Юрий КОВАЛЁВ. Время собирать

Наталья САВЕЛЬЕВА. «Поэт ходил ногами по земле…»

Юрий КОВАЛЁВ

Время собирать

…А может, и в самом деле настало время, совсем по Экклезиасту — собирать камни? От глобального — складывать по кирпичикам некогда разрушенную нами страну, до частного, внутрисемейного — коллекционировать минералы, картины, танки, марки, редких животных… Список можно продолжать до бесконечности. Говорят, что кто-то коллекционирует даже храп — записывает замысловатые звуки на мобильник и обменивается ими с единомышленниками, точнее было бы — с единохрапниками.
Тяга к собирательству и накопительству давно и прочно обосновалась в нашей генной памяти. От элементарного и наиболее рационального — заготавливать пищу и теплые шкуры впрок, на черный день, на голодный год. И до более неразумного, но истинно человеческого — копить совершенно ненужные, но такие притягательно-прекрасные предметы, которые можно выставлять напоказ и прятать от других, продавать и обменивать на что-то подобное и делать с ними еще целую массу разных приятных глупостей, чтобы вдоволь потешить свое самолюбие.
В эпоху, когда малейший спрос тут же рождает назойливое предложение, коллекционирование для многих потеряло привлекательность, ибо оно подразумевает долгий и кропотливый труд по поиску и приобретению вожделенного предмета. Естественно, чем труднее и дольше длится этот процесс, тем больший праздник случается на душе, когда цель достигнута.
Увы! Теперь от вас не требуется лазить по скалам с геологическим молотком или, подобно старикам-разбойникам из одноименного фильма, бегать с лестницей по музейным коридорам — топазы и хризолиты, а также всякие Моны Лизы и «Любительницы абсента» продаются за копейки в ближайшем киоске. Можно, впрочем, туда и не ходить, и без малейших усилий, по-обломовски не вставая с дивана, подписаться на все это великолепие при помощи вездесущего Интернета. И тогда вам будут приносить эти чудесные вещи на дом, ежемесячно, ежедневно, а захотите, и ежечасно, часто и столько раз, на сколько хватит ваших денег.
Но пытливый человеческий ум способен все преодолеть, когда его принуждает к этому либо катастрофическое состояние (здоровья, кошелька…) либо праздное ничегонеделанье.
Помните бессмертный филатовский «Сказ про Федота-стрельца»? Чего только не доставал оборотистый Федот для отечественного сатрапа! И ковер, шитый золотым узором, и оленя с золотыми рогами (а на кой он царю нужен-то был в царских палатах?). Все это вызывало у тирана только скуку и томление духа и неимоверно усиливало жажду получения чего-то такого, «чего на белом свете вообще не может быть».
Вот вам и подсказка. Собирайте то, чего ни у кого нет. Да и вообще никогда не было. Ни у вас, ни у друзей. Например... Ну, скажем, книги, которые никогда не выходили. Нет, не те книги-фантомы советского времени, недоступные для простых смертных, которые можно было купить только будучи женой (сыном, дочерью, приятелем) очень большого начальника. Сами начальники этих книг, как правило, не читали. Недосуг им было размениваться на пустяки!
Речь о тех книгах, которые, подобно ушату с холодной водой, были опрокинуты на головы бедных читателей в эпоху перестроечных девяностых.
Поговорим о книгах, которые не издавались вообще. Конечно, кто-то эти романы, повести и рассказы однажды написал. Они даже были, возможно, где-то опубликованы. Только их никто и никогда не издавал в книжном формате. Не было таких книг, и точка!
Этим произведениям просто в свое время не повезло. В советской печати у них с публикациями почему-то не сложилось. Может быть, редактор оказался перестраховщиком или бдительным дураком. Вероятно, что и взгляды автора на тогдашнюю жизнь на самом деле были достаточно острыми и радикально отличались от царившего повсеместно одобрямса. А для самиздата и заграницы этим произведениям недоставало, наверное, злободневной политической конъюнктуры или модернистской изломанности. Ну, в общем, чего-то такого, за что образованный Запад нас любит, но не понимает и простить нам этого не может.
Не будем далеко ходить за примерами. Живет в Белоруссии бывший советский, а ныне, соответственно, белорусский человек Михаил Старостенко. Говоря новоязом, резюме у него совсем не топовое и ничем не отличается от подобных анкет его сверстников — родился, поступил, окончил, работает, не привлекался, не состоял…
