Наталья ПОЗИНА. Дневник и записные книжки Вс. Н. Иванова в собрании Хабаровского краевого музея им. Н. И. Гродекова

Людмила МИЛАНИЧ. Уроки духовности в обыденности буден

Наталья ПОЗИНА

Дневник и записные книжки Вс. Н. Иванова в собрании Хабаровского краевого музея им. Н. И. Гродекова

Последние два десятилетия характеризуются возросшим интересом к исследованию автодокументальных прозы, в целом, и дневников, в частности.
Изучение дневника писателя для литературоведов не менее значимо, чем анализ художественных произведений: это часть его профессиональной деятельности, любая запись в дневнике — потенциальный «предтекст», текст в его неокончательном, черновом, незаконченном виде, к которому автор ещё предполагает вернуться, чтобы его переписать или дополнить. По мнению М. Михеева, понятие дневника может стать ядром внутри более общего — дневниковых текстов, включающих в себя записные книжки, мемуары, письма, путевые журналы, автобиографии, исповеди, маргиналии, рабочие тетради. К дневниковым относятся тексты, имеющие автобиографическое значение, субъективную авторскую точку зрения на мир, а также центрированные вокруг субъекта и ориентированные на реально происходившее.
В собрании Гродековского музея хранится дневник, двадцать шесть записных книжек хабаровского периода Вс. Н. Иванова, крупного писателя-историка, философа, автора исторических повествований. Дневник и записные книжки писателя хронологически охватывают два десятилетия, самая ранняя по времени написания относится к 1944 году, началу 1945 года. На это указывает две даты: 29 января и 22 мая 1944, которые обозначены рядом с двумя записями, а также в конце записной книжки писатель приводит рассказ жительницы Читы (в Читу Вс. Н. Иванов приехал в феврале 1945 г.). Последняя записная книжка в коллекции Вс. Н. Иванова относится к марту 1965 года, ко времени его участия во II съезде писателей РСФСР. Многочисленные записные книжки отличаются от дневника внешней формой: дневник Вс. Н. Иванов вёл в большой книге с твёрдым переплётом, приспособив китайскую книгу учёта; дальше записи велись в книжках небольшого формата, и дневниковый текст одного года содержится, таким образом, в пяти — семи книжках (например, записные книжки 1956, 1961 годов), но внутренняя форма дневника при этом во многих из них сохраняется неизменной.
Ведение дневника в России было традиционным для классической системы воспитания XIX — нач. XX веков, поэтому Вс. Н. Иванов, получивший классическое образование, вероятно, вёл дневник в течение всей своей жизни. Косвенным свидетельством этого можно считать высокую культуру ведения дневника, которая заметна в дневниковых текстах хабаровского периода, а также то, что часть записей 1944–1945 годов сделана с пометкой: «из дневников». (Традиция составлять записные книжки, переписывая отдельно наиболее значимые и точно выраженные оригинальные мысли, близкие к афоризмам, будут характерны для него и впоследствии.)
В дневниковых текстах Вс. Н. Иванова можно отметить следующие внутренние жанры: дневник поездок, дневник памятных дат, с упоминанием государственных, церковных и семейных календарных праздников, служебных записей, связанный с литературой, историей, культурой, дневник читателя и перекликающийся с ним дневник-конспект (выписки из прочитанной художественной и специальной литературы), радиослушателя, театрального и кинозрителя, дневник-сновидца, дневник погоды, отражающий состояние природы в разное время года, в разных местах, где он бывал, дневник-черновик, своих поэтических произведений и др. Стоит отметить, что все отмеченное жанры сосуществуют в дневниковых текстах Вс. Н. Иванова воедино, и их разнообразие не ведёт к разделению. Исключение составляет лишь один внешне выделенный дневник записей, связанных с наблюдением за русским языком, сравнение его с языками народов мира.
