверем, дорожащим только своей жизнью, цепляюсь руками и ногами». Но тут же — сравнение себя с исследователем Севера, чтобы снять преувеличенное представление о своих трудностях, чтобы не на них сосредоточить внимание: «Все это пустяки, одна ночь, и перед Нансеновскими испытаниями стыдно и говорить об этом».
У каждого «свой полюс». Гарин стремится все увидеть сам и передать свои впечатления читателю. Поэтому постоянные оговорки о записях, ведении дневника, сам характер которого воспроизводит не только факты, но мысли, чувства, состояние в момент записи: «Сел дневник писать, но руки окоченели, окоченели и слова: тяжелые, неуклюжие». В какой-то момент в ходе повествования происходит замедление, снимается напряженность. Автор признается в своей слабости, становится понятнее и ближе читателю: «Горит река и все неподвижно и тихо, как сладкий, но чуткий сон усталого человека. Он спит, видит грезы, но весь чувствует свой сон. Усталый человек — это я. В первый раз за время своего путешествия я ощутил, вернее, позволил себе ощутить, ввиду близкого уже конца, утомление. В первый раз только на одно мгновение я позволил себе посмотреть на все окружающее с точки зрения моих обычных удобств».
И слабость, и усталость несут в себе содержательное значение, помогая представить место действия, приобщиться к процессу открытия, когда физические и духовные силы человека обнаруживают свои возможности и пределы.
Очерки о путешествии в Корею воспринимаются и как прямое продолжение произведений о деревне. В них тоже постоянное стремление уловить законы жизни, почувствовать их проявление в обстановке, отличной от российской действительности. Условия экспедиции не давали возможности подолгу задерживаться на одном месте. Но целенаправленность наблюдений позволяла автору из массы отдельных отрывочных впечатлений делать обобщающие выводы.
В них, как и в давнем «письме из деревни», в качестве главного довода вновь прозвучало личное свидетельство. За ним не только сила искренности и взволнованность, но и многолетний опыт, возможность сопоставления жизненных наблюдений. В Корее и Китае Гарина интересовала жизнь тружеников, тысячелетняя культура земледелия: «Я видел тяжелый труд земледельца по притокам и по самой Амноке, видел тяжелый и мужественный труд моряков . Окончательно и бесповоротно надо отказаться от какого бы то ни было обобщенного представления типа китайца».
К началу ХХ века в России возрос интерес к истории, культуре почти неизвестной раньше Кореи. В Петербургском университете стали преподавать корейский язык (1898), во Владивостокском — организована кафедра (1901). В 1890-е годы были опубликованы записки тех, кто побывал в стране.
Так уж складывались литературные интересы Гарина, что его произведения приходится сопоставлять не только с теми, что писали профессиональные литераторы, но и с записками железнодорожников, экономистов, даже купцов. Самое первое, что появилось о Корее на русском языке, — это «Дневник Павла Михайловича Делоткевича на пути пешком из Сеула в Посьет через Северную Корею». Рядом с путевыми записками Гарина констатирующий дневник Делоткевича выглядит очень уж незначительным, мелким и по интересам автора («что покупают, чем торгуют»), и по отношению к местному населению (любознательность корейцев отталкивала, воспринималась лишь как назойливость).
Противоположны гаринским по выводам записки о поездке в Корею двумя годами раньше него подполковника Альфтана. Гарину удалось почувствовать трудолюбие корейского народа, талантливость, душевную красоту и чуткость. В восприятии его предшественника «корейцы застыли в младенчестве», «общею и резкою чертою в характере корейцев является их лень», «Корея положительно не может существовать как самостоятельное государство».
Вялыми, лишенными внутреннего стержня выглядят рядом с очерками Гарина о Корее и записки С. Южакова «В стране хунхузов и туманов». По характеру сбора материала, серьезности подхода к изучению чужой страны путевые дневники Гарина напоминают очерковую книгу А. Гончарова (1858), тоже считающего «лишь забавой» путешествие без того, «чтобы хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать», «без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи».
Третья часть путешествия Гарина вошла в очерки уже как записки туриста. Непривычная для писателя позиция сразу же оговаривается: «Что могу сказать я, турист, с птичьего полета смотрящий на всю эту, совершенно чужую мне жизнь?» При всей любознательности, при использовании разных источников информации, свидетельств многих людей, Гарин понимал, что весь этот материал на уровне впечатлений: «Могут быть только впечатления: искренние или неискренние, предвзятые или свободные. В своих впечатлениях я хотел бы быть искренним и свободным».
Однако и в этой части гаринские очерки отличались от многих записок о подобных путешествиях. Автор никогда не забывал о своем интересе к рабочему человеку, к развитию техники. В этой области он чувствовал себя компетентным и писал со знанием дела: «Я был, наконец, на заводах и в мастерских железных дорог и уже как специалист мог убедиться в поразительной настойчивости и самобытной талантливости японских техников, мастеровых». Покидая страну, он сожалел не о достопримечательностях и не о природе, а «от всего сердца» посылал прощальный привет «людям труда».
