H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2012 год № 4 Печать E-mail

Элла КРЫЛОВА. Двадцать сонетов к Иосифу Бродскому

Елена ДОБРОВЕНСКАЯ. «Время в сердце моем болит...»

Марина СЕМЧЕНКО. Жизнь в разноцветную полоску

Георгий БЕЛЬДЫ. «Человек Земли»

 

 


 

 

Элла КРЫЛОВА

Двадцать сонетов к Иосифу Бродскому

 

1

Я к вам пишу, как говорили в школе,
послание за море-океан,
хоть вы, поди, заправский грубиян
и вряд ли мне ответите. Доколе
сооружать вам будут истукан
у нас тут во российском чистом поле,
где собирали васильки для Оли
и воспевали Стеньку под баян?

Теперь жуют насущный свой банан,
осваивая стиль американ.
И как-то ни потупить очи долу,
ни — возвести горе их. И роман
в стихах не одолеть, бесценный пан,
прекрасному в особенности полу.


2

У нас, маэстро, ты забронзовел.
Как к вечному огню, цветы слагают
к твоим стопам. При сем предполагают,
соловушка, что ты осоловел
от славы. Вот за это и ругают
влюбленно и завистливо. Предел
такой любови — если б отлетел
в иной предел, куда нас выдворяют,

когда мы слишком привыкаем жить
и в собственном уверились бессмертье.
В тот самый сладкий миг сдает предсердье
или печенка. И уже не сшить
пиджак по росту — убывает рост,
и умывает руки врач-прохвост.


3

Пишу тебе из Нектограда, где
когда-то жил и ты, о чем гласила
на доме надпись от руки. Белила
завистников по ней прошлись, на «д»
исправив «л». Какая укусила
их муха либертэ-вульгаритэ?
Должно быть, наглотались ЛСД,
и всюду замерещилась им сила

нечистая. Ведь русский ксенофоб
насквозь мистичен либо суеверен.
Но ты — хвала богам, — ты суверенен
и верен самому себе, хоть в лоб
тебе прицелься всей имперской мразью.
Таков сей мир, где лечим нервы грязью.


4

Мой друг, поэты все-таки жиды.
Не только те, что в Иерусалиме.
Без них — как будто жизнь не досолили
и с Господом не перешли на «ты».
В чем тайна крови сей, какую пили
кому не лень? В нехватке в ней воды?
Не зря они оставили следы
во всех других, которых не пролили.

Зато идейный накопили скарб,
атомной бомбе равный, по несчастью.
Ну вот, сгорел и мой зеркальный карп
на сковородке. Вот оно, участье
в делишках ихних. Но в моей крови
к картавым преизбыточно любви.


5

Ты украшаешь стену над моим
столом. Ну, просто лик евангелиста
под гримом голливудского артиста.
Фотограф расстарался. Пилигрим
земного шара, отчего так мглисто
пространство? Не видать дороги в Рим,
тем более — обратно. Только дым.
И я напрасно мучаю таксиста.
Куда идти, лететь, бежать, ползти
от этих нищих торжищ вавилонских?
Жизнь не товар. Нельзя приобрести
взамен поизносившейся иную
и помодней, к тому же нынче носких
вещей не производят. Да и ну их.


6

Вещей сегодня больше, чем для них
имен. В ходу глухонемые жесты.
Так куры громоздятся на насесты,
одна другой однообразней. Тих
курятник за полночь. А на дворе жених
звереет в тщетных поисках невесты, —
в дому свекрови не нашлось ей места,
ее сообразили на троих.

Такая, извини, белиберда
под лобной костью на исходе ночи
бессонной и безбрачной. Прямо в очи
златым песком просыпалась звезда.
Ни зги. Я наугад пишу, вслепую.
Так и живу. Желаю вам — другую.


7

А приезжай сюда инкогнито.
С князьмышкинским узлом. Нет, кроме шуток.
По городу пройдем, покормим уток,
тебя представлю мужу, кошке. До
утра, покуда крен не даст рассудок,
мы будем пить не асти, так шато-
де-пап, совьем тебе гнездо
мы из литературных прибауток.

Что сплетня? — прозы сводная сестра,
племянница поэзии. Ловимы
и нами байки те, что херувимы
разносят по земле, как детвора.
И ангелы не брезгуют оглаской,
когда к безумцам ходят за подсказкой.


8

Случилось так, что я сошла с ума.
Была зима. Молчал хрусталь фонтана.
Воинственною поступью норманна
шел дикий снег горою на дома.
Душа искала Бога. И сума
дорожная из глубины стакана
всплывала как цитата из романа
Т. Манна. А потом была тюрьма

с названьем: желтый дом (среди других
таких же желтых, — город сей, ты знаешь,
не беден охрой). Сея, пожинаешь
не то, что сеял и не на родных
на шести сотках. Время бьет под дых,
и лишь тогда его и замечаешь.


9

Я вас люблю. Но время развело
не баррикадой нас, так океаном.
Вы сделались брюзжащим стариканом,
и мне легли морщины на чело.
Что делать? В этом мире окаянном
могло быть все иначе. Не смогло.
А мир стоит, пророчествам назло,
и князь его кайфует за кальяном.

И жизнь галлюцинацией сплошной
проходит мимо петербургских окон.
И вы уже обзавелись женой.
И, к счастью, я сама не одинока.
А тот, кому навеки отдана,
вам шлет привет и требует вина.


10

Существованье, в сущности, мираж,
а не миракль. Мир высосан из пальца.
И все мы в нем, по сути, постояльцы,
не гости даже. По числу пропаж
мы узнаем, что есть иной. Скитальцы,
не пилигримы, бороздим пейзаж
мы, звездный тремор взяв на карандаш,
и вот... Но там уже живут китайцы,

не то индейцы. Или же — собрат
ревниво рассекает небеса
линованные, скрючившись над ними,
и пьет свой яд насущный, как Сократ,
покуда анонимная коса
наотмашь шарит в петербургском дыме.

 

11

Смерть — не коса. Не череп. Не глаза
возлюбленной. Аттическая бочка,
обжитая философами. Точка
в отточии начальном. Бирюза,
в которой тонет ястреб-одиночка,
проваливаясь в высоту не за
добычей пошлой. Светлая шиза
души, с которой снята оболочка.

Душа глядит, как в зеркало живое,
вокруг себя, воздвигнув легкий крест
внутри себя, и воскладает перст
на пишмашинку — в форме аналоя.
Оборотись — там ангел в полный рост,
многоочитый, как павлиний хвост.


12

Еще хочу сказать тебе о том,
что, собственно, все сказано тобою
за нас за всех. Но нет от слов отбою,
и новый лист мараю. И потом,
на речь нет монополии. С тоскою
немая Эхо ловит жадным ртом
чужих эклог обрывки, суп с котом
помешивая белою рукою.

И отцветает в дебрях языка
ее несостоявшийся любовник.
А хитрый Феб взирает свысока,
доволен представленьем, как полковник —
удавшейся осадой. И рука
швыряет опостылевший половник.


13

Земную жизнь пройдя до середины,
я в Летнем заблудилася саду.
Хоть это мудрено. Но, как на льду,
пространство разъезжалось. Невредимы,
белели нимфы, боги. Паутины
блестело кружево. Куда иду,
кого было спросить — толпу, тщету,
милицию? Не все ль тебе едино,

кого берешь в вергилии, когда
ты миру чужд и из его когтей
на волю рвешься в небо золотое.
И только Вифлеемская звезда
пульсирует, как сердце в пустоте,
единственное, кажется, живое.


