Юрий ЖЕКОТОВ
Охотничьи рассказы
Солнечные хороводы
Николай Григорьев, главный охотовед «заготконторы», как называли зверопромхоз местные жители, обладал открытым, простоватым лицом и с первого взгляда незнакомому человеку мог показаться медлительным и нерасторопным. Но работники зверопромхоза знали, что Григорьев не по годам рассудителен и все дела, за которые берется, делает основательно, с людьми ладить умеет. Сумел Григорьев заработать уважение не только среди конторских служащих, но и среди опытных охотников-промысловиков, кто не один сезон в тайгу хаживал.
У специалиста зверопромхоза на службе все было в полном ажуре, а вот семейная жизнь не заладилась с самого начала. С годами не притерлись характеры супругов, не стали совместными привычки. Не связало семью и рождение дочери. Супруга импульсивная, часто непоследовательная, скорая на необдуманные поступки, скакала с одного места работы на другое, а свою, даже ошибочную позицию отстаивала до хрипоты в голосе, не желая идти на компромисс, а тем более уступать. Из-за любой семейной неурядицы или мелкой размолвки она сразу же хваталась за чемодан.
Николай «вторую половину» ни в чем не обвинял, считая, что и сам был недостаточно внимателен к супруге. А семейные передряги терпеливо пережидал, с головой уходя в охотоведческие заботы. В такие периоды он в прямом смысле дневал и ночевал на работе, проверял закрепленные за зверопромхозом угодья, забирался в самые глухие места, выезжал с инспекторскими рейдами, а то и сам уходил на соболевку. Но в семейной жизни все шло к одному, и в итоге, когда перекрутились и перетерлись последние чувственные нити, о расставании не жалел, считая, что и дальше ничего путного из их брака не вышло бы.
Все хорошо, если бы не дочь, которую он теперь мог видеть лишь изредка. Супруга упорно препятствовала его общению с ребенком, не желая и слышать хоть о каком-то графике их встреч. Но из-за сумбурно организованной жизни у нее периодически возникали проблемы, когда оставить Дашу было не на кого, и «бывшая половина» неожиданно звонила и просила на время забрать дочь.
Внешне похожая на мать, по характеру Даша была полная ее противоположность. По-детски откровенный и непосредственный, его любимый человечек смело говорил все, что думает, и доверял отцу самые сокровенные и важные тайны. Так как Николай с дочерью виделся изредка, то во время ее приездов, длившихся неопределенный срок и порой очень незначительный, он бросал все свои незавершенные дела. Если нужно было, Григорьев брал отгулы или отпуск и полностью посвящал время дочери. Чтобы привлечь внимание ребенка, он рассказывал о муравьях, зайцах, цветах и травах, других обитателях леса, наделяя животных и растения необычными качествами. Вместе они совершали недалекие путешествия: отправлялись в ближайший лес, наблюдали, как нерестится в горных ключах горбуша, знакомились с грибами — дружными семействами маслят и опят, слушали пение разнообразных птиц. И хотя и не имел педагогического образования отец, но из-за того, что рассказывал он о том, что его самого интересует, обнаружилось, что их интересы с дочерью совпадают.
Вот и на этот раз, выдав путевки на весеннюю охоту, официально открытую в начале мая, Григорьев и сам упаковал рюкзак, запасся патронами и резиновыми чучелами, собираясь побывать на заветном озере, дня три-четыре охотиться, как вдруг необходимость встретить дочь изменила его первоначальные планы. Дочь приехала, возможно, в последний раз, перед тем как в этом году идти в первый класс. И Николай под влиянием нереализованной охотничьей страсти решил выбраться вместе с дочерью на следующий день на вечернюю тягу вальдшнепов. Благо, лесных куликов можно было встретить на самой окраине поселка: сейчас у них было время весенних брачных полетов.
Вечернее солнце, словно невеста на выданье, окруженная фатой из вереницы подкрашенных малиновым цветом курчавых облаков, на прощанье улыбалось застенчиво купающемуся в розовой дымке лесу. В небольших, набухших от талых весенних вод лужах и озерцах дружно квакали голосистые лягушки. Селезни уток настойчиво выкрякивали себе суженых. Укладываясь спать, продолжали щебетать не наговорившиеся за день трясогузки, пеночки и дрозды. Но главным солистом вечернего ансамбля был вальдшнеп. Он поднимался из-за пихтовых зарослей возле небольшой речки, разгонялся над открытой местностью с невысокими кустарниками, прорезанными редкими деревьями, то прижимаясь к земле, то поднимаясь высоко, превращаясь в почти незаметную точку, а затем резко падал за березовую рощицу, выжидал несколько мгновений и возвращался к реке. Дождавшись необходимости сменить тональность хора или чтобы подбодрить вечерних музыкантов, вальдшнеп вновь взлетал и, увлекая других певцов своей заводной песней «хор-хор-хор…», со все увеличивающейся скоростью произношения слогов и заканчивающуюся своеобразным свистом, как у удалого разгулявшегося деревенского парня, пролетал почти одним и тем же маршрутом.
— На закате от чирканья солнца о землю образуются искры. Эти искры превращаются в лесных куликов — вальдшнепов. Они летают на вечерней заре и с восходом солнца, напевая песню… — Николай стал придумывать новую историю, где главными действующими героями были вальдшнепы.
— А почему эти кулики не летают днем? — задала вопрос Даша, до этого внимательно слушавшая отца.
— Не знаю. Вальдшнепам так нравится, — не нашел более понятного ответа отец.
— Они укладывают спать солнышко, а утром будят его, — образовав складочку между бровей, выдававшую всю силу детского напряженного раздумья, отыскал ответ ребенок. — А потом птички отдыхают. Ведь это непростое дело — поднимать солнце!?
— Наверное, так. Они знают секреты дня и ночи! — обрадовавшись, что наконец-то продолжение придуманной им сказки найдено, согласился, заулыбавшись мыслям ребенка, отец. Пока дочка искала лягушку, голос которой выделялся среди других земноводных, Григорьев, собрав и зарядив ружье, занял место у небольшой березовой рощицы, где уже несколько раз достаточно низко пролетал лесной кулик.
Вальдшнеп не заставил себя долго ждать. Николай выцелил летящего прямо над головой вальдшнепа и выстрелил, немного пропустив вперед. Пролетев некоторое расстояние по инерции, птица безжизненным комком упала в прошлогоднюю пожухшую траву. Услышав выстрел и увидев падающего вальдшнепа, дочка подбежала к лежащей на земле птице.
— Папа, кулик уже не полетит? — спросила Даша, подняв и прижимая к груди вальдшнепа, сейчас больше похожего на старую, неизвестно как поржавевшую и за ненадобностью выброшенную игрушку с круглыми неземными глазами и длинным прямым носом.
— Нет, но мы из него сварим супчик… — начал было и замолчал Николай, понимая, что произносит какую-то глупость.
— Когда кулик летал, было так красиво! — оглядываясь кругом и еще сильнее прижимая к себе птицу, заметила Даша.
Солнце, как будто напуганное гулким выстрелом, поспешно скатывалась за горизонт, быстро стирались яркие краски заката и замолкли птицы. Всю дорогу до дома они шли молча. Николай не находил нужных слов и ругал себя, что не сдержался и не подумал о ребенке, о его детских чувствах, неготовых переносить выстрелы в охоте.
Ночью Григорьев проснулся, наметил, что будут делать с дочерью завтра, и уже хотел перевернуться на другой бок и заснуть, когда услышал, как кто-то в комнате громко вздохнул. Николай поднялся — за столом сидела Даша и напряженно вглядывалась в ночь за окном.
— Что случилось, доча? У тебя что-то болит? — беспокойно спросил отец.
— Нет.
— Тогда пойдем, попьем молока и будем спать, — предложил Николай.
— Папа, солнышко никак не может взойти, — неожиданно обнаружила свою проблему дочь.
— Так ночь еще, — попытался возразить отец.
— Некому будить солнышко. Кулика больше нет, — сложив руки ладошками и опустив голову к груди, с неподдельной детской грустью объяснила Даша.
— Там другие вальдшнепы есть. Они разбудят. Пойдем спать, — пробовал Григорьев успокоить дочь.
— Можно, я еще немножечко посижу, — голосом, готовым вот-вот сорваться на плач, не вняв разумным доводам отца, попросила Даша.
— Что же нам с тобой делать? — уселся рядом отец, обняв ребенка за плечи.
— Надо идти, — будто ожидая его вопроса, сразу же ответила дочь.
— Куда?
— Поднимать солнышко, — произнесла дочь, ни капли не сомневаясь в своих словах, как о совершенно очевидном деле, которое нужно обязательно выполнить.
Было в этой просьбе столько убедительности и веры в свои возможности, что отец не посмел отказать ребенку.
Они шли на то место, где были вечером.
— Быстрее, быстрее, а то не успеем, — торопила дочь.
Ухал на опушке леса ночной филин. Под тлеющими звездами пронеслась летучая мышь. О предрассветном начале можно было догадаться лишь по растущим светлым бликам в расщелине сопок, загораживающих горизонт.
— А где восходит солнышко? — спросила дочь, когда они пришли на место. Григорьев показал рукой направление на восток. Девочка о чем-то с минуту напряженно размышляла, отрешенно посматривая то на землю, то на небо.
— Полетели, как кулики, — неожиданно предложила Даша.
— У меня не получится, — ответил немного испуганно отец и поправился: — Мы не сможем. Люди не могут летать.
— Люди просто не знают. Мы сможем! Надо только взяться за руки и бежать к солнышку, — дочь уверенно протянула свою руку.
Он бежал рядом, подстраивая свой шаг под бег дочери, держа в своей заскорузлой большой ладони ее теплую нежную руку, пытаясь всеми своими силами понять мысли и чувства ребенка, но слышал только тревожный стук детского сердца. Обогнав их, прямо над головами пронеслись два вальдшнепа. «Хор — хор — хор…» — раздалась их песня, извещающая о начале полета — хоровода вокруг солнца. Над горизонтом всплеснули первые отчетливые лучи. Часто дыша, ребенок остановился, неотрывно наблюдая за только что показавшим свой краешек и еще не слепящим солнцем.
Григорьев стоял, и плечи его тряслись мелкой дрожью, он сглатывал и никак не мог проглотить большой ком воздуха, застрявший в горле, прикусил до боли язык, боясь, как многие взрослые, показать свои истинные чувства. Сегодня дочка была его учителем, и он впервые по-настоящему увидел рассвет, который раньше для него был простым природным явлением и которому он теперь неподдельно радовался вместе с ребенком.
Дома дочь почти сразу же заснула, а охотник долго просидел возле ее постели, время от времени поправляя одеяло, наблюдая, как безмятежно раскинула она детские ручонки, иногда шмыгая носом и тяжело вздыхая, борясь со всякой несправедливостью и неправильностью даже во сне. И он, как и большинство родителей, был готов стоять на вечной страже ее чистых детских помыслов, которые, к удивлению, еще находят место в этом мире, но в полете вынуждены претерпевать много препятствий.
Белая тропа
Ноябрь не был, как в прошлые годы, щедр на снег. Проплешины, заполненные опавшими пожухшими листьями, побегами вечнозеленого брусничника и лиственничной хвоей, еще часто рвали легкое белое одеяло. Проверяя наметы, по лесу можно было пройти и пешком.
Но Михаил Васильевич приладил к валенкам широкие охотничьи лыжи и не спеша, часто останавливаясь, потропил по хорошо знакомому таежному распадку. Возраст охотника выдавали выбившиеся из-под шапки давно поседевшие волосы и сложный узор из глубоких и мелких морщин на лице — отпечатки непростой, полной испытаний человеческой жизни. Большие и полные глубокого понимания глаза охотника светились добротой и свидетельствовали о том, что все испытания, выпавшие на его долю, он выдержал достойно.
Охотник был не один. Лыжника сопровождала собака, каких промысловики обычно списывают по возрасту и с собой в тайгу не берут. Лайка с тусклым мехом и давно стертыми клыками не убегала далеко и старалась держаться поближе к хозяину. С трудом взобравшись на первую возвышенность, человек остановился, чтобы слегка отдышаться, а когда увидел открывшуюся с естественной высоты природную панораму, долго удивленно и восторженно переводил взгляд с одной картины на другую.
***
Много пар обуви изношено, много длинных верст пройдено опытным охотником, богато добыто соболей, белок, другого пушного зверя в щедрых таежных угодьях. Но годы, как не хорохорился и не хотел признавать Васильич, взяли свое, сердце не позволяло давать организму былые высокие физические нагрузки, и вот уже несколько лет охотник не выходил регулярно на промысел в тайгу. Хорошо, если на несколько дней заглянет в лес, проведает охотничьи избушки, а повезет — возьмет одного-другого соболя. В прошлом году в самую охотничью пору провалялся в больнице и так ни разу не выбрался в лес. А как стонало охотничье нутро…
И в этом году весь период листопада не находил себе места, беспокоился, суетился, выполняя обычные, а теперь казавшиеся ему ненужными дела. Выбился из привычного жизненного распорядка, а с первыми морозами не выдержал и засобирался. А как здесь не засобираться в это золотое для охотника время, когда уже даже во сне так явственно сладко тянет дымком, зовя к себе, таежная избушка, спрятанная у подножья безымянной сопки под мохнатыми ветками елей; когда даже во сне встаешь на таежную тропу, распутывая следы вылинявшей к зиме огненно-красной лисы; а то пытаешься перехитрить прячущуюся в ледяных коростах речек норку… Наверное, испытывая те же самые чувства, а может, и как-то читая мысли хозяина, начала беспокоиться Верба, лайка, верой и правдой служившая последние промысловые сезоны охотнику и вместе с ним состарившаяся. Часто поскуливая, собака с немой просьбой, какую могла доверить только охотнику, заглядывала в глаза Васильича.
Супруга охотника Марья Петровна, посчитавшая было, что ее постоянным долгим зимним ожиданиям настал конец, и раньше времени успокоившаяся, на этот раз не на шутку переполошилась, когда застала мужа за хорошо знакомыми ей по прежним годам совместной жизни занятиям. Осмотрев и удалив старую смазку из ружья, тот, достав небольшой растрескавшийся чурбачок, уселся на кухне рубить войлок на пыжи…
— Ты чего это опять удумал? — находившаяся все время поблизости, и долго не сумев выдержать неопределенности, тревожно спросила хозяйка.
— Выберусь на недельку в лес, — сделав вид, что ничего необычного в своем решении не видит, ответил Васильич.
— Пора уже бы угомониться. Что за напасть такая — эта охота? Что за необходимость? А если опять сердце прихватит? В лесу докторов нет, — пыталась отговорить мужа от путешествия Марья Петровна.
— Тайга — лучший доктор. Она не подведет. Зато шапку тебе из соболей справим, Петровна. У прежней-то уже мех поизносился, — бодро говорил, пытаясь избежать острых углов разговора, Васильич.
— Да на кой она мне, твоя шапка, денег подкопим и попроще чего можно в магазине взять. А в соболях пусть молодые красуются.
— Ты у меня, Марья, самая красивая, тебе и носить, — не скупился на комплименты супруг, добиваясь своего, и приводил дополнительные аргументы в защиту принятого решения, — я же не один, с собакой, мы потихоньку, надобно нам…
— Собака, одно слово. Обуза это, — ворчала уже более сговорчиво Петровна.
— Не, Верба — это живая душа. Гляди, какие у нее глаза, говорить только вот не научилась, — охотник никогда не давал в обиду свою собаку.
Побурчав еще для порядка и зная, что, уж если Васильич чего удумал, ни за что не отступится, Марья Петровна стала готовить мужа в дорогу, добавив к былому содержимому поклажи основательно укомплектованную медицинскую аптечку.
— Забирай свою доходягу и убирайтесь с моих глаз, — говорила она без злобы и серчала для видимости. Васильич знал, что уже на следующий день супруга, ожидая их возвращения, будет высматривать в окошко знакомые силуэты, а потом вздрагивать от каждого шороха на лестничной площадке, надеясь, что это вернулись они. Знал он, что и ревнует она его к собаке, принимавшей и разделявшей его увлечение охотой, которое, как ни старалась, Петровна не могла понять…
Знакомый водитель-дальнобойщик подбросил к участку центральной дороги, откуда до ближайшего зимовья около двух часов ходу.
***
После долгой разлуки охотник и собака с жадностью дышали таежной свободой. Сейчас как никогда понимаешь цену жизни, радуешься каждому подаренному тебе дню и делаешь новые неожиданные открытия, мысленно проходя мимо тех прошлых, теперь исторических событий и прозорливо замечая в окружающем ранее невидимое и недоступное для понимания…
По склонам сопок еще больше налились силой красноствольные великаны-лиственницы и с высоты своих ровных стволов дружно качали ветвями, приветствуя знакомых странников. Бывший брусничник закрыла молодая пихтовая поросль. На макушках сопок зеленели не успевшие спрятаться под снег лапы кедрового стланика. По распадку, через который бежал звонкий незастывший ручей, ночью «жировал» заяц-беляк, погрыз торчавшие из-под снега молодые побеги ивы и вернулся на лежку. Встретился старый петляющий след мышкующей лисы, поползень под восторженное пение сопровождающей его свиты, состоящей из звонких синиц, акробатом лазал по деревьям…
Старик свернул в сторону и, преодолев небольшую возвышенность, спустился в соседний распадок. Через сотню метров показалось зимовье. Пока, проверив сохранность избушки, заделал имеющимся в запасе куском толя поврежденный участок крыши, заготовил дровишки, вскипятил чай, короткий осенний день иссяк. Уже сидя у потрескивающей смоляными сучьями печки и наблюдая за безостановочной, подчиненной какому-то смыслу игрой языков пламени, заглянул куда-то далеко-далеко…
***
Навсегда остались в памяти Васильича те счастливые минуты охоты, когда, позабыв про все на свете, стремительно бежал, крепко сжимая в руках ружье, на голос собаки, туда, к скорому открытию, к чарующей неизвестности, к охотничьему счастью. Не знали ноги усталости, и, преследуя зверя, он мог несколько дней идти по следу. С интересом осваивал он секреты промысла и различные виды охоты: учился новым способам постановки капканов и ловушек, ходил «на стон» за сохатым, поднимал из берлоги медведя. Серебристая белка и дорогой соболь становились его трофеями. С каждым годом узнавал все новое и старательно листал таежную книгу дальше, тщательно вчитываясь в каждое новое слово и строчку. Стремясь испытать свои возможности, порой необдуманно и неоправданно рисковал. С жадностью он пил тогда их охотничьей чаши.
Прошло много лет после первых лесных троп. Но стал замечать Васильич, что постепенно научился он испытывать то же чувство восторга, как при охоте на зверя, от увиденного нового красивого места: светлого таежного озера, купающегося в сахарных завитушках небесного облака, опустившегося отдохнуть к земле после дальних странствий; вырывающегося из-под земли веселого родника; обрывистого перевала — с него тропинка, по которой ты недавно шел, кажется лишь маленькой ниткой… Иной раз бросал все охотничьи дела и, преодолевая ограды из ершистых ельников и переплетенного кедрового стланика, шел по новым местам, забирался в самые дальние уголки, ночевал, где придется: на ворохе лапника, у горного ключа, на обдуваемом ветрами каменистом гольце; возвращался исхудавший, оборванный, но счастливый, как будто нашел он свою мечту, какую не каждый человек и за две жизни отыщет. Не рассказывал никому о таких походах Васильич, боясь, что не поймут и будут смеяться, а то и запишут в «свихнутые»…
***
За прошедшую неделю так и не встретил ни одного свежего следа соболя.
— Не видать нашей хозяйке новой шапки. А куда деваться? Не те мы с тобой уже, Верба. Да и тайга беднеет от порубок. Со всех сторон наш участок лесорубы обложили. И так во многих местах. Сейчас охотник себя и семью в лесу не может прокормить. Молодых сюда никакой коврижкой теперь не заманишь. Из настоящих охотников остались одни старики, что сроднились со своими угодьями, — разговаривал с собакой Васильич.
В последний день их пребывания в тайге охотник наметил маршрут в верховье незамерзающего ключа, откуда открывался вид на дальний хребет, где в молодые годы охотник не раз бывал. Они продвигались вдоль небольшой таежной речки, когда за одним из поворотов Верба, обогнав хозяина, пошла на несколько шагов впереди лыжника. Метров через двадцать Васильич обнаружил след.
Соболь перебежал по стволу упавшего дерева через речку. След соболя петлял по склону сопки, где зверек искал мышей и пищух, и косой парой по белому искристому снегу направлялся к вершине гольца. Лайка, срезая петли и выбирая более короткий путь, отправилась в погоню. «Ишь ты, резвости-то еще сколько в Вербе», — удивившись собачьей активности, Васильич поспешил вдогонку. След был совсем свежий, и метров через сто охотник услышал лай Вербы. Собака держала соболя на одиноко стоящей ели, в азарте корябая ствол передними лапами.
Старик, прислонившись к соседнему дереву, стараясь привести сбитое дыхание в порядок, немного успокоился, а затем медленно поднял ружье. Симпатичная мордочка соболя, похожего на молодого котенка-подростка, то ли с любопытством, то ли с удивлением выглядывала из-за пушистой ветки елки. Был этот темношерстный зверек будто с новогодней открытки, какую дарят на праздник с пожеланием добра и счастья и какую нельзя ни рвать на кусочки, ни резать ножницами. Не тобою рисована.
Зверек сначала пытался спрятаться в густой хвое ели, но, поняв, что это ему не удалось, недовольно заурчал и зафыркал на собаку. Так как преследователи не предпринимали активных действий, соболь, осмелев, спустился по стволу ниже к земле и, выбрав момент, прыгнул вниз, пытаясь уйти от охотников по снегу. Напрягшись всем телом, собака рванулась за добычей, попыталась перехватить зверька в полете, но не смогла удержать в зубах. Васильич так и не выстрелил и, опустив ружье, теперь счастливо улыбался, наблюдая, как стремительно, большими прыжками убегает черный блестящий соболь. Охотник простоял бы так еще долго, но услышал повизгивание собаки. Верба лежала в снегу и, несмотря на самостоятельно предпринимаемые попытки встать, не могла этого сделать.
— Ты что ж это, обезножела? Вставай, Верба, вставай родная!
Васильич испугался за четвероногого друга. Охотник опустился рядом и с жалостью поглаживал собаку. Верба поскуливала и виновато лизала заскорузлые, но такие теплые руки человека. Выждав немного времени, старик стал поднимать собаку, помогая удержать животному равновесие, поддерживал за ребра. Черпая валенками снег, охотник полз на четвереньках рядом, помогая сделать Вербе первые шаги. После долгих попыток к собаке наконец вернулась возможность передвигаться самостоятельно. Старик шел и, веря, что Верба понимает, поддерживал собаку разговором.
Они уже подходили к дороге, когда у старика «потяжелело» в груди: сказались недавняя пробежка и волнение за собаку. Васильич с трудом доплелся до ближайшей лиственницы и прислонился спиной к ее высокому стволу. Ему не было больно и страшно. Сердце напряженно стучало, словно брало куда-то разбег, перед глазами мутнело, кружилась голова, и он улетал в бездонное небо. Такое в последние годы случалось часто, но, видно, еще было рано преодолевать земное притяжение, и он возвращался. Но сейчас ему хотелось лететь все дальше и дальше…
Упираясь лапами в снег, собака, ухватив зубами за штанину, не отпускала хозяина. Верба из всех сил, которые у нее оставались, тянула старика к себе. Васильич медленно, но пришел в себя. Потирая грудь рукой и проглотив пару таблеток, хранившихся в нагрудном кармане, обратился к собаке:
— Прости, Верба, прости, дорогая. Сейчас пойдем домой.
Уже по дороге к избушке он рассказывал собаке:
— Вот подожди, дочка из Москвы пришлет лекарства. Сейчас, знаешь, какие таблетки есть? Любого старика молодым делают. Тебе с пенсии косточек куплю или этого, в блестящих пакетах, сейчас во всех магазинах им торгуют, специальный собачий корм, не по-русски как-то называют. Там всякие витамины есть. На любой выставке, Верба, медаль возьмешь! Ты ж у меня самая лучшая лайка! Подожди, мы с тобой еще собольков погоняем!
Утренний мороз посеребрил ветки деревьев, и таежная королева, обрадовавшись новым украшениям своих подопечных, объявила бал. Мягкие снежинки зарождались в небе, раскачивались в дружном танце под пение быстрых чистых рек и неторопливо опускались на землю. Прокладывая новый путь, по светлой и белой земной дорожке шли охотник с собакой, шли медленно, часто останавливаясь и любуясь теми картинами, которые нарисовала ранняя зима.
Рыбацкая радуга
Высоко на небесах, за пределами человеческого взгляда, вязнущего в густой, липнувшей к земле патоке из облаков и туч, кто-то уже долго баловал и шалил, во всю расплескивая гигантской меры ушаты да корытца. И теперь воспетая в сказаниях и былинах «златокудрая» и «златоглавая» осень никак не могла взойти на высокий подиум, чтобы вездесущие грибники и ягодники, рыбаки и охотники, по достоинству оценив буйство красок, яркость и разнообразие осенней палитры, «охали» и «ахали», то и дело завороженно останавливались и, забыв о цели первоначального появления в лесу, распахнув настежь души природной чистоте, зачарованно млели, очищаясь от бытовой мороки и накипи.
Ждать — не устать, было б чего искать. Стараясь наобум угадать, когда распогодится, люди делали вылазки в лес, но, как правило, настигнутые неугомонной стихией, не успевая заполнить давно томящиеся пустотой туески и корзины, возвращались под защиту родного крова. Мечтательно угадывая в редких проблесках закатного солнца, пробивающегося сквозь косматые тучи, предтечу погожего дня, истосковавшись из-за вынужденной отлучки по таежной свободе, засобирался на рыбалку и я, да не куда-нибудь там, а за своей любимой рыбой, за королем чистых и быстрых рек — хариусом.
Чмокала и чавкала под ногами заброшенная лесная дорога, все время пытаясь сдернуть и оставить себе на память и так уже жирно смазанные рыжей глиной отяжелевшие сапоги. Прежде звонкая горная речушка взбеленилась, кипела бурунами, перетасовывала на перекатах неплотно подогнанные ко дну камни, от избытка необузданных сил била и хлестала извилистый берег, пытаясь нащупать брешь и проложить себе по нраву новое русло. Где сейчас спрятался увенчанный высоким изумрудно-синим спинным плавником хариус, где пережидает половодье? А может, наоборот, вольно гуляет обитатель горных потоков в реке, осваивая отвоеванные водой у суши новые «палестины»?
Проверил было привычные броды, но, сделав только несколько шагов к противоположному берегу, благоразумно попятился — усилившиеся пенящиеся потоки неистово пытались сбить с ног, сделав ранее уловистые места недосягаемыми. Лишь на ближайшей излучине реки, где быстрым течением вымыло у отвесной скалы омут, на границе стремнины и глубины мне повезло поймать на розовую мокрую мушку пяток небольших хариусов. Наудачу решил подняться выше к истокам, куда до сей поры никогда не заглядывал, рассчитывая на то, что река, не успев вобрать в себя несколько после обильных дождей полноводных ручьев-притоков, будет более смирной и гостеприимной. Нашел звериную тропу, какие, как правило, тянутся возле любого водоема, и, надеясь обогнуть болотистые и другие труднопроходимые места в лесном распадке, выбрал ее для дальнейшего маршрута. За возможность любоваться картинами, ранее доступными только диким зверям и птицам, приходилось неоднократно принимать душ — со мною щедро делились накопленной влагой плачущие ивы, мохнатые ели и начинающие желтеть лиственницы, ветви и стволы которых приходилось невольно задевать, ныряя в узкие туннели и преодолевая обрывистые участки таежной сопки. А между тем над лесом сначала робко, а затем все увереннее, не прячась за облаками, засветило солнце. Лесная дорожка, миновав густой, украшенный лишайниковыми бородами ельник, неожиданно вышла на открытое место, и стала видна необычно яркая радуга, которая коромыслом пересекла небосклон и одним плечом черпала воду прямо из реки. Соскучившееся по работе и сейчас набравшее силу небесное светило приступило к просушке леса: начали подниматься испарения, и сдвинулось и поплыло все вокруг, каждое мгновение меняя очертания, проявившись из неведомой дали то ли явью, то ли миражом, будто раскинул кто-то прямо посередине тайги громадный шатер из золотистого прозрачного шелка. Направился прямо к центру шатра, к месту на реке, откуда отчетливо было видно сверху — начиналась радуга. В темный загадочный омут многоступенчатым водопадом скатывался лесной ручей. Защищая речные сокровища, низко к воде склонили ветки старые ивы и вербы.
Нетерпеливо забрасываю снасть. И вот на берегу один… второй, нагулявшие тело хариусы… На шестом или седьмом забросе я потянул леску, но она не поддалась. Наверно, наполовину занесенный песком и камнями топляк захотел присвоить мой крючок, посчитал я и, дав «слабину», попробовал освободить снасть, проводя слабые рывки удилищем в разные стороны. И тут, приведя меня в замешательство, леска натянулась, выбрав всю слабину. Одновременно с этим, наверное, под влиянием постоянно перемещающейся за солнцем небесной радуги и сейчас коснувшейся места рыбалки, водопад засветился, запереливался, заиграл многоцветием небольших радуг. Заискрились водовороты и буруны на реке, сплетясь в труднопонимаемую вязь неизвестного письма. Через несколько мгновений река приобрела былой вид, и я без всякого сопротивления намотал леску на катушку.
Не в силах противостоять сразу же навалившейся усталости, но по-прежнему крепко сжимая в руках удочку, только что соединившую меня с чудом, я присел на ближайшую валежину и замер, заново переживая тревожно-счастливую минуту.
Кто это был или что это было: обманувший рыбака-ротозея предводитель стаи серебристых рыб, хозяин таежной речки, необычно крупный и опытный хариус; ослепительная радуга, за один из цветов которой каким-то фантастическим образом зацепился простой крючок; или наконец-то за многие годы исканий как никогда близко мне удалось приблизиться к настоящему рыбацкому счастью? Но опять оно, только проявлением своего самого краешка, лишь не отпустив меня на волю, еще сильнее заполонив и не объявив даты новой встречи, соскользнуло в прозрачную речную свободу.
По Млечному Пути
Рыбалка на небольших малоизведанных таежных речках — это за сезон сотни, а то и тысячи километров пешком. За короткое северное лето хочется везде побывать, проверить места своих бывших стоянок и обязательно открыть новые дали, забраться в самую глушь и крепь, потому что веришь, будто там оно, там — еще не испитое из безмерного кубка, будоражащее рассудок, «хмельное» рыбацкое счастье.
А лишь один раз забросишь здесь удочку, и больше никогда не отпустят твои мысли на свободу укрытые от «чужого глаза» в смолянистую хвою северной тайги «харюзовые» реки, они будут приходить во сне и наяву, непреодолимо звать к себе, накладывая отпечаток на слова и дела, казалось бы, на первый взгляд, далекие от рыбацких устремлений. И тяжело и сладко, и печально и радостно от этой несвободы…
Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Намечая на карте Хабаровского края маршрут нашего нового рыбацкого паломничества, мы с Васей Свириденко выбрали «белое пятно», которое закрывало большую часть далекого, неизвестного нам таежного хребта, протянувшегося от Охотского моря к Якутии. Разобрав варианты возможных направлений до намеченной цели, мы предпочли один из маршрутов, где хотя бы немного можно было прибегнуть к помощи техники.
Но Васин мотоцикл, на который мы сильно рассчитывали, сдался, заглох прежде ожидаемого на склоне могучей еловой сопки, не выдержав ее крутизны и градусов затянувшегося подъема. И к точно измеренному линейкой на карте «напрямки» отрезку неизведанного пешего маршрута добавилась еще пара десятков километров. Но кто же останавливается в самом начале пути? А дополнительные трудности только обостряют «жажду» добиться желаемого.
Посоветовавшись, решили срезать угол и дальше по дороге не идти. Вначале попалась звериная тропа, идущая в нужном нам направлении, потом пришлось продвигаться через нехоженый, богатый буреломами участок леса. Преодолев водораздельный хребет, мы проникли в неизведанный лес: постепенно в низинах стали встречаться белоствольные березы, опоясанные бугристыми наростами зрелой чаги; все более приземистые и разлапистые старые ели распустили длинные, нечесаные, лишайниковые бороды; меланхоличные, с покореженными от ветра вершинами лиственницы, не скрывая своих чувств, беззвучно плакали прозрачно-желтыми слезами, стекающими по темно-красной коре липкой смолой…
Отобедав у заросшего лишайником гольца, мы побрели на полусогнутых к закатному солнцу, открывая все новые лесные красоты. Наверное в этот день мы бы так инее дошли до ближайшей речки без Васиного ноу-хау.
— Я знаю, как нам восстановить силы, — заявил он на коротком привале, рискующем стать для нас более долгим пристанищем, когда мои ноги отказывались повиноваться. — Мы до сих пор шли, а теперь надо пробежаться. Включатся в работу новые мышцы, а те, которые устали, отдохнут.
«Хороший у меня все-таки товарищ, не теряет чувства юмора даже в трудную минуту», — подумал было я, приняв предложение Василия за шутку.
Но Вася и не думал шутить. Через минуту, навьючив на себя рюкзак, он, смешно подбрасывая коленки к подбородку, «поскакал» по открытому участку тайги. Эх, Вася, Вася! Где мне взять такой же резвости? Но куда деваться — попробовал бежать за товарищем и я. Не знаю, пробежка ли придала силы или то, что через несколько десятков метров до нашего слуха стала доноситься бодрая песня горного ручья, вселившего оптимистическую надежду на скорую встречу с рекой.
По берегу ручья было шагать веселее, стали попадаться кустики со зрелой красной смородиной. Мы поддерживали кислыми витаминами наши ослабшие организмы, мало обращая внимание на медвежьи затесы, оставленные на высоких деревьях и бескомпромиссно предупреждавшие всякого чужака, что эта территория занята и все, что на ней находится, является «частной собственностью» местного топтыгина. Вскоре ручеек, радуясь, что наконец встретился со своей более многоводной сестрой, шумно заурчал, собравшись с силами на устьевой галечной россыпи, и, поднимая каскады брызг и взбив пузыристую пену, чтобы смягчить свое падение, спрыгнул в реку, образовав водопад. Пройдя еще немного, выбрали мало-мальски пригодное место для устройства бивака. Сбросив с затекших спин с каждым часом ходьбы все более тяжелевшие рюкзаки, мы посидели минутку, переводя дыхание, затем молча переглянулись и также, не говоря друг другу ни слова, полезли в рюкзаки за мушками, расправили удочки и направились к реке. Еще в запасе около часа светового дня — надо успеть. Здесь вообще нет следов пребывания человека, и, судя по нашему опыту прошлых рыбалок, попали мы в край «непуганого» хариуса…
Пробуем ловить в ближайшем омуте. Странно: поменял на карабине несколько поводков с разными по цвету и «лохматости» мушками, но ни одной поклевки. Сменив место дислокации, выхожу к перекату и с первого же заброса вытаскиваю из воды долгожданного обитателя таежного царства, затем второго… Понятно: здесь, увлеченные танцем воды, роятся над самой поверхностью реки облачка комаров и мошки, ими-то и кормится на вечерней зорьке хариус. Но почему-то я совсем не вижу всплесков рыбы? Наверное, хариусы напуганы моим появлением и пока выжидают. Глубина небольшая, но сколько я ни напрягал зрение, так и не мог различить рыбу, стоящую в воде. Неужели водные обитатели так хорошо маскируются, сливаясь окраской с подводными камнями, или, может, они неподвижно замирают, тратя на работу плавников ровно столько усилий, чтобы только преодолевать скорость бега воды?
Вдруг прибрежный густой ельник пробил малиновый солнечный луч и резанул по камню, слегка выглядывавшему из воды. Почти мгновенно здесь же от встречи двух струй в завихрении-водовороте заворожило-закружило воду. А еще через пару секунд воронку сравняло новым потоком воды. И надо же такому случиться: именно на этом месте поклевка. Так вот откуда берутся, вот как появляются на свет таежные хариусы!
Сколько встреч уже было с этой «волшебной» рыбой — хозяйкой студеных северных речек и ручьев, а все время готовит хариус новые сюрпризы и нарушает рыбацкое душевное равновесие и спокойствие. Ленка, мальму поймаешь, нет спора — красивая, интересная рыба, но все равно — поймаешь и успокоишься. А каждый хариус — взрыв эмоций, тревоги, волнения и новых открытий, как прикосновение к чуду или откровению и обнажению природой ее глубинной чистоты — все есть в этой рыбе: и хрупкость, и величие, и красота. Вроде брось, не лови, зачем тебе эти терзания и волнения? А нельзя, «не можно». Идет здесь постижение какой-то рыбацкой вершины и тайны, какие нельзя высказать словами.
Единожды погрузившись в смолянистые просторы охотской тайги, всю жизнь будешь ходить по лесным тропинкам, с восхищением останавливаться у таинственных темных омутов, спрятанных «лесными духами» у неприступных скал и далеких таежных сопок, слушать «поющие» перекаты, где неистово вскипает между валунами вода, с нетерпением забрасывать снасти, с помощью хариусов делать новые открытия и идти все дальше и дальше, ожидая, что обязательно выведет тропа к невидимому доселе месту, к твоей мечте.
Куда-то совсем пропала усталость. И только, когда густые сумерки застилают видимость тяжелой сонной хмурью, останавливаем рыбалку. Заготавливаем валежник и разводим костер уже в полной темноте, помогая бивачным делам «прожекторами» фонариков. Пока я чищу картошку, Вася управляется с разделкой рыбы.
Поспела «харюзовая» уха, и мы, усталые после дневного перехода, дружно хлебаем ее прямо из котелка «туристическими» алюминиевыми ложками. Разомлевшая нежная рыба «сладко» тает во рту. Устраиваем крепкие валежины у костра так, чтобы жара от них хватило на всю ночь, перекидываемся парой ничего не значащих фраз. Завтра мы попробуем проникнуть еще дальше, уйдем к далекому хребту, сегодня лишь едва-едва из-за белоснежной дымки показавшему нам свой лик, уйдем к самому сердцу таежного «харюзового» царства, а сейчас постепенно погружаемся каждый в круг собственных мыслей и проваливаемся в вечность…
Всю ночь поблескивал золотистый месяц. Завороженные его сиянием срывались и падали небесные звезды, Большая Медведица радушно угощает всех желающих из своего полного ковша. И вовсе не верховой ветер раскачивал подломленную ветку старой лиственницы, а выводил трели неизвестной великой симфонии непризнанный гений — лесной скрипач. Поддерживая первую скрипку таежного оркестра, звенели хрустальные воды быстрой реки, взяв нужный ритм на перекатных клавишах — круглых, с замшелыми верхушками, валунах и сброшенных гордыми скалами камнях. И отправляла свою нескончаемую песню ввысь горная река. В эту ночь невозможно было заснуть. Хотелось понять, о чем говорила тайга…
Тепло от лесного костра касается ног, а затем согревает все тело. Мы лежим на мягкой перине из таежного мха под бездонным звездным небом. Волшебными огоньками поднимаются искры от костра высоко в небо и превращаются в звезды. А наши походные рыбацкие мечты устремляются вслед за искрами и мчатся по вечной дорожке — Млечному Пути…
|