Именно запискам Гарина будут родственны горьковские очерки об Америке — вниманием к рабочему человеку, интерес к которому не сможет подавить ни природа страны, ни размах техники.
Последним циклом путевых очерков Гарина был его «Дневник во время войны» (1904), печатавшийся в газете «Новости дня», а затем выпущенный отдельной книгой издательством «Знание».
Публицистическое произведение написано как личный дневник, в котором писатель рассказывает о себе, своих мыслях, чувствах, настроениях. Но в том-то и дело, что его переживания связаны и с условиями жизни крестьян, и с отношением к войне различных людей, и с вопросами развития хозяйства и транспорта на Дальнем Востоке и т. п. Да и поездка с самого начала предполагала инженерные работы. Чувство хозяйского отношения к государственному делу не покидало Гарина. Проект канатной дороги был им оформлен и представлен. Но ход военных действий не дал возможности осуществить задуманное. Однако убежденность в необходимости именно такой дороги осталась, и в очерках она звучит, хотя для читателя было неизвестно, что стоит за рассуждением автора.
Довольно долго останавливаясь на самом пути к месту действия, писатель раскрывал различные мотивы, руководящие людьми, отправляющимися на фронт. Среди них были и те, кто «ехал умирать» и не думал о завтрашнем дне («ведь мы-то назад не вернемся»). Были и такие, для которых война — ступенька карьеры, и мысли о наградах подавляли все другие.
Гарин и в этой поездке интересовался крестьянами. В общении с солдатами использовал свое знание крестьянского языка: «У солдата своя деревенская речь — на ней говорите с ним, как хотите. Кто эту речь знает, того солдат, не беспокойтесь, поймет». Автор в подробностях приводит эпизод встречи со стариком татарином, караулящим сына, чтобы дать ему наказ «насчет земли»: «…участочек бы прихватил. — Там, может, заслужит, так креста, видно, не надо, — пусть участок просит, а крест другому». Зайдя в госпиталь, жадно искал глазами «какого-нибудь солдатика, чтобы поговорить». Задача оставалась прежней — понять мысли крестьян: «…Как угадать, что у него там, под черепом, когда так смотрит на вас это темное загорелое лицо…»
Интерес к чужому народу был своего рода продолжением изучения своего родного: «Хоть я провел в прошлую свою поездку два месяца с китайцами, все же жадно теперь всматривался в них, стараясь угадать, что у них там на душе». Во время экспедиции, столкнувшись с хунхузами, Гарин «на практике» узнал китайских «разбойников», но не давал им прямолинейной характеристики, писатель предупреждал от поспешных суждений о народе в целом: «Наряду с хунхузами, которых очень мало, громадное большинство китайцев заслуживает всяческого уважения».
В общей оценке войны, сложившейся к финалу событий, он тоже приводил именно солдатское восприятие. На вопрос об отношении к пленным японцам — «есть ли против них сердце» — звучит точная характеристика народной роли в этой войне: «За что сердце? Подневольные, как и мы, люди: делают, что прикажут».
Значительная часть дневника Гарина не носила характера корреспонденций с фронта. Уже шла война, а писатель все ехал, и рядом с его записками, повествующими о дорожных разговорах, встречах, слухах, печатались в газете вести о первых боях, успехах и неудачах. Положение наблюдающего для Гарина явно непривычно. Случайно попав на передовую, он чувствовал неловкость перед теми, кто занят делом: «Люди праздные любопытства ради приехали смотреть, как умирают. Единственным утешением было то, что попали мы совершенно нечаянно».
Не будучи непосредственным участником, Гарин долг свой видел в правдивом рассказе об увиденном: «В каждом из нас, — писал он, открывая дневник, — как в каплях все того же океана, отразится переживаемое этим океаном. В свою очередь, передать это читателю, дать и ему почувствовать то, что переживаешь, — цель этого дневника. Я беру на себя большую ответственность перед читателем: быть правдивым».
Наблюдал ли русских солдат или пленных японцев — он стремился и здесь за случайным впечатлением прояснить сущность, уловить связь с общим характером жизни и событий. Увидя приведенных хунхузов, он старался проникнуть и в их душевное состояние: «Может быть, и сами они не угадывают свою судьбу? Во всяком случае, бесконечно тяжелое чувство. Как и от всей этой войны, без красок, без блеска, с вечным самообманом».
В записках о «Ляоянских днях», об отступлении, как и обычно в очерках, Гарин широко вводил диалог. К своему рассказу подключал свидетельства медиков, офицеров, случайных встречных, давних знакомых. Они дополняли картины вой-ны, повествуя о том, чего не видел писатель. Но авторское начало проявлялось в особенностях введения этих откровений, в характере самих рассказчиков.