Михаил работает и ныне, причем его специальность никак не связана с литературой — он инженер по строительству дорог. Но в свободное от основной работы время он терпеливо перелопачивает тонны бумаги, чтобы отыскать и открыть для себя и окружающих необыкновенно интересные и незаслуженно забытые произведения, как правило, совершенно незнаменитых авторов. Он занимается этим настолько продуктивно, что многократно превосходит в производительности своего подвижнического труда тех бедолаг, которым за подобную работу пока еще платят мизерное жалование.
Сегодня это возможно сделать во многом благодаря Интернету, который помогает быстрее найти единомышленников и помощников, а главное, получать информацию в таких количествах и в таких местах, до которых и добраться-то прежде было немыслимо даже в воображении.
Главная литературная страсть Михаила — фантастика. Вот как об этом говорит он сам:
— Однажды мне в руки попалась легендарная иллюстрированная книга Николая Носова «Незнайка на Луне». С этого все и началось.
Именно этому литературному жанру и посвящены все его поиски и находки.
А еще он страстный поклонник или, как сейчас говорят, фанат книги. Для него текст, не заключенный в обложку и не снабженный иллюстрациями, не представляет никакого интереса. Книга, резонно считает он, не экран компьютера, с которого считывается информация, а самостоятельное произведение искусства, придающее неповторимый колорит содержанию и смыслу написанного и многократно усиливающее его звучание.
Совсем не случайно каждому из нас так дороги книги нашего детства. Ведь запоминались в этих любовно оформленных, красочных изданиях не только стихи, детские песенки или волшебные сказки, но и великолепные иллюстрации художников Владимирского, Мигунова, Чижикова, Билибина, Павлишина и многих других, имен которых теперь и не упомнить.
Наши любимые книги имели свой запах, цвет, вес, их можно было прижать к щеке и нежно погладить или со злостью зашвырнуть в угол, когда на живописных страницах какой-нибудь злобный Карабас-Барабас или загадочный Бармалей начинали безнаказанно издеваться над своими беззащитными жертвами.
Уникальность таланта Михаила заключается и в том, что он еще и человек-издательство. Весь цикл издательских операций — от дизайнерского оформления обложки, подбора и подготовки иллюстраций до набора текста — он делает сам. Если учесть при этом, что средний объем каждой книги до, а то и более шести сотен страниц, а выпускает он их полтора десятка в год (чаще, чем одну в месяц!), то можно только догадываться, какую колоссальную работу приходится ему выполнять.
Его привлекает уже слегка подзабытая фантастика начала столетия. Удивительно, но даже самые знаменитые романы Алексея Толстого «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина», давно ставшие каноническими произведениями отечественной литературы, стараниями Михаила предстали совсем в ином свете — в первоначальной, эмигрантской редакции. И если на понимании сюжета «Аэлиты» это, в общем-то, не отразилось (может, чуть усилилась любовная линия), то знаменитый Гарин из «Гиперболоида…» оказался очень уж похожим на Владимира Ильича нашего Ленина, что в те далекие от нас времена с удовольствием и не без злорадства отмечала тогдашняя эмигрантская пресса, хотя официально роман написан уже после возвращения Алексея Толстого в СССР.
Однако это исключение, потому что остальные авторы, которых находит Михаил, давно и прочно забыты, а многие из них никогда и не упоминались даже в библиографических справочниках. Впрочем, некоторых бдительные сограждане когда-то запрещали и изымали из библиотек, а кого-то даже похваливали и публиковали, но, как правило, только на страницах давно исчезнувших провинциальных журналов и газет.
Сначала Михаил издавал авторские сборники, потом начал отдавать предпочтения альманахам, которые позволили ему значительно расширить круг авторов и дополнительно, с произведениями крупной формы публиковать творения малых литературных жанров (очерки, рассказы).
На сегодняшний день Михаил издал более тридцати книг. Он открыл для современного читателя фантастические произведения Виктора Гончарова и Владимира Орловского, Владимира Винниченко и Михаила Гирели и многих других незаслуженно забытых писателей. К литературной жизни возвращены сотни замечательных произведений, которые стараниями Михаила теперь уже окончательно вошли в золотой фонд отечественной словесности…
Тиражи этих книг исчисляются сотнями, но — увы! — не тысяч, а просто экземпляров, и если вам посчастливится подержать их в руках и ознакомиться с содержанием, то это уже будет самая настоящая фантастика.
Печальная фантастика наших дней…

Наталья САВЕЛЬЕВА

«Поэт ходил ногами по земле…...»

Ксения Некрасова. Одно из самых тихих имен в поэзии ХХ века. Уникальное явление в русской лирике — диковинное, одинокое, не вмещающееся ни в какие рамки и не укладывающееся в литературные термины. Яркий, сильный, по мнению многих ее почитателей и исследователей, гениальный поэт. Писала она естественно, как дышала. Ее верлибры берут начало в фольклорной традиции, они близки наивной живописи. Стихи Ксении Некрасовой мудры и прекрасны, а судьба тяжелейшая, как и у большинства поэтов.

Она всем рассказывала о своем «великолепном детстве»: «Отец был горным инженером. Жили между Ирбитом и Шадринском, вблизи Егоршинских каменных полей...» На самом деле подлинная ее автобиография такова: «Родилась в 1912 году. Родителей своих не помню. Взята была из приюта семьей учителя на воспитание...»
Из раннего детства ей запомнилось, что иногда к ней приезжала очень красивая, хорошо одетая дама, привозила дорогие подарки. Кто эта дама — ей не говорили. Потом она помнила эпизод: ее, маленькую, привели в лесной скит, где собралось много народу. И священник, подняв ее на руки, крестил ею толпу.
Позже ей кто-то сказал, что она — дочь Григория Распутина или одной из дочерей царя Николая… У нее двойное имя — Ксения-Татьяна.
Юность ее прошла на Урале. Окончила семилетку, училась в педтехникуме, потом служила культработником на Уральском заводе тяжелого машиностроения. В 1935 году Свердловский обком комсомола направил Ксению учиться в Москву, в Литературный институт.
В тридцать седьмом вышла первая подборка стихов Ксении Некрасовой в журнале «Октябрь». Предваряя ее, Николай Асеев отмечал своеобразие ее дарования, «четкость и ясность ее строк... при сохранении почти детской их простоты». Он писал: «Глубокий оптимизм наблюдения, изучения явлений, свойство видеть великое в малом, подчеркивание значительности всего живого, входящего в наш советский быт, пейзаж, чувство и мысль — вот идея Ксении Некрасовой».
Печатали Ксению и в других изданиях. Но окончить институт ей не удалось — началась война. Вместе с войной пришло горе. С мужем, горным инженером, и грудным сыном Тарасиком они ехали в эвакуацию. Когда начали бомбить, всех ехавших высадили в поле, и осколком — прямо у Ксении на руках — убило ее сынишку. Муж вскоре сошел с ума. Ксения же после всего пережитого получила травматический энцефалит и уже больше не могла работать. Руки не слушались ее. Отсюда этот детский почерк, неровные строчки, грамматические ошибки. Отсюда незащищенность и простодушное доверие к миру. Впрочем, качества эти были присущи ей всегда.
А стихи, дивные ее стихи! Необычные, сочные, очень русские. В красочных ее фантазиях есть что-то от лубка, речитатива, народной сказки.

И цветет рябина
горьким белым цветом
у окна покинутой жены.
На ветвях рябины
почему-то птицы
гнезд не вьют весенних,
песен колыбельных
не свистят в листве...
И стоит рябина
вся в цветах горючих,
белыми букетами
украшая ветви,
тонкая, высокая,
грому непокорная,
пред лицом соседей
горечь одиночества
пряча у корней.

