Николай Переяслов. Медведь в России — больше, чем медведь,

о романе Владимира Федорова «Сезон зверя»

Юрий Шпрыгов. Искал тропу к сердцу человека

Николай ПЕРЕЯСЛОВ

Медведь в России — больше, чем медведь

О романе Владимира Федорова «Сезон зверя»

Романы, которые не содержат в себе достаточно мощного мифологического, идейного или символического подтекста, забываются фактически на следующий же день после их прочтения, не оставляя в душе читателя ничего, кроме сожаления о впустую потраченном на их перелистывание времени. Не случайно Господь разговаривал со Своими учениками при помощи художественных притч, вынуждая слушающих самостоятельно распутывать содержащиеся в них метафоры и таким образом, как можно дольше носить в своем сознании сказанные Им слова, постигая их глубинные, упрятанные друг в друге, точно русские куколки-матрешки, смыслы.

Именно так происходит и после прочтения романа известного якутского поэта и журналиста Владимира Федорова «Сезон зверя», роман которого еще долго не отпускает читателя, заставляя вновь и вновь перебирать в уме, словно бусинки в четках, потаенные образы и символы. И это при том, что, на первый взгляд, «Сезон зверя» кажется вполне традиционным для сибирской литературной школы произведением на тему таежно-геологических будней, перекликающимся с такими широко известными образцами этого жанра, как роман Олега Куваева «Территория» или повесть Георгия Федосеева «Злой дух Ямбуя», разве что — в угоду существующей ныне литературной моде — слегка приукрашенным мистическими мотивами в духе знаменитого американского «короля ужасов» Стивена Кинга.

Но Владимир Федоров если немного и Кинг, то все-таки наш, якутский Кинг, а потому, при всей ориентированности его романа на пришедшие к нам с Запада новомодные тенденции, рассказанная в «Сезоне зверя» история получилась не просто механистической калькой с заокеанских бестселлеров, но стопроцентно нашим, отечественным романом, насквозь пронизанным мотивами национальной якутской мифологии, сохранившейся в древних сказаниях жителей этого сурового края. Я бы даже сказал, что роман Владимира Федорова — это мистический гимн Якутии, в котором хоть и нет прямых отсылок к Олонхо, но явственно чувствуется могучее дыхание этого эпоса.

Несмотря на то что в романе с большим мастерством и психологической убедительностью выведен достаточно широкий круг персонажей в образах работников геологической партии, студентов, охотников и целого ряда людей других категорий, главными его «героями» являются все-таки не они, а, как ни парадоксально это прозвучит, поставленные автором в центр повествования три медведя — образ которых сразу же накладывается в сознании современного читателя на широкий спектр российской символики, начиная от знаменитой одноименной сказки Л. Н. Толстого (кстати, очень плохо переведенной им с английского языка)* и вплоть до этикеток на шоколадных конфетах, пивных бутылках и другой продукции. Потому что изначально хозяевами нашей планеты были именно они — четвероногие косматые обитатели девственных лесов и гор, в среду обитания которых мы, точно Маша в лесную избушку медвежьего семейства, непрошенно вторглись, блуждая по запутанным тропам эволюции, и все им там нарушили и сломали.

Самый реалистичный медвежий образ в романе — это тот, с которым мы встречаемся на его первой странице и прощаемся на последней — образ обычного бурого медведя, проживающего на наших глазах свою непростую, полную испытаний и трагизма жизнь. В русской традиции было не принято упоминать имени медведя вслух, и чаще всего его старались называть как-нибудь по-другому: «он», «сам», «хозяин», «дедушко», «мельник», «зверь», «косматый», «овсяник», «бортник», «старик», «бурмило» и другими намеками и псевдонимами. (Я сам, работая в 1970-е годы на шахтах Донбасса, не раз слышал, как шахтеры, добывающие уголь в подземных угольных выработках, слыша, как порою гудит и погрохатывает над головой шестисотметровая толща проседающих горных пород, уважительно поднимали вверх указательный палец и полушепотом произносили: «Шубин ходит!» — имея в виду образ топающего ногами и крушащего все вокруг себя медведя.) Точно так же к нему относятся в русских народных сказках и фольклоре, называя какими-нибудь уважительными личными именами: Миша, Михайло Иваныч, Потапыч, Топтыгин и еще в таком духе.

Вот и Владимир Федоров дает своему мохнатому «герою» сначала (когда тот был еще маленьким медвежонком) имя — Звереныш, а позже (когда он вырос и превратился в большого взрослого медведя) — Зверь. Пожалуй, это самый печальный образ в романе, судьба которого на протяжении повествования несколько раз пересекается с жестокими действиями двуногих существ, сначала убивающих прямо на его глазах в развороченной берлоге мать-медведицу, а в конце романа — и его самого. Единственные светлые моменты в судьбе Зверя — это воспоминания о множестве белых бабочек, которых он с матерью однажды ловил и ел в июньской тайге, да еще — о белых сладких камушках, которыми его угостила однажды чья-то маленькая добрая лапка, высунувшаяся из брезентового домика в лагере геологов. (Эти камушки были кусочками обычного сахара, к которым студентка-геолог Верка приучила собаку Найду. Вот и в тот раз, думая, что у входа в палатку топчется, выпрашивая лакомство, ее хитрая любимица, она, не вставая, два раза высунула на улицу руку с сахаром, слыша, как «теплый мягкий язык слизнул рафинад и благодарно прошелся по пальцам». И только когда за палаткой поднялся шум и началась стрельба, Верка узнала, что она угощала с ладони не подкормленную ею Найду, а забравшегося из-за чрезмерного любопытства в геологический лагерь медведя. И до конца своих дней Зверь хранил потом в памяти «медовый вкус белых камушков, а еще необычный, по-человечьи отталкивающий, но в то же время какой-то доверительный и сладковатый запах гладкой крошечной лапы».)

Другой появляющийся в романе медвежий образ порожден фольклором — это оборотень Степан Хмуров, он же Тамерлан, раз в месяц под воздействием неукротимых мистических сил сбрасывающий с себя человеческий облик и превращающийся в свирепого медведя-вампира, жаждущего напиться живой крови. Этот страшный образ уже давно существует в русских народных сказках, где он наделен умением говорить по-человечьи и действует с намерением навредить людям. Причиной невольного перевоплощения человека в медведя бывает проклятие родителей или других лиц, а также нарушение им Божественных законов. (Что же касается добровольного превращения, то оно происходило при помощи использования специальных колдовских приемов, при помощи которых человек мог пересечь границу человечьего и попасть в звериное царство.)

В романе Владимира Федорова превращение человека в оборотня начинается с того, что отец Степана Хмурова — Порфирий, убив однажды объявившегося в окрестностях деревни медведя-людоеда, раскапывавшего людские могилы и поедавшего трупы похороненных в них крестьян, не смог преодолеть своей жадности и вопреки отговорам и предупреждениям односельчан и просьбам своей жены Марфы не есть плоть людоеда некоторое время и сам питался мясом этого монстра и кормил им своего малолетнего сынишку Стеньку. (Вспомним-ка сказку про братца Иванушку, испившего наперекор предупреждениям сестры Аленушки воды из козлиного следа и превратившегося из-за этого в козленка). Это обстоятельство да еще сидевший глубоко внутри Порфирия нечеловеческий гонор, а также совершенный им в молодости грех предательства, погубившего его земляков — братьев Федотовых, плюс наложившееся на все это проклятие бабки Пелагеи и привели к тому, что Господь попустил совершиться страшному наказанию, и на каждое полнолуние человеческая сущность начала подавляться в Порфирии образом жуткого медведя-оборотня, подчиняющего себе на эту ночь его тело и душу и нестерпимо жаждущего горячей человеческой крови. И эта страшная, нечеловеческая беда впоследствии перешла и на его сына Степана, также унаследовавшего оборотническую сущность и во время оккупации удовлетворявшего свою вампирскую потребность службой полицаем в немецком концлагере, где он мог безнаказанно пить кровь содержавшихся там советских узников, а после войны перебравшегося в далекую Якутию и затерявшегося там под именем Тамерлана.

Третья медвежья ипостась в романе — это Транскрил-278, гражданин далекой планеты Лемар, сосланный на нашу Землю для того, чтобы отбывать здесь в образе медведя пятилетнее наказание за нарушение моральных норм, выразившееся в проявлении им чувства привязанности к своим лемарским жене и ребенку, которых его лишили по прошествии обусловленного законами их планеты срока. И этот образ тоже находит свое соответствие в мировоззрении целого ряда народов России, у которых распространено представление о том, что медведь когда-то был небесным существом, наделенным божественными качествами, но позже оказался спущен Богом на землю за ослушание Творца (у хантов), попытку испугать своего Создателя (у бурят) или же просто для того, чтобы карать на Земле грешников (в ряде традиций считалось, что задранный медведем человек — грешник). Нередко Бог и сам мог принимать образ медведя, когда хотел показаться людям на Земле (об этом говорится в поволжских легендах о Керемете). Вот и сосланный на нашу планету Транскрил оказывается таким низвергнутым небожителем — не случайно он видится Верке в одном из снов в образе ангела. Но, в отличие от оборотня Тамерлана, который в каждую ночь полнолуния превращается из человека в хищника, ему, по решению суда планеты Лемар, наоборот, всего лишь раз в месяц разрешено выходить из медвежьего тела и становиться человеком. Но и этого единственного раза в месяц ему оказывается достаточно, чтобы встретить студентку Верку и в нее влюбиться…

В мифологическом маскараде этих превращений и раскручивается необычайно увлекательная и напряженная пружина романного сюжета, ведущая то к трагедии, то к подлости, то к любви, то к геройству, то к смерти. Жизнь небольшого отряда геологов — это отдельный «роман в романе» со своими, тщательно выписанными психологическими и сюжетными линиями, богатством и сложностью человеческих взаимоотношений, пестротой и разнообразием характеров персонажей. Геологические будни — тема благодатная и неисчерпаемая, это только на первый взгляд кажется, что книги и фильмы про людей этой профессии похожи между собой, как близнецы-братья — рюкзак, маршрут, привал, палатка, чай у таежного костра, и опять — рюкзак, маршрут, привал… На деле же существование небольшой профессиональной группы, изолированной от цивилизованного мира километрами глухой тайги и болот, реками и горными хребтами, являет собой ни много ни мало, а пусть и миниатюрную, но вполне полновесную модель всей земной цивилизации. Тут, как и на нашей голубой планетке, бок о бок вынуждены уживаться представители самых разных возрастных групп, культур, этносов, национальностей, интеллектуально-образовательных уровней, вер, мировоззрений и характеров — не всегда друг с другом совместимых и не всегда один к другому дружелюбных. Хотя внешне и кажущихся единым общественным организмом.

И все-таки главное в романе Федорова — это, может быть, даже и не сам его сюжет (хотя от него практически невозможно оторваться), а то, что незримо стоит за его захватывающими перипетиями — те мысли, которые порождают созданные автором ситуации, те психологические узлы и драматические коллизии, в которых так непросто разобраться даже находящемуся по эту сторону книжных страниц читателю, а каково же распутывать их самим героям романа? Ведь им со всеми этими проблемами надо как-то жить… Справедливо ли, что несчастный Стенька Хмуров должен всю свою жизнь страдать в шкуре ненавистного оборотня единственно за то, что обуянный гордыней отец накормил его еще в детстве мясом убитого медведя-людоеда? Ведь он тогда был всего лишь ребенком и ничего в этой жизни не понимал… А в итоге — ни любви, ни семьи, ни нормальных человеческих отношений. Только неудержимый зов полной луны да пьяняще-терпкий вкус крови на губах. Не мука ли это? И не потому ли, подойдя к погибшему Тамерлану, Верка вдруг увидела, что лицо его после смерти «было блаженно спокойным, даже как будто довольным» тем, что наконец-то он освободился от своей ужасной и невыносимой ноши — убивать людей, пить их кровь и быть среди всех изгоем. Воля Божья для человека бывает порою нестерпимо тяжела, почти неподъемна — вспомним-ка описанные Булгаковым двухтысячелетние мучения Пилата…

Сопереживать положительным и симпатичным героям легко и просто, гораздо труднее понять тех, кто нам мерзок, страшен и неприятен, хотя они тоже — люди, тоже по-своему мучаются и хотят быть счастливыми. Как разглядеть тот грех, который сделал для них Божье прощение невозможным? И как самому не совершить тот страшный шаг, что разделяет жизнь на две неравноценные половины: человеческую и звериную, переводящую в стан оборотня?..

Читая роман Владимира Федорова, нельзя не заметить, что образ каждого из трех выведенных им в повествовании медведей соответствует одному из трех миров якутской мифологии. К примеру, Транскрил-278, прибывший на Землю с далекой планеты Лемар, олицетворяет собой Верхний мир, который населяют высшие существа — боги. Обыкновенный бурый мишка Звереныш или Зверь — это символ Среднего мира, в котором обитают люди, животные и покровительствующие им добрые духи. И, наконец, оборотень Тамерлан выступает в качестве символа Нижнего мира, который заселяют злые духи — абаасы, обладающие человеческими страстями и потребностями, но откровенно враждебные человеку. Здесь же находятся различные сказочные существа и чудовища.

Все три мира пронзает и соединяет собой образ Мирового Древа, и именно на дереве находит Транскрил (представитель Верхнего мира) спасающуюся от привидевшегося ей в тайге оборотня (посланника Нижнего мира) студентку-красавицу Верку (представительницу Среднего мира), с которой у него начинается в буквальном смысле межпланетный любовный роман. Таким образом, Мировое древо (оно же — шаманский жезл, имеющий откровенно фаллическую символику) символизирует собой не что иное, как любовь, и именно любовь оказывается выше всего на свете — страха, проклятия, суда, суеверий и даже смерти. И тот факт, что за убитым (в образе медведя) Транскрилом прилетает космический корабль, и его высокоразвитые соплеменники возвращают его к жизни, дает основание надеяться, что роман на этом не закончен и когда-то будет написана его вторая часть, в которой любовь уже окончательно восторжествует над смертью. Тем более, что и оборотень Тамерлан погиб не от серебряной пули, а от рваной раны, нанесенной ему другим медведем, так что у него тоже еще есть шанс, чтобы воскреснуть и покаяться ради спасения души в своем оборотничестве. Да и с бедного бурого мишки, задыхающегося в старой берлоге, тоже еще можно успеть снять проволочную петлю, в которую он угодил на лесной тропинке. Ведь так хочется, чтобы подаренные нам Богом миры наполнились наконец-то и человеческим, и звериным счастьем — и Верхний, и Средний, и даже Нижний…

Post scriptum

Символ России — медведь, поэтому любое произведение на «медвежью» тему вольно или невольно будет проецироваться на политические реалии нашего государства.

Роман Владимира Федорова — это не просто сочиненная для увлекательного времяпровождения фантастика, но и метафорическая модель раздрызганного современного Отечества, в котором смешались и добродушные, доверчивые представители Среднего мира, и перепутавшие небо и Землю высокоинтеллектуальные и романтические представители мира Верхнего, и рыщущие в поисках человеческой крови выходцы из бесовских глубин мира Нижнего. Кто из них окажется сильнее и активнее, тот на Земле свой мир и утвердит. И во многом это будет зависеть от того — на чьей стороне будем мы с вами.

* Федоров, В. Н. Сезон зверя [роман : 1-я часть] / В. Н. Федоров. — Якутск : Бичик, 2011. — 256 с. Агентство CIP НБР Саха.

Юрий ШПРЫГОВ

Искал тропу к сердцу человека

Среди русских писателей, художественно исследующих тему Чукотки, показывающих жизнь и быт ее народа, Николай Шундик занимает свое особое место. С его творчеством во многом связано нравственное познание человека Дальнего Севера. Он стремился «найти тропу к сердцу каждого человека», обнаружить его лучшие, часто скрытые от других качества. «Душа человека, — говорил художник в записках «На земле чукотской, — это как бы родник. И чем серьезнее человек, тем глубже этот родник». До глубин этого источника и стремился проникнуть писатель, создавая образы людей заполярного края.

Николай Елисеевич Шундик (1920–1995) родился в небольшой таежной деревне Михайловке Хабаровского края, в крестьянской семье. Девятнадцатилетним юношей после окончания Хабаровского педагогического училища он по направлению крайкома комсомола уехал на далекую Чукотку, где семь лет работал учителем в Чаунском районе, из них четыре года был учителем кочевой школы в тундре.

Кочуя вместе с оленеводами по Чаунской тундре, от мыса Шмидта до реки Чаун, Н. Шундик изучал их язык, быт, обычаи, фольклор и психологию. Молодой учитель по совету секретаря Чаунского райкома Наума Филипповича Пугачева регулярно вел дневник, послуживший позднее основой для книги очерковых записок «На краю земли советской», которую он отправил в журнал «На рубеже» («Дальний Восток»).

Первым, кто обратил серьезное внимание на литературное дарование молодого Шундика, был член редколлегии этого журнала, известный дальневосточный поэт П. Комаров. Возвращая рукопись автору на доработку, он писал: «Ради бога, не бросайте Вашу работу над повестью. Вы даже сами не подозреваете, насколько это интересно».

В 1948 году очерки Н. Шундика «На краю земли советской» были опубликованы в журнале «На рубеже», а через год изданы отдельной книгой Хабаровским книжным издательством под названием «На земле чукотской».

Говоря о становлении Н. Шундика как писателя, в творчестве которого длительное время преобладала тема Чукотки, необходимо вспомнить добрым словом Н. Ф. Пугачева (1905–1942). Пугачев, к которому молодой учитель «сразу и навсегда» проникся чувством большого уважения», убеждал его: «Уважать надо человеческое достоинство каждого чукчи... Только искренняя любовь к народу позволит вам завоевать авторитет. А уважать и любить его есть за что».

В книге «На земле чукотской» проявились некоторые характерные черты и особенности творчества Н. Шундика: большая светлая любовь к заполярному краю, внимательное отношение к человеку, стремление постичь его внутренний мир, прикоснуться к роднику его души, показать его нравственные ценности.

В понимании автора, русский учитель на Чукотке в то время был «представителем нового закона». Он должен был обладать не только знаниями, но и незаурядными духовными и нравственными качествами. «Чтобы работать здесь, — утверждал писатель, — нужна большая сила воли, терпение и преданность своему долгу».

В раннем творчестве Н. Шундика отчетливо проявилось эмоциональное отношение к изображаемым событиям и поступкам героев, глубокое чувство сопереживания происходящему. Гражданская позиция художника усиливается в главах, рисующих Чукотку в дни Великой Отечественной войны. Тема единения народов Дальнего Севера с русским народом и другими народами нашей страны в годину суровых испытаний становится центральной темой книги «На земле чукотской».

В финале произведения автор писал: «Да, я увидел настоящую Чукотку собственными глазами. Не одну сотню километров прошел по ее просторам, по сопкам с ружьем за плечами и осенью, и зимой, и весной, и летом. И вдруг я должен расстаться с Чукоткой. Да, расстаться, — повторил я, и вдруг с новой силой почувствовал, что это будет не так просто. Слишком крепка стала связь у меня с этим далеким краем советской земли, с этой своеобразной природой, с этими простыми мужественными людьми, честными, мудрыми, доверчивыми и добродушными, обладающими большим чувством человеческого достоинства».

Роман Н. Шундика «Быстроногий олень», опубликованный на страницах журнала «Октябрь» в 1952 году, принес молодому писателю широкую известность и заслуженное признание читателей. Он явился в русской художественной прозе 50-х годов одним из наиболее значительных произведений, посвященных Чукотке.

Роман, повествующий о событиях 1942–1946 годов, критикой 50-х воспринимался как произведение остросовременное, «с постановкой вопросов сегодняшнего дня, равно близких представителю любой национальности». Осмысливая трудовой подвиг чукотского народа в дни Великой Отечественной войны, писатель хорошо передает нравственную напряженность и героизм народного порыва.

Продолжая и развивая традиции Т. Семушкина в изображении человека Дальнего Севера, Н. Шундик в романе «Быстроногий олень» выступает одновременно как художник-новатор. Он показал Чукотку на новом историческом рубеже — в период Великой Отечественной войны и в первый послевоенный год. В отличие от Т. Семушкина, отразившего в своих произведениях жизнь и быт приморских чукчей, Шундик впервые в русской литературе создал многоплановое эпическое произведение о людях глубинной тундры. Он поднял тот целинный пласт жизни полярного народа, которого почти не коснулся автор повести «Чукотка» и романа «Алитет уходит в горы».

Рисуя образы своих любимых героев, — Сергея Яковлевича Ковалева, учительницы Оли Солнцевой, Гэмаля, председателя колхоза Айгинто, старого оленевода и охотника Ятто, — автор стремится показать духовную и нравственную эволюцию этих людей, проследить развитие их характеров. Само название романа «Быстроногий олень», связанное с чукотской легендой о белоснежном олене, приносящем счастье человеку, который его увидел, символизирует стремительное движение вперед к заветной цели, к достижению своей мечты.

«Быстроногий олень» — это не только книга, рассказывающая о жизни Чукотки в трудное военное время, когда и на самый дальний край советской земли приходили трагические вести о гибели родных и близких, книга, в которой звучат «боль, тревога за судьбу людей, идущих в бой», но это одновременно и книга о жизни в суровом арктическом крае, о духовном и нравственном преображении его людей.

Художественной удачей автора явился образ Сергея Яковлевича Ковалева. Прототипом его стал Наум Филиппович Пугачев, один из первых организаторов преобразования отдаленного заполярного края. Диалектика особенного и общего в образе Ковалева такова, что этот положительный и в основе своей героический характер воспринимается как типичный образ человека незабываемых военных лет. Ощущение великой битвы, в которой решается судьба Родины, чувство массового народного патриотизма, характерное для идейно-художественной концепции романа «Быстроногий олень», лишает образ Ковалева какой-либо исключительности, одновременно углубляя его типичность и усиливая морально-нравственную основу.

Размышляя о Сергее Яковлевиче Ковалеве, молодой учитель Владимир Журба — образ во многом автобиографический, передающий чувства и мысли писателя, — записал в своем дневнике: «Нужно, чтобы магнитное поле твоего сердца было как можно шире, тогда оно почувствует много такого, мимо чего нельзя пройти...».

Автор показывает отношение к Ковалеву представителей различных слоев местного населения. Почти каждый чукча поселка Янрай может припомнить то хорошее и доброе, что когда-то сделал лично ему Сергей Яковлевич Ковалев: Тиркина он научил читать и писать; Нотату сшил своими руками первую в его жизни матерчатую рубашку; Пытто помог соединить судьбу с его невестой, которую хотел насильно взять в жены шаман; уговорил больного старика Анкоче лечь в больницу и сам отвез его туда на нарте... И еще много другого «самого светлого из своей жизни могли бы вспомнить... янрайцы, если бы попросили их рассказать, чем дорог им этот русский человек».

Значительно шире и многогранней, чем в других предшествующих произведениях о Дальнем Севере, в романе «Быстроногий олень» воссоздан образ чукотского народа. Энергичный председатель колхоза Айгинто, который «вечно торопился и беспрестанно торопил других»; трудолюбивый старик Анкоче, у которого руки еще сильны, потому что «есть желание работать»; рвущийся на фронт эмоциональный юноша Гизвэй с его романтической и восторженной любовью к русской учительнице Оле Солнцевой; гордая красавица Аймыне, восставшая против произвола и деспотизма своего отца, ее возлюбленный пастух Тымнэро, знающий поэтические народные легенды и сказания. Робкая и застенчивая Тимлю, по характеру из тех людей, что, «если их растормошить, как следует, горы свернуть смогут».

Мудрый и человечный старый оленевод Ятто; его внук, любознательный и смышленый Оро. Бригадиры-оленеводы Мэвэт и Майна-Воопка, хорошо постигшие древнее ремесло своих предков, и много других людей чукотской земли проходят перед читателем на страницах произведения Н. Шундика. И у каждого из них своя судьба, свой внутренний мир, свой характер.

Критики иногда не без оснований упрекали писателя за то, что он не дал в своем произведении глубокой социальной и психологической разработки отрицательных характеров. Это произошло, видимо, оттого, что молодой Шундик стремился прежде всего показать людей с большим и благородным сердцем, отзывчивых, богатых душой и человечных, что в значительной мере ему и удалось. Образы же отрицательных персонажей не привлекали в то время должного внимания писателя. Думается, этим и объясняется то, что они оказались в произведении на заднем плане, очутились как бы на задворках новой жизни.

Роман «Быстроногий олень» характеризуется усилением эмоционального и морального содержания, углублением духовных и нравственных поисков в отражении чукотской действительности 40-х годов, в раскрытии души и сердца человека Дальнего Севера, что, вполне естественно, воспринимается как значительное художественное достижение в послевоенной прозе.

Ставя «На земле чукотской» и «Быстроногий олень» Н. Шундика в один ряд с известными произведениями Т. Семушкина «Чукотка» и «Алитет уходит в горы», А. Тарасенков говорил об авторах этих книг: «Их заслуги велики: они познакомили нас с историческими судьбами, с психологией чукчей. Книги, написанные ими, останутся памятниками сердечного, дружеского отношения русского народа к народу чукчей».

Новый этап в художественном познании Чукотки в творчестве Н. Шундика связан с романом «Белый шаман», впервые опубликованном в журнале «Наш современник» в 1977 году. Он создавался через четверть века после «Быстроногого оленя». За это время писатель опубликовал романы «Родник у березы» и «В стране синеокой», повествующие о жизни дальневосточного и рязанского крестьянства, повесть «С красной строки», пьесы «Одержимая» и «Двенадцать спутников».

В творчестве Шундика роман «Белый шаман» воспринимается как явление не только закономерное, но в какой-то степени даже неизбежное. Видимо, замысел этого произведения подспудно вызревал в сознании художника как воспоминание о своей юности, как нравственный самоанализ пройденного в молодые годы пути. Размышляя о возвращении к теме, явившейся истоком его литературного творчества, устами автобиографического героя романа «Белый шаман» автор говорит: «Звал Журавлева Север, звал звучанием какой-то до предела натянутой струны, криками птиц, ревом полярного медведя, звал тоскливым воем волка, будто серый безумно тосковал именно потому, что нет здесь его, Журавлева, звал топотом серебряных копыт стремительно летящего оленя...

Север... Далекое Заполярье... Здесь Журавлев мужал и утверждал себя как личность. И если на Севере стало теплей, светлей, надежней людям, то в этом есть частичка и его воли, разума и надежды...»

В романе «Быстроногий олень» в персонаже старого оленевода и охотника Ятто был уже в какой-то мере намечен прообраз главного героя романа «Белый шаман». Во вступительном слове к одному из изданий «Быстроногого оленя» автор писал: «Я отбрасываю все, чем был движим Ятто в своих суеверных воззрениях, когда им овладевал страх к непонятным злым силам, и оставляю его солнечное существо, его ясную философию человека, творящего добро, я проникаюсь именно этим светом, чтобы он оставил хотя бы слабый отблеск на листах бумаги». Вспоминая об этом мудром человеке, оставившем глубокий след в его памяти, Н. Шундик на встрече с читателями Хабаровска утверждал: «Ятто учил меня быть настоящим человеком, это для меня абсолютно ясно». Солнцепоклонник Ятто и явился, видимо, прототипом белого шамана Пойгина, главного героя нового романа, который в рукописи первоначально имел название «Солнцепоклонники».

В книге «На земле чукотской» встречается образ чукчи Кэраля, который некоторыми своими чертами также восходит к образу Пойгина. «Много лет я живу на свете, — говорит о себе Кэраль. — Могу по шагу человека сказать — добрый он или злой». Таким образом, разновидность художественного типа, которую представляет главный герой «Белого шамана», интересовала писателя уже с середины 40-х годов и совершила в его творчестве существенную идейно-художественную эволюцию от образов Кэраля «На земле чукотской» и Ятто в «Быстроногом олене» до образа Пойгина в романе «Белый шаман».

Роман «Белый шаман» характеризуется дальнейшим развитием и углублением нравственной позиции писателя. Он пронизан высоким чувством моральной ответственности перед миром живой природы и человеком, настоящим и будущим человечества. «Перед ликом природы и всего сущего в ней надо иногда, хотя бы на миг, почувствовать себя совестью всего человечества», — говорит автор в одном из лирических отступлений произведения, утверждая свою гуманистическую и нравственную позицию, к которой он пришел в результате духовных и художественных исканий за три десятилетия творческого пути.

Полувековая жизнь чукчей показана в романе в воспоминаниях Пойгина, собравшегося «перекочевать в Долину предков», уйти к «верхним людям». «Так на ретроспекции, — отмечал Ю. Лукин, — на множестве новых ретроспекций, возникающих внутри первичной, строится роман Николая Шундика «Белый шаман». Сюжет точно воспроизводит прерывистый ход воспоминаний главного героя — то широкое, плавное, то стремительное и порожистое их течение».

События, действующие лица и их поступки показаны в романе через призму восприятий и сознания Пойгина, верившего в «великую силу добра человека, перед которой ничто устоять не может». Прошедший суровую и трудную школу жизни, духовных и нравственных исканий, обогащенный моральным опытом многих поколений Пойгин достиг «самой полной мудрости», с высот которой он и пытается оглядеть свою жизнь и судьбу родного народа. Его раздумья о жизни человека и мире северной природы наполнены светом добра и сострадания, словно лучами солнца, которому он поклоняется. Как неизменно положение Элькэп — енэр (Полярной звезды), которую он считает центром мироздания, так же неизменна вера Пойгина в светлое начало жизни и человеческого существования. Много лет назад, вступив «на тропу волнений», чтобы бороться со злом и помогать бедным людям, он никогда не сворачивал с этого многотрудного пути.

«Еще в детстве, — рассказывает автор, — почувствовал в себе Пойгин приливы какой-то необычной доброты. Даже самые угрюмые люди вдруг могли ответить улыбкой на его пристальный, по-детски бесконечно доверчивый взгляд, на его словно бы неприметный жест, выражающий уважение, приязнь, участливость». Старики говорили ему: «Ты из тех, у кого душа намного обширней, чем надо бы одному человеку».

Писатель говорит о дружбе белого шамана с птицами, «голосами которых он научился владеть», о своеобразном отношении его к тундровым и морским зверям и животным, которых он всегда очеловечивал в своих рассказах. Во время охоты Пойгин никогда не убивал молодых моржей и их матерей, не стрелял в одиноких спящих животных. Для него это было то же, что «выстрелить в собственное сердце».

В своем миросозерцании Пойгин одухотворяет окружающую природу. В его представлении птицы, звери, животные и даже камни — носители душ ушедших в Долину предков людей. «По-всякому, — размышляет он, — можно вернуться в этот мир: камнем, собакой, совой, оленем, а то еще хуже — просто мышиным пометом. Можно и человеком. Почему так по-разному? Да потому, что уж так заведено: лишь тот возвращается на землю опять человеком, кто пребывал здесь именно человеком, кто не оскорблял род человеческий злом».

Философия Пойгина, — а его отношение к миру и человеку действительно представляет сложную систему взглядов, чувств, верований, мыслей, — идеалистическая, но она в высшей степени нравственна, ибо вобрала опыт предшествующих поколений, впитала в себя народную мудрость, народную мораль и гуманизм. Именно из этого отношения к миру и людям сформировалась заповедь Пойгина: «Защищать обиженных, голодных, слабых, но честных».

Образ Пойгина как бы возник из двух стихий: реальной жизни и фольклора. Одним из художественных приемов его создания является прием контраста: солнце и луна, свет и тень, полярный день и полярная ночь, добро и зло, жестокость и сострадание... Bсе эти понятия в сознании белого шамана как бы обнажены, наполнены глубоким нравственным смыслом. В его представлении, бесчестный человек, как бы он ни прятался и ни скрывался, «все равно окажется на виду у мироздания, как на ладони».

Таким человеком является в произведении антипод Пойгина — торговец Ятчоль, живот которого «всегда набит до отказа, однако голод все равно светится в его глазах, голод алчности». На протяжении всего действия романа автор показывает нравственное противоборство этих персонажей: они, как добро и зло, взаимно отрицают друг друга. И как бы ни хитрил, ни запутывал свои следы Ятчоль (Лиса), Пойгину он все равно виден, как на ладони.

Сюжет романа «Белый шаман», как уже отмечалось, построен на воспоминаниях Пойгина, который идет «по длинной тропе своей жизни, то в гору поднимается, то опускается в туманные низины». Были на жизненном пути Пойгина свои солнечные вершины — любимая жена Кайти и русский учитель Медведев, оставившие глубокий след в его сознании и памяти. Были здесь и свои бездны, готовые поглотить его — это «главные люди тундры»: могущественные владельцы оленьих стад Рырка и Эттыкай, черный шаман Вапыскат, брат Рырки Аляек. Хитростью, лестью, угрозой и жестокостью они стремились сделать Пойгина орудием своей мести.

Тема противоборства белого шамана Пойгина и черного шамана Вапыската раскрывается в социально-нравственном аспекте. Она является традиционной для художественной прозы о народах северо-востока. Например, В. Тан-Богораз в романе «Восемь племен» (1902) показал зловещий образ черного шамана Койгинта, который, как говорили про него, «может извести человека на двадцать различных способов: по лоскуту его одежды, отпечатку ноги на земле, тени, случайно упавшей на дорогу, и даже по следу дыхания, перехваченному в воздухе».

У Н. Шундика черный шаман Вапыскат (Болячка) впервые встречается в романе «Быстроногий олень». Несмотря на грозность его заклинаний, в которых он говорил о «кровной дружбе» со злыми духами, о способности посылать на людей «порчу Каменного дьявола», — все очень быстро поняли, что шаманит «самый обыкновенный лживый старик, немного даже вроде сумасшедший».

Не сразу распознал Пойгин коварство «главных людей тундры». Были минуты, когда его карабин, кажется, уже готов был выстрелить в Рыжебородого, так чукчи прозвали заведующего культбазой, учителя Медведева; но жажда справедливости и сила добра, живущие в нем, помогли ему понять и почувствовать правду новой жизни, которую олицетворял собою Медведев. Русский учитель тоже понял, что с этим шаманом «надо сражаться не оружием, а добротой». Взаимное стремление к добру и справедливости объединило Медведева и Пойгина, сделало их близкими и верными друзьями.

В романе «Белый шаман» затрагивается целый ряд социальных и нравственных проблем. Автора волнуют вопросы развития хозяйства, экономики, экологии, сохранение флоры и фауны северо-востока. Эти и другие проблемы освещены с гуманистических позиций большого и человечного художника. Точку зрения писателя и его отношение к жизненно важным проблемам в романе выражает Медведев, ставший известным ученым, написавшим несколько книг о Севере. Чувство любви и уважения к людям тундры осознано и выражено не только в теоретических высказываниях героя, но и в его жизненной программе, действиях и поступках. Он, как и Пойгин, верно полагает, что мало только хотеть добра, его надо уметь делать.

В критике отмечались некоторые недостатки образов Медведева и ряда других героев романа Н. Шундика, говорилось об их фрагментарности, а порой и эскизности. Думается, однако, что это в какой-то мере объяснимо самим замыслом произведения, которое, несмотря на множество персонажей, все же является романом с одним главным героем. Характер его исследуется художником во всех проявлениях, в процессе сложной социальной и духовной эволюции. В отличие от романа «Быстроногий олень», где автора интересовала судьба народная, в романе «Белый шаман» его интересует судьба человеческая в ее многообразных социальных, духовных, нравственных связях со своим народом и временем. Все другие персонажи рисуются через призму сознания Пойгина в потоке его воспоминаний.

«Личность Пойгина, — справедливо утверждал критик Ю. Лукин, — обладает такой силой воздействия на человека, что порою кажется, будто и сам автор подпадает под это воздействие, подчиняется обаянию личности своего героя, и даже стиль повествования в романе приобретает черты, ритм, гипнотизирующую настойчивость «говорений» Пойгина. Автор тоже «ворожит», неся в души читателей и свои «говорения» вместе с «говорениями» Пойгина. Это мудрые, добрые, страстные «говорения» писателя и его героя, двух «белых шаманов», верящих в силу образного слова, в великую — целительную и созидающую — силу добра».

Оценивая личность Пойгина как носителя добра, справедливости, подлинно народного разума, поэт Н. Доризо утверждал: «Николай Шундик написал книгу о мудром единстве человека с природой, без которого и человек, и природа не могут существовать, книгу, рожденную чувством любви и уважения к маленькому северному народу...»

Роман Н. Шундика «Белый шаман» — яркая, глубокая и гуманистическая книга, открывшая новые возможности и перспективы в художественном отражении жизни людей Чукотки, судьбы человеческой и судьбы народной. Нелегкая тропа к сердцу человека полярных широт, на которую вступил писатель в самом начале своего творчества, привела его к созданию этого интересного и значительного произведения русской художественной прозы.