Гарин акцентировал внимание на изменении отношения к войне всех, кто в ней участвовал. Изменилось не только восприятие врага — японцев уже никто не называл презрительно «макаками», как было вначале. Участие в событиях — утверждает писатель — заставило осмыслить жизнь в целом, задуматься над ее ценой. Гарину запомнился разговор с одним из офицеров, когда он, не веря в свой завтрашний день («может быть, завтра я буду уже тень»), поделился сокровенным желанием. В том случае, если останется жив, — расскажет обо всем сыну, которому теперь одиннадцать месяцев. Писателю особенно близко это чувство ответственности перед детьми, перед будущим.
Гарин ощущал себя не столько корреспондентом официальной газеты, сколько представителем русской интеллигенции. Его позиция сопоставима с тем, как писал об отношении к этой войне Л. Толстой: «Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии».
Первоначальная высокая оценка Куропаткина была результатом общей иллюзии. Тем значительнее последующие размышления о войне, в которых речь идет не о командном составе, но о связи кровавых событий на Востоке с общей жизнью в стране.
«Дневник» Гарина закончился много раньше, чем писатель смог вернуться на родину. Не включил он и отголосков революционных событий. Вместе с тем в нем мы находим своеобразную «подготовку» новых настроений, новых тем в творчестве Гарина.
Не имея возможности писать о нарастающем недовольстве, Гарин все же постоянно останавливал внимание на том, как самые разные люди задумываются, пытаются уяснить для себя смысл происходящих событий.
Все дневники, записки, сообщения с фронта проходили строжайшую цензуру. Как писал один из авторов, «редакцией ценились только те корреспонденции, в которых рисовались геройские образы генералов, офицеров и солдат». Однако «Дневник» Гарина представлял интерес вниманием к психологии людей, предощущением общественных перемен. Видимо, это и определило возможность его публикации издательством «Знание». Мыслью о войне как «школе самосознания» и завершается «Дневник».
Многое в понимании народа дополнилось во время войны и для самого Гарина. Оказавшись в 1905 году в центре революционных настроений в Харбине, он вошел в социал-демократический комитет, написал воззвание, выступал на митингах.
В Российском государственном историческом архиве Дальнего Востока сохранилось одно из воззваний Харбинского комитета от 1905 года, когда в него входил Гарин. Составленное неизвестным автором, оно близко по объяснению причин революционного недовольства с гаринской характеристикой крестьянской нужды, голода: «пол десятины земли, худая лошаденка, а то и худой нет, покосившаяся изба, жена и дети — вот и все его богатство. У доброй половины крестьянства и этого нет».
Гарин с большим уважением относился к рабочим, руководившим движением: «Я считаю долгом заявить, — писал он в статье для газеты, — что встретил между ними гораздо более образованных, развитых, понимающих свои задачи людей, чем в своем кругу». В этой статье Гарин впервые говорит о себе как о профессиональном беллетристе. Как художник, он предпочитал наблюдать, анализировать, обобщать. Как гражданин, в наступившей обстановке борьбы взялся за перо публициста и, не прячась за чужие спины, открыто исповедовал свой символ веры.
Составленный из газетных корреспонденций «Дневник» Гарина был лишен художественной завершенности, цельности. Но многими нитями он связан с предшествующим очерковым творчеством писателя. Здесь мы видим отражение тех же проблем, проверенных в новых обстоятельствах. В несколько новой роли выступил и автор, но его жизненные принципы знакомы читателю. Важен путь его познания, его открытия людей, его понимание противоречивых событий. От путевого очерка в записках о войне значимость движения — развитие мысли, чувств, впечатлений. Как и в остальных путевых записках, здесь относительно самостоятельны рассказчики, чье слово об окружающей жизни, о своем в ней участии с необходимостью дополняет созданную автором картину.
«Гарин пишет очень интересно и порядочно», — отозвался Горький в письме к Е. Пешковой о корреспонденциях из «Дневника». Эта похвала относилась, естественно, не только к стилю, но к точности, направленности, обобщенности впечатлений, умению отбирать материал, организовывать его, добиваться максимальной силы впечатления.
В очерках-письмах о войне нашли прямое выражение литературные интересы и симпатии автора. Одному из персонажей он отдал упоминание об Успенском, исследующем влияние «власти земли» на крестьян. Сам же заговорил о Горьком. Именно горьковского героя по активности сознательного отношения к жизни почувствовал он в одном из встретившихся на дороге войны инженере: «Это, конечно, герой Горького. Его мужики с теми же стремлениями, общественными инстинктами, самодеятельностью, энергией жизни». Так живая жизнь давала толчок литературе. А литература помогала осмыслить жизнь и найти в ней свое место.





 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока