H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2012 год № 4 Печать E-mail

Камиль ЗИГАНШИН. Скитники, роман

Валерий ФАТЕЕВ. Три рассказа

Жанна РАЙГОРОДСКАЯ. Человек играющий, рассказ

Валерий СУСЛОВ. Не может быть, рассказ

 

 


 

 

 


Камиль ЗИГАНШИН



СКИТНИКИ



Роман*

Моей ТАНЮШЕ, бесценному, прелестному
дару судьбы, посвящаю. Твоя ВЕРА в меня
и твоя ЛЮБОВЬ дали мне силы
одолеть немало вершин.

 

 

 

Варлаамова обитель

В поисках пристанища по сердцу скиталец через четыре седьмицы достиг кондовых лесов Ветлужского края, издавна населяемых поборниками старой веры. Первые из них пришли сюда, спасаясь от антихристовых* «Никоновых новин», еще в семнадцатом веке, вскоре после раскола.
Варлааму сразу приглянулись суровые старообрядцы, выделявшиеся своей цельностью, усердием к труду и почитанием древнерусского православия. Каждый день, кроме двунадесятых* праздников в их поселениях с утра до ночи кипела работа. Пряли шерсть, ткали холсты и даже сукно, филигранно шили золотом, переписывали книги старозаветного содержания, искусно писали иконы. Все поступало в общину, на себя работать никто и не мыслил. Перед началом любого дела и по завершении его усердно молились, благодарили Создателя за щедрую милость к их общине.
От первородной веры не отступали ни на шаг. Не признавали здесь ни государевых ревизий, ни податей, ни иных повинностей. Про себя они говорили: «Мы хранители истинного православия, мы не в воле царя-антихриста». Сойдясь на почве общей страсти к рыбалке с одним из местных старцев поближе, Варлаам как-то полюбопытствовал:
— Вот вы, батюшка, себя староверами именуете, а чем стара вера отлична от нынешней?
— Известное дело, перво-наперво надобно молиться по неправленым, первоисточным текстам и не кукишем, а двумя перстами. Табаку не курить и не нюхать, иностранну одежу не носить, бороды не скоблить, усов не подстригать. Да много еще чего… Наш книжник сказывал, что только в старом православии сохранены неповрежденными догматы и таинства в тех смыслах, как проповедовал Сам Христос.
— Но ведь тьма людей новую веру приняла. Отчего вы-то старой все держитесь?
— Вера, сынок, не штаны, чтобы по износу менять. Вере износу нет, на то она и вера, на том она и стоит. По какой вере наши родители жили, по той и нам надобно с их благословения. А за других мы не в ответе. Одно знаю — диавол тока слабых и некрепких духом в свое войско прельщает…

Глядя на строгое соблюдение общинно-жительного устава, писанного еще Сергием Радонежским, лад в семьях и хозяйстве, почитание старших, Варлаам уверовал, что там, где следуют первородному православию, где царит дух добросердечия и братской взаимовыручки, цветет и дышит земля русская.
Решив обосноваться неподалеку от одного из потаенных поселений, юноша приглядел хотя и тесное, но надежное пристанище в чреве дупла громадной сосны, росшей в версте* от староверческого скита. Землю вокруг нее густо перевили мускулистые плети корней, а сам ствол был столь мощным и объемным, что дупло у комля выглядело пещерой.
Обустроив временный приют, Варлаам принялся валить лес для своего постоянного жилища. Добела шкурил стволы, рубил венцы. Умения и сноровки ему, конечно, недоставало, но он возмещал их упорством и старанием. Кровяные мозоли на руках постепенно сошли, кожа загрубела. К Рождеству Богородицы** новопоселенец перебрался-таки в светлостенную избушку, напитанную густым смоляным духом.
Пышнобородые староверцы поначалу не допускали в свою общину незваного пришельца, ибо ко всякой новизне и перемене были недоверчивы. А иначе и нельзя — попробуй-ка столетиями хранить устои попранной веры. Но с течением времени молодой пустынник своим благочестием и прилежанием к труду смягчил их настороженность, а иных даже расположил к себе.
Удаление от мира и его греховной суеты, физический труд, молитвы, земные поклоны до изнурения, строгий пост, чтение книг старого письма, беседы с праведниками общины мало-помалу открывали перед Варлаамом всю глубину и гуманность почитаемой этими людьми веры.
Изучая рукописную книгу «Травознаи древней Руси», он познавал божественные силы, скрытые в былинках, овладевал искусством варить из них зелья от разных хворей. Любовь ко всему живому, пытливый ум и зрячая наблюдательность Варлаама исподволь развивали в нем дар целительства.
Читал Варлаам вечерами при свете лучины, после любимого чая из листьев и ягод сушеной земляники. Поскольку лучины сильно коптили, да и сгорали быстро, а от дыма горчило в горле, отшельник придумал масляный светильник: вставил в плошку губчатую сердцевину камыша. Она, впитывая масло, горела долго чистым, ровным, без чада пламенем.
Участливые, не по летам разумные, благочестивые проповеди Варлаама, способность к целительству, внимание и обходительность к убогим влекли к нему страждущих. Плату за труды свои он не брал, а ежели кто настаивал на вознаграждении, тех корил и вразумлял: «Христос завещал: «Даром получили, даром давайте».
Первые лета избушка Варлаама стояла одиноко, но, по мере того как множилось число излеченных и через них ширилась в округе молва об одаренности новопоселенца, рядом начали расти сначала землянки, а затем и более основательные рубленые постройки.
Пустынника, предпочитавшего уединение, стало тяготить шумное окружение, и он перебрался в глубь тайги версты за четыре от выросшего вокруг его первой обители селения, уже получившего в народе к тому времени имя Варлаамовка.
Новое пристанище располагалось в пихтаче, в подковообразном ложке под защитой громады серой, с зеленоватыми разводьями лишайника, скалы. Из-под ее основания, вскипая песчаными султанчиками, вытекал ключ. Сбегая по крутому ложку, он крепчал, шумел, сердился на крохотных водопадиках и замирал на карликовых плесах. Вода в ключе была всегда в меру студеная и настолько приятная на вкус, что употребление ее доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие.
Прямо возле своей пустыни Варлаам соорудил часовенку во имя особо почитаемой им иконы Семистрельной Божьей Матери.
Шли годы. С неослабной теплотой и душевным рвением отшельник помогал всем страждущим и немощным словом и делом. Никто не имел отказа, для каждого по мере сил он старался сотворить добро. Дополняя зелья тихими и кроткими словами, а главное — исходящими от него любовью и участливостью, он врачевал самые загрубелые и ожесточенные сердца, ставил на ноги безнадежных.
Хотя послушать его просветляющие проповеди, излечиться от недуга по-прежнему ходила уйма люда, теперь ни один из них, из почтения к отшельничеству ревнителя древлеотеческой веры, поблизости селиться не смел.
Осенью 1863 года, когда Варлааму перевалило за шестьдесят, воздал Творец преданному человеку — привел прямо к порогу его обители отрока лет десяти-одиннадцати, одетого в сермяжные* лохмотья и даже креста нательного не имевшего. Стоял он, сизый от холода, переступая босыми ногами на прихваченной инеем листве, и смотрел на Варлаама взглядом зрелого человека, познавшего всю горькую изнанку жизни. Что удивительно, тяжесть пережитых невзгод не придавила его, не сделала униженно-заискивающим или недоверчиво-злобным. Напротив, малец отличался дружелюбием и самостоятельностью: кормился не подаяниями, как большинство бродяжек, а промыслом: копал съедобные коренья, собирал орехи и ягоды, умело ставил на дичь силки, плетенкой ловил рыбу.
Варлаам понимал, что житие его на земле клонится к закату, и в этом немытом создании он узрел того, кто способен будет перенять и понести накопленные им знания, опыт далее. Старец воспринял отрока как чадо родное. Да они и схожи были. Оба сухопарые, высокие, с серыми глазами на узких, благородных лицах, окаймленных волнистыми прядями волос.
Любознательному подростку, нареченному Никодимом, учиться понравилось. Он с легкостью осваивал не только грамоту, но и краткое изложение основных истин христианства — Катехизис, а затем и Библию, состоящую из Ветхого Завета** и Нового Завета***. С неослабным интересом постигая строго соблюдаемое в этих краях первоисточное православие, наизусть читал отрывки из святочтимого Стоглава, псалмы из Псалтыря, до Никоновой поры писанные. Книги старославянские возлюбил. Особенно «Житие» и «Книгу бесед» протопопа Аввакума.
Пытливый парнишка подошел к пониманию того, что Бог всегда был, есть и будет. Он — начало и причина всего сущего. Что Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой, не есть три Бога, а Един Бог. Что сам Господь невидим и открывается людям посредством Слова, передаваемого через земное воплощение Бога — Сына Его — Исуса* Христа. Как образно объяснил Варлаам: «Бог это вроде солнца. Оно ведь являет собой не только раскаленное тело, а еще испускает свет и дает животворящее тепло. То есть в нем одном, как и в Боге, заключены три сущности, неотделимые друг от друга».
Наряду с православием, Никодимка усердно вникал в азы врачевания. Запоминал, как готовятся и употребляются все возможные настои, отвары, что применяется внутрь, что наружно.
— Молодец, сынок! — часто хвалил, поглаживая воспитанника по голове за понятливость и прилежание, Варлаам. В такие минуты счастливая улыбка озаряла строгое лицо старца.
«Как непостижимо велик мир отмеченного Богом человека! Он и время употребляет по-иному. Там, где простой смертный его бездарно тратит, такой без пользы для души и ума не проведет ни минуты, — размышлял он, радостно наблюдая за переменами в воспитаннике. — Сколько в этом малом добра, разума, трудолюбия, как он созвучен природе и вере нашей».

Однажды, мотаясь по лесу, парнишка услышал треск повалившейся от старости ели. Падая, та переломила ствол росшей рядом осины.
— Больно, больно! Помогите! — донеслось до Никодимки.
Он кинулся на помощь, но ни под деревом, ни возле никого не обнаружил. Перепуганный мальчонка рассказал о странном крике Варлааму. Выслушав ученика, он посветлел:
— Сынок, мертвого на земле ничего нет. Божья сила разлита по всему, что нас окружает. Она и в дереве, и в скале, и в озере, и в зорьке. Все вокруг живое. Только не каждому дано это чувствовать. Коли ты услышал боль дерева, стало быть, дарована тебе свыше способность воспринимать чувства других… Даст Бог отменным целителем станешь.

 

 

 

Ветлужский монастырь

Как-то в затяжной июньский вечер у хижины отшельника остановились две ладно сработанные повозки. В сумеречной тишине было слышно, как пофыркивают, отмахиваются от назойливых комаров лошади. К вышедшему на порог хозяину обители приблизился, снимая на ходу с головы остроконечный куколь*, крепыш лет девятнадцати, с умными, проницательными глазами. Назвался схимник* Маркелом. Сопровождавшие его возницы стянули с лохматых голов ермолки и учтиво поклонились старцу.
Выяснилось, что путники прибыли к Варлааму с милостивой просьбой от преподобного* Константина — всеми почитаемого в округе настоятеля потаенной староверческой пу́стыни*, расположенной неподалеку от устья Ветлуги, прибыть к нему по срочному делу, непременно захватив лекарские снадобья и принадлежности.
Выехали — чуть рассвело, под шепот начавшегося мелкого, въедливого дождика. Сразу погрустневшие деревья понуро склонили отяжелевшие от влаги ветви. Узкая, извилистая лента дороги, шедшая глухим лесом, часто пересекалась бугристыми корневищами вековых елей. Порой она съезжала в болотистое мелколесье, где колеса вязли во мхах, перетянутых плетями брусники. Однако сильные, откормленные лошади и там тянули ровно, без надсады. Варлаам с одобрением отметил, что возницы не хлестали коней, хотя у каждого на руке висела сыромятная плетка. Понятливые животные и без принуждения старались вовсю.
На пологой хребтине дорогу путникам пересекли лоси. Они остановились, повернув головы в сторону обоза. Слабые зрением, сохатые долго водили мордами, всматривались в нечеткие силуэты и, разглядев наконец в пелене дождя людей, пустились наутек иноходью, и так быстро, что догнать их в лесу никому не под силу.
Довольно часто поднимали с ягодников дичь: то тетеревов, то глухарей. Шумно ударяя крыльями, они отлетали поглубже в чащу и, рассевшись на ветвях, покачивались, сторожко озираясь.
На третий день, когда на смену угрюмым, мрачноватым елям появились жизнерадостные сосны, наметилась перемена и в погоде. Тучи, обнажая прозрачную синь, отползли к горизонту. Лес залили снопы солнечных лучей.
Когда путники подъезжали к монастырю, их облаяла* косуля.
— Чего это она бранится? — удивился Никодимка.
— Шумим сильно, вот и намекает: потише, мол, надо в лесу-то подле святой обители, — пояснил Варлаам.
Располагалась пустынь в глухой чаще, в удалении от рек и дорог. За стенами из дикого камня блестели свежеумытые луковицы церкви, возвышающиеся над всеми остальными постройками.
Постучали в сколоченные из толстых плах и обитые железом ворота. В ответ предупреждающе залаяли собаки, послышалось ржание коней. Через некоторое время глухой голос справился:
— Кого Господь дарует?
— Молви настоятелю: старец Варлаам прибыл.
Ворота отворились. Въехали во двор, покрытый мягкой травой-муравой. Обнюхав чужаков, собаки, чуть покрутившись, позевали, повытягивали спины и забрались каждая в свою конуру. Из приоткрытой двери церкви доносились красивые гласы мужского песнопения.
Маркел, соскочив с повозки, помог слезть старцу и повел его через двор. Остановились под березами возле крыльца отдельно стоящего здания, соединенного с другими крытыми переходами. Крестясь, отвесили земли касательные входные поклоны. Поджидавший их схимник пригласил Варлаама к настоятелю. Оказавшись в гостевой, старец вновь перекрестился три раза в красный угол, где стояла деревянная божница с образами и висела лампада, сотворил молитву, и только после этого прошел в опочивальню.
На кровати полулежал, полусидел прикрытый огромным медвежьим тулупом остроносый, изможденный человек, в серой рубахе с воротом, расстегнутым ниже далеко выпиравшего кадыка. Из-под густых бровей смотрели ввалившиеся глаза. Гордая, несломимая сила воли сквозила из них. Оправив черную, с легкой проседью бороду, больной оглядел вошедшего цепким, проникающим взглядом и произнес:
— Прости, отец, что не могу приветствовать тебя должным образом. Спасибо, уважил мою просьбу... Молва докатилась до меня, что обладаешь ты даром чудотворения. Покорно прошу, пособи, Христа ради, от хвори избавиться. С весны занедужил. Ноги ломота замучила, да бессонье одолело, а теперь и вовсе сил лишился.
Варлаам, омывши руки и лицо, не торопясь осмотрел болезного.
— Ваше высокопреподобие, то вовсе и не хворь у вас — то недруги порчу наслали. Вот снимем ее, и силы вернутся, — заключил он и попросил монахов оставить их наедине. Несколько часов старец провел в опочивальне и вышел оттуда настолько опустошенный и обессиленный, что едва стоял на ногах.
И — диво дивное! — на радость всем игумен со следующего дня пошел на поправку.
Надо заметить, что преподобный Константин, выходец из именитого рода Смоленской губернии, был многочтим в староверческой среде, и уже немало лет являлся настоятелем монастыря, славившегося особой преданностью первоисточному православию. Не признавали здесь ни новой церкви, ни ее архиереев*.
В стародавние времена, когда после очередного царева указа «скиты порешить, старообрядцев в новую веру крестить», государевы слуги принялись силой брать непокорных священнослужителей, не желавших признавать «антихристову власть», и, заковав в кандалы, держать их в земляных ямах до покаяния, а упорным резать языки и полосовать тела кнутом, предки князя Константина, не жалея средств, скупали древние святыни, первоисточные рукописи и церковную утварь старой Руси, спасая эти реликвии от поругания. Господь к ним был милостив. Сумели они с верными людьми переправить собранные сокровища в сию глухую пустынь и укрыть их в недрах подземных хранилищ, где оберегали уже немало лет, передавая от деда сыну, от сына внуку.

Выздоравливающего настоятеля после простой снеди, принимаемой вместе со всеми в общей трапезной, Варлаам начал выводить на прогулки. Старец с первого взгляда почувствовал к князю доверие и духовную тягу. Наставник отвечал взаимностью. А их общая беззаветная преданность идеалам первородного православия и многоначитанность только укрепляли возникшую симпатию.
Немного побродив по монастырскому двору, они, как правило, уединялись в тихом закутке, в тенистой прохладе берез, и, чинно перебирая кожаные лестовки (чётки), подолгу беседовали. Толковали книги священного писания, повествования о житии святых и подвигах отцов православия, изложенные в Четьях минеях, их пророчества и предания старорусские. Особенно дотошно разбирали «Златоструи», «Пролог», услаждая души нескончаемым общением и спорами о наболевшем.

Во время одной из таких прогулок разразилась гроза. К ним тут же прибежал Никодим: принес широкую рогожину укрыться от дождя. Под ее защитой собеседники перебрались в келью настоятеля.
— Почтительный у тебя ученик! — одобрительно заметил игумен. — А то знамо, каковы нынче молодые! Истинную веру покинули. Бороды побрили, заветы отцовы да дедовы позабыли.
— Да что бороды... Не в том ересь. Зелье проклятое курить чуть не все принялись. И что ужасно — за достоинство сей грех выставляют! Срамота!
— Сам-то табак что — такая же божья травка, как и всякая другая, а вот то, для чего ее используют антихристы, — это точно, от диавола. И пыхают ведь дымом из уст яко диавол.
— Вестимо, своеволие и непослушание на Руси от Никона пошло! С той поры народ наш больно слабостям подвержен стал. О будущем не мыслит, страха Божьего не ведает. Что есть — враз пропьет али в кости проиграет. Иной даже детям родным крошки не оставит. Трудиться своей волей разлюбил. Все из-под палки. Завистливые и вороватые народились. Ушли от догматов истинного православия, и раскололось, растлилось наше племя! Встарь на Руси не ведали эдакого воровства да пьянства. Это все — происки антихриста… До Никона-отступника и церковь была не мятежна, — с болью продолжил настоятель.
— А коснись нас, беспоповцев, — живем мы в мире со всеми, зла никому не делаем. Они сами по себе, мы сами по себе — оставить бы пора в покое наши общины. Так ведь нет, все пуще и яростнее теснят щепотники нашего брата, загоняют в глушь трущобную. Кто в лесах непроходимых, кто на островах речных укрылся, кто в пещеры мрачные, словно кроты, зарылся, кто в самые дальние, антихристам недоступные, скиты ушел. А кто и вовсе Рассею-матушку покинул… Ведь из-за чего в первую очередь воспротивились Никоновым новинам предки наши: это ж надо придумать — кукишем крестное знамение творить! Срам да и только! Запамятовали, что решением Стоглавого Собора 1551 года двуперстие запрещено было менять под страхом анафемы… Старые обряды были куда благочестивей*.
— Что верно, то верно, двоеперстие свято! Наш народ в делах веры сильно привержен букве и точному соблюдению обряда. Он твердо знает, что молитва действует лишь тогда, когда в ней не изменено ни одно слово и прочтена она исстари установленным напевом.
— Справедливо речение твое. В Рассее встарь православие было чисто и непорочно… Эх, все у нас русских есть для достойной жизни, но не хватает, недостает нам сплоченности и национального самоуважения. В этом, я полагаю, основная причина происходящих бедствий и несчастий.
— Однако в каком еще народе найдешь такую готовность помочь ближнему, такое радушие, такую силу и неприхотливость. Мы, конечно, сверх меры терпеливы, но ведь именно терпением собиралась и созидалась земля Русская, величаемая в дониконову пору иными архиереями чуть ли не Третьим Римом. Какие возводились храмы, ширились города! Так что терпение, быть может, и есть ценнейшее качество нашего народа! — подытожил старец.
— Но вместе с тем, пожалуй, и горе, — мягко возразил игумен…

Подобные беседы происходили почти каждодневно. Общность интересов все крепче связывала родственные души этих людей. И неудивительно, что вскоре Варлаам стал у настоятеля особо доверенным лицом — духовником. Почтение и симпатия князя к старцу были столь велики, что он решился открыть ему свою сокровенную тайну. Повел через потаенный ход в скрадень, где в обитых железом сундуках хранились святыни старой веры: кресты, литые из серебра кадила, схима и иконы, в их числе древний образ Святой Троицы в ризе из тонколистового золота, с тисненым орнаментом, украшенной жемчужной подвеской и самоцветными камнями. Икона та была освящена для предков князя еще Сергием Радонежским перед битвой на Куликовом поле. Благоговейно взяв ее в руки, Константин обратился к Варлааму:
— Отец, за то, что исцелил меня, благодарен безмерно, но, — тут игумен понизил голос, — чует душа моя гибель близкую. Коли и вправду Царь Небесный приберет до срока, не дай сгинуть этим святыням праведным. Сдается мне, что в нашем монастыре их уже не уберечь. Антихристовы прислужники не дремлют. Весть до меня дошла, будто подписано новое приказанье все староверческие обители порешить, как угрозу таящие духовному единству народа. Думаю, надобно спешно готовиться к уходу на восток за бугры уральские, за реки сибирские, в блаженный Байкальский край. Там, по слухам, находится утраченный человечеством Рай, ибо сказано в пророчествах: «с востока совершится второе пришествие Господа Исуса Христа на землю». На той окраине немало уже нашего брата осело. Лишь в тамошней глуши и возможно уберечь реликвии древние, многоценные и сохранить чистоту нашей веры в первородном состоянии до явления славного Христа Спасителя…
В монастыре у нас разный люд, но в ком я уверен, так это в Федоре и его сыне Маркеле. Доподлинно знаю, что отец Федор семь попов к нам привел. Не убоялся он ни закона «О наказаниях», ни ссылки в Сибирь, ни каторжных работ. Ежели что, он меня заменит, а Маркел с людьми особо верными и стойкими в Сибирь пусть отправляется… Да и на Никодима твоего, я думаю, положиться можно. А дабы не угас огонь веры нашей, надобно обосноваться и жить им там не по монастырскому уставу, а по мирскому — семьями, но в жены чтобы брали девиц только из единоверцев. Коли удастся той общине первородную чистоту православия и ее святыни бесценные сохранить, то, может статься, в ней и явится в свой срок на землю Христос Спаситель. То будет светлый день всеобщего воскресения и освобождения от рабства тления.

Прошла неделя. После полнощной службы, когда иноки читают в своих кельях по несколько сот молитв и творят неустанно поклоны, Варлаам, проживавший в боковушке подле покоев настоятеля, был разбужен невнятными, но требовательными голосами. Почуяв неладное, старец бросился к выходу, но дверь не отворялась. Он принялся стучать и звать на помощь. Наконец на шум прибежали монахи. Они с удивлением обнаружили, что дверь в келью Варлаама подперта снаружи колом. Еще больше они изумились, когда освобожденный старец, ни слова не говоря, бросился прямо в покои игумена. Зайдя следом, монахи при свете свечей увидели преподобного Константина бездыханно лежащим на полу, залитом кровью. Рядом валялся топор. Ящики в столах выдвинуты, повсюду в беспорядке разбросаны вещи, бумаги.
У старца перехватило дыхание. Мелко крестясь, упал он на колени подле убиенного и зарыдал:
— Господи, прости меня, грешного! Не уберег богомудрейшего человека, а ведь он ведал, предупреждал!.. Господи, образумь извергов, сгубивших его, муками вечными в геенне огненной!
Панихида по усопшему длилась сутки. Положив семипоклонный начал и отпев «вечную память», погребли отца Константина в одном ряду с могилами предшествующих настоятелей монастыря. На надгробном камне высекли:

Раб Божий Константин.
Он жил во славу Божию.
Кто добром помянет —
того Бог не забудет.
Душегубов князя, скрытно проникших в монастырь, так и не изловили. Обнаружили только веревку, свисавшую с монастырской стены наружу, в сторону глухого леса.
На следующий после погребения день Варлаам призвал Никодима. Долго вглядывался он в очи воспитанника и, подчеркивая важность момента, положил руку на его плечо.
— Сын мой, место здешнее, прежде крепкое, теперича раскрыто. Того и гляди, царевы прислужники заявятся. А в монастырских тайниках хранятся многие реликвии, и в их числе святыня старой веры — икона Святой Троицы древлего письма. Не сохранить нам их здесь. Выведают, сожгут либо разграбят. И веру нашу в чистоте здесь уж не сберечь. Обложили кругом антихристы. Одно спасение — вывезти святыни в безлюдный Забайкальский край, почитателям истинного благочестия давно полюбившийся. Так великомученик Константин перед страшной своей кончиной завещал. Готов ли ты, чадо мое, сообща с сотоварищами исполнить дело сие многотрудное, аль не зрел еще? — Варлаам испытующе всматривался в лицо ученика.
За годы, прожитые у старца, Никодим сильно переменился. От прежнего худощавого отрока сохранился лишь задорный чуб. Был он теперь высок ростом и широк в плечах. Но выделяли юношу не столько эти внешние достоинства, сколько внутренняя духовная сила, исходившая от него.
Юноша в глубочайшем волнении встал перед старцем на колени, горячо поцеловал его руку:
— Отец, твоя воля — святая воля. Не посрамлю. Все исполню в точности, как велишь. Реликвии бесценные, с Божьей помощью, до места с сотоварищами доставим. Сбережем, живота не жалея.
Произнеся это, он взял в руки богато украшенную книгу Ветхого Завета в бархатном переплете с золотыми тиснеными наугольниками и прочными пергаментными страницами из тонко выделанной телячьей кожи и в свидетельство крепости клятвы приложился к ней сначала губами, потом лбом.
Из красного угла на это действо внимательно и строго взирал лик Христа.
Тронутый Варлаам, довольный, что не ошибся в воспитаннике, продолжил:
— Скоро ляжет снег и посему, так мыслю, пускаться в дорогу нынче вам не резон. Отправитесь весной. А покуда я Устав составлю, людей верных подберем. Дорога трудная, молодым только под силу. Так что из твоих сверстников команду подберем. Наставником* вам преподобный Константин определил Маркела. Хотел бы я, чтоб он тебе заместо старшего брата стал. Там, в глуши байкальского края, обоснуйтесь, живите праведно, в согласии промеж собой. Древние святыни оберегайте пуще жизни. Уверен, придет время — востребуются они Христу Спасителю для воскрешения истинного православия на обширных пределах государства Российского. Уничтожит Он тогда власть над народами антихриста и ввергнет в вечный огонь диавола и демонов*… Во всех нуждах и тяготах обращайся с молитвою к единственному подателю и помощнику — Великому Творцу Господу нашему.
Всю зиму продолжалась скрытная подготовка к нелегкой дальней дороге. Варлаам тягучими студеными вечерами писал для новой общины устав, надиктовывал воспитаннику составы травяных сборов от возможных хворей, раскрывал известные ему секреты целительства; рассказывал в подробностях историю своей жизни. Никодим, обладающий редкостной памятью, впоследствии, через много лет, подробно воспроизвел все услышанное и частью записанное в своих рукописях-наставлениях.
Весна 1870 года пришла поздно, но пронеслась быстро и неудержимо. Окна келий, еще недавно покрытые толстым слоем льда, оттаяли. Сразу, после того как спала вешняя вода и подсохли дороги, ночью втайне погрузили на подводы скарб, инструмент (в основном топоры, пилы да лопаты), провиант, боеприпасы к двум кремниевым ружьям (правда, негусто) сундуки со святынями и книгами старопечатными, поредкостней, отслужили напутственный молебен и еще затемно тронулись. Тяжело груженные кладью, уемистые телеги заскрипели, заплакали. Медленно пробуждаясь ото сна, утро поднимало с земли молочные веки предрассветного тумана. С ветвей густо капала холодная роса. Продрогшие Варлаам с игуменом Федором прямо на ходу наставляли напоследок любимых чад:
— Заповеди Господни и заветы прадедов исполняйте неукоснительно и стойте за них неколебимо, во веки веков. Все делайте сообща, мирно, без перекоров. Кого в нужде встретите — помогите: вера без дел мертва! Чем больше благих дел сотворите, тем больше щедрот вам воздастся. Токо со всяким скобленым да табачным рылом не водитесь. Помогай вам Бог, Аминь...
На прощание поликовались*.
Впереди обоза широко шагал статный красавец Никодим. Он как-то враз преобразился. Стал собранней, суровей. Казалось, что даже его курчавая юношеская бороденка, подковой обрамлявшая прямоносое лицо, загустела и стала жестче. Молодой годами, Никодим чрезвычайно гордился тем, что она у него окладистей и гуще, чем у сверстников: старообрядцы очень дорожат бородой, и ни один из них добровольно с ней не расстанется.
Долго еще стояли у дороги старец и игумен Федор в армячках, накинутых на плечи, беспрестанно шевеля губами. Они, неотрывно глядя туда, где скрылся обоз с девятнадцатью лучшими послушниками, творили напутственные молитвы. Оба понимали, что никогда уже больше не увидят этих, столь дорогих их сердцу, людей. Лишь моления и беспокойство за судьбы ушедших остались на их долю...

В Забайкалье

Путь до Байкальских гор предстоял долгий, трудный, по глухим чащобам и буеракам. Раскольники встречали в дороге и беглых варнаков, и вольных промысловиков, и обиженный работный люд; видели и горе людское, и радость нечаянную. Двигались медленно по обходным тропам, ведущим к Камню*, вдали от тракта и царских застав.
Никодим, с малолетства привычный к тяготам странствий, научил сотоварищей перед сном держать ступни сбитых до крови ног в отваре из дубовой коры. Через несколько дней кожа у всех настолько продубилась, что путники забыли про мозоли.
Наконец к середине августа показались оплывшие от старости мягкие предгорья, а за ними и вершины Уральского хребта, окутанные голубоватой дымкой, отчего они были похожи на головы седеющих великанов. Караван незаметно углубился в невиданное доселе царство вздыбленной тверди, покрытой темнохвойным лесом с упавшими деревьями, одряхлевшими пнями, рытвинами, прикрытыми ажурным папоротником. Время изрубцевало отроги шрамами, осыпями, промоинами. Входное ущелье, унизанное, словно пасть хищного зверя, скальными зубьями, как бы предупреждало путников об опасностях и лишениях, ожидавших их впереди. Из хмурой глубины хаоса хребтов на караван надвигалась непогода. Тайга глухо зарокотала, в скалах завыл ветер, следом начался дождь…
Достигнув староверческого скита, затерявшегося в горах, обтрепанные, промокшие ветлужцы перед штурмом главного перевала задержались у братьев по вере на неделю: чинили одежду, обувь, приводили в порядок снаряжение.
Вместо телег, непригодных для движения по горам, соорудили из березовых жердей волокуши и, перегрузив поклажу на них, в сопровождении единоверца из местных, двинулись к вздыбленному рубежу, отделяющему Европу от Азии.
Ущелье, по которому они поднимались на перевал, загибаясь вверх, ветвилось на более тесные и короткие распадки. Их склоны покрывали островерхие ели и выветрившиеся руины серых скал. Почти достигнув перевальной седловины, обоз уперся в непроходимый для лошадей обширный многоярусный ветровал из упавших друг на друга в перехлест сучковатых стволов. Пришлось поворачивать обратно и повторять подъем по сопредельному ущелью. Одолев затяжной каменистый подъем, наконец взошли на перевал.
Водораздельная седловина оказалась гладкой, словно вылизанной переползавшими через нее облаками. Лишь посередке торчало несколько разрушенных временем каменных пальцев, стянутых понизу обручем из обломков угловатых глыб. Отправившееся в свою опочивальню солнце висело еще достаточно высоко и прилично освещало окрестную панораму.
На востоке, вплотную подступая к предгорьям, волновался зеленокудрый океан, кое-где рассеченный витиеватыми прожилками рек и щедро украшенный перламутровыми блестками больших и малых озер. По его изумрудной ряби не спеша плыли тени облаков. Торжественное величие и бескрайность открывшегося простора внушали благоговение. Какое приволье! Сибирь!!! И тянется эта заповедная таежная страна сплошняком от Урала на восток, до самого Тихого океана, шесть тысяч верст!!! На южной и северной окраинах сибирская тайга редеет, а средний, весьма, кстати, широкий пояс в одну-две тысячи верст — это натуральные дебри, заселенные людьми только по берегам великих сибирских рек и отчасти по их притокам. Русский люд живет там, отрезанный от всего мира. Лишь одна постоянная ниточка соединяет эти огромные пространства Российской империи с Москвой и Санкт-Петербургом — Сибирский тракт.
Взобравшись на скалу, Никодим сел на обомшелый уступ. Несмотря на приближение вечера, было довольно тепло, и юноша невольно погладил ладонью шершавый, местами покрытый лишайником, бок. Простиравшиеся перед ним дали действовали завораживающе. Душевное волнение, охватившее Никодима, усиливалось. Сердце переполняло желание воспарить в синеву неба и лететь вслед за плывущими по ветру рваными клочьями облаков и бесконечно долго созерцать горные вершины, изъеденные временем грани отрогов, распадки, речки, зеленую равнину, уходящую за горизонт. Состояние, в котором он находился, было ни с чем не сравнимо. Чувства предельно обострились. Ему даже чудилось, что он ощущает тончайший, едва уловимый аромат скалистых вершин, бодрящую свежесть родника.
Впервые оказавшись так высоко в горах, потрясенный Никодим упивался всей этой красотой и своими новыми ощущениями словно ключевой водой в жаркий день и как-то сразу, на всю жизнь, страстно полюбил эти вздыбленные цепи каменных исполинов — самое величественное творение Создателя.
Обнаружив за скалой озерцо с ледяной водой, братия, недолго думая, решила остаться ночевать прямо на его берегу. Солнце к этому времени уже зависло над зубчатым гребнем крайнего хребта. Закатный свет алыми волнами разливался по небесному раздолью, окрашивая грани отрогов нежным пурпуром. И такая библейская тишина воцарилась в округе, будто не существовало здесь ни птиц, ни зверей, ни деревьев. Казалось, что стало слышно, как перешептываются между собой горы-великаны…

Возбужденным путникам не спалось. Все лежали молча, в ожидании чего-то сверхъестественного и потустороннего: ведь отсюда до царства Творца, как им казалось, рукой подать. Однако все протекало, как обычно. Своим чередом высыпали все те же звезды с Большой Медведицей во главе. Все та же медовая луна, недолго поскитавшись между них, скрылась за горой. Сразу стало темно — хоть глаз выколи, зато над головой зажглась уйма новых звезд. Молодые ребята, не мигая, всматривались в густое узорчатое сито, в надежде узреть светящийся контур хоть одного единственного ангела, но видели лишь разрозненные черточки огненных стрел, разящих грешную землю.
Под утро край неба на востоке, еще не начав светлеть, стал как бы подмокать кровью, хотя солнце еще долго не покидало своих невидимых покоев. Наконец проклюнулась пунцовая капля, и от нее брызнули первые лучи. Капля на глазах наливалась слепящим свечением и в какое-то неуловимое мгновение оторвалась от обугленной кромки горизонта и, на ходу раскаляясь добела, поплыла, пробуждая землю, погруженную в томную тишину и прохладу. Только гнусавый крик высоко летящего ворона нарушал царящий в горах покой.
Отстоявшийся и процеженный густой хвоей воздух за ночь настолько очистился, что утратил сизую дымчатость, и путникам удалось обозреть восточные земли на много верст дальше, чем давеча. Но и там простиралась все та же зеленая равнина без конца и края, без края и конца.
Сознание того, что до самого Тихого океана многие тысячи верст дикой, почти безлюдной тайги, будоражило и волновало воображение ребят. Они чувствовали: здесь граница, черта, отделяющая их от прежней жизни. На западе от нее хоть и привычный, но враждебный мир, на востоке же — неведомая, пугающе бескрайняя страна Сибирская, в которой немудрено и сгинуть…
Перед обязательной утренней молитвой Маркел достал аккуратно завернутую в холстину икону Семистрельной Божьей Матери, которая оберегала их в дороге, и водрузил ее на камень. После окончания службы путники еще долго оставались на коленях: глядя на святой образ, каждый просил защиты и покровительства.
Когда спустились с гор, притомившаяся братия единодушно поддержала предложение Маркела остановиться на зимовку на высоком берегу безвестного притока Сосьвы у подножья глубоко вклинившегося в равнину отрога. На речном перекате тихонько постукивала по дну мелкая галька, трепетно играли, скользили по воде солнечные блики, между которыми сновали бойкие пеструшки*. Небольшие волны мягкими кулачками то и дело окатывали песчаную косу. Это место, защищенное от северных ветров, идеально подходило для временного лагеря.
У самого подола горы путники вырыли под землянки обширные ямы. Покрыли их накатником, завалили сухой травой и листвой, а сверху уложили пласты дерна. Земляные стены, чтобы не осыпались, укрепили жердями. Возле дверей с обеих сторон оставили небольшие проемы для света. В центре землянки из камня и глины сложили печи.
Подоспела хрустальная осенняя пора. Все окрест заиграло яркими, сочными красками. Воздух стал прозрачно чистым. Отроги оставшихся позади гор проступили настолько рельефно и четко, что чудилось, будто они приблизились к становищу на расстояние вытянутой руки. Смолкли птицы. Природа, казалось, оцепенела от своей красоты, хотя, вместе с этим, все было пропитано грустью — не за горами зима и тогда земля с небом сольются в белом одеянии.
Завершилась осень уныло: дождь, хмарь, утренние заморозки. Но успевшая наладить свой быт братия не тужила и занималась последними приготовлениями к зиме.
В один из таких промозглых вечеров их всполошил нарастающий гул. Встревоженные люди повыскакивали из землянок и оцепенели: с гребня отрога, прыгая по скальным уступам и разваливаясь при ударах на части, прямо на них летели громадные глыбы.
— Всем на косу! — скомандовал Маркел.
Когда камнепад стих, братия с опаской вернулась к лагерю. На их счастье, краем осыпи смяло лишь навес из корья, под которым вялилась рыба. Разглядывая широкое полукружье скатившихся камней, люди невольно содрогнулись: выкопай они землянки на саженей пятнадцать левее, их жилища не уцелели б.
— Бес нас стращает, а Господь хранит и призывает к осторожности, — истолковал происшедшее Маркел.
Впоследствии даже перед кратким привалом путники всегда придирчиво посматривали на кручи, стараясь располагаться на безопасном удалении от подозрительных мест.
За Камнем имелись разрозненные обители раскольников, но Маркел, исполняя наказ князя, должен был вести братию еще несколько тысяч верст, за озеро Байкал. И потому весной старолюбцы вновь тронулись в путь, через чащобы немереные, через топи, мхами покрытые, через реки полноводные, рыбой богатые.
Провидение и непрестанные охранные молитвы святого старца Варлаама помогали им в пути, а местные подсказывали дорогу.
Сколько уж поколений русского люда входит в эту Сибирскую страну, а все пустынна она — до того необъятны и велики ее пределы. Но как дружны, добры люди, ее населяющие.
Сибирская отзывчивость и взаимовыручка хорошо известны. Терпишь бедствие — все бросятся спасать тебя. Голоден — разделят с тобой последний ломоть хлеба. Взаимовыручка — непреложный закон этих суровых и глухих мест — иначе не выжить! И неудивительно, что в душах сибиряков столько сострадания и сердечности.
Пользовались их гостеприимством и остававшиеся на зимовки у единоверцев ветлужцы. С приходом весны, как только подсыхала земля, братия снова трогалась, продвигаясь все дальше и дальше на восток, навстречу солнцу, начинающему новый день с неведомых пока им окраин великого Российского государства.
Местные староверческие общины принимали пришлых как своих и делились всем, что сами имели, а ветлужцы в ответ усердно помогали хозяевам, чем могли: справляли конскую упряжь, плели чуни — сибирские лапти, гнули сани, мастерили телеги, бочонки для засолки, валили лес. Осенью били кедровые орехи — в Сибири мелкосеменная сосна сменилась кедром, родящим шишки с вкусными, питательными семенами.
В Чулымском скиту два брата — Арсений и Мирон — за зиму так крепко сдружились с ветлужцами и особенно с Никодимом, что весной, немало огорчив родню, пошли вместе с ними, не убоявшись неизвестности и тягот дальнего перехода. В их глазах отважные странники были подвижниками, Богом отмеченными хранителями первоисточного православия.
Следуя уставу, на каждой зимовке один, а то двое или трое обзаводились семьями. И что любопытно, первым женился самый молодой — Никодим. Женился он на полногрудой, с милоовальным лицом девице Пелагее — дочери Феофана, наставника беспоповской общины, приютившего их в зиму 1871 года на берегу Убинского озера. Благословляя дочь крестным знамением, он отечески наставлял:
— Мужа почитай, как крест на главе часовни. Муж во всем верховодит. Твое дело рожать да детишек воспитывать.
Послушная Пелагея еще в дороге принесла Никодиму сразу двойню: сына Елисея и дочку Анастасию.

 

 

Забайкальский скит

Путникам не единожды пришлось менять изъезженных коней и разбитые волокуши, прежде чем добрались они наконец к середине лета 1873 года до стрельчатых гор Байкальского края, с давних пор облюбованного раскольниками. Стремясь сюда по воле преподобного Константина, одолели они по утомительному бездорожью многие сотни верст монотонности равнинного пространства, переплыли на плотах немало могучих рек, кипящих водоворотами так, словно в их глубинах беспрестанно ворочаются гигантские чудища, истоптали с дюжину лаптей.
Натерпелась братия в дороге лишений с избытком. Те, кто послабже, остались лежать под могильными холмиками с деревянным срубом и кровлей на два ската поверх. К счастью, не померла в пути ни одна из десяти супружниц ветлужской братии и ни одно народившееся в дороге дитя. Видно, сам Господь заботился о преумножении их общины. Из самих ветлужцев достигло цели пятнадцать самых крепких духом и телом. Младшему из них Тихону как раз исполнилось семнадцать годков.
Место для поселения нашлось как-то само собой. Пройдя между нагромождений исполинских валунов и обломков скал, закрывавших вход в широкое лесистое ущелье, люди увидели среди насупленного ельника чистый пригожий березняк. На ветвях мелового цвета там и сям чинно восседали тетерева. Путники, умаянные угрюмостью байкальской тайги, невольно заулыбались, оживились. Тут же текла речушка с прозрачной водой. Вдоль берега тянулась поляна с янтарно-пламенной морошкой, едва ли не самой вкусной и сочной, просто тающей во рту, ягодой, совмещающей в себе вкус спелой дыни с тонким привкусом земляники.
Только достигнув цели, путники осознали, сколь рискованное и тяжелое странствие они завершили. Ведь на немереных и нетронутых сибирских просторах могут разместиться десятки иноземных государств!! Но раскольники с Божьей помощью одолели-таки это невообразимо огромное пространство.
Теперь им предстояла большая и напряженная работа по устройству поселения, но никто не роптал: все понимали, что, как на голом камне трава не растет, так и без труда жизнь не налаживается.
Выбрав для строительства скита-деревни пологий увал, неподалеку от речушки, Маркел объявил: «Негоже нам, православным, ютиться дальше в сырых землянках. Избы будем ставить добротные, дабы потомство наше здоровым духом крепчало. Зимы здешние суровей рассейских, потому и готовиться надобно основательно. Рыбы в достатке ловить, мясо вялить, орехи колотить, дрова готовить, коренья копать. Хорошо потрудимся — выживем, послабу себе дадим — пропадем!»
Освятили облюбованное место, отслужили молебен и споро взялись за дело. С расчищенного от леса увала с утра до вечера несся дробный перестук топоров, звон пил. Места под дома выбирали так: раскладывали на земле куски толстой коры и через три дня смотрели — если под корой пауки да муравьи — плохое место, если дождевые черви — подходящее.
На исходе шестой седьмицы, когда мягкую хвою лиственниц окропили рыжими пятнами первые утренники, на пологом бугре поднялось несколько желтостенных, слезящихся янтарной смолой жилых изб, а как снег лег, так и просторный, с расчетом на подрастающее пополнение, молельный дом вырос.
Все постройки освятили нанесением на стены изображения восьмиконечного креста и окроплением жилища святой водой. Теперь можно было и жить, и служить по чину. Но раньше всех у студеного ключа, впадавшего в речушку, выросла курная баня с каменкой для томления в жарком пару — первейшая отрада русского человека. После ее посещения, исхлеставши тело духмяным березовым веником, всякий молодел, светлел: морщины разглаживались, хворь отступала. Недаром на Руси говорят: «Кто парится — тот не старится». Можно только дивиться тому, что, по заветам византийских монахов, мытье с обнажением тела считалось грехом. Слава Богу, этот неразумный для северной страны посыл русским православием не был принят, и вековые обычаи мыться в бане с веником не только держатся, но и укрепляются, несмотря на греческие проклятия.

Время пролетало в каждодневных хлопотах: труд до седьмого пота и молитвы, молитвы и снова труд. На трапезу уходили считанные минуты. Отдохновение? О нем и не думали — приближалась зима!
С Божьей помощью успели насушить грибов, изрядно наловить и навялить рыбы, собрать брусники, клюквы, набить орехов. Потом, уже по снегу, готовили дрова, строили для дошедших лошадей и четырех коров, купленных у усть-ордынских бурятов, бревенчатый сарай. И даже соорудили из врытых стоймя в землю и заостренных сверху бревен ограду. Получился настоящий скит.
Однако наипервейшим делом поселян всегда было служить Господу и угождать Господу. Служить и угождать не столько словами, сколько делами, ибо в Соборном Послании святого апостола Иакова сказано: «Вера без дела мертва есть». В двунадесятые праздники богослужение свершали особенно усердно: вплоть до восхода солнца.
Духовную брань промеж собой не допускали. Жили единым уставом, Варлаамом писанным, согласно помогая друг дружке. И никакие происки и соблазны дьявола не могли повредить лад в общине, ибо сама их благочестивая жизнь отстраняла от всего лукавого.

Зима явилась в одну ночь. Вчера еще было довольно тепло, сухо шелестели под ногами опавшие листья, и — на тебе! — за ночь тайга и горы покрылись глубоким саваном, загнавшим в теплые норы и дупла все живое, а главное, к неописуемой радости людей, сгубившим наконец проклятущую мошкару.
Через пару недель ударил и лютый мороз. Лед на речушке от вцепившейся стужи трескался, а ненадолго выглядывавшее солнце, еле пробиваясь сквозь витавшую в воздухе изморозь, не грело.
Первая зимовка на новом месте далась тяжко. Зерна не хватило даже на просфоры*.
Маловато заготовили и сена для скотины: зима оказалась длиннее и студенее, чем ожидали. К весне люди стали страдать еще и от нехватки соли. Слава Богу, хоть дров было с избытком — не мерзли.
После крещенских морозов не выпадало и пары дней без пурги. Ветер, сгоняя с гор густые залпы снега, сутками яростно бился о бревенчатые стены, заметая все, что возвышалось над белым покрывалом. В его реве слышалась затаенная глухая угроза. Забравшись в трубу, он завывал особенно тревожно. Двери в домах пришлось перевесить, с тем чтобы они отворялись внутрь избы — за ночь так наметало, что их засыпало до самого верха. Скитники, по первости пытавшиеся прокапывать в снежных наметах между постройками траншеи, бросили это бессмысленное занятие и стали ходить за дровами и к хлеву кормить коров и лошадей чуть ли не по крышам.
От голода поселенцев спасла охота. На лосей и зайцев в основном. Наваристый бульон и строганина из лосятины с лихвой возмещали нехватку других продуктов. Так, благодаря терпеливости, усердному труду и приобретенному в пути опыту, студеную снежную пору пережили с Божьей помощью без потерь.

 

 

***

Весна! Ее живительный натиск разбудил ручьи. Оттаявшая земля источала дух прелых листьев. На ветвях набухали смолистые почки. Вербы у реки покрылись нежным, желто-серым пухом. Молодая травка, с трудом пробивая сплошную коросту прошлогодней листвы, торчала изумрудной щетиной, особенно яркой на фоне белых наледей. На разлившейся речке и старицах буйствовали на утренней и вечерней зорьках пернатые. Треск крыльев, свистящий шум прилетающих и улетающих стай, плеск воды заполняли в это время воздух. После многомесячной тишины и спячки это было подобно извержению жизненной лавы.
Новопоселенцы радовались, как дети, обилию птиц, сочным побегам дикого чеснока, первым желтеньким цветкам мать-и-мачехи, расцветшим на южных склонах. Еще бы: только что закончился строгий пост, и они все изрядно исхудали. С Божьей помощью охотник Игнатий разыскал глухариный ток и с дозволения наставника Маркела наладился промышлять слетавшихся на любовные утехи грузных, краснобровых таежных красавцев. Для их поимки он соорудил между кустами невысокие загородки с воротцами и насторожил ловушки. А при охоте на оленей и коз его выручала неказистая, но с отменным боем кремневка.
За лето внутри скитской ограды выросло еще девять крепко рубленных изб, с широкими крылечками под навесом. Теперь все семьи имели отдельные жилища. В каждой избе два окна на лицо и по одному сбоку. Лицевые окна и карнизы украсили резными узорами. Их рисунок ни на одном доме не повторялся. Наученные горьким опытом миновавшей зимы, новоселы соорудили между всеми постройками, для защиты от снежных заносов, крытые переходы.
Сами дома покоились на высоких подклетях. Неподалеку — летники, амбары. У крайних изб торчали две смотровые вышки. Посреди поселения красовался молельный дом с иконостасом внутри и деревянным билом*, подвешенным над крыльцом: для призыва на службу или собор. На задах устроили огородные грядки под капусту, лук да морковь с редькой. Слава Богу, семенами их снабдили еще в Чулымском скиту.
Приверженцы старых порядков обрели наконец долгожданное убежище.

За частоколом, опоясывавшим скит, сразу, как сошел снег, расширяя поляну, начали валить деревья. Корчевали, вырубали толстые ползучие корни: очищали под пашню первые лоскуты «поля». Потом каждый год ее всем миром наращивали, защищая от набегов диких зверей лесными засеками.
Самый возвышенный участок отделили от пашни. На нем содержались в загоне под охраной собак лошади и коровы. Возле дома Маркела под приглядом петуха рылись в земле три курицы. Хоть и немного лошадей и коров было в скиту, но все равно не один стог надо было сметать на лесных полянках, чтобы хватило до следующей косовицы.
Как только прогревалась, отходила от стужи земля, начиналась полевая страда. Трудились в эту пору все. Бабы на огородах сажали овощи. Мужики на отвоеванных у тайги делянах пахали, разваливая сохой с железными присошниками бурые, влажные комья густо пахнущей земли, потом боронили и приступали к севу. Тут уж и подрастающей детворе приходилось подключаться — бегать по пашне и гонять грачей, чтобы те не успели склевать зерна ржи, ячменя и проса, до того как борона прикроет их землей. Одну деляну оставляли под драгоценную картошку. Родилась она здесь на славу.
Из-за малости пашни урожай в первые годы был неважным, поэтому в ржаную муку для выпечки хлеба добавляли размолотые в ступе высушенные корневища белой кувшинки. Пока не создали запасы зерна, питались преимущественно похлебкой из мяса, ягодами и орехами.
Трудно давался хлеб в этих краях. Одна только раскорчевка сколько сил отнимала! Но как благостно было видеть среди чащобы небольшую, колышущуюся волнами золотой ржи деляну летом или сложенные крестцами снопы — осенью. Все это живо напоминало родимый край. Уже в первую жатву новопоселенцы были изумлены результатом: хлеба здесь не только вызревали, но и родили завидный, много лучший, чем на Ветлуге, урожай.

Боголюбивые скитники строго блюли посты. В свободное от молитв время они, наряду с полевыми работами и заготовками съестных припасов, ладили домашнюю утварь, выделывали кожи, кроили и шили из них одежды, сидя за пяльцами, вышивали пелену, занимались рукоделием, кололи дрова, корчевали деревья.
Детей с малых лет учили и воспитывали в беспрекословном послушании, без своенравия, в смиренной любви ко всему живому. Занимался с ними в молельном доме сам Маркел. Обучал грамоте и Слову Божьему. После занятий детвора летом играла в городки*, лапту; зимой — каталась на салазках, рыла в глубоких сугробах лабиринты снежных пещер.
В пору редких посещений уездного городка, находившегося в двухстах верстах от них, старообрядцы с грустью и сожалением отмечали там блуд, пьянство, слышали речь, обильно испоганенную словами постыдными. Виденное только укрепляло их веру в то, что обособленность разумна, а соблюдаемое ими вероисповедание единственно праведное.
Так прожили ветлужцы без малого тринадцать лет и полюбили угрюмую байкальскую тайгу и окружавшие их горы, как отчий дом. Щедро поливаемая по́том земля в ответ благодарно кормила их.
Правда, однажды случилось бедствие, наделавшее немало убытку и беспокойства. В горах прошли обильные дожди, и по реке прокатился паводок невиданной силы. Ревущий поток, несший на себе коряги, валежины, камни, быстро подмывал цепляющиеся изо всех сил плетями корней за берег деревья. Корни от натуги лопались, и зеленые великаны, склоняясь все ниже и ниже, в конце концов, с плеском рушились в объятую непонятным гневом воду.
Наводнение унесло баню, но больше всего скитников огорчило то, что смыло треть пашни с уже туго налившимися колосьями ржи и ячменя. Однако эти потери, в сравнении с последовавшими через год, как оказалось, были пустяшными...
Налетела беда на их скит нежданно-негаданно. Удалой люд разведал в окрестных горах на галечных косах студеных речушек богатые россыпи золота, и тихий, благодатный край в однолетье охватила золотая лихорадка.
Потянулся сюда разношерстный лихой люд. Кто мыть золото, кто скупать, кто, собравшись в ватаги, грабить и тех и других. По ручьям росли, как грибы после дождя, стихийные поселения. Следом, для проведения описи и сбора налогов, заявились государевы чины. Неспокойно стало в дремавшей прежде округе.
Добрались казаки в начале апреля по прелому снегу перед Пасхой и до староверческого скита.
— Отворяй ворота, ревизия, по приказу генерал-губернатора, — зычно проревел подъехавший на санях в новехоньком мундире, перетянутом скрипучими ремнями, молодой подъесаул.
За ограду вышли Маркел, Никодим и трое из братии.
— Ты уж прости, чуж-человек. К нам в скит неможно. Мы с миром дел не имеем. Живем потихоньку, никого не трогаем и сами своих уставов никому не навязываем, — степенно и твердо заявил Маркел.
— Я тебе покажу, чертова образина, «неможно»! — заорал разъярившийся чин и приставил остро заточенную саблю к шее ослушника. — Бунтовать вздумал? Прочь с дороги! На каторгу в кандалах враз упеку!
Стоявший сбоку Колода, детина медвежьей силы, не стерпев прилюдного оскорбления наставника, так хватил пудовым кулаком обидчика по голове, что свернул тому шею. Офицер рухнул на снег замертво. Перепуганные казаки подхватили тело командира и спешно развернули сани обратно.
— Еще поплачетесь, двоеперстцы треклятые, отродье недобитое, — прокричал один из них, отъезжая.
Маркел, осознав весь ужас и страшную нелепость происшедшего, наградил Колоду полновесной затрещиной:
— Кротостью и смирением надобно бороться со злом. Каждый ответ на удар вызывает новый удар, а кротость, наоборот, гасит его.
Верзила воспринял внушение как должное, не посмев даже рта открыть.
Никто не заметил, как в начале этой стычки с дальних грузовых саней скатился на снег и заполз под разлапистую ель связанный человек. Когда ржание коней и гиканье казаков стихли, беглец несмело подал голос:
— Эй, почтенные!
Все еще топтавшиеся у ворот скитники невольно вздрогнули:
— Спаси Исусе и помилуй! Кто здесь? — прогудел Колода.
— Лешак я — казачий пленник. Развяжите, благодетели!
Колода с Никодимом опасливо приблизились и, перекрестившись, сняли путы с рук лежащего.
Со снега поднялся крепкотелый, простоватый с виду мужик, в вонючем коричневом зипуне, в грязных чунях и онучах*. Весь квадратный, с короткими, словно обрубленными, руками, с торчащими, черными от въевшейся грязи пальцами. На загорелый лоб из-под плотно надетой шапки выбивались немытые вихры густых темно-рыжих волос. Взъерошенная бородища, медно поблескивая в лучах заходящего солнца, укрывала широкую грудь. Из-под мохнатых бровей хитровато буравили скитников прищуренные глазки. Судя по повадкам, человек бывалый и ухватистый.
— Воистину лешак! Кто таков и откель будешь?
— Вольный я, без роду и племени. Нынче в старателях удачу пытаю, — дробной скороговоркой отрапортовал арестант.
— И давно промышляешь?
— Да где уж! Мне от роду-то всего двадцать три.
Скитники изумленно переглянулись: на вид бродяге было за тридцать.
— За что ж повязали?
— Дак золотишка чуток намыл. Хозяин питейного заведения прознал про то. Не погнушался, пройдоха, чирей ему в ухо, и по бражному делу обобрал, а утром, шельма, сам же и указал на меня, яко на беглого колодника с Ангары-реки, холера ему в дышло. Правды-то в этих чащобах не сыщешь — поди, медведю жалуйся. Но Господь милостив — вас, спасителей, послал. Благодарствую вам, люди добрые! — Лешак отвесил обступившей его братии низкий земной поклон. — А подъесаула ты, дядя, крепко огрел! Силен! Чирей тебе в ухо, — уважительно добавил он, обращаясь к Колоде. — Только вот что я скажу: теперича оне от вас не отвяжутся. Одно слово — бунт! Как пить дать вышлют карательну команду. Иха власть велика! Надоть уходить вам отсель, покуда не поздно. Иначе не миновать смертной казни зачинщикам, да и остальных в кандалы и на каторгу. А дома ваши в разор пустят.
— Спору нет, грех свершен великий, да ведь ненароком, не по злому умыслу. Молитвами и покаянием искупим его. А казаки вряд ли скоро явятся: через пять-шесть дней пути не станет — распутица, до уезда же только в один конец седьмица ходу. Но что верно, то верно: оставаться нам здесь не след — житья проклятые щепотники теперь тем паче не дадут, — рассудил Маркел.
На соборе решено было по речке уйти на Лену и в тамошних горах искать глухое, безлюдное место.
По распоряжению наставника братия, не мешкая, отправилась готовить лес для лодок. Никодим, выбирая подходящие для роспуска на доски стволы, заметил Лешака, кружившего неподалеку.
— Дозволь, почтенный, слово молвить, — вместо приветствия выпалил старатель, поспешно стянув с головы шапку. — Может, негоже мне в чужи дела соваться, да помочь ведь могу. Прибился к нашему прииску еще осенью один схимник, вашего староверческого роду-племени, человек души ангельской. Так вот, сказывал он мне однажды, что ведом ему на севере скит потаенный, Господом хранимый... Я что подумал: ежели пожелаете, могу доставить того схимника к вам для расспроса, тока с условием, что коли столкуетесь, то и меня туды прихватите. Можа золота самородного там сыщу. Мне те места слегка знакомы: с казаками из Алдана в острог ходил, а скит тот заповедный где-то в тех краях.
— Такое надо с братией обсудить, — сдержанно ответствовал Никодим.
Вечером скитники долго ломали головы над предложением Лешака, взвешивая все «за» и «против». Сошлись на том, что встреча с монахом будет не лишней: вдруг он и вправду скажет что дельное.
Поутру вышли к уже стоявшему у ворот Лешаку.
— Вези своего знакомца, послушаем его самого. Только вот как ты его доставишь? Снег-то поплыл, того и гляди вода верхом хлынет!
— Пустячное дело! До нашего прииска напрямки недалече. Коли дадите коня и хлеба, то мигом обернусь.
Через день Лешак действительно привез худого высокого человека неопределенного возраста с голубыми, прямо-таки лучащимися добротой и любопытством глазами на прозрачном, кротком, точно у херувима, лице, в драной рясе из мешковины и длиннополой домотканой сибирке, висевшей на нем, как на голом колу.
Сотворив уставные метания* и обменявшись приветствиями, все зашли к Маркелу и долго, дотошно пытали монаха:
— Правда ли, что есть на севере потаенный староверческий скит? Бывал ли он сам в нем? Далеко ли до него? Крепко ли то место? И верно ли, что беспоповцы там живут?
— Доподлинно знаю, есть такой беспоповский скит. Сам живал в нем — я ведь тоже беспоповец, только бегунского толка**. Сторона та пригожая. Отселя верст, пожалуй, с девятьсот будет. Дорогу я вам обскажу в подробностях, но прежде хотел бы потолковать с очи на очи.
При этом схимник кивнул Никодиму и вышел из избы.
Отсутствовали они не очень долго. О чем беседовали — неведомо. Вернувшись, схимник принялся рисовать карту, давая по ходу подробные пояснения.
— А сам скит-то где будет?
— Вот здесь, в этой впадине... Только нет к нему иного пути акромя водного. Поторапливаться вам надобно. Даже до прииска слух докатился, что на вас карательный отряд готовят. Как вода спадет, так вышлют.
Монах отвесил поясной поклон и со словами «Храни вас Бог, братушки» уехал обратно на Никодимовой лошади.
Покамест мужики мастерили лодки-дощанки, конопатили, смолили бока, крепили мачты, женщины паковали скарб, сшивали для парусов куски полотна, собирали провиант в дорогу. Лошадей и коров пустили под нож, а нарезанное тонкими ремнями мясо коптили, вялили в дорогу.
Как только проплыли крупные льдины, снесли приготовленное к речке. Дружно волоком по каткам стянули к ней и суденышки. Все было готово к отплытию. Уж и бабы с тепло одетой ребятней собрались на покрытом галькой берегу.
Никодим с Маркелом покидали скит последними. Они окинули его прощальным взором, смурно переглянулись:
— Эх, сколько годов здесь прожили: и горести и радости познали, к каждой избе, к каждой тропке привыкли. Огорчительно предавать огню столь ладное хозяйство, но не оставлять же его христопродавцам на поругание! — молвил Маркел. Никодим молча кивал головой.
Тяжко вздыхая, они запалили избы и спустились к реке…

 

 

Снова в пути

Караван плоскодонок, подхваченный весенним половодьем, лихо несся по стремнине реки. Волны, разбиваясь о дощатые борта, то и дело захлестывали в лодки, орошали беглецов ледяными брызгами. Женщины и детвора зябко ежились, а мужики не обращали на брызги внимания: они едва успевали отталкиваться шестами от угловатых глыб, норовящих своими мокрыми выступами опрокинуть утлые суденышки и отправить людей в бурлящую утробу своей норовистой хозяйки — реки.
Позади разрасталось жуткое зарево с клубами черного дыма. Оглядываясь время от времени в сторону горящего поселения, суровые старообрядцы смущенно сморкались, иные не скрывали своих слез, а бабы и вовсе ревели как белуги: великих трудов и обильных потов стоило общине укорениться, обстроиться в этих диких местах.
Поутру третьего дня, обгоняя караван, вдоль берега пронеслась белой метелицей, оглашая округу трубными криками, стая лебедей. Вслед ей ринулся холодный ветер: предвестник ненастья. По воде побежала кольчужная рябь. Отражения берегов покоробились, закачались. Вскоре зашептал частый, мелкий дождь. Река потемнела, нахмурилась. Мохнатые тучи, слившись в сплошную череду, беспрерывно сыпали холодную влагу на унылую пойму, рассеченную извивами русла. Временами дождь, словно очнувшись, начинал хлестать напропалую, ниспадая на землю колышущимися завесами.
Все промокли, задрогли. Тревожась за здоровье ребятни, Маркел распорядился причалить к берегу и разбить на взгорке лагерь. Спешно соорудили из жердей шалаши, покрыли их толстым слоем лапника и залегли в ожидании конца ненастья. Прошли сутки, а дождь все лил и лил.
Вода в реке стала прибывать. Берега раздвигались прямо на глазах. Быстрый подъем воды был связан еще и с тем, что вечная мерзлота не давала возможности дождевой влаге уходить в землю, и она почти вся скатывалась в русло. Поэтому здешние реки в паводок представляют собой неукротимую стихию с бешеным, непредсказуемым норовом. Вырвавшиеся из берегов потоки в слепой ярости все смывают на своем пути, громоздят на излучинах огромные завалы. Запертая ими река порой вынуждена пробивать новое русло прямо через вековую тайгу, оставляя старому, забитому стволами ложу реки удел тихой и мелководной протоки, зарастающей со временем.
Стан староверов располагался на высоком, вытянутом мысу. Его покрывали сплоченные ряды елей и лиственниц. Кроме них, вдоль берега росли береза, рябина, шиповник. Казалось бы, здесь, на лесистом возвышении, ничто не могло угрожать путникам. Каково же было их удивление, когда, проснувшись утром, обнаружили, что со всех сторон окружены водой: своевольная река за ночь промыла перешеек излучины и, укоротив таким образом свой путь к морю, заодно отрезала людей от коренного берега.
К счастью, дождь, медленно ослабевая, удалялся. Сквозь вороха туч ударили истомившиеся в заточении лучистые столбы. Лес, залитый живительным светом, загорелся празднично, весело.
Караван, не мешкая, покинул новорожденный остров. Замутившаяся вода, грозно поблескивая золотистой чешуей, увлекла, понесла дощанки мимо вздрагивающих под напором воды подтопленных деревьев. Искусство кормчего теперь состояло лишь в том, чтобы не сойти с основного стрежня и не врезаться в какую-нибудь корягу или залом.

На исходе одиннадцатого дня полноводный поток вынес караван на широкую Реку. Беспрестанно собирая притоки, она и дальше продолжала раздаваться вширь. Местность изменилась. Горы расступились, смягчились их очертания. Появилась возможность поднять паруса. Хлебнув попутного ветра, они повлекли суденышки на север, мимо крупноствольных лесов, чередующихся то разводьями унылых марей, укрытых пружинистыми мхами, куртинами низкорослой голубики, то взъерошенными перелесками чахлых березок и лиственниц.
Сколь жалки на вид эти корявые, сутулые упрямцы, вступившие в схватку с безжизненной заболоченной почвой: вершины засохли, стволики хилые. Растут, бедные, заваливаясь в разные стороны, с трудом держась разлапистыми корнями за мягкую моховую подушку. Некоторые, словно намереваясь искупаться, вошли в воду и остановились. Иные же упали, и только растопыренные широким веером корни высовываются из воды, как руки тонущих. Но не будь этих отважных первопроходцев, некому было бы создавать почву для наступления высокоствольных лесов.
Встречались и обрывистые берега с льдистыми выходами вечной мерзлоты. С их краев прямо в воду свисали лохмотьями огромные куски дерна.
Побережья безлюдны. Только однажды раскольники увидели три коптящих небо остроконечных берестяных чума коренных жителей — эвенков. Чуткие глазастые собаки кочевников первыми высыпали на берег разношерстной стаей и дружным лаем подняли переполох в стойбище. Из чумов вышли пестро одетые краснощекие эвенкийки и детвора. Увидев караван больших лодок с белыми полотнищами на длинных жердях, они застыли, будто припаянные морозом.
Чтобы избежать лишних разговоров, осторожные старообрядцы решили не останавливаться. На ночлег устроились далеко за полночь верст через семнадцать.
Шел двадцатый день пути, когда в речном просвете вновь замаячили острозубые гребни хребтов. Люди сразу оживились: из дорожных наставлений схимника следовало, что скоро сворачивать вправо в приток, вливающийся в основной поток сквозь узкое, словно прорубленное мечом, ущелье.
Все сошлось. К полудню следующего дня подплыли к островерхому камню, одиноко торчащему посреди реки. Сразу за ним взяли вправо и зашли в теснину из громадных скал, похожих на лица каменных богатырей, грозно и угрюмо взирающих на незваных гостей. На «карте» это место было обозначено, как Чертова пасть. В скором времени путникам пришлось убедиться в меткости названия.
Саженей через семьсот стены теснины расступились, по берегам появились косы и отмели, но уже через версту межгорная долина, сжимаемая отрогами, вновь сузилась. Отсюда вверх по течению поднимались на шестах. Вот уж где попотеть пришлось! Мужиков выручала отработанная слаженность: все, кто стоял с шестом, одновременно, по команде кормчего, отталкивались, сколь доставало силы, от каменистого дна. Лодка под надсадный крик людей рывком шла вперед, и за этот миг мужикам следовало без промедления вновь перебросить шесты вперед, под себя, и опять дружно, что есть мочи, оттолкнуться. И так многие тысячи раз!
Утром четвертого дня, с начала подъема, обогнули отвесный отрог. Долина за ним опять расширилась, и речка разделилась на два рукава. Неукоснительно следуя дорожным наставлениям, «флотилия» дощанок направилась в правый, более полноводный рукав, с прозрачной, изумрудного отлива, водой. Слепящие блики солнца красиво метались на ее высоко подпрыгивающих бурунах.
По берегу, вдоль самой кромки воды, давя пеструю цветную гальку, навстречу им брел медведь. Заметив лодки, подслеповатый зверь встал на задние лапы и, приложив к глазам переднюю, пытался понять, кто же вторгся в его владения. Сослепу приняв дощанки за плывущие коряги, он успокоился и продолжил прерванное занятие — ворочать валуны, слизывая с их влажных боков любимое лакомство —  личинки ручейника. Следом показался второй косолапый. Тоже уставился на караван и для острастки заревел: мол плывите, но знайте — хозяин тут я.
Дальше на отмели, нахохлившись, стояли, нацелив вниз клювы, цапли. Они с подозрением косили желтыми глазами и на всякий случай отлетели в глубь заводи, обрамленной осинами с городищем гнезд, по три-четыре на каждой.
«Эскадра» меж тем упрямо продвигались к громадам пепельных хребтов, изрезанных лабиринтами ущелий. В глубоких разломах и нишах — белые отметины снега. Горная, неприступная страна! Все здесь было необычно. Дико, очень дико и голо кругом. На скалах выживали только желто-серые лишайники.
Берега прорезавшей нагорье речки вздымались здесь на сто сажен и были так близки друг к другу, что солнце в эти каменные теснины заглядывало лишь в середине дня. Сверху с них искристым бисером беззвучно ниспадают белобородые водопадики. Попав в столь мрачный, неприютный каньон, люди даже оробели от обступившего их холодного, неприступного величия.
Отвесные стены испещрены пластами разноцветных пород: то серых, то желтых, то красноватых. Перед путниками как бы раскрывались страницы летописи, запечатлевшей несчетное число лет жизни на земле. Но наши путники не задумывались об этом. Для них это была просто мрачная теснина, которую следует как можно быстрее проплыть.
На каждой стоянке шебутной Лешак в поисках знаков золота мыл песок. Но ничего путного в пробах не находил: в лучшем случае выпадали один-два знака.
Сжимаемая хребтами речка становилась все напористей и бурунистей. Кипя и пенясь, без устали мчала она свои воды по уступам и извивам каменистого ложа. Сила течения местами была столь велика, что сквозь шум потока доносились глухие удары перекатываемых водой валунов.
С утра шлось полегче. К полудню же оживал дремавший в верховьях речки ветер. Разгоняясь по узкой трубе каньона, он в союзе с бегущей навстречу водой старался повернуть лодки вспять. Вероятно, другие впали бы от накативших препятствий в отчаяние, но непреклонные староверы, невзирая ни на что, упорно продвигались вперед. Было в этих людях нечто сильнее мускулов. Это «нечто» —  сила ДУХА, позволяющая совершать невозможное. Дружно наваливаясь на шесты, они рывком, раз за разом проталкивали лодки вперед. Соленый пот заливал глаза, рубахи липли к спинам, а груженые дощанки вершок за вершком ползли к цели.
В местах, где течение было особенно стремительным, за шесты брались и бабы. Особенно ловко орудовала им супружница Прокла — дородная Марфа. Несмотря на солидный вес и неповоротливость, она не уступала иным мужикам. Когда все изнемогали от усталости, Маркел объявлял остановку для отдыха.
На одном из порогов лодку, в которой плыл Никодим, развернуло поперек русла. Мощное течение подхватило неуправляемую, залитую водой посудину и затянуло под скалистый прижим. Слава Богу, никто не утоп. Однако водоверть унесла немало полезной утвари. Больше всего расстроила утрата двух топоров и пилы.
Чем ближе к истокам, тем строптивее, норовистее становилась речка. Вскоре она стала представлять собой череду водопадов. Упругие, лоснящиеся потоки, низвергаясь со ступенчатых уступов, ударялись о скальное дно и исступленно бушевали в выбитых за многие столетия каменных котлах, сотрясая своим ревом округу.
Над всем этим многоголосием висели белесые облака водяной пыли, орошавшие скальные берега. Путникам в некотором смысле повезло. Выпал как раз тот редкий час, когда солнце заглянуло в каньон и над каждым сливом зажглась лучезарная радуга — арочные ворота в сказочный, неведомый мир, из которого то и дело выпрыгивали хариусы с цветистыми, словно отражения этих радуг, высокими спинными плавниками. Всю эту картину обрамляла рама из серых скал, контуры которых терялись во влажной дымке.
— Неужто все, дальше не пройти?!
Братия пригорюнилась. Дергаясь от толчков шестами, подползла и пристала к берегу последняя, седьмая, лодка с Маркелом. Осмотревшись, он прокричал, стараясь пересилить шум воды:
— Надо искать волок. Я и Колода поднимемся по этой расщелине, а Никодим с Тихоном переплывайте речку и осмотрите противоположный берег. Потом решим, где сподручней обходить. Остальным пока отдыхать.
Разведчики вернулись только к вечеру. По правому берегу, который исследовали Никодим с Тихоном, обход оказался неудобным — расщелины слишком крутые. Решили пробиваться по левому. Из стволов, застрявших на береговых уступах во время паводка, заготовили катки. К днищам лодок для их большей сохранности подвязали полозья — обтесанные березовые жерди. Подъем планировали начать с утра, но до полудня не могли тронуться: плотный туман затопил ущелье, точно густой серый дым от заваленного зелеными ветками костра.
Чтобы выбраться на пологий участок, пришлось до вечера затягивать лодки в верховья ключа, стекавшего по расщелине, а потом уже с утра следующего дня покатили их по каменистому плато до обширного снежника, образовавшегося в котле между скальными грядами. Одна из скал напоминала циклопическую голову плосколицего идола. Он уставился на измученных людей, скривив рот в злорадной ухмылке.
На его плешивой макушке стояли грациозные бараны-толстороги. Залюбовавшись ими, путники невольно остановились. Табунок насторожился и бросился вниз. Самый лихой баран, забежав на снежник, покрывавший северную «щеку» идола, вдруг сел на круп и молодцевато покатился вниз. Люди затаили дыхание: казалось, рогач неминуемо разобьется о камни, лежащие у подножья, но в самый последний момент круторог ловко вскочил на ноги и, оказавшись уже впереди всех, как ни в чем не бывало скрылся за грядой.
От оледеневшего снега, годами копившегося и прессовавшегося в этом котле, веяло холодом и сыростью. Люди из лета как бы угодили в зиму. Зато плоскодонки скользили по природному «катку», длинным языком сползавшему к берегу выше водопадного места, как по маслу. Для того чтобы они не разгонялись, их даже приходилось придерживать сзади.
Речка выше каскада порогов приняла их приветливо без кипучей толчеи волн. Обход порогов так измотал людей, что на ночевку встали, не дожидаясь вечера. Лешак, не мешкая, спустился на косу и промыл в лотке песок. В шлихе собралось около семидесяти крупных зерен пластинчатой формы. Сгрудившись в головку, они, как угли гаснущего костра, испускали тускло-желтый свет. В глазах старателя загорелся азарт и лихорадочно запрыгали искорки алчности. А когда он обнаружил в прибрежной гальке тяжелый угловатый самородок размером с картофелину, то он и вовсе в раж впал: принялся плясать, подняв в невообразимом восторге руки и дико вопя на все ущелье… Наконец старатель утихомирился и, шмыгая мясистым носом, объявил:
— Благодарствую, братушки, уговор соблюли. Я здесь остаюсь. Вам же желаю обрести то, чего ищете!
— Ну что ж, вольному — воля, а спасенному — рай, — дивясь и в то же время тихо радуясь, ответствовал Маркел. — Может, еще и свидимся когда... Отдели ему, Марфа, снеди без обиды.
На следующий день на шестах отмахали сразу четырнадцать верст. Но радость была недолгой: речка вошла в очередной горный узел. Горы! Кругом горы! И справа и слева горы, горы, горы, вершины которых теряются в клубах тумана. На мрачных скатах угрожающе торчат зубья скал. С каменистых выступов низвергаются жемчужными нитями ручьи. А в тесном ущелье мчит, беснуется обезумевший поток, супротив которого медленно, но упорно ползут лодки.
Вскоре речку покрыли новые пороги: гряды базальтовых «сундуков», выставивших из воды мокрые, отполированные крышки. Холодная вода неслась между ними так быстро, словно пыталась согреться. Мужики, одолевшие уже немыслимое число преград, в сомнении зароптали:
— Может, тот схимник со злым умыслом нас сюда спровадил?
— Да и Лешак, похоже, неспроста отстал!
Уловив перемену в настрое общины, Маркел воскликнул:
— Терпите, братцы, Господь нас испытует. Не гневайте нашего Владыку и Благодетеля унынием. Будем веровать в Его милость. Прежде здесь люди проходили? Проходили. Так неужто мы не сдюжим, отступимся? Мы ведь почти у цели!
Уверенность наставника благотворно подействовала на путников. Все сразу приободрились, усталые лица посветлели, в глазах вновь загорелся огонь.
На шестах по порогам подниматься было немыслимо, а обходить невозможно —  берега очень крутые. Поэтому решили тянуть лодки по-бурлацки, на веревках, привязанных к носу и корме. Бородачей выручало то, что речка вошла в берега, и вдоль одного из них всегда можно было идти вброд. Но продвигались медленно, так как приходилось, одолевая мощные сливы, то и дело проводить дощанки меж камней.

