Виктор РЕМИЗОВСКИЙ

Детство в оккупации

Из воспоминаний

В 1940 году моих родителей, отца Ивана Карповича и мать Раису Владимировну, повысили в должности (а, может быть, и в звании?) и перевели из обслуги зековского лагеря где-то в тайге на севере Пермской области (двести километров от Соликамска) в управление лагерей, что располагалось в городе Соликамске.
Ехали мы в этот лагерь втроем — отец, мама и я. Помню, что было жутко холодно, в открытом кузове полуторки мы лежали на матрасах и матрасом же укрывались. Еще помню, что хлеб рубили топором, такой он был замерзший.
В лагере я не помню, чтобы видел зеков или охранников. Днем я свободно гулял по лагерю. Иногда, пролезая в дырку в заборе из колючей проволоки, я пробирался в лес. Далеко не заходил, так как все мы боялись волков — однажды они стащили с веранды нашего домика огромный кусок мяса. А еще я слышал рассказы взрослых о нападении волков на людей.
Но как-то однажды с высокой ели на меня обрушился целый сугроб снега. И после этого я перестал ходить в лес.
В Соликамске в большом деревянном бараке на втором этаже у нас была своя комнатенка, узкая, как пенал. Справа, когда заходишь в нее, была кирпичная груба́*, а слева стояла кровать. И это была вся наша мебель. Пищу готовили на общей кухне, на керогазах.
Однажды отец раздобыл для керогаза бидон авиационного бензина, легроина. Самолетов там я не видел, а вот легроин был. Отец поставил керогаз в коридоре на пол напротив двери нашей комнаты и велел мне взять спички и посветить. Я присел напротив, спиной к двери, зажег спичку и стал смотреть, как пацаны катаются по коридору на самокате. А мне-то было всего семь лет! Когда спичка догорела и обожгла пальцы, я ее бросил. Раздался взрыв.
Взрывной волной меня буквально вбросило в комнату (хорошо, что дверь открывалась вовнутрь!). Мама в это время, стоя на коленях перед кроватью, писала письмо своему отцу, моему дедушке. Реакция ее была спасительно-мгновенной: она схватила одеяло, накинула на меня и сама навалилась сверху, чтобы задавить пламя.
Это все по ее рассказам. Из того ужаса я помню только один момент — холод. Отец (его почти не обожгло, потому что прикрывал бидон) схватил меня раздетого, а ведь был конец ноября, и побежал в ближайший лагерь, где был врач, лечивший, говорили, самого Ленина. Все лицо мое было открытой обгоревшей раной — скулы, нос, подбородок. И в этот момент от перепада температур я пришел в сознание: какие-то ворота, люди, крики…
Потом более недели я лежал в коме в Соликамской городской больнице. На мне первом из пациентов испытывали только что полученный из Москвы новый обезболивающий препарат новокаин. Горжусь! Моя голова вся целиком была сплошной раной, затянутой коричневой коркой. По несколько раз в день мне прорезали отверстия в носу, чтобы я мог дышать. Потом стали прорезать отверстие рта, чтобы подкормить.
Мама носилась по городу, билась у дверей начальства, чтобы достать для меня что-нибудь вкусное. Уже потом рассказывала, что специально для руководства управления НКВД прислали из областного Молотова (тогда только-только переименовали Пермь в Молотов) два ящика компота из абрикосов. Редчайший деликатес на севере! Так вот, один ящик был отдан мне.
В соликамской больнице я пролежал почти месяц. Здесь мне исполнилось восемь лет. Раны на правой руке и особенно сильные на лице зарубцевались. Врачи настоятельно советовали маме везти меня куда-нибудь на юг, где и тепло, и фрукты. Куда на юг? Ясное дело, в Крым, в Симферополь, который нам почти родной, да и дедушка Владимир Филиппович Зайцев, мамин папа, там жил.
Где мы жили в Москве, не знаю. В семье говорили «в Кремле». Дело в том, что мой родной дед по отцу, В. В. Тржасковский, был участником трех революций и встречался с Лениным, командовал охраной вождя. В то время он жил в Москве, сотрудничал в «Огоньке».
Но уже, наверное, в январе мы были в Симферополе. Маму сразу же взяли инспектором детской комнаты милиции, выдали оружие, маленький такой браунинг, мама говорила «номер один». И предоставили — вот что значит «органы»! — однокомнатную квартиру в центре города, кажется, на улице Горького, недалеко от центральной площади.
Первые месяцы нашей жизни в Симферополе ничем примечательным не запомнились. События начались с началом войны.
Дедушку, Владимира Филипповича, к этому времени уже сняли с должности начальника подъездных путей Крыма и выселили из казенной квартиры по улице Розы Люксембург, 40. Как его миновала в тот раз рука НКВД, одному богу известно. Они с бабушкой Феней жили теперь в одноэтажном бараке где-то на окраине Симферополя.
Именно во дворе этого барака я и услышал, что по радио выступает Молотов и говорит о нападении на нашу страну фашистской Германии.
А еще мне запомнился этот барак тем, что там с пацанами я накурился папирос «Эпоха», и мама долго и, главное, спокойно объясняла мне, как это нехорошо и нездорово. И я так ей поверил, что больше никогда не курил.
Отец был призван в армию и оказался в саперных войсках где-то под Акманаем. Его часть должна была перерыть Перекопский перешеек и сделать полуостров Крым островом, чтобы немецкие танки не могли войти в Крым. Там и сейчас есть и рвы и валы. Однако современники почему-то считают, что это остатки древних речных систем. Но там кровь и пот моего отца и его подчиненных.
Маме тоже пришлось рыть противотанковые траншеи. Один из выездов на такие работы мне запомнился. В кинофильмах о том времени весьма достоверно показано обилие женщин с кирками и лопатами.
Начались налеты немецкой авиации. Мама, уходя на работу, запирала меня в квартире, чтобы я не затерялся в городе. У меня был великолепный конструктор и книжка «Гадкий утенок», которая мне так понравилась, что я решил всю ее переписать в тетрадку в косую линейку. И ведь переписал!
Когда немецкие самолеты сбрасывали бомбы, то от их взрыва возникал такой раскат, как будто по железной крыше катали железные бочки. Было очень страшно. Я прятался в кладовку, где стояло железное корыто с грязным бельем. Мыла в продаже уже не было, и мама велела мне пи́сать в это корыто с грязным бельем.
Тем не менее жизнь продолжалась, и первого сентября 1941 года я пошел в школу. Снова в первый класс. Первый раз я начал ходить в школу еще в Соликамске, пока не обгорел. То есть я не был второгодником, но был переростком. Помню, как мы втроем били одного нашего одноклассника. Ни за что, ни про что, просто так, ради демонстрации силы. Дети, как и голуби, бывают невероятно жестоки, а я в то время был дитем.
Во время одного из налетов немецкой авиации я не только услышал взрывы немецких бомб, но и увидел, как немецкий самолет их сбрасывает. Эти летящие черные сигары завораживали и леденили душу. Учительница быстро отвела нас в бомбоубежище, и никаких смертей и разрушений в тот раз увидеть мне не пришлось.
Несмотря на старания моего отца и его роты, немецкие танки прорвались в Крым и стремительно приближались к Симферополю. Отец оказался в окружении и стал партизаном. В 1943 году он получил жуткое ранение в живот и через пять лет умер.
Партийное и прочее руководство города Симферополя срочно все бросило и умотало. Вероятно, это произошло числа 29 октября 1941 года. Город три дня (с маминых слов) был без власти. Из этих дней сохранились в памяти две картинки. Первая — мужчина, который нес на спине, наверное, с десяток корыт из оцинкованного железа. Запомнилось, потому что удивило: куда их столько?
Вторая — сладкая. Центр города, наверное, наша улица Горького. Мама поставила меня у входа в магазин, из которого народ тащил продукты, зашла внутрь и вскоре вышла с двумя баночками какого-то варенья. И это все, чем мы разжились.
На следующий день мама сказала, что из управления милиции идет последняя машина в Керчь, чтобы оттуда переправиться на материк. Она привела меня в управление. Власти никакой, кругом разор, окна открыты, на полу какие-то бумажки. Во дворе управления навалена огромная куча книг, почему-то запомнилось, что это были учебники по истории.
Мы забрались в кузов полуторки и вскоре влились в сплошной поток беженцев. На выезде из города по уклону шоссе с левой стороны бежал красный ручеек, говорили, что это вино из симферопольских подвалов.
Помню, как танк обгонял по обочине нашу бесконечную колонну. Когда выехали из города, начались налеты немецких самолетов. Они шли на бреющем полете и поливали людей свинцом. Среди нас не было военных, одни беженцы, в основном женщины и дети. За что нас расстреливали из пулеметов? Сегодня вот мы возмущаемся Бесланом, убийствами мирных людей. Очевидно, убивать ни в чем не повинных — это не «изобретение» ваххабитов, так было всегда. Человек — очень жестокое, безжалостное создание (создание ли?!), и убивать себе подобных — для него в порядке вещей.
Во время налетов люди разбегались, а потом вновь вливались в колонну. При этом маме, да и мне тоже, однажды жутко повезло. При очередном налете мама схватила меня на руки и плюхнулась в копну сена у дороги. Как бы спряталась. Но одна нога ее торчала из копны. И вот надо же: пулеметная очередь с немецкого самолета прошла поперек маминой ноги, но ни одна пуля в ногу не попала — только рядом с ногой. Чудо!
Колонна наша редела и редела. Куда девались люди, я не знал. А когда мы миновали поселок Старый Крым, от нее осталась одна наша полуторка. Только мы проехали поселок, навстречу нам легковая машина, длинная и черная. Из нее прокричали: «Все! Керчь взята немцами! Возвращайтесь!»
А куда возвращаться? Мы с мамой поселились в последнем доме на краю Старого Крыма. Власти никакой не было, военных тоже. Мама тайно, как ей казалось, закопала возле колодца свой браунинг «номер один». И больше она его никогда не видела. А в 1948 году маму судили по 58-й статье, одним из обвинений на суде прозвучало «утеря личного оружия». Хорошо, хоть не передача врагу, а то бы десяткой не отделалась.
На другой или в один из следующих дней со стороны Керчи по великолепной аллее подъехала на мотоциклах немецкая разведка. Человек, наверное, пять — не считал. Они сошли с мотоциклов и, держа пистолеты наготове, пошли по улице, спрашивая, нет ли коммунистов. Один немец бросил мне яблоко. Я его поймал, но мама сказала, что оно отравленное и его надо выбросить в туалет. Выбросил и до сих пор не жалею.
Когда немецкие разведчики возвращались к своим мотоциклам, справа с поля на аллею выскочили два всадника, красноармейцы. Идущий первым немец поднял пистолет и выстрелил, и один из всадников упал, а второй поднял коня на дыбы и, круто развернув его, ускакал. Все это видели — мы же, как приехали немцы, так и стояли у калитки.
Оставшаяся без хозяина лошадь «молча» бродила в окрестностях поселка, никому не нужная. Через день-два-три мы засобирались возвращаться в Симферополь. А что делать? Там дом, там дедушка, возможно, туда вернется отец. Какой-то мужчина присоединился к нам. Он поймал эту бесхозную лошадь, и мы отправились в обратный путь. Но не по трассе, по которой сновали немецкие машины, а какими-то сельскими дорогами.
За поселком Старый Крым мы вышли на пригорок и здесь увидели небольшую развороченную взрывом пушку, убитого красноармейца и огромный мешок, набитый тридцатирублевыми красными купюрами («три червонца»). Мешок был разорван, и часть купюр валялась прямо на земле. Но зачем они нам? Советской власти нет, и советские деньги теперь не будут в ходу. И мы не взяли ни одной, о чем потом пожалели, потому что советские деньги на оккупированной немцами территории какое-то время еще были в ходу. А значительно позже, когда я узнал, что такое нумизматика и стал коллекционировать разные купюры — тем более. Но не вернешь! Правда, одна потрепанная красная купюра у меня все же есть, но это я купил с рук уже в наше время, на память.
Вновь на основную трассу мы вышли уже в пригороде Симферополя. Лошадь бросили, свернули на трассу и стали голосовать. Остановилась немецкая машина, и нам велели лезть в кузов. Когда залезли и опустился брезент, мама сказала, что именно в таких машинах немцы травят выхлопными газами. Но на этот раз обошлось.
Высадили нас возле центральной площади города. Возможно, специально: на площади стояли виселицы, и я в первый и, слава богу, в последний раз видел повешенных. Зрелище не для детских глаз. Думаю, что на маму это зрелище произвело гораздо большее впечатление, чем на меня, — она ведь была работником советской милиции.
Квартира наша находилась недалеко от площади, и вскоре мы были дома. Однако люди завистливы, и квартира наша была нужна другим. А тут такой повод! Кто-то из соседей донес в гестапо, что мама работала в милиции. То, что она занималась беспризорными детьми, не имело значения. Маму тут же забрали в гестапо.
Но дедушка мой не растерялся. Он взял два золотых обручальных кольца, свое и бабы Фени, и пошел в гестапо. Что, как и кому он там говорил, неизвестно. А говорить он умел, в том числе и по-немецки. Этот язык он выучил, когда в 1916 году работал на строительстве железнодорожных подъездных путей для Брусиловского прорыва. В нашей семье бытовала легенда, что на заработанные там немалые деньги дедушка купил себе личное дворянство, но подтверждения этому я не нашел.
Результат. Маму выпустили, обязав работать уборщицей в немецком госпитале, а из квартиры нас выселили на край города в комнату в полуподвальном помещении с наглухо зарешеченным окном.
В этой комнате я опять сидел взаперти. Но у меня была толстая книжка «Сказки братьев Гримм». Это было мое окно в увлекательный мир необычных приключений. Каждую сказку я перечитывал по многу раз и, возможно, отсюда началась моя тяга к собственному творчеству.
А еще у меня было радио. Причем радио это работало. Одна из передач врезалась в память навсегда. Звучала она примерно так: сегодня на улице такой-то возле дома номер такой-то обнаружен убитым немецкий солдат; все жители этой улицы с номера такого-то по номер такой-то сегодня же будут расстреляны. Их действительно расстреляли.
В то время Севастополь еще не был взят немцами, там шли бои. И, помню, дедушка говорил, что немцам помогают взять город моряков сорок тысяч крымских татар. Уже сегодня открываю 38-й том Советской энциклопедии, между страницами 300 и 301 помещена схема «Героическая оборона Севастополя 1941–1942 гг.», показаны немецкие корпуса и армии, окружившие город. Указан горно-стрелковый румынский корпус, но татар там нет. Однако за что-то же Сталин выселил их из Крыма!

Работая посудомойкой, мама имела возможность приносить домой столько объедков, что это спасло от голодной смерти и меня, и дедушку. Но все равно к началу весны 1942 года стало совсем плохо. Особенно плохо было деду, ноги у него страшно опухли, они были толстыми, как тумбы. Я помню, как дедушка стоял перед зарешеченным окном и просил меня просунуть сквозь решетку хоть кусочек хлеба. Это было ужасно. У меня при этом воспоминании и сейчас наворачиваются слезы. Дедушка едва передвигался. Он ведь был довольно крупным мужчиной, и на крохи, которые оставались после немцев, а потом и после меня, ему было не выжить.

Дедушка был большой шутник и острослов. Как-то мы с ним зимой куда-то ходили. А было очень холодно — зима 1942 года вообще была на редкость холодной. У меня стали мерзнуть ноги и я спросил:
— Дедушка, а у тебя ноги не мерзнут?
— Не знаю, Витенька, они далеко.

И еще. Немцам, как и всем мужчинам, нужна была любовь. И я помню куплет шутливой песни того времени:

Их тэбэ чекала,
Варум ты нэ прийшов?
Их пишла до дому –
З нэба васер шов.

Вот такой немецо-украинский конгломерат.

Всю зиму дедушка прямо в комнате, где он жил, монтировал самодельную трехколесную дрезину, собираясь на ней выбраться из Симферополя. Но в конце концов решился идти в сельский район Крыма пешком. Мама, прекрасно понимая, какой угрозе подвергается жизнь ее сына в городе, отправила меня с ним. Тоже, конечно, был риск — и еще какой!

Ранней весной 1942 года мы с дедушкой бежали от голода из оккупированного немцами города Симферополя. Шли небольшой толпой. «Выходцев» из города Симферополя было, наверное, человек десять — точно не помню. Но помню, как мы по дороге ночевали в каком-то заброшенном строении. Лежали прямо на полу. Было холодно. И есть совершенно нечего. Ни у кого. Дедушка во тьме, чтобы никто не заметил, сыпал мне в рот кукурузную крупу. Где он ее взял, не знаю, может быть, мама дала на дорогу. Надо было, не жуя, смочить ее слюной и тихонечко проглотить. Так-то!
Пришли мы в богатый сельский район Крыма под названием Джанкой. Здесь с давних времен жили немцы-колонисты, и потому их поселок назывался Немджанкой. В администрации поселка нам предоставили для жилья бывший сельский магазин. Это было строение в одну большую комнату с большими окнами и огромными подоконниками. Дедушка тут же склепал из кровельной жести печь и ведро. Он был невероятно «рукастым» человеком, владел многими плотницко-слесарными профессиями. Помню, он мне рассказывал про какого-то графа или князя, который владел двадцатью рабочими профессиями. Думаю, что для моего дедушки это был пример для подражания.
В мирное время дедушка однажды специально для меня склепал из мягкой жести пароходик, который держался на плаву. Вот и ведро, которое он склепал, держало воду, хотя и было изготовлено без пайки.
Рекламы у нас, понятное дело, никакой не было, но богатые немцы-колонисты вскоре узнали про появившегося у них умельца, и стал дедушка ремонтировать им сепараторы для перегонки молока. Никакой конкуренции у него не было — дед оказался единственным мастером на всю округу, к тому же у него имелись свои слесарные инструменты, сверла, ножовочные полотна. В общем, цены ему не было. И мы зажили вполне даже прилично: у нас появились куски сала, завернутые в тряпицы, а в углу комнаты стоял мешок с кукурузной крупой.
А еще дедушка мастерски делал зажигалки, используя в качестве емкости для бензина ружейный патрон. И бензин, и патроны достать было несложно, но вот специальный камушек и стальное колесико, которые и давали искру, взять практически негде. И нередко дедушка пользовался обычным кресалом. Вату для трута брал из старого одеяла, кусок кварца находил на улице и плюс напильник.
Был у дедушки и еще один способ добывания огня. Он брал два стеклышка от очков, складывал выпуклыми сторонами наружу, наливал внутрь воду и использовал это сооружение в качестве увеличительного стекла. В солнечный день он с его помощью прикуривал.
Мы варили мамалыгу с салом в двух котелках и были почти счастливы, во всяком случае, голод отступил. В это время я сделал свое очередное открытие: обнаружил, что от плиты, где коптил каганец, не видно, что творится у окна. Это позволило мне подличать по отношению к деду: я крался к окну, тайком отрезал кусок сала и бросал его незаметно, как мне казалось, в свой котелок с мамалыгой.

Из книги «Мемуарная кулинария»:
В 1942 году мы с дедушкой жарили перепечки прямо на жестяной плите, которую он склепал из кровельного железа. Ни соли, ни соды — лишь мука и вода. Однажды, когда наша перепечка была почти готова, к нам заглянул румынский солдат — они же вместе с немцами воевали против нас, их тогда в Крыму было много. Солдат увидел на плите перепечку, ничего не говоря, схватил ее и ушел. А мы с дедом погоревали-погоревали и замесили новую.

Но обнаружилась другая напасть — вши. От печки, которую склепал дедушка, через всю комнату он протянул асбестовые трубы в качестве дымохода. На эти трубы мы складывали наше нижнее белье. И треск поджариваемых вшей до сих пор звучит в моих ушах.
А летом на нас напала чесотка. Бани нет, мыла нет, никаких лекарств нет и спасенья тоже нет. Ближе к осени дед не выдержал, пошел в немецкую комендатуру и заявил, что он с внуком хочет добровольно поехать в Германию на работу. Это приветствовалось.
У дедушки был рост за сто восемьдесят и выправка, как у бравого офицера. Но в Германии больные не нужны, и нам тут же выдали цинковую мазь от чесотки.
Недели через две нас погрузили в товарный вагон и повезли в Германию. Вагон был не один — это был целый состав. И что характерно — охраны не было. То есть все в этом составе ехали в Германию добровольно! На каких-то станциях поезд останавливался специально, чтобы организовать кормление. В таких случаях дедушка оставлял меня у нашего вагона, а сам отправлялся к начальнику поезда и подолгу беседовал с ним по-немецки. Позже дедушка рассказывал мне, что начальник поезда, невысокий добродушный немец в очках, был, как и он, заядлым охотником и преферансистом, поэтому они быстро нашли общий язык
И произошло следующее. Наш состав должен был проследовать через город Днепропетровск. Когда мы подъехали к Диевке, это станция Днепропетровск-грузовой, поезд притормозил, дверь нашего вагона приоткрылась, мы с дедом выпрыгнули, дверь закрылась, и поезд пошел дальше. Никто нас не арестовал, и мы спокойно добрались до нашего дома на Баррикадном переулке номер три, несколько выше Дома слепых. Бабушка Феня нас не ждала и была поражена — мобильных же тогда не было. И немобильных — тоже.
Дня через два после этого дедушка пошел в немецкую комендатуру и сказал, что мы отстали от поезда.
— А вы кто по специальности? — спросили его.
— Инженер-путеец.
— Инженеры в Германии не нужны. Там нужны рабочие. Мы устроим вас здесь, в управлении железной дороги.
Вот так мой дед обыграл немцев. Именно за это ему и дали в 1948 году двадцать пять лет лагерей. А может быть, и не только за это, а за соль? Дело в том, что оккупированная Украина страдала, в том числе и от нехватки пищевой соли. И тогда мой предприимчивый дед предложил немцам в управлении железной дороги съездить в Крым за солью, дескать, у него там старые связи.
Уговорил, и стал мой дед чумаком, который едет в Крым за солью. Правда, не на возу, запряженном волами «цоб-цабэ». Ему дали товарный вагон и карт-бланш. Дедушка действительно привез, наверное, с тонну соли. Но цель-то у него была другая: он вывез из Крыма свою дочь, мою маму.
Я ездил вместе с дедом. Хорошо помню этот двухосный товарный вагон, кучу соли прямо на полу посреди вагона и попытки деда подвесить к потолку ведро с водой. Наверное, с этой поездки началась моя непреходящая любовь к поездкам в открытом товарном вагоне. Летом, конечно! Уже во взрослой жизни мне удалось это осуществить, но только один раз — в 1977 году на Южном Сахалине, от города Макарова до Анивы.
Всего на оккупированной немцами территории мы бедовали более трех лет, до октября 1943 года. После того как дед привез из Крыма соль, его перевели в какое-то отделение на периферии. Подолгу мы нигде не жили, переезжая из одного села в другое, но всегда старались находиться поближе к нашему родному Днепропетровску.
И в каждом новом поселке и дедушка, и мама заводили огородик. Копать землю приходилось и мне. Наверное, с тех пор я, коренной горожанин, и возненавидел работу на земле. А дедушка, помню, склепал однажды небольшой плужок, и мы с ним успешно вспахали огород меньше чем за полдня. Дедушка был тягловой силой, а я «рулил».
К сожалению, пока мама была жива, я не догадался составить маршрут наших передвижений. В моей же памяти сохранились лишь отдельные эпизоды.
Но жили мы всегда в поселках при железной дороге. В книге «Мемуарная кулинария» я вспоминал нашу жизнь зимой на станции Березниговатой. Потом летом мы жили на маленькой железнодорожной станции, название которой я не помню, но на всю жизнь запомнил ее по некоторым эпизодам, которые свидетельствовали о моем взрослении.
Мы ходили за дикими абрикосами в лесополосу. Был яркий солнечный день. Слева большое поле пшеницы (? — точно не скажу), впереди лесополоса, а в небе — жаворонок. Я стою, задрав голову, и не могу наслушаться его пеньем. Оно завораживало меня. Эту картину я вижу и сейчас, и сейчас слышу его торжествующее радостное пение — жизнь есть! жизнь есть! я живу!
Второй эпизод был весьма чреват. Ребята, которые постарше, натянули вечером через дорогу проволоку. Зацепившись за нее, опрокинулся немецкий мотоциклист. Могло плохо кончиться для всех. Но пронесло.
И третий. Недалеко от станции стояли прошлогодние, еще советские, скирды соломы. Теперь они никому не были нужны. Мы ходили туда попрыгать и посъезжать на попке вниз. Среди нас были и девчонки. И вот однажды старшие ребята силой разложили на соломе одну девчонку. Она, естественно, была без трусов. Ничего плохого мы ей не сделали. Но все пацаны, и я в том числе, как завороженные жадно смотрели на это чудо. Ничего, надо сказать, особенного и не увидели, но черный пушок на лобке притягивал.

Шел третий год войны. Во время последнего «нашего» боя мы оказались в самом центре событий. Мы — мама, я и младший братишка – жили тогда в простой сторожевой будке на железной дороге. По нашему дому била с ближайшего бугра наша же артиллерия, потому что за домом стояла немецкая рация, а чуть поодаль, возле стога сена — пушка.
Один из «наших» снарядов угодил прямо в крестовину оконной рамы на кухне. Головка снаряда пробила стоявшую напротив русскую печь и, растеряв все силы и почему-то не взорвавшись, осталась на лежанке, слегка опалив матрас, на котором в это время лежал мой младший брат. Он, конечно, испугался. Увидев дымящийся матрас, я тоже испугался и, стаскивая брата с печи, еще и поранил ему лицо о дверцу духовки. Как бы все к одному.
Мама, схватив меня и братишку, залезла с нами в погреб, вырытый за домом, и накрыла нас ватным одеялом. Погреб был неглубокий, и мы слышали, как дико воют снаряды перед взрывом. И этот рев был почему-то страшнее самого взрыва.
Еще один снаряд ударил в угол сарая, где обитала наша, какого-то грязно-серого цвета, старая кляча. Лошадь выскочила из сарая и то ли сослепу, то ли обезумев от грохота и страха, понеслась прямо навстречу своей гибели. Позже я видел ее вздутый труп за лесополосой.
А после боя командир батареи, что так метко била по одинокой сторожевой будке, вытащил нас из погреба и сколько-то дней жил вместе с нами в нашем полуразрушенном домике. Он, естественно, спал с мамой. Мне было обидно и за маму, и за папу. Просыпаясь, а я спал на полу в той же комнате, видел его кальсоны, висевшие на стуле, и с понятным мстительным чувством заплетал завязочки от кальсон вчетверо. Но ни мама, ни он сам ни разу не упрекнули меня за это.

Сразу же за переездом через железную дорогу стояло какое-то село. С пацанами из этого села я сдружился. После боев мы шарили в ближайшей лесополосе в поисках приключений. Однажды мы нашли склад снарядов. Кто-то из старших ребят показал, как надо доставать из гильзы порох. Он брал снаряд за гильзу капсюлем к себе и осторожно стучал головкой снаряда о пенек. Сейчас я вспоминаю это с ужасом. А ведь тоже стучал головкой снаряда о пенек!
К счастью, ни один снаряд не взорвался. Головку снаряда вынимали из гильзы — и вот тебе порох. Это были длинные с отверстиями во всю длину порошины. Как макароны. Мы ставили открытую гильзу с порохом на пенек, доставали наполовину одну порошину и поджигали ее. Огонь проникал внутрь гильзы и происходил взрыв. Получался весьма красивый фейерверк.
Мама моя была в шоке, когда я принес домой целую вязанку артиллерийского пороха. Меня она отругала, а порох куда-то выбросила.
А еще мы ходили за лесополосу, туда, где были окопы. Там ребята находили целые гранаты и взрывали их. Все при этом прятались в окопах. Все было нормально, пока мы не нашли большую противотанковую гранату. Бросить ее на приличное расстояние никто не смог, и когда она взорвалась, нас буквально засыпало землей в окопе. И надо же — никто не пострадал.

Эхо того времени настигло меня в городе Ужгороде, куда мама приехала в качестве инженера по строительству квартирно-эксплуатационной части (КЭЧ) гарнизона. В 1947 году мы поселились в шикарной квартире на третьем этаже в доме, имевшем собственное имя — «Рафанда». Он фактически стоял на краю города, рядом с мостом через реку Уж. Мост был взорван, и мой дед руководил наведением двух деревянных пролетов.
Однажды вездесущие пацаны — и я в их числе — раскопали за домом несколько ящиков ружейных патронов. Чуть дальше за «Рафандой» начиналось поле, изрытое окопами. Мы набирали в карманы этих патронов, разжигали костер, бросали их в огонь, а сами прятались в окопе. Опять фейерверк. Слава богу, хоть я и не верю в бога, никого не поранило. А могло сделать и калекой.
И почему-то помнится еще один эпизод из моей жизни в городе Ужгороде. Как-то ожидая выхода ребят нашего двора на улицу, я стоял, прислонившись к дереву, и вспоминал все стихи, которые к тому времени хранила моя память. Мне казалось, много. Я любил заучивать стихи, особенно такие, как «Васька Шибанов» или встреча Руслана с головой. Но зачем я это делал, не знаю.

Из того далекого военного времени хочется вспомнить еще два факта. Воспоминания о войне — это всегда голод и постоянно мерзнущие ноги. И вот в самом конце уже в Днепропетровске баба Феня пошила мне толстые стеганые на вате носки до колен. Чудо вещь! А на барахолке купили мне американские ботинки огромного размера. И вот только когда я надевал эти ботинки на стеганые бабушкины носки, ноги не мерзли.
Девятого мая 1945 года мы с дедушкой, как обычно, вышли в город на проспект Карла Маркса. Там стояли стенды с центральными газетами и картой продвижения фронтов. Дедушка ежедневно все там детально вычитывал. Но в этот день мы вышли за другим — по всему проспекту раздавали бесплатно двухстраничную газету с текстом Акта капитуляции. Это был праздник! Я долго хранил экземпляр этой газеты, но все же где-то потерял.

И еще один отголосок войны. В дальнейшем я всегда должен был во всех документах указывать факт моего пребывания на оккупированной немцами территории. Мало ли что? А вдруг меня девяти-десятилетнего завербовали и я, подлый крот, только и жду случая, чтобы начать активную антисоветскую деятельность.
О проживании на оккупированной территории было указано и в моем военном билете. Кстати, это всегда имело значение, особенно когда я стал работать в научно-исследовательском институте и мне по ходу работы потребовались детальные карты отдельных районов Сахалина (это же была «секретка»).
Плохо быть кротом, особенно тайным.

*Груба (обл., от нем. Grube — яма) — голландская или комнатная печь.