Ее талант высоко ценили Михаил Светлов, Юрий Олеша, Алексей Толстой... Михаил Пришвин писал в дневнике, что у Ксении Некрасовой, «у Хлебникова и у многих таких души сидят не на месте, как у всех людей, а сорваны и парят в красоте».
Но жизнь жестока. Ксению Некрасову нередко принимали за сумасшедшую, сторонились ее, гнали от себя. Многие из гонителей, прекрасно понимая, что перед ними гениальный поэт, не могли справиться со своей гордыней, своим благополучием. Бедно одетая, почти всегда голодная, Ксения вызывала у них брезгливую жалость.
Однажды в редакции «Нового мира» Маргарите Алигер показали верстку стихотворений Ксении Некрасовой, и те очень ей понравились. Она сказала об этом вслух, но, когда заведующая отделом поэзии предложила сказать то же самое автору, Алигер отказалась: «Это совсем разное: стихи и их автор. Я с ней общаться не умею. Не получается как-то… Все-таки она…
И, не задумавшись, с размаху, я произнесла то самое слово, которое в просторечье звучит достаточно грубо и вульгарно, ибо люди охотно пользуются им всуе и давно уже затерли и затрепали ту возвышенность, то изумление души, тот священный трепет, который вложил в него однажды и навеки великий русский писатель.
И вот оно слетело с моих губ, это жестокое слово, еще и упрощенное женским окончанием, прозвучав в переполненной комнате достаточно громко и слышно, и что-то вдруг дрогнуло и изменилось в лице моей собеседницы, и тотчас же я словно всем своим существом ощутила, что в комнате что-то случилось, что-то ужасное, что-то непоправимое. Испуганно оглянувшись, я увидела, как много вокруг народу, и поняла, что все эти люди слышали ужасное слово и что этого уже не поправишь, и в тот же миг я увидела, что через всю комнату, сквозь расступившуюся толпу, прямо на меня идет Ксения. И, встретившись с моим взглядом, она тотчас же улыбнулась той самой большой, доброй улыбкой, которой всегда улыбалась мне в подмосковной электричке».
«Сказать, что я растерялась, это значит, ничего не сказать, — с горечью вспоминает М. Алигер. — Сказать, что я пришла в ужас, это тоже очень мало и бледно. Я не помню в жизни своей какой-либо хоть отдаленно похожей минуты. У меня словно железом перехватили горло, и из глаз брызнули слезы…
— Ксения… Ксения… Ксения… Простите, простите меня! — лепетала я, задыхаясь от стыда, от муки, от страдания… Я схватила ее за руку, я готова была прижать к губам эту плотную, широкую, чистую ладонь, и она не отнимала ее, продолжая улыбаться. И вдруг сказала громко, просто и отчетливо:
— Спасибо вам. Спасибо, что вы так хорошо говорили о моих стихах.
И были в этих словах такая чистота и отрешенность, такое покойное и непобедимое человеческое достоинство, такая высокая сила духа, которые я никогда с тех пор не могу ни забыть, ни утратить…»
Да, порой она выглядела нелепо, странно. Ей негде было ночевать, и иногда она не хотела уходить из понравившегося ей дома. Просила, чтобы ее накормили. Радовалась каждому доброму слову, каждому крохотному подарку. Стихи ее практически не печатали.
В то же время многие ее уважали, даже побаивались. Острого ее языка, откровенных высказываний, непосредственности. Ее считали юродивой, а юродивые, эти чистые души, как известно, всегда говорят только то, что думают. А правда приятна не для всех.
Конечно, Ксении помогали, но мало кто думал о ее судьбе по-настоящему. Когда стало совсем невмоготу, она написала письмо Поскребышеву. Как страшно читать эти пляшущие строчки! Вся жестокость мира, жестокость сильных в их превосходстве над слабыми, убогими, просто не такими, как все, снова встает перед нами. И ничем уже не поможешь.
«В 1948 году меня перестали печатать, объясняя свой отказ тем, что стихи, написанные белым стихом, будут не понятны массам, что они больше относятся к буржуазным, то есть к декадентской западной литературе, а не к нашей простой действительности... Несколько лет мне ставят нелепые барьеры, и я бьюсь головой о стенку...»
Из записки Симонову: «Константин Михайлович, я гибну, одной не выбраться, помогите мне, пожалуйста...»
В конце жизни короткое счастье Ксении Некрасовой все же улыбнулось. Она родила мальчика, мечтала о том, как им будет хорошо вместе. Но жить по-прежнему было негде, и Кирюшу пришлось на время отдать в детдом. Желанную комнату дали совсем незадолго до ее смерти. Ксения не успела привезти туда сына. Однажды, возвращаясь домой, она почувствовала себя плохо и упала на лестнице — не выдержало сердце. Было ей всего сорок шесть лет.
...Передо мной три маленькие книжечки Ксении Некрасовой: первая, прижизненная «Ночь на баштане» (1955), «А земля наша прекрасна!» (1958), вышедшая уже после ее смерти, и «Мои стихи» (1976). В те времена понимали толк в поэзии. Книжки миниатюрные, простенькие, но сделаны с большим вкусом. Потом наступило длительное затишье. Неожиданной радостью стал выход очень содержательной, очень красивой книги, в которой, кроме стихов, великолепные фотографии — в прежних изданиях их не было — и воспоминания (издательство «Слово», серия «Самые мои стихи», 1998).
«Мой современник нежный», — обращалась Ксения Некрасова к людям своей эпохи. А мы? Услышим ли мы чистый голос большого русского поэта?

Ксения Некрасова

Что мне, красавицы, ваши роскошные тряпки,
ваша изысканность, ваши духи и белье? —
Ксеня Некрасова в жалкой соломенной шляпке
В стихотворение медленно входит мое.
Как она бедно и как неискусно одета!
Пахнет от кройки подвалом или чердаком.
Вы не забыли стремление Ксюшино это —
платье украсить матерчатым мятым цветком?
Жизнь ее, в общем, сложилась не очень удачно:
пренебреженье, насмешечки, даже хула.
Знаю я только, что где-то на станции дачной,
вечно без денег, она всухомятку жила.
На электричке в столицу она приезжала
с пачечкой новых, наивных до прелести строк.
Редко когда в озабоченных наших журналах
Вдруг появлялся какой-нибудь Ксенин стишок.
Ставила буквы большие она неумело
на четвертушках бумаги, в блаженной тоске.
Так третьеклассница, между уроками, мелом
в детском наитии пишет на школьной доске.
Малой толпою, приличной по сути и с виду,
сопровождался по улицам зимний твой прах.
Не позабуду гражданскую ту панихиду,
что в крематории мы провели второпях.
И разошлись, поразъехались сразу, до срока,
кто — на собранье, кто — к детям, кто — попросту пить,
лишь бы скорее избавиться нам от упрека,
лишь бы скорее свою виноватость забыть.
1964
Яков Смеляков




Стихотворения Ксении Некрасовой


***

Из года в год
хожу я по земле,
и за зимой зима
проходит под ногами,
и день за днем гляжу на снег
и наглядеться не могу снегами…
Вот и сейчас
На черностволье лип
снег синей молнией возник.
О, сердце у людей, живущих здесь,
Должно оно любезным быть
от этих зим.
Прозрачным быть оно должно
и совесть, белую, как снег,
нести в себе.

Шел белый снег
на белые поляны,
и молнии мерцали на ветвях…


Изба

В доме бабушки моей
печка русская — медведицей,
с ярко-красной душой —
помогает людям жить:
хлебы печь,
да щи варить,
да за печкой
и на печке
сказки милые таить.


Платье

Мне подарили
бархатное платье.
А раньше
два только платья
было у меня:
льняного полотна
и шерстяное.
Мне подарили бархатное платье.
Я тут же
и примерила его,
и в зеркало увидела себя.
Средь отраженного окна
гранитный высился дворец,
пушистый звук
серебряных снегов,
в замерзших окнах
люстры тлели,
росли березы у стены.
И чудно было сочетанье:
я в платье бархатном,
дворец
и белый снег
в ветвях и на земле.
Такой казалась я себе
нарядной!
И с этим чувством
шла я по Москве.
И все идущие
навстречу мне
несли на обновленных лицах
светинку радости моей.
И что-то мне
хотелось людям дать —
добро ли совершить
иль написать стихи.



Рублев. XV век

Поэт ходил ногами по земле,
а головою прикасался к небу.
Была душа поэта словно полдень,
и все лицо заполнили глаза.