 

 

Скит «Кедровая падь»

Наконец на третий день бечевания* измученные путники увидели в проеме каньона лесистую впадину, закрытую с севера и юга мощными острозубыми хребтами. Более высокий, северный, венчался цепью снежных шапок, вокруг которых разбрелись отары кудлатых облачков. Над самой же впадиной небо было чистое, нежно-синее.
Строптивая речка, получившая уже название Глухоманка, брала начало с ледника на восточном, невидимом отсюда стыке хребтов. Сбежав по ступеням предгорий во впадину, она успокаивалась, и, зайдя в нее, дальше мужики пошли на шестах играючи. Не заметили, как отмахали версты четыре. Перед двугорбым холмом спохватились и свернули в заводь, окаймленную на всем протяжении полосой кремового песка. С него нехотя взлетел жирный, лоснящийся глухарь, клевавший мелкие камушки.
На светлом, как русская горница, склоне холма, покрытом здоровенными кедрами, подступавшими прямо к галечной косе, было покойно и уютно. Вокруг царила такая неземная тишина, что у изнуренных путников возникло ощущение, будто этот райский уголок был сотворен только что, перед самым их прибытием.
— Братушки, лепота-то какая! Прямо земля обетованная, — восторженно выдохнул Глеб. — Сдается мне, что это та самая впадина, о которой сказывал схимник!
— По всему выходит, что так оно и есть. Передохнем, а там обсудим, как далее быть, — распорядился Маркел.
Надорванная небывало тяжелым переходом братия с нескрываемой радостью повалилась на теплый, крупнозернистый песок. Женщины принялись кто разжигать огонь, кто готовить стряпню из остатков ржаной муки и проса. А детвора, истомившаяся в тесных лодках, натаскав сперва для костра кучу хвороста, пустилась играть в догонялки. Голосистое эхо понесло по долине речки звонкий смех расшалившейся ребятни.
Немного отдохнув, самые нетерпеливые мужики, не мешкая, отправились исследовать окрестности. Тайга открылась богатая. Изумляло обилие следов и помета дикого зверя. Как выразился охотник Игнатий:
— Дичи тута — что мошкары!
— Всех пород звери — не оголодаем! — согласился Прокл.
С деревьев то и дело слетали стаи непуганой дичи: спесивые тетерева, грузные глухари, бестолковые рябчики. Тараня кусты, с шумом разбегались олени. Спасаясь от их копыт, с тугим треском от крыльев выпархивали из травы куропатки. По толстым ветвям кедров сновали жизнерадостные белки. Время от времени порывы верхового ветра срывали увесистые смолистые шишки. Они глухо шлепались о землю, расцвеченную солнечными пятнами. Ноги мягко пружинили на толстом ковре из длинной рыжей хвои. За холмом, в низинке, на прогалинах, окруженных елями, взор радовали заросли голубики, усыпанной матово-синими ягодами, красные россыпи поспевающей клюквы, брусники.
Уверенный, что искомый скит где-то поблизости, очарованный не менее других, Маркел, повернувшись к Никодиму, произнес:
— Каково благолепие! Здесь бы и обосноваться, да сперва своих братьев найти надобно.
От этих слов Никодим сразу напрягся, помрачнел. Собираясь с духом, он тяжело вздыхал, мял пальцами пучок кедровой хвои. Наконец решился открыться:
— Не гневайся, Маркел. Взял я на себя грех, утаил, по уговору со схимником, что община та поголовно вымерла... С ярмарки холеру занесли, а тут пурга случилась. Люди, в пещерах безвылазно сидемши, так и перемерли один за другим. Только монаха того благочестивого Бог и уберег: он в ту пору на месячное моление в дальний грот удалялся, а когда воротился, узрел сей ужас. Ладно сообразил — сразу ушел... Обители их вон в той горе были, — Никодим указал рукой на каменистую плешину, видневшуюся на склоне хребта верстах в пяти-шести от них, значительно левее проема, через который Глухоманка покидала Впадину. На ней четко различался ряд черных точек. — Это и есть их пещерный скит. Впадина велика и зело скрыта, а пещеры, сам видишь, далече, нам неопасны. Только ходить туда не след — потому как зараза та, схимник сказывал, шибко живуча.
В этот момент с небес полились торжественные, трубные, берущие за самое сокровенное в сердце, звуки. Они заполнили собой все пространство над впадиной. Собеседники запрокинули головы и увидели журавлиный клин.
— Всевидящий Господь благословляет! — благоговейно произнес Маркел.

Собравшись у костра, братия, выжидательно поглядывая на наставника, взахлеб расхваливала прелести и достоинства Кедрового урочища.
— Краше и скрытней пристанища не сыскать, — прогудел Колода.
— Место и впрямь отменное, благостно было б пожить здесь, — поддержал Никодим.
— Ну что ж, братушки, решено: скит здесь ставим, — подвел черту Маркел.
— А как же искомая община? — заволновался Пахом. — Сыскать бы.
— Почто нам чужие? Сами как-нибудь обживемся, нам не привыкать, — отрезал Маркел тоном, не терпящим возражений.
— Слава Богу! Наконец-то. А то ведь, того и гляди, по земле ходить разучимся — все по воде, да по воде, — обрадованно затараторила повязанная до бровей черным платком словоохотливая Агафья, жена Глеба.
По такому случаю на ужин сготовили полный котел ячневой каши с вяленым мясом и съели всю без остатка, облизав, как всегда, начисто чашки и ложки.
Когда последний человек вылизал и убрал посуду в котомку, сидевший на валежине Маркел поднялся:
— Братья и сестры, помолимся и спать. С утра за дело. Да благословит нас Господь. Аминь.
Только после этих слов путники наконец уразумели, что ставшая привычной бесконечная и изнурительная дорога закончилась, и даже несколько растерялись оттого, что утром не надо будет больше садиться в валкие лодки и толкать их шестами. Их сердца постепенно наполнялись гордостью и радостью от сознания того, что они достигли цели и в этой тяжелой дороге не потеряли ни единого человека. Значит, и вправду шли Богом ведомые.
Истомленная продолжительным переходом, община угомонилась быстро. Над становищем воцарилась тишина, прерываемая всхрапыванием мужиков. Луна, разворошив тучи, осветила стан. Только два человека, охраняя покой спящих, почти не смыкали глаз: Маркел и Никодим.

Летом ночи коротки. Как ни устали новопоселенцы, а привычка вставать с первыми лучами солнца взяла верх. Отслужили благодарственный молебен Господу за милостивое соизволение на обживание земли новой. Продолжался он несколько часов. Мужики стояли на коленях отдельно от женщин. По завершении благодарений все дружно принялись за работу.
Подходящее для скита место выбрали саженях в ста от берега, на взгорке, где кедры стояли пореже. Поскольку до снега оставалось всего полтора месяца, а путники были вымотаны тяжелым переходом, решили ограничиться пока устройством курных землянок со стенами из сухостоин, сосредоточившись на первоочередном — заготовке припасов для зимовки.
Бабы и дети разбрелись по лесу собирать в берестяные кузова и лукошки ягоды, грибы, орехи. Ребята постарше ловили рыбу. Когда завершился Петров пост, Маркел дозволил охотникам заклать диких зверей. Из кишков оленей, заполненных молотым орехом и залитых кровью, варили вкусные и питательные колбасы. Мужики, кто поздоровее, рыли землянки, вмуровывали в печи котлы для варки пищи.
На счастье поселенцев, урожай в тот год выдался редкостным. Особенно уродилась любимая всеми брусёна. Ее красные, глянцевые ягоды обладают замечательным свойством: моченые, они не портятся годами. Поэтому хранят их прямо в кадках с водой, подслащенной медом.
Белая кувшинка, с крахмалистыми корневищами, здесь не росла, и для выпечки хлеба копали рогоз, заросли которого опоясывали все заводи: нарезанные, высушенные, затем измельченные в ступе, корни рогоза давали питательную муку. Пух из его коричневых, как бы обгорелых, початков добавляли для тепла в подклад зипунов. Длинные листья тоже употребляли в дело: из них плели рогожи и легкие корзинки. Привезенные два пуда ржи не трогали — берегли на посев весной.
Первая зима прошла для скитников в тяжких трудах: наряду с будничными хлопотами с утра до вечера готовили лес для будущих построек. Материал для срубов подбирали бревно к бревну. Волочили их издалека, так как вокруг места, выбранного под скит, росли лишь громадные кедровые свечи в полтора-два обхвата. Иные так вымахали, что задерешь голову на вершину поглядеть — шапка валится. Вот и приходилось искать стволы потоньше по закраинам бора. Спилив подходящее дерево, одни обрубали сучья, другие шкурили, третьи по снегу веревками волочили розоватые стволы до места.
Зима в этих краях хотя и щедра на солнечные дни, но долга, утомительна, а главное необычайно студена. Чтобы не заморозить детишек, землянки топили часто. Одна из них от огня, перекинувшегося с очага на заложенную сухостоинами стену, выгорела дотла. Слава Богу, никто не погиб. Укутавшегося в уцелевшее тряпье Прокла с супружницой и четырьмя детьми забрал жить к себе наставник: его землянка была самой просторной: с расчетом на ведение службы.
В ожидании тепла и Святой Пасхи скитники все чаще посматривали на пробуждающееся солнце, сосульки, свисающие с крыш, вслушивались в повеселевшие голоса синиц. Вот и вокруг стволов крупных деревьев протаяли воронки. С каждым днем они углублялись и расширялись, обнажая лесную подстилку.
На березах из образовавшихся за зиму морозобоин начался «плач». Под ближайшими к скиту деревьями расставили кадки. В них, особенно когда припекало, обильной струйкой стекал сладкий березовый сок. Все с удовольствием пили его, а женщины, сражаясь с морщинами, даже умывались.
Как только сошел снег, первым делом раскорчевали и засеяли делянку рожью. Свободный остаток пашни пустили под огород: благо, что Марфа, умница, когда покидали забайкальский скит, захватила с собой в мешочках семена моркови, лука и репы.
После сева и стройка закипела. Посреди двора воздвигли ладный молельный дом. Установили старинный иконостас, привезенный в крепком, кованном железом сундуке. В центре — икона Святой Троицы в серебряной ризе. Рядом поставили особо чтимую икону Семистрельной Божьей Матери*, оберегавшей их общину от бед аж от самого Ветлужского монастыря.
Четверым бобылям поставили ладный дом с украшением в виде конской головы на охлупе**. Семейным дома рубили отдельные. Избы ставили к ограде глухим задом, лицом с оконцами к центру — «круговое поселение» в традициях общинной жизни. Срубы все из кедра, только молельню и обитель наставника из стволов лиственницы. Внутри жилищ стояла такая свежесть — не надышишься.
Потолки из тесаных плах глиной промазали, а позднее, осенью, засыпали еще и толстым слоем сухой листвы. Венцы проконопатили мхом. Оконца, с крепкими рамами, затянули тайменевыми пузырями. В передней половине выложили из дикого камня большие печи. Вокруг них подвесили к потолку ошкуренные жерди-перекладины для сушки одежды и обуви. А под потолком, за печью, соорудили полати — помост для сна.
В красном углу киот с образами, под ним широкие лавки вдоль продолговатого стола. По стенам — деревянные гвозди для одежды, домашней утвари, пучков травы, полки для чашек, больших и малых, блюд, жбанов, повыше — полочки для хранения мелких предметов. Возле домов — ледники, сушильные навесы. Скитники наладились под их защитой вялить потрошеную рыбу и нарезанное тонкими ломтями мясо. Все поселение обнесли временной оградой, которую через год заменили высоким частоколом из заостренных стволов лиственницы.
После работ и служб по Часослову*** братия собиралась в избе Маркела. Вели душеполезные беседы. Вслух читали священное писание, жития святых, пели псалмы во славу Господа, милостивого к ним каждодневно. Порой под настроение или по случаю праздника слушали игру свирели или рожка доморощенного музыканта Онуфрия. Кто-нибудь под его музыку затягивал старинную песню. Их они знали во множестве, особенно Марфа и жена Онуфрия — Ксения. Остальные душевно на голоса красиво подпевали.
Онуфрий из обычного рожка извлекал такие переливы мелодий, что у суровых скитников невольно выступали слезы. Столько заветных воспоминаний и желаний пробуждали они. Кому-то слышался в них колокольный звон, запомнившийся с детства, кому-то колыбельная матери, кому-то торжественные службы в Ветлужском монастыре, а кто-то помимо воли заглянул в укромный уголок своей души…

В пору обживания нового пристанища в мир не выбирались. Работы всем хватало.
Выделывали шкуры добытых зверей, сучили волокно и на самодельных станках ткали из него полотно, шили одежды, ладили всевозможную утварь, выращивали за короткое, но жаркое лето корнеплоды и рожь. Ржи из-за нехватки пашни сеяли понемногу, больше для просфоры и для выпечки в дни двунадесятых праздников. Повседневно же использовали муку из рогоза. Интересно, что на протяжении многих лет наблюдалась благоприятная для урожая закономерность: как завершали сев ржи, так в первую же ночь поле кропило обильным дождем.
Несколько дуплистых деревьев, заселенных пчелиными семьями, разведали еще в первый год. В разгар лета, когда цвели главные медоносы, Никодим взбирался на помеченные деревья и, оберегаясь дымарем, осторожно вынимал часть заполненных янтарным медом сот для лакомства в праздники и приготовления лекарственных снадобий. Порой в хороший год собирал до двух пудов.
Так и зажили поселенцы в трудах и моленьях, радуясь вновь обретенному убежищу, неустанно воздавая Господу Богу благодарения за дарованные милости.

 

 

Посещение ярмарки

Громада безлюдного пространства и непроходимые горы надежно укрывали новорожденный скит от мира. Старолюбцы основательно обжились в щедром кедровом урочище, постепенно расширяя для себя границы приютившей их Впадины.
Четыре года они не покидали ее пределов. Но на пятый, в аккурат во время Великого Поста, все же пришлось снарядить ватагу из четверых мужиков в казачий острог*, возле которого каждый год проходила весенняя ярмарка. Помянули добрым словом схимника, который не поленился изобразить, как из Впадины пройти к нему. Слава Богу, острог находился не на западе, а на востоке, и не надо было повторять страшный путь до Чертовой пасти через пороги Глухоманки.
Чтобы было на что менять товар, скитники еще с лета собирали самородки, мыли, наученные Лешаком, золотоносный песок, всю зиму промышляли пушнину: в основном ценного соболя и крепкую, носкую выдру.

Путь к острогу пролегал через восточный стык Южного и Северного хребтов. Ходоки шли на снегоступах вдоль глубокой тропы-борозды, набитой горными баранами. Местами встречались их лежки, клочья шерсти, старый и свежий помет. Похоже, животные обитали здесь давно, добывая корм на малоснежных, прогреваемых солнцем террасах.
Тропа вилась по отвесным кручам, узким карнизам, нередко зависала над жуткими безднами: вниз глянешь — невольно озноб пробирает до пят.
Наконец головокружительные участки остались позади. Скитники выбрались на перевальную седловину и, перейдя на восточный склон, нашли безветренное место. Вырыли в снегу яму. Расстелили мягкие оленьи шкуры, поужинали и легли спать, прижавшись друг к дружке. Сквозь меховые одежды холод не проникал, спалось крепко. С восходом солнца начали спуск.
Появились первые ели. По противоположному склону ущелья цепочкой, изящно прыгая с уступа на уступ, не обращая внимания на людей, шли хозяева здешних мест — снежные бараны.
Сойдя на пойму какой-то реки, путники соорудили на нижних ветвях старой березы лабаз. Сложили на него припасы для обратной дороги: лепешки, вяленое мясо, кирпичи мороженой брусники, а сверху все это укрыли корьем, придавили парой валежин. После этого двинулись на север по белой ленте реки, на которой четко выделялись многочисленные нартовые следы — оленные эвенки на ярмарку проехали. Воспользовавшись накатанной дорогой, ходоки сумели одолеть оставшийся путь до острога в два дня.
Располагался он на высоком береговом куполе у подножья, изъеденного ветрами кряжа. В начале ХVII века здесь был заложен казачий пост, разросшийся со временем до деревянной крепости с двумя сторожевыми башнями: «воротной» — с выходом к реке и «тынной» — с бойницей и пушкой, направленной в сторону леса. Орудие служило больше для устрашения, чем для огненного боя.
В этих диких и безлюдных местах острог являлся важным опорным пунктом для продвижения промышленного люда на север и на восток. Он издавна был известен во всей округе. В обязанность служивых также входил сбор податей и ясака с местного населения. Сюда в начале каждой весны по снегу съезжались на оленьих упряжках все окрестные кочевники-эвенки и хитроглазые купцы-молодцы с Аяна. Шумное многодневное торжище проходило прямо на реке, перед крепостью.
В такие дни к десятку столбов печного дыма острога, подпиравших остекленевший от мороза небесный свод волнистыми, расширяющимися вверх, колоннами, прибавлялось до сотни столбов из чумов понаехавших кочевников и промысловиков. Дым, поднявшись до вершин горных гряд, смешивался слабым течением ветра в одну белесую крышу, зависавшую над ярмаркой, будто специально для защиты многоликого торжища от стужи.
Пространство перед острогом заполняли нарты с товаром. На одних лежали пухлые связки мягкой рухляди*, туеса с брусникой, мешки с орехами, мороженой дичью. На других — тюки с чаем и табаком, свинцом и порохом, мешки с сахаром и солью, топорами и ножами, ящики с гвоздями и скобами, рулоны сукна и холста, горы посуды. Отдельно, под присмотром казака продавали ружья, боеприпасы.
Тут же ходили поп с дьячком. Батюшка читал проповеди, вел беседы, увещевал потомков многочисленного когда-то эвенкийского племени креститься в православие.
Торговый люд тоже времени даром не терял. Поил «сердитой водой» доверчивых инородцев и скупал у захмелевших за бесценок таежные дары. С особым усердием выманивали соболей. Видя такой грабеж, скитники брезгливо отворачивались:
— Экая срамота! Не по совести поступают, а еще православные!
— Ровно басурмане какие. В прежние времена такого нечестия и в мыслях не допускалось.
А эвенки, дивясь пристрастию русских купцов к собольему меху, наоборот, еще посмеивались над ними промеж собой:
— Лучи** — глупый люди. Соболь любят, оленя — нет. Соболь — какой толк? Мех слабый, мясо вонючий. Олень — много мяса, мех крепкий.
Непривычные к обилию народа, многоголосому гаму и пестроте скитники, чтобы побыстрее покинуть шумное скопище, не торгуясь, поменяли самородное золото и пушнину на искомый товар и ушли из острога кругами — следы путали.
Вернувшись с ярмарки, «опоганенные», не заходя в избы, долго мылись в бане, стирали облачение — скверну смывали. Доставленный товар, для изгнания вражьих сил, осеняли крестным знамением.
Того, что принесли первые ходоки, хватило общине на два года. В очередной поход на ярмарку определили Изота — старшего сына Глеба, повзрослевшего Елисея и Колоду, назначенного у них старшим.
На обратном пути, утром второго дня, когда скитники переходили замерзшую реку неподалеку от устья впадавшего в нее ключа, Елисей заметил, что впереди вроде парит, и предложил обойти опасное место.
— И то верно, прямо только вороны летают, — поддержал Изот. Но Колода, не любивший долго размышлять и осторожничать, в ответ прогудел:
— Коли давеча здесь прошли, стало быть, и нынче пройдем.
Лед, истончившийся под покровом снега, все-таки не выдержал тяжело груженных ходоков — они разом оказались по грудь в воде. Мощное течение оттеснило их к краю промоины. Мужики мигом скинули на лед тяжелую поклажу, освободились от снегоступов. Теперь надо было как-то выбираться самим. Первым вытолкнули на лед самого молодого — Изота. Следом Колода подсобил Елисею.
— Живо оттащите поклажу и киньте мне веревку. Она сбоку торбы приторочена, — скомандовал он.
Исполнив все в точности, Изот с Елисеем принялись вытягивать старшого. Когда Колода наконец оказался на льду, закраина не выдержала, скололась, и веревка выскользнула из окоченевших рук ухнувшего с головой в воду скитского богатыря. Подхватив добычу, черная вода немедля затянула ее под лед...
Мокрые Изот с Елисеем бухнули на колени и принялись истово молиться, но крепкий мороз быстро принудил их подняться.
Поскольку до дома было еще слишком далеко, обледеневшие скитники решили бежать по следу эвенкийских упряжек, проехавших накануне, в надежде добраться до стойбища, расположенного где-то неподалеку у подножья Южного хребта. Перетащив всю поклажу к приметному своей расщепленной вершиной дереву, зарыли ее в снег…
В тех местах, где нартовая колея проходила по безветренным участкам леса, она была непрочной и то и дело проваливалась под ногами бредущих к стойбищу парней. Оледеневшая одежда хрустела и затрудняла движение. Путники, похоже, чем-то сильно прогневили Господа: откуда ни возьмись налетела густеющая на глазах поземка — поднимала голову пурга.
— Сил нет... Остановимся! — прокричал, захлебываясь ветром и колючими снежинками, Изот.
Чтобы окончательно не застыть, парни повалили поперек нартовой колеи ель и забрались под ее густые лапы. Дерево быстро замело. Внутри, под пухлым одеялом, стало тихо и тепло. Чтобы скорее согреться, ребята обнялись. Тем временем над ними со свистом и воем неистовствовала разыгравшаяся стихия...
Припозднившаяся оленья упряжка, ехавшая с ярмарки, уперлась в высокий сугроб. Лайки, что-то почуяв, принялись рыться в нем. Эвенк Агирча с дочерью Осиктокан* разглядели в прокопанной собаками норе торчащий из хвои меховой сапог. Раскидав снег и раздвинув ветви, они обнаружили двоих бородатых лучи. Вид их был ужасен: безучастные лица, заиндевевшие волосы. Но люди, похоже, были живы. Переложив их на шкуры, покрывавшие нарты, эвенки развернули застывшие коробом зипуны, распороли рубахи и принялись растирать замерзшие тела мехом вывернутых наизнанку рукавиц, затем спиртом. Грудь Елисея постепенно краснела, и вскоре он застонал от боли. А бедняга Изот так и не отошел. В чум привезли только Елисея...
Глядя на покрытое водянистыми пузырями багровое тело обмороженного, в стойбище решили, что луча не жилец, но черноволосая с брусничного цвета щеками Осиктокан продолжала упорно выхаживать Елисея: смазывала омертвевшую кожу барсучьим жиром, вливала в рот живительные отвары. И выходила-таки парня! Она не отходила от него ни на шаг даже когда «воскресший» совершенно оправился. Ее чистое смуглое лицо, обрамленное черными, с вороным отливом волосами, не выделялось красотой, но, когда Елисей заглядывал в ее лучезарные карие глаза, сердце невольно сжималось от сладостного чувства.
Живя в стойбище, он сделал для себя неожиданное и вместе с тем приятное открытие: эвенкийки, вопреки бытовавшему в их скиту представлению, одевались красиво и опрятно. Все в длинных шароварах. Юбки широченные, на шее непременно ожерелье из серебряных монет. На ногах легкие унты, сшитые из оленьей замши и украшенные изящным орнаментом. На первый взгляд, женщины кажутся необщительными и даже замкнутыми. На самом деле, они, впрочем, как и мужчины, веселые, гостеприимные люди, доверчивые и преданные друзья.

Пролетели месяц, другой. Елисею давно следовало вернуться в скит, но молодые никак не могли расстаться. Агирча уж стал лелеять надежду породниться с высоким, статным богатырем. Но Елисей, воспитанный в правилах строгого послушания, не смел, не получив дозволения, привести в скит хоть и крещеную, но не их благочестивой веры, девицу. Поэтому он попросил Агирчу подвезти его до места, где осталась лежать его поклажа.
Агирча тотчас согласился и утром пошел ловить оленей для упряжки. Набрал мелкими кругами ременный аркан — маут. По рисунку ветвистых рогов опознал свою любимую важенку и метнул аркан. Кожаное кольцо зависло над насторожившимся животным и успело накрыть его, не зацепив острых отростков, до того как оно рванулось в сторону. Все. Теперь главное — удержать дико скачущего и раздувающего ноздри оленя. Почувствовав крепкую руку, важенка смирилась и, почти не сопротивляясь, дала запрячь себя. Собрав таким манером в упряжку шесть оленей, Агирча затянул свою протяжную песню и за полдня довез Елисея до приметного дерева.
Раскопав поклажу и, отобрав самое необходимое, парень на окамусованных лыжах Агирчи направился в скит.
Уже и не чаявшая увидеть его живым, братия возрадовалась и прониклась особым сочувствием к чудом уцелевшему ходоку. По погибшим Колоде и Изоту отслужили панихиду.
— Выходит, Господь так и не простил Колоде убиенную душу, не сменил гнев на милость, на суд призвал. Плохо, видать, мы тот грех отмаливали, Божий гнев не сменился на милость, — заключил наставник.
Просьба Елисея дозволить жениться на эвенкийке вызвала в общине небывалое возмущение:
— Окстись! Да как ты мог удумать такое? Не по уставу то!

Тосковавший по раскосой красавице юноша совсем потерял голову. Карие, словно удивленные, чудесные глаза звали, не давали покоя даже во сне.
Через несколько дней Елисей попытался вновь заговорить о женитьбе с отцом и матушкой, чтобы заручиться пониманием и поддержкой хотя бы с их стороны, но получил еще более резкий отказ. Закручинился Елисей. Хмурой тучей ходил по двору. Будучи не в силах терпеть разлуки с любимой, он решился на крайний шаг: тайно ушел к эвенкам и остался жить там с Осиктокан вопреки не только воле родителей, но и воле всей общины.
На очередном скитском соборе братия единодушно прокляла Елисея за самовластье и непочтение к уставному порядку.

Прошло еще два года. Когда снаряжали очередную ватагу в острог, Никодим, крепко переживавший за сына, обратился к Маркелу:
— Не гневайся, хочу об Елисее поговорить. Понимаю, нет ему прощения, но все мы человеки, все во грехах як в грязи валяемся. Един Бог без греха… По уставу оно, конечно, не положено в супружницы чужих, но где девок-то брать! Сам посуди, своих мало — все больше ребята родятся. Из ветлужских итак четверо в бобылях. А эвенки все ж народ чистый, новообрядческой церковью не порченный. Добры, отзывчивы, не вороваты — чем не Божьи дети?
— Размышлял и я о том. Книги старые перечитал. Эвенкийка, спору нет, молодец — нашего брата спасла!.. Думаю так: ежели решится она пройти таинство переправы* и креститься по нашему обряду с трехпогружательным омовением в ключе святом, а опричь того, даст пожизненный обет не покидать пределы Впадины, то, пожалуй, и повенчаем. Бог-то един над всеми нами, — согласился наставник.
Собрали сход. Долго обсуждали сей вопрос. Много было высказываний «за», не меньше «против». Но тут встал отец погибшего Изота — Глеб:
— Братья, вдумайтесь: когда с нашими чадами случилось несчастье, эвенки не посмотрели, что они другого рода-племени — старались спасти. Теперь случилось счастье: двое возлюбили друг друга — мы же препятствуем им. Не по-христиански это. Одна головня и та гаснет, а две положи рядком — курятся, огонь дают.
После таких слов сердца и противников смягчились.
Ватага, отправленная в острог, на обратном пути разыскала по следам остроглавое кочевье. Одарив Агирчу многими полезными в хозяйстве вещами, староверы увезли счастливого Елисея и его пригожую суженую в скит. Совершив все установленные обряды и повенчав по старому обычаю, молодых определили жить в поставленный накануне пристрой под крышей родительского дома. В положенный срок Бог дал новокрещёной Ольге и прощёному Елисею премилую дочку.

 

 

Божья кара

Появление молодой эвенкийки привнесло в быт скитников немало полезных новин. Она научила баб делать сухари из высушенной крови, натапливать впрок жир, выпекать хлеба из муки сусака**. Он оказался питательней, а главное вкусней, чем из корневищ рогоза, и назвали его в скиту «Ольгин хлеб». Еще вкусней оказались ломтики корня сусака, поджаренные на светло-желтом масле кедровых орешков.
Ольга также обучила русских баб шить из шкур молодых оленей превосходные меховые куртки. Они были чрезвычайно теплы и сразу полюбились скитникам. Только шкур хватало на одну-две куртки. Наставник больше не дозволял добывать. Из осенней шкуры лося по ее примеру стали шить торбаса — унты*. Они были настолько крепкие, что служили до пяти зим без починки. На подошву употребляли кожу с шеи лося — наиболее толстую и прочную.
Как повелось, через два года вновь снарядили троих ходоков в острог. Маркел по-отечески наставлял перед дорогой:
— Смотрите, поаккуратней там. Не забывайтесь своевольно в речах. Что надобно обменяли и сразу обратно. Ненароком обмолвитесь, и острожники разом заберут.

Запамятав про наказ наставника, один из ходоков, по имени Тихон, впервые попавший на торжище, неосмотрительно пробурчал в бороду в адрес священника, склонявшего эвенков принять христианскую веру:
— Кукишем молится, а Божьего Сына поминает!
Эти слова, сказанные мимоходом, вполголоса, казалось, никто не мог услышать, а получилось, что не только услышали, но и мстительно донесли. Казаки тут же взяли голубчиков под стражу и отвели в крепость.
— Сколь можно этих упрямцев терпеть. Неча им потачки давать. Давно надоть кончать, чтоб честному люду глаза не мозолили.
— Оне все одно выживут. Така порода.
— А мне, братцы, все едино: хоть христь, хоть нехристь. Лишь бы человек уважительный был, по правде жить старался.
— Ты, паря, язык-то попридержи, еще припишут нам крамолу. Мало ли что у нас в голове. Служим-то государю, — одернул говорившего служивый в годах.
Сколь ни пытались казаки на допросе выведать у старообрядцев, откуда они явились и много ли их, те молчали, как истуканы. Один Тихон сквозь зубы процедил один раз: «Не в силе правда».
— Бросьте, мужики, упрямничать. Покайтесь, и прощение вам будет. Чего в тайниках маетесь? Себя и детей без общества изводите?! — принялся ласково увещевать многоопытный старшина.
— Соль горькая, а люди не могут без нее. Может, и тяжела наша ноша, но с ней умрем, а не поступимся, ибо наша вера непорочна, со Христа неправлена. Мы с ней родились, с ней и на суд Господний взойдем, — гордо глядя на казака, произнес Тихон.
Изъяв по описи золото и мягкую рухлядь в казну, раскольников до приезда казачьего атамана заперли в холодной темной клети.
Бесстрашные, кряжистые бородачи в ней сразу как-то оробели.
— Ох и погано тут, — вздохнул после долгого молчания Тихон.
— Что в скиту скажем? Товару-то теперича взять не на что. Одно слово — ротозеи! — горевал Мирон.
— Не о том печалишься. Прежде удумать надо, как отсель выбраться.
— А может, покаяться: якобы отрекаемся от веры нашей, а как отпустят — так и чесать домой? — предложил Филимон.
— Типун тебе на язык. Укрепи дух молитвой! Вера не штаны — ее не меняют по износу. Неможно так даже мыслить, великий то грех перед Богом! — возмутился Тихон.
На следующий вечер казаки бражничали по случаю именин старшины. В клеть через дверную щель потянуло сивушным смрадом.
— Неужто такую гадость пить можно? Даже от запаха тошнит.
— Одно слово — поганцы!
Гуляли казаки долго, но к середине ночи, вконец одурманенные, все же уснули. Оставленным без надзора арестантам удалось, накинув кожаный поясок на дверную чеку, сдвинуть ее и бежать.
До скита оставалось два дня пути, когда Мирон с Филимоном захворали, да так, что не могли даже идти. Тихон, запалив под выворотнем костер, уложил товарищей на лапник.
Больные всю ночь бредили от сильного жара. У обоих перехватило горло. К утру от удушья помер Филимон. Тихон топором вытесал из отщепа лопату, отгреб с кострища угли и, выкопав могилу, похоронил товарища. Мирону же немного полегчало, и они решили двигаться дальше. С трудом одолев двенадцать верст до лабаза с припасами, ходоки остановились на ночевку. Впервые со дня заточения поели.
Тихон соорудил из сухостоин жаркую нодью*, из снежных кирпичей — защитную стенку и лег рядом с Мироном на лапник. В тепле сон сморил обоих. Благо нодья горит долго и жарко. Когда Тихон проснулся, его спутник был уже мертв…
К скиту Тихон подходил в поздних сумерках. В густом кедраче было темно, но над небольшими лоскутами пашен, укрытых осевшим крупнозернистым снегом, еще держался бледно-серый свет. У тропы, в незамерзающем роднике, как всегда, услужливо качался берестяной ковш. Пахнуло терпким дымом родных очагов. Между стволов проступили знакомые очертания скитских построек, над которыми, предвещая мороз, поднимался прямыми столбами дым.
Тихон прошел вдоль зубчатого частокола к воротам. Отодвинул потаенный засов. Собаки признали и голос не возвысили. Из молельного дома неслось красивое: «Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе, Боже! Аминь!». Взволнованный путник отворил дверь, но до того враз обессилел, что еле вволок ноги во внутрь и в изнеможении повалился на пол.
Скитники тут же усадили исхудавшего, обтрепанного собрата на пристенную лавку:
— Остальные-то где?
— Бог прибрал, — едва прошептал Тихон и, словно стыдясь того, что вернулся живым, виновато опустил голову, перекосил плечи. Не поднимая глаз, он рассказал о постигших бедах.
— Господи, да за что же наказание нам такое?!
Все истово закрестились, ожидая, что скажет наставник.
— Не стоит нам боле в острог ходить, — заключил Маркел.
— И то правда, в остроге том одна нечисть, — поддержал Никодим.
Но нашлись среди братии несогласные.
— Крот и тот на свет Божий выбирается, а мы все от мира хоронимся. Опостылела такая жизнь. Строгости пора бы ослабить. Жизнь-то меняется. Вон русло реки меняется, а вода от того хуже не становится. Главное — суть веры сохранить, — неожиданно выпалил младший брат Филимона — Лука.
Глава общины, всегда спокойный и чинный, вспыхнул от негодования. Он устремил на охальника взор, от которого тому вмиг стало жарко.
— Поразмысли, человече, что из твоих крамольных речей проистекает?! От истинного православия отойти возжелал? С нечистью спознаться вздумал? Забыл — один грех не прощает Создатель: отступничество от веры отцов благочестивых. Нет тому помилования ни в какие времена…
Перепуганный Лука покаянно пал ниц.
— Прости, отец родной, бес попутал, прости Христа ради!
— В яму нечестивца! Для вразумления! Пусть остудится, грех свой замолит. В нашем скиту ереси сроду не бывало!
Праведник хотел еще что-то сказать, однако от сильного волнения запнулся, а, овладев собой, воскликнул:
— Прости, Господи, раба неразумного. Не ведает, что говорит!
Братия одобрительно загудела, закивала:
— Житие у нас, конечно, строгое, но иначе неможно. Одному послабу дай, другому — дак соблазнам уступим, про веру, про Бога забудем, а там и к диаволу пряма дорога.
— И то верно, всякому богоугодному делу предыдет искус. Со смирением надобно принимать то, что уготовано Господом во испытание наших душ.
Притихший народ разошелся по избам, а наставник меж тем долго еще отбивал земные поклоны перед иконостасом:
— Много в нас, человеках, гордыни и своенравия. Помоги, Господи, единую крепость держать! Дай сил нам искусам противостоять, веру в чистоте сохранить. Убереги рабов неразумных от греховных мыслей. Аминь.

Из глубокой земляной ямы весь день неслись причитания объятого ужасом Луки:
— Простите, братья! Нечистый попутал. Христом-Богом молю: простите! Пожалейте, околею ведь на холоде!
Сострадая, сбросили еретику охапку кедровых лап и широкую рогожу. На следующий день к нему втихаря пришла сердобольная Прасковья, жена Тихона. Спустила в корзине еду и воду. Но ни на второй ни на третий день она не явилась. Опечаленный, Лука не ведал, что пророчества Маркела сбывались. В скиту начался лютый мор, и Прасковья, несмотря на старания Никодима, преставилась одной из первых.
Уловив на четвертый день отголоски псалма за упокой души, Лука уже не сомневался в том, что это его богохульное речение навлекло гнев Господа на обитателей скита. Дрожа всем телом, он истово зашептал синими губами покаянные молитвы. Расслышав и назавтра обрывки отпевальной службы, отступник и вовсе перепугался. Он понял, что в скиту происходит нечто ужасное и общине не до него. Чтобы не умереть от холода и голода, Лука решил выбираться из ямы самостоятельно. С упрямством обреченного он принялся методично выковыривать в стенке обломками веток углубления, поднимаясь по ним все выше и выше. Когда до кромки ямы оставалось четверть сажени, несчастный сорвался и упал. Упал столь неудачно, что повредил позвоночник…
Крестов на погосте прибавлялось. Умирали все больше дети. У Никодима, вместе со сведущими в лекарском деле супружницей Пелагеей, дочерью Анастасией и невесткой Ольгой, в эти дни не было времени даже поесть. Дотошно вчитываясь в лекарские книги, они пытались составить подходящее снадобье от косившей братьев и сестер болезни. Зараза не пощадила и самих врачевателей: свалила и в несколько дней скрутила Пелагею…
Здоровые обитатели скита денно и нощно молились:
— Владыка вседержитель, Святой Царь, наказуя, не умерщвляй, утверждай низ падших, поднимай низверженных, телесные человечьи скорби исправляй, молимся Тебе, Боже наш, рабов Твоих немоществующих посети милостью Твоей, прости им всякое согрешение, вольное и невольное. Боже наш, Тебе славу воссылаем ныне и присно, и во веки веков. Аминь…
После мора, изрядно опустошившего скит, Маркел собрал всех излеченных чудодейственным снадобьем, составленным-таки Никодимом, и объявил:
— Боле Впадину не покидать! Запрещаю даже думать о том! Кто ослушается — тому кара смертная!
Когда наконец вспомнили о посаженном в яму вероотступнике Луке и вытащили его, посиневшего и грязного, он уже чуть дышал. Овдовевший Никодим, схоронивший во время мора еще и совсем маленькую внучку, из сострадания забрал увечного к себе и выхаживал его, как малое дитя, ежечасно растирая и разминая бесчувственные ноги, отпаивая целебными настоями и питательным молочком из кедровых орешков. Несчастный поправлялся медленно, а ходить начал и вовсе лишь через год. Но поврежденную спину согнуло-перекорежило так, что Лука при ходьбе перстами касался земли. От перенесенного потрясения в его душе свершилась сильная перемена, и за долгие месяцы неподвижности, обличаемый совестью, он укрепился в вере необыкновенно. Теперь он ни единым помыслом не допускал сомнения в заповедях старчества. Выучил на память многие своды Библии, составляющие священное писание христианства. Особенно близки ему стали божественные откровения первой части Ветхого Завета. Сей библейский текст был для болящего образцом абсолютной и непогрешимой истины. Перечитав все имевшиеся в скиту книги, иные по несколько раз, он многое осмыслил и глубоко прочувствовал. Стал одним из самых глубоких знатоков и ревностных поборников первоисточного православия.
Господь, видя столь глубокое покаяние Луки, великодушно вознаградил за усердие, осветив его разум способностью понимать самые мудреные тексты. Даже наставник Маркел стал советоваться с ним по затруднительным разделам в трудах проповедников старообрядства. Особенно часто сходились они разбирать спорные места в письмах несокрушимого протопопа Аввакума.

 

 

Рождение Корнея

Шел 1900 год. Как раз в ту пору, когда обезноженный Лука появился в доме Никодима, у Елисея народился сын — головастый, крепкий мальчуган. Покончив с родовыми хлопотами и уложив младенца на теплую лежанку, домочадцы помолились за здравие новоявленного раба Божьего и матери его Ольги.
Малец оживил жизнь Никодимова семейства. Привнес в нее радость и отвлек от горечи недавних утрат. Нарекли новорожденного Корнеем. Малыш не доставлял родителям особых хлопот. Никогда не плакал. Даже когда хотел есть, он лишь недовольно сопел и ворочался. Подрастая, никого не беспокоил и всегда сам находил себе занятие: пыхтя, ползал по дому, что-то доставал, поднимал, передвигал по полу, а устав, засыпал где придется. У Корнея была еще одна особенность, выделявшая его среди других обитателей скита — он не мерз на холоде. Уже на второй год бегал босиком по снегу. Став постарше, на удивление всем, нередко купался зимой прямо в промоинах Глухоманки.
Это был удивительный ребенок. От него исходили волны тепла и доброты. Не только дети, но и взрослые тянулись к нему. Их лица при виде Корнейки озарялись улыбкой: как будто перед ними был не ребенок, а маленький ангел. Даже когда набедокурит, он поглядывал на старших искрящимися глазенками из-под густых ресниц так ласково и лукаво, что у тех пропадало всякое желание ругать. Рос Корней не по годам сообразительным и понятливым. Внешне мальчуган сильно походил на деда. Лишь прямые, жесткие и черные, как смоль, волосы выдавали текущую в нем эвенкийскую кровь. Несмотря на то что через два года у Елисея родилась премилая дочка Любаша, а следом еще один сын, для Никодима Корней на всю жизнь остался любимцем.
Прижившийся в их доме бездетный Лука тоже с удовольствием возился с подвижным и любознательным мальчонкой. Калека так живо описывал Корнейке Жития Святых и подвиги великих пустынников, что тот, несмотря на непоседливый нрав, слушал эти, пока, правда, мало понятные для детского разума истории, затаив дыхание, не сводя завороженного взгляда с выступавших вперед, длинных желтоватых зубов горбуна.
Как-то летом Лука неожиданно исчез. Первые дни его усердно искали, но потом решили, что калека сорвался в Глухоманку, на берегу которой он сиживал часами, и его, немощного, унесло течением. Пожалели бедолагу, помолились за него, но жизнь не терпит долгой остановки: повседневные хлопоты отодвинули это трагическое событие на второй план, и скитники постепенно забыли о несчастном.

 

 

Первая охота

Весна 1914 года пронеслась быстро и неудержимо. Щедро одарив Впадину теплом, она умчалась на крыльях нескончаемых птичьих стай на север. Таежный край на глазах оживал, гостеприимно зеленел молодой травой и листвой, полнился ликующим гомоном птиц, дурманящими ароматами сиреневых клубов багульника и белых облаков черемухи. Вдыхая пьянящие запахи, даже суровые скитники ощущали волнение и радость в сердце: начинался новый круг жизни.
Ожило и унылое моховое болото, поросшее чахлыми елками, березками и окаймленное по закраинам черемушником. Сюда, на небольшие гривки, по зову любви, с первыми намеками на рассвет, слетались, нарушая тишину тугим треском крыльев, глухари и глухарки. Сюда же медленно спускались с пологого холма, пощипывая на ходу лакомые кудри ягеля, олени. В следовавшем за ними звериной поступью пареньке без труда можно было признать Никодимова внука — Корнея.
От деда он взял и рост, и силу, и сноровку, и покладистый нрав, а от лесом взращенной матери-эвенкийки — врожденное чувство ориентировки, выносливость и способность легко переносить стужу. Все это помогало Корнею чувствовать себя в тайге уверенно и свободно — как дома.
Сегодня у него первая в жизни настоящая охота, благословленная Маркелом. Паренек волновался — вдруг промахнется и осрамится на весь скит. Ему непременно нужна добыча. Это даст Корнею право величаться кормильцем.
В руках у него тугой лук, ноги облачены в мягкие кожаные ичиги, скрадывающие звуки шагов.
Тенью переходя под прикрытием кустов можжевельника от дерева к дереву, паренек затаился у полусгнившего пня, обвешанного мхами. Табун был уже совсем близко. Отчетливо слышалось мягкое потрескивание отрываемого оленями ягеля, чавканье влажной почвы под широкими копытами.
Сейчас главное — не дать обнаружить себя. Все движения охотника сделались замедленными, плавными, едва уловимыми. Стадо все ближе. Вот лишь несколько суковатых деревьев, в беспорядке поваленных друг на друга, отделяют Корнея от ближайшего к нему оленя, но полоса некстати наплывшего тумана мешала целиться. Мускулы вибрировали от напряжения, сердце билось мощно, часто. И в эту самую минуту неподалеку с треском наклонилась сухостоина. Табунок всполошился. Олени отбежали, к счастью, недалеко. Охотник замер в неудобной позе с занесенной для шага ногой.
Выручил союзник ветер — зашуршал прошлогодней листвой. Наступило решительное мгновение. Человек змеей проскользнул сквозь завал и сблизился с молодым рогачом на расстояние верного выстрела. Как только бычок стал поднимать голову, Корней отпустил стрелу с туго натянутой тетивой. Олень рухнул, не сделав и шагу: железный наконечник вошел в самое сердце.
Табун в течение какого-то времени в недоумении стоял неподвижно, насторожив уши и осматриваясь. Потом вдруг, словно подхваченный порывом ветра, лавиной понесся прочь. За спиной паренька в это же мгновение раздался хриплый рев. Корней резко обернулся. Над кустами мелькнули бурые мохнатые уши. Ветви раздвинулись, и показалась огромная клинообразная морда. Зло блеснули налитые кровью глазки. Обнажив желтоватые клыки, медведь двигался прямо на него: косолапый тоже скрадывал оленей и был разъярен тем, что двуногий помешал его охоте.
Давая понять, что он здесь хозяин, медведь на ходу устрашающе рыкал. Корней, хорошо зная, что звери способны чувствовать настроение и мысли на расстоянии, держался уверенно и не отводил взгляда от приближающегося хищника. Это несколько остудило косолапого: стоит ли нападать на могущественное существо, свалившее быка, даже не прикасаясь к нему и без страха смотрящее ему в глаза?
Он в замешательстве затоптался и, рявкнув для острастки, нехотя повернул обратно. Но, удаляясь, он то и дело оглядывался, угрожающе ворчал, надеясь, видимо, что соперник оробеет и уступит добычу.
Торжествуя двойную победу, Корней осмотрел оленя. Рогач оказался довольно упитанным для этого времени года. В его широко раскрытых глазах Корней прочитал немой упрек: «Я не сделал тебе ничего плохого. Зачем же ты лишил меня жизни?»
Смущенный укоризненным взглядом, охотник поспешно закинул добычу на спину и зашагал в скит.
Несмотря на некоторое душевное смятение, ему, конечно, не терпелось похвалиться знатным трофеем: добытого мяса обитателям скита теперь вполне хватит на три дня. И только по истечении этого срока Маркел, быть может, если не случится наложение на пост, даст промысловикам благословение на следующую охоту.
В дороге парнишке все чудилось, что кто-то следит за ним. Но сколько ни осматривался он, прощупывая цепким взглядом кусты и деревья, ничего подозрительного не обнаружил. И все же ощущение, что за ним наблюдают, не покидало его.
«Неужто медведь идет следом? Вряд ли — он свой выбор сделал».
Корней, отлично знавший повадки обитателей тайги, знал, что никто из зверей по своей воле не станет обострять отношения с человеком, признавая его особое превосходство. Превосходство не в силе, а в чем-то им самим недоступном и непонятном, дарованном свыше. Но ведь кто-то все же следит за ним! Он это чувствовал!
До самого скита Корней так и шел, ощущая взгляд таинственного существа-невидимки. Его мысли все чаще возвращались к той минуте, когда он прочел мягкий укор в глазах оленя. «Неужто его душа теперь следует за мной? Тятя ж говорил, что у зверей, как и у людей, она бессмертна. Что убитая тварь теряет только телесную оболочку, а душа продолжает жить. Ей, видимо, сразу тяжело расстаться с телом, вот и сопровождает нас».

 

 

Лютый

Лето выдалось знойным. Особенно томил июль. Алая земляника, разогретая солнцем, источала аромат, растекавшийся по всему лесу. Ласковый ветерок едва шевелил сонные от жары вершины кедров. Исполнив все родительские поручения, Корней скользящей рысцой побежал к восточному стыку хребтов на каскад водопадов искупаться в бурливой воде. Хотя до него было верст девять, легкий на ногу парнишка одолел путь всего за час с небольшим.
Открыл он это место давно, уж лет пять прошло. И влекло его к нему не столько стремление искупаться (было много удобных мест и ближе), сколько желание еще раз полюбоваться на редкое по красоте зрелище череды белопенных сливов.
Уже за две версты от них слышался волнующий сердце гул. По мере приближения он нарастал, и вскоре воздух начинал буквально вибрировать от утробного рева падающей в каменные котлы воды. Сквозь деревья проглядывался крутой склон, ступенями спускавшийся во Впадину. По ним и низвергалась с заснеженных вершин речка Глухоманка.
Над самым высоким, четвертым по счету, уступом, к которому и направлялся Корней, всегда висели завесы водяной пыли. В солнечные дни в них трепетала живая многоцветная радуга. Верхние пласты более высокого, противостоящего Корнею, берега были сплошь утыканы круглыми дырочками стрижиных гнезд. Сами птицы стремительно носились в воздухе, охотясь за насекомыми. Из-за рева воды их стрекочущих криков не было слышно, отчего казалось, что это и не птицы вовсе, а черные молнии, разрезающие радужную арку на бесчисленные ломтики.
Низкий каменистый берег, на котором стоял Корней, никогда не просыхал. Налетавшие порывы ветра то и дело орошали его волнами мороси, от которой прозрачнокрылые стрекозы, висевшие над травой, испуганно вздрагивали и отлетали на безопасное расстояние.
Скинув одежду, Корней нырнул в прозрачную воду с открытыми глазами и, соперничая со стайкой пеструшек, поплыл к следующему сливу. Саженей за десять до него вынырнул и взобрался на теплый плоский камень. Лег на его шершавую макушку и, не слыша ничего, кроме утробного гула водопадов, бездумно наблюдал за хариусами, крутившимися в яме за валуном.
Возвращаясь по тропе в скит, Корней чуть было не наступил на что-то светлое, пушистое. Отдернув ногу, он увидел в траве маленького рысенка. Тот вздыбил шерстку и устрашающе зашипел. Мамаша лежала поодаль, в трех шагах.
Парнишку удивило то, что она не только не бросилась на защиту детеныша, но даже не подняла головы. Такое безразличие было более чем странным. Приглядевшись, Корней понял, в чем дело, — рысь была мертва. «Что же делать с котенком? Пропадет ведь! Может, еще второй где затаился?»
Скитник пошарил в траве, но никого больше не обнаружил. Протянул руку к малышу — тот потешно фыркнул и вонзил острые, как иглы, зубки в палец.
— Ишь ты, какой лютый!
Прижатый теплой ладонью к груди, пушистый комочек, пахнущий молоком и травой, поняв, что его уносят от матери, поначалу отчаянно пищал, но ласковые поглаживания по спине постепенно успокоили.
Вид симпатичного усатика привел сестру Любашу и брата в неописуемый восторг. Они еще долго играли бы с ним, но малыша следовало покормить. Дети, недолго думая, подложили рысенка к недавно ощенившейся Чернушке в тот момент, когда та, облепленная потомством, блаженно дремала. Полуслепые щенята, приняв чужака за брата, не протестовали. Котенок быстро освоился в новой семье и даже сердился, если кто пытался оттеснить его от полюбившегося соска.
Теперь, когда у детей выпадало свободное от работ и молитв время, они бежали на поветь* позабавиться потешным малышом. Особенно любила играть с Лютиком Любаша.
Поначалу поведение котенка мало чем отличалось от поведения молочных братьев, но к осени у него все явственней стали проявляться повадки дикой кошки.
Маленький разбойник частенько затаивался на крыше сарая или на нижней ветке дерева и спрыгивал на спину ничего не подозревавшего «брата», пропарывая порой ему шкуру до мяса. Бедные собачата стали ходить по двору с опаской, то и дело нервно поглядывая вверх.
За домом, под навесом, на жердях все лето вялились на ветру разрезанные на пласты вдоль хребта хариусы и пеструшки. Как-то неугомонная сорока, усевшись на конек крыши, воровато заозиралась по сторонам. И когда убедилась, что во дворе никого нет, слетела на конец жерди, потом, кося глазами, вприпрыжку, подергивая в такт длинным хвостом, бочком приблизилась к аппетитно пахнущим связкам. Вытянула шею — далеко! Скакнула еще раз, и в этот миг затаившийся Лютый совершил стремительный прыжок — воришка даже не успела взмахнуть крыльями. Кот слегка сжал челюсти и удовлетворенно выплюнул пакостницу.
В конце февраля, в один из тех первых дней, когда явно чувствуется, что весна уже не за горами, Корней не обнаружил Лютого на подворье. Поначалу никто не придал этому значения, полагая, что тот, как всегда, где-то затаился. Но кот не объявился ни на второй, ни на третий день. Мать успокаивала детей:
— Лютый не забыл и не предал вас. Просто люди живут среди людей, а звери — среди зверей. Лютый тоже хочет жить среди своих. Его дом в тайге.

 

 

***

Молодая рысь, цепляясь острыми когтями, взобралась на склонившуюся над заячьей тропой лесину и распласталась на ней неприметным, благодаря пепельному с бурыми и рыжими отметинами окрасу, наростом. Увидев скачущего по тропе косого, Лютый напрягся, точно натянутый лук; прикрыл глаза — их блеск мог выдать его. Однако бывалый заяц в последний миг все же распознал затаившегося хищника и пулей метнулся в сторону. Силясь в отчаянном прыжке достать косого, кот влетел округлой головой в развилку молодой березы, да так неудачно, что в итоге его шея оказалась заклиненной в ней. Попытки развести упругую рогатину лапами лишь усугубили положение: съехав под тяжестью тела еще глубже, шея уперлась в основание вилки. Горло сдавило так, что зверь, извиваясь, захрипел от удушья.
По воле Божьей, Корней в это время собирал неподалеку березовый гриб чагу*. Привлеченный странными звуками, он осторожно подкрался и увидел дергавшегося на березе Лютого. Кот, хрипя от удушья, из последних сил натужно всасывал воздух. Выхватив из-за пояса топор, парнишка ловко подсек более тонкую ветвь развилки и, оттянув ее, вынул зверя из неожиданной ловушки.
Чуть живой зверь, лихорадочно дыша, распластался на земле, не сводя со спасителя полные благодарности желтые, с черными прорезями глаза. Корней присел на корточки рядом и погладил друга по пепельной спине, ласково попрекая:
— Вот видишь, ушел от нас и чуть не погиб. А так бы жил, не зная забот.
Переведя дух, Лютый поднялся и, пытаясь выразить свою признательность, принялся, громко мурлыча, тереться о ноги спасителя.
— Ну вот, слава Богу, очухался. Пойдем, мне еще надобно собрать чаги для настоев.
Кот согласно завилял хвостом-обрубком и побрел рядом. Когда котомка доверху наполнилась черными бугристыми кусками лекарственного гриба, Корней повернул к дому. Лютый проводил его до самого крыльца, но в скиту не остался, ушел в лес.
Через несколько дней они вновь свиделись. Кот приветственно мяукнул, и Корнею показалось, что Лютый в этот раз намеренно поджидал его у тропы.
С тех пор они стали видеться довольно часто. Скитник даже приучил рысь являться на свист. При встрече он старался побаловать приятеля свежениной, кормя прямо с ладони. Лютый, даже если был сыт, никогда не отказывался. Перед тем, как взять угощение, он, басовито мурлыча, обязательно, в знак благодарности, терся щекой о руку, и только после этого начинал есть.
Кот оказался не только преданным другом, но и внимательным слушателем. Когда Корней рассказывал ему про новости в скиту, о сестре Любаше, о младшем братишке, скитских друзьях, Лютый, подняв голову с ушами-кисточками, сосредоточенно внимал, правда, когда слушать надоедало, вставал и толкал лобастой головой приятеля: мол, хватит болтать, пойдем погуляем.

 

 

Снежок

Вечно угрюмый волк Бирюк процеживал воздух носом. Густо пахло прелью, разомлевшей хвоей, дурманяще кадил багульник. И вдруг сквозь этот густой дух в ноздри ударил самый желанный. А может, это только почудилось с голода? Но запах становился все явственней. Волк присел. Сосредоточившись, он так глубоко вобрал в себя воздух, что шкура плотно обтянула ребра. Вожделенный запах, перебивая все остальные, надолго застрял в носу. Теперь волк мог точно определить, откуда он исходит. Припадая к земле, осторожно обходя завалы, лужи талой воды и сучья, зверь шел на запах.
Лосиха, покормив теленка, два дня назад явившегося на свет, дремала, а сытый несмышленыш затаился неподалеку в сухой траве между кустов.
Бирюк подкрался совсем близко. Он уже отчетливо, до волоска, видел гладкий лосиный бок. Поджав под себя задние лапы и напружинив передние, волк приготовился к прыжку. Он даже не волновался — добыча была верной, но мамаша почувствовала неладное и, тревожась за теленка, подняла голову. В этот миг на нее обрушился тяжелый серый ком: клыкастая пасть мертвой хваткой вцепилась в горло.
Захлебываясь кровью, несчастная, стремясь отвести угрозу от детеныша, поднялась и, волоча вгрызавшегося волка, побрела в чащу, стеная, как человек. Сумев сделать несколько десятков шагов, она упала на колени, повалилась боком на землю. Волк, рыча от возбуждения, все глубже зарывался мордой в шею, пульсирующую горячей кровью...
Насытившись, хищник взобрался на скалистый утес, где улегся в затишке, освещенном лучами солнца, поблаженствовать.
— Жизнь прекрасна, — сказал бы серый, будь он человеком.
На остатки лосихи, местонахождение которой разглашалось безостановочным треском сороки «сколько мяса! сколько мяса!», тем временем набрел Лютый. Он, конечно, не преминул полакомиться на дармовщину свежениной и, желая поделиться с другом найденным богатством, в тот же день привел к мясу Корнея.
Обследовав место трагедии, парнишка сразу понял, что здесь поработал серый разбойник. Саженях в десяти в кустах кто-то шевельнулся. Раздвинув ветки, скитник обомлел — в траве лежал лосенок, рядом сидел Лютый. Все телята, виденные им прежде, были буровато-коричневые. Этот же имел совершенно иной окрас — его шерстка была белая, как снег.
— Какой ты у меня умница, — похвалил паренек друга, — смикитил, что дитё без матери пропадет, меня позвал. Неужто помнишь, что и тебя так же спасли?
Кот тем временем тщательно обнюхал малыша, лизнул в морду. Теленок, покачиваясь, с трудом встал на широко расставленные, вихляющиеся ножки-ходули и, вытаращив громадные глаза, потянулся к «родителю». Лютый, как бы соглашаясь на покровительство, принялся вылизывать его белоснежную шерсть шершавой теркой языка.
В скиту отнеслись к появлению необычного лосенка по-разному. Кто-то настороженно, кто-то спокойно. А вот Любаша с радостью: она увидела в нем беспомощное дитя, нуждающееся в ее заботе.
Люди, живущие в тайге, волей-неволей относятся к ее обитателям почти как к домашним животным. И неудивительно, что время от времени то в одном, то в другом дворе нет-нет да появлялись осиротевшие барсучата, лисята, медвежата, зайчата или же покалеченные взрослые звери. И это было обыденно. Сама жизнь побуждала людей бережно относиться к обитателям тайги. Скитники и охотились-то только тогда, когда возникала необходимость в мясе, и то с дозволения Маркела. А в посты, а это немалый срок, зверей и дичь вообще не промышляли, поскольку ничего скоромного, то есть животного происхождения, употреблять в пищу в эту пору нельзя.
Окрепнув или залечив раны, питомцы уходили. На смену им в скиту с удивительным постоянством, как будто по чьей-то воле, появлялись новые зверушки. Но белых лосят досель не видывал никто даже из стариков.
— Выродок! Как бы беды не навлек, — ворчали некоторые из них.
Корней с Любашей этим высказываниям не придавали значения, полагая, что никакого греха в цвете шерсти нет — грешно бросать беспомощную тварь в тайге.
Дети с удовольствием нянчились с малышом, однако, когда на дворе появлялся Лютый, лосенок неизменно отдавал предпочтение коту. Снежок так и считал его своим родителем, и пока «папаша» был рядом, ни на кого не обращал внимания. Кот тоже любил лосенка и по-отечески опекал его.

В разгар лета, возвращаясь домой с полными туесами жимолости, притомившиеся Корней с братишкой и соседским Матвейкой прилегли на полянке в тени березы. В ее вершине громко ворковал серо-сизый с зеленой шейкой вяхирь, в высокой траве без умолку стрекотали кузнечики, вдали беззаботно прокуковала кукушка, повсюду весело щебетали различные пташки, над пахучим донником и медуницей со счастливым гулом вились пчелы. Снежок пасся рядом, пощипывая мягкими губами сочную траву. Мальчишки задремали, а Корней, лежа на спине, раскинул руки и жевал дикий чеснок, наблюдая за плывущими по голубому океану пухлявыми клубами облаков, парящим беркутом.
Вот он, опускаясь, закружил над гарью, поросшей багульником. Круги стягивались все туже и туже. В решительный миг птица, сложив крылья, камнем упала в кусты и почти сразу взлетела. Мерно взмахивая крыльями, она набирала высоту с зайцем в когтях.
Провожая пернатого налетчика взглядом, Корней приподнялся и от изумления раскрыл рот: неподалеку от голенастого лосенка смирно сидел здоровенный волчище. Хищник, встретившись с взглядом человека, не проявил ни тени беспокойства и продолжал с любопытством разглядывать теперь их обоих поочередно.
— Ну вот! Пророчили, что белый лосенок к беде, а он, наоборот, даже серого приручил!
От этой мысли Корней тихо засмеялся. Простодушный лосенок недоуменно закрутил большими ушами и доверчиво глядел темно-синими глазами, окаймленными длинными ресницами, то на волка, то на человека. Серый, словно смутившись его наивности, не спеша поднялся и, не оглядываясь, удалился.

На третье лето подкармливаемый всеми Снежок превратился в могучего великана: горбоносая голова на мощной шее, широкая грудь, длинные мускулистые ноги с крупными и острыми копытами, белая шерсть, слегка сероватая в паху. Его красота вызывала у всех восхищение.
Пасся лось обычно неподалеку от скита, а зимой в сильные морозы и вовсе приходил ночевать в клеть, где специально для него держали душистое сено. Даже старики пообвыклись и больше не ворчали на белоснежного красавца. А после того как Снежок, используя свою недюжинную силу, перетаскал на волокуше изрядное число ошкуренных бревен для постройки дома оженившемуся Матвейке, и вовсе зауважали его.
Исподволь Снежок стал для скитников незаменимым помощником. Любаша возила на нем стирать корзины белья. Ольга, обнаружившая в дальних заводях богатые заросли сусака, собирала там корни для всей общины и, навьючив на лося полные торбы, доставляла их прямо к крыльцу. Елисей на санях, запряженных Снежком, вывозил из тайги дрова. А Корней вообще разъезжал на друге, как на лошади. Что любопытно, работы по хозяйству лось выполнял с явным удовольствием.
Когда одаренный превосходным слухом лось улавливал призывное улюлюканье или свист приятеля, он иноходью бросался на зов, не разбирая дороги, тараня грудью подлесок, с легкостью перемахивая через завалы. Как только он подбегал, Корней запрыгивал на спину непревзойденного таежного вездехода, и, разыскав вместе с ним Лютого, они всей компанией бродяжничали по лесу, где заблагорассудится. Со стороны троица выглядела весьма колоритно: впереди свирепого вида рысь, следом огромный белый лось с черноголовым наездником!
Иногда Корней ласково поглаживал шею горбоносого друга, почесывал за ушами. В такие минуты Снежок замирал, и его мягкая губа расквашенно отвисала от удовольствия. Он готов был часами стоять так, не шевелясь, лишь бы не прекращалось это необыкновенное блаженство, но наездник уже шлепал ладонью по крупу, требуя догнать кота.
Летом, перед заходом солнца, когда спадали и овод и жара, друзья обычно спускались к глубокому плесу, где купались до изнеможения. Снежок научился плотно прижимать уши и нырял не хуже Корнея. Один Лютый только делал вид, что купается: зайдет в воду по колено и бродит потихоньку вдоль берега.
Постоянное общение с лесными приятелями развило у Корнея способность по выражению глаз, морды, движению ушей, хвоста, повороту головы, скрытому напряжению и еще чему-то трудно объяснимому улавливать чувства и желания не только Лютого и Снежка, но и других зверей. В его голове все эти мелкие штришки складывались в понятные по смыслу «фразы». Иной раз Корнею даже удавалось переговариваться со зверьем взглядами. Поглядели друг другу в глаза, и все стало понятно.
Каждый год, с наступлением темных августовских ночей, когда звездам на небосводе нет числа, по холмам Впадины то здесь, то там раздавался отрывистый, низкий рев рогачей, рыскающих по тайге в поисках невест, застенчиво прячущихся в глухомани и выдающих себя нежным пофыркиванием.
Как-то молодой скитник, колотивший в эту пору кедровые шишки, возвращался домой. День уже покинул Впадину и напоминал о себе лишь багровым отсветом на западе. С лесистого склона соседнего холма временами доносилось страстное мычание быка. Наконец на его вызов снизу откликнулся второй. Корней сразу признал его по голосу — Снежок!
Бесшумно ступая, скитник направился к месту предполагаемой встречи соперников. Действительно вскоре послышался стук рогов, яростное всхрапывание. Следом затрещали ветки. Треск приближался. Вскоре мимо Корнея по тропе пробежал, мотая серьгой*, незнакомый взмыленный сохатый. Похоже, бились быки крепко: у посрамленного бойца на месте правого рога-лопаты торчал лишь короткий пенек.
Подойдя к месту побоища, Корней увидел стоящего на вытоптанной полянке Снежка. Он торжествующе взирал на мир и имел необычайно гордый вид оттого, что есть свидетельница его триумфа — стройная важенка. Она тихонько приближалась к нему. Снежок нетерпеливо хоркнул. Важенка тут же отозвалась нежным мычанием. Прильнув друг к другу, они принялись миловаться: ласково покусывать друг друга за уши, за холку, тереться скулами и… улыбаться. От избытка чувств лось водрузил массивную голову на шею трепещущей от волнения подруги. Снежок ощутил, как под бархатистой шкуркой пульсирует горячая кровь избранницы. Ее тепло переливалось в сердце кавалера, наполняя его блаженством. Они были счастливы и не замечали ничего вокруг. Это были сладчайшие минуты в их жизни!
Корней осторожно, чтобы не потревожить влюбленных, удалился.

 

 

Барсук

Пряный запах вянущих листьев и трав заполнил лес. Спокойные зеленые тона Впадины и хребтов сменялись разноцветной мозаикой, сочность которой подчеркивалась особой прозрачностью воздуха. Заполыхали багрянцем рябины. Оранжевыми кострами запламенели лиственницы. Отливали золотом кроны берез. Порывы ветра срывали отмирающие листья, укладывали их на мягкое ложе из уже опавшей листвы. Среди этой пестроты неизменным постоянством отличались зеленокудрые кедры, нашпигованные увесистыми связками смолистых шишек, а в горах разбросанные по хитросплетениям ущелий островерхие ели и пихты. Вся эта хвойная знать бесстрастно взирала на лесной карнавал, но сама в нем не принимала участия, наверное, из-за своего колючего характера.
Урожай брусёны в этот год выдался небывалым. В один из погожих сентябрьских дней почти все обитатели скита разбрелись по Впадине собирать любимую ягоду, сплошь усыпавшую низенькие кустики с мелкими яйцевидными листочками. Сборщики, чтобы побыстрее наполнить корзины, доили веточки двумя руками.
Корней, имевший привычку забираться в самую глухомань, заметил под обрывом у барсучьей норы лису. Забыв о ягодах, парнишка с любопытством стал наблюдать за ней. Когда барсук вылез из жилища и отошел к «уборной» справлять нужду, кумушка вынырнула из-за куста и юркнула в лаз. Пробыла она там недолго и покинула нору до возвращения барсука. А когда тот вернулся в «дом», оттуда сразу послышалось недовольное похрюкивание. Опрятный хозяин, любящий чистоту и уединение, брезгливо щуря маленькие глазки, очищал квартиру от зловонных испражнений, оставленных лисой. Нахалка на этом не успокоилась: она взялась подбегать к норе и лаять, разрывать лапами отнорки.
Добродушный увалень, хотя и был крупнее и сильнее кумушки, терпеливо сносил эти мелкие пакости. Но, похоже, что наглость и упорство рыжей бестии в конце концов принудят беднягу оставить просторное жилье и рыть новое. Корней сочувствовал барсуку, но вместе с тем и осуждал — чистоплюй, постоять за себя не может. Его же самого дома ожидал нагоняй от матери за полупустую корзину…

 

 

Отшельник

Никодим на десятое после смерти жены лето, когда Корнею шел девятый год, а внучке Любаше седьмой, уговорил-таки наставника Маркела благословить его на пустынножитие*, дабы отойти от мирских забот, сосредоточившись на писании истории общины и наставлений по лекарскому делу, молитвах за здравие скитской братии.
Со своей сударушкой Пелагеей они прожили душа в душу немалый срок, и, оставшись без нее, Никодим, несмотря на то что был окружен любовью и заботой домашних, чувствовал себя сиротой. Он уже давно замыслил удалиться в пустынь и при встрече с Маркелом часто заводил разговор на эту тему. И наставник наконец сдался, внял уговорам, благословил на отшельничество, тем более что Никодим обещал не отгораживаться от братии и продолжать лечить и наставлять при нужде.
За седьмицу Никодим с Елисеем и соседом Проклом сладили лачугу с двумя окошками у подножья Северного хребта на горном ключе. Переезд же затеяли в самое предзимье, когда злой ветер-листодер срывал с деревьев остатки ярких осенних нарядов. Место нового проживания называлось Верхи. Находилось оно не так уж и далеко — всего в трех верстах от скита.
Жилище свое Никодим держал в чистоте и опрятности. Одну половину стены его обители заняли полки с книгами старинного письма из библиотеки князя Константина, отобранные для общины еще старцем Варлаамом, а вторая половина была заставлена его собственными рукописями и черновиками.
Здесь, в пустыни, Никодим для пользы дела стал еще больше внимания уделять наблюдениям за явлениями природы. Ничто не ускользало от его пристального взора и слуха, а великолепная память, подкрепленная записями в черновых бумагах, позволяла сопоставлять и осмысливать все виденное и слышанное, делать верные умозаключения о причинах и следствиях подмеченных явлений. Отшельник с каждым годом все точнее и безошибочнее определял, каким будут лето, осень, зима, что лучше сажать этой весной и в какую пору, когда откочуют олени, удачен ли будет сезон на пушнину, какие способы охоты будут уловистей.
Для усмирения плоти старец неделями воздерживался от пищи, ходил босым, зимой и летом — в одном рубище. Со временем он так овладел собой, что, сидя на ледяном ветру, не мерз, а напротив, сосредоточившись, добивался такого состояния, при котором ему становилось жарко. В скиту, где его и без того изрядно почитали, стали поговаривать, что сие доступно только святым.
Скитожители по мере надобности хаживали к нему: кто за советом, кто поплакаться, кто за снадобьями, а кто просто поговорить о жизни, о Боге. Он всех привечал с неизменной улыбкой и вниманием. Но самым желанным гостем для него был, конечно, внук Корнейка.
Никодим не жалел времени на него, ибо давно пришел к твердому убеждению, что нет у человека дела важнее, чем воспитание и просвещение милых сердцу чад так, чтобы они стремились жить в любви, по заповедям Христа.
Паренек относился к деду с детским обожанием, считая его самым добрым, самым мудрым человеком на земле.
Поначалу, пока внук был желторотым птенцом, дед подробно рассказывал ему об их многотрудном переходе через Сибирь, о жизни в Забайкальском скиту, о том, как спешно бежали из него и добирались до Впадины, читал вслух предания старины, в книгах описанные. Слушая его, Корнейка любил разглядывать темные кожаные переплеты, вдыхать ни на что не похожий особый запах пергамента, трогать медные и серебряные пластины накладок дорогих фолиантов и напрестольного Евангелия.
Когда Корней немного подрос, Никодим и живший тогда еще у них Горбун стали беседовать с мальчиком о Боге, рассказывать о мученической смерти Христа, его заповедях, о христопродавцах, поднявших руку на веками сложившуюся богоугодную русскую обрядность, третье столетие гонимую и попираемую. Читали ему вслух книги Священного Писания Ветхого и Нового Заветов, несшие в себе Слово Божье.
— Мир донельзя изалчился, сынок. Бога в людях не стало. О душе забыли. Совесть потеряли. Помни: все бренно — и плоть, и творения людские. Одна лишь душа бессмертна. Держи ее в чистоте, не пятнай, чтоб не гореть ей потом за грехи в аду, а вечно блаженствовать в Царствии Небесном, — поучал внука дед.
— Вот бы глянуть хоть одним глазком на то Царствие.
— Сие в земной жизни неисполнимо, но ежели твое житие будет по совести, по Христовым заповедям, то Господь, по завершении тобой земного пути, может допустить в него.
— Деда, ты все про совесть говоришь, а что это такое?
— Совесть — это звучащий в каждом человеке глас Божий. Если живешь по совести, стало быть живешь праведно, без греха, в соответствии с Божьим помыслом. Посему, прежде чем что-либо сделать или сказать, всегда прислушивайся к ее голосу.
Азбуке Никодим начал обучать внука сызмальства, когда тому едва стукнуло четыре года, еще до занятий, проводимых наставником Маркелом со скитской детворой. Чтобы заслужить похвалу деда, мальчонка усердно водил пальцем по страничкам, пытаясь сложить из букв слова. Но не только кровные узы, а и простота, сердечность отношений, взаимная потребность друг в друге способствовали их необыкновенной привязанности.
Когда Никодим удалился в пустынь, Корней частенько хаживал к нему, помогал по хозяйству. Вместе с дедом готовил на зиму дрова, собирал орехи, ягоды, коренья, попутно познавая лекарскую науку. Зимой он, бывало, неделями жил в дедовой хижине, заваленной снегом. Какие это были чудные дни! Сколько полезного и интересного узнавал он, общаясь со старцем!
В одно из посещений Корней принес ему собачонку по имени Простак. Дед обрадовался подарку, как малое дитя.
— Спаси тебя Бог, Корнюша, угодил старику. Давно хотел собаку у себя поселить. Да все недосуг было щенка в скиту взять. Собака ведь — самое преданное существо. Она, как ни одно другое животное, щедро наделена даром бескорыстной любви к человеку. Теперь мне повеселей будет вечера коротать.
Они тут же соорудили у входа в лачугу конуру и покормили новосела свежей рыбой, принесенной предусмотрительным Корнеем.

 

 

***

Вечерело. Старец сидел на пороге хижины, выдвинув плечи вперед, что придавало его позе схожесть с орлом. Ветерок трепал седую бороду и волосы. Простак, свернувшись на коленях, сладко дремал. Время от времени он вздрагивал от глухого стука шлепающихся на землю созревших кедровых шишек.
По лежащему на земле стволу громадной лиственницы к Никодиму деловито подбежал коричневый, с черными полосками на спине симпатяга бурундучок — земляная белка. Встав на задние лапки и вытянув вверх тонкое тельце с прижатыми к груди передними, он, посвистывая, принялся клянчить угощение.
Старец насыпал горку орешков и с детским любопытством наблюдал, как бурундук торопливо запихивает их в защечные мешки. Вскоре он набил семян так много, что уже с усилием удерживал голову. Тем не менее зверек продолжал лихорадочно заталкивать в рот остатки угощения: зима долгая, запас не повредит. И только после того, как орешки стали буквально вываливаться изо рта, он, потешно ковыляя, понес драгоценный груз к норке.
Прибежавший из скита внук-сорванец, приметив сидящего на березе рябчика, ловко сбил его метким броском камня. Мигом снял с него шкурку прямо с опереньем и, насадив тушку на заостренную палку, завертел ее над жаркими углями.
— Скоро будет готово, — горделиво сказал он. Старец в ответ с укоризной глянул на внука, пожевал губы, но от внушения воздержался.
— Чего-то не так, деда?
— Огорчил ты меня, Корнюша. Почто тварь Божью без нужды сгубил?
— Так поесть ведь...
— Ежели проголодался, орехов или меду в кади возьми. Не по нраву — масла лещинного с лепешками отведай, сливок из кедровых орешков попей. Рябцы ведь мне как братья. Целыми днями летают, посвистывают, взор радуют, а ты удаль никчемную кажешь. Запомни: «сам себя губит, кто живое не любит»! — поучал старик. — Все сущее жить рождено. Даже дерево рубишь, помолись, дозволения испроси, по крайней нужде, мол, позволь, Создатель, воспользоваться, а потом в три раза больше семян посей и непременно поблагодари Творца за дары. Это рачительно, по-хозяйски будет, без убытку.
Погладив в задумчивости бороду, дед продолжил:
— По молодости я тоже, бывало, промышлял. Так вот, сидел я как-то на зорьке в шалашике на берегу Ветлуги — в матерой Расеи то еще было. Смотрю, опустилась на воду парочка крякв: селезень с уточкой. И так стали обхаживать друг дружку, такая радость и любовь, такое счастье исходили от них, что внутри у меня тогда все перевернулось. Ружье подниму, прицелюсь — а стрелять не могу… И так несколько раз. С тех пор охоту и бросил… Лучше уж погляжу, полюбуюсь на живых. До чего все они красивые и ладные! И ведь у каждого свой характер, свой порядок, свои привычки.
Беркут*

Отчетливо видимые в синеве неба орлы то скользили кругами друг за другом, то поднимались так высоко, что превращались в две черные точки, то зависали на одном месте, то пикировали и вновь взмывали в поднебесье.
Посреди Впадины, над тем местом, где они кружили, возвышалась скалистая гряда, напоминавшая силуэт сгорбленного медведя. На одну из ее обнаженных зазубрин наконец и опустились величественные птицы, замерев, как гранитные изваяния.
Лет десять назад тогда еще молодой паре беркутов приглянулась эта одинокая скала, и они устроили на ней гнездо. Оно представляло собой огромную кучу веток вперемежку с перьями и костями. Подстилкой служил мох и верхушки пахучих веточек багульника. Располагалось гнездо весьма удачно, и орлы чувствовали себя здесь в полной безопасности: их убежище снизу не видно, да и подняться к ним хищники не могли, а сами они далеко обозревали прилегающие окрестности.
Как обычно в конце мая в гнезде появилось яйцо, через неделю — второе. Теперь беркут летал добывать пищу один. Высмотрев жертву, он камнем падал вниз и тут же, мерно взмахивая крыльями, поднимался уже, как правило, с поживой в когтях и торопливо летел к сидящей на яйцах подруге.
Иногда орлица сходила с гнезда, и тогда на ее место спешил присесть супруг. А она разворачивала огромные крылья, потягивалась и взмывала в небеса размяться.
Настал момент, когда одно из яиц треснуло, и в щелочке показался клювик. Он жалобно пискнул. Мать, отламывая крючковатым клювом кусочки скорлупы, помогла первенцу выбраться на свет.
Боже! До чего он был жалок и безобразен! Как дрожало покрытое белым мокрым пухом тельце! Но мать с гордостью и нежностью глядела на свое дитя. Правда, недолго: вместительный, малиновый изнутри, клюв-колодец уже раскрыт и требует пищи. Отрыгнув птенцу мяса, орлица прикрыла его теплой грудью. Вскоре вылупился второй.
Птенцы были необычайно прожорливыми и непрерывно требовали новых порций мяса. Чтобы заполнить их бездонные утробы, одному из родителей приходилось без устали промышлять леммингов, тетеревов, зайцев и прочую живность. Зато и росли малыши не по дням, а по часам, постепенно покрываясь бурыми перышками.
Чем старше они становились, тем бесцеремонней требовали пищу. Вконец измотанные родители пытались не обращать внимания на их раскрытые «кульки», но не в силах терпеть душераздирающие вопли опять улетали на поиски корма уже вдвоем.
Когда солнце пекло особенно сильно, кто-нибудь из взрослых вынужден был оставаться на скале, чтобы, расправив зонтом крылья, создавать для птенцов тень. Таким же способом укрывали их и от дождя.
В тот памятный тихий, безветренный день уставшая от бесконечных поисков корма орлица парила в восходящих потоках, поджидая возвращения неутомимого супруга.
Тем временем беркутята, взобравшись на камень, беспрестанно хлопали крыльями и, подражая взрослым, пытались издать грозный клекот. Первенец, считавший пронырливого младшего брата главным виновником голода, вероломно подскочил к нему и грудью столкнул с уступа. Бедняга, то планируя, то беспорядочно кувыркаясь, полетел вниз.
Семья волков, пригнув головы к земле, рыскала в окрестностях горы Медведь. Они внюхивались в следы, выуживая свежие запахи дичи.
Один из остромордых волчат, по примеру отца, гонял по траве туда-сюда, туда-сюда, неотвратимо приближаясь к затаившемуся в кустах беркутенку. Пролетавшая в это время над скальной грядой орлица обратила внимание на то, что в гнезде копошится всего один малыш. Зорко оглядев окрестности, она заметила рыскающих у подножья гряды волков. Опустившись пониже, обнаружила и пропавшего птенца. Волчонок шел прямо на него. Мать, не раздумывая, спикировала, но кусты помешали с лёту прикончить молодого хищника. Орлица опустилась в стороне и, отвлекая внимание на себя, предостерегающе защелкала клювом.
Перепуганный волчонок оскалил клыки и визгливо затявкал, призывая старших на помощь. Родители примчались тотчас. Они с двух сторон набросились на неуспевшую взлететь грозную птицу, и волк, изловчившись, точным ударом клыков ополовинил ее крыло.
Забив, что было силы целым крылом, орлица попыталась подняться, но лишь неуклюже завалилась на кровоточащую култышку. Воодушевленные хищники вновь ринулись в атаку. Чувствуя, что в небо ей уже не подняться, птица опрокинулась через хвост на спину и, громко клекоча, выставила страшные когти-крючья. Столь устрашающая поза остановила атакующих. Звери закружили вокруг, чтобы напасть с тыла.
Услышав призыв подруги, с неба на волка черным вихрем обрушился беркут. Восемь когтей-кинжалов вонзились в загривок и, приподняв, опрокинули зверя наземь. Мощный удар стального клюва оглушил его. Бесстрашный орел рвал когтями живот серого, когда ринувшаяся на выручку волчица, сомкнув челюсти, обезглавила пернатого рыцаря. Добив и раненую орлицу, она подозвала перепуганных волчат.
Вскоре от царственных птиц остались лишь две груды перьев.
Порыскав вокруг, волчица обнаружила и затаившегося птенца. Не помогли тому ни хранимое им молчание, ни полная недвижимость. Слегка придушив орлика клыками, мать отнесла еще живую добычу выводку для забавы.
Израненный же волк заполз под выворотень, чтобы никто не видел его последних мучений.

Ольга, ходившая с бабами по грибы, сообщила сыну о кучах бурых перьев у подножья горы Медведь. Когда Корней вскарабкался на орлиную скалу, то обнаружил в гнезде уже совсем сникшего от жажды и голода птенца. Увидев человека, малыш с надеждой раскрыл клюв...
Через неделю орленок встал на крыло, но Корней еще долго подкармливал нового питомца — Рыжика, подзывая его к себе особым пересвистом. Орленок так привязался к парню, что безбоязненно ел с его рук. Впоследствии, завидев с высоты благодетеля, он трепещущей тучей внезапно налетал на него и, довольный произведенным эффектом, с трудом размещаясь на плече спасителя, складывал крылья, демонстрируя темно-коричневую с рыжинкой грудь. Собрав золотистые заостренные перья на голове в великолепный хохолок, Рыжик заглядывал в лицо Корнея и, поблескивая желтыми глазищами, щелкал клювом. Парень ласково гладил приятеля и угощал чем-нибудь вкусненьким: рыбой или дичью. Со временем Рыжик так избаловался, что, если лакомство не давали, сердито дергал друга за волосы и обиженный улетал. Пристыженный Корней сразу шел к речке, вынимал из ближней морды* пару рыбин и свистом возвращал любимца. Мир восстанавливался.

(Окончание следует)

 


* Журнальный вариант.

 

*Антихрист — противник Христа — человек, который явится перед вторым пришествием Христовым, выдавая себя за Бога, и воцарится над всеми народами. Будет уничтожен Христом Спасителем.

* Двунадесятые праздники — двенадцать главных (после Пасхи) православных праздников. Вечером накануне их всегда служится торжественное всенощное бдение.

* Верста = 500 сажен = 1500 аршин = 1066,5 метров.
**Рождество Богородицы — христианский праздник, относящийся к двунадесятым праздникам. Отмечается 21 сентября, в день рождения Божьей Матери.

* Сермяжные (одежды) — одежда из грубого, неокрашенного домотканого сукна.

* Ветхий Завет — первая часть Библии, относящаяся к жизни человечества от сотворения мира до Рождества Христова.

* Новый Завет — вторая часть Библии, охватывающая период времени от Рождества Христова и доныне. Общее название для первых четырех книг Нового Завета — Евангелие (греч. «радостная весть»).

* Иисус — по первоначальным книгам имя Христа пишется с одним «и», а не с двумя, как повелел впоследствии Никон.

* Куколь — схимническое облачение чёрного цвета с острым верхом.

* Схимник — монах, отличающийся особой  строгостью духовной жизни.

* Преподобный — святой из монашествующих, который прославился богоугодными свершениями и строгостью.

* Пу́стынь — глухой монастырь, далеко отстоящий от селений.

* Голос косули зачастую похож на лай собак.

* Архиерей — общее название высших православных священнослужителей (епископ, архиепископ, митрополит, патриарх).

* Никоновы нововведения, кроме троеперстия, включали в себя много аспектов — сокращалась литургия, а также чины крещения, покаяния, тексты некоторых молитв. Вводилось хождение вокруг алтаря «противу солонь» (т.е. против движения солнца) вместо «по солонь».

* Наставник — служитель культа в беспоповском старообрядчестве.

* Демоны — бесплотные существа, бывшие некогда Ангелами, но возгордившиеся и во главе со своим предводителем — диаволом — восставшие против Бога, за что были низвержены с Неба на землю. Они не могут, как истинные Ангелы, читать человеческие мысли,  но могут внушать свои.

* В старообрядческих общинах, как правило,  принято не целоваться, а только «ликоваться» — то есть щекой прикладываться к щеке другого.

* Камень — старинное название Уральского хребта.

* Пеструшка — речная форель.

* Просфора — хлебец круглой формы, употребляемый для совершения  таинства.

* В староверческих молельных домах колоколов  не вешали. Для призыва на службу  использовали «било» — сухую доску, похожую на весло, по которой  колотили деревянным молотком.

* Городки — игра, в которой деревянные фигуры из  круглых чурочек сбивают издали длинными палками (битами).

* Онучи — обмотка на ногу под чуни (лапти).

* Метание — малый земной поклон, особо соблюдаемый старообрядцами.

* Бегунский толк — течение в беспоповском старообрядчестве, возникшее в XVIII веке. «Спасение души» для бегунов —это «вечное странствие».

* Бечевание — протягивание судна по реке бечевой (веревками).

* Икона Семистрельной Божьей Матери — особо почитаемая в православии икона Богородицы. Этому образу более пятисот лет. По происхождению северорусская.

* Охлуп — конек крыши.

* Часослов — богослужебная книга, содержащая псалмы, молитвы, песнопения и другие тексты суточного богослужения.

* Острог — казенная деревянная крепость, обнесенная крепким бревенчатым частоколом.

* Рухлядь — пушной товар, меха.

* Луча (эвенк.) — русский.

* Осиктокан (эвенк.) — звездочка.

* Переправа — переход в староверство (смена веры).

* Сусак — растение от полутора метров высотой с бело-розовыми зонтиками цветов, с толстыми крахмальными корневищами.

* Унты — мягкие, очень тёплые, как правило, расшитые меховые сапоги.

* Нодья —  костер для ночлега: промеж кольев кладут два достаточно толстых сухих ствола; жар и скорость горения регулируют приподниманием или опусканием верхнего ствола.

* Поветь — помещение под навесом.

* Чага — многолетний лекарственный гриб семейства тутовых. Развивается, как правило, на стволах березы в виде бугристого нароста черного цвета.

* Серьга — кожистый вырост под горлом, с кулак величиной, встречается как у лосих, так и у лосей.

* Пу́стынь — уединенная обитель, лачуга отшельника.

* Беркут — самый крупный орел, обитающий в России.

* Морда — ловушка для рыбы, сплетенная из гибких прутьев ивы или тальника.

 

 


 

 


Валерий ФАТЕЕВ



ТРИ РАССКАЗА

 

 

Ночной автобус


– Поехали? — спросил старшего Юрий Иванович. Он уже снял ручник и мотор, как бы предчувствуя работу, загудел громче…
— Щас… — Петр Васильевич вглядывался в приоткрытую дверцу. — Еще один в магазин побежал, да вот он.
Опоздавший, паренек в большой собачьей шапке, протиснулся в дверь. Обеими руками он крепко прижимал к себе бутылку.
— Начинается, — неодобрительно проводил его взглядом водитель.
В самом хвосте расселись студенты — после каникул у родителей возвращались в Магадан. Пожилого мужчину, пожаловавшегося на сердце, Петр Васильевич посадил в первое кресло: тут попрохладнее и, если что, сразу видно. Свое, крутящееся, он уступил чернобородому полковнику из ГАИ. Тот был в крепком поддатии, но держался пока молодцом. Но и его ни к чему всему народу показывать — пусть спиной к салону и сидит.
— А нас-то возьмете?
Мест не хватило троим.
Всех их водитель знал. Бухгалтер коммунхоза, наверное, отчет сдавать едет. Учительница с Мадауна и совсем еще девчушка, она с ними же позавчера и приехала в поселок. Может, к родителям, да нет, от родителей с баулами едут, а у этой, кроме скромной сумочки и пакета, ничего. А может, и на свидание. Времена-то какие — не парни к девкам, а наоборот. Да и то сказать, где они — женихи? Мало того, что и по статистике их не хватает, так еще по тюрьмам да колониям или водку хлещут да наркоманят, а это, считай, уже безвозвратные для женского пола потери.
Бухгалтера с девчонкой Петр Васильевич определил на шконку, где обычно отдыхал сам. Спать ему все равно сегодня не придется, а ехать людям надо. А учительница до Мадауна и постоять может, не обидится.
Тронули.
Автобус фыркнул и как застоявшийся конь бодро выбежал на дорогу. В свете фар проплыла черная труба котельной, гастроном, остов недавно сгоревшей средней школы. Пожарища — верная примета разрухи и безвременья. В этом Усть-Омчуге летом универмаг сгорел дотла при странных обстоятельствах, сейчас вот школа, а сколько жилых домов да бараков — никто и не считает. А чего считать, если половина их — крепкие добротные двухэтажки — пустует. Раньше за каждый метр в бараке дрались, а теперь некому здесь жить…
Мой-Уруста, Сибит-Тыэллах, Нелькоба, Чигичинах — больше двадцати поселков только по Теньке канули в небытие. Колыма ужимается, как шагреневая кожа… А ведь уже проходили: Хрущев в шестьдесят первом на Сахалин летом приехал, ему лысину солнышком напекло, он и удивился — за что, мол, им, северянам, надбавки платят. Отменить!
Разбежались люди. Сколько потом усилий пришлось приложить и миллиардов потратить, чтобы сахалинский народ назад возвратить и порушенные поселки поставить.
Урок не впрок, и от этого горько.
Вырулили на трассу, и тут, на открытом пространстве, в лоб ударил снежный заряд. Ветер гудел за стеклами, тонкими стенами салона, и голос двигателя терялся в его гуле. Но метель пока разыгрывалась верховая, и это обнадеживало. Поземка куда хуже — переметет трассу и глазом моргнуть не успеешь, как по уши в сугробе окажешься. И кукуй, пока с дистанции подмога не подоспеет. А их, дистанций, теперь раз и обчелся. До Палатки только одна и осталась, аккурат через сто километров.
— Прорвемся? — вопросительно посмотрел на него Юра. — Как там восемьдесят девятый…
До Мадауна два перевала, и самый опасный этот, на восемьдесят девятом километре, перед самой Арманью. Затяжной крутой подъем по борту пропасти — и сразу поворот почти под прямым углом. Если на верхней точке шлифанешь, молись Богу, назад уже не вывернешь.
— Ни одного перевала не боюсь, — пожаловался Петр Васильевич. — Хоть что-то можно сделать, а тут или пан, или пропал, без вариантов.
…Тепло в салоне размаривало, ветер и мотор убаюкивали, и уже через час большинство пассажиров дремали. Привычно крутил баранку Юра, а Петр Васильевич принялся расспрашивать полковника ГАИ о каких-то тонкостях в обмене водительских прав.
Полковник рассказал, а потом посетовал:
— Вот ведь незадача. Я в Омчак зачем ездил — эти самые новые права водителям возил. Созвонился с тамошним инспектором, предупредили всех, а никто не пришел. А я почти четыреста километров отмолотил на автобусе, своя машина поломалась… Ну и хрен с ними, в следующий раз пусть они в райцентр едут. А мы по паре пузырей на грудь взяли и дальше.
— Куда дальше-то?
— В Сусуман. У Палатки возле таможни меня ссадишь, дождусь утреннего автобуса или попутки. Что делать — надо! У меня тысячи бланков с собой — по всей трассе развезти.
Гаишник щелкнул ноутбуком, на голубоватом экране игриво задвигала обнаженными телесами женщина…
— Черт! — Юра едва в кювет не съехал, до того неожиданно было это явление здесь, в глухой полночи, на заснеженной трассе.
— Музыку хотите?
Крутой ансамбль ударил по ушам, и Петр Васильевич зашипел сердито:
— Ты что, люди спят, сделай потише.
За разговором не заметили, как подошел тот самый восемьдесят девятый.
Петр Васильевич сменил Юру и вел автобус, напряженно вглядываясь в узкий, будто вырубленный фарами коридор. Скорость на подъеме упала, пешеход обогнал бы.
Вот оно — на верхней точке внезапно в свете фар выросла каменная стена, и Петр Васильевич, еще не видя самого поворота, но точно о нем зная, сразу крутанул руль вправо, до упора, до последних сил двигателя выжимая педаль дросселя. Автобус, почти разворачиваясь на месте, бампером в сантиметрах прошел от скалы и медленно въехал на террасу.
— Уф!
Покатились.
Прошелестел длинный мост над закованной в лед Арманью, и въехали в поселок дорожников. Мадаун спал.
— Пять минут стоим, — водитель включил свет в салоне. — Кому что надо… Можете размяться.
В Мадауне сошла учительница, и полковник облегченно вздохнул. Он несколько раз предлагал ей свое место, но женщина упрямо отказывалась — от пьяного услугу примешь, потом не отвяжется.
— Тут столовая раньше была,  — с надеждой вспомнил кто-то.
— Была да сплыла. Хорошо хоть сортир остался. Пользуйтесь — до Палатки больше часа ходу.
Петр Васильевич сказал и сам себя одернул: еще неизвестно как оно обернется. Метель набирала силу, и снег повалил. Густой, лохматый, он прямо на глазах застилал колею.
Надо нажимать. До перевала Гусакова полотно стрелой летит по долине, есть где газануть. Понятно: возле своего дома да за дорогой не смотреть, но, сколько помнит себя Петр Васильевич, участок здесь всегда был вылощен, как дорогой пес. Бывало, едешь и смотришь в приятном удивлении — бульдозерист, чтобы дорогу пересечь и полотно не повредить, пару досок под гусеницы обязательно положит. А летом? Когда по всей трассе пылища несусветная, здесь всегда полито да еще свежей глиной подсыпано и утрамбовано — лучше любого асфальта. Не зря тогдашнему начальнику дистанции Лебедеву звезду Героя Труда дали, во!
А сам Гусаков… Знал, что в любой момент лавина может сойти, и все равно пошел на перевал: автобус ожидался из Магадана, а пурговало хлеще сегодняшнего. И попал парень. Три дня, говорят, откапывали. Памятник ему потом здесь, у подножия, поставили, неизвестно, цел ли? Сейчас за медный болт могилу могут раскурочить, что за люди! Ну креста на тебе нет, понятно, но ведь башкой пошевели — человек жизнь не за себя положил, подвиг совершил, благодарные товарищи ему в память знак поставили, а ты ради копеечной выгоды такой грех на душу берешь, что и сам его груза не представляешь. Здесь и богохульство — ведь покойник давно уже во владениях Господа, и святотатство: могила, память — святые вещи, и мародерство это обыкновенное, если ты ни во что высшее не веришь. Прежде, чем руку поднять — подумай. Души нет, так, может, хоть полторы извилины осталось!
За Дондычаном пошли первые заструги. Длинные языки снега пересекали дорогу, прямо на глазах распухая морскими волнами. Место здесь открытое, и ветер дул с такой силой, что под его порывами автобус покачивало, как лодку.
Скорость пришлось сбросить, но и на пониженной автобус шел внатяг, зад заносило и, выравнивая машину, приходилось почти беспрерывно крутить баранку.
И все-таки уже перед самой террасой, перед лесным затишьем очередной заструг — настоящий сугроб — одолеть не удалось. Автобус взвыл, бешено прокрутились колеса, и Петр Васильевич выключил скорость. Не одеваясь, выскочил из кабины, обошел вокруг.
Еще можно выскочить! Если постараться.
Он вскочил в салон и включил свет.
— Мужики! Если сейчас не откопаемся, сутки загорать будем. Давай на выход!
Кроме спящего полковника, вышли дружно, даже геолог-сердечник. Петр Васильевич на него покосился, но ничего не сказал. Может, оно и к лучшему, пусть проветрится.
На сугроб накинулись, как на врага. Лопаты, доски, кому не хватило — стали на смену. И ветер в толпе да в работе как бы и притих.
Петр Васильевич осторожно, почти ощупью — а он и в самом деле ощущал сопротивление под колесами, как под собственной стопой, — въехал в снеговой коридор, поддал газу, двигатель рявкнул, и автобус вырвался на чистое.
— Залезай!

Перед таможенным постом полковник очнулся от хмельного забытья.
— Ты это, к посту меня подвези, чтобы вещи через всю площадку не тащить.
— Не положено, — отозвался Петр Васильевич. — Там знак.
— Ну и что, что знак…Ты со мной.
— Сегодня с тобой, завтра — нет, — перегар от полковника разил такой, что, разговаривая, Петр Васильевич отворачивался.
Полковник ушел, попрощаться забыл.
— Зря ты так с ним, — заметил Юра.
— А с ними хоть как, не верю я ихнему брату.
Дальше пошли без приключений. Приключения ждали в Палатке.
В кафе «Дорожное» на окраине поселка, несмотря на полуночный час, было людно. Клубилась разношерстная компания местных недорослей, две трассовки с испитыми лицами со скучающим видом ждали дальнобойщиков, вдрызг пьяный мужик пытался подняться из-за стола и не в силах сделать этого до конца опять падал на стул.
— Водила, — бойко подскочил к Петру Васильевичу совсем еще молодой пацан в легкой куртке и без шапки. — Я только от хозяина откинулся, с Талой, возьми до Магадана, мамка ждет…
Петр Васильевич кивнул головой. Такого грех не взять. Как амнистию объявили, с колонии едут и едут. И все без денег: говорят, нет на проезд у государства, добирайтесь сами. Местные, ладно, доберутся, а вот кому на материк… Осядут в Магадане, в поселках трассовских, без жилья, без работы, помыкаются-помыкаются и опять к «хозяину».
— Стоим пятнадцать минут, — громко предупредил он.
За эти пятнадцать минут бывший зэк успел сцепиться с местными, ему подвесили хороший фингал. Срывая злость, он, в свою очередь, прицепился к пьяному мужику, все еще не оставлявшему попыток приобрести вертикальное положение. Но за того неожиданно вступились проститутки, наверное, имели свой интерес. И нетрезвые студенты нехорошо возбудились.
Петр Васильевич торопливо допил компот, прошагал к машине. Прорезая злобную матерщину и женский визг, прогудел клаксон.
— Кто хочет ехать — поехали!
И вовремя: пьяный мужик откуда-то вывернулся, да не один, а с дружками, с дрекольем, видно ближайший забор сокрушили.
Но водитель уже дал газу, и драчуны, кафе, сама Палатка остались позади. Ровное, в легкой снеговой дымке, бетонное полотно стелилось под колеса, машина просила скорости, и она ее получила.
В аэропорт прибыли даже с опережением графика. Ненамного, минут на двадцать, но раньше. Транзитные пассажиры успокоенно собирали свои вещи. Через два часа они уже будут на борту самолета, через восемь — далеко отсюда, на другом конце света, в другой жизни — шумной, стремительной, яркой. И им трудно будет поверить, что еще сутки назад они пробивались сквозь пургу и снеговые заносы по Колымской трассе.
Студенты, а к ним приладился еще и молодой зэк — «Санек меня зовут, Санек» — в буфете добавили да еще с собой принесли. Музыка на задних сиденьях стала громче, и дымком оттуда потянуло.
— Кто хочет курить, терпи до Магадана, — спокойно предупредил водитель. — Иначе высажу и будешь попуткой добираться.
Санек демонстративно пыхнул сигаретой, но, видимо, вспомнив, кому вообще он обязан тем, что едет, сплющил ее пальцами, а окурок спрятал в карман.
«Вот радость маме едет, — думал Петр Васильевич. — Ни работы, ни учебы, выпивка да баловство на уме. Месяц покрутится на воле, чего-нибудь натворит и опять в тюрьму».
На Уптаре притормозил. Выходила высокая пожилая женщина, ее Петр Васильевич вез еще с Нелькобы и запомнил по большому черному чемодану.
Неожиданно Санек тоже выскочил из салона.
— А, зайду к корешам, погуляю.
На автобусной остановке в этот уже предутренний час было пусто. Женщину никто не встречал, и надо было видеть, с каким испугом она взглянула на нежданного попутчика. Тот, не обращая на нее внимания, пошел в сторону колонии, упрямо сгибая навстречу ледяному ветру непокрытую голову.
— Надо было хоть старую шапку ему дать, — с запозданием пожалел Петр Васильевич. — Простынет, дурачок.
А женщина с отчаянием смотрела на отворачивающий с остановки автобус, на Санька, уходящего, но еще не ушедшего.
— Боится, — правильно понял ее состояние водитель и притормозил.
— Ты чего? — спросонья спросил Юра.
— Ремень должно быть ослаб, что-то зарядка падает…
— Да не может быть, мы же его только поставили…
— Да спи, я сам посмотрю.
Он вылез из теплой кабины и открыл капот двигателя. Увидел, что женщина успокоилась. И тут со стороны поселка показался человек.
— Дима, Дима! — обрадованно закричала женщина.
Остаток дороги ехали молча. Угомонились и сладко похрапывали студенты. Клевали носами и другие пассажиры. Только геолог страдающими глазами глядел вперед на набегающую дорогу.
— Вам плохо? — осторожно спросил Петр Васильевич.
— Час Быка, — проговорил тот. — Всегда в это время жмет.
— Может, к «скорой», все одно мимо проезжаем.
— Нет, нет, спасибо. Не могу я к ним, в больницу упекут… Дела. Да и не страшно — нитроглицерин принял, сейчас отпустит.
Летели мимо сопки, припорошенные снегом кусты, телеграфные столбы. Высокое утреннее небо распахивалось во всю свою глубину.
Спали за спиной пассажиры. Геолог, ставший коммерсантом и оттого мучающийся сердцем, бухгалтер с балансовым отчетом, студенты, беззаботные, как птицы, счастливые и несчастливые, трезвые и не очень. Все разные и все вместе — маленький кусочек колымского народа, встречающий новый день на колесах.
«Встреч…ный! Вот оно!»
Как в кошмарном сне громадный автокран, до этого ровно кативший в своем ряду, вдруг круто повернул и вышел на осевую.
Лоб в лоб!
Тормозить было невозможно. Автобус тут же бы развернуло беззащитным боком, и многотонная хищная стрела крана протаранила бы салон насквозь.
В десятые, а может, в сотые доли секунды Петр Васильевич сумел бросить машину между кюветом и рушащимся на них неуправляемым КРАЗом. Только крыло по боковине чиркнуло, но даже от этого легкого касания автобус едва в кювет не слетел.
— Мать твою, — ругался во весь счастливый голос Юра. Как водитель он понял, что им грозило. — Я ему щас!
Но водитель КРАЗа сумел, видимо, проснуться, выровнял машину и, убедившись, что все обошлось, покатил дальше.
— Ну, подлец! — восхитился Петр Васильевич. — Даже не тормознул.
— Я номер записал.
— Да хрен с ним, с номером, главное — обошлось.
— Не обошлось, — вдруг медленно сказал Юра.
Петр Васильевич проследил за его взглядом. Геолог полулежал в кресле, и его рука неестественно свисала с подлокотника. Юра осторожно взял ее и отрицательно покачал головой.
— Не выдержал, бедолага. Может, не надо было его наперед сажать…
Может…
Уже после рейса, всех этих хлопот с оформлением покойника, с объяснительными и разговора со следователем, Юра утешал:
— Да не мы виноваты — сердце. Дорога тяжелая, жизнь подлая. Переживал, конечно. Давай за упокой его души, наверное, хороший был человек, коли переживал.
— Только бы войны не было, — почему-то подумал Петр Васильевич. — Только бы не война, остальное все стерпим.
Следующий рейс был через сутки и, допив водку, они пошли отсыпаться.

 

 

Я живой, мама!

– Стоп, машина! Команда на палубу! Приготовиться к выборке трала!
Капитан внимательно смотрел, как взрывая литую зыбь моря, выныривает из его глубины трал. Уже по метельной круговерти чаек, по натужному реву лебедки, по тому, как дернулся, будто крепкая рука схватила его за корму, сейнер, понял…
— Есть рыба!
Серебряным водопадом падала и растекалась по палубе селедка. Здесь, у острова Прибылова в Беринговом море, ее было столько, что уже в первые дни путины капитан приказал забить досками лоцпорты — отверстия для стока палубной воды — и жирной отборной сельдью нагружали сейнера под жвак, а что не помещалось, буксировали за собой в туго завязанном траловом мешке. Со стороны посмотреть, улыбнулся капитан, плетемся, как бабы с колхозного базара.
В четырех кабельтовых справа по курсу покачивался на ленивой зыби сейнер «Бокситогорск»  — старый соперник. Там уже расправились с выборкой, и тяжело груженное судно медленно разворачивалось в направлении далеких льдов, где дымила поджидавшая их плавбаза «Феликс Кон».
— Что-то заторопился,  — проводил его взглядом капитан, и в этот момент его тронул за плечо радист — высокий немногословный Никола Стефанюк.
Желтый листок радиограммы шевелился как живой — тянуло сквозняком из открытой фрамуги — подрагивал в пальцах. Черные контуры букв складывались в слова…
«Метео. Штормовое предупреждение. Циклон Руби в 23.00 время Гринвича изменил направление с западного на северное. Скорость ветра до сорока — пятидесяти метров в секунду. Высота волн до восьми метров. Возможно обледенение. Всем принять меры безопасности!»
— Что, Никола, хреново?
— А то! Флагман орет, чтобы все во льды бежали. Тут кто быстрей…
Стефанюк вопросительно посмотрел на капитана. Они давно ходили вместе и право на откровенность имели. РДО значило, что в эти минуты с сумасшедшей скоростью прет на них циклон — спрессованные в миллионотонный кулак вода, воздух и снег. Если синоптики не ошиблись, то через два-три часа кулак этот обрушится на экспедицию. До кромки льда, куда советует бежать флагман, не меньше пяти часов полного хода. Понятно, почему заторопился «Бокситогорск» и прямо на глазах пустела водная гладь горизонта.
Еще несколько секунд капитан глядел на море, на волны, дымящиеся морозным паром, обвел взглядом палубу, отметил, как тяжело просело в воду судно.
— Дед,  — крикнул он в машину. — Будем убегать — выжимай все, это серьезно.
— Понял,  — откликнулся из железных глубин стармех.  — За нас не дрейфь. Главное, рули.
— Машине — полный ход! Палубной команде задраиться по-штормовому! Право на борт! Курс — сорок!
А когда первый «баран», тяжело вспухнув белоснежной пенной гривой, ударил в скулу, капитан решился…
— Рубить лоцпорты! Рыбу  — за борт!
Матрос Костя Болдин, светлоглазый коренастый крепыш, последней команде не поверил, огляделся в растерянности по сторонам.
— Руби, чего рот разинул! — подтолкнул его вездесущий боцман Севрюков. — Вот оно…
Что-то страшное и непонятное, клубящееся на все небо сразу, чертом вырвалось из-за горизонта и всей своей страшной силой и тяжестью рухнуло на сейнер.
Следом свалилась темнота.
…Первый шквал не напугал капитана «Дружного». И не такое бывало. В Беринговом и Охотском морях шторм — нормальная погода. Главное — устоять, продержаться носом на волну, пока прогромыхает, промчится этот неизвестно откуда свалившийся им на головы Руби.
Люки задраены, машина в порядке, команда обучена — не впервой.
…Если только не мороз!
Не ветер ураганный, не волна под клотик, а лед, обыкновенный лед — самый страшный сейчас враг рыбака. Чуть где задержалась капля воды, на ее месте уже ледяной пушистый шарик. Шарик стремительно перерастает в гроздь, гроздь — в бульбу, и вот уже палуба, надстройки, леера — все покрыто толстой, пухнущей прямо на глазах ледяной броней.
Беспомощное, потерявшее ход, рули и устойчивость судно обречено. Вот почему не в теплых сухих кубриках, как, к примеру, летом, встречает команда ураган. Все, кроме вахты, на палубе. Вооруженные пешнями и ломиками, на кувыркающемся как Ванька-Встанька суденышке, они без остановок окалывают лед с палубы, надстройки, лееров — отовсюду, куда может дотянуться рука.
Лед и пот.
Лед и кровавые мозоли.
Лед и жизнь. Иначе… лед и смерть.
Это не фраза. Года не прошло, как погиб из-за обледенения экипаж «Рыболова». Двадцать шесть человек списочного состава и еще один, совсем парнишка, в списках не значился. Мать упросила капитана взять хотя бы на один рейс, болтается на берегу парень, с плохой компанией связался, как бы до беды не дошло…
Те тоже в шторм и мороз попали. Тоже перегруз, и хотя до бухты «Светлой» пара миль оставалась, не дотянули. Кувыркнулись, и ни один даже на палубу не успел выскочить. Так все там, на дне морском, и лежат в обнимку. Раньше, в советское время, непременно вытащили бы сейнер, глубины позволяют. А сейчас владивостокское спасательное судно только за путь миллион запросило, будто и не русские люди… Рынок, все рынок, а точнее, звериный базар, где каждый за бакс готов глотку ближнему перегрызть.
Телевизионщики смогли подводной кинокамерой снять «Рыболов». Лежит на борту, а вокруг трал и облако какой-то живности — не разглядеть.
Эх, вот она — звезда рыбака.
Ваня, как и остальные рыбаки, перепоясан страховочным поясом, тонкий стальной тросик защелкнут на карабин, второй конец его свободно движется по лееру, натянутому вдоль борта.
Когда первый вал хлестко ударил по корпусу «Дружного», рыбаки, не удержавшись на ногах, покатились по палубе.
Сверху капитану показалось, что куча апельсинов — спасательные жилеты на сейнере — оранжевого цвета — рассыпалась по обледенелым доскам. Удержался один Севрюков — будто влип в фальшборт, пропуская волну. И сразу, едва отфыркался от соленой воды, заорал…
— Леонов, Борисенко! Бросай зюзьки, без вас смоет! Давай на ботдек — окалывай! Остальные — по местам по расписанию!
Застучали пешни, ломики, топоры — кому чем сподручней. Ваня колотил лед, с дьявольской быстротой выраставший на подветренной стороне рубки. Казалось, остановись на мгновение, и тебя самого закует в ледовый скафандр. Такой густоты и вязкости была вода, что даже со стальной вертикальной плоскости не стекала, а медленно сползала, а то и вовсе замирала, мгновенно схватываемая морозом.
— Как желе,  — почему-то подумалось ему, и это была одна из немногих мыслей, что осталась в памяти. Он рубил лед, падал, сбитый очередной волной, опять яростно колотил ломиком, и горячий соленый пот смывала ледяная соленая вода. В полдень стемнело, пришлось врубить все прожектора и лампы. Ураган летел через сейнер с таким гулом и ревом, что команды капитана, даже многократно усиленные трансляцией, прорывались глухо, как сквозь вату.
— Боцман! Ты что — про бак забыл?
Зосимыч приправил команду крепким словцом. Неизвестно, когда на носу судна успела вырасти громадная ледяная бульба. Севрюков с двумя матросами кинулся на бак, но в этот момент сейнер буквально воткнулся в водяной вал, и, когда он прокатился, боцман и матросы оказались отброшенными к надстройке. Одного из них, Бориса Степина, хлопнуло так, что кровь из ушей пошла.
Сквозь разрывы в бешено несущихся тучах вдруг слабый свет пробился, и среди водяных гор, совсем рядом, все увидели неестественно накренившийся сейнер.
— «Бокситогорск» тонет!
Словно подтолкнутый этим криком «Бокситогорск» дернулся, пошел, описывая широкий круг, но, не закончив его, зачерпнул палубой и легко, как поплавок, перевернулся.
Тут же на сверкающем горбатом днище появились две черные фигуры.
— Старпом Федин и, наверное, радист, — не отрываясь от бинокля, тихо сказал Зосимыч.
Он знал, что остальные там тоже пристегнуты, так и ушли, прикованные к судну. А капитан… большая, видно, у него оказалась очередь до своего права покинуть судно последним.
Перевернутый сейнер с людьми на киле несло мимо «Дружного». Был ничтожный, но все-таки шанс…
— Приготовьте концы!
Два метких броска достигли цели. Но радист, молодой, неопытный моряк, заторопился, не удержал петлю и топором ушел вниз.
Старпом обмороженными пальцами завязать узел не смог — несколько раз обмотал вокруг торса линь, и конец его намертво сжал зубами. Да так, что когда его подняли на борт, то разъять челюсти не смогли.
Минуту заняла операция, но, взглянув на бак, капитан по-настоящему испугался. Бака как такового не было. Был полностью закрывавший его громадный ледяной колпак. И уже появился дифферент на нос. Если этот колпак не сбить, ходу им самое многое — полчаса. А вручную явно не околоть.
— Заводи трос, Севрюков!
Боцман понял его с полуслова. Только траловой лебедкой и можно сдернуть такую глыбу. Но кто сможет завести трос — это же надо по открытой палубе добраться аж до якорного колодца.
Он оглядел свое воинство. Обмороженные, с черными распухшими лицами, пешни из рук валятся… Кто из них?..
Он жестом показал капитану, что идет сам, и с кольцами стального упругого троса шагнул вперед. Помогая ему, капитан чуть отвернул, подставив волне скулу. Сейнер рискованно — градусов на тридцать — положило на борт, но за мгновение до этого боцман успел взмахнуть рукой. Петля выброски опоясала ледяной нарост и тут же, натягивая ее в звонкую струну, заработала лебедка.
Резкий короткий свист рассек ураганный гул и почти одновременно с ним Севрюков удивленно взмахнул руками и согнулся, нет — переломился пополам. Рыбаки кинулись к нему и в ужасе остановились…
Сверху капитан не сразу понял, что произошло, а когда понял, на мгновение растерялся.
Оно могло бы дорого обойтись «Дружному», это мгновение…
Но тут с выброской вперед шагнул Болдин. Наверное, он и за борт шагнул бы, лишь бы подальше от того страшного и кошмарного, что еще миг назад было смелым и сильным человеком.
Он не помнил, с какой по счету попытки, но трос завести ему удалось. И вовремя. Нос сейнера уже и не выныривал из ледяных валов, и сейнер шел, толкая впереди себя настоящий айсберг.
На этот раз трос выдержал. Сдернутая лебедкой ледяная гора, ломая фальшборт, рухнула в море, и «Дружный» сразу вздрогнул и, вынырнув из воды, устойчиво взлетел на волну.
Зосимычу показалось даже, что сейнер, почти как человек, с облегчением вздохнул. Но это, конечно, был его собственный вздох.
Сзади сопел в затылок радист.
— «Севск» SOS дал. И молчит.
Молчат после SOS только в одном случае. За эти часы радист принял столько отчаянных призывов о помощи, сколько не слышал их за всю жизнь. Но тут…
На «Севске» работал его брат.
Капитану нечего было сказать. Что тут скажешь? Да и не время. От одной беды ушли — вторая навалилась. Видимо, жестокая болтанка сместила трюмный груз — образовался крен на правый борт. Его стало больше захлестывать, и скоро сил у ребят уже не было — он полностью покрылся льдом. Люди уже не реагировали на команды, кое-кто, взмахнув пешней, падал вслед за ней. Порог человеческой усталости, когда все становится безразличным, даже собственная смерть, был близок.
Зосимыч сам спустился на палубу, будил ребят, уговаривал, орал, иных хлестал по щекам. И, должно быть, вид капитана, обычно спокойного и сдержанного, был настолько страшен, что рыбаки один за другим поднимались и, шатаясь, принимались окалываться.
Из трюма поднимали бочки с рыбой и выбрасывали за борт. И уже недалеко было до спасительной кромки льда, до убежища.
Ваня стоял на турчаке, бездумно, как во сне, накидывая на барабан кольца троса. И тут волна ледяной крошкой хлестнула ему прямо по глазам. Он машинально отшатнулся, ударился головой обо что-то острое, и свет померк.
Дальше борьба с циклоном шла уже без него. Он не знал, как с ужасным креном добрались они до льдов, как стали переворачиваться, и только вышедший навстречу рефрижератор вовремя подставил свой борт.
— «Себеж» тоже. Уже у плавбазы перевернулся. Рядом Пэры стояли — никого не смогли спасти. «Нахичевань» пропала. А японцев сколько…
Капитан, уже свежевыбритый, глотал, смакуя, кофе и рассеянно слушал радиста.
— Странное дело, Зосимыч! Управление просит, чтобы все члены экипажа сообщили своим близким, что они живы. Срочно!
— Их сейчас пушкой не разбудишь,  — усмехнулся капитан. — Вон возьми адреса и сам дай.
— А текст?
— Придумай что-нибудь…
У себя в рубке радист долго сидел, как в оцепенении. Вспомнилась мать, босоногое детство, брат, с которым рядом, не расставаясь, прожил он до вчерашнего дня. Мать еще ничего не знает, но первой придет к ней его РД.
Он настроил рацию и передал.
— Я живой, мама!
И тут он, здоровый сорокалетний мужик, не выдержал и заплакал — молча, содрогаясь от рыданий всем своим громоздким телом. Он плакал, а пальцы его автоматически делали привычную работу. В Тулу, Москву, Смирновку, Магадан, во все концы большой нашей земли летели телеграммы с одинаковым и пугающим своей необычностью текстом: «Я живой, мама!»

 

Разрыв-трава

На Кубаку мастер прилетел в субботу. Прямо на летном поле, сплошь заросшем вейником вперемешку с розовыми свечами иван-чая, его встретили двое.
— Стив,  — представился коренастый крепыш с жесткими, как отлитыми, чертами лица,  — служба безопасности.
— Джон, заместитель директора,  — протянул руку второй. Этот вроде был попроще, с лица у него не сходила мальчишеская под их президента улыбка. И сложение у него было, как у юнца: гибкий, вертлявый... все у него двигалось почти одновременно. Руки, язык, каждая черточка лица. Даже стоять он не мог спокойно, все пританцовывал.
И чего они все улыбаются, с легким раздражением подумал мастер. Будто вся жизнь — сплошная радость и все им братья и любимые.
Впрочем, ему они могут быть и действительно рады, если дело обстоит так серьезно, как обрисовывали ему в головном офисе их компании.
— В гостиницу? — предложили хозяева.
— Я хотел бы сначала посмотреть,  — решил Георгий Иванович, так звали мастера. После четырехчасового перелета в этой громыхающей, вонючей вибрирующей консервной банке, по недоразумению называемой вертолетом, ему ужасно хотелось добраться до кровати и уснуть, уснуть хотя бы на сутки. Болела голова, иногда заглушая голоса окружающих, звон наполнял уши, и он опасался, что заболеет. Да еще ломило давным-давно осколком задетую спину.
— Посмотреть,  — повторил он. Даже в таком состоянии привычке своей не изменял. Все равно, если не взглянешь, бессонница обеспечена: будешь воображать, что да как. А воображать без конкретной, так сказать, информации, хоть и многотрудное, но пустое дело.
Не дожидаясь ответа, Георгий Иванович пошел вперед. Со спины он напоминал изработанную лошадь, которой даже этот сверкающий июньский день и луг цветущий уже не в радость.
Американцы с сомнением переглянулись. Они не ожидали, что обещанный им специалист будет так выглядеть. В их представлении только молодость, во всяком случае, здоровье, ассоциировались с успехом, успех — с деньгами, деньги — с улыбкой. Русские в массе своей потому и неулыбчивы, что вечно без денег. Даже зарплату не дают — неслыханное в истории человечества дело. Правда, рабам в Римской империи тоже не платили, но их кормили, одевали, давали крышу, а по праздникам расщедрившийся хозяин мог налить даже вина.
— Так что, русские хуже рабов? — в запальчивости спросил как-то Стив у своего друга, миссионерствовавшего в Магадане.
— Нет,  — поправил его друг. — Это жизнь у них хуже, чем у рабов. Но в таких условиях может очутиться любой из нас — и ты, и я.
— Но не нация!  — твердо возразил Стив.
— Не нация,  — согласился миссионер. — Вот поэтому ты и качаешь из русской земли золото, а я вычерпываю золото из русских душ.
— Считаешь месторождение перспективным?  — съехидничал Стив.
— Не то слово.
— Но мое золото — вот, на виду, его можно пустить в дело, а пригодится ли нам твое?
— Если даже оно не пригодится нам,  — веско ответил миссионер, — мы лишим его русских. И поверь, что, по сравнению с этим, даже потеря золотого запаса — пустяк.
Кстати, о золоте. Если русский не справится с этими чертовыми замками от хранилища, босс ему голову оторвет. Стив помотал головой, отгоняя неприятные мысли, и догнал Георгия Ивановича и Джона, когда они уже садились в машину.
Можно было бы сказать, что это комната, но на самом деле это был громадный сейф с бронированными стенками, толщина которых смутно угадывалась массивной, будто утопленной в бетон громадой куба. Дверь охраняли два кодовых замка. Код в свою очередь блокировался замком механическим. Если у Стива был ключ, то Джон владел шифром. Только вдвоем могут они открыть дверь, то есть, тьфу, могли. В прошедшем времени. Потому что один из замков заклинило. Во второй раз. Месяц назад прилетел специалист с Аляски, провозился три недели, получил пятьдесят тысяч баксов, а ровно через неделю замок опять тю-тю.
Тогда вот босс и сказал им, Стиву и Джону:
— Еще раз пятьдесят тысяч платить я не намерен, ищите выход. Разрешаю за свой счет.
Сэнкью вери матч!
Так что, как ни крути, выход — в этом божьем одуванчике, Георгии Ивановиче, которого кто-то из русских руководителей компании аж через ФСБ (говорят, такие специалисты, или, как их странно зовут, «медвежатники», стоят на учете) отыскал.
Георгий Иванович равнодушно осмотрел замки — и сломанный, и исправный, и они отправились в гостиницу. По лицу старика Стив прочитать ничего не мог, а спрашивать остерегался. Зато Джон не удержался:
— Ну как, старина, справимся? — и даже ручкой этак панибратски похлопал Георгия Ивановича.
На руку Джона старик посмотрел как на муху и, когда тот ее поспешно убрал, усмехнулся:
— Ключ сильнее замка.
В номере обговорили условия. Сияя улыбкой, Джон, будто копями царя Соломона одаривая, сказал:
— Пять долларов в час. Питание, проживание, билеты — все за наш счет.
— Отсчет с момента вылета,  — поспешно добавил Стив, удивляясь наглости коллеги. Перед этим они говорили о десяти.
Георгий Иванович молчал.
— Если справитесь быстрее, чем за неделю, двести баксов премия, — по-своему истолковал паузу Джон.
— Считай, тридцать долларов я уже заработал, так?  — спросил старик.
— Так, так,  — дружно закивали американцы.
Подписали какие-то бумаги, и хозяева, облегченно вздохнув, ушли.
Оставшись один, Георгий Иванович разобрал вещи, из походного, видавшего виды кейса достал бутылку водки «Магаданская», пакет с едой, заботливо приготовленный ему в дорогу дочерью, налил полный чайный стакан и выпил залпом. Посидел, ожидая, пока огненная жидкость дойдет по назначению, не торопясь закусил и рухнул мертвым сном.
Спал он, как и мечтал, ровно сутки. Номер был угловой, почти звуконепроницаемый, с кондиционером, так что отдыхалось ему без помех.
В понедельник он принялся за работу. Снял замок и на громадном два на два метра столе, покрытом чистой простыней, разбросал его на составные.
В комнату попеременно заглядывали то Стив, то Джон, и когда они сунулись к нему вместе, Георгий Иванович, поманив их замасленным пальцем, сказал:
— Меня не предупредили, что замок уже вскрывали. Кто?
Его-то интересовало только одно — специалист или какой-нибудь дурак с инициативой. В последнем случае пришлось бы идти поэтапно, а замочек ой-ой, со шкалой надежности до тысячи секретов, попробуй узнай, найди, где кто наследил. Но Джон этот вопрос понял так, что русский хочет пересмотреть цену, и от волнения заговорил на родном языке.
— Э компани сикрет...
— Да какой там секрет,  — досадливо перебил его Стив, он понял мастера. — Из нашей фирмы был, да толку.
Георгий Иванович успокаивающе раскрыл ладони, дескать, все в порядке, ребята, и работа пошла дальше.
В сущности, замок ему был знаком — аналог японских сейфовых, небольшие изменения в механической части, но это примитив. Нечто похожее он разбирал в областной администрации. Почему же его клинит?
Прикрыв глаза, он попытался мысленно представить весь механизм в действии. Закрывается, этот цугалик поднимается, пружина давит на этот рычаг в форме латинской буквы «S», а вот при закрытии... «Все правильно, все сходится, но почему сразу-то замок работал, а вышел из строя только через неделю. Значит, при динамике что-то меняется».
Регулировка!
Ну, конечно, надо смотреть свободный ход всех этих винтов, шарниров, пружин, рычагов. Где-то он ограничен и быстро теряет параметры.
Это «где-то» оказалось крошечным никелированным винтиком. Всего пол-оборота, полнитки. Почти незаметный для глаз поворот отвертки.
Произошел этот поворот на третьи сутки. И из этих суток спал Георгий Иванович от силы часов шесть. Уходил в гостиницу за полночь, а поднимался с рассветом, который, как известно, в июне на Колыме тоже начинается за полночь.
Сначала и Стив и Джон пытались протестовать против такого безумного, на их взгляд, распорядка, они тоже не имели права оставлять мастера одного да и боялись, выдержит ли старик такую нагрузку. Но эта старая лошадь, как уважительно отозвался в конце работы Стив, пожалуй, переплюнет и их.
Наконец замок вернулся в родное гнездо, пришел босс, раз пятьдесят, как капитан, крутил штурвал, открывали и закрывали замок. Но Георгия Ивановича уже не волновало, в своей работе он был уверен так же, как в том, что земля круглая, время на дворе хреновое, а без водки русский человек не живет.
Вот остаток ее, той же «Магаданской», он опять вылил в тот же стакан и опять отсыпался ровно сутки. Тем более, что вертолет по причине погодных условий не ожидался.
В кассе конторы он получил валюту — шестьсот восемьдесят баксов, цент в цент, не обсчитали капиталисты.
Перед отъездом появился в номере Стив и, протягивая ему аккуратный сверток, пояснил:
— Презент от босса.
Георгий надорвал упаковку. Камуфляжный костюм. А что, сгодится, на рыбалку там или мусор выносить. Хотя на месте босса он бы такой мелочью не занимался.
— Слушайте,  — помялся Стив. — Как и где вы научились такой высокой... э квалификации. Колледж или как там у вас?..
Колледж? Георгий Иванович усмехнулся. За плечами у него всего мореходка, да и та не совсем законченная по причине войны. Но тайна механизмов мучила его с детства. Как так — неживые, а живут, крутятся, работают. Начал с бабкиных ходиков, во время войны прицелы, затворы, хитроумные взрывные устройства — ничего по причине своего сверхлюбопытства не упускал. Дорогу одолеешь ногами, работу — руками и головой, конечно. А в замках повозиться было для него удовольствием несказанным. Где-то читал, что настоящий художник сам готов заплатить за возможность творить. Вот так и он.
— Просто я родился в Иванов день,  — пояснил он ошалевшему от такого ответа Стиву. — В этот день в полночь цветет разрыв-трава.
— Трава?
— От нее замки и запоры распадаются, и клады даются. Но вам, американцам, она недоступна.
— Почему?
— Цвет на траве держится не дольше, чем успеешь прочитать «Отче наш», «Богородицу» и «Верую»... А вы же другому богу молитесь.
— Как это другому,  — слегка обиделся Стив. — У нас тоже Христос.
— Мамоне вы молитесь,  — жестко сказал Георгий Иванович, но тут же пожалел. — Впрочем, вы тоже разные. У тебя, может, есть шанс найти разрыв-траву. Кстати, завтра же Иванов день! Вот те раз, дочка, наверное, именинный пирог мне печет, а я тут прохлаждаюсь. Не застрять бы в дороге с винтолетами этими.
В дороге он не застрял и к пирогу именинному успел. А долларов хватило за квартиру заплатить, за свет (почти за год накопилось) да внуку куртку американскую купить. Но Георгий Иванович расходов не боялся, люди сегодня под замками стали жить, в сейфы все друг от дружки прятать.
И совсем, совсем другие заботы мучили Стива. Никто не знал, даже Джон, где он пробыл всю ночь на Ивана Купалу. Вернулся в гостиницу под утро уставший, мокрый от росы и какой-то задумчивый. От вопросов отмахивался.
Правда, как-то при встрече с приятелем своим, миссионером, во время постороннего совсем разговора вырвалось у него вдруг:
— Неизвлекаемо.
— Что неизвлекаемо?  — не понял друг.
— Золото твое,  — твердо сказал Стив.

 

 


 

 


Жанна РАЙГОРОДСКАЯ



Человек играющий


Рассказ

 

1

– Мишка, юла, пирамидка?
— Игрушки!..
— Белка, лиса, ежик?
— Дикие животные!
— Автобус, трамвай, троллейбус?
— Городской транспорт!

И тут прозвенел звонок.
— Хочешь отдохнуть? — спросила Нина Егоровна Шиловская. Данил кивнул.
Когда первоклашка исчез за дверью, в кабинет вошла Варя Стегайло. Нина невольно залюбовалась ее точеной, летящей фигурой, обтянутой серебристым приталенным платьем, аккуратно уложенными пепельно-белокурыми волосами, но тут Варвара заговорила.
— Нина Егоровна! Я летом уже смотрела этих детей. Вы что, мне не доверяете? Это способный мальчик, не надо с ним заниматься. Я ж говорила.
— Доверяю я вам, — процедила Нина. Господи, такая молодая, красивая — и такая нудная!.. — Имею право составить свое мнение о ребенке?
Последнее время высшие силы, озаботившись душевным здоровьем Нины (увлечение далекими предками переходило все границы), подкидывали ей коллег с польскими корнями и трудными характерами. На прежней работе был физрук Башневич, поучавший всех на повышенных тонах, на этой — Варя. На восемь лет моложе, зараза. Поучала бы своих паучат…
— У Дани астма, его не надо перегружать. Тем более брать с урока… У него мама, знаете, какая конфликтная! Устроит нам веселую жизнь. Сейчас мы за каждого ученика держимся — сманят же... Вон в девятом классе Иванов угнал машину, врезался в киоск, продавщица погибла. Так и то советуют поберечь ребенка, не напоминать о произошедшем. Чего уж говорить о первачках...
Разразившись обличительной тирадой, Варя покинула логопедический кабинет. А Нину, вместе со всеми ее боевыми предками, затрясло. Впрочем, предки как раз советовали хорошее. Это же товарищ по отряду, гремел предок-шляхтич. Не обрати своего кинжала, то бишь змеиного жала, против соратницы... Варя в частном доме живет, вторил предок-народник. Куры, гуси и кот в придачу. Еще козу взяли. Печку топит, воду носит, мужу угождает, вот недовольство у ней и копится… Ты на ее месте была? Не была. Нишкни! Цыц, баба!
Были у Нины Егоровны и другие предки, начиная с рабынь и кончая бандитами, но эти двое — шляхтич и народник — командовали, хотя порою им обоим недоставало женской мудрости. Мудростью обладала только Нина.
Закончив обследование и отпустив Данила, Нина поднялась на второй этаж — в кабинет Нинель Юрьевны, но и там ее поджидал облом. Нинель Юрьевна, сорокалетняя темноволосая дюймовочка, подняла голову от журнала и сообщила:
— Не дам с урока подгруппу.
— Нет, я думала, может, после занятий…
— Не получится. Родители потеряют детей.
— Все занятие — двадцать минут.
Нинель Юрьевна подперла острый подбородок худеньким кулачком и сказала:
— Представьте себе, что ваш ребенок… Представьте, что он у Вас есть. Задержался после школы на двадцать минут. Разве вы бы не беспокоились? Разве вы не знаете, какой сейчас разгул преступности?
Да я бы не заметила этого, подумала Нина. Даже моя мать — на что уж беспокойное существо! — и та четверть века назад могла не заметить моего трехчасового отсутствия. Матушка всю жизнь боялась не того, чего надо бы. Но за то, что давала мне в детстве свободу — спасибо ей. Я человеком выросла, а не товаром и не прислугой для брошенной бабенки-неудачницы.
Но Нинель… Как она могла, думала Нина уже за дверью. Вышла она без шума — не устраивать же при детях дискуссию. Да и коллегу переделывать поздно.
Нина знала, что у Нинели с мужем резус-конфликт, что она всю жизнь добивалась ребенка, одного доносила до восьми месяцев и потеряла. Тем более Нинель должна бы понимать, насколько тошно такое слушать…
Да она вообще не о тебе думала, сообщил женский голос из подсознания. Видимо, Нинель рассуждала так: если нерожденного потерять больно, как же чудовищно утратить живого! Или ученички довели, вот она и скинула негатив на взрослого, детей бережет.
Нина вспомнила, как на днях заменяла воспитателя продленки, а ученица Нинели Юрьевны стащила у нее двести казенных рублей. Вывела девку за ушко да на солнышко именно классный руководитель. Как Нинели Юрьевне это удалось, Нина не представляла. Пригрозила вызвать милицию со служебной собакой? Развела акварель и начала снимать отпечатки пальцев? Саму Нину воспитывали на западных ценностях типа презумпции невиновности. Может быть, у Нинели были в роду инквизиторы. Целибат целибатом, а люди хитры… Или заплечных дел мастера из пыточного приказа… Так или иначе, деньги вернулись.


