Константин ХАНЬКАН

Осенняя охота

Картинки с натуры

Когда мы жили в Гижиге, у нас в семье имелась моторная лодка, на которой мы выезжали на рыбалку, охоту, по ягоды да просто отдыхать. Поднимались по реке километров на пятьдесят. А изредка спускались и выходили в море, но, откровенно говоря, я не любитель морских прогулок. Иное дело — река!
Как-то в сентябре мы решили с сыном-школьником в пятницу, в конце рабочего дня, поехать на охоту вверх по течению. Пока набрали бензина, перетаскали к лодке вещи, поужинали — солнце село. Что делать? Выезжать или переждать до утра?
— Пап, давай выедем! Где темнота застанет, там и заночуем, — умолял мальчик.
— Дима, сентябрь месяц, река обмелела, особенно — на перекатах. Наскочим на мель, сорвет шпонку — это полбеды, а вот если винт... У нас всего два винта осталось, третий пришлось отдать дяде Савелию.
— Ничего, пап, на перекатах будем глушить мотор и перетаскивать лодку на руках. А то сейчас придется вещи переносить с реки домой, а завтра рано вставать и обратно. Пока до места доберемся, день пройдет...
— Ладно, веди к лодке Малыша, а я оба наших кукуля понесу, — сказал я, глянув на часы. — До Подковы должны дотянуть засветло, а вот до устья Туромчи вряд ли.
— Ну, до Подковы — это уже хорошо, там-то гуси всегда перелетают Гижигу со стороны Асарки, — обрадовался сын и побежал отвязывать собаку, неистово лающую в предвкушении охоты.
Погрузили вещи в лодку, я запрыгнул в нее, а Дима выбрал кованый легкий якорь, оттолкнулся шестом от берега, и течение сразу подхватило моторку. Запустив двигатель и круто развернув суденышко, я дал полный газ. Нос лодки сразу поднялся из воды, и мы помчались по водной глади. Свежий вечерний ветер бил в лицо.
«Лишь бы на перекатах не рубануть, а так до полной темноты дотянем до устья Туромчи и заночуем, — думалось мне. — А завтра утром и до озера Красовского домчимся, а после обеда можно будет идти в тундру на озера, на гусей поохотиться».
Я с тревогой поглядывал на тускнеющие отблески вечерней зари.
Малыш, задрав уши, восседал на носу лодки, как пень, и тоже смотрел вперед поверх темной глади реки, время от времени оглядываясь на нас, словно спрашивая: «Ну ничего? Я вам не мешаю?».
На широком тихом плесе сын, показывая вперед рукой, потянулся к ружью.
— Утки! — крикнул он мне сквозь грохот мотора.
— Не надо! — крикнул я в ответ.
В нескольких десятках метров прямо по курсу лодки поднялась против течения большая стая крупных уток. Не успели они оторваться от поверхности воды, как лодка догнала их. Птицы шарахнулись в разные стороны от стремительно наседающего носа лодки либо попадали в воду и нырнули. Видя такое дело, пес громко залаял, оглядываясь на Диму: что, мол, не стреляешь?
Несколько опасных мелководных перекатов проскочили хорошо — помогало знание русла. Когда-то я завидовал заядлым лодочникам, рыбакам, охотникам — их мастерству вождения моторных лодок. Ночуешь, бывало, на берегу реки и слышишь, как сверху по течению на сумасшедшей скорости несется тонкий звук, хотя не видно ни самой лодки, ни берега, ни воды.
Километров двадцать пять проскочили без сложностей. Стемнело. С обоих берегов реки темными стенами подступал лес. До Подковы, куда мы рассчитывали дотянуть и заночевать, оставалось восемнадцать–двадцать минут приличного хода. И вдруг... Визг, треск, пронзительный гул, искры! Я едва успел выключить зажигание. И тишина, тишина до звона в ушах, настигла нас. И темнота.
— Дима! У тебя все хорошо, не ушибся?
— У меня-то все хорошо, я за сиденье держался. Я за тебя испугался: вон как мотор кидануло, чуть с креплений не сорвало.
Малыш стоял на берегу с приподнятой правой передней лапой и постанывал. При ударе лодки о берег его по инерции выбросило с носа судна на камни. Я прощупал ногу собаки: вдруг перелом, мало ли что. Серьезной травмы нет, ушиб в области лопатки.
— Ничего, Малыш, до свадьбы заживет, — ободрил я нашего помощника.
Оказалось, я не вписался в поворот и на полном газу наскочил на косу. Лодка буквально выпрыгнула на сушу, метра два прокатилась по камням и песку. Хорошо еще, коса ровная. Могло быть хуже. Подсвечивая китайским фонариком, осмотрели винт: лопастей нет, одна култышка. Срезало и фиксирующую шпонку. В бардачке у нас запасной винт, но в такую темень — хоть глаз выколи — лучше не начинать. Хорошо, что рядом залом сухого наносника, который горит как порох.
Пока я шарился в темноте, чтобы срубить подходящую палку под таган, Дима собрал в кучу сухих дров, капнул на них бензина и моментально разжег яркий костер. Открыли банку тушенки, достали вареные яйца, нарезали хлеб. Поели, попили чаю.
Громко залаял Малыш. Лайда, на которой мы оказались, тянулась далеко вниз по левому, то есть по нашему берегу. А выше нас начинался обрывистый разрушенный берег, к которому примыкал лиственный лес: заросли крупной ольхи, ивняка с высоким травостоем. По такому берегу люди обычно не ходят. По кустам лишь только глубокая тропа, протоптанная многими поколениями медведей во время ежегодного нереста горбуши и кеты.
— Возьми Малыша на поводок: медведь, небось, ходит, — сказал я сыну и подбросил в костер дрова.
Чувствовался сильный запах тухлой рыбы. Чуть выше в реку впадает большая нерестовая протока, которая так и называется — Кислая. Сюда до глубокой осени наведываются медведи, чтобы полакомиться отнерестившейся кетой или пожевать высохшую дохлую горбушу.
— Пап, где будем ночевать?
Я уже думал об этом. Около костра, на камнях, да и на песке не очень уютно. Еще и этот отвратительный запах. Вдобавок в кустах столько влажной травы — чувствуется, что туман упал. Да и собака будет лаять, реагировать на малейший шорох.
— Давай-ка, Дима, отплывем на середину и бросим якорь.
Столкнули лодку и пес тут же примостился на своем излюбленном месте.
— Затащи его в лодку, а то еще сорвется за борт. Я на веслах, а ты держи якорь наготове.
Легкое течение подхватило лодку. Короткими рывками в кромешной темноте гребу к середине реки, придерживая лодку против течения. Дима стоит за моей спиной, опершись на лобовое стекло. Вот тут должна быть середина реки.
— Кидай! Страви веревку на всю длину.
Якорь гулко падает в воду. Слышно, как толстый капроновый линь, стравливаемый сыном, глухо скользит по дюралевым краям борта. Лодку тихонько тянет течением. Но вот она дрогнула и резко остановилась.
— Молодец! — похвалил я сына. — Сейчас подниму и расправлю тент, а ты посвети фонарем.
Я натянул на лодку тент, расстелил на дне легкий брезент в качестве подстилки. Сверху положил старую оленью шкуру, а уже потом кукули.
— А теперь раздевайся и укладывайся спать. Не хуже, чем в палатке. Одетый никогда толком не отдохнешь, не выспишься как следует, — сказал сыну. — Сапоги наши положи плашмя около мотора, а то портянки повлажнеют. Ружье заломи, чтобы случайно не задеть курки.
Забрались в кукули. Пес устроился в ногах. Сразу стало тепло и покойно. Речная зыбь убаюкивающе постукивала по дюралевым бортам. Ночной лес дремал, река таинственно шептала, неустанно струясь к океану.
— Пап, а хорошо путешествовать по реке на лодке, — мечтательно проговорил сын.
—Мне много раз приходилось сплавляться по Гижиге на плоту, несколько раз даже ночевать прямо на нем. С детства люблю не только осеннюю охоту на гусей и уток, но и саму тундру, реку, озера.
— А вдруг медведь приплывет и заберется к нам в лодку? Это же он лазил по берегу, когда Малыш лаял?
— Да зачем ему лодка, тем более — на воде? Ему рыба нужна, вот и бродит по берегу. После рыбалки пойдет в лес лакомиться ягодой да орехами. Он так быстрее накопит жиру, — вполголоса объясняю уже засыпающему сыну...
Проснулся я от пронзительного крика сидящих в воде гагар. Большая стая чаек затеяла возню у самого берега, не поделив какую-то рыбину. Белые клочья утреннего тумана таяли над водной гладью таинственных нерестовых проток, где лежат запрятанные под камешками рубиновые икринки кеты и горбуши.
Туман, нависший над рекой, цеплялся за густой увядающий лес. День обещал быть солнечным и ясным. Зато от мошки спасу не будет. Глянул на часы — семь утра. Вылез из кукуля, выбрал якорь и погреб к небольшому узкому островку, протянувшемуся метров на двести между двумя рукавами реки: мы стояли на левом, большем рукаве, на основном русле. А за островом протекало неширокое каньонистое разветвление. Когда дно лодки коснулось островка, пес спрыгнул с носа лодки на влажный песок, тихо взвизгнул и отряхнулся. «Видать, щадит ушибленную лапу», — подумалось мне.
— Пап, мы где? — послышался из лодки заспанный голос Димы.
— К острову пристали. Пора тебе вставать, пока то да се — день пройдет, — отвечаю Диме, доставая топорик и брезентовый мешок с посудой. — Кукули аккуратно скатай и заверни брезентом, а я схожу срублю палок на таган и дровишек притащу.
Малыш, поджидавший меня, побежал впереди, слегка прихрамывая. На екатын (перекладину над костром, на которую подвешиваются кастрюли) я выбрал ровный куст тальника, срубил и ножки-рогатулинки. Рядом громоздилась огромная куча старого, еще с прошлых паводков, наносника. Собрал сухого тонкача на костер, а унести все не могу — веревку-то из лодки прихватить забыл. Нарезал ивы, несколько длинных кустиков соединил — и порядок.
Я часто использую плакучую иву вместо веревки: она мягкая и прочная. Вон ее вокруг сколько — изящная, ровненькая, вся малиновая, с нежным голубым налетом. Из нее рыбаки вяжут мероши (мордуши), можно и корзины плести. Да что там корзины! Однажды мы с напарником оказались без веревки, а надо было переправиться через Гижигу. Так мы связали плот ивняком и благополучно переплыли на другой берег. А сколько кеты переловили в детстве петлями из ивы! Тогда ведь в Камешках не было сеток из капрона и лески. Мало кто имел сети из прядины. А ива никогда не подводила нас.
Срастив несколько длинных веток, я сделал широкую петлю, увязал дрова и вскинул вязанку на плечи. Недалеко от лодки мы развели костер и позавтракали.
Дима, раздетый по пояс, разложил на борту лодки полотенце, на нем мыло и зубную пасту.
— Пап, что у нас на завтрак? Может, пару мальмин поймать на уху?
— Ладно, пару штук поймай. Если крупная попадется, то и одной хватит. С вермишелью и картошкой сварим. Да ты лучше мою блесну возьми, сразу хватанет.
— Зачем? На свою поймаю, — отвечал он, вытаскивая тонкое выструганное удилище, которое было аккуратно уложено внутри лодки вдоль ее борта вместе с моим точно таким же.
На противоположной стороне кустов, куда я ходил за таганом и дровами, послышался азартный лай Малыша. Лай стал быстро удаляться вниз: за кустами не было видно, за кем погнался пес.
— Пап, там не медведь? — спросил Дима, уже забредя в воду и разматывая удочку.
— На зайца, скорее всего, набрел, может, лису поднял.
— Точно, зайца гонит, чертяка, вон внизу, смотри! Заряди ружье, может, застрелим, он уже почти белый.
Снизу вдоль кустов по серому песчанику во всю прыть несся заяц. За ним на приличном расстоянии, прижав уши от напряжения, — Малыш. Он уже не лает. Заяц, не обратив на нас внимания, проскакал по краю влажных кустов и забежал в заросли в том месте, где я рубил палки. Не уменьшая скорости, забежал в кусты и Малыш.
На удочке Димы затрепыхалась, поблескивая серебристым боком, крупная мальма.
— Это уже вторая рыба — первая, тоже большая, сорвалась, когда я кричал и смотрел на зайца. Хватит одной или еще поймать?
— Поймай еще одну, чтобы и на Малыша хватило. Котелок большой, уместится.
Клубни картофеля я высыпал прямо в воду у берега и стал чистить.
Едва Дима закинул удочку на глубину, клюнула вторая рыбина, помельче первой. Тем временем Малыш носился по кустам, очевидно, потеряв зайца.
— Пап, пойдем посмотрим, куда девался заяц, — подошел Дима.
— Да спрятался, наверное, куда он денется с острова? Почисти рыбу, пока я картошку опущу, сходим глянем, заодно Малыша приведем, а то будет шариться.
Увидев нас у кустов, Малыш подбежал, тяжело и часто дыша. С высунутого языка обильно капала слюна — как говорится, собачий пот.
— Возьми его на поводок, а то опять за зайцем погонится.
— Может, он рукав переплыл, а теперь в лесу отдыхает, да над нами посмеивается?
— Вряд ли. Если бы мог, он давно бы ушел с острова. Скорее всего, где-нибудь рядом прячется.
Мы двигались вдоль кромки кустов, обходя остров. Присматривались к каждой кучке отдельно стоящих кустиков, пучков травы, сухих палок. Малыш возбужден, тянет Диму вперед, аж хрипит.
— Подергивай пожестче, чтоб не рвался.
Большую часть островка прошли, а зайца нет. Осталось пройти верхнюю часть, где река разбивается на два рукава. У самого разветвления протоки у главного русла образовался небольшой изгиб. На этом самом изгибе, вернее, в бухточке, на сравнительно тихой заводи, недалеко от берега блестели три серых больших валуна, торчащих из воды. Когда мы проходили мимо них по берегу заводи, Дима, шедший со стороны воды, резко остановился и придержал меня за рукав.
— Смотри, вот он, — показал левой рукой на воду.
Метрах в трех от берега между камнями, прижав уши, затаился наш заяц и слегка покачивался, как пушистый серый поплавок.
— Давай собаку уберем, а то он прыгнет в воду, — негромко говорю Диме. — Стой на месте и не делай резких движений, пойду привяжу Малыша.
Дима передал мне поводок, и я повел собаку к кустам. Выбрав куст помощнее, привязал Малыша, кинув около него свою легкую куртку: сидеть! Погрозил ему пальцем и, сделав строгое лицо, я вернулся к Диме.
Заяц сидел в воде в прежней позе. Черные круглые глаза выражали явную настороженность. Мы тихо переговаривались с Димой, удивляясь хитрости и находчивости косого. Заяц держался наплаву. Это было хорошо видно с берега. В том месте, где заяц плавал, глубина была около метра. Но как он держался в воде, не делая движений лапами — для нас с Димой это осталось загадкой. А как оказался в воде? Скорее всего, прыгнул с берега на камень, выступающий над поверхностью, а потом спустился в воду для пущей маскировки. Ай да заяц! Ну как убьешь такого хитреца?! Рука не поднимется. Мы с Димой посмеялись и, отвязав собаку, пошли к костру.
Пока бродили по острову, картошка сварилась, чайник начал остывать, костер прогорел. Пришлось запалить заново, чтобы сварить рыбу. После завтрака заменили винт и дозаправили бачок горючим.
День разгулялся. Не было ни малейшего дуновения ветра. Под далеким куполом синего неба висели редкие клубочки белых, как заячья шерсть, облаков. Ранняя мошка робко, но уже надоедливо гудела над ушами, порой забираясь не только за ворот, но и в глаза.
— Река обмелела, дождей-то давненько не было. А до Красовского нам еще переть да переть, — говорю я Диме. — Перекатов пять придется перетаскивать лодку волоком. А винт у нас один, если угрохаем, домой придется на веслах возвращаться.
— Что ты предлагаешь?
— Выше устья Туромчи Гижига станет еще мельче, потому что Туромча вливает в Гижигу много воды. Может, дойдем только до устья Туромчи, а там в нее, в Туромчу и войдем. Поднимемся немного по ней и остановимся. И времени много сэкономим — охота там не хуже, чем в районе Красовского и Ложниковского. Мы с дядей Мишей раньше так и делали — заходили в Туромчу и останавливались бивачком. Озер по обоим берегам полно, местный гуменник до самого отлета тут и жирует, ягод и прочего корма ему хватает. Утки и по реке, и на озерах тоже много. Думаю, если мы здесь обоснуемся, то за два дня наохотимся и нарыбачим вдоволь. Да и ты эти места будешь знать.
— Давай, пап, так и сделаем, — загорелся сын.
Загружаем вещи и отчаливаем. Хотя мы уже не первое лето путешествуем по реке, видавший виды руль-мотор «Вихрь» завелся, как говорится, с пол-оборота. Малыш невозмутимо уселся на носу лодки как впередсмотрящий.
Вот и слияние рек. В этом месте в весеннее половодье бушует длинный пенистый водоворот, опасный для резиновых лодок и мелких плотов. Поэтому люди и предпочитают останавливаться у слияния рек, чтобы, идя по берегу, провести на поводке «резинку» или плотик через опасный участок.
Не сбавляя скорости, я пересек Гижигу и с ходу вошел в русло Туромчи, представляющее собой длинный глубокий плес. Три крупные ларги, гревшиеся после сытной рыбалки на теплых камнях, когда наша лодка поравнялась с ними, шумно бросились в реку, поднимая огромные фонтаны брызг. Эти морские звери нередко поднимаются вдогонку за кетой по реке на тридцать-сорок километров. Кету и мальму ларгам гораздо легче ловить в реке, нежели в открытом море. В прозрачной воде нам прекрасно видно, как нерпы удирают от лодки.
Плес кончился перед очередным перекатом, поэтому я причалил к берегу и заглушил мотор. Малыш спрыгнул в мелководье и побрел к берегу. Все-таки он прихрамывает на правую переднюю лапу, хотя и ступает твердо. Зато всласть погонялся за зайцем.
— Приподними мотор, — говорю Диме, вылезая из лодки. — Немного отдохнем и потащим моторку по перекату, а там снова заведемся, а Малыш пусть идет по берегу, еще не хватало, его на руках нести.
— Пап, а далеко до стоянки?
— Скоро уже. Кроме этого переката протащим еще через один и остановимся на ночевку.