14

А я свой черный байроновский плащ
под куст сложила в дебрях вавилонских.
Не потому, что щеголять в обносках
претит мне средь индустриальных чащ.
Романтик в классицизм пошел. В неброских
вещах ведь больше правды. Не кричащ
и питерский ландшафт для тех, кто зрящ,
хоть нагромождено на этих плоских

пространствах в изобилии дворцов,
соборов, шпилей, наглой позолоты,
удвоенных могучею Невой, —
седой красы суровых образцов,
спасающих от мировой зевоты.
И я простилась с душною Москвой.


15

Дух рыцарства повыветрился. Да
и был ли он на русских огородах?
Вороны спят на пугалах. При родах
младая не присутствует звезда.
Понять нельзя, работа или роздых
здесь больше крючит спины. Навсегда
бежит отсюда кровь, как и вода,
и верен этой местности лишь воздух,

хоть воздух в основном и продают.
Короче, все, как встарь, как до отъезда,
маэстро, твоего. Как встарь, уют
сомнительный парадного подъезда
любовникам бездомным отворен.
И так пребудет до конца времен.


16

Я свой архив сдала в помойный бак.
Пускай его листают кошки, чайки,
хмельной клошар в простреленной фуфайке,
порассуждать о вечности мастак.
Российский Гельдерлин глядит во мрак
из мрака же, бренча на балалайке —
на местном варианте лиры. Стайки
шпаны в подъездах воскуряют мак


ориентальным неким божествам.
Жизнь то есть продолжается. И нам
другого ничего не остается,
как в ней принять участие, дрожа
от отвращенья, а не от ножа.
Иль погонять отсюда иноходца.


17

Увидимся едва ли. Как ни мал
стал мир с изобретеньем самолета,
удачу в кресло первого пилота
ведь не посадишь. Бабу за штурвал —
какой скандал! А хочется — полета!
сверхзвукового! Чтобы обнимал
свистящий ветер, поднимая вал
седьмого неба, до седьмого пота

остатки плоти. Но, увы, финал
таких забав — паденье, переломы,
все то, что мифотворец описал
тому назад столетий двадцать пять.
И современные аэродромы
не научили ползавших летать.


18

И все-таки словечко «никогда»
принадлежит по праву только Богу.
Мне нагадала дальнюю дорогу
старушка на распутье. Поезда
перебирая, веси, города
и верст уж не считая, понемногу
я приближаюсь к жалкому итогу
всех путешествий — к пресыщенью, да.

О, татарва двадцатого столетья —
туристы лупоглазые, паркет
мозолящие царский! Сладу нет
с ордою планетарной. И гореть мне
не с ними ль заодно?.. От любопытных
Господь не принимает челобитных.

 

19

Все ж смена места жительства дает
иллюзию, что можно жизнь сначала
начать. И это, в сущности, не мало
в сем мире иллюзорном, в обиход
пускающем различные зерцала,
где мы для смеха задом-наперед
отражены, и зло уж не берет —
привыкли. Как шампанское — к бокала

конфигурации, как автократ —
к свободной конституции, как вера —
к тому, мой пан, что зажигает сера
и ладан, и табак. Так рай и ад
в конце времен слились в одну массовку —
в интернациональную тусовку.


20

Маэстро! Очевидно, что не мне
тягаться с вами в ремесле почетном
слововерченья. Божий день исчеркан
поправками, а муза на спине —
и так сутулой — настоящим чертом
гарцует, и не с ним ли наравне
сие искусство странное, зане
что было белым — делается черным?

И не впадаю ль в вас, как в смертный грех?
Не чересчур прилежна ученица?
А впрочем, все равно. Ведь нет утех
отраднее поэзии. Строка
последняя в поклоне вам кренится:
с глубоким
уважением, —
Э.К.

 

 


 

 

Елена ДОБРОВЕНСКАЯ

«Время в сердце моем болит…...»


 

 

Глину взять...