2

Нина спустилась в свой кабинет и достала из сумки (для подзарядки!) открытку-талисман. Матушка-рысь подталкивала рысенка передней лапой вперед, а под картинкой золотом змеилась надпись: давай, малыш, я в тебя верю!
Может, США потому и впереди планеты всей, что там родители верят в своих детей, подумала Нина. А наши…
Сколько Нина себя помнила, ее мать, кандидат биологических наук, дятлом долбила: за что бы ты ни взялась, особенно по своей воле, ничего у тебя не вый-дет. Учителя из тебя не выйдет. Воспитателя — тоже. Логопеда тем более. Иди в науку. Выходи замуж за богатого или хозяйственного. Рожай ребенка. Это должно получиться.
Да ладно тебе, примирительно откликнулось подсознание. Просто мать считала тебя буквальным своим повторением. И до последней минуты не верила, что в тебе могут проявиться еще какие-то способности.
Последний конфликт вышел из-за Тамары. Сослуживица матери Тамара, преподаватель-почасовик, на три года старше Нины, захаживала к Шиловским в гости. Заметно было, что она бедствует. Как-то Тамарин кот пришел со сломанной челюстью. Похоже, сосед, с которым Тамара была в контрах, въехал коту сапогом в морду. Любящая хозяйка попросила у матери Нины одолжить пятихатку на лечение. Мать отказала, а дочь дала. С того и началось.
Через пару месяцев выяснилось, что Тамара в положении от квартиранта-студента. Парень поспешил смотать удочки, а Тома, как православная женщина, ребенка оставила. Однако вера сыграла с ней злую шутку: Тома всерьез рассуждала о замужестве, о семье и даже подала на алименты, после чего начала бояться не только хулиганов-соседей, но и дружков незадачливого папаши. Родных в городе у Тамары не было. Мать ее, не сойдясь характером с непутевой дочкой, купила домик в деревне. Тактичностью Томина родительница и вправду не отличалась: могла приехать в гости вместе с парнем, который Тому в детстве лупил. Теперь тот вроде остепенился и даже помогал Томиной матери на участке, однако…
Нина бы тоже обиделась, но Тамара раздувала из мухи слона. Мать привезла бандита, говорила она. Меня хотят убить ради квартиры.
Да не думает Нелли Петровна никого изводить, отвечала Нина. А бандита все же в дом не пускай. Он может использовать Нелли Петровну втемную.
Детективов Нина тоже прочла достаточно…
Четыре месяца назад Тамара родила Лиду, но продолжала вести занятия раз или два в неделю. Первый раз Нина сидела с Лидой, когда той было десять дней. И ничего умнее не придумала, как поиграть в «по кочкам, по кочкам, по ровненькой дорожке», понятия не имея, что младенцев до пяти месяцев не только трясти, но и сажать-то нельзя… Слава Богу, Лида в первую же минуту разревелась, и Нина прекратила опасные игры.
К счастью, эта единственная ошибка няньки-самоучки осталась без последствий. Нина взялась за Спока, а когда Лида подросла, начала крутить ей детские песенки, сопровождая их самопальными кукольными спектаклями. Носки изображали двух веселых гусей, зеленая погремушка играла роль кузнечика, носок надевался на погремушку — лягушка съела кузнеца…
Допрыгаешься, кузнечик, ворчала мать Нины. У Тамары все кругом гады, и ты рано или поздно оступишься и станешь врагом.
Один раз я уже проштрафилась, отвечала Нина. Тамара простила.
Твоя подруга вообще ненормальная, возмущалась мать, у нее паранойя!
Страхи — это еще не сумасшествие, возражала Нина. Ненавидит родную мать, значит, сумасшедшая, кричала кандидат биологических наук. Разве мать сделает плохо дочери?!..
На этот счет у Нины было свое особое мнение…


3

Полгода назад Нина через газету познакомилась с парнем-ровесником. В тридцать три года Коля был девственником, однако этот охранник с дипломом бухгалтера, не работавший, кстати, по диплому ни дня, дерзнул сделать Нине предложение, возможно, потому, что семейным в его общаге давали комнату. Коля любил читать про войну, про партизан, молодогвардейцев… Этим, видно, и зацепил. Суженый (заявление уже подали) приезжал каждый вечер, дарил шоколадки, розы, парфюмерию, до блеска чистил кухонную плиту, но от близости уклонялся. Как-то, собираясь на свадьбу (пока на чужую), Коля с Ниной выбирали цветы. Коле не понравилась ни одна розочка. У одной царицы цветов лепесток отклонялся вправо, у другой влево, у третьей торчал вверх, у четвертой загибался книзу.
— Да ведь они живые! — вышла из себя продавщица. — Живое не бывает абсолютно правильным!
Но жених был иного мнения. Как-то, когда Нина вымыла квартиру к приезду его родичей из деревни, суженый-ряженый повел брезгливо носом и произнес:
— От тебя потом пахнет. Как можно за собой такого не замечать?
С соседом по комнате в общаге нареченный был в контрах. Тот взял женщину с ребенком и тоже добивался отдельной комнаты. Коля же недоумевал, как можно давать комнату, если ребенок соседу неродной. Пока Николай возмущался, сосед с подругой жизни зачали общего. Как-то Нина заехала в Колину общагу. Перед дверью избранник драматическим шепотом предупредил:
— Не вздумай с ними здороваться!..
Однако Нина все же поздоровалась.
Мать Нины очень хотела выдать Нину за Колю. Воспитанный!.. Хозяйственный!.. Серьезные намерения!..
Юность матери пришлась на начало пятидесятых. После войны бабы искали не жеребца, а кормильца. Да и в книжках советских писали, что импотенция вылечивается только в браке. Если девушка ведет себя тактично, ласково, глядишь, и юноша через годик-другой раскачается…
Нина ласковой не была никогда. А тактичность ее заключалась в том, что, если парень говорил «не хочу», она и не лезла.
Коля, впрочем, гнул свою линию. Я не могу без штампа, говорил он. До чего же у тебя слабая нервная система. Меня вот совсем не напрягает отсутствие секса, а ты из-за этого можешь всю ночь прореветь. Что же будет, когда ты столкнешься с реальными трудностями?!..
Мать даже советовалась со знакомым медицинским генетиком насчет искусственного осеменения дочки, но тут уж Нина взбесилась:
— Как вы с Колей ненавидите все живое и все нормальное! — неженственно заорала она.
А мать сидела и моргала немецкой куклой. Мать делала для дочери все. Берегла дочь от цинизма и жестокости жизни. И вот она, благодарность...
Подругу матери, генетика, Нина отлаяла по телефону и та больше в дом не совалась. Но разорвать помолвку у горе-невесты не хватало решимости. Хотелось свадьбу, белое платье, пирушку… Предки тоже говорили, что раньше все так женились. Полусознательно Нина ведала, что вряд ли сможет всю жизнь довольствоваться одним-единственным партнером. Замужество с обычным мужчиной было бы обманом. Хотя, возможно, ей нужен повеса, который и сам изменит, и ее, если что, поймет. Но что скажет мать? Да и кому она нужна, трудоголик?.. А Коле она хоть доброе дело сделает, раскачает…
Еще бы Коля сам раскачаться захотел. Тебя испортили грязные журнальчики, заявил он. Я так хорошо к тебе отношусь, а тебе все эту ерунду подавай...
Девятимесячный выкидыш-психолог, к которому Нина отправилась за консультацией (двести пятьдесят рублей час), напротив, сочла клиентку закомплексованной, потому как педагогиня оказалась сторонницей традиционного секса и не воспринимала модных западных штучек. В молодости попробовала. Не понравилось. Вот и хватит.
— Я сексуальный ленивец, — сообщила Нина с порога.
— Это не называется сексуальный ленивец, — отвечала психолог. — Это называется сексуальный труп!
По ходу выяснилось, что донжуанский список «трупа» перевалил за полдесятка, однако никому из счастливчиков не удалось искоренить консерватизм и брезгливость Нины.
— Не сделаете то, что я советую — ваш Николай пойдет по проституткам и заразит! — пригрозила психолог.
Но здесь даже мать поддержала Нину. Ни один мужчина этого не стоит, сказала она. Придется делать это постоянно, симулировать удовольствие… Начнешь на детях срываться.
В жизни Нина помогала всем, а в постели желала быть не товаром, а заказчицей, не рабыней, а госпожой. Интересно, если бы в школу пришла психолог после краткого курса, Нина обложила бы ее девятимесячным выкидышем? Нет, наверное. Но к детям идут немного другие люди…
Даже Нина, с ее узконаправленным, сугубо социальным интеллектом, могла копнуть глубже. Современный мужчина, особливо интеллигент, не может защитить от расплодившихся гопников ни детей, ни подругу. Один утешится тем, что он зато клево умеет ласкать. Или деньги зарабатывать. А другой на уровне подсознания решит — раз я не защитник, зачем мне женщина, семья, дети? А тут и природная холодность, и полное непонимание всего живого…
Но после разговора Нина задумалась, что, пожалуй, она действительно не та женщина, которая сможет расшевелить импотента. Хотя… Взялся за гуж — не говори, что не дюж.
В детстве матушка наставляла Нину: делай не так, как хорошо тебе, а так, как хорошо другому, тогда тебя полюбят. Перевалив за тридцатник, Нина, скорее, руководствовалась южной поговоркой: не будь слишком сладким — проглотят, не будь слишком горьким — выплюнут. И все же обидно, что для коллег она девочка для битья, для матери — кукла для расплаты с прислугой. И никому она не нужна как личность — смелая, добрая, нетерпеливая… Разве что Тамаре.
Дверь отворилась, и на пороге вторично нарисовалась Варя Стегайло.
— Нина Егоровна, вас в учительскую зовут!..
Ну что там еще опять?!..


4

В учительской сидели Нинель Юрьевна и завуч Светка, как Нина про себя называла Светлану Анатольевну. Светлана носила джинсы, короткую стрижку, и, честно говоря, ей бы, как и Нине, следовало родиться мужчиной. Характер тридцатилетняя завуч имела взрывной, но отходчивый, и вполне могла, когда детей близко не было, загнуть трехэтажный. Нину завуч слегка презирала за небрежность в одежде и документах, и в то же время уважала за отзывчивость. Сейчас Светлана Анатольевна давила на Нинель Юрьевну.
— То есть как — вы не пойдете! Вы — классный руководитель! Медико-педагогическая комиссия на носу. Мы должны показать этого ребенка... Девочка не тянет программу в базовом классе... Обязательно надо мамашку уговорить!..
— Я вот-вот лягу в областную больницу на общее обследование, — гнула свое Нинель Юрьевна. — У меня пиелонефрит, полипы в желудке и височная эпилепсия. Вон Варя живет недалеко, в частном секторе, и супруг у нее милиционер. Ей и флаг в руки, барабан на шею!.. Пусть идет вместе с мужем в этот клоповник. А я не пойду... Там в прошлом году женщину убили... И не бичиху, а нормальную. Пошла с электрички коротким путем. Пришла!..
— У вас тоже муж есть, — возражала Варя. — Идите вдвоем...
— Мой муж генетик и человек неспортивный. У него астма!.. Да его эта бичевня убьет, и вы будете виноваты...
— А вы думаете, раз мент, значит, обязательно крепкий? У моего язва желудка. Ему там нальют.
— Пусть не пьет!
— Тогда его кинутся бить. Это быдло слов не понимает! А мой даст сдачи и вылетит со службы. Нас и так вся Нахаловка ненавидит, с тех пор как мы козу завели.
— Может, вы сами, Светлана Анатольевна? — не без яда осведомилась Нинель. — Вы же у нас коня на скаку остановите?..
— У меня завтра замена! — рявкнула Светка. — А послезавтра учеба в нархозе!.. Не считая своих балбесов... И мужа у меня нет, идти не с кем!..
Светлана всерьез переживала из-за своего одиночества. Она была девушкой хозяйственной, тащила на себе все ремонты и, похоже, не любила безруких. А уж делить любимого человека с другими, в отличие от Нины, не могла в принципе.

Ну, весь курятник всполошился, язвительно подумал предок-шляхтич.
Кому курятник, а кому соратницы, обрезала его Нина.
Ей вспомнилась методика исправления заикания. На руку надевается перчаточная кукла, и ребенок говорит за нее, озвучивает роль. Поправить зайца или медвежонка намного легче, чем себя любимого.
Забавно… Когда Нина была подростком, предок-шляхтич, вежливый, как интеллигент, смелый, как гопник, самолюбивый и честный, как она сама, являлся магической опорой гадкого утенка в неравной борьбе со шпаной. Когда же Нина научилась ставить его на место?
Вероятно, еще на первой работе, когда ей дали вести четвертый класс коррекции (прежняя учительница пошла в декрет). В коллективе была слабослышащая девочка, которую жестоко дразнили, не реагируя на замечания. Нина не выдержала и с подачи предка-шляхтича легонько, как ей показалась, шлепнула зачинщика по губам. Женя Макарчук обиделся и ушел с уроков. После занятий Нина заглянула к нему и при родителях сказала: прости, я была неправа, но и ты неправ. В ответ Женя вытащил ворох матершинных записок, которые писала ему и всему классу злосчастная жертва Анька. Почерк совпадал…
Во времена предка-шляхтича десятилетние отроковицы не кропали похабных записок. Да и парень носил украинскую фамилию. Было о чем задуматься…
Да уж, если бы Нина слушала предка, как Волька Костыльков — Хоттабыча, она бы не работала в школе, а сидела в психушке.

Нинель Юрьевна обернулась к дверям и увидела Нину.
— Нина Егоровна… Может… Вы?..

Предок-народник постоянно был при деле, а предку-шляхтичу редко выпадали приключения. Рано, однако, Нина решила, что ее смелость никому не нужна…

— Хорошо. Пойду...

 

5

К остановке пришлось идти мимо табачного киоска, в котором сидела одноклассница Нины Ольга. Об этом Нине сообщили общие знакомые. Нина до этого была уверена, что Ольга давно подвизается в каком-нибудь женском батальоне, но выяснилось, что Ольга была замужем за бизнесменом, которого убили. Овдовев, Ольга пошла торговать сигаретами, чтобы прокормить первоклассницу-дочку.
Совесть говорила, что надо бы подойти да сказать спасибо за то, что двадцать лет назад Ольга защищала Нину от гопников. Да и за то, что, когда Ольге в конце концов надоела неряшливость и капризность Нины, заступница резко шагнула в сторону. Таким образом, Ольга преподала Нине сразу два урока: во-первых, мир не без добрых людей, а во-вторых, если тебе надоело с кем-то возиться, ты можешь уйти. Незачем кидать единственную жизнь под ноги недотыкомке.
Но подойти и поблагодарить было западло. Предок-шляхтич легко благодетельствовал слабого (Тамару, например), но выразить признательность тому, кто сильнее, не мог. Детсад, конечно. А куда денешься. Оставалось молить Бога за Ольгу заглазно.
О том, чтобы взять с собой Колю, Нина не помышляла. Когда Нину заедала шпана, мать говорила: ты хорошо учишься и этим кичишься, вот тебя и не любят. В результате Нина запустила учебу и в девятом классе чуть не ушла в технички.
Поэтому у Нины не было презрения к простонародью, особенно к женской его половине. А Коля, похоже, все человечество презирал, о чем и сообщал во всеуслышание. Какое уж тут установление контакта с горе-мамашкой Кондратьевой…
Нет, все-таки хорошо, что Нина работает среди людей, в себе уверенных, которым в голову не придет самоутверждаться за чужой счет. А производственные споры… Куда от них денешься.
Черт… А может, Варя и Нинель Юрьевна в чем-то правы?
Еще недавно Нина брала детей с уроков физкультуры. Физрук Наташа воспротивилась. Нина призадумалась и пришла к выводу, что Наташе жалко детей. Нина в детстве физ-ру не любила и сказала бы спасибо, если бы ее выдернули с урока. А Наташа любила бегать на эстафете, лазать по канату, играть в подвижные игры. Наверное, большинство детей тоже любят спорт… Словом, Нина отступилась, и тренер ее зауважала.
Нельзя сказать, что Нина совсем не волновалась, отправляясь в Нахаловку. Но ее всю жизнь выручало то, что она в каждом хулигане видела такого же человека играющего, как она сама. Еще подростком Нина сдуру пустила в дом ровесника, не спросив даже имени. Парень показался ей таким вежливым, таким воспитанным… Юнец закрывал дверь квартиры, а Нина смотрела на его нагрудный крест, висящий поверх серого дешевого свитера, и думала: ты такой славный, зачем тебе этот опиум для народа? Потом Нина на несколько секунд потеряла сознание. Очнулась она ничком на полу, а парень сидел на ней верхом и шипел:
— Лучше молчи, поняла?
Нина уже тогда почитывала детективы вперемешку с историческими романами, так что не растерялась. Она расслабилась, хотя это, пожалуй, было самое трудное, и шепотом сказала, что поняла.
Насмотревшийся фильмов оболтус поверил и даже с неожиданной нежностью (авансом!) погладил ее по груди, но тут Нина вывернулась, из прихожей заскочила в комнату, вспрыгнула мартышкой на подоконник, рванула фрамугу и позвала на помощь. Лоботряса след простыл.
Ну и гордись до пенсии, сказал голос из подсознания. Наверное, это был средневековый шут-правдолюбец вроде хаджи Насреддина. Вспомни-ка лучше свою работу воспитателем в интернате для слепых и слабовидящих. Тот случай, когда Тихон сбежал домой.
Да уж, это действительно было чудо. Третьеклассник с близорукостью минус пятнадцать, не носящий притом очков (крутой, куда там!), ушел пешком из одного спального района в другой, отдаленный и совсем уж замшелый, куда и ездить надо было с пересадкой. Возможно, Тихон ехал зайцем или попросил у кого-то деньги на две маршрутки (а то и спер, с него станется). Так или иначе, их с пожилой коллегой на ночь глядя откомандировали к Тихону домой. А в автобусе промышляли воры. Нина свою-то сумку выдернула, а Валерию Алексеевну сразу предупредить стормозила. Наверное, растерялась.
Говори уж прямо — струхнула, заметил шут-правдолюбец.
Да у Валерии Алексеевны все деньги в лифчике были, возразила Нина поборнику истины. Да я после рабочего дня была.
Ага, фыркнул шут. Выдумывай, выдумывай отмазки...
На сей раз Нина доехала до нужной остановки без приключений. Предстояло самое тяжкое — перейти железную дорогу. Ни виадука, ни подземного перехода на станции не было. Правда, поезда здесь не ездили, а в основном стояли, но их было много, и они были длинные. Нина обошла один грузовой состав. За ним явился другой. Обошла другой. За ним нарисовался третий. Одолела третий и увидела небольшое болотце с полуоблетевшими ватными осенними камышами. Никакого намека ни на тропинку, ни на человеческое жилье не просматривалось.
— Женщина, стойте! — послышалось за спиной. — Вы в депо?
— Нет, я в железнодорожные бараки.
— Это рядом. Пойдемте, я знаю дорогу.
Из-за последнего вагона вынырнула тридцатилетняя черноволосая стриженая кубышка в зеленой куртке, из-под которой виднелась синяя форма проводницы.
— Я на планерку в депо тороплюсь, — пояснила проводник. — Пролезла бы под вагоном, да на мне куртка новая…
— Смелая вы, — заметила Нина. — Меня под вагон калачом не заманишь.
— Это уметь надо, — кивнула девушка. — Если подлезешь у передних колес, в любом случае успеешь… Даже если состав тронется…
— Спасибо, не надо! — поежилась Нина.
Амазонки гуськом двинулись по насыпи. Внезапно вожатая остановилась и посмотрела вверх.
— Смотрите, смотрите! Воробей ловит бабочку!
Несколько секунд женщины наблюдали фигуры высшего пилотажа. Однако павлиноглазка спаслась — может, потому, что в воздушном пространстве нарисовалась ворона, и воробьишка усвистел от греха подальше.
— А у меня на днях дочь умерла. А перед этим еще сынишка, — сказала вожатая.
— Как?! От чего? — пролепетала Нина. Интеллигенция вшивая, она была уверена, что такое только раньше случалось. В войну там или в средневековье…
— Дочка? Внутриутробная инфекция. Муж притащил. Да она маленькая была, меньше месяца. А сын из окошка выпал. Три годика. Сперва-то вроде ничего, а на другой день плохо ему стало. В голове что-то сместилось. Я в рейсе была, а мой выпивоха пока догадался врача позвать… Потеряли. Да вы не думайте, у меня еще средний пацан есть, два года…
— Не лазай больше под вагоном, а! — почти крикнула Нина, автоматически переходя на «ты». — Пропадет твой средненький без тебя. А лучше уходи от этой пьяни...
— Не прокормлю, — вздохнула вожатая. — Я же еще детей хочу… Один ребенок — не ребенок. Шибко тоскливо. С работы мою пивную бочку пока не гонят, а гребет он неплохо…
— А подруги что говорят?
— Да нет у меня подруг… Всех мой Горыныч разогнал.
— Дать телефончик?
— Давай. Только о чем говорить-то будем?
— Найдем…
Не сходя с насыпи, Нина и Женя (так звали вожатую) нацарапали друг другу на чем пришлось свои номера. Потом впереди нарисовалось кирпичное, как старинный замок, здание депо, а за ним дощатые, как лачуги крестьян, бараки. Женя убежала вперед, а Нина, как заколдованная, стояла и смотрела на ряды полусгнивших хибар.
Господи, двадцать первый век на дворе… А что изменилось со времен Короленко? А с другой стороны — непотопляема человеческая природа! Сколько всего на Женю свалилось… А она еще может наблюдать за воробьем и бабочкой…
Из оцепенения Нину вывел гул, скрежет и лязг тронувшегося с места товарняка. Ежась от сентябрьской предвечерней прохлады, педагогиня начала спуск с насыпи.


6

Барак был именно такой, каким его представляла себе Нина — дощатый и покосившийся, окруженный небольшим огородом. На влажной сентябрьской земле муравейниками высились кучи картошки. Хибара имела два входа с разных сторон — квартиры один и два. Кондратьевы обитали во второй.
Открыла Нине пышная, крупная шатенка с небрежно расчесанным конским хвостом на затылке, одетая в широкий черный сарафан, из-под которого виднелась выцветшая блузка кофейного цвета. Оделась, как бабайка, фыркнули бы коллеги Нины Егоровны. Но Нина сама наряжалась старомодно (ей не хотелось походить на большинство), и даже видела в этом близость к народу. Косить под барыньку не хотелось, под вертихвостку — тоже. Утешало то, что какими бы кремами коллеги ни пользовались, как бы ни выщипывали брови, а мужиков у них было еще меньше, чем у Нины. Наверное, потому, что свободу дать не могли... А может быть, не только женщины, но и мужчины любят смелых…
Конечно же, в том, что Нина одевалась не по эпохе, большую роль сыграла маменька. Шиловская-старшая хотела, чтобы на дочь обращали внимание не молодые голоштанники, а обеспеченные, солидные люди в возрасте.
Вали, вали все на мать, проснулся шут-правдолюбец. Просто ты, как всякая агрессивная особь, хочешь казаться сильнее, опаснее. Потому и носишь широкую одежду…
Вся квартира состояла из кухоньки, в которой была печь, и собственно жилой комнаты. Сортир, кладовка и банька помещались на улице. Цепные собаки заливались, однако хозяйка рявкнула на них, и сторожа притихли.
В кухоньке Нина обратила внимание на старый холодильник «Бирюса», двухконфорную плитку, микроволновку и чайник «Тефаль». Однако рядом с печью лежала куча угля. В подвесном шкафчике имелась даже фарфоровая посуда «под перламутр».
В комнатенке, половину которой занимал шифоньер, с одной стороны стоял на тумбочке переносный черно-белый телевизор «Сапфир», а с другой — двухэтажная железная койка. На верхнем ярусе спала одетая белокурая девочка лет семи-восьми (скорее всего, это и была Юлька), на нижнем отдыхал лицом к стене чернявый мужчина старше Нины Егоровны лет на десять.
— Кто это? — шепотом спросила Нина.
— Валерий, — так же тихо ответила Кондратьева.
— Юлин отчим? — улыбнулась Нина.
— Оборони Бог! — вполголоса возмутилась хозяйка. — Он в Чечне воевал, психованный. Так, сосед… зашел, выпил, прилег…
Валерий приподнял смуглые веки, повернул голову, увидел Нину и сказал:
— Простите мой вид. Я сейчас встану.
— Да вы лежите, лежите, — поспешно откликнулась Нина. И, обращаясь к хозяйке, добавила: — Пойдемте в кухню, поговорим.
Сейчас, когда Нина зашла в кухню, в глаза ей бросилось висящее на стене зеркало, а рядом, на гвозде — три пары разноцветных пластмассовых бус. Всюду жизнь, подумала Нина. И тут же перед глазами встала картина Ярошенко из жизни переселенцев. Предок-народник любил передвижников. На столе, на прибитой гвоздиками истертой клеенке, стояла бутылка двадцатиградусной рябиновой наливки.
— Плеснуть? — предложила Кондратьева.
— Нет, — покачала головой Нина. Не затем она сюда шла. И бухнулась с моста в воду.
— Юля не усваивает программу, — начала она.
— Болеет, пропускает, — вздохнула мамашка.
— Надо бы к врачу ее свозить, в центр, — продолжала Нина. — Может, врач какие таблетки пропишет. Улучшить работу мозга и все такое…
— А таблетки не опасные? — поежилась Кондратьева.
— Да что вы, я сама их пью! — воскликнула Нина. — Но ведь Юля — ребенок. Ей другая дозировка нужна. Без врача не обойтись.
— Я завтра свободна, — протянула Кондратьева.
— Отлично! — потерла руки под столом Нина. — Приходите в школу вместе с Юлей к восьми. Я вас встречу и поедем. Сейчас я запишу, какие документы нужны. Так… Ваш паспорт… Юлино свидетельство о рождении… Тетради… Деньги на маршрутку и на бахилы…
— Добрый вечер! — появился на пороге кухни улыбающийся Валерий. Берегись, шепнул Нине женский голос из подсознания. Не майся дурью, ответили шляхтич с народником. Не хватало только трусливо удирать. Да, основное сказано. Но ты вот сейчас уйдешь, а Кондратьева надумает посоветоваться с бывалым человеком. Ты сама постоянно совещаешься с первым, кто под руку подвернется. И неизвестно, что этот обожженный жизнью вояка скажет. Проще отвлечь обоих, показать, что ты человек, а не враг, не шестеренка беспощадной государственной машины.
Была и другая причина оставаться, ох, была. После ледяного зануды Николая тянуло на горячего воина.
Валерий тем временем по-свойски открыл холодильник, извлек оттуда хлеб, банку кильки в томате:
— Братская могила!.. — а затем и луковицу:
— Офицерский лимон!..
— Будете? — спросила Кондратьева, нарезая лук. Нина кивнула. Блуждая по путям, она немного проголодалась.
Была у Нины странная особенность — когда рядом с ней пили, хмель передавался и ей — телепатически, эмпатически или как. Сквозь облака табачного дыма доносились обрывки рассказа Валерия.
— Обнаружили засаду женщины-снайпера — кресло, на спинке кофта висит, рядом на полу — фанта, кока-кола, в кресле плюшевый Чебурашка сидит, а за креслом — винтовка. Жаль, хозяйка ушла. Мы бы ей дали курнуть…

Нина Егоровна улыбнулась. При всем ее увлечении воинами она до сих пор нет-нет, да ложилась спать с игрушками, когда по жизни было сильно тяжко. Правда, игрушек надарили дорогие Нине люди… Энергетическая подзарядка… Надо же, и мусульманки-снайперши такие…

— Едешь, бывало, в БМП, зубы от бешеной гонки дробятся, а «чехи» умудряются у техники антенны отстреливать. Ночью, в клубах пыли, поди разгляди, что к чему. А когда мы остаемся без связи и командиры посылают бойцов глянуть, что там за ерунда — тут их снайперы и снимают. А то еще и не убьют, а очередью по ногам полоснут, чтоб не уполз, и ждут. Раненый кричит, мы на помощь ползем, а нас, как цыплят… Зар-раза!..

Нина жалостно покривилась, а Валерий, вдохновленный сочувствием, продолжал:

— Вот Андрюха, командир минометной батареи, потребовал, чтобы ему перед отправкой в Чечню дали две недели для подготовки своего подразделения. Пацаны, говорил, необстрелянные. Автомат в руках держали один раз — на присяге. Уволили с позором как труса, дезертира. Заменили лейтехой сопливым. А теперь ни лейтенанта, ни батареи. Полегли при штурме аэропорта.

Нина вздохнула, а Валерия было уже не остановить. Он нашел слушателя…

— Какой-то умник в министерстве, холера ему в бок, новую систему паролей придумал. Если раньше был пароль «Саратов», а отзыв «Воронеж», так это и козе понятно. А сейчас на сутки устанавливается пароль цифровой, например, тридцать. И вот часовой, завидев силуэт в темноте, кричит: «Стой! Пароль — восемнадцать!» А ты вычитаешь из тридцати восемнадцать и орешь: «Ответ — двенадцать!» А сейчас имеются бойцы, которые толком ни писать, ни считать не умеют — издержки демократии. А если контузия, так и умный не сразу сообразит… А результат — труп. И никто часового не посадит… война все спишет…

Женщина-слушатель — это, конечно, здорово. Но капитан мотопехоты, видно, был из тех, кому сразу дай все тридцать три удовольствия. И он повел разведку.
— На фронте любая женщина — это богиня. Глядя на женщину, общаясь с ней, не так быстро грубеешь, паутинка, что связывает тебя с нормальным миром, не так быстро рвется. И почему за нами не ездят передвижные бордели? Вот раньше были войны! Позиционные, неторопливые. Уважали противника. Чудесная кухня, шампанское, ментики, кивера. Зато сейчас медицина на высоте. Может, потому, что в женские руки попала. Раньше-то женщины на войне только маркитантками, торговками были… Да еще сами знаете кем.
— Если бы я жила раньше, я бы, наверное, тоже маркитанткой стала, — вздохнула Кондратьева. — Люблю с мужиками общаться. А с бабами не складывается. Дуры трусливые. Рожают, чтобы в койке самца удержать. А я решила: природа хочет Юльку — пусть будет Юлька! А мужик мне на фиг не нужен. Правильно, Нина Егоровна?..
— Конечно, — кивнула Нина. Ее-то женские коллективы как раз любили, а мужские — не очень. Но в чем-то глубинно-генетическом они с Кондратьевой совпадали. Наверное, в желчности и в перепадах настроения. О-хо-хо… считается, что женщина должна быть доброй и ровной. А если кротости не дал Бог? Или отзывчивость со злобностью перемешана?
Нина, подобно предку-шляхтичу, нарывалась на тех, кто сильнее, то есть на сильный пол. Кондратьева, похоже, вела себя с точностью до наоборот. Видела Нина близкий случай, ох, видела…
В молодости Нина тусовалась с ролевиками-толкинистами. И была там леди Д., которая безостановочно стравливала людей, особенно девушек. У ней был милый женский облик, умелые руки швеи и вязальщицы-вышивальщицы, но ее ум был интеллектом охотника. В каждой сопернице леди Д. искала уязвимое место. К Нине она привязалась с фразочкой «голодной куме все пироги на уме». Шила в мешке не спрячешь… Мать запрещала Нине жить половой жизнью до получения диплома. Наверное, поэтому Нина нет-нет, да писала звероватую эротику на средневековые темы. Леди Д. тоже кое-что пописывала — все больше про интриганок, жуликов и воровок — и как-то, в самом начале знакомства, рассказала Нине, что еще в школе гопники-одноклассники на ее глазах разорвали ее писания. Нина сочувственно разохалась, а леди Д. вдруг презрительно покосилась на собеседницу — курица, дескать, сентиментальная…
Нина сама была склонна к резкости и к застреванию на одном, поэтому на первых порах она пыталась по-человечески понять леди Д., объяснить поступки эльфийской герцогини простой неотесанностью девочки из мелкого городка. Вспоминала, что мать леди Д. родила ее с целью затащить в загс крупного, хоть и провинциального, комсомольского лидера (вся тусовка это знала). Брак по залету счастья не принес, и все шишки посыпались на леди Д., тогда еще ребенка. Нина строила догадки… Но тут случилось еще одно происшествие, на первый взгляд мелкое.
Нина жарко поспорила с одним парнем, которого, в общем-то, уважала. Когда брат Акрил пришел на сборище снова, Нина беседовала с кем-то другим. Акрил поздоровался раз, другой. Нина не оборачивалась, увлеченная разговором. Леди Д. потирала наманикюренные коготки. Сейчас они поссорятся! Вот сейчас они поссорятся! Но тут Нина повернулась и ответила на приветствие. Надо было видеть, как разочарованно перекосилась крашеная физиономия леди Д…
Что характерно, когда Нина заговаривала о фокусах леди Д. с девчатами, те прекрасно ее понимали. Но парни удивленно раскрывали глаза — чем тебя могло обидеть это милое создание?
В скором времени леди Д., выполняя родовую программу, затащила в загс самого крутого «толкнутого» пахана (причем без всяких залетов).
Еще через год тусовку облетела страшная весть. Уличный наркоман хотел снять с леди Д. шапку. Он собирался оглушить жертву сзади железной трубой, но не рассчитал удара. Спасти леди Д. не удалось… В сказочный мир ролевиков ворвался ураган реальной жизни. Молодой вдовец (парень в целом не подлый, хотя высокомерный, жестокий и холодный) и его друзья гнали след и даже нашли убийцу, но возмездия вершить не пришлось — наркоша во время ломки сам выкинулся с балкона…
Нина на похороны не пошла. С одной стороны, ей, с ее сорочьим любопытством, хотелось посмотреть, как ролевики провожают подругу в последний путь, в костюмах или нет, но один алхимик, который, кстати, и раскачался сделать ее женщиной, сказал: «Не ходи. Лицо у тебя сильно выразительное, еще выразит, что не надо…»
Да… Многие видели в Нине просто неудачницу, не сильно ухоженную деваху, и в упор не замечали ее социального таланта. Много позже Нина поняла, что человек иного типа, с другой системой ценностей, чаще всего воспринимается как дурак. Особенно если твой человеческий тип (воины) на девяносто процентов выбит еще в тридцатые-сороковые годы… Да и (если смотреть со стороны) какой социальный талант может быть у бабы, если та не понимает: чтобы затащить мужика в загс, надо ему поддакивать?
А кому поддакивать? Тому, кто с апломбом утверждает, что детям полезно жить половой жизнью, и роняет слюни над «Лолитой» Набокова? Или тому, кто в пылу спора вопит: «Вешали в костелах и правильно делали!», имея в виду польское восстание 1863 года, подавленное Муравьевым? Через десять минут спорщик (тоже, кстати, ролевик-реконструктор) утверждал, что Россия всегда чересчур нерешительно вела себя с поляками…
Хотя… Был в практике Нины Егоровны случай, после которого она поняла: долгие колебания действительно могут кончиться диким поступком…
Были в ее первом выпуске два обормота, родители которых одобряли мат и пакости — дескать, настоящий мужчина всегда нагадит и удерет. А Нина все не решалась взяться за них как следует, размышляя о том, что блатная культура — это ведь тоже картина мира, имеющая право на существование, и бороться с ней — значит выбивать из-под людей опору… Дело происходило в середине девяностых.
В мае ей побили окна в классе, и от одного мальчика Нина даже получила записку — это, мол, Артем и Толя постарались. Надо было гнать след немедленно, но молодой специалист махнула рукой.
Орлы принаглели и в сентябре вторично разбили стекла. А того не сообразили, что с Ниной Егоровной связка — как с чертом пляска. Учительский коллектив уже раскусил, что Нина строже относится к дисциплине, чем к знаниям, и снова ей дали четвертый коррекционный. Проблемные дети решали математику, когда новоиспеченные пятиклассники Артем и Толя подошли с улицы к недобитому окну, стали отламывать куски стекла, бросать в отверстие мусор и выкрикивать похабные дразнилки. Нина звонила родителям. Те уверяли, что не справляются с наследниками, клялись, что основную дыру проделали не их отпрыски и просили с пониманием отнестись к сложностям переходного возраста. На совет профилактики ни дети, ни родители не явились. Отец Артема пытался качать права по телефону.
— Значит, так! Дальше будем разговаривать на ты!
— Мне повесить трубку или как? — осведомилась Нина Егоровна. Папаша сдернул блатную личину и нацепил интеллигентную.
— Если вы попробуете привлечь нас к уголовной ответственности, мы вас привлечем к административной! Все знают, что вы слабый специалист!
— Попробуйте, — ответила Нина Егоровна.
Отец Анатолия был настроен еще радикальнее. Он то грозился испинать Нину Егоровну, то собирался сбить ее машиной. Впрочем, он и родного сына уже одиннадцать лет как порывался убить.
Когда Артем и Толя снова взялись за окно, Андрей Сахарович, староста четвертого класса, неожиданно предложил:
— А их поймать?
На что Нина Егоровна ответила:
— Да!
Весь класс, включая девчат, сорвался с места и помчался в погоню. Через пять минут вредители предстали перед Ниной, извиваясь во вражеских руках и грозя спалить школу.
А если бы архаровцы побежали к дому? Если бы Толин папа спустил на гонителей овчарку? Да и что греха таить, пока тащили, дали по шее раз-другой…

Вскоре выяснилось, что с учителями-предметниками Толя и Артем ведут себя ненамного лучше — матерятся, плюются, пинают двери. Нина, не ставя в известность родителей, собрала кучу подписей за то, чтобы хулиганов перевели на домашнее обучение. Полупьяные главы семей и их супруги предстали перед директором. Там же сидели завучи и бессильный совет профилактики.
Перед этим родители все-таки раскачались свозить сыновей к невропатологу, попросив характеристики у Нины (у той было два классных руководства — пятый класс и четвертый). Теперь они потрясали характеристиками.
— Как это? «Отец постоянно пьяный, через слово нецензурно ругается, в воспитательных целях материт детей, — надрывался Толин родитель. — Мать ведет себя достойно, но не решается идти против отца. Ребенок предъявляет матери претензии — ты плохая! Ты заставляешь делать уроки! А папа говорит, что уроки не нужны и дает порулить машиной!» Это что за учитель, если он такое написал?
— Слушайте! — поддержала мать Артема. — Как можно такое писать! «Родители пьют, отец помногу, мать понемногу, но часто и без повода». Затравили детей!
— Стойте, — вмешалась председатель совета профилактики. — Откуда Нина Егоровна может знать такие подробности?
— Я по домам ходила, детей подтягивала, — пояснила Шиловская.
Спор разрешила завуч начальной школы — очень опытная и тертая женщина.
— Нина Егоровна вас не травила, она вас терпела! Я сидела на уроках и видела, как ваши дети не давали вести урок. Год травли? Что же вы раньше не били тревогу? А я вам скажу, почему. Потому что молчала Нина Егоровна...
Толю с Артемом перевели в параллельный класс, и наступило затишье.

Нина Егоровна очнулась в бараке и прислушалась к рассказу Валерия. Лучше бы она этого не делала.
— Подкрадешься сзади к духу-часовому и дергаешь его за ноги. Тот падает, естественно, руки уходят вперед, чтобы лицом, головой не удариться об землю. Вообще, у мужиков мозги иначе устроены, чем у женщин. Женщина при опасности орет не хуже реактивного самолета на взлете, а мужчина молчит, он сосредоточен и хочет победить противника. Визжать ему западло. И тут, когда противник упадет, я прыгаю ему на спину, упираю колено в место, где стыкуется шея со спиной, и резко за лоб тяну голову на себя. Позвоночник сломан, крови нет. Многие горло режут, но это на любителя… А чего косоротиться? Они с нашими точно так же поступают.
По-своему Валерий был прав. Но все женские предтечи Нины Егоровны вместе с предком-народником содрогнулись. Дурак, прошипел предок-шляхтич. Нашел, чем развлекать прекрасный пол. Да уж, кивнул шут-правдолюбец. Поделиться опытом — желание законное и почтенное, но надо же соображать, что, когда и кому!..
А Валерий, стремительно пьянея, шел в наступление.
— Нинка, выпей со мной!..
— Кому Нинка, а кому Нина Егоровна, — отрезала Шиловская.
Валерий, закипая, как вареная сгущенка, вскочил с места. Нина тоже поднялась.
— Да что ты хлопаешь ресницами, как мотылек крылышками у лампочки! За что ты меня презираешь? От правды воротит? А когда мы рисковали жизнью — за Россию и за тебя, между прочим! — ты бегала на танцульки, каталась полупьяная с горки, а не шла на площадь, не требовала спасти наших бойцов, не собирала теплые вещи, не давала деньги тем русским, что из Чечни бежали!
— У каждого свой фронт, — ответила Нина.
— Ах, фронт! — задохнулся Валерий. — Да что ты, женщина, в этом понимаешь?!
— Я книжки читаю!
— Ах, книжки!!! — рявкнул вояка. Жила на его смуглом подбритом виске билась, как сибирская река на пороге. — А знаешь, каково под обстрелом волочь на себе безногого кореша? А через три года, уже в России, после третьей рюмки он тебя с надрывом в голосе спросит — зачем, зачем ты вытащил меня? И тебе же будет горько, обидно, стыдно!.. Порву! — неожиданно гаркнул Валерий. — Всех за Ваську порву!
Далее события развивались стремительно. В дело вмешалась Кондратьева.
— Бегите! — шепнула она гостье. Нина схватила сумку и оперативно выскочила в огород. Незадачливая мамаша навалилась на дверь и успела закрыть железный засов. Возможно, капитан мотопехоты и мог сломать фанерную преграду, но не счел нужным.
— А он там Юльку не обидит? — спросила Нина.
— Не, — махнула рукой Кондратьева, — он с детьми-то нормальный. Это он со взрослыми выступает. Разве что разбудит, да я ей потом валерьянки дам. Он утихомирится, я открою. Идите! До завтра!
Да уж, сколько всего прокатилось по русскому мужику, думала Нина, шагая трущобами. А я-то полжизни кудахтала, что мужчины измельчали, что матери мальчиков балуют. Может, потому и балуют, что у парней много шансов погибнуть в молодости — войны, дедовщина… А если и не погибнут, то станут психами, как Валерий, или импотентами, как… Ладно, замнем! Хотя… Вообще-то Николай служил в Семипалатинске…
Размышляя над мировыми проблемами, Шиловская и не заметила, как миновала опасную вечернюю Нахаловку, безлюдный лунный пейзаж опустевшей железной дороги, села в автобус и покатила к цивилизации.


7

На следующий день в восемь утра Нина Егоровна сидела возле своего кабинета. Явилась Кондратьева с дочкой. Юлька была одета в стильный фиолетовый костюмчик и красную болоньевую курточку с полуоторванным карманом. Нина вспомнила себя в детстве и почуяла в девчонке родственную душу. Логопединя проверила у мамочки паспорт, свидетельство о рождении Юльки, полис на ребенка. Тетради по математике и русскому мать забыла, пришлось брать из кабинета логопедическую.
Двинулись к остановке автобуса.
— Ты как идешь! — завелась с утра пораньше родительница, обращаясь к ребенку. — Ты все подошвы сотрешь! Для того я тебе сапоги покупала? Надо уметь беречь вещи!
Нина только вздохнула. Хотелось сделать мамочке замечание, но не стоило злить Кондратьеву по дороге в лечебницу. Можно было сорвать все дело.
Гм, гм… Вчера Кондратьева казалась душой компании. Почему же сегодня она так обращается с дочкой? Хочет угодить посторонним, а со своими можно вести себя как попало? Раньше Нина была уверена, что это вывих интеллигенции…
Может, оно и есть, кивнул, поправляя пенсне, предок-народник. Но не забывай, что Кондратьева пьет. Вчера была под парами, сегодня с похмелья…
Автобус, к счастью, подкатил очень быстро. И Нине, и маме с дочкой удалось сесть, правда, в разных концах салона.
А предок-народник не унимался. Эта женщина вчера тебя выручила, завелся он. Крупно выручила. А ты хочешь засунуть ее дочку в спецшколу. Ты ведь даже не обследовала Юльку. Ее смотрела Варя, молодой специалист. Тебе сказали — ты повезла. А может, Юлька — не дебилка, а просто запущенная? Пользуешься темнотой народа. Водка водкой, а может, непутевая мать из-за тебя на ребенка срывается? Угнетатель, вот ты кто!
А плебеям самое место во тьме, огрызнулся предок-шляхтич. Иначе не получится совладать с чернью.
А Суворов говорил: каждый солдат должен понимать свой маневр, ответил народник. И в результате — кто кого победил?
Налево пошли и утопили ворога поганого…

Нина Егоровна очнулась и посмотрела в окно. Автобус подъезжал к кирпичному дворцу филармонии.
Вышли. Пересекли дорогу. Обогнули каравай стадиона. Заглянули в копировальную лавку, отксерили документы.
Вот и серое здание психушки — пугало взрослых и детей, вечная тема для анекдотов. Впрочем, острые отделения — мужские, женские, взрослые, подростковые — располагались на краю города. Здесь было нечто вроде поликлиники. Тут консультировали и выписывали лекарства. В гардеробе на первом этаже продавали синие полиэтиленовые бахилы. У Кондратьевых десяти рублей не оказалось, и Нине пришлось раскошелиться. Поднялись на четвертый, «детский», этаж. Прошли через регистратуру, завели карточку на Юльку и сели у дверей кабинета. Перед ними в очереди оказалась только одна семья — вполне приличная на вид мама и мальчик-первоклашка, очень худой и слабенький — видимо, с легкой формой детского церебрального паралича. На костлявых коленках малец держал книгу «Говори правильно» и, водя бесплотным пальчиком по строчкам, читал;
— Це-це-це, вот вам сказка об яйце.
— Не «тсэ», а це! — поправила мать.
— Цу-цу-цу, кошка тянется к яйцу.
— Не «тсу», а цу! — прикрикнула мамочка. Ребенок съежился и втянул голову в плечи.
А бацилла придирчивости перескочила на Кондратьеву.
— Ты как сидишь! — завелась она, обращаясь к Юльке. — У тебя спина круглая... Ты сутулишься! У тебя горб вырастет...
Возможно, Юлька ссутулилась, подражая мальчику, — тот тоже немного горбился.
Нина пошла по линии наименьшего сопротивления и обратилась сперва к незнакомой маме.
— Послушайте, не надо все время пушить... Я логопед, я знаю, что говорю... Во-первых, Ц это то же самое ТС, только говорится ускоренно. А у ребенка, наверное, дизартрия?
— Да, — кивнула мать. — Дизартрия.
— Ему трудно говорить быстро — язык неповоротливый. Будете жучить — ребенок начнет переживать, и может развиться заикание.
Мать кивнула. Слава Богу, не обиделась.
— Я больше скажу, — расхрабрилась Нина. — Часто бывает, что трудный звук — Р или Л — сформирован на уровне кабинетного навыка. Пока ребенок мал, его не волнует чистота речи. А вырастет, захочет понравиться девочкам — сам начнет следить за собой.
Мамочка улыбнулась.
— Да его только девочки и поддерживают, — сказала она. — Мальчишки с ним не играют. Бегать не умеет. Прыгать не любит. Плаксивый. Учитель тоже не жалует. Буквы путает. Вырезать снежинку — и то затрудняется. Конечно, в классе тридцать человек. С нормальными бы управиться… Не до Вити.
— А вы его к нам! — посоветовала Нина. — В шестидесятую школу. У нас много классов выравнивания. Там человек по десять-двенадцать. И учителя нормальные. Не обидят ребенка. Запишите мой сотик, если хотите. А я ваш запишу.
Рядом с номером бедовой проводницы Жени появился телефон работницы сбербанка Александры Володиной. А Нина решила дожать.
— Из придирок редко выходит толк, — вздохнула она. — Я знала… Одного юношу… Так мать его придирками до импотенции довела. Попрекала тем, что ест много, а про это дело говорила — только по большой любви. И ничего он потом не смог. Женщина казалась ему деспотом, жирным, тупым. То есть выбирал он полненьких, похожих на мать, и начинал их попрекать лишним весом. Я, дескать, потому и не могу.
Александра схватилась за голову — то ли всерьез, то ли в шутку.
Да, Коля не был первым проблемным мужчиной в жизни Нины Егоровны. Но Юрий был сломленным рохлей, а Николай казался бойцом.
И тут Нина перехватила обиженный взгляд Юльки. За чужого, мол, заступилась, а за меня… Кондратьева взорвалась.
— Чего уши развесила! — закричала она на Юльку. — Про клубничку услышала? Рано тебе про такое слушать, душонка грязная!
И Нину повело.
— Вы на меня орите! — рявкнула она. Опыт подсказывал, что спокойный тон будет расценен как слабость. — Я про клубничку заговорила... А ребенку что — уши теперь заткнуть? А насчет сутулости — вам надо не попрекать, а самой озаботиться этим вопросом. Сводить Юлю к невропатологу. Пусть назначит таблетки, уколы, электрофорез, амплипульс...
— Это все денег стоит, — пыталась отбрехаться Кондратьева.
— Где?! В нормальной поликлинике?!
— Да я врачам не доверяю! — вопила Кондратьева. — Они же как все учились? Сунул преподу коробку конфет — получил зачет! Я-то знаю, у меня сеструху из медучилища выперли... Коробки конфет не нашлось...
— Что за шум, а драки нет? — выглянула из кабинета врач-психиатр Татьяна Федоровна Верхушкина — женщина средних лет в отглаженном белом халатике, с огромной шапкой седеющих медовых кудрей на голове. — Кому тут врачи не нравятся?
Кондратьева смолкла.
— А, Нина Егоровна, здравствуйте, — улыбнулась Верхушкина. — А вы, мамочка, слушайте Нину Егоровну, она вам дело говорит. Я понимаю, в поликлинику ребенка надо за ручку водить, а вам некогда. Но это же ваш ребенок.
Кондратьева молчала, хотя могла бы и сказать, что трудится с утра до ночи, и это было бы правдой. Она работала техничкой.
— Да Юля, если что, и сама до поликлиники дойдет, — улыбнулась Нина. Она всегда была за детскую самостоятельность.
— Володины, заходите, — приказала Верхушкина.
Мама с мальчиком скрылись за белой дверью. Кондратьева выудила из кармана пригоршню семечек и протянула Нине. Видимо, замириться решила. Нина не очень любила семечки, однако взяла. Другую горсть Кондратьева протянула Юльке.
— Шелуху в карман! — предупредила Нина.
— А вы не знаете, какие там вопросы задают? — спросила, понизив голос, мамашка.
Наверное, надо было увильнуть — я, мол, давно здесь не была, забыла, и все такое. Но предок-народник добросовестно кинулся вспоминать.
— Прямой счет… Обратный… — шепотом ответила Нина. — Чем отличаются девочка и кукла… Домашний адрес… больше не помню.
Мать вполголоса начала экзаменовать Юльку. Юлька то ли не знала, то ли не была уверена в ответе и потому молчала. Кондратьева сорвалась раз, другой…
— Да не дергайте вы ребенка! — прошипела Нина. — Пусть хоть в кабинет войдет спокойно... Вы ее сейчас только расстроите.
Поздно пить боржоми, когда почки отказали, добавила она про себя. Полчаса прошли в молчании, затем дверь отворилась. Нина, Кондратьева и Юлька проследовали на ковер.
За столом, напротив Верхушкиной, сидела пожилая медсестра и собирала анамнез. Выписка из истории развития ребенка так поразила Нину Егоровну, что та пропустила почти весь разговор Юльки с Верхушкиной. Задания, которые давала врач, были Нине знакомы — разрезная картинка, обобщение, исключение четвертого, чтение, письмо, счет… С чем-то девочка справлялась, с чем-то нет. Но медицинская биография Юлии Кондратьевой убивала наповал.
— Перелом ноги в пять лет — это как? — спрашивала медик.
— Да шли мы через дорогу… — объясняла Кондратьева. — Я торопилась, а Юлька ползла черепашьим шагом. Я раз сказала — ноги поднимай, два сказала — ноги поднимай, она давай хныкать… Я психанула, выпустила Юлькину руку и пошла… Думаю, по переходу идем, ничего не случится. А Юлька возьми да сойди с перехода, соплюха… Ну, ее и сбила машина…
Нина Егоровна не удержалась и возмущенно охнула. Медсестра взглянула на нее с пониманием.
— Отравление угарным газом в шесть лет — это как?
— Да пошли мы в гости к одной подруге в частный дом… Выпили, спать легли… Ну и закрыли заслонку печной трубы… Ну, и угорели все хором… Спасибо, муж подруги ночью пришел. Пьяный, а сообразил, что к чему…
— Спорный случай... — подвела итог собеседованию Верхушкина. — Возможно, грубая задержка психического развития. А возможно, речь зайдет и о вспомогательной школе. Ставлю пока задержку под вопросом.
— Вспомогательная школа — это интернат? — загорелась Кондратьева. — Туда бесплатно берут?
— Разумеется, — кивнула Верхушкина. — Четырехразовое питание… На выходные забирать будете. В старших классах Юле профессию дадут. Скорее всего, швеи.
— А если… задержка? Она дома останется? В ту же школу будет ходить?
— Наверное.
— А нету интернатов для таких детей?
— Есть. Но их всего два. Один в центре города, девятилетка. Другой рядом с вами, началка. Куда комиссия скажет, туда и пойдете.
— Когда комиссия?
— Они в школу приедут, — вклинилась Нина Егоровна. — Вам скажут когда.
— А зачем комиссия? Вы же смотрели...
— Ну как зачем, — развела руками Верхушкина. — Я только врач. А там и психолог будет, и логопед, и педагоги… Одна голова — хорошо, а много — лучше...
— Хорошо бы в интернат направили. А то я весь день на работе, не до ребенка.
Врач, медсестра и логопед многозначительно переглянулись… А у предка-народника свалился камень с души.
На пути к остановке Кондратьева опять включила вампира.
— Ты как идешь!? Ты все подошвы сотрешь! Я за твои сапоги свои деньги платила!
— Слушайте, — заговорила Нина. — Вы… верующая?
— Крещеная.
— Помните, что за правым плечом стоит ангел, за левым — черт? И каждый свое советует. Картина очень упрощенная, но в целом верная. Так вы не поддавайтесь вашему черту. Не обижайте ребенка. Как может, так и ходит. Есть, между прочим, мамочки, у которых дети вообще не ходят. Я все детство по санаториям, насмотрелась.. И матери держат себя в руках, не срываются...
— А вот и наш автобус идет, — выкрутилась Кондратьева, — побежали, наследница.
Не в коня овес, думала Нина, глядя на две удаляющиеся фигурки — большую и маленькую. Хотя… Если мамашка ведет себя как свинья, ребенок уже лет в семнадцать посылает ее на три веселых буквы и дальше живет как хочет. А вот когда установка «ты урод» сопровождается интеллигентным сюсюканьем, ребенок и в тридцать три позволяет выдать себя замуж за импотента…
Не торопись с выводами, заметил шут-правдолюбец. Чтобы что-то сравнивать, надо испытать и то, и другое. Может, все конфликты отцов и детей — отсюда. Мать не знала, что такое расти среди гопников, а ты не изведала военного детства. Человека своего поколения, Тамару, например, всегда скорее поймешь, поскольку взрослели в одной среде. А кто сказал, что прошлому колену (даже пред-предыдущему, поскольку ты поздний ребенок) приходилось легче?
А может, у матери навязчивые страхи, как и у Тамары, отсюда и проистекает ее неверие в силы дочери? Господи, какое все-таки счастье, что мать не пьет. Иначе бы из нее стопудово получилась Кондратьева.
Нет, Тамару бросать нельзя — сопьется, зараза. И сейчас ведь нет-нет, да пропустит бокальчик кагора, даром, что кормит. Конечно, каждый шаг не проконтролируешь… Но поддержать человека реально.
Дома после ужина Нина Егоровна сняла телефонную трубку и набрала номер Нинели Юрьевны.
— Все в порядке. Свозила.
— Ну, вы молодец! — в голосе коллеги слышалось уважение. — Что поставили?
— Спорный случай. Не то задержка, не то вспомогалка...
— Как мать?
— Нормально. Как услышала про интернат, так и загорелась. Ей что один интернат, что другой. Лишь бы спихнуть дочку с рук, как глину с лопаты. — Нина вздохнула и, не удержавшись, добавила: — Какая скотина!
Классная руководительница сразу поняла, о чем речь.
— Не говорите! Я сколько раз ее просила не долбить ребенка попусту. Как с гуся вода.
Последовало молчание. Обе женщины думали о своем. Затем Нина спросила:
— Нинель Юрьевна… Комиссия ребенка не утопит? Я к психиатру-то детей возила, а на комиссию — ни разу…
— Да что вы, Нина Егоровна! Не бойтесь. Там очень опытные специалисты сидят.. Да у такой матери отобрать дочку — святое дело!.. Спасибо.
— Спокойной ночи.
— Приятного сна!
Нина Егоровна положила трубку. А ты не зря живешь на свете, сказал ей предок-народник. Жаль, приключение закончилось, вздохнул предок-шляхтич. Новое будет, успокоил шут-правдолюбец.
Наверное, это закон жизни, думала Нина. Один умеет одно, другой — другое. В Нинели Юрьевне есть настойчивость, во мне — смелость. А у Вари есть осторожность. И, как ни банально, как ни по-детски звучит сравнение школы с кораблем, а в команде нужен любой.
И тут телефон разразился трелью. Тамара просила посидеть с Лидой, а сама собиралась в церковь — просить Бога, чтобы вернул дочке папу. Договорились на завтра, и Нина, зевая, пошла стелиться.






 

 


Валерий СУСЛОВ



Не может быть!

 

Рассказ

Эту душераздирающую историю поведал нам Михалыч как раз перед Новым годом. Наша небольшая компания сидела за столом. Беседа вяло переключалась с политики на автомобили, с автомобилей на женщин, с женщин опять на политику. Во время очередного тоста Михалыч зацепил вилкой белоснежный аппетитный пласт сала, долго рассматривал его на просвет, подносил к носу, вдыхая чесночный аромат...
— Кабанчик!?
— Свинушка, — поправил Вован.
— Бегал же когда-то молодой, здоровый, розовый, полный сил и энергии. Мечтал, небось, о чем-нибудь своем, свинячьем!
Глаза Михалыча слегка повлажнели.
— ...Бегала ...и мечтала, — опять напомнил ему Вован.
— Да какая разница, а мы его под нож! Он ведь отцом мог быть. Лишили его родительской радости, — продолжал расстроганный Михалыч.
— Да свинья это, свинь-я! — искренне возмутился Вован. И все она в жизни видела и познала. Ты даже не представляешь, какой «ухажер» над ней работал. У него одна ляжка в два раза толще моей талии. Я уже о другом не говорю. Нашим бабам такое и не снилось. Так что отошла она в мир иной очень даже счастливой!
— Что счастливой, это хорошо, это даже прекрасно, — заметил Михалыч.
Он немного посидел, глубоко задумавшись о чем-то своем. Затем, отставив рюмку в сторону, рассказал нам историю, свидетелем которой он случайно оказался.

«Дело это было давно, еще при Советской власти. Занес меня случай погостить к своим дальним родственникам в глухую таежную деревушку. Стояла она на берегу одной из красивейших горных рек Дальнего Востока. Да видно, час для гостевания был выбран не совсем удачно. Разразилось в этот год на реке наводнение, да такое, какого старики лет пятьдесят не видывали. Вообще-то паводки здесь случались часто. Таежная красавица была нрава буйного, дикого и неукротимого. Если кто-нибудь и когда-нибудь видел ее в гневе, то не забудет до гробовой доски. Это когда мимо тебя со скоростью курьерского поезда проносятся тысячи тонн бешеной воды, все сметая на своем пути. Подмываются берега, падают и тут же уносятся вековые деревья. Дома, как утки, уплывают с родных насиженных мест. Но такие большие наводнения бывают нечасто.
В этой деревеньке помимо родственников я знал и всех остальных. И почти все были мне приятны и дороги.
Так вот, когда люди поняли, что на этот раз просто испугом не отделаешься, стали срочно принимать посильные меры. Председатель от телефона не отходил. Через каждые полчаса докладывал в район, что творится на вверенных ему территориях. Простой люд, засучив рукава и подштанники, лихо затаскивал на крыши все, что был в состоянии поднять. Сложнее было с домашними животными. Мычащее и хрюкающее хозяйство туда не затащишь. Ну а крякающие и кукарекающие давно уже горланили на чердаках. С крупными животными надо было что-то решать. Помогли геологи, выделив небольшую баржу.
С грехом пополам беспокойных пассажиров перевезли на другой, крутой берег реки. Он пузырился далеко зелеными сопками, торчащими, как чирьи на сухой и жилистой юношеской заднице. Оставив стадо под присмотром нескольких человек, люди вернулись спасать свое скудное имущество. Скоро из района прибыл вертолет. Так что за несколько рейсов вывезли из затопляемого поселка всех баб и детей. Расположились они в нескольких километрах от поселка на сухой возвышенной местности. Организовали по-походному питание, подготовили место для сна. Особых проблем с этим не было. Все были людьми таежными, привыкшими к неустроенности и неудобствам.
В поселке осталась небольшая группа мужиков для порядка и присмотра. Это были люди, имеющие собственные лодки, или материально ответственные товарищи. Поселок, кроме охотничьего хозяйства, имел еще ряд государственных учреждений. Взять хотя бы «продмаг» с его чудными складами алкогольной продукции. Потопы приходят и уходят, а водка — это дело святое для русского человека. Тут глаз да глаз нужен. Понимая значимость порученного, мужики достойно несли свою нелегкую вахту.
Затопив поселок под самые крыши, перевернув и смыв несколько жилых домов, вода, постояв на одном уровне еще сутки, медленно пошла на спад. Река постепенно возвращалась в свое русло.
На деревню страшно было смотреть. Вся в оврагах и иле, с поломанными деревьями, снесенными заборами и домами, она являла собой жалкое зрелище.
Еще дня через два в деревню стали возвращаться люди. Привезли женщин и детей, вернули с противоположного берега стадо. И все ничего, если бы не один удручающий момент.
У деда Митрухина не вернулся на родину из вынужденной командировки здоровый годовалый кабан. Обшарили все кусты противоположного берега — нет, как в воду канул. Пастухи только руками разводили, разве тут уследишь. Киномеханик Гуфман высказал вполне трезвую мысль, что кабан мог пойти в ближайшие кусты «по-маленькому», а может, даже и «по-большому». А тут, как говорится, не откушать его мог только лось. Или еще лучше, завел наш Борька длинноногую прогонистую лесную свинку и ударился с ней в крутой загул и разврат.
Слушая все это, хватался дед Митрухин за свою впалую грудь и заливал горючими слезами сатиновую рубаху. Кабанчика своего он пестовал и любил больше старухи своей. Говорят, что к барже он нес его на руках и всю дорогу что-то шептал ему на ухо. Bcе это болтовня и сплошные сплетни. Что делать? Проплакав два дня, старик полез на чердак, откопал в дальнем углу заветную коробочку с похоронной заначкой и на всю накупил водки. «Квасил», поминая Бориса, еще два дня.
Слух о том, что правая половина деревни скорбит по усопшему, нашла живой человеческий отклик у левой половины. И к деду Митрухе потянулся скорбящий народ. Дед только широко раскрывал глаза и искренне удивлялся, сколько же людей любило его «кровинку». Налили рюмку, чтобы помянула, и Егоровне, Митрухиной бабке. Водку она никогда не принимала, но тут случай уж такой, вернее, горе-то, какое. И старушка полыхнула.
Посидев молча минут пять, она вдруг стала притоптывать ногой и, скинув шаль с головы, затянула слабеньким дребезжащим голоском: «Некому березку заломати».
Старушку, правда, быстро утихомирили, и народ продолжал скорбеть. Скорбели так долго и целенаправленно, что это стало перерастать в праздник. Народу хотелось чуда! И чудо не замедлило явиться. На седьмой день деревня проснулась от истошного, нечеловеческого крика с той стороны реки. Кто-то орал хриплым и простуженным голосом.
— Страх божий! — крестились старухи, — ну чисто архангел Гавриил на трубе выводит.
— «Бичара» какой-нибудь экспедиционный, нажрался и орет, чтобы перевезли», — думали мужики.
Но никто так рано не рискнул ехать на противоположный берег. И только утром, когда с реки сошел липкий густой туман, все увидели, как там по берегу носится и орет что-то серое и охрипшее.
— Матерь божия! Да это же Митрухин кабан!
Бабы радовались, что наконец-то закончатся подзатянувшиеся поминки. Мужики радовались, что праздник только начинается!
Радовались вce!
Дед Митруха бегал по берегу пьяный и счастливый. Время от времени он останавливался, бил себя в грудь кулачком и кричал куда-то вверх, в сторону низко летящих кучевых облаков: «Я знал!.. Я это знал!.. Я чувствовал!!!»
Помочь воссоединению семьи вызвались добровольцы в лице киномеханика Гуфмана, колхозного пастуха Конева Ваньки и Васьки Рубахина, рабочего местной гидрометеостанции.
Все трое торопились не столько исполнить свой гражданский и человеческий долг, сколько поскорее сесть за праздничный стол. На поминки они опоздали, а это, по мнению того же Гуфмана, было крайне несправедливо. Кроме этого, у Василия была своя личная лодка-долбленка со стационарным мотором Л-З, что по тем временам было признаком большого достатка. Это сейчас почти все рассекают на катерах и дюралевых лодках с подвесными моторами. А тогда на реке плавали в основном на веслах да на шесте. Лодки были двух типов: долбленки да плоскодонки. Долбленки выдалбливались вручную из пригодного для этих целей дерева. Плоскодонки же строились из досок с последующей заделкой щелей.
Надо сказать, что река у поселка была достаточно широка. Но течение здесь слегка притормаживало и замедляло свой бешеный бег. Так что предстоящая спасательная операция имела стопроцентный шанс закончиться благополучно.
Утомленный кабан, завидев приближающуюся лодку, лишился чувств. Лег на прибрежную гальку и закрыл глаза. Только по слегка подрагивающим ушам можно было догадаться, что он еще жив. Несмотря на сильное истощение, он по-прежнему был громадной горой сплошного сала. У Ваньки глаза полезли на лоб:
— Это какая же сволочь выдумала, что дедуся припер его к барже на руках? Да тут кран нужен!
— А что, все может быть! Может, он пер его в состоянии аффекта, — заметил умный Гуфман. Его кинобудка находилась через стенку с библиотекой. Поэтому народ давно перестал удивляться тому, что говорил киномеханик. На восхищенный вопрос очередного почитателя «И откуда ты все знаешь?» Гуфман слегка розовел и скромно отвечал: «Профессия обязывает»!
— А что такое «аффекта»? — поинтересовался Ванька.
— Не «аффекта», а аффект. Это такое состояние человека, когда он может сотворить невероятное, стоящее за гранью его возможностей. Например, взять и прыгнуть метров на десять. Я об этом читал.
— Это как с Гришкой Федоровым было?
— А как с ним было?
— Ты что, не знаешь? — удивился Ванька. — Пошел он с утра за малиной. Это на ту релку, что за Михеевым оврагом. Видишь ли, ему ягодки с похмела захотелось. Взял еще ведерко с собой. Думал сам откушать и домой принести. Пьянку-то отмазывать надо. Ну, первым делом, конечно, сам нажрался, да так, что его там и пронесло. Присел, как полагается, под кустик; сидит и размышляет о своей горькой судьбе. Поднял голову — а он, вот тебе, в двух шагах стоит. Агромаднейший медведище. Тоже ягодку кушает, но с превеликим аппетитом поглядывает на Гришку.
Если бы не вонища, то он давно бы ему ползадницы отгрыз. А так, больше чем на два метра подойти боится, чтобы в обморок не упасть. Так вот, Гришаня, даже не надев штанов, овраг перемахнул. Без разбега, с места. Правда, весь перемазался, но зато жив, здоров и щас у Митрухи водку глушит.
— Здесь, скорее, наблюдается сильный испуг, но состояние аффекта тоже присутствует, — подумав, согласился Гуфман.
— Но такого кабанищу в любом состоянии не поднимешь! Интересно, чем же его дедуся кормил?
— Что делать будем? — чесал затылок Васька. — В лодку мы его в жизни не затащим. А если и получится, то через этого «бизона» и сами ко дну пойдем.
— Черт его знает, может, пусть еще с месячишко погуляет. Глядишь, и сбросит килограммов пятьдесят, — предложил Ванька.
Все с надеждой посмотрели на Гуфмана. Тот долго морщил лоб и чесал затылок. Наконец спросил у Василия:
— У тебя веревка в лодке есть?
— Есть. Хорошая, капроновая, выдержит хоть слона, — засуетился Василий.
— Вот нам такую и надо, — сказал Гуфман. Будем его, голубчика, сплавлять старым дедовским способом.
— Это — как это?
— А вот так это!
Гуфман подошел к воде и обломком сухой ветки что-то быстро стал рисовать на сыром песке.
— Вот здесь у нас будет находиться лодка. Здесь кабан. Мы берем веревку, обвязываем его ниже талии, пропускаем веревку под мышками и завязываем узлом на груди. Второй конец привязываем к лодке на корме. Потихоньку заводим и двигаемся. Кабанчик сзади выходит на редан, то есть голова поднимается вверх, а задница, разумеется, вниз. И через двадцать минут этот урод попадает в отцовские руки дедуси.
— Ловко! Вот это голова! — восхитился Ванька.
— И ничего не голова, — возразил Василий. — Ну, во-первых, здесь не получится тихонько. С таким течением нас на пятый день в Амур вынесет. Во-вторых, с чего ты решил, что задница — вниз, а голова вверх?
Все уставились на мощный, заплывший жиром зад кабана.
— Да... такой вряд ли можно вниз. Может, к его задним ногам камень привязать для баланса? Тогда зад и ноги сразу под воду уйдут, передними пусть слегка подгребает, — вышел с предложением Иван.
— Ну, ты сам ему это и скажи, — посоветовал Гуфман. — И вообще, мы едем или нет? У меня все рассчитано и проверено. Вектор сюда, этот туда, сопротивление воды учтено — чего еще надо?
— Ну... Голова-а! — еще раз восхитился Ванька.
— Давай, вяжи!
Процедуру пропуска веревки по талии и подмышки кабан стерпел молча, сжав зубы. Даже когда его почти наполовину стащили в воду, он не подавал признаков особого беспокойства. Понял, что дело пахнет керосином гораздо позднее, когда веревка оторвала его от спасительного берега и потащила неведомо куда. Ужас застыл в его глазах. И он начал орать!
Орал так, что спасателям приходилось переговариваться крича непосредственно в уши друг другу.
Сначала все шло так, как и предвидел мудрый Гуфман.
— Hy! — что я вам говорил, — толкал он рукою Василия. Тот только разводил руками и поднимал кверху большой палец.
— То-то же!
Веревка действительно натянулась и потащила кабанью тушу с высоко задранной головой. Он двигался за лодкой, оставляя позади громадные буруны. Но метрах в тридцати от берега случилось то, что навсегда покрыло позором умную голову Гуфмана.
Кабан дернулся и стал резко уходить вправо.
— Чего это он, гад, действительно подгребать решил?
— Течение сильное, вот и уносит, — закричал Васька.
— А ты газани!
И Васька газанул! В одно мгновение кабанчик, крутанувшись, перевернулся вверх ногами.
Вынырнул он абсолютно малиновый, но орать перестал.
— Это он, чтобы вода в рот не попала, — догадался Иван.
Почувствовав, что с его «кровинкой» происходит что-то неладное, заверещал на берегу дедуня. И даже ничуть не тише кабана.

И тут началось: кабан вращался, как пропеллер. Малиновая голова с малиновыми глазами то исчезала, то появлялась над поверхностью.
— Турбулентность не учли, — обреченно произнес Гуфман.
— Что делать, — кричал Васька, — назад?
— Куда назад — мы посредине! Сейчас хоть назад, хоть вперед — один черт! — констатировал Иван.
Почувствовав под ногами прибрежную отмель, кабан вдруг ожил. Совершив два огромных прыжка, он вместе с лодкой и спасателями вылетел на берег. Протащив все это по камням еще метров десять, остановился.
Зрелище являл он страшное: шерсть на загривке стояла дыбом и казалась такой же малиновой, как и все остальное; живот, как кузнечные меха, с хрипом поминутно втягивался куда-то под ребра, с морды, носа и ушей хлопьями сползала какая-то пена. Малюсенькие, налитые кровью глаза, не мигая смотрели в одну точку. Казалось, он застыл навсегда. Вдруг, как-то странно хрюкнув, он согнул передние ноги и рухнул на колени.
— Чего это он? — удивился Васька.
— Как это чего! На родину вернулся, сейчас землю родную целовать будет, — сделал предположение Гуфман.
Ошарашенный дед Митрухин стоял в сторонке, мелко крестился и не узнавал свое сокровище.
— Ладно, пойду веревку от лодки отвяжу, а то этот гад и так полборта выломал и винт угробил.
Василий направился к своему покалеченному судну. Но не тут-то было!
Оказывается, кабанчика второй раз на мякине не проведешь. Почувствовав движение на другом конце веревки, он так рванул вперед, что выломал крепление рулевой шестеренки вместе со штырем.
Через эту шестеренку, с помощью несложных приспособлений приводился в движение руль на корме.
Случилось невероятное: веревка с выломанной шестеренкой намертво захлестнула Васькину руку. И закувыркался он вслед за кабаном по торчащим прибрежным камням, громко сквернословя.
Позднее Гуфман будет рассказывать, что кабан находился в состоянии аффекта, потому и не мог себя контролировать.
Дело закончилось довольно грустно. Кабан с Васькиной капроновой веревкой подмышками подался в ближайшие леса. Со временем чрезмерно оброс и одичал. Говорят, что даже перезимовал одну зиму (благо была она в том году на редкость теплой). Людей боялся панически!
Видели его вроде то там, то тут, но он всегда убегал с громадной скоростью. А потом исчез.
Скорее всего, полакомился им какой-нибудь хищный таежный гурман. А может, просто увяз в болотах, которых в этих краях великое множество.
Дед Митрухин тоже вскорости помер, так и не приласкав напоследок свою «кровинку». Васька женился на местной красотке и укатил жить в райцентр. Ванька утонул через год, купаясь пьяным в речке.
Гуфман, бросив все, укатил на историческую родину.
Ну а деревню топило после этого еще много-много раз. Наконец власти, измучившись платить компенсации, перенесли поселок на другое, более высокое и непотопляемое место.
И народ стал жить, скучая по оставленным милым сердцу местам».





 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока