Александр ЛОЗИКОВ

На ветру звенит, поет былинка

Памяти Георгия Бельды

Георгий Бельды удивительно точен в передаче обжигающих человека чувств. Впрямую он не говорит об этом, глубина его мироощущения в том, что для него человек, береза, птица, медведь — равно живые и мыслящие существа. А если мыслящие — значит, страдающие. Они сострадают ему, он — им. В человеческом обществе так бывает не всегда, об этом мы узнаем из рассказов Георгия Бельды. В его поэзию дурные люди не вхожи:

Вон рыбак, сосед наш, тоже
Ничего понять не может,
А смеется вместе с нами:
—Ха-ха-ха!

Сердце поэта спешит на помощь плачущей чайке не как-нибудь, а на упругих крыльях ветерка. Фантазер Кингтяса, лежа на траве, смотрит на радугу и мечтает, распилив ее на дощечки, построить мост через болото, чтобы охотникам было легче и ближе возвращаться с охоты домой. Трагедией для охотника оборачивается неточный выстрел. Раненая птица страдает, и, услышав ее стенания, всполошились все предки охотника:

Холод обжег мне тело,
Но выстрели я метко,
Ты бы не посмела
Побеспокоить предков.

И все-таки раненая утка прощает охотнику его промах:

— Га-ак, — кашлянула утка,
Клювом ударив в руку,
И сердце мое открылось
Навстречу этому звуку.

Но не только страданиями жив человек. В стихотворении «Игра в «Ха-ха-ха» поэт заявляет:
Все невзгоды чепуха,
Если с нами ха-ха-ха,
Ха-ха-ха, ха-ха-ха.

Для такой жизни человеку нужно немного — ощущение свободы. Когда ты трудишься в поле, рыбачишь на реке или просто валяешься на траве. Свобода жить, не только не мешая жить другим, но жить с готовностью прийти на помощь другим, будь то человек, птица или стонущее в бурю дерево.

Хочешь с нами поиграть
В «Ха-ха-ха», пора вставать.

У меня сложилось впечатление, что Георгий всегда шел рядом со своей весной, возможно, на шаг позади, но дни падали ему под ноги препятствиями, которые он не всегда мог преодолеть. Выбившись из сил, он звал на помощь шаманку Лингзу, и та приходила, била в бубен, на звуки которого охотно откликалась Муза. Тогда появлялись стихи или короткие рассказы, в них Георгий рассказывал о веселых людях:

На реке с женой рыбачу,
Чуть схвачу за хвост удачу,
У жены припадок смеха,
Что за чепуха?
Я стою и чуть не плачу,
Упустив свою удачу,
А жена моя смеется:
Ха-ха-ха.

Георгию удалось подержать за хвост удачу, когда его стихи вышли в нескольких коллективных сборниках и отдельной книгой «На найни», или «Человек Земли». Обычно за первой книгой следует вторая, но удача ускользнула из рук поэта вместе с Советским Союзом. Смех сквозь слезы — да еще на нанайском языке — кому это нужно. Как-то, находясь в гостях у писателя Григория Ходжера, я спросил, кто из нанайских поэтов ему ближе — Пассар или Заксор?
Ходжер, перенесший несколько инсультов, держал угол, опираясь руками о подлокотники кресел. Подумав, он вспомнил Георгия Андреевича Бельды:
— Никто из нанайцев не обладал дерзостью настоящего поэта. Человек всегда чего-то боится, если не надеется на себя. Мне близок Георгий Бельды, но он человек, бьющийся с собственной тенью. К тому же его нанайский не всегда тот, который попал в словари.

***

Мы сидим на выскобленном песками бревне. В двух шагах от нас Амур катает на языке забытый кем-то мяч. Язык Амура покрыт белым налетом —  явный признак недомогания. На проплывающем мимо трупе дерева сидит сорока, хвастливо помахивая хвостом, воровато косит в нашу сторону.
— Сороки, в отличие от людей, ничего не боятся, — подстраиваясь под ритмические шлепки волн, говорит Георгий. — Эта плывет из Комсомольска.
Почему именно из Комсомольска?
У городских сорок оперение темнее да и дерзости больше. Они презирают людей. Я видел в городе сороку, которая летала за убегающим мальчишкой, пока не посадила ему на голову кляксу. Городские сороки — дети дымных свалок и трущоб.

В потаенных глубинах потока
Я пытался, за камень держась,
Приобщиться к космическим токам,
Родовую почувствовать связь.
В них ищу своей жизни начало.
Между мхов и слоистых камней
Бездны лет эти струи качали
Родословную жизни моей.
Эти рыбы, снующие мимо,
Эти раки, сосущие ил,
Эти камни замшелые зримо
Я в наследстве отцов ощутил.

Когда я читаю нанайские стихи Георгия, у меня возникает искушение вывернуть поэта наизнанку и перевести на русский язык все, что запечатлено в памяти из тысячелетних раздумий его предков. Иногда мне это удается, но чаще я увязаю в буреломах иносказаний.
Владимир Бельды, редактировавший книгу «Нанайская кухня», назвал Георгия аборигеном среди нанайцев.
— Его язык отличается от общепризнанного, его образность вышла из дремучей тайги, но юморески Георгия нанайцы принимают с восторгом. Впрочем, в его подстрочниках так же легко заблудиться, как и в попытке переводить поэта с помощью словарей.

Тень потопталась на крыльце
И скрылась в пышной кроне клена,
Напомнив детям об отце,
Ушедшем в мир лесного звона.
И сразу стало мне светло.
И так легко на сердце стало,
что летней ночи полотно
В моих руках затрепетало.

Этот построчный перевод я сделал из монолога Георгия, в котором, как он говорит, рифмой и не пахло. Но он настолько был пропитан поэтическим чувством, что прочитать его иначе я просто не мог.

— Ты, Гоша, понимаешь птичий язык, поэтому не всегда понятен читателю.
Опять этот световой проблеск фонарика во мраке.
Я заметил: чем больше огненной воды принимает в себя Георгий, тем заметнее окаменевает его лицо, но улыбка остается прежней.
В поведении Георгия не хватает силы, которая подпитывала бы мою веру в себя.
— Зачем ты пьешь, Георгий?
— Араки — еэнуэди инэктэхени.
— С кого водка смеется? Разве не с тех, кто ее пьет?
— С тех, кого она оседлала.
Я не люблю пить, особенно с пьяницами. Георгий Бельды — исключение. Сколько бы он ни выпил, он никогда не теряет головы и крепко стоит на ногах.
— Гоша, зачем ты пьешь?
— Все поэты пьют.
— А я вот не пью.
— Так тебя и за поэта не считают. Не пьет, значит, не страдает. А тот, кто не страдает, тот не поэт.

Энергетические вихри космоса разбиваются о чуть вздрагивающую на губах улыбку.
— Человек в большом долгу перед природой: зверь редко убивает человека...
— А человек зверя убивает ежедневно, ты это хотел сказать.
— Не только это. Добрые люди узнают друг друга по исходящим от них импульсам. Ты встретил добрую женщину, близкую тебе не только по духу, но и по крови. Шаманка Лингза утверждает, что она твоя дочь по космосу.
Я усмехнулся:
— Однажды наши родители выпали из летающей тарелки, так что ли?
— Что-то в этом духе.

Георгий обладает искрометным умом, в этом лишний раз убеждаешься, слушая его рассказы.
«Как-то приходит к охотнику вепрь. Не отдавай, говорит, дочку за хохла, он будет откармливать ее на сало...»
— Гоша, зачем ты так о хохлах?
— От зависти все... Пассара на украинский язык переводили, Ходжера — тоже, а меня даже на нанайском не печатают.
— Гоша, я переведу твои стихи на украинский язык, обещаю.
— Верю. Смоляков обещал — умер, Рогачков — не понял, тебе передал...

Меня читают бабушки-нанайки,
Когда им больше нечего читать,
Когда ночами света нет в бараке,
Луна в окне сияет, как печать.

После инсульта способности смеяться он не утратил, но уже не верит, что при жизни увидит изданными свои юмористические рассказы.

Мне били по башке кому не лень,
Не каждый день, так через день, но били.
И вот теперь лежу один, как пень,
Лежу как пень, а дерево срубили.

— Гоша, неужели все так плохо?
— Хуже даже предки не помнят. С копьем на зверя ходили — жили лучше. Рыба была, а теперь... Говорят, издержки цивилизации, но это ложь. Лучше жить в лачуге среди природы, чем во дворце с перекошенным от страха лицом.
— В общем, как сказал поэт:
«Все смолкло — пустыня осталась».
— Лорка верно сказал.
Под костерком завернутая в пергамент и слегка присыпанная речным крупнозернистым песком запекается рыба. Просто — рыба, которую Миролюбов доставил в Халбы из безымянной горной речушки.
— Ее там видимо-невидимо, а вода в реке, как стекло. На дне видны следы древних окаменелостей.
— Оставленные три дня назад рыбаками, — смеется Георгий. Миролюбов хлопает его по плечу.
— С вами, Георгий Андреевич, спорить бесполезно. Лозиков утверждает, что вы живете на земле около тысячи лет и еще проживете столько же. Как вам это удается?
— В отличие от лочи нанайцы бессмертны. Наши боги — наши отцы, мы с ними беседуем, просим помощи, но не надоедаем. Только в крайнем случае...
— Гоша, у меня нет времени посещать тебя, да и зачем спаивать мапу?
На уши давит треск: то ли смех, то ли обида, преобразованные в непонятные мне звуки.
— Я, Саша, пью, поддерживая огонь в душе, а не в теле. Душа не спивается. Чем больше я пью, тем сильнее боль. О причине боли не скажу, не знаю. Недавно вспомнил, как полвека назад пришел со стихами к Пассару. Он пробежал глазами по нанайскому тексту и ничего не понял. Я увидел это по выражению его лица. Уходя, я почувствовал боль, она до сих пор во мне. Правда, возникает периодически. Особенно, когда в мире свирепствует ветер с дождем или просто сильный ветер. Мне кажется, что однажды ветер сметет с планеты все, что люди построили. Сметет даже горы, превратив их в песок. Останется только Пассар с его железной логикой: все, что вне меня — плохо! Чем больше я пью, тем сильнее боль. Боль за народ нани, настолько малочисленный, что уже не сознает себя народом. Вся его боль скопилась в отдельных личностях. Вместо того, чтобы поддержать, мы наносим друг другу обиды. Эта беда к нам пришла от русских. Лочи не любят друг друга и особенно не любят удачливых...
К этой теме я возвратился неделю спустя, когда с поэтом Гавриловым из Комсомольска мы приехали к Георгию на уху. Гаврилов в жесткой форме заявил, что Георгий ошибается. Русские всегда стояли стеной друг за друга.
Гаврилов скромненько сидел на табурете в тени приоткрытой и подпертой булыжником двери.
— Я не завидую вам, но хочу кое-чему научиться. И, прежде всего, узнать — что есть вечное?
— Где ты откопал это чудо, — кивнув в сторону Гаврилова, спросил Георгий.
— Не я, оно нашло нас... Ты, Гоша, можешь ответить на вопрос поэта?
— Что есть вечное? — губы Георгия дрогнули в улыбке, но фонарик на этот раз не включился — возможно, сели батарейки. — Вечное ходит вместе с нами. Не многим удалось запечатлеть его в искусстве. Хотя, нет, кисть бессильна... вечное может прозвучать в музыке, реже — в стихах. Беда в том, что у каждого из нас есть стоп-кран: что скажут или подумают люди?

Дичаю я, когда ни чаю,
Ни водки в доме не дают,
Я от волнения дичаю,
А вдруг, волнуюсь, не нальют!

***

Ты не кутайся в облака,
Говори мне, Горюн-река,
По какой она тропке ушла,
Где споткнулась ее душа?

Плач о дочери, плач о потерянной жене, плач об утраченных надеждах. Выходя из берегов, река оплакивает уничтоженную человеком тайгу, которая подкармливала не только реки, но и океаны. В сухом душном разнотравье, которое возникает на месте выгоревших лесов, зарождаются яды, не способствующие процветанию жизни на земле. Жадность человеческая не имеет предела. Все хотят много есть, долго спать и ничего не делать. А мы разводим руками, не понимая: зачем это? Не сегодня так завтра человек умрет, и все пойдет с молотка, потому что дети бездельников — большие негодяи.
Я пытаюсь не согласиться с Георгием, хотя прекрасно понимаю, что он прав. Умирая, малый бизнес порождает агонию, в которой одни сгорают, другие становятся на путь мщенья. Землю превратили в полигон для испытания личных амбиций под лозунгом: после нас хоть потоп.
На Маяке я встретил мужичка, с которым учились в Комсомольской автошколе.
— Услышал по телеку информацию: набирают рабочих на строительство жилых домов в Якутске. Пообещали заключить договор по прибытии. Работал без зарплаты три месяца каменщиком. По случаю завершения работ устроили банкет, а назавтра, обвинив в пьянстве, уволили без содержания. Из прокуратуры нас выставили, журналисты отмахнулись как от назойливых мух: «Много вас таких! Надо законы знать и работать только по договору». Я нашел человека, который обещал мне молочные реки и кисельные берега. Я его удавил... куском колючей проволоки. Теперь он числится в пропавших без вести, а я пытаюсь найти еще одного молодчика. Денежки, которые мы заработали, он прикарманил и открыл свой бизнес. Сам делами не занимается, живет в Израиле, но я подожду...
— А стоит ли пачкаться. Сегодня проходимцев типа Грабового, как грибов в осеннем лесу после дождика. На всех колючки не хватит.
— По-твоему, я должен все простить?
— Просто посмотри на все как на веселое приключение. А при случае плюнь ему в глаза.
— Так ведь слюны на всех не хватит.
Георгия мой рассказ не удивил:
— И рыбаков обкрадывают. Обещают золотые горы, а улов увозят, не расплатившись.
Нас грабят — мы смеемся.
Без смеха грустно жить...
Дождь заплетал в косички кроны берез, и наши русые красавицы становились черными. Сентиментальные клены брезгливо оттопыривали губы.
Дуб тряс тяжелой мокрой гривой, и дождь под ним казался гуще, чем под березами.
— Гоша, это надолго?
— Дождь, что ли? Часа на два. Да и какой это дождь? Ты бы видел дождь на все лето, с середины июня по сентябрь. Послала меня тогда мать к шаманке узнать, когда кончится дождь.
— Что, сынок, жары захотел?
— Нет, я дождь люблю.
— Так зачем спрашиваешь? Любишь — пусть идет.
Посылает мать к шаманке в августе:
— Когда дожди кончатся?
— А говорил — дождь любишь...
— Люблю.
— Зачем тогда спрашиваешь?
Приходит к нам шаманка в середине сентября. Дело к вечеру, за окном хлюпает ставший уже бесконечным дождь.
— Георгий, тебе не надоела сырость?
— Есть маленько.
— Ладно, утром дождь прекратится.
— Об этом и по радио передали, — с ехидцей посмеивается мать.
— Сколько раз за лето вам это передавали, а я пришла впервые. Почувствовала, что Гоше надоело сопли по щекам размазывать.
Я пытаюсь его завести:
— Гоша, когда дождь кончится?
— А ты что, не любишь дожди?
— Не люблю.
— Как полюбишь, так и кончатся. Как там говорил наш Пушкин:

«Когда мы женщину разлюбим,
Тогда понравимся мы ей».

Вспомнил нанайский анекдот от Георгия.
«Пошел малыш Кингтяса к реке за водой. Выдолбил во льду прорубь и увидел в ней луну. Нет, решил, Луну я вытаскивать не буду. Выдолбил еще одну дырку — и там Луна. Задумался Кингтяса: одна Луна в небе, а сколько их в реке. Из третьей проруби вытащил Луну, принес домой, переступив порог, говорит матери: «В реке полно Лун, можно я одну за порогом оставлю?»
— Все в имени твоем, — говорит Георгий. — Чем чаще его будут повторять, тем шире будет звучание. Многомиллионное звучание придает имени статус божественного. Реклама имени, неважно какого, заставляет его светиться...
После инсульта Георгия поместили в Дом престарелых села Иннокентьевка. О том, как он со своим другом-Склерозом приезжал в это село, я хорошо помню. Последний раз я был там в восемьдесят пятом, готовил для ТОЗа статью о работе лесоперерабатывающего комплекса. Помню пружинящие древесной корой тропинки вдоль грохочущих транспортеров, пустую даже в рабочее время контору, расположенную в сотне метров от Амура. Дома престарелых не помню, возможно, его в то время не было.
В те годы Георгий жил в Нижних Халбах, в Хабаровск приезжал редко. Теперь, по рассказам Константина Бельды, у Георгия нет желания ехать в Хабаровск. Обещаниями он сыт по горло. Слегка оправившись после инсульта, Гоша выходит в поселок, с высокого берега смотрит в болезненно-синюшное лицо Амура и ничего не пишет. Иногда к нему приезжает сестра Ольга Андреевна. Сидя на скамеечке, они вспоминают родное стойбище, но чаще молчат, потому что молчание красноречивее любой беседы. Особенно когда молчат родные души.
— Прошлой ночью отец рассказывал мне сказку, — мысленно говорит сестре Георгий.
Она в ответ улыбается, кладет ладонь на его руку и говорит:
— Мы так и не смогли записать все сказки отца.
— Я думаю, он их сам придумывает.
— Во всяком случае — домысливает.
Об умершем полвека назад человеке они говорят как о живом.
Когда в небо выползают длинные тонкие змеи — предвестники надвигающейся грозы, в душе Георгия возникают пустоты, и попадая в них, ветер раскручивает вихри, угрожая взорвать его изнутри. Яркие молнии пронзают мозг, а громы сотрясают сердце.

Зачем я жил, зачем живу,
Гляжу на пыльную траву,
Подгнившим воздухом дышу,
А главное, зачем пишу?

Стихи возникают помимо его воли. В эти минуты ему хочется раствориться в жидком предгрозовом небе, чтобы превратиться в то, чем он был в самом начале — пылевое облако.
Ветер, сложив руки, сидит у дремлющего костерка, изредка пошевеливая хворост, и тогда костерок начинает заигрывать с ним, но напрасно. Ветер устал бродить по выжженным пустырям, его глаза забиты сажей, уши пеплом, а сердце ветра остыло и превратилось в черную пустыню.
Так же, как в природе ветер, умирает в душах людей вольный ветер поэзии.

Радостная музыка рассвета
Ветру была Пушкиным напета,
Носит ее ветер светлоокий
Для народной радости высокой.

На ветру звенит, поет былинка,
Гром гремит и хлопает калитка.
В грозном громе, хлопанье и звоне
Пролетают пушкинские кони.

— Когда ты писал эти стихи, тайга была еще жива?
— Тайга жива, пока жив человек. Когда человек умирает, ему все равно: шумит на земле тайга или ветер гоняет по пустыне пепел. Когда человек теряет ориентиры во времени и пространстве, он становится разрушителем, когда его душу покидает поэзия — он умирает сам.
Георгий говорит медленно, он, как и ветер, иногда пошевеливает остывающий бок костра сухой корявой веткой и долго смотрит, как остывает накалившаяся в огне древесина.
— В будущем человечество ждут большие потрясения. Шаманка Лингза утверждала, что облысевшая Земля станет мстить человеку за то, что он уничтожил ее прекрасную прическу. Лысая Земля потеряет связи с космосом и станет биться в агонии распада. Ее сердце лопнет от возмущения, и волны огненной лавы расползутся по материкам и океанам. Это будет не только началом конца, но и началом новой жизни. Но допустить, чтобы на Земле возникло подобие человека, земля не позволит. Пусть на ней резвятся симпатичные мордашки бездумно веселых существ...
Я вспомнил стихи Георгия о Жар-птице:

Себя мне не жалко, я к веку привык.
Детишки привыкли, жалею я их.
А кто пожалеет рыбешек в реке,
Жар-птиц, умирающих на ветерке?