Стоянку устроили на правом берегу реки Туромчи, в устье неширокой глубокой речушки. Камни на дне темно-коричневые. Наверное, потому, что исток речки связан с болотом. По этой реке весной, когда она вскрывается, к озерам на нерест поднимается хариус. Водится в этой реке и щука.
Берег, к которому мы пристали, был некогда разрушен большими паводками. Береговая терраса в этом месте высокая, не менее двух с половиной метров. Под террасой узкая полоска каменистой лайды. Бросив якорь на камни, мы вскарабкались вверх по рассыпающимся камням, чтобы осмотреться и выбрать место, где ставить полог для ночлега.
Здесь, на террасе, есть крошечная полянка, окруженная густыми кустами карликовой березы. Кустарник не только густой, но и высокорослый. За ним проглядывается большая лощина, от которой начинается лиственный лес.
— Ну что, на этой поляне будем обосновываться? Тут и до тундры рукой подать...
— Пап, давай лучше ночевать внизу, между речками, на открытом месте. Выскочил из полога — и рыбачь. Там и дров полно на косе. Вон, смотри, со стороны топольника какой песчаник тянется, наверняка там по ночам зайцы бегают. А на этой поляне что-то мрачновато. Никакого обзора. Около воды на открытой лайде и обдувает хорошо. А тут тучи мошки — ни раздеться, ни продохнуть, — убеждал меня Дима.
— Что же, давай так. Время обедать. Сейчас по-быстрому что-нибудь сварганим, попьем чаю и сходим в тундру, на ближние озера. На косу, где будем ночевать, пока лодку перетаскивать не будем, чтобы время не терять. Пообедаем прямо тут, под берегом, где лодка.
Вскипятили чай, открыли пару банок говяжьей тушенки. Дима притащил обломок сухого бревнышка, бросил возле костра, чтобы сидеть на нем, а не на голых камнях. Таган стоял под самым береговым обрывом. Дима отложил свою банку с едой, встал и принялся трогать что-то руками в мелких камнях, в толще берегового обрыва. Он скреб землю, отбрасывая камни под ноги.
— Что ты там ищешь? Не видишь, камни сыплются в костер, в кружки попадают?
— Здесь какая-то железка торчит из земли. Камни плотно лежат, железка даже не шатается. И блестит. Давай в сторону посуду отодвинем?
Дима передвинул от костра чайник, кружки с чаем, хлеб и масло, банки с недоеденными консервами. Я с ворчанием взял пачку рафинада, прихватил рюкзак и перенес на новое место. Перенес бревнышко и, усевшись на него, продолжил прерванный обед. Какая железка может торчать на такой глубине — почти полметра от поверхности земли? Олений рог, небось, или окаменевшая лиственница…
Дима тем временем усердно ковырял рассыпающиеся камни ножкой от тагана. Вот он что-то начал расшатывать, пытаясь вырвать. Наконец и вернулся с большой массивной ложкой, тускло поблескивающей на солнце.
— Хорошая блесна из нее получится, тяжелая, — обрадованный сын присел у костра, все еще восхищаясь находкой.
— А ну-ка, дай гляну. Вот так ложка!
Массивная, с толстой длинной ручкой и объемным черпаком, по размерам она была раза в полтора больше обычной. Ручка длинная и широкая, и по всей ее длине рисунок в виде цветков на одном длинном стебле. И больше ничего. Из белого тяжелого металла, сверху небольшой налет из желтоватого металла, очевидно, покрытие. Ни единой раковинки и ржавчины, словно ее только что закопали в грунт. Но в этом месте нет никаких признаков пребывания человека. Обыкновенный береговой обрыв.
Мы долго восхищались находкой, терли ее о траву, очищая от прилипших песчинок.
— Ложка старая. Как оказалась на такой глубине? Возможно, много лет назад здесь был похоронен человек... А наши старики считали большим грехом присваивать вещи, предназначенные для умерших, и строго запрещали трогать захоронения. И нас с тобой это тоже касается.
— Ладно, пойду спрячу ее под корнями дерева на поляне. И пусть себе дальше лежит.
Дима проворно вскарабкался на террасу и тотчас вернулся. Вскоре мы уложили поклажу в лодку и, взяв ружья, углубились в лес.
День разгулялся. Ни малейшего дуновения ветра. Душно, особенно в кустах и в лесу. Мошка тучами вьется над нами и налетает так, словно горсть снега швыряют в лицо. Попадает в рот, в глаза, несколько раз я выковыривал ее из ушей. Она умудрялась залезать в рукава, под ворот брезентовой ветровки.
Вышли на открытое редколесье кочкарниковой тундры. Она вся ярко-красная и, кажется, вот-вот вспыхнет ярким пламенем. Наши предки верили, что яркие краски осени — к лютой зиме.
Мы пошли вдоль болотистого ручья, обрамленного с обоих берегов густыми зарослями кустов. Осока высокая, еще зеленая, местами полегла сплошным зыбким ковром, по которому ровной блестящей лентой тек глубокий, местами широкий и чистый ручей с озер. Таких ручьев много, целая сеть. И подолгу приходится искать брод, чтобы перейти. В этих ручьях водится щука. По ним из одного озера в другое переплывают гуси с выводками. Тут и уток много, и куликов, и бекасов. Впрочем, бекас — тоже кулик. Летом здесь дичи — раздолье, тут она в безопасности. В этих травянистых зыбунах, где корма много, попадаются и лебеди-кликуны с выводками. В некоторых местах густая сочная травка как будто скошена, вырвана из влажной почвы с корнем. Это кормились гуси и утки, повсюду их помет. По густой траве проложены тропы-лабиринты, по которым птицы ходят от ручья или из озера на кормежку. Повсюду валяются маховые перья гусей и лебедей, в воздухе кружат пушинки.
От места чаевки мы прошли уже изрядно. Стало жарко от скорой ходьбы по мягкой почве. На большом бугре, то есть — на огромной плоской кочке уселись передохнуть и остыть. Здесь много высохшей морошки, которая не опала, так и осталась висеть на кустиках-стебельках. Сочная и переспелая голубика — сладкая и лопается от малейшего прикосновения. Она до того вкусная и сладкая, что насытиться ею невозможно. В сырых мхах и террасах вокруг небольших озер в изобилии крупная шикша и брусника. В эту пору, после заморозков, самое время ее собирать.
Всюду виднеются жидкие кучки медвежьего помета чернильного цвета вперемешку со скорлупками орешков стланика. Такой цвет говорит о том, что звери питаются преимущественно ягодой и орехами.
Идешь по сплошному ковру шикши и брусники — он хрустит под сапогами. И брюки на коленях посинели: когда ешь ягоду, приходится наклоняться, опираясь на колени.
Жарко. Солнце давно перевалило за полдень. Мошка не дает передохнуть. Против солнца плохо видно в бинокль. Весь горизонт блестит и колышется, сливаясь в единое марево. Большие и маленькие озера — в тихой ряби, бесформенными зеркалами расстилаются по обеим сторонам устья реки Хулындя.
У нас в планах нет намерения переходить на левый берег: это слишком далеко и ни к чему. На правом берегу ничуть не меньше озер, а может быть, и больше. Притом Хулындю не везде перейдешь — глубоко. Вода темная, течение тихое и перекатов нет, наверное поэтому и любит щука эту речку.
— Тут, за лесочком, под сопочкой, есть озерко. Хоть и небольшое, но богатое, в нем всегда бывают утки. Оно очень травянистое: одна половина полностью заросла. Вот где уткам раздолье. Стрелять бессмысленно — не достанешь. А со стороны кустов чистая вода. Легко достанем. Наевшись, на чистой половине озера утки отдыхают. Я всегда подхожу к ним от кустов. Мы с дядей Мишей разных уток добывали в этом озере...
Вот лохматая, круглая сопочка, заросшая густыми высокими кустами. Самого озера пока не видно, оно приютилось в котловине, у самой подошвы сопки, и весь его южный берег окружен кустами.
Мы взяли правее, чтобы оглядеть озеро, маскируясь за кустами. Нагнувшись, вошли в заросли. Трава здесь высокая, трудно разглядеть, что делается в воде. А тут еще и кусты мешают. Не выпрямляясь, снимаю рюкзак и накомарник.
— Приготовь ружье и накомарник сними, — шепчу Диме, — а то за кусты зацепишься. Иди за мной, сильно не приподнимайся.
Раздвигая руками траву, пробираемся между кустами. Наконец в их просвете заблестела вода. Не доходя до кромки воды, отклонились чуточку левее, где кустарник и трава реже.
Опустившись на колени, я выставил ружье и подал знак Диме, чтобы поравнялся со мной. У самой воды берег пологий, окаймленный молодыми кустиками ивы. Высокая трава, как и кусты, разрежена, и хорошо просматривается озеро. На ровной глади воды сидят утки. Много, притом — разные. Нас это приятно удивило. Под теплыми и нежными лучами закатного солнца некоторые утки прихорашиваются, приподнимаясь на лапы, похлопывают крыльями, перебирая клювами перья на груди.
Буквально перед нами спокойно дремлет несколько турпанов-самцов. На близком расстоянии хорошо видны желтые клювы птиц. Этих крупных черных уток эвены называют кекавками, то есть свистунами. Они очень спокойные, к ним можно подкрасться поближе. Чуть правее кекавок плещутся чуткие шилохвости. Ну, эти птицы еще те! Охотнику практически невозможно подойти к ним незамеченным. Ближе всех, у самой кромки воды, на узкой темной полосе вздувшегося зыбуна кормится стайка чирков-свистунков. Временами красивое оперение этих маленьких уточек поблескивает на солнце. Тут же между редкой щетиной осоки вертятся, словно желтоватые бумажные лодочки, кулики-плавунчики. Мы, эвены, называем их тектянга-тэматы (кулик плавающий). Плавунчики, как и чирки, тоже кормятся. Птички что-то высматривают и выклевывают на темной поверхности воды. Возможно, ту же мошку, которая серыми клубочками кружится вокруг всего живого. Кулички давно услышали наши с Димой шорохи, а может, даже видят нас, просто не обращают внимания.
До уток близко. На таком расстоянии лучше не стрелять: дробь идет кучно и ложится, как пуля. Можно промазать. Нужно дать уткам отплыть чуть подальше.
— Ты будешь стрелять по шилохвостям, а я по турпанам, — шепчу Диме. — Стреляй дуплетом. Пальнем одновременно, я скажу, когда.
Мы приподнялись на колени. Утки насторожились и стали отплывать к середине озера, оставляя за собой темные полосы на тихой блестящей воде.
— Давай!
Выстрелили одновременно. Пара турпанов осталась на месте, один из них сразу перевернулся вверх брюшком. Дима сбил трех шилохвостей. Много уток сидело в траве, в озере, но мы их не видели, пока они не стали взлетать.
— Пап, и вправду хорошее озеро, а с виду невзрачное. Ну кто бы мог подумать, что тут будет столько уток!
Сын свернул закидушку, с помощью которой доставал уток. Наша закидушка — вовсе не рыболовная снасть. Это небольшая, специально выструганная палка с металлическими шипами, выступающими над поверхностью на два сантиметра. Это не специально сделанные шипы, а просто шляпки прибитых гвоздиков. К этой палке привязан длинный тонкий шнур. Убитая дичь зачастую застревает в траве или в зыбуне недалеко от берега. В этом случае мы и применяем закидушку. Цепляем утку, словно грабельками.
— Я это озеро давно знаю, еще студентом здесь охотился. А уток надо сразу ощипать, пока горячие: остывшая дичь плохо ощипывается, да кишки вытащить. Вечером останется лишь опалить на костре, — говорю я Диме, забирая рюкзак и ружье, чтобы выбраться из кустов.
Расположившись на пышном сухом ягельнике недалеко от озера, начали обрабатывать трофеи. Управились с дичью быстро. Дальше в тундру, где надеялись найти гусей, мы решили не углубляться — солнце уже на закате.
Привязанный около лодки Малыш весело завизжал, обрадованный нашим приходом.
— Отвяжи его, пусть побегает. Сейчас спустим лодку вниз, заведем в основное русло, чтобы около нас стояла, — сказал я Диме, поднимая вверх голенища болотников.
С широкой длинной косы, где мы решили заночевать, прекрасный обзор. Тут, между двумя речками, как-то даже светлее. Сама Туромча просматривается вниз и вверх довольно далеко.
— Дима, потом будешь удочками заниматься, когда дела закончим. До темноты еще далеко, да и рыба перед сумерками отлично клюет. Я пойду рогатулины для натяжки полога вырублю, а ты займись костром, дров натаскай. Уток надо будет опалить, да и на ужин сварим утиный суп.
У края леса, в самом широком месте галечниковой косы, довольно широкая полоса песчаника, которая перерезала всю косу от русла до Бурной речки, на берегу которой мы оставляли лодку, когда ходили в тундру. Так вот на этом песке множество свежих заячьих следов. На краю леса лежит толстый тополь. Внутри он пустой, толстый ствол при падении разломился на несколько кусков. На поломанных сучьях и тонких верхних ветках листва еще зеленая и сочная. С виду дерево крепкое, но корни преждевременно пострадали от гнили. Кора на толстых сырых сучьях и сама вершина тополя обгрызены зайцами, всюду кучки их катышков.
На песке видны и следы двух лосей. Один принадлежит крупному самцу, а второй, помельче, возможно, бычку. Здесь, на окраине леса и кустов, они отдыхали. Лежали долго, трава придавлена тяжелыми телами. Потом лоси снова углубились в лес. Впрочем, возможно, они ушли в тундру, на озера — лакомиться сочными болотными водорослями, где и мошка не так сильно донимает. О том, что оба зверя были самцами, можно догадаться по форме помета, оставленного на лежанках: у самцов-лосей экскременты круглой формы, а у самок — овальной.
Нарубив ровных тальниковых палок, я уже собирался идти к месту нашего будущего костра, как услышал истошный лай собаки. Доносился он из междуречья, правее нашей лодки, прямо из центра косы, где Дима выдергивал из большого залома сухие палки на дрова.
— Пап! Быстрее иди сюда! В заломе выдра, она рычит. Ружье, ружье захвати! — кричал Дима и махал руками.
Я бросил палки у рюкзаков, где лежали наши ружья. Лай Малыша стал глуше, наверное, пес залез под залом. Дима с палкой ходит вокруг высокой кучи наносника.
— Пап, быстрей, она может выскочить. Я видел выдру, она внутри залома. Малыш не может протиснуться за ней.
На ходу заряжаю ружье, хотя и не верю, что в заломе может таиться какой-то зверь. Вдруг из-под нагромождения сухих деревьев, сучьев, пней и всякого рода обломков и палок выскочила темно-коричневая выдра и пружинистыми прыжками помчалась к реке.
Малыш тут же догнал, навалился на зверька. Выдра, громко рыча, ловко вывернулась из-под собаки и, как змея, обвила шею Малыша. Тот по инерции, а может, от силы выдры, вместе с ней с визгом перевернулся через голову, тут же встал на лапы и отскочил в сторону. Но и выдра не растерялась: слетев с шеи собаки, помчалась к воде. Дима ударил ее по спине, сухая палка сломалась. Малыш тут же схватил выдру за шею, но она вновь вывернулась, освободившись от зубов собаки. Обвив шею Малыша большим живым шарфом, снова сбила его с ног. Пес завизжал. Выдра во время схватки, как и Малыш, все время рычала. «Как бы не задушила собаку», — мелькнуло в голове.
Обрубком палки Дима два раза ударил выдру. Малыш опять отскочил в сторону, а зверек тотчас рванулся к воде. Река была уже рядом. Не успела собака в очередной раз схватить зверька, как выдра рывком оттолкнулась от камней и как лыжа пронеслась по мелководью, нырнув затем в стремнину.
Обозленный Малыш, не поняв, куда девалась выдра, побежал вниз по берегу, но никого не обнаружив, примчался к нам. Ухо его кровоточило у основания.
— Пап, а что же ты не стрелял? Надо было стрелять, у меня-то палка сломалась, — тараторил Дима, разгоряченный и взволнованный не меньше Малыша.
— Боялся в Малыша ненароком попасть: они с такой скоростью крутились — не прицелишься. Да и ты рядом. Как тут выстрелишь? А в воде стрелять бессмысленно: она даже смертельно раненная нырнет.
— Все-таки здорово они с Малышом схватились! Вот уж никогда не думал, что выдра такая сильная и свирепая, и рычит страшно, — удивлялся сын.
— Мне тоже не приходилось такого видеть. Был на Омолоне случай, когда две собаки не могли сладить с крупным самцом росомахи. Тогда у меня был карабин, и я тоже не смог выстрелить: боялся попасть в собак. Пока шла борьба, росомаха, все время обороняясь, дотянула до огромных валунов размером с палатку, нырнула под камни. А там, под камнями, она — хозяин. Эта выдра тоже крупная, очевидно, зрелый самец.
— Ладно, ушла так ушла. Что бы мы с ней делали, если бы убили? Хлопот по горло. Может, в капкан кому-нибудь попадется зимой. Сегодня будет заморозок: видишь, небо какое чистое и ветерок северный. Полог поставим на горячих камнях.
На ужин сварили утиный вермишелевый суп. Он получился жирный и очень вкусный.
— Пап, пока ты будешь обжигать камни под палатку, я на веслах перееду на ту сторону: там рыба хорошо плещется, наверное, хариус.
— Долго не уди, а то темнеть начинает. Малыша не отпускай и ружье возьми. Я пока обжиг сделаю, сырых веток и травы на подстилку принесу. Как вернешься, полог поставим.
Я взял из костра пару толстых горящих палок, положил на крупные камни, разжег большой костер. Принес еще сухих дров и разложил так, чтобы площадь костра была большой, под весь полог.
Когда костер разгорелся, я нарубил сырого ивняка, нарезал ножом сочной, еще не успевшей высохнуть высокой травы. Все это мы уложим на горячие камни, поверх постелем брезент, и будет нас греть всю ночь, как большая печь. Я всегда так делаю, когда ночую в сильные заморозки. Были бы дрова, а сырой кустарник всегда найдется, чтобы на горячие камни положить.
На том берегу послышались два выстрела. «Уток стреляет... Откидаю костер и пойду крикну», — подумал я.
Все горящие концы палок я перенес в костер, где варили еду, сгреб в кучу горящие головешки и придавил плоскими камнями, чтобы быстрее потухли. Взял ружье и пошел на речку. Вижу, Дима идет по той стороне к лодке. В обеих руках ноша, а впереди бежит Малыш.
— В кого стрелял? — спросил я у Димы.
— Пару крохалей сбил. Летели низко над водой, не разобрался в сумерках, что за утки. Три так и ушли вниз, а этих Малыш достал. Знал бы, что крохали, не стал бы стрелять, — говорит Дима, доставая из лодки свой улов.
— Ну убил так убил, не выбрасывать же! Их надо добывать весной, по прилету. Они сейчас рыбой попахивают. Лучше уж рыбу сварить.
— Кстати, я трех хариусов поймал и двух мальмин. Одна большая, думал, кижуч клюет. Оказалась мальма.
Убрав костер, на горячие камни быстро настелили ветки, на них сено, сверху раскинули тонкий брезент, в который заворачиваем наши шмотки. Поставили четыре ножки, в каждой по три палки, скрестив за роготулины, и у основания придавили камнями. В пологе четыре угла, и в каждом по длинному шнуру, натянутому на ножки. Получилась маленькая палаточка. Управились быстро. Годами выработанная привычка помогает даже в мелких делах.
Скинув сапоги, я заполз в полог. Дима подал мне несколько камней — края полога изнутри придавить, затем спальники и остальные вещи.
— Пап, ружья возьми, я проверил — они не заряжены.
Закончив с постелью, я выбрался из полога. Уже окончательно стемнело. На западном небосклоне, над самым горизонтом, угадывалась тонкая полоска угасающего заката.
— Подбрось в костер дров и подогрей чай, — говорю Диме. — Печенье с маслом достань. Попьем перед сном. А я пока желудки у крохалей вырежу, а то протухнут: у них там все непереваренной рыбой забито. У этих уток желудок надо сразу удалять.
Попив чаю, привязали собаку к бревну, притащенному от залома, и по очереди забрались в полог.
— В каком-то рюкзаке, в кармашке, есть обломки свечей. Посмотри-ка, — попросил я Диму.
— Да, нашел.
Я взял у Димы горящую свечу.
— Ты пока укладывайся, а я буду светить. А потом я буду ложиться. Я фонарик в бардачке лодки забыл, да и батарейки, наверное, сели.
— Пап, вот здорово! Как в палатке с печкой: тепло и такой аромат, будто летом в жаркую погоду в зеленой траве спим.
— Ладно, спи, завтра рано вставать. По прохладцу на озера пойдем, может, гусей увидим. В тундре тоже нужно уметь ночевать — хоть зимой, хоть летом.
— Да, пап, как в тундре хорошо. Особенно осенью и весной, — отвечает Дима уже в полудреме.
Через несколько мгновений он уже спит, посапывает. Умаялся за целый день-то. Незаметно заснул и я.
В середине ночи злобно залаял Малыш. Наверное, медведь набрел. Дима тоже проснулся.
— Папа, Малыш лает. Ружье заряжать?
— Не надо, — нащупываю ружье с патронташем.
— Пап, ты жаканами заряди: вдруг медведь.
Малыш по-прежнему громко лает. Я выполз наружу в одном трико и босиком. Ночная прохлада вмиг согнала сонное оцепенение. Зарядил дробью оба ствола и подошел к собаке. Продолжая лаять, пес оглянулся на меня и повернул морду в сторону речки, на берегу которой мы вчера пили чай, когда Дима нашел ложку.
— Дима, я выстрелю в воздух, не пугайся.
Направив стволы ружья вверх, я выстрелил в сторону речки. В ночной тишине раскатистое эхо разнеслось по ближнему лесу. Напуганные выстрелом, взлетели и закричали чайки, спавшие внизу на косе. В стороне нашей лодки звонко крикнул и тотчас умолк кулик. Малыш успокоился и, зевнув, улегся на подстеленную вчера солому.
Ночь стояла тихая, звездная и по-осеннему прохладная. Ноги на холодных камнях замерзли. А в пологе тепло и уютно, лесной аромат.
— Пап, на кого он лаял?
— Да лось, наверное, бродит.
Когда я окончательно проснулся, в пологе было уже светло. Глянул на часы — начало шестого. Вылив воду из большого старого котелка, направился к лодке, чтобы почистить рыбу: надо сварить, иначе она завянет и пропадет.
Сполоснув котелок, набрал свежей воды и начал чистить рыбу, нанизанную за жабры на упругую тонкую иву, выдергивая ее по одной из связки. Рыба жирная, особенно хариусы, все желудочки покрыты жиром. Такие желудки, поджаренные на костре, очень вкусны. И сейчас я их не выбрасываю, а, распоров, выполаскиваю содержимое и тоже кидаю в кастрюлю.
Слышу какой-то шорох. Звонкий, жесткий шум. Оглядываюсь: на той стороне реки, выше меня, к воде идет лосиха с сохатенком, поотставшим от матери. Лосиха забрела в воду и, повернув горбоносую голову, стала смотреть на теленка, очевидно, поджидая его. Сохатенок, войдя в реку, опустил голову: видимо, пил. Все это время мать ждала его, осматривая местность. Я чувствовал ее пристальный взгляд на себе. Лосиха не могла не видеть меня и лодку, но никак не проявляла тревогу. Однако через какое-то время, еще раз глянув в мою сторону, лоси быстро побрели по плесу на травянистый берег и тотчас же скрылись в лесу.
Я оглянулся в сторону полога: малыш волок бревно в мою сторону. Я не стал его отпускать: погонится за лосями, потом жди его! Сварив уху и подогрев суп, разбудил Диму. День обещал быть солнечным и ясным. И ни малейшего ветерка. Это уже хуже: благодать для мошки. Эта «живность» до первого снега будет порхать. На заморозки ей начхать.
— Пап, а ты давно встал? Я как уснул ночью, так больше и не просыпался. Спал как дома. Внутри полога и сейчас теплынь, камни и ветки еще теплые.
Рассказал ему о лосях. Сын пожалел, что я не разбудил его раньше, а то бы он тоже увидел лосей.
— Откуда я мог знать, что они выйдут к реке. Хотел крикнуть, да побоялся, что Малыш залает и они убегут.
Покончив с завтраком, мы собрали рюкзаки и пошли на озера. Малыш, сидевший всю ночь на привязи, носился сломя голову. На выходе в тундру он поднял выводок куропаток. А чуть дальше, около ручья, взлетела стая дальневосточных кроншнепов. Эти длинноклювые кулики — самые крупные, перед отлетом, как и гуси, кормятся ягодой. Но сейчас не до них. Надо гусей поискать, пока не улетели в теплые края. Гусь-гуменник, жирующий на переспелой сочной голубике, сейчас в силе: очень жирный — весеннему перелетному не чета.
Идти легко. Еще держится утренняя прохлада. Багряно-красная тундра дышит таинственным покоем. Пожелтевший убор лиственниц еще не начал осыпаться. Незаметно и быстро дошли до «вчерашнего» озера.
Сняв ружья и рюкзаки, сели отдохнуть. Перья, которые мы вчера выщипывали, разбросаны, желудков утиных уже нет: видать, лиса подобрала или пернатый хищник полакомился. Отдохнув и поостыв, двинулись дальше по берегу того же большого ручья с множеством извилистых рукавов и глубоких бухточек, которые расходятся и за очередным поворотом вновь соединяются в единое русло. Малыш бежал впереди и уже несколько раз поднимал уток.
Вот и первое большое озеро. В длину — с километр, в ширину — метров четыреста. Из него вытекает речка, по берегу которой мы шли. По всей блестящей озерной глади спокойно плавают стаи уток. Озеро раскинулось в большой котловине, с обеих сторон прижато буграми, которые тянутся с ближних сопок. В озеро впадают два ручья, берущие исток от подножий ближней каменистой горы. На берегу озера, откуда вытекает речка, высится большой травянистый бугор, на вершине которого растут три хилые молодые лиственницы.
Рядом с озером, чуть в стороне, как вздутые волдыри, громоздятся участки земли, от которых в разные стороны тянутся зияющие зловещие трещины. В них видны прозрачные стены льда. Эти бугры-волдыри подняты линзами векового глубинного льда. И трещины тоже образовались при гигантской силе давления льда из-под земли.
Берег озера песчаный, мелководный. Такие места любят гуси. И обзор у них здесь хороший. Это место, как и озеро, мне знакомо: в разные годы приходилось тут охотиться.
Поднявшись на бугор, где растут три чахлые лиственницы высотой не больше двух метров, мы сбросили рюкзаки и сели отдыхать. Здесь, на макушке, трава высокая, есть ямки, в которых можно сидеть. Если не шевелиться, летящие гуси не заметят. Рюкзаки от птичьих острых глаз мы тщательно укрыли травой.
— Пап, Малыша надо привязать.
— Пусть побегает, гуси собак не боятся. Даже тяготеют к ним. Проявляют агрессию, но, похоже, принимают за «своих», вольных зверей. Часто бывает, делают круги над собакой, снижаясь при этом, особенно если собака белой или серой масти, а Малыш вон какой темно-серый.
— Мы посидим пока тут, отдохнем. Обедать пойдем на другой конец озера: там старый горелый стланик, дров много. Рано еще, гусь на кормежке. По берегам озера, на буграх и в ложбинах сейчас много голубики, и гуси кормятся. Пространство большое, мы можем их просто не видеть, пока не взлетят, — объясняю я Диме. — Видишь, за тем концом озера маленький невысокий перевальчик между сопочками. За перевальчиком большая впадина. Там два других больших озера, меж ними узкий красивый перешеек. Там тоже бывают гуси. Если тут не получится, после обеда пойдем туда. Из тех озер тоже вытекает речка, она впадает в Наумку. В те озера весной поднимается на нерест хариус. А в озере рядом хариуса нет, зато щуки полно. Через этот перевальчик весной летят гуси и осенью бывает — перелетают от тех озер сюда.
Я перематывал портянку, а Дима рассматривал в бинокль окрестности.
— Пап, тихо! Гуси кричат! — он схватил ружье и, пригнувшись шепчет: — Справа, со стороны бугра летят. Не шевелись: низко летят, прямо в нашу сторону.
Малыш, шаставший по берегу озера, услышав крики гусей, помчался к нам, чем привлек внимание пернатых и спровоцировал интерес, а может быть, и агрессию стаи. Птицы с гвалтом спикировали прямо на нас. В следующий миг мы оба выстрелили дуплетом. Один гусь гулко шлепнулся около Димы, второй упал у подножия нашего бугра, третий, отвернув от стаи, упал в кочкарник на том берегу ручья. Стая круто развернулась и, набирая высоту, полетела в сторону водораздела озер и скрылась за перевальчиком, о котором я только что говорил Диме.
Взбалмошный и возбужденный Малыш с лаем помчался за тем гусем, который упал за речкой.
— Сходи за ним, Дима, а то порвет. Прикрикни на пса.
А сам я спустился с бугра за вторым гусем.
Пока Дима переходил речку, Малыш нашел гуся.
— Малыш! Ча-а-а! — крикнул Дима и погрозил собаке посохом.
Когда мы стреляли, с небольшого травянистого озера на том берегу поднялась еще одна стая. И тоже полетела за большой стаей за бугор. Гуси, поднявшиеся с сухого озера, сидели в яме. Поэтому мы из бинокля их не видели.
— Я почему-то был уверен, что будет удача. Надежда такая была. И Малыш помог, не сплоховал. Он самый настоящий несыч (везучий, удачливый), — восторгался Дима.
Гуси были тяжелые. Дима выдернул несколько перьев на груди одного из трофеев, и там все было бело от жира. Клювы и лапы гусей выкрасились битой голубикой.
— Надо их ощипать. Остынут — сало будет вырываться вместе с перьями, — напомнил я Диме.
— Жаль, поблизости дров нет. А то здесь бы и чаю попили, и гусей опалили.
— Ничего, целых полдня впереди. Сейчас ощиплем и пойдем на угол озера, к стланику.
Когда шли к месту чаевки, от берега отплывали и отплывали утки, да так близко! Но нам уже было не до них.
Пока я обрабатывал гусей, Дима вскипятил чай, разогрел банку тушенки, да и отварная рыба была. Поев и попив чаю, накормили собаку. Гуси отличные — весь желудок в жиру. Держу их над костром — жир течет в костер и шипит.
— Трех гусей мне тяжеловато будет нести. Одного тебе в рюкзак засунем.
— Хорошо, пап, о чем разговор!
На обратном пути к стоянке несколько раз отдыхали. С нашего озера, где вчера мы стреляли уток, спугнули еще несколько птиц. Придя к пологу, попили чаю и стали собираться. Загрузив вещи, походили еще у нашего гостеприимного и теплого очага и отплыли домой.