Тамара ХУДЯКОВА

Магаданская лыжня

Очерки наших нравов


Магадан, Магадан, Магадан!
Давний символ беды и ненастья.
Может быть, не на горе —
на счастье
Ты однажды судьбою мне дан?..
Анатолий Жигулин

Невелико искусство старым стать,
Искусство — старость побеждать.

1

Лыжня!.. Она начинается левее и выше автостоянки «Кипр» за мостиком через реку Магаданку, протекающую по краю города. Проходишь мимо приюта машин, читаешь вывеску, смотришь на искусственную пальму — вот шутники! Улыбаешься, в воображении невольно рисуются жаркие страны. На душе становится как-то радостно, светло, но легкий весенний морозец пощипывает щеки, не дает забыться: у нас-то зима! И это еще больше поднимает настроение.
Будь моя воля, организовывала бы хоть раз в неделю выход пожилых людей на лыжню. Пусть походят, подышат чистым воздухом, полюбуются сахарно-белым пространством.
Мысленно призываю: «Уважаемые старики! Выходите за речку. Не стесняйтесь своего возраста и неспортивной одежды. Болезни, недомогание, депрессию как рукой снимет. И бодрость появится. Выходите! Ведь в городе хоть солнышко пригревает, но дворы, тротуары, улицы еще завалены темным, слежалым снегом, выпирающим слоеным пирогом по бокам проезжих дорог, а вокруг все усыпано «издержками производств» любимых питомцев горожан — собак. Здесь же первозданность природы такая, что без темных очков слепит глаза от яркого голубоватого, чистого снега и ласкового солнышка на фоне синевы бездонного неба. А близко-то как! Это вам не на «Снежку» тащиться, а всего лишь проехаться через город. Он у нас небольшой, за пятнадцать минут весь объехать можно на маршрутках. Правда, они не очень удобные, в них залезаешь, как в собачью будку, но мы привычные и не такое переживали».

Март в самом разгаре: на материке зелень вовсю, а мы только встали на лыжи, иначе не получалось: всю зиму дули ветра, мело поземку, часто пуржило, и вот сейчас установилась погода. Надолго ли?
Утром народу мало, человек с десяток. Кто помоложе, идут напрямик — на подъем к трассе у лесочка, примостившегося у подножья сопки. Такие, как я, ищут путь поположе — через занесенные снегом огороды. Все же возраст — на круче боимся рассыпаться. Снег похрустывает под лыжами. Иду в новых ботиночках — моя особая гордость: наконец-то прикупила (живу на пенсию, с нее сильно-то не нашикуешь), да еще и костюм приобрела ярко-малинового цвета, шапочку, шарфик, рукавички. На мне все как влитое. Подумать только! Мне уже семьдесят, а хочется, чтобы одежда все так же красиво сидела, как прежде. Молодые, конечно, подшучивают над такими запросами старушек. Ох! Не знают они, как в их годы, будучи уверенной, что никогда не состарюсь, тоже над пожилыми посмеивалась. Но у молодежи все впереди. Хотела бы взглянуть, когда они достигнут моего возраста — что скажут? А душа-то у меня все такая же молодая, мятущаяся, ищущая, ждущая чего-то. Чего? Да Бог его знает. Вот иду сейчас в обновках, а она поет!..
Лыжи легко скользят. На впадинках притормаживаю палками — не упасть бы.
Кустики вербочек, уже густо облепленных продолговатыми серебристыми булавочными головками, заиграли особенным светом. Стройные лиственницы уже проснулись, ветки стали упругими, живыми. Смотрю на них, а они, гордые, величественные, будто рады моему вниманию, и кажется, что тянутся ко мне, хотят что-то шепнуть. А запах какой! А воздух — свежий, ветреный, снежный, лесной!
Господи! Как хорошо-то кругом! Мыслей нет. А если какая и мелькнет, то только для того, чтобы напомнить, что все же нахожусь здесь, на земле, а не в раю. Захожу в гущу лесных красавиц, сквозь них гляжу на город. Удивительно! На лыжне светит солнце, а город как в сказке выплывает из облаков, накрывших сопки. Отсюда кирпично-бело-розовые пяти- и девятиэтажки с клеточками окон и дорогами со снующими по ним машинами кажутся игрушечными. Магадан метнулся в гору на тридцать первый квартал, перескочил к бухтам и там успокоился. Сам светлый, сияющий, с золотыми маковками куполов белоснежного собора, еще не достроенного, но уже чудесно вписавшегося в ландшафт. Гляжу на город, собор, и рука невольно тянется к сотворению креста. Хочется попросить у Создателя долголетия, светлых дней, радости и городу и живущим в нем людям.


2

Оглядываюсь, вижу Лукинишну. Познакомились недавно. При встречах болтаем о себе, погоде, делах в городе, даже говорим о политике. Да мало ли тем для разговоров у знакомых людей. Уже знаю, что она перешагнула восемь десятков, но, несмотря на преклонный возраст, спортивна, весела, бодра. На лыжах держится уверенно. Увидев меня, улыбается, посверкивая не по годам молодыми цвета агата глазами, снимает розовую вязаную шапочку, встряхивает хоть и седой, но еще густой шевелюрой коротко стриженных волнистых волос. Догоняет меня, восклицает:
— Благодать какая! Жить-то как хочется! Кажется, что только и начала. Правда, мне и всегда хотелось, но сейчас особенно. Вот только время не остановишь, оно еще стремительнее, чем в молодости, несется, несется.
Восхищаюсь ею и говорю об этом. Еще больше улыбается, ведь даже кошке сладостное слово приятно, а пожилому человеку и подавно. Теперь по себе знаю: стоит услышать от кого-то похвальное слово о том, что неплохо выгляжу, поднимается настроение, прибавляются силы. Вот и она в приподнятом настроении стала рассказывать про свое наболевшее.
Уже не раз замечала, что знакомые стараются излить передо мной душу. Вот только не пойму: почему? Но стараюсь внимательно слушать. Лукинишна затараторила, вплетая в разговор грубоватые слова и выражения:
— Представляешь, внук-то что учудил. Жил-жил с Настей, правда, зарегистрированы не были, как это модно сейчас у молодых. Господи и за что такое наказание? Ну, разве это по-христиански так жить? Вот скажи, в наше-то время разве такое бывало?
Тираду слушаю, а в уме проносится: было, было, но не так поголовно, как сейчас. Сама несколько лет жила без регистрации. Муж, видите ли, хотел иметь свободный брак, тогда только входивший в моду. Расписались, когда пришел на побывку из армии, а сыну было уже более двух лет. Лукинишна тем временем продолжает: — Так вот он где-то зажеребился и исчез, Настю оставил со мной. А девочка любит его и со мной уступчивая, ласковая, не то что перед ней Верка была, но ее я быстро выставила. Видите ли, решила, что квартира принадлежит Вадику, и стала заявлять: «Молчи, бабка, а то вылетишь, как пробка, — хата-то не твоя». Да и то правда, пожалела внука, раньше жившего с отцом и мачехой в Хабаровске. Те погибли в автокатастрофе. Вскоре умерла бабушка, дед спился, вот он и прибился ко мне. Я решила как-то утешить, с дуру переписала квартиру на него. И ничего. Несколько лет дружно жили. К двадцати двум годам женился. Жена хорошая попалась, уважительная. Правнук народился. Только Бог веку не дал: она его месячного приспала. Между молодыми начались нелады. Возненавидели друг друга и разбежались. Вадик начал домой девок водить. Только не слаживается что-то, хотя парень он видный: чернявый, высокий, стройный, глаза коричневые с желтоватым отливом, большущие — еврейские. В отца пошел. Тот был красавцем, не приведи Бог: молодые бабы и девки перед ним штабелями укладывались. Вот и моя доченька не устояла: влюбилась по уши на свою беду… — рассказчица запечалилась, взгляд стал отрешенным, ушедшим в прошлое. И потеряла нить рассказа, очнувшись, стала говорить о другом:
— В позапрошлом году сильно заболела. Даже в больницу попала. Вадик, наверно, подумал, что окочурюсь, принялся делать «евроремонт», как модно сейчас называть уборку старых вещей из квартиры. Но я выкарабкалась, а когда вернулась, жилье не узнала. Этот сопляк выкинул все: посуду, печку, мебель, стиральную машину с ручным отжимом — реликвия, но худо-бедно — стирала, а самое главное дорогие сердцу вещи исчезли. Особенно жаль гипсовую голову коня. Пусть громоздкая, но память о комсомольской молодости и ударной работе: ведь знатным штукатуром была (ага! вот откуда у нее такой лексикон). Да когда вытаскивал шкаф из комнаты, нашел похоронную заначку из тридцати тысяч рублей и тоже пустил в ремонт. Стала ругать, а он так весело заявил: «Зачем тебе, бабуля, деньги на том свете, давай поживем немного с комфортом на этом». На деньги плюнула: все равно похоронят, наверху не оставят. Говорят, на каждого покойника теперь гробовые дают. А разозлилась я за самоуправство, да и чтобы случайные шалашовки не вольничали, пошла по инстанциям, вернула собственность. Теперь пусть живут, но знают, что на этой территории хозяйка я.
Легко скользили, а она все рассказывала, рассказывала. Наконец угомонилась. Я тут же спросила:
— А где мать внука? — Лукинишна помрачнела, я быстро сказала: — Если трудно рассказывать, то не надо.
— Отчего же. Столько лет прошло, переболело все, и кажется, что не со мной случилось, — вздохнула и тихо промолвила, — теперь прошлое не больше, чем слова. А сколько горя испытала, так и на трехтонке не увезешь. Хочешь, расскажу?
— Конечно! Времени у нас много. Вон солнышко еще только начало как следует пригревать.
На лыжах ходко прошел пожилой магаданец, раздетый по пояс. Еще крепкие мускулы играли, розовел подзагорелый торс (видно не первый день бегает). Лукинишна, увидев его, сразу выпрямилась, как вроде бы лет эдак тридцать-сорок скинула, блеснула очами, с восхищением воскликнула:
— Знай наших! А старики-то еще не сдаются.

На пригорке становится многолюдно, весело, ярко от разноцветных шапочек и одежд спортсменов. Бойко шныряют десяти-, двенадцатилетние юниоры: веселые, задорные, раскрасневшиеся. Слышится характерный поскрипывающий звук скользящих лыж, легкое постукивание палок об наст. С горы между лиственницами вихрем проносятся в облегающих светлых радужных костюмах парни и девушки, взбудораживая на поворотах шлейфы из снега, догоняют нас, приветливо улыбаются, быстро соскакивают с пути, обежав, вновь устремляются на лыжню, пришпоривают и мчатся, мчатся…
Готовятся школьники к соревнованиям. Указывая на них, я не сдержалась, воскликнула:
— Марафонила и я в молодости. Первый год работала строительным мастером, была комсоргом — энергия била ключом. Организовывала разные мероприятия, принимала в них активное участие. Так и на зимней олимпиаде района, чтобы привлечь комсомольцев, в качестве примера включилась сама. И хватило же ума! На четвертом месяце беременности была, но никому не сказала, — не дав мне договорить, подружка тут же подхватила:
— Точно, в наше время это положение не афишировали, не как сейчас: с первых дней чуть не весь мир знает. А нам семью выпячивать не полагалось. На первом месте была работа, служение Родине, стране, обществу. Тогда мы целиком принадлежали государству, которое нам не было обязано ничем: а за то, что в нем родились, мы ему должны были всем… Да, отвлекла тебя. Извини. Продолжай, — уже зная ее способность прерывать собеседника на полуслове или самой невпопад начинать рассказывать совершенно о чем-то другом, ничуть не обидевшись, я продолжила:
— Хорошо, что муж вовремя узнал. Вместе со старшим братом на машине взялись догонять. Километра через три поймали. Деверь стал возмущаться: «Ты что, очумела? Решила лишить меня племянника? А ну быстро садись в кабину». Так я была снята с соревнований. А наша организация тогда заняла первое место благодаря большому количеству участников… Сын же, узнав про этот эпизод из нашей жизни, пошутил как-то: «Теперь мне понятно, почему я так от лыж шарахаюсь».
Тем временем подъехали на снегоходах руководители. Наметили трассу, расставили флажки, участники побежали.

Мы постояли, посмотрели на бегунов и повернули в сторону моря по свободному маршруту. Солнце приятно согревало лицо, руки, блаженство разливалось по всему телу. Я попросила собеседницу продолжить рассказ. Лукинишна оглянулась, окинула соревнующихся взглядом и вымолвила:
— А ведь каждого из них ждет своя судьба, и как ни сопротивляйся ей, все равно она возьмет свое. Признайся, тоже, наверное, много раз пыталась судьбу обхитрить?.. — обратилась она вдруг ко мне, затем замолчала, задумалась. Я не успела ответить, как она встрепенулась: — О чем это я?.. Ах, да, в молодости я, как и многие, была непоседа, активная, ищущая. Вскоре после Великой Отечественной войны услышала, что по комсомольским путевкам девушек приглашают на Север. Тут же пустилась в странствие. Поездом приехала из Москвы во Владивосток и пароходом «Феликс Дзержинский» в числе двух тысяч таких же неугомонных поплыла в неизвестное. Да в море стра-а-аху натерпелись! Мало того, что мы попадали несколько раз в шторм, так еще и плыли только днем, а ночью стояли в укрытии. Тогда еще Япония не капитулировала, и капитан опасался случайных мин. Плыли несколько недель. На Колыме встречали нас с оркестром. Поселили в общежитие. Пообвыкли пару дней и принялись осваивать суровый край. Поступила работать на стройку. Вскоре встретилась с молодым парнем — вольноопределяющимся ссыльным, попавшим сюда из Ленинграда за грехи отца, который уже и покоился где-то в тундре. Правда, через много лет выяснилось, что не только он, но и отец были чисты. Сама знаешь, какие времена были…
— Да, если вспоминать все события и судьбы людей — в один том они не поместятся.
Лукинишна с благодарностью окинула меня взглядом и повернулась в сторону сопки Крутой, где стоит Маска Скорби, перекрестилась, отвесила низкий поклон и промолвила:
— Светлая память свекру и всем тем, кто лежит в колымской земле. Хорошо, что теперь есть место, где можно поклониться страдальцам. Встречалась с Никитой совсем ничего, — продолжила она, — поняли, что нашли друг друга, и вскоре поженились. Муж достался покладистый, очень любил меня. Детей долго не было, и мы жили только для себя. Как все, ездили в отпуск на «материк». Там скучали по Магадану, нашему суровому, но прекрасному морю, по рыбалке, по этим сопкам, куда дружно ходили за грибами и ягодами. Даже ездили вдоль речки Каменушки на паровозе по проложенной узкоколейке в шестнадцать километров. Было два состава по пятнадцать платформ, один в выходные использовался магаданцами для экскурсий и отдыха. Походы, поездки в лес и тундру были нашим любимым занятием.
Лукинишна остановилась. От нахлынувших воспоминаний взгляд ее затуманился. Но она не умеет долго печалиться. Вновь улыбнулась, наверное, вспомнила что-то из настоящей жизни.
— За грибами еще и этим летом ходила! — вымолвила и тут же погасила улыбку. Смущенно шмыгнула носом и грустно произнесла: — Только трагикомическая история вышла. Да и чего греха таить — годы берут свое. — Подумала, потом, бесшабашно махнув рукой, воскликнула: — А, да ладно, все равно расскажу. Так вот, в грибную пору попросила внука отвезти меня в сторону аэропорта. Поехали. На одном из поворотов он меня высадил: раньше там не раз с ним бывали. Внук торопился: нужно заступать на смену, работает охранником. Сказала, что обратно сама доберусь на попутном автобусе. Он уехал, а я зашла в зеленющий лес, ощутила запахи хвои стланика, лиственниц, влажной земли. Удивлялась мягкому мху, серебристому омшанику, зелени бархатистой травы, срывала запоздалую обмякшую морошку, ела голубику, радовалась дозревавшей бруснике, разглядывала цветы: будто видела впервые и словно растворилась во всем. Шла, куда глаза глядят, и любовалась, любовалась, вдыхая тундровые ароматы. Выходила на грибные места, срезала и наполняла корзинку отборными белыми и молоденькими маслятами — наросло их очень много. Спустилась в лощину, перевалила возвышенность, вклинилась в глубь дикого леса. В чащобе закружила туда-сюда, куда дальше идти — не знаю. Запаниковала, стала метаться, корзинка оказалась тяжелой. Устала, присела отдохнуть, видать, задремала, а когда очнулась, была ночь. Ноги затекли, от страха отказались двигаться. Все же сориентировалась и успокоилась. По звукам проносившихся машин знала, где дорога, но идти не могла. Подползла к густым веткам стланика, пригнездилась, решила поспать.
Рано утром разбудило солнышко. Еда и питье закончились еще вчера. Снова попробовала подняться, но ноги не слушались. Начала кричать. Кричала, пока не охрипла. От бессилия стала плакать. Из-за долгих рыданий, давления, укусов комаров вся опухла. Затем как-то успокоилась и решила: все, конец — приготовилась умирать. Так провела остаток дня. Наступила ночь и — опять утро. Находилась в полубредовом состоянии, и уже было все равно, где я и что происходит. Но, на мое счастье, день оказался воскресным. К полудню услыхала звук подъехавшей машины. Безразличие улетучилось. Вновь попыталась кричать, но только шипела и прекратила безнадежные попытки привлечь внимание. Опять же, на мое счастье, люди привезли с собой собачонку. Она-то и учуяла меня, подбежала, залилась лаем. Хозяин решил посмотреть, на кого любимица надрывается. Подошел, раздвинул кусты. А там «явление Христа народу»: я — зареванная, опухшая, грязная. Сипела, махала руками, показывала на ноги, на себя, на окружающее. Крикнул своим. Скопом подтащили к костру, уложили, напоили горячим чаем, дали поесть, вызвали «скорую». Хорошо — теперь есть у всех телефоны. В благодарность добрым людям отдала полную корзинку тундровых богатств.
В больнице подлечили, к концу недели встала на ноги. По приезде домой внука не застала. Появился только на следующей неделе. Оказывается, возвращаясь, по дороге подхватил попутчицу, ту самую Настю, которую сейчас оставил со мной. Довез до дома, сходил на работу, после вернулся и все это время жил у нее. Заехал домой, чтобы переодеться и очень удивился моему приключению, сказав: «Бабуля! Да мне и в голову не пришло, что ты когда-то сможешь в родных пенатах заблудиться… Значит, надо тебе покупать мобилу».
Лукинишне, посветлевшей лицом, было приятно вспомнить, что внук иногда проявляет о ней заботу: телефон пообещал к лету купить… Но тут вновь очнулась от сладких дум, воскликнула: — Опять отвлеклась. О чем это я? Ах да, да! Про дочку хотела рассказать. Родила ее уже за тридцать пять. Мы души в ней не чаяли. Растили, берегли, лелеяли. Муж очень любил, баловал ее, но она все равно выросла хорошей девушкой. Поехала учиться в Ленинград, там вышла замуж за летчика. После окончания института переехали жить сюда. Дочка стала работать врачом в поликлинике, муж летать по дальним рейсам. Родился Вадик. Прожили счастливо около десяти лет, но тут на зятя нахлынула любовь к молоденькой стюардессе. Расставшись с семьей, переехал с молодухой в Хабаровск к родителям, а моя кровиночка впала в страшную депрессию. Тут еще с отцом случилась беда: пошел по весне на рыбалку. Льдину с тремя рыбаками унесло в море — носило несколько суток. Двоих спасли, а мой Никита умер от переохлаждения. Разрыв с мужем, трагедия с отцом подкосили силы Лидушки. Начала пить. На мои уговоры не реагировала, все больше погружалась в черную пропасть и не находила выхода. Потеряла работу. В один из дней поднялась на недостроенную высотку в центре, шагнула — и все…. До сих пор не знаю, как пережила. Смутно помню приезд зятя, увезшего Вадика… Вот… такая печальная получилась история.
Я притронулась к ее руке, легонько погладила. Что еще могла сделать, чтобы утешить?