Если и пожалеют, то только для того, чтобы завтра же съесть.
— Георгий, расскажи мне о шаманке Лингзе, кто она?
Ветер встает и подсаживается поближе к рассказчику, а у Георгия в глазах уже пляшут веселые бесики воспоминаний.
Как-то приехал из Финляндии в село Дада к бабке Лингзе молодой человек. Высокий, добрый, угостил местных жителей орешками, в оморочке посидел, послушал, что говорят о нанайской шаманке Лингзе рыбаки, а вечером рассказал ей историю о болезни матери: «Сохнет на глазах, врачи руками разводят, говорят о целом букете болезней, которые одновременно лечить нельзя!»
Финн на плохом русском выкладывает шаманке свою беду, Лингза понимающе головой качает, а сама уже призывает на помощь своих помощников. Спешат к ней быстрые бурханы: из лесу — собака, с неба — птица-орлица, из речки Дада — шустрая рыба стерлядь.
Обращается шаманка к своим бурханам: «Поищите дух матушки Сельмы, спросите у него, чем озабочен, какие злые духи преследуют его». Долго сидели Лингза и сын Сельмы, ждали вестей от бурханов, а потом шаманка как бы очнулась и говорит молодому человеку из Финляндии:
«Вижу я твою мать, сынок. Маленькая она, беленькая, а душа у нее большая, очень большая у нее душа, потому и охотятся за ней недобрые духи. Но ты не расстраивайся, поезжай домой. Добрый Дух твоей матери победит злых духов и совсем скоро вернется в ее тело, она выздоровеет и будет жить очень долго на счастье тебе и твоим детям».
Наверное, не поверил молодой человек из Финляндии байкам шаманки Лингзы. Ведь не шаманила она, в бубен не била, старая она была для бубна и танцев... А через два года опять появился молодой финн в поселке Дада, пришел к Лингзе с поклоном, принес ей тысячу долларов — за добрую ее работу. Теперь нет у нас шаманки Лингзы — умерла.
Ветер расправил затекшие от долгого сидения ноги, шевельнул плечами, взъерошив искры в костерке, а Георгий даже не шевельнулся. Видимо, очень глубоко ушел в свои воспоминания или вспоминал язык бурханов, а быть может, даже какой-нибудь забавный случай из своей жизни. Нельзя же беседы у костра обрывать на печальной ноте. Я смотрел на Георгия сквозь призму колеблющегося над костром горячего воздуха и видел, как медленно угасает в нем вызванный рассказом румянец.
Глядя на задумавшегося Георгия, ветер успокоился, но костерок с его стороны то и дело взбрыкивал искорками. Значит, не терпелось ветру, расправив плечи, побегать по побережью, встряхнуть кудри ивам, взъерошить зеркальное тело Амура.
— Ладно, Гоша, не наводи тоску. Лингзе в параллельном мире не хуже, чем на земле. У них там тоже проблем хватает. Интересно только, пишут ли духи наших предков стихи?
Георгий засмеялся:
— Все чокнутые пишут. Умные деньги загребают и подыхают в их ворохе.
— Так кем же тогда лучше быть: чокнутым или умным?
— Лучше быть молодым.
Даже ветер расхохотался, услышав такой ответ. Он прыгнул через костер, взметнув сноп искр, и кувырком прокатился по прибрежному песку, вздымая к небу высохшие травинки и старые целлофановые пакеты.
— Вот так бы давно, — сказал Георгий, — еле до них достучался.
— До кого?
— До бурханов Лингзы. Выпросил у них ветра и наутро дождя. Если помнят меня, обязательно будет дождь.
И действительно, за час до рассвета по песку весело захлопали первые крупные капли дождя.
— А ты и вправду шаман, Гоша.

«Раздвинь руками облака, мать моя Чиука, приди ко мне в этот тихий таежный уголок. Поверь, никто тебя не увидит, никто не доложит надсмотрщикам-духам о твоей беседе с сыном. Что-то тяжело мне стало, неуютно стало на земле. Ночами не сплю, думаю: чем ближе к смерти, тем больше одиночества в душе. Даже бурханы меня подзабыли: прошу снять головную боль — не откликаются. Звал я отца своего, Адунгу, предлагал вместе поохотиться на уток, но не пришел отец, и я всю ночь проплакал в одиночестве. А утром поехал в Хабаровск. Спасибо, возят пока еще бесплатно, но говорят, льготу отменят. И не только льготу, даже пенсию по старости. Как представлю, сколько стариков без пенсии вымрет, сердце останавливается...»
«Мии тугуми торачи кэнкэлэхэни».
Лоб можно расшибить обо что угодно, но чаще всего о жизнь.

***

На работу идти рановато,
И тропу различить трудновато,
Но зато сколько силы в этом
Свежем утре, в лохмотья одетом.
Сквозь малину к ручью продираюсь,
Лопухи раздвигаю, склоняюсь,
Опустившись коленом на хвою,
Над поющей склоняюсь водою.

— Я продираюсь к роднику, — комментирует мой перевод Бельды. —  К роднику, а не к ручью.
— Но поющая вода бывает только в ручье, в роднике она не поет, а только пульсирует.
— А разве в биении сердца нет мелодии?
Я тут же переделываю строчку.

К роднику сквозь кусты продираюсь,
Лопухи раздвигаю, склоняюсь,
Опустившись коленом на хвою,
Над поющей склоняюсь водою...

Георгий на время задумывается. Возможно, повторяет в уме только что услышанные строки.
— И все-таки первый вариант по-русски звучит лучше. Сквозь малину лучше, чем сквозь кусты. Кусты нечто неопределенное, а малинник... Да, ты очень точно передал красоту одетого в лохмотья утра...

***

Худшее из одиночеств — одиночество в семье. Я могу ошибиться, но, даже сидя за обеденным столом, Георгий не всегда слышал, о чем говорит жена. В распахнутые по случаю жаркой погоды окна я видел Амур и сопки за ним. На пышном белом облаке сидел мэргэн со своим луком, посылая в нашу сторону отнюдь не безобидные стрелы. Нам надо было уклоняться от черных стрел и растворять в своих сердцах — серебряные, которыми в большом количестве снабжал мэргэна языческий бог Ра. Но при этом Георгию приходилось не только общаться со своими предками, но и задабривать богов, чтобы снисходительно относились к обитателям потустороннего мира. Георгий складывал пальцы в щепотку и выплескивал часть водки из стакана под стол, где, подобно голодным собачкам, сидели боги и облизывались в ожидании подачки.
Многого они от нас не требовали, главное даже не в водке, а в том, что сидящие за столом люди не забывали своих родителей. Следуя примеру нанайского поэта, я пальцы в водку не макал, а часть зелья выплескивал на пол прямо из стакана. Два первых моих жеста Георгий оставил без внимания, а когда (неважный питок) я собрался было выплеснуть на пол чуть ли не треть стакана, он задержал мою руку:
— Богам много пить вредно, — и вылил водку в свой осушенный до дна стакан. — Богам неважно, сколько им подают, главное, что о них помнят.
Я балдел от нанайских богов. Мне они чем-то напоминали самого Георгия: доброго, с мудрой лукавинкой в глазах.
Есть у Георгия прекрасное стихотворение о словах. Это стихотворение я бы вручал молодоженам вместе со свидетельством о браке. Слушая ссоры супругов за стеной, я всегда вспоминаю строки:

Только отца и маму,
Заклинаю тебя, не трогай.
Меня обзывай как хочешь,
Но не касайся святого
В сердце кричащем.
Захочешь уйти, все окна
В доме открою настежь
И стану хлопать в ладоши,
Видя, как вместе с тобою
Слова твои улетают.
Улетают вместе с тобою.

Когда я читаю эти стихи, вспоминается уход Льва Толстого. Столкнулись два непонимающих друг друга мира. Так распорядилась судьба, что столкновение не вызвало взрыва, но удар вызвал массу трещин, которые постепенно разрушают души и тело.
Худшее из одиночеств — одиночество в семье.
Но не касайся святого
В сердце кричащем.

Не знаю, свой ли жизненный опыт вложил Георгий в этот крик или это итог его наблюдений за жизнью соседей и вообще знакомых. Прекрасно знаю по собственному опыту, что значит кричащее сердце. Но это вовсе не значит, что во всем виновата женщина. Человек, если трезво разобраться, душевно неприспособлен для семейной жизни. Исключение — когда муж и жена понимают друг друга, чаще —  один из супругов заливает крик водкой или глушит плохо скрытым раздражением. И неважно, чем это кончится — исходом или смертью, которую мы приближаем, смирившись с необходимостью жить в моральном рабстве.
Когда после смерти жены Георгий остался один, я спросил его:
— Верно ли, что худшее из одиночеств — одиночество в семье?
Несколько минут он смотрел на пестрые корешки книг в серванте, а потом, резко сжав голову руками, замотал ею, как бы крича «НЕТ!».
— Худшее из одиночеств — это одиночество.

Двадцать седьмого апреля 2012 года Георгия Бельды не стало...