В силу того, что дневник выполняет сразу много функций и включает множество подрубрик, дневник Вс. Н. Иванова содержит в себе и адресную, и телефонную книгу, карандашные пейзажные и портретные зарисовки, пометки для памяти (о делах, связанных с работой других писателей-дальневосточников, о покупках для родных и знакомых), встречается также подрубрика «встречи и беседы» с кратким их изложением и др.
Вс. Н. Иванов много ездил по стране в целом и Дальнему Востоку, в частности, в разное время он подолгу жил в Москве (до полугода), был в Ленинграде, Киеве, Свердловске, Костроме, Владивостоке, Комсомольске-на-Амуре, Благовещенске, Ванино, Советской Гавани. Его дневник поездок достаточно широк и наполнен впечатлениями от новых мест и людей. Описание любого путешествия Вс. Н. Иванова сопровождается показом пути в поезде, дорожными знакомствами, разговорами. «28.03. Воскресенье Вагон № 1835 под Красноярском, место 15. Еду в Москву с Ажаевым. Выехали 23/3. Цель — устройство рукописей. Получил в «Д[альнем] Востоке» — 4000 и ахнул. Едет хорошая публика… Ажаев!» Писатель обязательно оценивает новое место, делая довольно меткие и острые оценки. Например, вот как он характеризует Комсомольск-на-Амуре: «Город ватников, самолётов, заводов, КП, чугунных решёток, казарменных зданий» или Свердловск: «Вчера 13-го в 1/5 5-го поездка с А. А. Мосуновым по Свердловску. Посёлок Уралмаша, Эльмаша, Химмаша, Сельмаша. Толпы рабочих из Уралмаша в 5 ч. вечера. Благоустроенные посёлки — пролетариат устроился неплохо. Кроваво — тучи и солнце, под ним 4 трубы Уралмаша, грандиозный завод, цветные дымы из труб, кругом Уральские пейзажи — горушки, увалы, сосновые леса — высокие, строевые. Солнце, его лучи, как стрелы, река Сысерть, вроде озера, в какой-то небольшой лощинке — камни, плитняк, как кости Земли, — Урал. Шатровые крыши, белые, с цветниками наличники, чёрные, аккуратные избы, рубленые — кержацкие. Здесь, на Урале, — кондовое население, усидевшееся, культурное. Здесь думают по-своему, по-своему живут. Как сломанные зубы, торчат сломанные церкви...»
Особое значение в дневниковых текстах Вс. Н. Иванова имеют многочисленные служебные записи, раскрывающие его суждение о предназначении писателя, о значении литературы и истории, религии в культуре России. Вс. Н. Иванов записывает: «Дело писателя — отломить от огромного каравая мировой жизни кус, разжевать его, понять, оформить, облечь в ясность, в слова и дать народу. Это — работа пионера, пролом, борьба, скульптура, «в камне спал образ моих образов, в самом тёмном, безобразном камне». Нужно повитухой явить в мир уже наличное новое, увязать его со старым. И старые слова д[олжны] б[ыть] в новом повороте. Поэтому рапсодия на заданную готовую тему — это не писательство. Нет... Он — новатор, пионер, он вволакивает в культуру то, что там появилось, и тогда все видят это — вот оно! Писательство — дело личности».
Кроме того, он приводит краткое изложение обсуждений своих рукописей «Клятва в персиковом саду», «Повесть о ящике на окне» и «Красного ландыша». Итогом любой поездки-командировки были очерки и рассказы, особенно в 1950-е годы, когда Вс. Н. Иванов стремился «стать советским писателем» и создать произведение о современности, поэтому в текстах присутствуют, например, статистические данные о колхозах, о морском рыболовецком флоте и бытовые штрихи из жизни деревни и рыбаков.
В дневнике писатель довольно часто оставляет оценки прочитанных произведений. Его дневник читателя весьма разнообразен: здесь и его мнения о значении творчества писателей-классиков, и о классических произведениях, и о книгах современных авторов: «Прочёл Флобера «Воспитание чувств». Какое мастерство! Как хорошо — две женщины в душе Фредерика — Розанетт и м-м Арну, как 2 медали. Конец романа Фредерик — Арну, как Татьяна и Онегин. Но я понял, почему есть — св[ятая] Русь. Там всё буржуазная возня, никакой героики. А как изображён 48 год! У Флобера на паровозе мчится сквозь девственный лес — Христос!», «О книге Кс[ении] Охапкиной «о Куинджи». Восхищаются успехом художников, артистов, а не анализируют того, что проповедуют эти успешливые люди: «Природа!», «Жизнь!». А дело именно в том, что они сумели поймать и воплотить в искусстве… Табу!»
Дневник читателя Вс. Н. Иванова перекликается с дневником-конспектом. Так, для дневникового текста писателя характерны выписки из художественной и специальной литературы, при этом наиболее важные слова и фразы в цитате он подчёркивает. Писатель приводит прозаические фрагменты и стихотворения из зарубежной и русской классики: это и Вольтер — «Кандид», и Э. Золя — «Доктор Паскаль», и Ф. Ницше — «Так говорил Заратустра» (фрагмент приведён на языке оригинала, как и стихотворения Ф. Шиллера и И. В. Гёте), и Ф. М. Достоевский — «Бесы», «Братья Карамазовы», «Подросток», и И. В. Гёте, и И. Ф. Шиллер, и А. С. Пушкин, и Н. А. Некрасов, и А. А. Фет, и, конечно, поэты Серебряного века (Вс. Н. Иванов записывает их по памяти) А. А. Блок, Н. С. Гумилёв, Б. Л. Пастернак, М. И. Цветаева и мн. др. Помимо цитирования художественных произведений, Вс. Н. Иванов приводит отрывки из книг по истории, биологии, медицине, экономике.
Вс. Н. Иванов записывает и свои стихотворения периода Гражданской войны, эмигрантского периода, а также свои переводы баллады Р. Бёрнса «Джон Ячменное зерно» и стихотворения У. Уитмена «Прочь, темы войны».
В дневниковых текстах писателя представлен и жанр дневника радиослушателя. Вс. Н. Иванов был профессионалом в радиожурналистике. В годы Второй мировой войны в Шанхае он был радиокомментатором на радиостанции «Голос Родины», сотрудничал с Хабаровским радиокомитетом, выступал с беседами о русской литературе, вёл радиопередачу «Почта писателя Вс. Иванова». Идеология, грубая пропаганда радиопередач тех лет нарушают душевную гармонию Вс. Н. Иванова, вызывают его раздражение и радость, когда оно не работает и он может его не слушать. «Понедельник. Выходной у радио!!! Ура! /// Вторник. Опять радио! Е. е. м.!», «Тихо. Дымка. Перистые облака. Мир на душе, верно, потому, что в радио — концерты…» Вс. Н. Иванов считает, что оно, как и другие СМИ, убивает человека думающего, навязывая ему своё мнение, его однозначность. «Радио, теле, газеты — задушат книгу. Мудрые книги — должны читаться ритуально, с ладаном, свечами». «Религия — это, когда человек задумывается. — Не давайте ему думать! — кричат радио, газеты, теле[видении]е…» Как ценитель классической музыки и литературы, он отмечает в дневнике радиопередачи с исполнением музыкальных и литературных произведений: «Проехали Колпино. Сортировочная. Хлорный дым из трубы. Баргузин из радио…» В отдельные минуты музыка, услышанная по радио, созвучна настроению писателя, времени суток и состоянию природы, и он отмечает это в дневнике: «Радио пело «Отзовись» — и в тёмных стёклах окон ресторана сбегаются и разбегаются золотые огни».
Вс. Н. Иванов любил театр, «театралом стал чуть ли не со второго класса», в Хабаровске был участником театральных конференций, обсуждения спектаклей, писал пьесы. Его отец участвовал в любительских постановках, после революции организовал труппу артистов из рабочих текстильных фабрик, ставил спектакли в клубе «Красный ткач» и в театре им. А. Н. Островского в Костроме. В дневнике писатель, рассматривая негативные стороны социализма, одним из пунктов ставит плохие театры, впрочем, и в положительные он указывает — отсутствие похабных театров. Театр и актёры для писателя «обобщают в себе весь мир», зовут людей отвечать самих за себя. Его дневник театрального и кинозрителя весьма разнообразен. В дневнике 1947 года Вс. Н. Иванов оставляет весьма восторженный отзыв на спектакль «Молодая гвардия» Хабаровского театра драмы: «Вчера совершенно неожиданно смотрел хороший спектакль «Молодая гвардия». (…) Нравится эта мелодрама. Эта жестокость. Эта неистовость. Эта кровавая баня — парение на полке, веники, выбегание в снег, уханье…» В дневниковых текстах 1956 года присутствуют также отзывы на спектакли «Гроза» Театра Маяковского («Хороши Катерина — Козырева и Варвара — Виноградова. Кабаниха переигрывает. Кулисы — стиль модерн. Вращающиеся декорации — нагромождают подробности… И усугублено наступление на православие и русскость: всё в таких мрачных, неприглядных тонах») и «Макбет» Малого театра («Утро. Были в воскр[есенье] в М[алом] театре, видели «Макбета». Он, Царёв — русский, вялый парень, Гоголева — леди М[акбет] — старуха с бульдожками»).
Такие же отзывы он оставляет и о новых кинокартинах, где-то ограничиваясь одной фразой: «Вчера видел в кино «Подвиг разведчика». Замечательно», где-то давая развёрнутую рецензию, усматривая в содержании художественной картины определённое идеологическое влияние. «Смотрел «Они не скроются» — фильм берлинский Дефа (раньше — Уфа) об ужасах войны. Немцы стали миротворцами — как после 1-ой войны — Эр[их] М[ария] Ремарк. Но теперь суше, чем у Ремарка... Жалеют, зачем в ночь на Рож[дест]во расстрелял кап[итан] Брюннер 100 человек — в Польше, а не в Союзе, а «война — есть война»… Никакого раскаяния. И, конечно, капиталисты Америки дадут Германии отличную «backbone» против святой Руси...»
В дневнике Вс. Н. Иванова хорошо просматривается дневник памятных дат с упоминанием государственных, церковных и семейных календарных праздников. Данный жанр у писателя перекликается с другим — с дневником погоды. Следуя определённой традиции ведения дневника, писатель, как правило, начинает запись с указания даты, дня недели и праздника, иногда при отсутствии знаменательной даты она продолжается описанием погоды: «24.07. 11 июля — Ольгин день. Милая мама, с Ангелом», «25.11. Утро. Солнце в розово-белом дыму, инее, как альмандин», «15.02. Сретение. Чудная погода».
Многие известные диаристы (А. М. Ремизов, В. В. Шульгин и др.) записывали свои сны, среди них и Вс. Н. Иванов. Его дневник-сновидца отражает личные представления, проблемы и эмоциональные переживания писателя. Многие сны связаны с прошлым, с юностью в Костроме, эмиграцией. Содержание ряда снов соединено с личностью Зои Ивановны Казаковой, третьей жены Вс. Н. Иванова; писателя беспокоит её судьба в Шанхае, в дневнике 1947–1949 гг. он записывает: «Во сне Зоя и я. В поезде. Остановка — я вылез — Зоя нет. Я кричу — Зоя! Зоя-я!», «Видел во сне Шанхай — разорённый китайцами, каких-то мальчишек, кричавших «бизнесс», каких-то бесподмёточных эмигрантов, и среди каких-то орущих мужчин в квартире — З[оя], очень ясно, в белом платье, с подбитым глазом. — Кто?! — Палач один! Куда-то идём, несу и на руках — восторг…»
Музейное собрание записных книжек Вс. Н. Иванова неполное, часть их хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства Санкт-Петербурга, другая — Государственном архиве Хабаровского края, третья — в личном собрании наследников писателя. Однако имеющиеся дневники и записные книжки 1944–1965 годов довольно полно отражают жанровое многообразие дневниковой прозы Вс. Н. Иванова, раскрывая особенности личности писателя, его мировоззрение, факты его внешней и внутренней жизни, отношения с другими людьми и многое другое.

Людмила МИЛАНИЧ

Уроки духовности в обыденности буден

Вода благоволила литься!
Она блистала, столь чиста,

Что — ни напиться, ни умыться,
И это было неспроста.

Ей не хватало ивы, тала
И горечи цветущих лоз.

Ей водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.

Ей не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.

Ей жизни не хватало —
Чистой, дистиллированной воде!

***

Я прочитываю в который раз подписи под давно знакомыми, но скрывавшимися во времени, стихами. Л. Мартынов, примечание в скобках редактора книги, из которой выписала эти строчки — «стихотворение «Вода» 1946 — Н. П.». Я прочитываю все это и снова благодарю мысленно автора стихов, «Н. П. — Наталью Позину», составителя книги, мне эти слова вернувшую, и человека, которого Бог сподобил встретить еще в юности и который на семьдесят третьем году жизни счел необходимым выписать для себя эти стихи. «Дневник и записные книжки Вс. Н. Иванова» — весомый труд, названный словами Всеволода Никаноровича «непрерывное движение духа….», выпустил в 2012 году наш Краевой музей им. Н. И. Гродекова. Автор-составитель — Наталья Сергеевна Позина, заведующая сектором. Весомо помогала ей научный сотрудник этого отдела Наталья Петровна Гребенюкова. Книга, которую они сотворили, дарует нам, читателям сегодняшним и будущим, неисчерпаемую возможность обращаться к «непрерывному движению духа» человека, который писал все это о себе, для себя, но, выходит, и для нас, побуждая к не лености ума и души — к «непрерывному движению духа», чтобы будни наши не стали тоскливой чередой похожих дней. А, впрочем, обойдемся без сентенций.
Никогда (увы) не вела записей. Поэтому лишь приблизительно полагаю, что было это во дни моей учебы на втором курсе историко-филологического факультета Хабаровского пединститута. Стало быть год пятьдесят четвертый. Это было время, когда, спохватившись, в Отечестве нашем официально реабилитировали кибернетику.
Наш институтский литературный кружок, объединявшийся вокруг Павла Николаевича Богоявленского, сподобился периодически получать приглашения на «литературные пятницы», проводимые нашей писательской организацией. И вот были мы званы как раз послушать лекцию об этой недавней лженауке. А читать сию лекцию должен был известный в городе Фишер. Лектор он был мастеровитый, умел увлечь. Приходим мы на Комсомольскую, 80, где на втором этаже небольшого дома помещались редакция журнала «Дальний Восток» и писательская организация. Заняли места на камчатке — по чину. Появляется лектор и говорит, что ожидается вскоре на тему этой самой кибернетики статья в журнале «Коммунист», которой он хотел бы дождаться, и предлагает поговорить об эстетике. Идет лекция — умная, понятная, бесспорная. Вопросы будут? Какие вопросы! Все ясно как дважды два. И вдруг… Большой, очень большой человек, о котором мы знаем только, что это писатель Иванов Всеволод Никанорович, вернувшийся из Китая, в прошлом — эмигрант, имевший отношение к… Кому — точно мы не знали. Белым? Словом, личность загадочная и, как все таинственное, привлекательная. И вот этот самый Иванов задает лектору вопросы. Какие тут могут быть непонятки. Только не для нас: мир так ясен, и мысли наши определены с детства: красные-белые, наши-враги, хорошо-плохо. А этот взрослый Иванов с чем-то не соглашается. И слушать-то неловко!
Где было знать нам, мыслящим (мыслящим ли или с впечатанными в мозги, не привыкшими к активности, трафаретами) именно по принципу ура нашим! Да здравствует!
Где было знать нам о том, что такое настоящая образованность! И что человек, задающий глупые вопросы, окончил в апреле 1911 года «курс императорского Санкт-Петербургского университета по историко-филологическому факультету», что он стажировался в университете в Гейдельберге по логике и истории немецкой философии начала ХIХ века, во Фрейбургском университете — по гносеологии, что он — известный журналист, прозаик, поэт, переводчик, редактор… Да, тогда для нас постулат «невежество — не аргумент» не был истиной…
Тысяча девятьсот шестидесятый год.
Я — работник Краевой научной библиотеки. Отдел библиографии перебирается в нормальный кабинет: раньше сидели в дикой тесноте. Устанавливаем свой фонд. Открываю что-то вроде брошюры (названия не помню) начала двадцатых годов. Листаю. Не помню сейчас всего, но строчку… «семеновский бандит Савоська Иванов…» помню. Это тоже из жизни писателя, которому уже больше семидесяти. Когда я поздравляла его с юбилеем, он грустно произнес: «Все осталось по-прежнему, друг мой, только это большое грузное тело мешает».
Я — начинающий сочинитель, журналистка. Случилось, послало нас — меня и Всеволода Никаноровича Иванова Бюро пропаганды литературы — на встречу с читателями в Гаровский совхоз. Люди еще не освободились, и мы ждали у клуба. Рассказываю Всеволоду Иванову, что заинтересовалась китайской философией. Купила несколько томов, заглянула и поняла, что с моей подготовкой мне там делать нечего. Он понимающе и сочувственно смотрит на меня и на просьбу объяснить доходчиво, что же такое конфуцианство, говорит:
— Скажем, идет по городу трамвай. Один пассажир говорит другому, указывая на соседа: «Этот человек вытащил у вас кошелек». Вор без возражений возвращает кошелек его хозяину, тот дает сколько-то денег указавшему на вора, сколько-то вору. Это и есть конфуцианство…»
Жизнь шла себе, меняясь, меняя нас. И в ее школе я теперь уже не теряла из виду человека, который, войдя в редакцию серьезной военной газеты с дивной резной тростью, сработанной писателем, художником, замечательным человеком Владимиром Ивановичем Клипелем, мог произнести без всякой аффектации и нажима:
— Какой сегодня серебряный день.
И ты воспринимал из уст Всеволода Никаноровича это как сообщение удивительной важности: о весне так просто, по-людски. Естественность — в книгах, дневниках, записных книжках, в жизни.
Семидесятые годы. Я работаю редактором Хабаровского радио. Литературная редакция. Столы. Большущий стационарный магнитофон. Черные кожаные кресла. Окно в редакции почти на уровне тротуара. Огромное, выходящее на улицу Запарина. Мимо окна идет Иванов в чем-то летнем, белом. Опирается на свою знаменитую палку. Входит. Здоровается. Слов не помню, но, кажется, среди них прозвучало «сударыня». Сел в кресло. Руки сложил на огромной своей палице.
— Скучно жить, друг мой.
— Невесело, Всеволод Никанорович.
— Раньше, бывало, едет на извозчике Чехов. Подъезжает к городовому, протягивает арбуз: «Держи бомбу». И уезжает. А тот, боясь пошелохнуться, несет арбуз в участок. И ничего.
— Да-а…. Сейчас так не пошутить…
Однажды раздается телефонный звонок.
Всеволод Никанорович:
— Друг мой, я пишу воспоминания. Мне понадобилось процитировать стихи (читает стихи). По-моему, это Гумилев. Но проверить не могу: в библиотеке научной Гумилева нет. У вас, говорят, есть перепечатки….
— Есть. Но стихов этих не помню. Посмотрю дома.
Дома лезу в перепечатки: спасибо, Римма Казакова из своего ленинградского отпуска привезла сборник, взятый на время в библиотеке. Иванов не ошибся: это, конечно, Гумилев.
Всеволод Иванов всем — на память.
Удивляет и радует человечность историзма Всеволода Никаноровича. Столь разные времена и события вовлекают читающего в свою круговерть в его книгах. И всегда почти мистическая вера, что там, в разные годы, когда жили на свете современники наших предков, писатель Иванов присутствовал и участвовал в описанных им событиях лично. И говорил с их делателями. И написал для нас, не стилизуя речь героев под те времена, но так, будто слышишь ее, тогдашнюю сейчас, находясь рядом с людьми тогдашними, будто ты — один из них.
«Мы замешаны на березовом соку, на белостенных среди озер монастырях-крепостях… На протопопе Аввакуме… Федосье Морозовой… Иване Васильевиче… наконец, Петре Первом, — получили великолепную галерею предков, в конце которой поет Пушкин, древний как мир… Пушкина мы знаем по мыслям о России, а не цензурным отзывам… Государство для Пушкина было выше тех особей, которые случайно занимали высокие посты...»
«Я вам скажу всю правду: книги — это спичка для разжигания костра ума…»
«…Умирая, мы уходим только из пространства координат…»
«…История есть ряд поколений, связанных генами, окутанных облаками общего сознания, реально связанного памятью с живыми людьми, которые признают эту память как свою».
«Писатель должен писать не о том, что надо, а о том, что есть».