3

Подкатила Любовь Ивановна — тоже пенсионерка шестидесяти лет, щупленькая, небольшого росточка, с улыбчивым лицом в сеточках морщинок возле губ. Про ее судьбу узнала здесь же, на днях. Катались, чуть отталкиваясь палками, а потом она вдруг остановилась и сказала:
— Сколько лет прошло, а словно все было вчера. С мужем, друзьями часто бродили по этому лесочку, правда, тогда был он погуще и ближе к берегу, — и полилось откровение: — В конце шестидесятых все куда-то ехали, спешили. Будто в неизведанных краях ждало что-то невероятное, радостное, светлое. Я деревенская: из-под Свердловска. К тому же была стеснительная до жути, но тоже набралась храбрости, окончила курсы продавцов и завербовалась на Север. Добралась до Магадана. Работать определили в хозяйственный магазин. Поселили в бревенчатое двухэтажное общежитие нагаевского «Шанхая» в комнату к трем девушкам. Вечерами мы наряжались, собирались бойкими стайками. Пили коллективно чай, угощались сладостями, купленными в складчину. Иногда выпивали бутылку вина на чьем-нибудь дне рождения. Присоединялись к нам и местные парни. В то время молодежь часто знакомилась и встречалась в общежитиях, куда вечерами ребята ходили гурьбой — из одного в другое, высматривая хорошеньких девчонок.
На одной из таких вечеринок появился невысокий плотный паренек: смелый, нахальный. Работал водителем в порту, только что вернулся из отпуска. Зашел, поздоровался, окинул всех взглядом и подсел ко мне. Полушутя спросил: «И кто же это у нас такой скромный?» Чем сразу вогнал меня в краску. Увидев это, сменил тон, представился: «Вячеслав, или просто Слава. А вас как зовут?» Едва прошептала: «Любовь, — еще больше застеснялась и вновь представилась: — Люба». Почувствовала: сразу ему понравилась. На следующий вечер пригласил в Дом культуры на последний сеанс. Друг Витька придержал нам в конце зала два места. Свет погас, на экране замелькали титры киножурнала, говор стих, все уставились на экран: замелькали события в Москве, Ленинграде, в стране. Слава незаметно завел руку назад и как бы ненароком легонько положил на мое плечико. Смешанный запах легкого папиросного табака и здорового мужского тела, какой еще в раннем детстве чувствовала от отца, окатил дурманом — я сомлела и мысленно воскликнула: «Все, пропала!» Содержание журнала не запомнила, действия в фильме «Волга-Волга» тоже проходили мимо сознания. В середине картины Слава переместил руку с плеча на мою талию и нежно, но уже по-хозяйски крепко прижал к себе, в другую — большую и твердую — взял мою маленькую и не выпускал. Захмелев от близости человека, сразу ставшего желанным, ощутила легкое томление, жжение где-то внутри груди и ноющую сладостную боль внизу живота, молча подчинилась, сама доверчиво прильнула к нему. Фильм закончился, включился свет. Зрители гурьбой ринулись на выход. Мы опомнились, когда зал опустел. Расставаться не хотелось. Опьяненные друг другом, пошли к морю. Слава крепко обнимал, все приговаривая: «Какая ты у меня хорошая. Необыкновенная! Только увидел, сразу понял: ты моя. Моя! И ничья больше. Люба, будь моей женой».
От необычных слов шла, словно в бреду. А на улице было светло, как днем, теплый воздух едва колыхался от слабого ветерка. Бледно голубел горизонт. Легонько шептало и поблескивало матово-стальное море, отдавая свет серому крупному галечнику, рассыпанному повсюду. Встречались припозднившиеся рыбаки, а мы уходили все дальше к скалам и уже знали, что там колыбель нашей любви. Зеленые кустики заманчиво поманили. Слава смело раскинул модный пиджак на траве. Присели. Безвольно подчинялась ему, уже ласкавшему мое тело горячими крепкими руками, и как сквозь туман видела призывный огонь, горевший в больших серовато-зеленых, чуть навыкате глазах. Куда-то подевалась робость: радостно притронулась к его волнистому чубу, ставшему вдруг до единой русой волосинки родным. А он все целовал теплыми, мягкими, нетерпеливыми губами, приостанавливался, разглядывал меня, а потом опять ласково прикасался к моим грудям, животу и все шептал: «Боже! Как люблю тебя всю — всю до ноготка на пальчиках ног. Какая ты славная. Какая кожа у тебя нежная, прозрачная, и не худая ты вовсе, а стройненькая». Тело мое зашлось томлением, я протянула руки, обвила крепкую шею и уже знала, что это мой мужчина, мой муж, пусть пока незаконный, но это именно он.
Новая подружка остановилась, замолчала, наверное, мысленно ушла в далекое прошлое и вновь испытала все то, о чем только что поведала. Я не торопила, видела, как помолодели ее глаза-незабудки, словно весеннее море под утренним солнцем. Любовь Ивановна вновь вернулась в реальность, глянула на меня, спросила:
— Не надоела?
— Нет, нет, что ты! Рассказывай, пожалуйста. Так складно и интересно у тебя получается.
Благодарно улыбнувшись, она вдруг предложила:
— Пойдем в лесочек, присядем. Что-то устала я.
Подкатили к поваленному дереву, угнездились, собеседница продолжила:
— В комнату вернулась под утро. Одна из соседок, Нина, только проснулась, удивленно спросила: «И с кем голуба моя так поздно была?.. А, поняла — со Славкой. Но, подружка, хочу предупредить тебя: Слава родился и вырос в богатой семье. Мать работает главным бухгалтером в торговом управлении. Отец, правда, рано умер, поэтому она все внимание отдает сыну. Славка разбалован, эгоистичен, имеет много друзей. Да и вниманием девушек, молодых женщин не обделен»…
Только сейчас я осознала, что произошло, но ничуть не жалела, а Нине сказала: «Поздно нотации читать. Слава сказал, что поженимся». — «Ну и дура же ты, Любка. Ведь голь перекатная — вербованная! Не хватит сил потягаться с Аллой Егоровной». Я разозлилась, облизнула языком припухшие от поцелуев любимого губы, вспомнила, как сладко мне было, и с вызовом крикнула: «Это мы еще посмотрим».
Узнав о нашей любви и намерениях, будущая свекровь старалась разлучить нас, но ее усилия оказались напрасными: мы поженились. К ней жить в благоустроенную трехкомнатную квартиру не пошли, поселились в общежитии. Хоть и любили друг друга, но Слава не расставался с друзьями. Часто задерживался. Сильно переживала, а изменить ничего не могла… Время бежало быстро. Родился первенец — Андрей. Бабушка покорилась: полюбив внука, смирилась с женитьбой сына. Через пять лет родилась и Настя. Получили трехкомнатную квартиру, занялись обустройством. Слава стал работать механиком, я продолжала работать продавцом.
Жизнь шла, как и у большинства людей. По революционным и иным праздникам встречались на митингах и демонстрациях компаниями, шли к кому-нибудь домой, устраивали грандиозные гулянки. Ходили и в рестораны, где происходили показы мод. К выходу в «свет» женщины готовились тщательно, за обновками простаивали в огромных очередях. На вечеринках бывали и драки между мужиками, возникавшие из ничего, а то из-за ревности, которая горела ярким пламенем, как и всегда, в молодых кругах. Собирались и выезжали на речку, или белыми ночами на берегу моря разжигали костры, рыбачили, готовили шашлыки, пили водку, вели нескончаемые беседы. Было весело. А порой Слава с Виктором, крупным, большеголовым балагуром, могли у нас дома ночи напролет за бутылочкой говорить, говорить, говорить. Я уже засыпала, а за стенкой на кухне все слышалось: «Бу-бу-бу, бу-бу-бу». Сонная выходила, спрашивала: «И о чем вы только можете столько говорить?» А Виктор смотрел на приятеля, на меня и говорил: «Все про жизнь, Любочка, про жизнь». Я опять любопытничала: «Да вы тут, наверное, и нас, женщин, на десять рядов обсудили?» «И про это тоже бывает»… — передохнув, Любовь Ивановна с воодушевлением продолжила:
–А сколько с ними разных приключений происходило! Как-то в период летней навигации пришли поздно, устроились на кухне: Слава, Виктор и третий друг, Саша — пройдоха, говорун. Рыжеватый, коренастый, с круглой головой в залысинах, с озорными желтоватыми, чуть косыми глазами. Проснулась от неудержимого хохота. Услышала басистый голос Виктора, не выдержала, вышла на кухню, увидела мужа в одних трусах. Виктор сразу стал рассказывать: «Ты, Любаха, прикинь: твой муженек или свято-о-о-й, или заговоренный. Из такой воды — сухим выпрыгнул…. Поехали вечером на корабль, стоявший на рейде за причалом. Саша повез документы, мы сопровождающими. В ожидании прилива и катера «подзаправились». На борт судна, подошедшего близко к берегу, поднимались шатаясь. Вдруг враз заштормило, накатили большущие волны и так качнуло, что Славка не удержался, оказался за бортом. Со страхом глянули вниз. А там происходило что-то невероятное: Славка уже катился шариком по сухому дну, оставшемуся после огромной волны, и так мчался, что следующая не смогла его догнать — вмиг оказался на берегу. Только туфли замочил. Видишь, сидит в мокрых носках». Славка точно — в мокрых носках, и такой кругленький. Словно впервые увидела. А он сидел и блаженно лыбился во все тридцать два. Ну что с них было взять? Резвились, что малые дети. А кличка «Шарик» с тех пор так и закрепилась за ним.
Люба замолчала, загрустила, протяжно вздохнула, горестно вымолвила:    
— И грешная любовь Славу не обошла. Заметила: стал сильно восторгаться Полонской, тридцатипятилетней женщиной: ничем не примечательной, только больно нахальной. Себя мужикам в открытую предлагала. А мужики всегда охочи до таких баб. Чужие всегда кажутся им слаще своих, пока не убедятся лично, что шило на мыло не стоило менять. Вот и Славик стал возвращаться под утро с хмельными глазами, смущенно прятал их от меня. Так продолжалось месяца три. Вся извелась, а он однажды пришел домой, обнял так, что сразу почувствовала: опять мой. Целуя, признался, что краше и лучше меня никого нет во всем белом свете… — вновь помолчала, потом опять продолжила:
— Дети тем временем подрастали. Мы работали, они днем, как и у всех, были предоставлены сами себе. Настя росла красивой девочкой: стройной, голубоглазой, со вздернутым носиком, пышными светлыми волосами. Но почему-то мальчишки не уделяли ей внимания: то ли была слишком горда, то ли не умела держаться в их обществе, то ли не интересовалась ими. Окончила школу, поступила в техникум…
А в начале девяностых появилась возможность заняться бизнесом. Слава получил кредит, открыл частное предприятие, взял технику в аренду, начал работать, обеспечивая автотранспортом торговые точки. Вначале вроде бизнес пошел. Даже я включилась: сдала экзамены на вождение, стала работать на легковой машине «пирожке» и развозить выпечку. Проработали нормально года два, но тут пошла полоса невезения. На развитие требовались деньги, а кредитов больше не давали. Совсем худо стало. Многие подались на «материк», и его друг Саша с семьей уехал. Слава сам стал ездить по «зимнику» в дальние поселки. В тот год бураны один свирепее другого гуляли по всему побережью, сне-е-егов нане-е-есло. Однажды пробивались в Северо-Эвенский район более месяца. В дороге Слава, мало того, что простудился, еще и заболел ангиной. Пока добирались обратно в Магадан, превозмогал себя, перенося болезнь «на ногах», надорвал сердце. По приезде врачи признали обширный инфаркт, положили в областную больницу в палату на десять человек. Какое уж леченье. Отсутствовали и необходимые лекарства. Оставшиеся накопления пустили на них, выискивая, где бы приобрести. Слава все же начал выкарабкиваться, а тут вскоре умер от рака лучший друг Виктор — за год сгорел. Слава, прощаясь с ним, все хватался за сердце и тихо говорил: «Нет, я поживу — не все еще сделал»… Бизнес начал трещать по швам. Неудачи накатывались как снежный ком. Сердце Славино не выдержало. Окончательно слег и вскоре умер. Было ему всего-то сорок пять… Похоронили.
Настя бросила техникум, пошла бухгалтером на стройку. Ей шел двадцать третий год, но ни с кем не встречалась. Я беспокоилась по поводу ее длительного девичества. А через полгода дочь призналась, что ждет ребенка. От кого, и по сей день не говорит. Я догадываюсь: это, наверное, начальник строительного участка: конопатый, страшный бабник, распущенный сердцеед. Не мог пропустить мимо себя такой лакомый кусочек, как неискушенная Настя…
В женской консультации Настя попала к пожилой врачихе. Узнав, что та без мужа, запроявляла участие: «Что ты будешь делать одна с ребенком?.. Он загубит молодость. Ты не закончишь учебу, не выйдешь замуж, всю жизнь будешь связана по рукам и ногам, — и вдруг сказала, — предлагаю хорошую сделку: выноси ребенка и отдай мне. Я определю его к настоящим родителям, тебе хорошо заплатят. Только выноси. Платить начнут сразу — и не рублями, а долларами. На эти деньги сможешь обеспечить себе безбедное будущее». Настя не на шутку испугалась: она уже любила своего ребенка. Хватило ума сказать, что подумает. Дома, переговорив, решили: будет лучше, если Настя поживет у подруги. И правда, врачиха приезжала раза два, но я сказала, что дочь уехала на «материк». Отстала. Настя благополучно доходила, родила девочку, свою рыжую красавицу. Наутро торопливо вошла та врачиха. Вновь начала упрекать и уговаривать: «Вот видишь, если так несерьезно поступила, обманув меня, то как можешь воспитывать ребенка?.. Отдай малютку, она тебе не нужна». Настя была непреклонна, категорически заявила: «Нет. Только через мой труп. Как могу отдать самое себя? И зачем? Сама буду воспитывать, да и мама с братом помогут. Закончим на этом!»… Уже дома, держа на руках искупанную внучку, я всплакнула: жаль, дед не дожил до такого счастья. Но жизнь есть жизнь. Стали растить Ларочку… Вскоре женился сын и ушел к жене. Квартиру оставила Насте и Ларе, сама перебралась в однокомнатную — успели купить, когда Слава был еще жив. Теперь пригодилась.
Замолчала, заулыбалась. Видать, вспомнила что-то приятное и опять заговорила:
— Тут как-то Настя и Лара приехали в гости. Дочь предложила: «Давай, мать, шапку тебе хорошую купим, а то ходишь как побирушка. С Андреем вскладчину решили подарить». И правда, шапки у меня давно хорошей не было, носила две вязаные, но ветер и лютый мороз все равно пробирали. Обрадовалась. Следующий выходной ходили по магазинам и рынку — выбирали. Наконец снова вернулись на китайский. Случайно глянула на вроде бы уже мерянную, попросила продавщицу показать еще. В руках шапка оказалась мягонькая, теплая, как живая, ведь норковая. Одела, посмотрелась в зеркало и тут же поняла: моя вещь. Настя заплатила пять тысяч, я тут же нарядилась. Шла и все в зеркальные окна заглядывала. Довольная, думала: шапка идет мне.
Люба вздохнула, отряхнула снежинки с куртки, вновь спросила:
— А теперь-то я еще не надоела?
— Да что ты. Давай рассказывай, что там еще у тебя.
— Ну, раз так, то еще хочу поделиться, что со мною стряслось недавно в магазине «Макс». Зашла как-то. Народу никого. Радуясь такому везению, не торопясь набрала всего понемногу: и стряпушек, и конфет, и фруктов, и разной рыбки, и колбасок несколько сортов, и огурчиков, помидорчиков в баночках. В это время вошел еще покупатель. Большие овчинные, обшитые брезентом рукавицы оставил возле моих продуктов, направился к полкам. Я же, расплатившись, стала складывать покупки в сумки. Набралось целых три. Двинулась к двери, но тут подскочил тот мужик с обвинениями: «Это ты взяла мой мобильник». «Ты что, сдурел? На фиг мне он нужен», — возмутилась я. «Нет, ты взяла, ведь, кроме нас, никого здесь нет». «Да отвяжись, ты», — отмахнулась. Однако скандалист так дернул за руку, что я отлетела к кассе. Продавщица не выдержала, воскликнула: «Да не было здесь никакого мобильника». «Я положил его возле рукавиц. Тогда где он? Значит, у нее. Пусть отдает», — и еще цепче ухватил меня за руку. Продавщица окончательно завозмущалась: «Слушай, мужик, отвяжись от женщины, а то вызову охрану». А он: «Давай вызывай!» Та нажала кнопку. Стали ждать. Вдруг из рукавицы раздалась трель. Обескураженный посетитель достал мобильник, переговорил с кем-то и чуть ли не на коленях стал просить у меня прощения. Видя, что стою злая-презлая, говорит: «Ну, ударь по роже, если легче станет». Пересилив себя, сказала: «Да ладно. Просто в следующий раз не прячь так далеко свою мобилу». На том и порешили, пошли к двери. Но не тут-то было! Из-за кассы выскочила свидетельница наших баталий и загородила путь: «Э, нет, друзья, придет охрана, как буду оправдываться?» Пришлось остаться и ждать. Подошел представитель ОМОНа в форме, с дубинкой, автоматом. Все, как положено. Выслушав заявительницу, сказал, чтобы мы шли в милицию. Я тогда от отчаяния закричала: «Хоть расстреляйте на месте, никуда не пойду. Видите, сколько сумок? Как дотащу — и так-то не знаю. Охранник понял, что напал на скалу, махнул рукой и ушел. А мужик еще несколько раз извинялся. Продавщица говорит: «Не прощайте. Я бы не простила».
Но я простила. Открыла дверь магазина и вышла. На душе было муторно, сумки тяжелые, впереди скользкая дорога — сплошной коричнево-серый, в буграх лед. Тут вспомнила, что и пенсия мала — хватило только за коммунальные отдать, да вот отовариться в магазине и купить лекарств, да не всех. На «Терафлекс» не хватило, уж больно дорогой — больше тысячи за упаковочку, а для того чтобы подлечиться — надо три таких. Придется со следующих пенсий выкраивать, а то суставы по ночам дают о себе знать. Еще вдруг на память пришло, что Насте тридцать восьмой год идет, и красавица, и работящая, а все не замужем — разве это правильно? Да и у сына не все так гладко. Женился на разведенке с ребенком. Она старше и детей больше иметь не может: что-то со здоровьем неладно. В памяти новая напасть всплыла: сантехника в квартире протекает, а ведь только в прошлом году отдала более десяти тысяч рублей слесарям. Краны капать стали сразу, а унитаз вдруг зарычал на днях, и соседи снизу стали жаловаться на подтеки. В отчаянии и тоске подумала: «Если бы был жив Слава, он бы все наладил, починил, да и жизнь, наверное, другою была»…
Так обидно стало, что слезы потекли из глаз. Вытирать — руки заняты, слезы от мороза стали замерзать на щеках. Разрыдалась еще сильнее. Так и шла вся в подтеках, не заметив, как у двери своей квартиры оказалась. Открыла, а там дочь в гостях, встретила удивленным вопросом: «Мать, что с тобой приключилось? И шапка новая набок съехала. Пенсию потеряла?.. Украли?» Как хорошо, что она оказалась у меня! Я опустила сумки на пол, ткнулась лбом в теплое родное плечо, еще больше разревелась и, словно маленькая, всхлипывая, растягивая слова, произнесла: «Д-а-а н-е-е-ет ж-е-е. В магазине с мужиком по-о-о-д-д-р-а-л-а-сь»…
Любовь Ивановна все так изобразила, что я живо представила встречу с мужиком в магазине, с Настей и всеми ее неразрешимыми, такими житейскими, но важными проблемами.


4

Быстро подкатывает к нам Клавдия Петровна. Тоже здесь познакомились. Ей где-то чуть больше пятидесяти, еще работает в библиотеке. Высокая, статная, озорные зеленые глаза на круглом лице поблескивают, щеки с задорными ямочками отдают румянцем, пышная шевелюра светлых волос собрана в тяжелый узел. Чудо, а не женщина! Про ее жизнь я тоже уже знаю. В прошлом году с мужем и дочерью поехали к родственникам на черноморское побережье. Родные встретили хорошо, выпили немного. Наутро все встали в добром здравии. Клавдия Петровна готовила в летней кухне завтрак. Муж умылся и присел на стуле возле стола. Разговаривали, она старалась отвлечь его от тревожных мыслей по поводу неладов на работе. Раньше он работал на рыболовецком сейнере, на работу ходил как на праздник. В перестройку лишился этого праздника, подрабатывал в разных местах. Сейчас вроде снова стали рыбаки подниматься в цене, но его уже не берут по возрасту, хотя разве он старый, вон каким молодцом выглядит. Вдруг муж на полуслове замолчал. Оглянулась, а он на стол навалился своим могучим телом. Вызвали «скорую», но куда там: от переживаний сердце разорвалось. Похоронили. Правда, дочь все говорит, что, как разбогатеет, перезахоронит, на Колыму перевезет. А Клавдия Петровна считает по-другому: где умер, там ему и лежать. Зачем тревожить напрасно? Грех это…
Красавица здоровается с нами, сразу вступает в разговор:
— Все беседуете? И правильно, хоть от телевизора отдохнем, а то просто противно смотреть и слушать. Вот перед самым выходом услышала по НТВ, что все же отдают исконно русские земли. В основном — китайцам. Возле Хабаровска на Амуре опять отдали острова. Остров Даманский, оказывается, уже с шестьдесят девятого года китайский, а мы и не знали. Сколько там наших ребят полегло! И кто дал право разбазаривать нашу землю? Ведь не сегодняшние властители эти земли осваивали и приумножали. Или думают: страна большая, не убудет с нее? Что же это творится-то?
Вступает в разговор Лукинишна:
—Не говори! Показывать по телевизору, кроме Обамы и его страны, у нас вроде как нечего! Сейчас мы лучше ориентируемся в кризисе Америки, чем в своем. А то сплошняком все идут катастрофы, убийства, крушения. Жуть берет. Как после этого жить молодым? Мы-то уж отжили свой век, да и то страшно. А то начинают показывать олигархов, чиновников. И не стыдно им перед своим народом — забитым, задавленным бедностью, показываться в дорогих одеждах, с холеными лицами, которые чуть не лопаются от сытости и довольства?
Любовь Ивановна про свое высказала:
— А сериалы какие стали: то про бандитов, то про богатых. То вдруг таких барынь, наших ровесниц, начинают показывать. И когда же они ими успели стать? Тьфу, не смотрела бы, если бы было чем еще заняться. Ведь телевизор-то хоть плохой, но дома — основной наш собеседник.
Клавдия Петровна вдруг переводит разговор на город:
— Вчера была на Зеленом рынке. Погода стояла хорошая, доехала до «Восхода», дальше решила подняться пешком, но только расстроилась. Конечно, хорошо, что город стал благоустраиваться, правда, в основном в центре.
Я тут же ее перебиваю и говорю:
— Клавдия Петровна, ты здесь не права. Кое-что и нам перепадает. В «Яме» столько лет автостоянка находилась, а сколько грязи от нее было! В прошлом году убрали, заложили скверик, посадили лиственницы, березки, ольху, вербу, траву посеяли. Зелень принялась. Дорожки из добротных плиток уложили ровно и прочно, аж блестят. Красиво огородили. Детский городок поставили. Ребятня все лето как мурашики там крутилась. Другой раз туда сама выхожу, сижу на скамеечке, любуюсь.
Клавдия Петровна выслушала, потом продолжила:
–Я рада, что возле вас такую благодать создали, но вот центру не повезло. Тротуары тоже в прошлом году покрыли новыми плитками. Сейчас очистили ото льда и снега, да лучше бы не очищали. Не глядели бы глаза на эту новинку — не вписалась она! Да если бы в одном месте, а то по всем верхним улицам, начиная от «Восхода», «Телевышки», «Дома детского творчества» до рынка. Кирпично-грязная плитка под снегом отсырела, сейчас высыхает, шелушится, отслаивается, глянец стерся, поблек. Бетонные ступеньки и бордюры пообкалывались, перекосились. Центр выглядит каким-то облезлым, непрочным, будто временным, словно покрылся пеплом и съежился. Да и ходить по таким тротуарам — ноги сломаешь. Жалко девчушек на шпильках. Раньше бетонные плитки лежали и пусть бы лежали. Их только следовало отремонтировать. И ими, в том числе, наш город отличался от остальных.
— Да, да, — подхватила Лукинишна, — мне тоже нравилось старое покрытие. Особенно после дождя шестигранники преображались: отмывались, и в зелени трав от них исходил блеск, теплое свечение. С ними на улицах было как-то по-домашнему уютно, прочно. И кому помешали?
Любовь Ивановна успокаивает:
— Не переживайте вы так. Хоть больно и неприятно все это видеть, но мы ничего не изменим. Лучше не будем об этом, — поворачивается ко мне и говорит:
— Помните, на днях рассказывала, что у соседки дочь тридцати лет сильно пила. Так умерла она. Отчасти сама мать виновата. Чтобы дочь нигде не шаталась, стала покупать водку и все приговаривала: «Выпей стаканчик, доченька, и ложись, поспи». Нет, чтобы отправить в больницу. Я, заходя к ним, пыталась вразумить, да куда там! Вчера тоже напоила и пошла в магазин. Отсутствовала с полчаса. Приходит, а дочь мертвая. Мать сейчас волком воет, волосы на себе рвет: только после вскрытия узнала, что печень у той совсем разложилась. Конечно, разложится, если денатурат хлестала стаканами, а закусывала долькой апельсина: пососет, бывало, вот и вся еда за день. А теперь без матери остался и семилетний мальчуган.
Повздыхали, посочувствовали несчастной.


5

Увлеченные разговором, мы не заметили, как набежали тучи, солнце померкло и скрылось за Марчеканской сопкой. Сразу захолодало, пришлось надеть рукавицы. Заторопились домой. Спустились к «Кипру», остановились, стали снимать лыжи.
Смотрю на товарок, а сердце заходится от печали. Наши женщины красивы и в молодости, и в зрелом возрасте, да и в старости хоть куда! Только полного счастья до гробовой доски многим из них не досталось. Уже никогда сами не пройдут гордо под любящими взглядами своих мужей, не прогуляются по улицам рядом с ними поседевшими, не обопрутся на сильные руки, теплоту которых чувствуют и по сей день. Сама вдовствую, сполна испытала тяжесть утраты, одиночество. Думая об этом, с горечью произношу:
— Эх, девоньки! Какие мы хорошие, несмотря на наш возраст, но одинокие. И сколько нас таких, как в поле обсевков, по всей Руси? И за что нам выпала доля такая? В мирное время быть вдовыми...
Лукинишна печально улыбнулась, вымолвила:    
— Знать, судьба наша такая, а судьбу, дорогие мои подруженьки, не объехать, не обойти, тем более — перехитрить невозможно… Да и наши мужики слабыми оказались: перестройка не одного положила. Не вынесли того, что в одночасье в своей стране лишними оказались, лишились своего любимого дела, потеряли цель в жизни. А раз мы, женщины, выжили, надо продолжать жить, радоваться тому, что Боженька посылает, и помнить, что каждый день, прожитый нами, это чудо… Да и мы на самом деле еще ничего! Постоим за себя, да хоть с ветряными мельницами но повоюем.
А Клавдия Петровна, видно, все еще продолжала думать о некачественно уложенной плитке в центре города, вздохнула и промолвила:
— Вот-вот, только с мельницами нам и осталось бороться…
Распрощались за мостиком. Пошли в разные стороны в надежде, что завтра вновь встретимся на магаданской лыжне. Будет светить солнышко, снег искриться и поскрипывать. И опять польются бурные разговоры про детей, внуков, политику — темы всегда найдутся. Да и мои новые знакомые еще не про все сокровенное поведали. В их долгой жизни найдется еще много и трагического, и комического, которое иногда вдруг выплывает из памяти.
И дай Бог нам таким составом встречаться часто и еще много, много лет. Пожить еще так хочется! Теперь я точно знаю: жизнь — это то, что люди меньше всего берегут в начале пути и больше всего стремятся сохранить в конце, но порой осознают эту истину слишком поздно.