Если глину взять и, злого
не желая никому,
Вылепить из глины слово,
Слово-солнце, слово-тьму,
Слово-сумерки и утро,
слово-ветер, слово-соль,
Чтоб загадочно, как сутра,
и пронзительно, как боль,
Появилось! Чтоб не билось
и не ведало потерь,
Чтобы слово полюбилось,
как лесной и гордый зверь!
Из какого ты замеса,
что за шкура, за покров?
Жилы слова — из железа,
вены слова — все же кровь.
Так из глины? Из железа?
Или слово — это плоть?
Зверь, крадущийся из леса,
по реке плывущий плот?
Глину взять совсем не ново,
сочинить опять пролог,
Вспоминая то, что СЛОВО —
это, как и прежде — БОГ!

 

Лепесток

В солнечном сплетении эпох
Летописью проступает Бог,
И лепечет посреди смятения
Языком Его садов цветение.
Среди грязи, лжи, кровавых строк
Яблоня роняет лепесток.
Понимаешь, жил когда-то Басё...

за колосок ячменя
я схватился, ища опоры...
как труден разлуки миг!
Басё

Понимаешь: жил когда-то Басё,
Даже если мало знаешь о нем,
Почитай его трехстишья — и все!
Он придет вполне реально в твой дом.

Даже если растеряешь слова
И останешься с душою босой,
Все же знай: поет под солнцем трава
И идет по ней с улыбкой Басё.

Распахни глаза в небесную высь,
И польется песня, душу пьяня.
Даже если умираешь, держись,
Как Басё, «за колосок ячменя».

 

Я — ручей!

Мы тоже не всего читали Шнитке...
В. Вишневский

Не всего я читала Шнитке,
Не всего Льва Толстого пела,
Но душа не была хлипкой,
Даже если болело тело

От обиды, что горькой горше,
На осколках большого марта
Не кричу я: «Да что ж ты, Боже!»
Не цитирую всуе Сартра.

Ты же умный, куда бы деться,
Ты — высокий, но неба ниже...
Я — ручей, я впадаю в детство,
А ручьи не читают Ницше!

Акварелю и жду апреля,
Ощущая: еще живая!
И рисую уже неделю,
В небо кисточку окуная.

 

Чеширский кот

Предательством пахнет воздух, но знаю код,
И я открываю в иное пространство дверь,
И мне улыбается — веришь — Чеширский кот,
Мой самый любимый на все времена зверь.
Чеширик! Еще улыбнись — всласть,
И я позабуду, что надо играть роль,
Не буду болеть и привычно ругать власть,
Улыбку твою позаимствую как пароль,
И знаешь, когда мне придется идти назад,
Улыбку я сделаю знаменем, как и ты,
Я выращу — обещаю — чеширский сад,
И будут там улыбаться вовсю коты!

 

Морское

Иду походочкой моряцкой,
Как будто я не дочь, а сын,
Махая шапочкой дурацкой
И улыбаясь, как дельфин.

И вид как будто бы неброский.
Но сразу видно: молодец!
В стихах упорно бродит Бродский,
Венецианский не купец...

И так уж эта смесь гремуча!
И гром гремит — святая весть;
Рождает дождь большая туча,
И понимаешь: счастье есть!

 

Пчелы лечат печаль

Пчелы лечат печаль то полетом, то солнечным медом,
Пчелы лечат печаль хлопотливою жизнью своей.
Не печалься, мой друг, попрощайся с угодливым годом,
И встречай високосный, и радуйся в сотах из дней,
Улей — это орган, что ты слышишь, что ты ощущаешь?
Колокольное слово, гудящие  колокола?
Ты держись, драгоценный, ты нужен нам всем, понимаешь?
Может быть, не совсем человек ты, быть может, пчела?



Перелетное слово

Летит перелетное слово, на Дальний Восток возвратясь,
И радуют звуки былого, сплетая в словесную вязь
И снег ноздреватый и рыхлый, и свет на твоих волосах.
Очнутся деревья, и рыбы проснутся. Весна на часах.
Река моя скинет оковы, вздохнет, как ребенок, легко,
Летит перелетное слово. И пьет облаков молоко,
И птиц подгоняет усталых, и чистые звезды клюет,
Весна! Разве этого мало? А воздух сегодня как мед!

 

На Аляску!

Друзья уезжают не в сказку, не в лес, не в немецкую глушь,
А едут они на Аляску, совсем им не нужен Париж!
Какие счастливые рожи! А я, как конторская мышь...
Не еду! Но все же, но все же, несу я веселую чушь:
Храните себя, дорогие! Из кружки — последний глоток
Мы выпьем, и песни другие пошлет мне всевидящий Бог!
Трясет Приамурье, и в тряске моя пребывает земля,
Я жить не хочу на Аляске, я там уже буду не я!
И я выбираю, как дура, суровый мой Дальний Восток,
И длинное тело Амура, и серый тяжелый песок,
И рядом — дыханье Китая, всю правду и кривду труда,
Уеду из этого края, и я уже буду не та!
Похожи на бравого Швейка, мои уезжают друзья...
Я — птица, я — Серая Шейка, я не улечу, мне нельзя!
Берите веселые краски, рисуйте нездешний пейзаж!
Езжайте себе на Аляску, беря ее на абордаж!
Бегите скорей, дорогие! Другие дороги вас ждут!
Но сколько в глазах ностальгии, хотя вы пока еще тут...

 

Бездна

Дыханье свободное любит простор, и пропасть даруется смелым,
А бездна со мною ведет разговор размером размашистым зрелым.
Я знаю, она для свободных людей, я тоже как будто свободна,
И плещется бездна в глазах у детей и где ей плескаться угодно.
На площади, там, где лысеющий вождь остался на вечные веки,
В деревне, где грязь, и разруха, и дождь, где бродят нанайцы-ацтеки,
В трехцветных знаменах и в красных она с беззубой улыбкой пророка,
И плещется бездна — родная страна, где мы умираем до срока.

 

Пора!

Пью вино. Хочу цикуты. В час веселого заката
Нет покоя ни минуты и пора уйти из сада.
Мысли вьются, бьются, скачут. День закончен, как цитата.
Мне не больно, я не плачу, но пора уйти из сада.
Вечер цокает, стрекочет надоедливой цикадой...
Це-пе-не-ю... дело к ночи и пора уйти из сада.
Принимаю Божью милость. Больше ничего не надо.
Все свершилось, все случилось и пора уйти из сада!
Но, когда твой голос цепкий сердце вытащит из ада,
В дом войду — большой и крепкий. Мне пора уйти из сада.

 

Если только...

Будет долог наш век или короток,
Я об этом судить не берусь!
Ты, Россия, похожа на колокол,
И поэтому бьют тебя, Русь.
И гудит, возмущая Вселенную,
Мощный грозный российский набат,
Ты, страна моя — колокол пленный,
И на брата поднимется брат,
Если только от страха и холода
В нас опять заведется холоп,
Если мы тебя бросим, наш колокол,
Убегая в пространство Европ,
Как слепые, не видя во тьме ни зги,
Если только не выдюжим мы,
Разобьется наш колокол вдребезги
И замерзнет в объятьях зимы.

 

Ритм солнца

На руинах — руны тысячелетий,
Ритм солнца в рунах запечатлен.
На петроглифы Сихотэ-Алиня
Падает тот же луч, что на пирамиды.
Если будешь в Риге, взгляни:
На стенах собора Домского
Проступают петроглифы древние.
Перелетные камни Зиедониса
Проросли под моим окном.

 

Время

Буря брань площадную мечет,
И у скверов прескверный вид.
Я не верю, что время лечит,
Время в сердце моем болит.

И король оказался голым,
Над страною то снег, то смог,
Но остался глагол глаголом,
Даже если он сердце сжег.

 

***

Я — три сестры и ужасно хочу в Москву.
Провинциальность безбожно впиталась в кожу.
Знаю ли точно, зачем здесь топчу траву?
Знаю ли точно, какой ты и где ты, Боже?
Плачет гитара, а я все молчу с утра,
Слишком пропахла и кровью чужой, и хлоркой.
Алый закат бинтую. Я — медсестра...
Нет, я — поэт Федерико Гарсиа Лорка.
Это меня расстреляли. Какая боль!
И застонали, запели, заныли нервы.
Снова я стала маленькой. Я — король!
Грустный прекрасный мальчик Матиуш Первый.
Я из Афгана, и пуля пробьет живот,
Просто дышать станет невозвратимым счастьем.
В сердце Земли прицелился пулемет,
Нашу планету хотят разорвать на части.
В Англии душно. Наверное, я — Шекспир...
Жанна Д’Арк, улетевшая искрой к Богу.
Пламя. Вода. И огромный безбрежный мир,
Мир, для которого каждый вокруг — дорога.
Как инквизиций взметнулись опять костры!
Страшно за палачей. Велика расплата.
Я — три сосны, три брата, я — три сестры.
Я — целый мир. Зачем мне хотеть куда-то?

 

 


 

 


Марина СЕМЧЕНКО

Жизнь в разноцветную полоску

 

 

***

Головка дурочки-девчонки
в косичках цвета василька,
плывет, качаясь обреченно
на тонкой шейке… И пока,

легко поддавшись эпатажу,
толпа ломает ритм шагов,
девчонка шествует отважно
сквозь взгляды хмурых стариков.

Синеют крашеные прядки
как продолжение небес,
И что-то в мировом порядке
вдруг открывается тебе

по-новому. И сердце вздрогнет —
пошел отсчет секунд иных…

Сверкнет стекляшка на дороге
осколком чеховской луны…


***

Ты забавляешься, небесный кукловод,
намеренно запутывая нити:
твоею шуткою иль собственным наитьем
марионеток движим хоровод?

Нелепы речи и, как у слепых,
Походки неуверенны и шатки.
Как сердце спотыкается! Дышать — как?
Когда — ни воздуха, ни света? Лишь толпы
Круженье безотчетно... Увязаю, но —
Еще бреду, пока сопротивляясь,
Пока что верю в то, что я — есть.
А верит ли толпа? Мне — все равно...

***

Порою нас пугают даты.
Иной кокетливо вздохнет:
— Ах, жизнь моя! Куда, куда ты?!
А жизнь идет себе, идет.

Верша извечные кульбиты
И на призы совсем скупа…
Но, будучи судьбою биты,
Не раз споткнувшись и упав,

Мы ей бываем благодарны
За звезды, небо, за друзей.
Живи! На солнышко глазей!
Она в полосочку недаром…

 

«Перечитывая заново...»

«Девочка плачет: шарик улетел...»
Б. Окуджава


Воздушные замки — что шарик воздушный:
пусты и неверны. Лишь ветру послушны...

Сквозняк в анфиладах, и солнечный зайчик —
замена светильнику. Девочка плачет:

Летит ее шарик, летит ее время,
Цепляясь опасно за ветви деревьев,

Летит, уносясь голубыми боками,
Дружить с небесами, шутить с облаками,

надежды подняв до космических высей —
а девочка плачет... А женщины мысли

тихи, как безветрие, ясны — как свечка.
А шарик летит по закатному вечеру,

А женщина плачет: все — было, все — поздно…
Вдруг шарик вернется — и кончится воздух?

 

***

«Я научилась просто, мудро жить…»
А. Ахматова


…А надо — просто разучиться ждать.
Не просыпаться от звонков, которых
нет. Не вздрагивать от голоса, когда
не голос это — просто листьев шорох.

А надо — разрешить себе устать.
Позволить сердцу просто утомиться,
и разрешить душе лениться. И устам
запрет на имя наложить, глазам — на лица,

которых у тебя не счесть... Молчишь?
Ты, как всегда, несуетен? Ты — выше?
«Но... если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу».

***

«По улице моей который год
звучат шаги (...)
О одиночество, как твой характер крут...»
Б. Ахмадулина


По улице моей который год
звучат шаги... Я закрываю окна,
я затворяю двери сколь возможно плотно,
но странною толпой идет народ.

Стучатся в жизнь мою — будь утро или ночь...
Вот женщина. Она звалась подругой.
Случалось, ей бывало в жизни туго,
А я была обязана помочь...

Теперь все хорошо? Стучится все равно.
Мы, правда, больше не молчим на кухне —
ведь наши отношения потухли
Или протухли, как открытое вино...

Вот обозначился букетом рыжих роз
когда-то клявшийся в высоких чувствах.
Зачем стучал? В глаза гляжу — там пусто...
Нет даже отблеска вчерашних гроз...

Мне поменять замки? Отмычки ж подберут:
каким ключом закрыть возможно душу?
Как научиться — не смотреть, не слушать?
Они стучатся: не уходят. Снова — тут...

О Боже, измени толпы чужих маршрут!
Спаси от утомительного бденья
и огради — иль награди — уединеньем!
О одиночество, как твой характер крут!..

***

«Это просто, это ясно,
Это всякому понятно...»
А. Ахматова


Это просто, это ясно, это всякому понятно —
Наш с тобой пинг-понг занятный
Затянулся: День сурка...
Дрогнула моя рука.
Дрогнул голос… Белый волос
Серебрится у виска...

Это просто. Это ясно. Это всякому понятно:
Проще было б — обвинять, но —
Шарик вновь летит в меня.
Траекторию менять:
Нету силы... Подкосило...
Шарик! Сетка! Ма-ни-я...

Это просто. Это ясно.
Вправо, влево — нет пути...
Матч окончен. Отпусти...

 

 


 

 


Георгий БЕЛЬДЫ

«Человек Земли»

 

Веселый день

На реке с женой рыбачу.
Лишь схвачу за хвост удачу —
у жены припадок смеха,
что за чепуха?!
Я стою и чуть не плачу,
упустив свою удачу,
а жена моя смеется:
— Ха-ха-ха!..

Я могу и рассердиться.
Что за повод веселиться,
если щука, увернувшись от крючка,
хитро смотрит в наши лица
и спешит скорее скрыться,
помахав нам плавниками:
— Ха-ха-ха!..

На реке с женой рыбачим.
С ней от смеха чуть не плачем.
То, что уплыла удача, — чепуха.
Вон рыбак, сосед наш, тоже
ничего понять не может,
а смеется вместе с нами:
— Ха-ха-ха!..

 

Радуга

Над Амуром коромыслом
долго радуга висела,
к радуге Кингтясы мысли
возвращались то и дело.
Распилить бы на дощечки,
дом дощечками обшить,
можно было бы без печки
и зимой в том доме жить.

Или — мост через болото,
чтоб стоял он расписной,
всем охотникам охотно
сокращая путь домой.

Можно сделать оморочку,
Попотев на ветерке,
Чтоб светилась даже ночью
оморочка на реке.

Фантазировал Кингтяса,
растянувшись на траве,
ну а радуга погасла,
растворилась в синеве.

 

Подранок

Подбитой на взлете птицей
сердце мое забилось.
Предков темные лица
в озере отразились.

Га-ак! — кашлянула утка,
и стало мне жутко.
Озеро, сморщив кожу,
покрылось холодной дрожью.

Чо-опок, — сапоги в болоте.
Бьется подранок в тине.
Холодно. Неохота
бегать по болотине.

Но темные от печали
предки мне закричали:
«Деды твои без цели
птицу не убивали!»

Снял сапоги, фуфайку,
ружье на сучок повесил.
Плыл и от страха горланил
для птицы песню:

«Холод обжег мне тело,
но выстрели я метко,
Ты бы не посмела
побеспокоить предков!»
Га-ак! — кашлянула утка,
клювом ударив в руку,
и сердце мое открылось
навстречу этому звуку.

 

Тяжелый

К одиночеству привыкший,
я сижу у родника.
Ночь на стрелы-камышинки
нацепила облака.

У жены кулак тяжелый.
Я, конечно, виноват,
но ведь есть такие жены,
что мужей своих щадят.

Замахнулся я вполсилы
за разлитое вино,
а жена меня хватила
так, что вылетел в окно.

Плохо, что жена не видит,
как у речки под луной
я лечу свои обиды
родниковою водой.

Мне и радостно, и грустно.
Ведь не думал никогда,
Что такой бывает вкусной
Родниковая вода.

 

Человек Земли

Руки и ноги мои в пыли,
а голос чист и летит высоко.
Льется вдоль речки моя дорога —
здесь я рожден, человек Земли.
Весел и щедр человек Земли,
но в сердце моем за отца тревога —
стынет от древних могил вдали
пулей оборванная дорога.
Силой ума человек Земли
вырастил доброе дерево-атом,
но рядом с добрым созрел в тени
плод, угрожающий миру адом.
Песней голос свой окрылив,
я на земные просторы вышел
и голос отца своего услышал:
— Ты и есть человек Земли.
В космос стартуют мои корабли,
и на виду у родной планеты
пишут дымным хвостом ракеты:
«Это я — человек Земли!»
Ясные я зажигаю огни
в каждом доме и в каждом сердце,
и каждое сердце мне доверится,
если я человек Земли.

 

Слушая Пушкина

Музыкальней горного потока,
воздуха прозрачнее и легче
мыслью озаренные глубокой
Пушкина ритмические речи.
Я в тайге родился на востоке,
а его звезда взошла в туманном
воздухе Прибалтики далекой,
чтобы разродиться ураганом.
Я его стихами очарован,
запою по-своему, но слово
кажется неловким, неуклюжим,
от такого слова вянут уши.
Сочиняю песню о свободе,
о таежном маленьком народе,
но запеть ту песню не решаюсь.
Говорят, что Пушкина стесняюсь.
Звонкие стихи его читаю.
Те стихи своими я считаю.
И тайга в стихах его воспета,
и душа нанайского поэта.
С другом Арма в детстве мы играли,
в зрелости играть мы не устали,
так они божественно воспеты
Пушкиным, земные игры эти.
Радостная музыка рассвета
ветру была Пушкиным напета,
носит ее ветер светлоокий
для народной радости высокой.
На ветру звенит, поет былинка,
гром гремит и хлопает калитка.
В грозном громе, хлопанье и звоне
пролетают пушкинские кони.
Русское взволнованное слово —
моего нанайского основа,
у другого будет ли поэта
столько поэтического света?
Хозяин Земли

Входя под сумрачные своды,
я ставлю мысленно большой
знак равенства между природой
и человеческой душой.

Не оскорбить бы ненароком,
ростка мятежного не смять...
Весь день за мной пытливым оком
природа будет наблюдать.

 

***

Друг спросил:
— Скажи мне, только честно,
Быть поэтом разве интересно,
Правду выряжая в злую ложь,
Сердце ты свое не надорвешь?

Весело живешь, поешь крылато,
Мудро смотришь вдаль из-под руки.
На тебе, как на пеньке опята,
Вырастают гроздьями стихи.

Пляшешь, когда пишешь, или ржешь?
Глина ты или гранит в натуре.
На стихи сейчас не проживешь,
Околеешь в их шуршащей шкуре.

Я ответил:
— Был бы я поэтом,
Были бы жена и сын живыми,
И никто б не говорил при этом
О стихах — правдивы или лживы.

Да, я глина и гранит, я смерти
Не страшусь, но если я гранит,
Пусть меня однажды на рассвете
Отблеском рассвет воспламенит.
Если — глина, я хочу, чтоб мяли,
Чтоб лепили кукол заводных
И на рынке детям продавали…
Я готов быть куклой среди них.

Перевод Александра Лозикова

 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока