Юрий ДУНСКИЙ

Раньше было лучше

Записки бывалого путешественника


Про мух

По дороге, заросшей травой и мелким тальником, подъехали мы с Борисом Константиновичем Машковым и Игорем Гулем к красивым отвесным скалам, под которыми протекала быстрая горная речушка. Затаборились. Пока Борис Константинович настраивал фотоаппараты с разными штативами и ждал красивого освещения для фотографирования, Игорь взял удочку и поймал несколько хариусов. Небольших. Сказал, что хариус еще не поднялся, и пошел вниз по речке. Мы отсняли скалы и летучую мышь, которую я взял с собой из дома. По справочнику она была малой вечерницей, жила у нас в квартире всю зиму и, наконец, после недолгого позирования обрела свой новый дом в скалах. Скоро и Игорь вернулся с ленками и харюзами. Именно так называют местные крупных хариусов, или у них это могут быть харитоны, если хариусы очень большие и черные с цветами побежалости.
Это были первые в моей жизни ленки и хариусы, которых я увидел и попробовал в жареном виде.
А Машков раньше, где-то у них под Москвой, ловил хариусов крупнее этих, и «они были вкуснее».
— И вообще, — сказал он, — раньше летит муха, так это муха! Во! С кулак. А сейчас что? Смотреть не на что...
Возвращаясь обратно, встретили зайца. Его фотографию, фото летучей мыши и тех самых скал можно увидеть в фотоальбоме «Амур», а первые харюза с ленками остались у черных скал в бегущей по камням речке под названием Харпи.


Хваленый альбом

Однажды в 1982 году были мы с Борисом Константиновичем в очередном походе по Амуру. В селе Богородском пришлось тормознуться на две недели. И не потому, что было много красивых сюжетов для фотоальбома «Амур», а просто потому, что не переставая шел дождь. Те две недели Машков назвал «Богородским лежанием». Мы лежали на кроватях в местной гостинице и ждали... погоды. Выходили из гостиницы в столовую, в аптеку и, однажды, в книжный магазин. Машков выбрал для себя альбом «Лев Толстой. Искусство, время». По дороге в гостиницу мы зашли в пекарню и купили булку горячего еще хлеба. Лежа на кровати, я листал Толстого с его искусством и жевал горячий хлеб, по поводу чего Машков мне сделал разъяснение, дескать, если булку горячего съесть, то можно и концы отдать. Половину я все-таки оприходовал, мог бы и всю булку, но стал задыхаться и с большим трудом вышел из этого состояния. Когда мне стало совсем хорошо, я похвалил альбом, просто так, без каких-нибудь намеков, да он мне и не нужен был даже, но Машков тут же подписал его мне на добрую память о «Богородском лежании».
Альбом и сейчас стоит в нашем книжном шкафу. Богородское мне почему-то хочется назвать Вифлеемским, Бориса Константиновича — Борисом Постояновичем, а много горячего хлеба есть вредно.


Интересные случаи поимки рыбы

Шли мы с рыбными инспекторами по Амуру на «Ярославце» в поисках красивых пейзажей для фотоальбома. Останавливались для съемки в местах, приглядных Борису Константиновичу Машкову. И, если не нужно было помогать ему нести тяжелую фотоаппаратуру самодельного производства, я брал спиннинг или удочку и обследовал безлюдные заливы и проточки.
На одной такой стоянке я решил проверить небольшую заливуху. Спиннинг, леска ноль шесть, свинцовое грузило, вылитое в десертной ложке, за ним — блесна. Вода чистая.
После нескольких пустых забросов метрах в пяти от берега хапнула хорошая щука. Схватила так, что спиннинг дугой, а она ни с места. Я поднатужился, а она как откроет пасть, башкой как тряханет — и грузило с блесной пулей из воды и прямо мне в солнечное сплетение! Это может понять только тот, кого били бутсом по нежным местам. Пришлось полежать некоторое время в кочках, прежде чем идти дальше обследовать залив. Щуки хапали и потом тоже, но я их по-японски отпускал, так как на катере были запасы всяких видов рыб.
Толстолобики в морозилке оказались после того, как мы попросили их для съемки. На выходе из одного длинного залива поставили сеть от одного берега до другого, спустили с катера казанку под мотором, заехали в тупик залива и челноком на небольшой скорости стали прогонять на выход. Впервые я видел пляску рыб. Они запрыгивали в лодку, перепрыгивали сети, выбрасывались на берег. Удалось сделать несколько снимков летящих по воздуху максунов, а одна здоровенная рыбина с ходу пробила сетку-трехстенку, сделав двухметровую дыру. Потом инспекторы нам сказали, что это, наверное, был желтощек.
На одной из песчаных кос увидели мы горы обрезанных браконьерами осетринных колючек. Попросили для съемки осетров. Инспекторы-матросы поймали их легко. Сфотали мы их в аквариуме и в натюрмортах. А они же засыпают, выбрасывать грех, так появились в морозилке осетры и черная икра.
Очередь дошла до калуги, причем для хорошего альбомного кадра нам нужен был хороший экземпляр, никак не меньше сотни кэгэ. Вот тут инспекторы и облажались, доказали, что хорошо они могут только отбирать. Сколько мы с ними по тоням ни плавились, все без толку, думали, что в этом месте калуги нет. Калужья тонь была рядом с Циммермановкой, и местные рыбаки посоветовали попросить местных браконьеров, они, мол, поймают. Браконьеров искать долго не пришлось, но они сначала очень засомневались, что за поимку калуги им ничего не будет, однако, после некоторых аргументов, согласились помочь. С ними отснять весь процесс поимки поехал Геннадий Ефремович Росляков (Машков почему-то обзывал его Геннадием Ефимовичем). Я не поверил, что поймают, да еще такого, чтоб больше центнера, хоть в книгах и писали о полуторатонных экземплярах, и не поехал с ними.
А зря. Через два часа привязанную под бортом калугу прибуксировали к берегу. И, как потом оказалось, она весила не сто, а двести пятьдесят килограммов. Росляков рассказал про весь процесс поимки, о том, как стреляли ей в голову из пистолета шесть раз, чтобы она немного успокоилась и не потопила катер «Амур». Потом мы фотографировали ее в прибрежной полосе. Башка на берегу, а остальное — в воде. Рядом стояли инспекторы и часто спрашивали, мол, ну что все? Всего пятнадцать минут мы составляли из калуги композиции, и аж десять минут они ее разделывали, клали в мешки и носили в холодильник.
Так у нас образовались рыбные запасы, которые с нетерпением ждали в Хабаровске.
Потом у меня было много интересных случаев, связанных с щуками и другими рыбами. И не только у меня, и не только с рыбами...


Про гречневую кашу

Чтобы Машкову не выбираться из Москвы специально на съемку ледохода, пару-тройку кадров должен был сделать я. Снимать или писать ледоход с Амурского утеса может каждый, но что это за художник, который пишет не прочувствовав. Так и я, с друзьями — художником и писателем, подошел к этому с расстановкой. Одному нужно было писать, другому снимать, а третьему рыбачить.
В двадцатых числах апреля начинается вскрытие Амура в районе Хабаровска. Сначала протягивает Уссури. Она продвигает Амур на расстояние тридцать—пятьдесят километров ниже города, но за поворотом, выше по течению (это видно с Амурского утеса), Амур стоит. Амурский лед создает плотины, которые держатся, пока вода не поднимется и не сорвет их, очищая Амур еще на несколько десятков километров.
Годом раньше мы в том же составе довольно удачно сплавились от Хабаровска до Дарги по чистой воде. Амур был чист до Елабуги еще до открытия навигации. Речные трамвайчики не ходили, и мы рыбачили совершенно одни на всем левом берегу от Талги до Дарги.
Это было время, когда мы с Егором работали в издательстве и когда у нас была думка сделать “Золотую удочку”, проиллюстрировав рыбацкие рассказы Петра Комарова рисунками и слайдами. В то путешествие мы отсняли более тридцати видов рыб: и в аквариуме, который брали с собой, и в натюрмортах, на куканах, в жареном, пареном и копченом видах. Гирлянды верхоглядов висели на перемете из двадцати девяти крючков, который проверялся каждые два часа и стоял у нас всего один день, так как заготавливать больше рыбы было нельзя. Но это отдельный рассказ, потому как там было много всякого интересного, и не связанного с ледоходом…
Чтобы застать ледоход, я уговорил художника Гешу и писателя Егора отправиться в такую же экспедицию, но только раньше обычного на несколько дней. Уговаривал ли я своего «двортерьера» Филимона, я не помню, дневников в то время я еще не вел.
Напротив утеса был редкий ледоход. Выше за поворотом Амур стоял. На какое расстояние вниз по реке можно было спуститься, никто не знал, но что может остановить истосковавшихся за зиму любителей, затарившихся красками, слайдовской пленкой, разными приспособлениями — от отверточек для раскручивания объективов и синей изоленты до всяких снастей, придуманных, но еще не испытанных, которые могут пригодиться, а могут и не пригодиться.
Двадцать первого апреля 1982 года пригородным поездом мы переехали по мосту через Амур, вытащились в Тельмане и перенесли вещи на берег. И тут началось...
Первый намек на то, чтобы мы вернулись домой, был у нас перед глазами — ниже моста Амур стоял. Но что может остановить издателей, писателей, художников, у которых все было... Решили накачать лодки, сплыть к устью Тунгусски и ждать очищения реки, чтобы продолжить сплав к заветной Дарге. Приготовились качать лодки, и оказалось… мой друг писатель Егор Григорьевич свою лодку оставил в вагоне поезда Хабаровск—Ин. Пока то да се, он вернулся в Хабаровск, подъехал на другом поезде на станцию, а там наш поезд стоит. Егор в вагон — и там лежит его лодка на верхней полке. Егор этим же, инским шестнадцатичасовым, назад, к нам.
Пока Егор ездил, мы накачали одну лодку, сгрузили в нее все шмотки и полусплавом — я в лодке, а Геша с Филей пехом по берегу — до устья Тунгусски. Когда ставили табор и перетаскивали вещи на берег повыше от воды, у меня еще на шее болталась широкая японская камера, но где-то в кустах отстегнулся объектив, и все — главная цель нашего предприятия стала невыполнимой. Искали больше двух часов, и только когда появился Игорь Григорьевич с лодкой, целой и невредимой «Уфимкой», когда сели и все это перекурили, перестали искать (бог с ней, с главной целью, есть еще «пописать-порыбачить»), объектив сразу же нашелся на самом видном месте, под кочкой.
Костерок, запах тальника, сумеречный весенний ледоход и мерцающий на горизонте город… Во сне приходит слово “ВЕРЮ” и слышится шум ледяных глыб, распадающихся на звенящие хрустальные льдинки.
Утром обнаружили, что вода подходила вплотную к палатке, а потом ушла на прежнее место. Это потому, что ниже по течению образовался затор и уровень воды поднялся за какой-нибудь час на полтора метра. Плотину сорвало, и открылся простор для продолжения нашего сплава. Свернули табор, отчалили на двух лодках. Егор не успел пройти и пяти метров, как лодка была пропорота случайной льдиной. Пока клеили, созрел план. В тальниках нашли большую деревянную лодку, ее пригнала большая вода, сделали четыре уключины, загрузились, взяли одну резинку на буксир, на случай аварии, и — на середину Амура.
Двадцать второе апреля — день рождения Ленина, коммунистический субботник. Солнце светит, середина Амура, редкий ледоход. Сидим в деревяшке, грести не надо — несет. Красота, что мы сплавляемся, и красота — вокруг.
Спустились до Второго Воронежа, напротив Третьего — сплошной лед. В четыре весла стали грести к Зеленому острову, минут через десять поняли, что нас прибьет к затору и что к острову мы почти не приблизились. Амур в этом месте делает поворот, поэтому течением нас все время сваливало вправо. В это же самое время из-под железнодорожного моста показалась сплошная полоса льда. Даванул Амур — редкий ледоход превратился в сплошной, и постепенно нас затерло. Мы пристроились к большому ледяному полю. Когда приперло сильно и льдинами раздавило корму нашей деревяшки, пришлось ее вытащить на большое поле. Какое-то время сплавлялись вместе со льдом, но вскоре оказались в самом заторе и остановились. Сплошная масса стала напирать на затор, льдины наезжали друг на друга, как огромные бегемоты, становились вертикально и ломались под собственным весом. Наше большое ледяное поле уменьшалось, как шагреневая кожа. Двумя глыбами сжало и раздавило корму лодки. Мы выскочили на льдину и вытянули лодку на самую ее середину.
Геша предложил бежать по льдинам в сторону Третьего Воронежа, Егор, наоборот, к Зеленому острову. Вдруг грохот стих и стал слышен только шелест маленьких льдинок.
За это время: накачали лодки, запалили резиновую сидушку, пролетел АН-2, махнул нам крылом, мол, понял, подсчитали во сколько обойдется нам вертолет, как поднимать по лестнице Филимона и ... стали ждать, пока ОН не тронется.
Вывалили из рюкзаков на льдину все... Отверточка масенькая и синяя изолента на белом-белом льду. Мой рюкзак был самый новый и дорогой (пятьдесят рэ), со станком, использовался в первый раз — жаба задавила меня, поэтому сбросали в него то, что в этот момент считали нужным, а в такие моменты многого не нужно — курево, хлеб и...
Побежали. Пошли в сторону Зеленого острова. Ледоход сплошной. Нужно было перебежать с движущейся полосы льда на стоящую, притертую к берегу. У Геши рюкзак, перевернутый вверх ногами, у нас с Егором по лодке, Филимон — сам по себе.
С льдины на льдину перепрыгивать или переходить было очень просто, потому как состояние было шоковое — ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ ТАКОЕ! И выливать воду из сапог — мужики сказали мне уже на берегу: оказывается, я провалился между льдин, выпрыгнул, как поплавок, и даже не заметил этого.
Больно было видеть льдину и нашу лодку на ней со шмотками, которые мы готовили всю зиму, когда Амур опять стал, но, к счастью, тронулся ОН очень быстро, и мы (здесь главное: УЖЕ БЕЗ СОЖАЛЕНИЯ) проводили наши: транзистор егоровский, отцовский, спиннинги — все, шубы и много всего хорошего, чего на одну зарплату в сто пятьдесят рублей, по тем временам, было не купить.
День был солнечный. Комары (откуда они взялись?) на берегу атаковали нас с лета, и когда лодку спасти было уже невозможно, мы пошли искать пристанища. Быстро нашли землянку. Ура!.. По прошествии некоторого времени еще одну — на целый взвод зимних рыбаков. Посередине жилища висело два мешка с гречкой и супами. Советскими, по тридцать три, двадцать девять и двадцать восемь копеек супами. А гречка в 1983 году была страшным дефицитом. Только в армии ею и можно было наесться. В то время в армию не хотелось. Почему-то Филу сейчас тоже не хочется.
Два дня и две ночи шел Амур. Все это время мы отжирались, а как только сплошной ледоход кончился, перетащили лодки вверх по Зеленому и на Третий Воронеж.
Домой вернулись раньше назначенного времени. Я с лодкой, Егор с лодкой, а Геша — фуфайку из землянки прихватил. Не потому, что не знал, что из землянки ничего нельзя прихватывать, а потому, что шуба его дорогая уплыла, а 24 апреля это не 22 апреля — снег... У нас с Егором-то все нормально закончилось, а Геша домой пришел — ему на обед гречневая каша. Не вру! Ей-богу!


Двадцать лет спустя
(Катушке Мунарес)

В путешествие за красивыми снимками для фотоальбома я взял с собой Филимона. Лена была на последнем месяце беременности и ухаживать за нашим двортерьером ей было в тягость, хотя он и сам мог дожидаться лифта и с кем-нибудь из соседей доезжать до нашего восьмого. Он, бывало, один гулял по двору и даже катался с нашим знакомым на машине, а потом всегда возвращался домой. В общем, я его все-таки взял.
Это была первая съемка Бориса Константиновича Машкова, которой он должен был убить провинциальных издателей как фотохудожник, «входящий в десятку лучших в мире» (его слова). Он называл себя грустным лириком, так как ему нужны были «красивые состояния природы», как то: грозы, радуги, туманы и прочая красота чудесная, как потом говорила маленькая Катя, которая во время нашего похода еще не родилась. Но, как назло, день начинался по одному и тому же сценарию: восход на чистом небосклоне, никакого тумана, целый день ни облачка и вечерний закат, похожий на восход, только с другой стороны. По бортам нашего катера виднелась береговая линия без «состояния природы», не имеющая никакой эстетической привлекательности. Машков был в растерянности и очень раздражителен. Отвлекали его от этого немногие моменты на стоянках и конечно Филимон. Филя был первый фотомодель: «Филя играется с оводом, опалившим крылья о раскаленную палубу», «Филя и Росляков, разморенные солнцем спят на палубе», «Филя, крутящий башкой, когда его спрашивают, хочет ли он работать на колбасной фабрике», «Филя и ...».
На одной из стоянок Борис Константинович сделал на берегу парную. На фотоштатив набросил прорезиненную серебряную ткань с дыркой для головы, под ней ведро с горячей водой и — это все. После бани это сооружение осталось на всю ночь. На другой день во время сборов обнаружили под баней большого черного полоза Шренка. То ли он на ночь заполз в тепло, то ли днем скрылся от жары. Большой знаток пресмыкающихся Борис Константинович поймал его и окунул на некоторое время в холодный ручей, впадающий в реку рядом с табором, для того, чтобы затормозить активность змея, так как они, змеи, хладнокровные. Потом обвил полоза вокруг коряги, и мы стали снимать его во всех ракурсах. Филя был рядом и настороженно следил за всем этим. Солнце припекало, полоз по мере согревания становился активным и реагировал на наши движения поворотами головы и шипением. Машков решил завершить съемку портретом. Поставил на свой «Пентакон» кольца для макросъемки и стал искать композицию на расстоянии тридцать–сорок сантиметров от объекта. Филя тоже подошел ближе и с любопытством стал наблюдать. Змей на него среагировал, так как Филя — это большое белое пятно, он стал шипеть и на Филю целиться, и вдруг, неожиданно, повернул голову на девяносто градусов и хапнул… Машкова за руку! Кровищи было, будто собака укусила, только ранки от зубов были четыре сверху и две снизу. Гнойники в этих местах не проходили две недели — змей занес инфекцию. Так что, есть фото «Филя и змей» и много других, где Филя — главный персонаж.
Наша первая экспедиция по Амуру завершилась 16 июня, за все время съемок так ни разу и не было «красивого состояния». А 17 июня родилась Катушка и пошли дожди, туманы и прочие «красивые состояния».
Сюжеты с Филимоном были и после экспедиции, но снимал их уже не Машков, а я. И не со змеями, а с нашей Катушкой, которой исполнилось сегодня двадцать лет, с чем ее и поздравляет ее Папашка!!!!!!


Все только начиналось

Борис Константинович Машков остался весьма неудовлетворен первой экспедицией по Амуру за «туманами и запахами» для фотоальбома. Виноваты были погода и аборигены, то есть Росляков и я. Я-то не совсем, поскольку должен был сопровождать великого фотографа в качестве пронести тяжелую самодельную фотоаппаратуру, сделанную специально для восьми выкидных разворотов, если это было нужно, и проносил, а вот Геннадий Ефремович Росляков как орнитолог и знаток флоры, фауны и красивых мест Хабаровского края должен был все это показать — и показал не все. Но что делать?
Предпоследний день первой вылазки — по традиции нужно было подвести итоги и завершить экспедицию фуршетом. А, нужно сказать, в это время (шел 1981 год) со спиртным было очень не просто, хотя виноградники еще и не вырубили, поэтому специально для этого случая Ефремыч хранил несколько бутылок водки. Во время похода Г. Е. тоже иногда выдавал по пятьдесят граммов.
Последний табор мы обосновали на стационаре института микробиологии, где работал Росляков, на Новой Уссуре (левый берег Амура, напротив Найхина). Он расположился на высоком месте на острове Листвянный, недалеко от цапельника, где нам посчастливилось в предпоследний день сделать интересную съемку из жизни пернатых. Обоснование табора заключалось в том, что мы поставили в стороне от головного предприятия палатку для Машкова, так как с нами в одном доме он спать не желал. Вечером соорудили стол прямо на берегу Амура, хозяева стационара Коля Ефимов и еще кто-то завалили его амурскими яствами: копченостями, соленостями и свежестями. Росляков выставил то, что у него было, с надеждой разговорить Машкова после выпитой рюмки. На Машкова он тоже был обижен, так как считал, что его незаслуженно опускают ниже кандидатского минимума. Налил по первой, всем по пятьдесят — Машкову полный граненый стакан. Выпили за завершение первой пробной. Закусили, поговорили о чем-то. Машков молчит. Ефремович наливает по второй. Всем по пятьдесят, а Машкову — полный граненый. Выпили. Закусили. Поговорили между собой. Машков молчит. По третьей. Машкову — опять полный. Выпили. Закусили. Захорошело. Тут Борис Константинович и говорит:
— А теперь, Гена, я пошел спать.
И ушел в свою палатку.
Долго мы еще сидели за столом на самом берегу Амура. Был там и Игорь Григорьевич Литвиненко, песни пели, помню, а что еще было, не помню, так как дневников в то время еще не вел и был счастлив, потому что это была только первая экспедиция и все только начиналось.


Остров с зайцами и коршун Филя

Со стационара на Новой Уссури возвращались мы на «Прогрессе». Решили подняться вверх по Амуру до Малышево, а оттуда автобусом в Хабаровск, тем более что в Малышево вотчина Рослякова. Он когда-то работал учителем в местной школе, а будучи специалистом института микробиологии и эпидемиологии сделал летний стационар на берегу Афонькиного залива, что за дамбой.
В 1981 году 16 июня вода в Амуре была небольшая. Кругом — косы. Все топляки и корчи обсохли и на песчаных барханах представлялись монументальными композициями. По ходу мы несколько раз причаливали к берегу, чтобы сделать кадр или размять ноги. Практически на всех косах гнездились крачки. Птенцы до того сливались по цвету с окружением, что можно было нечаянно на них наступить.
На одном из островов на траверзе Сарапульского остановились попить чаю. Пока вода закипала, я с Филимоном пошел осмотреть остров. Он был заросший тальником, и по самой середине тянулась дубово-осиновая релка. Когда шли по тальникам, Филя взял свежий заячий след и, уткнувшись в него, рванул, не отрывая от земли носа и не глядя вперед. Коля Ефимов раньше брал Фильку с собой на охоту, после чего он сказал мне, что Филимон — собака-примитив, что у него есть только нижнее чутье. В этом я убедился сам, когда увидел убегающего от пса зайца. Расстояние между ними было не более тридцати метров, но Филимон бежал за зайцем не поднимая головы и не останавливаясь, пока я не прекращал преследования своим криком. Так повторялось несколько раз. Зайцев на острове было много, одновременно я видел двух-трех.
В изголовье релки, на осине или тополе, было большое гнездо. Ветки ниже гнезда располагались очень удобно для того, чтобы я смог залезть, посмотреть что там, а если интересно, то и сфотографировать. Я так и сделал. И сфотографировал пару умильных пушистых птенцов какого-то хищника. Пришел к костру и рассказал все что видел. Геннадий Ефремович сразу сказал, что это птенцы коршуна, он видел родителей, которых мы с Филимоном шуганули, подходя к гнезду. Машков проявил к этому интерес, захотел снять птенца на отшлифованной водой, песком и солнцем коряге, и мне пришлось идти опять на релку и вынимать из гнезда одного из птенцов. Композиция, задуманная Машковым, есть в фотоальбоме. А назад к родителям я коршуненка не понес, т.к. Росляков изъявил желание взять молодого хищника на летний стационар и там воспитать, делая какие-то наблюдения. Назвали его Филей, в честь моего двортерьера. В Малышево птенец прижился, на стационаре был хозяином и рыбы местным кошкам не оставлял, были случаи, когда давал им трепку. Приезжая в Малышево каждую неделю, я фотографировал его и удивлялся тому, насколько быстро Филя превратился во взрослого красавца, а может, красавицу. Когда он научился летать, то стал часто отлучаться из дома, только первое время прилетал поесть рыбешек, которые всегда были в малявочнике. Потом стал появляться все реже и реже и улетел совсем. Быть может, он нашел своих брата или сестру, и родителей, а может, подругу или друга, кто его знает? Орнитологи, микробиологи? Мать их!


Дюар, тала и клещи

Геннадию Ефремовичу Рослякову по долгу службы в институте микробиологии и эпидемиологии нужно было заготавливать в полевых командировках материал для исследования его на предмет болезней и переноски болезней животными. Печень, почки, сердце, мозг, может, еще что-то, брались у млекопитающих и птиц, на отстрел которых выдавалось специальное разрешение, в основном это были вороны и крачки. Вороны — потому что их было очень много и за одну лапку в охотничьем обществе можно было получить три патрона. Все пробы раскладывались по флакончикам из-под пенициллина, плотно закрывались резиновой пробкой и опускались в дюар для длительного хранения.
Дюар — это алюминиевый сосуд-термос, похожий на молочный бидон, заправленный жидким азотом, температура которого в жидком состоянии минус двести семьдесят градуса по Цельсию.
Был у микробиологов план по клещам. Чтобы определить процентное соотношение энцефалитных и не зараженных клещей, нужно было проверить несколько тысяч штук, поэтому каждому сотруднику вменялось в обязанность собрать за время полевых не менее пятисот клещей. Их можно было собирать белыми флагами: идешь по траве и мелкому кустарнику и перед собой машешь флагом — клещи цепляются за ткань и их хорошо видно на белом фоне. Потом их собираешь во флакончик или закручиваешь в бинт, а Росляков на последней стадии заливает минимальным количеством спирта, потому что с любой морилки должна остаться доза и для стола. Таким способом собирали клещей работники института, которые специализировались на насекомых... Росляков же собирал их с птиц и прочей живности в таких количествах!!!
Однажды стояли мы на цапельнике, что на Новой Уссуре. Напротив нашего табора через протоку был тальниковый остров. Рано утром можно было увидеть зайцев, выходящих к воде. Ефремович дал мне безкурковое ружье, четыре патрона, переправил на лодке на остров и велел без двух зайцев не возвращаться. А нужно отметить, что ружье в руки, чтоб для охоты, я взял первый раз в жизни. По банкам стрелял раньше, а чтоб во что-то живое...
Иду, смотрю — заяц в тальниках стоит на задних лапах и с удивлением смотрит на меня. Поднимаю ружье, целюсь, жму на курок — не стреляет ружье. Заяц сидит. Переламываю, проверяю патроны, целюсь, жму на курок — опять не стреляет. Заяц сидит. Снимаю с предохранителя, целюсь, жму на курок — выстрел! Заяц брык. Подхожу — и показалось мне, что он такой маленький, мягкий весь, так жалко мне его стало. Я посадил его под тальники так, как будто он живой, и пошел по острову. Видел еще зайца, но стрелять не стал, чтобы не огорчать себя и мужиков на таборе. Стрельнул разок по вороне, промазал и пошел кричать лодку. Росляков подал лодку, спросил, где дичь, и я сказал ему, что заяц был маленький и что я не стал его брать, но он отнесся к этим словам как к наивному вранью. Тогда я привел его к тальникам с зайцем. Он взял его и сказал, что нормальный по величине заяц и что я, мол, дурак, потому, что на зайце половина плана клещей. И правда, когда на стационаре стали снимать с зайца клещей, я для интереса посчитал — их было сто девяносто восемь.
Первую мою охоту нужно было отметить, а ждать, пока сварится заяц, было невмоготу. Тогда Росляков достал из садка сига, снял с него чешую, привязал к хвосту проволоку и на несколько секунд опустил в дюар. Вытащил оттуда полностью замерзшую тушку, быстро настрогал, посолил, поперчил, немного уксуса и — мировая закусь под сэкономленный спирт. И
— С полем!



ДНД и верхогляды
(Корнею пятьдесят лет)

Игорь Григорьевич Литвиненко не явился к 19 часам на дежурство добровольной народной дружины. Все дежурство «дружины» заключалось в том, чтобы отметиться в опорном пункте, зайти в гастроном, взять какой-нибудь бормотушки и пойти в издательство коротать время до 23 часов. В этот временной промежуток кто-нибудь ходил разок-другой отметиться у местного участкового, мол, все в порядке.
Игорь Григорьевич не явился, но часов в 20 позвонил в издательство, извинился перед нами и пригласил нас зайти к нему в гости. А вернулся он с рыбалки, очень уставший, и еще с рыбой нужно было что-то делать, поэтому на ДНД идти ломота.
Делая «добровольный народный обход» не по своему квадрату, зашли мы на квартиру к Игорю. А у него — все тазы и прочие емкости заполнены верхоглядами! Да хорошими — по одному-два кэгэ, были экземпляры и покрупней.
Оказалось, он рыбачил на Зеленом острове. На катере с маленьким Ильей доехал до Тельмана, накачал «Уфимку» и сплыл до Зеленого. Вода была очень маленькая. Егор наловил мальков и завел на косе перемет из двадцати девяти крючков. Число крючков в те времена должно было быть обязательно нечетное, иначе фарта не иметь. Проверил перемет всего пару раз, больше не ставил, потому как увезти больше Егорушке было не под силу. На той же «Уфимке» они с Ильей переправились через Амур на Третий Воронеж, потом на автобусах до дома. И он, не как какой-нибудь хищник, привез рыбы столько, сколько смог унести. Угостил нас всех, только я не взял, потому что сам любил поймать и угощаться или покупать было западло, и, к тому же, Игорь Григорьевич пригласил меня съездить на это рыбное место на следующий выходной.
С этого времени на Зеленом перебывали все его друзья и Сережа Корниенко в том числе. Это было начало переметового периода. Ловили много, сколько хотели, и не только верхоглядов. Потом были другие периоды — харюзовые, сплавов по горным речкам, у Геши Арапова был период блеснения, а сейчас никак не закончится период мышкования, которое сродни охоте, и, если он закончится, значит, Егор из своей Москвы не приедет или ленки с тайменями ослепнут и оглохнут от наступающей цивилизации или варварства.


Сазаны-сазанчики

Давным-давно открыли мы с Гешей Длинное озеро, оно так называлось, хотя на самом деле это был залив, с Малышевской протокой его соединял узкий рукав шириной два-три метра и длиной метров двести пятьдесят. На выходе из Длинного ставили мы переметы и тычки. Первые змееголовы были пойманы именно там. При подъеме воды до ста шестидесяти сантиметров на входе в заливе всегда крутилась всякая рыба, ожидая когда появится проход, чтобы пройти в кочкастые прогретые солнцем разливы, отложить там икру, а заодно и подкормиться. При резком спаде воды до ста тридцати сантиметров рыба убегала из него, чтобы не остаться в отшнурованной ловушке, зимой залив был пустой, а если и оставались ямки с водой, то они промерзали при первых морозах.
Однажды погожим июньским деньком мы накачали мой «Пеликан» (такие лодки у Кусто), поставили «Ветерок-8» и с благословления Геннадия Ефремовича Рослякова поехали порыбачить на Длинное.
Вода стояла на мере у ста пядитесяти сантиметров. Малявошником, сделанным из детского манежа, стали тралить узкий рукав, чтобы поймать малька для перемета. И тут на выход из залива устремились крупные рыбины. Они бежали навстречу нашему загону с такой скоростью, что поймать их было очень трудно, пока мы не замутили воду и несколько сазанов-сазанчиков, как назвал их потом Росляков, не влетели в малявочник как в бредень. Мы протралили не более 100 метров, оказалось, что рукав с озером соединяется, но на входе в озеро очень мелко и поэтому сазан и карась утикали в сторону выхода, а не вышли в протоку раньше, потому что чувствовали, что будет подъем воды. Мы прекратили пугать рыбу, решили привезти из деревни кусок сетки, чтобы перегородить выход и порыбалить малявочником и подсачком. Геша остался разматывать перемет, а я взял пойманную рыбу и поехал на стационар.
Геннадий Ефремович удивился, что я так быстро вернулся, но когда увидел улов, обрадовано сказал, что, мол, какие хорошие сазаны-сазанчики, а поскольку за это короткое время он уже присел с кем-то из местных за стол, пришлось ему плеснуть и мне. Я нашел кусок сети, взял сачок и поехал обратно. Обратная дорога заняла минут пятнадцать.
Подъехал к нашему табору: Геша на берегу, держится за плечо, рядом в траве лежат несколько крупных сазанов. По его виду я понял, что спешить некуда. И в самом деле... Пока я ездил, он не выдержал и пошел вдоль рукава с малявочником на предмет не шуганья, но исследования. Где-то на середине рукава рос мощный куст тальника. Под ним он увидел какое-то движение и не выдержал... Кинулся под куст, и там закипела вода. Если весь ручей был глубиной шестидесяти сантиметров, то под кустом вымыло яму глубиной метр двадцать. Там-то и собрались сазаны перекантоваться до подъема воды. Несколько штук Геша успел выкинуть на берег, но один из «папашек» с разгона врезался ему в плечо, после чего рыбачить он уже не смог.
Когда на другой день мы стали собираться в Хабаровск, Г. Е. попросил передать сазанчика своему семейству. Спирт для работы у него еще оставался, и он должен был задержаться в Малышево. Он взял большого выпотрошенного сазана, вовнутрь ему засунул которого поменьше, а в этого — еще меньше и еще... и получилась сазанья матрешка. Росляков увязал свое произведение и сказал:
— Какие хорошие сазаны-сазанчики!


Друг наш Юрий Иванович и Монмораська

В конце мая 1995 года известный сплавщик Саша Малых, фотограф Сергей Балбашов и я сплавлялись по Хору от Мухенского моста. Вода в Хоре была довольно большая и мутная. Хариуса можно было поймать только в хорских притоках, поэтому мы таборились на ночь в устьях маленьких речек.
На первой же ночевке Александр мышканул таймешку на девять килограммов. И главное, мыша у него была позорная, со шкуркой, такая, какой начинал беспонтово мышковать я десять лет перед этим, пока один из местных рыбаков не посоветовал сорвать мех с пенопластовой болванки, — и, как только сорвал, сразу начал ловить. Сукпай проскочили ходом, сплыли пятьдесят километров ниже и остановились в устье Чукена. Юрий Иванович Медеров — местный рыбинспектор и наш друг, узнав, что мы в его угодьях и не соизволили к нему заглянуть в Сукпай, сам нашел нас.
С этим моим тезкой познакомились мы также на Чукене — десять лет тому уже. С Никитичем как-то сплавлялись, и где-то между Сукпаем и Чукеном настигла нас инспекторская улимагда. Мужик с кокардой на шапке показал нам, чтобы причалили к берегу. Причалили.
— Кто такие?
— Журналисты. Фотоальбом «Хрустальные струи» снимаем.
Я показал мужику журналистский билет.
— Юрий Иванович? И я Юрий Иванович.
Я говорю:
— Очень приятно.
Договорились, что они встретят нас в устье Чукена. Там стоял инспекторский кордон, на месте, мол, и разберемся, почто шарятся всякие журналисты во время очень редкого хода кеты, так как в 1995 году ее по Хору уже почти не шло. Разобрались, оказалось, что Медеров и его коллеги — хорошие мужики. Забросили нас на лодке вверх по Чукену, научили мышковать и многому другому, помогли нам в организации фотосъемок для «Хрустальных струй».
В общем, Юрий Иванович нас нашел. Пожурил, что к нему не заехали. Поставили они с другом, сукпайским учителем, большую палатку, собрались провести вечер с нами и переночевать.
А Саша Малых брал всегда с собой на сплавы свою гладкошерстную ягдтерьершу Монморанси. Я-то понимал, что это имя по Джерому, а Балбаш так ни разу выговорить его и не смог. Он хорошо выговаривал слова такие, как «отоспався», «нажрався», «обосрався»... Монморанси была ну очень толстая, спина такая, хоть в домино на ней играй. В течение всего сплава она ничего не ела, разве что сгущенки лизнет и в конце экспедиции становилась почти стройной. Нрав у нее был суровый, брать на руки и гладить мог ее только папа Саша, у Балбашова же все руки были искусаны, он все время забывал, что гладить собаку не имеет права, но вот чтобы бросали ей всякие коряжки и палки для поиска и приношения Монморанси обращалась ко всем.
Юрий Иванович Медеров как коренной деревенский житель, рыбак и охотник таких собак не понимал. У них, у местных, сплошные лайки да крупные дворняги, способные ходить по зверю.
Стал накрапывать дождик, мы натянули полиэтиленовую пленку над импровизированным столом и за рюмкой чая и разговорами просидели некоторое время. Наши гостинцы кончились, и Юрий Иванович пошел за своими в палатку, полез взять рюкзак, а там — ягдтерьерша, и без всякого предупреждения как хапнет его за руку... Какими только женскими профессиями Медеров не обзывал чистокровную, с хорошей родословной, все еще пока толстую Монмораську. Скандалистку-дочу Александр переселил в нашу палатку, и после выпитой медеровской, чтобы загладить вину, достал предпоследний НЗ, который у него был всегда.
От Чукена до Горного делали мы еще несколько таборов и ночевок. Харюзовали, ловили на мыша и ловили кайф по поводу других прелестей.
Петр Яковлевич Мазур с водителем Сережей на УАЗе встретили нас троих, не считая почти стройной собаки, минута в минуту. В этот же день, 30 мая, мы были в Хабаровске.


Верю — не верю

Девятнадцатого мая 1988 года на поезде № 67 в вагоне № 8 ехали Балбашов, Егор и я. Утром в Мылках нас встретила редакционная машина во главе с редактором Амурской газеты Карпачем, и мы поехали через красивейший заснеженный перевал Джаки-Унахта-Якбыяна, почти в ста пятнадцати километрах до истока Кура. Приехали. Пообедали. Отпустили мужиков домой, а сами стали челноком перетаскивать шмотки к воде. Челноком, потому что за один прием все унести невозможно — 3 лодки, рюкзаки с продуктами, весла и спиннинги, ружье, палатка и прочие котелки и сковородки... Непроходимая для УАЗа-469 дорога через марь, лес, три часа и семь потов привела нас к берегу 10-30 метрового по ширине Кура. Накачали лодки, начали сплав. Не прошли и двадцати минут по узкому, но довольно глубокому Куру, как перед нами возник залом. Течение слабое, поэтому прижались к залому, посмотрели обстановку и решили переноситься по берегу. Перенеслись, стали сплавляться дальше. Я зарядил спиннинг. С первого заброса увидел ленка, бегущего за блесной. Со второго небольшого — выхватил. Через пару кривунов опять залом. Перетащились, сплыли до первой косы и сделали первый табор.
На другой день — полчаса сплава и еще несколько заломов. Снова все перетаскивали и сплавлялись до девятнадцати часов. Остановились на красивом, рыбном месте. Поймали с Егором тридцать пять харюзов и два ленка — это восемь жарех и тала. Ночью светила луна, и на плесы ленок не вышел, мышковка — ноль-ноль.
Утром в четыре тридцать еще темно, луна ушла. Взял спиннинг, четыре заброса — три ленка. Мужики спят. Метрах в двухстах от нашего табора в заливуху прошел на посадку табушок крякашей. Совсем рассвело. Я взял ружье и решил проверить залив. Прошел к нему по тальникам и на выходе из них увидел штук десять крякашей, причем все селезни. Подкрался на выстрел, подождал, пока сплывутся, и с одного выстрела выбил трех. Двух крякашей достал в сапогах, а третий оказался на глубине, пришлось идти за спиннингом и цеплять селезня мышкой.
Мужики спят. Рядом с водой на перевернутой лодке выложил натюрморт с утками, ленками и ружьем, сделал автопортрет с натюрмортом, чтобы было потом чем хвастать. Вылезли из палатки Егор с Балбашом.
— Че стрелял?
— Че-че. А вот че!
И они тут же были сражены, упали и стали щипать, чистить и варить всю мою мышковку.
После сытного завтрака упаковались и пошли дальше. На самом деле сборы отнимают много времени и приходится каждый раз начинать сплав поздно, в девять, а то и в десять часов. К этому времени и «состояния» не такие красивые, и зверь уходит от воды в лес.
Сплыли часок, перетащились через два заломчика, не выходя на берег. Перед устьем реки Ясунь есть красивые прижимы, а напротив самого устья была старая метеостанция. Пошел дождик, и мы решили переждать, пока он пройдет, в старой избушке. Заходя в нее, Егорушка не рассчитал высоту дверного проема и со всего маха в него лбом и брык. Через полтора часа отлежались и пошли дальше.
Утром и вечером навстречу нам летели утки. В основном это были каменушки, по полету очень похожие на мандаринок — селезень такой же красивый, только нет больших боковых перьев, как у мандарина, и раскрас черно-бело-коричневый. Из ружья по ним мы не стреляли, чтобы не распугать зверя, который мог оказаться на берегу по пути нашего сплава. Они пролетали так близко от наших лодок, что мы для забавы бросали по ним блеснами. Один раз я зацепил блесной за крыло, но утя сорвалась.
По ходу сплава мы проверяли заманчивые места спиннингами, снаряженными блеснами из обработанных десертных и столовых, стальных и серебряных ложек. В малую светлую воду протирали внутреннюю сторону блесны битумным лаком, и при вращении она становилась темней. Если вода была мутной после дождя или после старателей, лак оттирался песком, и блесна становилась светлой. В отсутствие битума пользовались пихтовой смолой и сажей. До очередного табора Егор поймал трех ленков и я двух. Остановились напротив сопки на коренном берегу. Вдоль берега проходили параллельно друг другу две звериные тропы, натоптанные веками, можно на велосипеде ехать. Одна тропа по малой воде ближе к берегу, другая — по большой воде. Во время хода кеты медведи курсировали здесь в поисках рыбалки.
Утром, когда стало выходить солнце, сопка засветилась розовым садом, цеплявшимся за отвесные скалы. В верховьях Кура в конце мая еще холодно, поэтому рододендрон в это время в самом цвету, хотя на Амуре в Малышево уже давно отцвел. Залезли с Балбашом на сопку, сделали снимки панорамы с заснеженными Дедами. Вернулись, поругались. Почему, не помню. В дневнике не записал. Мы часто с ним ругались, а с Егором не ругались, он повода к этому не подавал. Если бы я в дневнике записал, почему поругались, все равно бы никому не рассказал, потому что стыдно, за Балбаша конечно, но что нам в нем нравилось, так это как он жарит харюзов и вообще готовит, и когда начинает заливать байки, как он со своей Точкой (русский спаниель, дочь моей Чары) на медведей ходил, про НЛО и прочее.
Смотались. Вышли в тринадцать часов двенадцать минут. Красивые утесы. Опять утки стали попадаться штук по двадцать. Кордон Петрова. Ниже него впадает речка с красивым названием Джапталан, Купер бы сказал, что в переводе с чжурчжэньского это река смерти, Джап — река, талан — смерть. Когда мы сплавлялись с ним по Копям, он перевел примерно также, Ко — река, пи — смерть...
Остановились рядом на плесах. Крупные харитоны, много ленка. На удочке рвут леску ноль четыре. Егор спускался по масенькой проточке и дергал харюзей. Я нарыбачился и шел параллельно с фотоаппаратом. С берега мне было видно, как рыбы стоят, а потом бросаются за червяком, проплывающим мимо, а Егору рыб видно не было, ему бликовало заходящее солнышко. Шли, шли, и тут я увидел большо-о-го ленка. Егорушка провел поплавок с крючком в стороне от него. Я ему об этом сказал. А он:
— Не верю.
Я сказал, чтобы провел правее. Он провел опять мимо.
— Не верю.
Потом пустил поплавок в струю еще правее. Ленок — хап. Егор подсек и пошел за ним, как на поводке, боялся, что тот порвет леску. Идет за ним и орет на весь Кур:
— Ве-е-ерю-ю-ю!
Двадцать четвертое мая. Вторник. В девять тридцать отправились к Ярапу. Ленков — море. Ловить перестали. Бывает, плавишься и за целый день не увидишь ничего интересного, но этот день был приятной противоположностью многим беспонтовым. Нас несло со скоростью шесть — семь километров в час. Веслами мы только отруливали от валунов и от маленьких проток, в которые иногда струя пыталась нас затянуть. При выходе из одного кривуна мы увидели двух изюбрей, стоящих в воде далеко от берега. Может быть, они собрались перейти Кур, но увидели что-то плывущее, остановились и стали наблюдать. Мы старались не шевелиться и по мере приближения все больше и больше палили пленку. Удалось снять их и убегающих с такой скоростью, что брызги от предыдущих прыжков не успели опуститься на воду, а зюбряки уже в новом прыжке.
Не прошло и двадцати минут сплава, на берегу в контрсвете стоит еще зюбряк. К нему удалось подплыть довольно близко. Потом, когда делали макет «Хрустальных струй» и увеличили слайд, стало видно, что стоит беременная матуха.
Буквально за следующим кривуном, откуда-то из-под сопки образовался смерч, такой небольшой смерчик, как макет, сорвал гребни волн в диаметре метров семьдесят, закрутил в воронку, высотой он был метров в пятьдесят. Пока я менял телевик на полтинник, он зацепил краем меня, стал закручивать какие-то шмотки, плащ, я давай все на лету ловить, пока ловил, смерчик отошел в сторону и исчез в лесу. Сфотографировать это миниатюрное явление не удалось.
Первым сплывал Балбаш, метрах в тридцати за ним я, за мной — на таком же расстоянии Егор. По левому берегу Кура пошли отвесные скалы, с правой стороны начиналась галечная коса. Не успели выкурить по сигарете, Балбаш с собой никогда не брал, а стрелял все время у меня, увидели мишку. Он что-то разгребал на кромке воды и берега, наверное, нашел прошлогоднюю кетовую терку, увлекшись своим занятием, нас он не замечал. Балбаша протащило мимо него, потом я оказался напротив, что-то отснял, хотел подчалить к скалам, зацепиться за какой-нибудь куст и покараулить Михаила, посмотреть, что он дальше будет делать, и снять его в других ракурсах. Но тут Балбаш достал ружье, мой ИЖ-27 — я отдал ему в лодку, потому что у него дно было сухое, и кричит:
— Ну что, отснял?
Его прилично протащило течением, а на траверзе медведя в это время уже оказался Егор. Балбаш выстрелил вверх. Медведь резко оторвался от своего занятия, как рассказывал потом Егор, посмотрел ему прямо в глаза — несколько секунд стоял как заторможенный, казалось, что он кинется на егоровскую лодку, тем более что она была метрах в пятидесяти, потом развернулся и как дристанул в лес. Последнее мгновение я успел засечь (не как дристанул, а как в лес). Смотрите «Хрустальные струи». Причалили к берегу на островке, отделенном харюзовой протокой. Из-за медведя поругались с Балбашом в дым, мишка-то был бурый, хотя на самом деле шерсть его была черной.
Утром я переправился через проточку для съемки, коса вся была истоптана медведями, в лесу видел большой волчий след и много изюбриных. С места моего причаливания хорошо был виден наш лагерь. Смотрю, Балбаш с ружьем куда-то стал подкрадываться, выстрелил и с дерева, чуть не в костер, на котором стояли котлы, упал рябец. Ну тут я Балбашову все простил и мы продолжили сплав.
Оказывается, мы стояли в полукилометре от устья Ярапа. Вода в Ярапе другого цвета, со стороны она как мыльная, а стоишь в сапогах в воде — совершенно прозрачная. В тринадцать часов были на метеостанции Кур. Пять человек работают, охотятся, рыбачат. Куча лаек, все добродушные. На вешалах вялятся ленки и харюза. Большой стол под навесом, за которым мы попили чая, угостились вяленой рыбкой, потом и не заметили, как доплыли до скал, уходящих в обалденную глубину. Над этой ямой метров в сто пятьдесят о-о-очень слабое течение. Табор поставили на косе напротив.
Игорь Григорьевич взял свою удочку и пошел за харюзами. Балбашов за ружье — и давай курсировать вдоль берега. А я подкачал лодку, затащил ее против течения — и на другую сторону под скалы. Несколько раз брошу блесну, спущусь ниже, привяжусь за какой-нибудь выступ или кустик, торчащий из расщелины, и еще бросаю. После десятка забросов схватился таймешонок килограмма на два — отпустил. На середине плесы — самая глубина. Бросил еще несколько раз — похоже, зацеп… только зацеп этот медленно пошел по течению, я же стал накручивать леску. А Он как попрет тут со страшной силой, лодку от кустика оторвал, и нас медленно понесло по течению. Я очень сильно что-то орал, а Балбаш бегал с ружьем по берегу и таким образом мне помогал. Несколько раз подводил я рыбину под лодку, но оторвать от дна никак не мог. Только начну подтягивать, а Он как рванет — и от спиннинговой катушки из алюминия вся ладонь и большой палец становятся черными. Нас стало выносить из улова на перекат, глубина — метра два. И тут я Его подтянул к лодке: открытая пасть, как голенище болотника; тридцатиграммовая блесна зацепилась за нижнюю челюсть; Он глазищами как сверканет да как тряханет пару раз своей башкой — не успел я ослабить леску, и...
Сожаления, что Он ушел, не было. Только тряслись руки и всего тоже колотило. Причалил к Балбашу. Покурили. Тут и Егорушка подошел с хариусами. Сделали талу. На вечер была бутылочка. Мышковать было нельзя — светила луна. Решили встать часа в три, когда она зайдет.
Егор в жизни своей не мышковал ни разу, но мышей имел. Я в три часа встал — луна ушла за сопки, была полная темень. Егорушка вставать не хотел, пришлось надавить ему на совесть, мол, последняя возможность испытать твоих мышей. Сначала проснулась совесть, потом Егор. Медленно, с чувством бесполезности нашего мероприятия он выполз из палатки и сказал:
— Не верю.
Попили чая. Смотали растянутую на ночь леску и пошли. Поскольку Егор в первый раз, то и пошел он первым, я — метров на пятьдесят выше него. Бросок близко — медленная проводка — второй дальше — медленная проводка — третий на полную, пока мыша в струе... Катушку не крутишь, иногда даже нужно отпускать леску — усы все равно идут, а когда мышь попадает в зону тиховодья, снова очень медленно, а то чмокнет и промажет. Три проводки, спускаешься ниже метров двадцать и опять то самое.
Побросали минут пять, и что-то плюхнуло ниже меня.
— Егор! Что?
Молчит.
— Егор?
— Есть!
Я бросил свой спиннинг и побежал к нему. Мощная рыбина крепко держала мыша, или наоборот — маленькая каучуковая мышка держала большого тайменя. Егор потихоньку выводил — то подкручивал, то отпускал леску, но держал все время внатяг. Таймень сильно не сопротивлялся, наверное, оказался очень старый. Минут через восемь он был уже у берега. Я зашел в воду и помог Егорушке выкатить огромную рыбину на безнадежное для нее место. Тройник держался за челюсть слабо и почти совсем разогнулся, так что не повезло Ему. Я думал, увижу в пасти оторванную вчера мою блесну, но — или Он ее отцепил, или это был другой таймень. Такие живут парами, и подтверждение этому уже однажды было. Под нижней челюстью я прорезал отверстие, через нее пропустили веревку, и наш пленник оказался на поводке. Опустили его в воду, веревку привязали к корчу. Через десяток минут таймень отдышался и время от времени выказывал порывы бешенства.
Больше не мышковали. Походим-походим, подойдем к корчу, посветим фонариком:
— Не может быть!
Опять ходим. Чай пьем. Я Егору говорю:
— Ну че, веришь?
Он говорит:
— Верю.
И так до самого рассвета.
Встал Балбашов. Посмотрел. И даже не удивился, как будто так и должно было быть. Рассвело. Меня жаба немного даванула, что не у меня схватился. Я сменил мышку на ложку и поплыл под скалы.
Первый проход от начала ямы до выхода на перекат был пустым и занял около часа времени. На втором заходе, примерно в том же месте, что и вчера, был рывок, и после нескольких забросов, наконец, хватанул! На этот раз лодка была привязана к кусту крепко. Подводил я Его к лодке несколько раз, но как только Он чувствовал, что копец, рвал со страшной силой. Правая рука от катушки опять стала черной. Возился я с ним минут сорок, и все никак. Мужики сначала наблюдали за мной, а потом плюнули, ведь на привязи уже ОДИН сидел. Егор предлагал подчалить ко мне на лодке и отбуксировать на косу к табору, там вывести было бы легче, а я хотел сам... Но нужно было собираться, завтракать, делать съемку с Ним, пойманным, и я в конце всех концов с Егором согласился. Буксировка прошла удачно. Натяг я держать тоже умел и на галечную косу вывел Его с третьей попытки. Он настолько устал, что стал переворачиваться брюхом вверх. Молодой, прогонистый, размерами меньше, чем я ожидал, тяжело шел Он еще и потому, что леска перехлестнула боковой плавник, и я выводил Его, как рыбацкий кораблик или воздушного змея.
Сделали съемку в воде и на берегу. Балбаш все торопился сплавляться дальше и говорил, что поймаем еще ТАКИХ и тогда красиво сфотографируем.
Тот, которого поймал я, весил тринадцать килограммов. Я примотал его к ружью и по приезде домой взвесил. Егоровский был явно больше тридцати килограммов, но его взвесить не удалось, разрезали пополам. Егору половина и Балбашу половина. Внутри Него были два полуторакилограммовых ленка. Один — наполовину переваренный, другого можно было жарить, но рыбы было столько, что, да простит нас бог, всех ленков пришлось оставить на том таборе, иначе не унести.
Больше не рыбачили, хотя нам предстояла еще одна ночевка. Дошли до Нирана. Там егерем — дед Петров со своей молодой женой. Он и отвез нас на своем УАЗе до Санболей. Оттуда на поезде в Хабаровск. А дальше уже неинтересно. Только дома в ванной обратил я внимание, что нос болит и облазит да руки будто в перчатках — загорать-то мы не раздевались...



Как Никитич ноги промочить боялся,
когда мы чуть не покорили Ко

В пятницу 8 июля 1988 года сдали мы в производство фотокнигу «Шантарский архипелаг», над которой просидели с Никитичем почти два года, в выходные и вечерами. Конечно, за эти два года мы выбирались несколько раз на сплавы и малышевские грибы, рыбалки и охоты, но завершение большой работы нужно было отметить-таки под уху и жареных и талованных харюзов.
Выехали под вечер — Никитич, Сергевна и Колесов, не считая меня. Тридцать четыре километра до бамовского поворота, еще сто тридцать до Долми и пятьдесят шесть — до Катенского моста. Уже в двадцать один час на берегу Катена стоял табор, чуть позже появились харюза и, когда наступили сумерки и картошка в котле уже кипела, мне подфартило на мыша поймать двух леночков, не намного крупнее, чем сама мыша, но таких нужных. Для ухи у нас было... В общем, вечер сдачи в производство книжного издания удался, если забыть про бессонную ночь, дырку на моих штанах в непотребном месте и мокреца, совершенно озверевшего 8 июля 1988 года.
Утром я подловил и нажарил харюзов. Встали туристы, позавтракали и поехали дальше по направлению ко второй по величине вершине Сихотэ-Алиня (2004 м) горе Ко, с которой берут начало Катен, Кафен, Чукен, Ко и много мелких ручьев. Первый мост от поселка Солонцового был железный, остальные, через ручьи, деревянные и полуразрушенные, пришлось объезжать бродами, а деревянный мост через Ко стал нам преградой. Тормознулись прямо на дороге. На горизонте была видна вершина, и у нас с Никитичем загорелась береста непременно ее покорить...
Стояла июльская жара 1988 года. Комар, мокрец и высокогорная мошка величиной с ноготь... Взяли с собой перекус, котелок, целлофановые пакеты и налегке, в кедах, двинули через сломанный мост по дороге покорять. Дорога была заросшая мелким кустарником и травой, деревья на ней вырасти еще не успели. Александр Никитович был обут в шерстяные носки, натянутые на штаны как гетры, и кеды, я — попроще. Минут через десять остановились осмотреться от клещей — на мне штук пять, на Никитиче десять. Через некоторое время опять — на мне десять, на нем двадцать, и так при каждом осмотре. Остановились на ручье передохнуть, повытаскивали впившихся клещей, напились чая, набрали воды в целлофановые пакеты (в 1988 году пластиковых флаконов из-под кока-колы в Советском Союзе не было) и пошли к вершине по буреломам, буеракам, по замшелым валунам. Мокрец, мошка, идти очень жарко, остановишься — пронизывает холодом. От ручья мы вышли в семнадцать часов, а в двадцать два были примерно на тысяче шестьсот метров. Обалденный закат в горах! С гольцов открывается страна гор. Затаборились на ночь. Пришлось очищать место для костра — вокруг замшелые камни, заросли кедрового стланика и микробиоты перекрестнолистной (Васильич ее называл по-другому). Попили чая и легли спать. Ночью был ветерок, он дал нам отдохнуть от гнуса, а Никитич пугал кружками медведей.
Поутру оставили рюкзаки на таборе, взяли только камеры и часа два пробирались по осыпям и кедровому стланику к вершине. По нашим подсчетам, до нее нужно было ползти еще часа три-четыре, и мы решили вернуться назад. С трудом нашли наши рюкзаки и стали спускаться вниз. Чтобы не пробираться по буреломам, пришлось очень круто свалиться к ручью и идти вниз вдоль него по звериной тропе, которая на каждой извилине переходила на другой берег. По мере того как ручей становился шире, переходить его по валунам, не замочивши ног, становилось все сложнее. Да я и не старался выйти сухим из воды, но ангинщик Александр Никитич переходить вброд и мочить свои шерстяные носки отказался. Он поднялся на метров сто в сопку и параллельным курсом шел к дороге, где мы договорились ждать друг друга.
Хорошо идти по ручью в июле месяце любого года. Напиться вкусной воды можно, не открывая крана. К хорошему привыкаешь быстро, и уже дома начинаешь понимать, что такое чай без хлорки.
При выходе на дорогу я, буквально нос к носу, столкнулся в густом кустарнике с изюбрихой. От неожиданности мы шарахнулись друг от друга. Не знаю, сколько она бежала, но я тут же оказался на месте нашей подготовки к подъему, потому как в такие моменты начинает мерещиться, что вокруг тебя весь хищный мир, и не только Дальнего Востока.
Я вскипятил чая, успел отдышаться и вот только после этого услышал, как кто-то ломится через кусты в мою сторону. Это был Александр Никитович Посохов — художник и большой любитель природы. В 1988 году он мог бегать по бездорожью, как лось. Он был мокрый — от шерстяных носков до выше колен...
Оказалось, что после того, как мы расстались на ручье, он поднялся в сопку и, оставшись совершенно сухим, степенно возвращался на базу, а через некоторое время (но не быстро, иначе он догнал бы меня сразу после расставания) столкнулся с медведем. Расстояние между ними было небольшое, но Александр Никитович очень быстро его увеличил, свалившись по крутяку прямо в ручей и уже не обращая внимания на холодную воду. Дальше он прошел той же дорогой, что и я, благополучно и вовремя подоспев к чаю.
Отдохнув и осушив весь котелок, мы двинулись к нашим друзьям по знакомой дороге, идущей вдоль красивой каменистой речки под названием Ко. При первом же профилактическом осмотре наших тел мы обнаружили впившихся в самые разные места клещей женского пола. Причем у меня две штуки, а у Никитича пять, и один из них с почти скрывшейся, но еще не раздувшейся задницей, под нижним веком правого глаза. Под очками Посохов не почувствовал момента, когда кровопийца делал анестезию, а это как укус комара, после этого клеща можно обнаружить только как инородный предмет, нечаянно задев его. Операции по удалению стали делать в автомобиле. Несильно впившихся клещей повыкручивали ниткой. Как учил нас великий учитель, микробиолог и клещевед Геннадий Ефремович, вырывать клещей нельзя, а то голова обязательно оторвется и останется под кожей, так как клешни у них имеют гарпуны. По этой же причине нет смысла смазывать маслом дыхальце — если клещ сидит глубоко, вылезти сам он не сможет, а когда выкручиваешь ниткой кусательно-сосательный аппарат, скручивается и легко выходит вместе с головой. Со всеми паразитами, кроме одного, который впился в веко, справились легко. Надеть на него ниточную петлю не удалось — жопа сидела слишком глубоко. Пинцета с собой не оказалось, поэтому пришлось сделать его из двух ножей, связанных изолентой. Операция длилась добрых минут тридцать, ассистировал мне Анатолий Васильевич, он должен был вытирать мне пот со лба, но не уследил, и одна капля обрушилась Никитичу прямо в открытый глаз. Жопу оторвали, а голова клеща осталась в веке. Все покусанные места покраснели и припухли, а посему Тамара Сергеевна настояла срочно ехать домой в больничку, а до Хабаровска-то надо было ехать часов пять. И что хорошо было, так это то, что Колесов машину-то водил не хуже Никитича, он и доставил нас домой без всяких приключений, что, по прошествии большого времени, даже и неинтересно — вспомнить нечего, в самом-то деле.


По легендарной Мае

Здравствуй, Игорь! Дорогой Григорьевич!
Вот я и вернулся 16 августа поздно вечером. Смерть меня ждала-ждала и не дождалась... Нынче тебе не буду ниче рассказывать, а немного оклемаюсь, еще раз перечитаю Федосеева и напишу поподробней... Скажу только, как говорил наш друг Куприянов на сплаве по Копям, что Мая — река смерти... Ма — река, я — смерть...
Что там происходит у вас в столице? Напиши мне. Передай приветы всем нашим друзьям и знакомым! Корнея я поздравил 17-го, а сегодня уже получил от него благодарственное письмо. Так что вот так, вот так вот...
Разучился я печатать и многое всякое другое делать. Напиши, а? Или Лепского попроси!
Ваш, все еще живой, Дунский.

P.S. Будто оклемался, но не настолько, чтобы ехать на открытие охоты, и даже фотки походные еще не отпечатал, а просматриваю негативы со сканерной помощью.

Значит, было это так... (Все организационные моменты опускаю).
Тридцать первого августа нынешнего, 2001 года, пятеро хабаровчан, пятеро москвичей и двое ребят из Швейцарии встретились в аэропорту Хабаровска. Со швейцарцами я, правда, познакомился несколько раньше (в цаберябовском микроавтобусе «Мицубиси Делика», который лучше велика), когда мне предложили приятную работу по переливу спиртных напитков из фирменных бутылок в пластиковые, чтобы не тащить в самолет стекло, так как у нас получался перегруз. Москвичи делали пересадку прямо по прибытии из Москвы на рейс Хабаровск—Мар-Кюэль. На нашей таможне у них отняли одну двухлитровую пластиковую бутылку брынцаловского спирта. Это к слову...
Познакомились. Оказалось, из двенадцати человек трое — женщины: Катя — наша переводчица, Инна и Люба — жены двух москвичей. Мужиков по именам сразу не запомнил...
До Мар-Кюэля летели два с половиной часа лапотюковским «Амур-золотом». Мар-Кюэль (мертвые озера) — база золотопромышленников. Очень красиво. На озерах много утей, на дороге следы медвежьи десятиминутной давности. Это мы с Серегой, поваром, видели, когда обходили окрестности. Что касается старателей — государство в государстве.
Вертолета МИ-8 (по договоренности) на месте не оказалось, и нам пришлось ночевать в гостинице. Вечером сделали праздничный ужин, продолжили знакомство. Разливая спиртные напитки, сделанные из дальневосточных даров, Саша Цаберябый обнаружил, что три разных бальзама я слил в одну посудину, таким образом у нас получился коктейль «Три в одном», что ничуть не хуже «Одного в трех».
Чувствуя свою вину за срыв наших планов, администрация золотушников выделила «Урал», и мы с ночевьем отправились за сорок километров на речку Селенгу, или Селемгу — надо посмотреть по карте. Кругом цветет иван-чай, и лично я бы переименовал Мар-Кюэль в Иван-Чай, хотя иван-чай и растет на гарях. По дороге розовые поля, красивые пейзажи, аянские сосны среди сплошных лиственниц и прочее... Очень красивая речка. Там, где мы остановились, она бежит в долине, и лес от берегов на триста-четыреста метров поднимается в сопки. Единого русла нет, рукава то соединяются, то уходят под метровый лед, который до конца лета не успевает растаять. Еще нам рассказали, что эта речка исчезает под камнями, километров десять выше нашего табора, и после выхода на поверхность превращается в красивый водопад. С нашим народом, к большому сожалению, этого увидеть не удалось.
Поставили лагерь. Все стали собираться на рыбалку. Леша-москвич открыл ящик типа советского инструментального, только не советского, а в нем! (я попросил разрешения сфотографировать) — блесен!!! Нужно смотреть фотографию или форзац книги «Крутые рыболовы», которую скоро издаст Иван Затевахин. Спиннинги у них в тубусах, таких же, как у архитекторов, только гораздо длиннее и дороже, катушки — безынерционные и много всяких других преимуществ. Я свои снасти и не доставал — стыдно было, попросил ребят поймать двенадцать харюзов на талу под названием «Егорушка» и остался с поваром Сережей готовить обед. Прошло минут сорок, и я пошел на речку, чтобы взять у рыболовов харюзов, а у них — ни-ни... А как же без талы пить то, что у нас было? Я подумал, может быть, ребята московские и швейцарские не сильно опытные, и втихую взял удочку, целлофановый пакетик, на всякий случай, хотя на самом деле знал, если под рыбу что-то возьмешь — ничего не поймаешь, и краем леса поднялся вверх по речке, подальше от табора, чтобы людей не смешить и себя не смущать. Сливчики хорошие и ямки глубокие, только ноль. В полном расстройстве поднял крючки с грузилом к поплавку и стал проводить по мелководью в десять-пятнадцать сантиметров. Тут же — хап... Харитоша-папашка, как самые крупные на Чукене, Анюе или Куре. Бросаю второй раз — опять есть, третий и четвертый, еще несколько штук вырвалось из рук... Поймал с одного места десять штук, и все огромные, а еще двух, чтоб до двенадцати дойти, поймать не могу и все тут. И на табор бежать уже надо. Ловил десять минут и до табора идти — пятнадцать. Пришлось «егорушкины» тушки разрезать на две части, и ничего, очень вкусно: пятьдесят граммов, «егорушка» — и аж глаза закрываются...
Потом рыбачили еще: Серега поймал штук десять, из них одного рекордсмена (нужно безмен с собой брать, а то как-то на глаз сам себе не веришь), я четырнадцать штук и Александр пять. Остальной народ переключился на блеснение ленка, но безуспешно.
В общем, утром пришел за нами «Урал» и — обратная дорога в Мар-Кюэль. Только успели сходить в коммунистическую столовую, тут и вертолет подали. Быстрая загрузка... Познакомился с вертолетчиками, сфотал их на тот случай, если еще раз придется побывать в этих местах, а один из них оказался почти мой сосед (живет на «Памятнике партизанам»). Полтора часа лета на юг через Становой хребет — и мы на Мае в устье Кун-Манье. Это уже Тугуро-Чумиканский район. Как раз с Кун-Манье у Федосеева начинается рассказ о сплаве...
Часа четыре собирали и качали рафты. Один — на шесть человек (пять москвичей и Саша Цаберябый), другой на четыре (сборная Швейцарии — Эрих с Питером, переводчица Катя и Валентин Федорович) и последний тот, на котором я с поваром Серегой и доброй половиной шмоток, продуктов и прочих бензопил и генераторов...
Первыми вышли москвичи, за ними — интернациональная команда, а потом и мы со жратвой. Рация имелась на первом рафте и у нас. За два с половиной часа прошли не более десяти километров. Затяжные плесы и мелкие перекаты — в сапогах можно перейти. Несколько раз приходилось выпрыгивать из лодки и скрестись по камням. Затаборились. Я в шоке — за двенадцать дней нужно было пройти четыреста километров.
«Красивый стол, бензопила. Вышли в 10.30. Косы. Вода маленькая, теплая. Саша со шведами купается. Кругом листвяки. Загружены под жвак, на перекатах приходится тащиться по камням. Пропороли надувное днище, вечером пришлось клеить. Московские жены Инка с Любкой по ходу натаскали ленков. По дороге делаем перекус с талой. Переговариваемся по рации. Идем тяжелые. Устали как собаки. Вечером уха. Не до мышковки». Это из дневника за 3 августа, без расшифровки. А если каждую строчку расшифровывать, это значит, что масенькой, легонькой бензопилой Саша напилил из листвяка двенадцать пеньков для сидушек, три доски для кухонного и столового стола и прочее; что раньше выйти мы и не могли, хотя хотели, на сборы уходило очень много времени; что вода маленькая и теплая и что сплываем на каких-то неподъемных долбанных рафтах, а не на обыкновенных «Уфимочках»... И что нам придется две недели просиживать задницы в рафтах, чтобы 12 августа быть в Чумикане, иначе москвичи опоздают на самолет и т.д. и т. п.
Игнорирую цивильность, сплю под открытым небом в рафте, хотя место в палатке есть. Моя задача: проснуться раньше всех, развести костер, поставить котлы с водой, в семь часов разбудить повара, а дальше что хошь.
Каждый день описывать — ломота, да и не отстоялось еще ничего в голове, много всего лишнего. Вот пройдет несколько лет, если пройдет, тогда и всплывет самое интересное, незабываемое.
А расскажу я все-таки про федосеевскую Маю...
Примерно день на третий, а именно за день перед Удигэ-Чайдахом (приток), Мая моментально стала преображаться. Скалы стали выше и отвесней, скоростушка прибавилась, и я изредка, а потом все чаще стал ловить себя на том, что на «Уфимочке»-то здеся не пройти... Пройти-то можно, но с полной лодкой уже сильно холодной воды, настолько холодной, что когда чистишь рыбу, то руки ломит (а штатный чистильщик — это я, потому как никто не хочет, а мне это дело нравится)... В этот же день заморосило, скалы в тумане, тащит до пятнадцати километров по GPSке… Это очень удобный прибор, он определяет по спутникам координаты, уровень над морем, скорость движения — когда Егор спать ложится — и еще много всяких ненужностей. Моросит... Все те же скалы... Тащит...
На больших рафтах надувное дно пришнуровано и вода, которая попадает в виде дождя или захлеста, сама собой выливается. В нашем же рафтике и борта поменьше, и дно приклеено герметично, и когда появляется вода в любом виде, она скапливается... Кофр у меня — старый рыбацкий ящик, не герметичный, стоял на дне, и три объектива, включая телевик, оказались в аквариуме. Хорошо «Никон» был на шее, это и спасло остальную съемку. У меня был штатив, а у Эриха телевик-400 мм, вот и выручали друг друга. Надо сказать, что этот швейцарец был очень непростой спонсор. Снимал он только на слайд, в отличие от других наших спонсоров видел красивые картинки и кричал: «Юра! Пикчер!» Его немецкий понять было сложно, так как у них там много разных диалектов, в общем, общались на пальцах и «Гэбэн зи мир биттэ айн цигарет! Плиз!», а курили у нас только москвичи, причем женщины тоже. Люба все время кокетничала и говорила, чтобы ее не фотографировали, когда она курит, что на самом деле она не курит… А на самом деле не курю я, и уже десять месяцев. Не бросил, а не курю после тридцатилетнего небросания. Что это я? Вернемся к нашим таймешкам.
Свой спиннинг за 9 руб. 30 коп. с «Невской» катушкой и штатной ложкой, которую не могу оборвать вот уже несколько сплавов, я собрал лишь после того, как Леха вытащил таймешку килограммов на шесть-семь. Отпускать первого не стали и оставили на уху. А потом попадались масенькие килограммов до пяти, и мы их отпускали, потому как масенькие они. Несколько раз хватали и крупные, но они, почему-то или обрывали блесну (не у меня, потому как моя леска ноль семь), или срывались, когда их тащили (у меня). Тройники подточить времени не было, а когда подточил, то стали ловиться одни ленки, а таймешки хапали все отпускные. Доскажу сразу все про рыбалку, чтобы к ней не возвращаться больше.
Мою блесну и мышей, перемотанных синей изолентой, зауважали после того, как я стал ловить не хуже московских рыболовов, а иногда и лучше, по крайней мере за весь сплав я не оборвал ни одной снасти. Лешкин же инструментальный ящик изрядно полегчал, а блесны не по одному баксу за штуку стоят. Моих мышей ребята использовали вовсю, Влад, хотя мышковал первый раз, даже поймал таймешку, которого пришлось тоже съесть — не выбрасывать же уснувшую рыбу, хоть она и в Красной книге.
Хариус в Мае не ловился — в это время он весь в маленьких притоках, но ленок хапал хорошо. Если вода после дождя была мутная, мы блеснили на выходе речек и ручьев, и ленок хватал прямо на слиянии чистых и мутных струй. В мутную воду я начищал ложку песочком, а когда вода светлела, внутреннюю сторону вымазывал смолой и сажей из костра и поэтому менять на желтую или черную необходимости не было — ленок хватал всегда.
В какой-то из дней (я-то знаю в какой, у меня в дневнике написано) остановились мы на перекус, во время которого Инна выбросила в речку кусок ветчины — якобы он зеленеть уже стал. Сплыли километров двадцать ниже и затаборились. Переночевали. Саня со швейцарцами и Катей с утра пошли на тысячник. Периодически рассказывали по рации, как у них красиво, вершины торчат из тумана, и все спрашивали, проверили ли мы сетку, которую поставили с вечера на предмет пошла ли кета, икоркой, мол, гостей побаловать бы. Анатолий и Влад сеть проверили, в ней было несколько ленков и что-то сиговое: башка как у сига, пахнет огурцом, само величиною с хорошую горбушу, но чешуя очень крупная... А ночью с Лехой мы мышковали в этом месте, и у меня у самого берега ленок чмокал раз пятнадцать, но ни разу не взялся. Потом Лешка сменил меня, и у него то же самое... Анатолий сказал, что это чмокал ленок, который в сетке сидел и не мог дотянуться до мыши. Ну, это ладно...
Пошел я блескануть на устье речки (я-то знаю какой, в дневнике записано, но ломота искать, и писал так неразборчиво...): четыре заброса — четыре ленка, один — ну очень большой. Поймались быстро, за десять минут, а все потому, что ни рюкзака, ни кукана с собой не взял. Пришлось кукан делать из тальничины. Пришел на табор, стал пороть рыбу. У одного ленка в желудке еще не переваренный птенец крохаля, коих мы видели вдоль берегов много раз. Но птица на ночь из воды вылезает на берег, так говорит орнитолог нового поколения Ольга Павловна, значит, ленок его вспоймав днем. Может, надо мышковать днем??? Потом я еще несколько раз находил в желудках у ленков крохалят. Ну, это ладно... Вспорол я в этот раз самого большого леняру, а в нем... кусок Инкиной ветчины, которую она опознала, только она, ветчина, была уже не зеленая.
И чтобы совсем закончить с рыбалкой, скажу... За одну ночь перед входом в Уду поставили опять сеть. Ночью с Лехой, как обычно, пошли мышкануть. Мне понравилось с ним мышковать. Сначала они мне все казались какими-то понтовитыми москвичами, а потом я понял, что это у них акцент, а Анатолий вообще из Калининграда. Леха всегда брал с собой фляжечку. Хороший плес, луны нет все, что надо для мышковки. Но сколько ни бросали — по нолям. Хорошо, что фляжечка была. Утром проверили сетку, а в ней два гонца — вот почему ленок пропал...
Потом мы ели кету и икру в Чумикане и Киране, но сами не рыбачили, только смотрели, как это делают аборигены и белухи. Однако вернемся к нашим сокжоям...
Сокжоев видели мы два раза, и оба раза в пасмурную погоду, так что снимки неудачные. Который встретился во второй раз, с рогами и седым низом, был метрах в семидесяти от наших рафтов.
А на одном месте, как только зачалились и начали ставить табор, я пошел подальше от лагеря по своей нужде. Нужды брать фотик не было, а оказалось, что зря не взял... Выходя на протоку с другой стороны нашего острова, я столкнулся с огромным лосем. Мы были на расстоянии тридцати-сорока метров друг от друга. Он ждал дальнейших моих действий секунд тридцать... Он показался мне огромным, а когда побежал от меня, то треск стоял, как будто танк прет через лес и заломы. Я сделал все, что задумал до неожиданной встречи, и пошел на табор. Подходя к палаткам, опять наткнулся на Него. Он побежал от меня в сторону лагеря — я думал, что растопчет палатки, однако Он ломанулся в сторону, а я выскочил на табор, переполошил весь народ, и все с видеокамерами и фотоаппаратами побежали догонять дикого зверя. Следы-то все увидели, но Самого... Я после распутывал следы — лось ушел от нас через протоку на коренной берег. Знаток звериных повадок Саша Цаберябый сказал, что Он будет бежать от нас еще километров пятнадцать.
Вскоре встретили мы и мишку бурого, пестуна: ноги длинные, как у камчатского, худой, вдоль берега передвигался и траву жрал, прям как корова. Подплыли к нему вплотную, так он рванул от нас только когда услышал щелчок фотоаппарата.
Еще было много следов зайцев, волков. Ну это ладно...
Грибы еще были на всех островах. Подосиновики росли среди камней и заломов, в лесу — моховички, белые и прочие.
Потери мои и убытки увеличились после того, как мы занялись просушкой вещей и одежки, намокших на дожде. Распендюрили кострище, разложили вокруг него шмотки и ненадолго оставили без присмотра. Все началось с моего рюкзака, который на самом деле я у Геши напрокат взял. Он со станком, болоневый. Болонька-то и вспыхнула, а за ней мои болотники и еще чьи-то штаны и всякая разная дрянь... То, что в рюкзаке было, осталось в целости, немного подгорел брезентовый мешочек для мышей, а сам рюкзак и сапоги стали непригодны для таскания и хождения. Поэтому последние несколько дней пользовался китайским мешком из-под сахара и сапожками-коротышами.
Делали баню с парилкой. Сложили камин из булыганов, несколько часов их раскаливали под костром, а потом на это место перенесли палатку без дна — и вот вам сауна... С баночным пивом, которое москвичи жрали ящиками... И, конечно, окунание в речку после парной...
Что постоянно было красиво, я уже говорил. На последних сплавах по Хору, Катэну, Анюю я отснимал то ли три, то ли четыре катушки пленки, а на Мае — четырнадцать!
До Уды за десять дней не встретили ни одного человека, зимовьюхи стали попадаться только в самом устье Маи, а населенных пунктов до самого Чумикана вообще не было.
Вышли в Уду, связали рафты. Вода в Уде была очень большая и желтая, как в Амуре. Несло нас местами по семнадцать километров в час. От устья Маи до Чумикана по Уде пятьдесят километров. Весь сплав у нас получился четыреста шесть километров, из них километров сто — федосеевских, которые мы прошли почти ходом и в дождь.
В Чумикане заночевали — дыра, которой художники Хрустовы после института отдали несколько лет (работали в школе). Их до сих пор там помнят, напередавали им кучу приветов. Икры не передал никто.
На другой день на шести лодках по морю пошли до Кирана. Киран — это база еще одних золотушников, старательская артель «Восток». По дороге народ и мотористы подгрузились брынцаловским спиртом (он все еще не кончался у москвичей), а Анатолий калининградец, поболее всех. В итоге он вырывал у своего водителя руль, а когда ему его не дали, выпрыгнул из лодки в море с холодной водой, холодной потому, что оно Охотское. Его, конечно, выловили, а водила все повторял: «Во, бля, мне москвич достался…» Потом Анатолия погрузили со шмотками в кунг и отвезли вместе с нами на базу Киран, и он (Анатолий) стоял возле гостиницы в фуфайке, трусах и носках и, покачиваясь, учил жизни какого-то старателя, который не брал в рот спиртного уже месяцев семь, так как у них там сухой закон, а того, кто его нарушает, увольняют без всякого расчета, и свято место сразу занимает кто-нибудь из очереди... А свято место — это девять месяцев с восьми до двадцати без выходных... В среднем баксов пятьсот в месяц.
Киран — речка тоже очень красивая, есть в ней и хариус, и ленок, и кета заходит. Камни на всех этих реках очень своеобразные, не похожи на камни анюйские и прочие, со всякими цветными вкраплениями, уж мы-то их понабрали от души.
Два дня была непогода, а когда настроилось, на горизонте открылись силуэты Шантарских островов, на которых мы должны были побывать, но из-за сложной ледовой обстановки нам пришлось отложить эту экспедицию на следующий год и сделать «Рафтинг энд Фифтинг». Улетели мы тем же лапотюковским АН-26. Москвичи благополучно опоздали на свой московский рейс, но всех порадовало то, что мы летели вместе с шестью килограммами золота, а главное, что на хабаровской таможне нас все-таки дождалась та бутыль с дешевым брынцаловским спиртом.
И еще коряжку я привез красивую в мастерскую, на память о Мае.
6 сентября 2001 года
Дунский



Джугда и змеи

Двадцать третьего мая 1995 Витя Даниленко отвез нас (Серегу Балбашова, Сашу Малыха с ягттерьершей Монмораськой и меня) на УАЗе до верхнего хорского моста. От него мы и начали весенний сплав. Двумя часами ниже моста затаборились на знакомом мне острове. Несколько лет назад осенью делали мы с Никитичем на нем ночевку. А интересно это место тем, что на проточке, отделяющей остров от коренного берега, всегда хорошая рыбалка, туда даже из Сукпая ездили рыбаки за шестьдесят километров. Ниже острова в сотне метрах впадает в Хор Джугда. Хор подпирает ее настолько, что на веслах спокойно можно пройти метров четыреста против течения, выйти на крутой правый берег, а там... В тайгу уходит тропа через лиственничник, перепрыгивает по поваленому дереву через ручей и приводит к болотиночке. А из болотиночки бьет источник — это нарзан. Газированный дух слышен еще на подходе к нему. Вода настолько резкая, что кружку за раз не выпьешь, а канистру раздувает в шар. Рядом с источником — грязевая ванна, вокруг земля и кочки выгрызены животными, тропы которых сходятся со всего леса. Никитич в прошлый раз встретился в этих местах с лосем. О том, что зверя там много, говорит и браконьерская засидка рядом с солонцом. Сукпайские жители рассказывали о целебных свойствах источника и о том, что те, кто знает о нем, едут дикарями делать профилактический ремонт организма. И помогает...
Мы тоже, конечно, и на источник ходили, и рыбачили. Саша Малых поймал таймешку на десять килограммов.
Потом мы еще плавились до Среднехорского. Перед последней ночевкой по сплаву решили вылезти на каменные осыпи и сфотать хорскую панораму. Поднялись метров на семьдесят от воды, камни оказались на солнцепеке, а на них лежали щитомордники... Одновременно с одного места можно было увидеть штук десять. Которые были близко к нам, уползали, недовольно постукивая своими, набитыми песком или еще чем-то, хвостовыми окончаниями. Щитомордник относится к гремучим змеям, теперь мы поняли почему... Вся осыпь была в змеиных экскрементах, состоящих из колбас мышиных шкур и линялых шкур самих щитомордников. Отсняли. Саша Малых, как экстремал, поймал одного щитомордника, посадил его в литровую стеклянную банку, закрыл полиэтиленовой крышкой и отдал мне, дескать, на таборе спокойно, не спеша остудишь и отснимешь его так, как хочешь, а сейчас надо двигать дальше. Я поставил банку со змеем в лодку перед собой, чтобы на всякий случай он был на виду.
Сплыли часа полтора, мужики впереди меня стали зачаливаться. Я не гребу, слабое течение само несет по плесу. И вдруг под жопой у меня что-то как скользанет, я как заору и чуть не выпрыгиваю из лодки. Мужики на берегу ничего не поймут. Я краем глаза смотрю на банку, а она закрыта, и змеюка спокойно в ней сидит...
Оказалось, что меня протащило через притопленный корч, а резиновое днище создало полное ощущение скользящего под моей задницей чего-то змеиного. Хорошо, что не выпрыгнул. Змея потом я зафотал, отнес подальше от табора вглубь острова и отпустил. А на следующий день нас встретил Петр Яковлевич Мазур и отвез в Хабаровск. Вот и все.


Счастлив тот, кто с ментами
по Тормасу не сплавлялся

Посохов, Егор, Саша Малых, Балбаш и еще один милиционер. В разных сочетаниях я сплавлялся со всеми, кроме мента. Он какой-то ментовский журналист, приятель балбашовский, и поэтому оказался в нашей компании. Шесть человек — это очень много и для сплава, и для табора, особенно первую пару дней, пока каждый не определит меру своих обязанностей. Обычно на сплаве у каждого по лодке — сам себе греби, и ругаться не на кого, а в этот раз Балбашов подсадил мента к себе в ЛАЗ-5...
Осень. Тормасу. Вода большая. Русло теряется иногда, расходится на множество рукавов, выходит на зимник, и нас несет по лесу между деревьями, завитыми лимонником и прочими женьшеневыми братьями. Считаем заломы, которые приходится обносить. Два-три кривуна пройдем, вылезем из лодок, вытащим тяжелые шмотки и обносим залом по берегу. До устья — двадцать заломов. Через все, кроме шестнадцатого, пришлось перетаскиваться, и все это в первый день сплава.
После пятнадцатого прошли пару кривунов и услышали шум воды. Метров за семьдесят перед ним вышли на косу, чтобы посмотреть с берега, как проходить это место. Балбаш с ментом плавились последними, выходить из лодки им было ломота, тем более что ментяра обут в короткие сапожки и его часто приходилось переносить через воду глубиной больше тридцати сантиметров. Балбаш попросил мента схватиться за ветку тальника, чтобы зачалиться, и подождать, пока мы оценим ситуацию (может, выходить вовсе и не нужно), мент схватился, но ветка выскользнула из руки, Балбаш хотел его подстраховать и тоже промахнулся, и в тот же момент их лодку подхватило течение и через несколько секунд они были в сливе. Над самой стремниной нависал мощный тополь. Просвет между ним и водой был не больше двадцати сантиметров. Лодку придавило к лесине, сильным течением захлестнуло, перевернуло и протащило под деревом. Все произошло так быстро, что когда мы прибежали по берегу к месту происшествия, Балбаш стоял по горло в улове за заломом и держал перевернутую лодку, чтобы ее не унесло. Вокруг плавали спальники, палатка, три булки хлеба и много всего другого. Мент со своей видеокамерой, закутанной в целлофан, был уже на берегу. Помогли Балбашову выбраться, выловили все, что могли, и тут же затаборились. Балбашовские потери составили: «Никон», объектив-300 мм, кубитейнер с лимонником и что-то по мелочи. Фотоаппаратура утонула, а кубитейнер, как поплавок, унесло течением.
Подсушились. Заночевали. Утром я пошел вниз по течению харюзовать и метрах в ста ниже залома у берега в воде наткнулся на телевик. Его выкатило на косу течением, хотя весил он граммов восемьсот.
На таборе рассортировали все вещи. Из раскисшего хлеба Саша Малых напек вкуснющих лепешек.
На семнадцатом заломе нас ждал кубитейнер с лимонником, Балбашов на четырех конечностях пробрался по бревнам к нему и достал-таки.
Чтобы обнести один из заломов, нужно было перебраться на другой берег, для этого пришлось налечь на весла. Сашка страховал, стоя в воде и выдергивая лодки в трех метрах от сильного слива, из которого выбраться на берег было невозможно. При переправе у меня весло черпануло воздух, лодку развернуло и времени на то, чтобы ее выровнять до слива, не было, и, если бы не Александр, в лучшем случае я бы накупался.
Оказалось, что милиционер вообще никогда не сплавлялся и природу с ее условиями знал понаслышке. Когда обносили последний двадцатый, он (мент), перепрыгивая через небольшую ямку с водой, поскользнулся на березовой коряжке и упал в воду всем туловом, на поверхности была только одна голова. Если бы он просто пошел через лужу в своих сапожках, то даже бы и не замочил ног.
Потом мы встречали кетовые терки, на одной из кос нашли «Вихрь-30», несколько лет пролежавший в воде, миновали зимовьюху, обитую корой из ильма, и вышли в Анюй. По левой стороне Анюя собирали лимонник и виноград, по правой — барбарис. Рыбачили на червячка и кетовую икру. Прошли мимо кордона по анюйским протокам. За три часа хода до Арсеньева я пробил об камень свою лодку, мужики помогли выбраться на берег. Времени клеить не было, и я пересел к Егору, а у него лодка стала травить, и, подкачивая ее на ходу, я оправдал свое звание пассажира. По Чуину проскреблись до Арсеньева, там нас ждал автобус.
После этого путешествия я еще раз плавился вдвоем с Егором в одной лодке по Копям. Там у Куприянова и Бланкова (они вдвоем были в другой лодке) произошло сильное промокание, но это отдельный разговор — про «Советскую Россию», транзистор, расстрел Белого Дома и корки Верховного Совета. А Серега Балбашов не брал больше с собой ни пассажиров, ни ментов.


Поди весной и осенью
(Как сгущенку сварили)

После тормасуского сплава захотелось забраться выше по Анюю. Следущей весной 1996 года тем же УАЗом, тем же маршрутом, только дальше моста через Тормасу километров на сто доехали до Поди. Егор, Саша Малых со своей Монмораськой, в первый и в последний раз Толя Шилов и я. Накачали лодки и мухой за четыре часа прошли до устья Поди. Интересного по дороге ну ничего не было, только народ по берегам встречался, потому что где-то рядом была дорога. Остановились перед единственным заломом, а за ним через полкилометра — Анюй. Хорошее, заломистое место — через десять минут у нас уже было два хороших леняры и несколько харитонов на талу.
Утром перетащились через корчи, благополучно вышли в Анюй, и сразу же пришлось проходить порог. Для Шилова все впервой. Рыбачил хариусов прямо с берега, мутить не хотел. И как настоящий хозяйственник занимался вялением. Солнышко светит — харитонов развешивает сушиться, дождик закрапает — снимает. И так по нескольку раз за день. Вокруг грозы, очень красиво — май ведь месяц.
Так не спеша сплавлялись, закусывали талой и лучком с черемшой, которых вдоль берега были целые заросли. Дошли до скалы Надге. Красивые останцы, под ними глубокое улово, а ниже по течению метров триста — чудо-остров (не первый чудо-остров в наших сплавах), на нем и затаборились. Поставили палатку, костерок, но что-то подванивало, и все тут... Оказалось, в тальниках лежал труп козы. Пришлось сбросить его в воду, а из него черви... Фу...
Потом мы рыбачили. А когда стали вспарывать харюзов для талы, в раздувшихся желудках... черви-опарыши, на них еще московские рыболовы плотвичек ловят и сами же их разводят или покупают. Пришлось для талы ловить с другой стороны острова. А потемну мы с Игорем Григорьевичем переправились на коренной берег, провели лодку против течения и переправились под скалу в заветное улово. Мышковали с берега. Были пустые забросы, иногда чмякали и мазали мимо тройника ленки — срывались, попадались и, наконец, у меня хапанул таймень. Долго я с ним не кокетничал — леска ноль семь, подвел к берегу, вода была большая, поэтому вывел его прямо на траву, а берег все-таки крутовастенький, пришлось упасть на него и держать несколько минут, пока он не успокоился. Сделали Ему поводок веревочный на нижней челюсти, и через пяток минут в хрустальных струях Он оклемался. После этого больше никто не ловился, и мы сплыли к своему острову. Утром, когда все еще спали, я сфотографировался с Ним на фоне Надге, поставив камеру на штатив. Весов у нас с собой, как всегда, не было, но знаток амурской рыбалки Анатолий, который за свою жизнь выловил и продал не одну тонну рыбы, определил вес таймешки в пятнадцать килограммов. На том и сошлись.
К концу каждого похода всегда чего-то не хватает. То сахар кончается, то хлеб, курево или еще что-нибудь. В этот раз соль пришлось по дороге у мужиков на курево менять, хотя они и так дали бы. На одной из стоянок забыли банку сгущенки, о которой пожалели в последний день. Протоки перед Арсеньево прошли без приключений, хотя заблудиться в них можно элементарно. Как и в прошлый раз, прошли по Чуину до подвесного моста, высушили лодки, дождались машину и домой. А дома уже после всех проявок и видеопрокруток стали ждать осени...
А осенью 19 сентября тем же маршрутом, но другим составом — Егор, Никитич, Балбашов и я — до Подиевского моста. Да перепутали мосты, не доехали до Подиевского метров пятьсот и остановились у моста через речку Талюке (они, мосты, там все похожие). Накачались и пошли плавиться. Да ничего не поймем — сплошные валуны. За пять минут нахлестало полные лодки. У меня кофр в воде, вся аппаратура мокрая, остался рабочим только «Никон» на шее. Балбаш психанул и выкинул свой мокрый кофр и трехсотый объектив в речку, кофр я выловил, а объектив ек... Высадились на берегу у бывшего геологического городка. Там остались одни срубы, но баня была действующая. Натопили, напарились, после баньки посидели у костра, освежились. Когда стемнело, собрались ложиться спать. Егор с Балбашовым ушли первыми, а мы с Никитичем еще посидели, поболтали. Никитич в городе молчит, а у костра под «Иваныча» с талой его заслушаешься. Поболтали. Пошли в баню ложиться спать. Егор спит, а Балбаша нет. Стали искать — нет нигде. Кричали, ходили кругами — бесполезно. Сидели опять долго у костра, ждали — нет никто. Прошло много времени. Решили идти по дороге и кричать. Дошли до Подиевского моста и встретили мокрого и босого Балбашова.
Оказалось, он напарился в бане, поспал немного и ему приспичило пойти в лес по нужде. Заблудился, в полной темноте босиком два раза переходил речку, часа два плутал, пока не вышел на дорогу, и пошел бы в другую сторону от табора, если бы не услышал наш ор.
На другой день отоспались, наловили хариусов, спели песню «Летят перелетные птицы...» и начали осенний сплав.
Лимонник не уродился, залом в устье Поди так и остался на своем месте, вода была гораздо меньше, чем весной, но рыбалка такая же хорошая, и много утей. Порог на Анюе сухой. Булыганы все на поверхности. Мы спокойно вышли на него и сделали красивые снимки.
Перед очередной стоянкой, подчаливая к берегу, я увидел кетину. Она стояла, отдыхала. Лодку мою поднесло течением прямо к ней, мне осталось только выкинуть ее на берег — вечером были с икрой.
Как-то ночью поехали с Егором в залив на предмет помышковать. Ленок не брал, его просто не было, посветили фонарем в воду, а там кета отдыхает... Решили пройти в тупик залива. Егор на веслах, я с фонариком. И вдруг кто-то как полетит навстречу нам, да много их так! Я фонарем высветил — крохаль, он и ослеп. И упал чуть не в лодку, стукнулся об весло. Высветил другого — он тут же упал на воду. Попробовал зачекерить одного мышкой, но промахнулся, да ну и ладно...
Как и весной, опять остановились на чудо-острове и ночью поехали мышковать на улово. И на самом том же месте (бросать мыша можно было только между кустами) я выловил таймешку килограммов на десять.
Ходили с Балбашовым на гольцы, отсняли красивые панорамы. На гольцах много бадана, ну очень лекарственного, с Никитичем мы, несколько лет спустя, пробовали его.
На последней нашей стоянке я вспомнил, что весной мы забыли банку сгущенки, и сразу же ее нашел. Все лето она пролежала на солнце. И хотя сладкое у нас еще не кончилось, мы открыли эту банку на десерт после рюмки, выпитой за Елену Трофимовну, 25 сентября в двадцать часов, в честь ее дня рождения, по договоренности. Молоко в банке было коричневого цвета — вареное.


Как я спиртного не принимал полтора года и кусок мяса заработал

Собрались мы однажды с Толяном Шиловым на Жектор уток посмотреть, а заодно досок прихватить со старого сгоревшего стеллажа для строительства моей творческой дачи, а с нового стеллажа — рулон сена для Толянова бычка. День выдался солнечный и ветреный, было 10 октября. Два бака бензина, два ружья, выдерга, молоток да Чара с Топом в старой казанке с булями. Поехали...
Вода около двух метров, винтом не цепляли нигде, кроме как по узкой змейке перед стеллажами несколько раз отматывали кувшинки. По дороге проверили камышовые озера — утки не было. Местную разогнали на открытие охоты, а северная еще не подтянулась.
На стеллаже наготовили досок, положили их на дно лодки, потом закатили по доскам рулон сена, вот тогда Толян и констатировал тот факт, что, мол, вот, Дунский, ты и заработал на кусок мяса — вес рулона около двухсот килограммов, и одному его трелевать очень тяжело, диаметр — в рост. Толян сидел на корме за мотором, перед собой ему ничего не было видно, а нам нужно было возвращаться по узкой извилистой змейке. Пришлось мне сесть на нос и веслом показывать, куда рулить. Весло вертикально вверх — прямо, весла вправо — поворачиваем вправо, ну а влево значит влево. Так на малых оборотах выбрались в разливы. Остановились на середине залива, чтобы почистить винт и дальше идти побыстрее. Почистились. Завелись. Толян включил скорость и стал выравнивать руль, но правый буль пошел под воду и потащил корму в глубину. Я оглянулся и увидел, как Шилов стягивает с себя энцефалитку. Лодка моментом ушла в воду, торчал только нос. Рулон, как огромный поплавок, отнесло в сторону, на поверхности болтались доски, бачки с бензином, и вокруг нас и всего этого кругами плавали собаки. Я ногами достал до дна, нащупал кочку и стал на цыпочки, чтобы можно было дышать. Потом нырнул солдатиком и достал из лодки ружья. Вышли на берег, вывели собак, а то они так и плавали бы вокруг до бесконечности. Подтянуть лодку к берегу никак не удавалось, тащить ее не позволяла глубина — не было опоры. Пришлось опять нырять и искать в лодке веревку, привязали ее к носу. Метров за семь до берега появилась точка опоры, и мы потихоньку стали сдвигаться с места. Ближе к берегу лодка становилась тяжелее. Толян как бурлак — и вот уже почти на берегу. Он еще чуть-чуть в воде поднапрягся, но веревка оказалась гнилой, лопнула, и он разрядил напряжение, всей своей плоскостью ударившись об воду, а башкой въехав в горелую кочку. Сажа без мыла плохо отмывается.
В общем, с трудом вытащили мы лодку. Отчерпали воду. Сняли мотор — мастер знает что делать, а мастер — это Толя Шилов. Он в полной отвязке может руководить разборкой и сборкой любого рульмотора. Из лавки нарубили дров, так как доски уплыли на другую сторону залива, а ближайшие тальники были метров за триста от нас. Спички и сигареты у Анатолия были сухие, ветровку он не зря скинул, вовремя, да и тонул он не в первый раз — об этом отдельный разговор. Без труда развели костер и стали греться, потому как октябрь это не май месяц и вода не парное молоко. Высохнуть не высохли, но согрелись и быстро, пока не остыли, собрали мотор, прочихали его, и, к счастью, мотор завелся с полпинка. Полным ходом — через пятнадцать минут были в Малышево.
Заходим ко мне во двор, а там сидят на пеньках таксисты: Гусь с Пахомом и Ильичем, ждут нас и пьют коньяк. Увидали нас, мокрых и трясущихся, налили по полному — и моя долгосрочная завязка закончилась.
Через неделю я опять приехал на дачу, а у Шилова уже другой план, по которому мы, тем же составом, только добавились бензопила и еще одна казанка без булей, но на буксире, поехали туда же и за тем же... До стеллажа доехали нормально, что-то постреляли, напилили досок, закатили рулон во вторую лодку, на всякий случай привязали сенокосной веревкой бензопилу и поехали назад. Благополучно вышли в Жектор, бояться было нечего, и мы на малых поползли к выходу. Через некоторое время обнаружилось, что ветер усилился и разгулялась волна. Перед выходом из залива нашу баржу раскачало и... лодка перевернулась, но она не утонула, так как привязанные доски внутри удержали ее на плаву, рулон же, конечно, уплыл. Мы, совершенно сухие, подтянули лодку к берегу, перевернули ее, откачали воду (хорошо, что бензопилу привязали) и налегке двинулись домой.
Таксисты на этот раз не приехали, да и растирать было нечего и некого. А на ноябрьские праздники Шилов бычка завалил и мяса мне все-таки дал, потому как иногда у него бывает совесть, чем-то похожая на совесть.


Почему Купер с желтой прессой дружит, а со мной нет...

Пропустил дневниковые записи, почти год. Ну это ничего, т.к. события, проистекающие в одно и то время, отмечены, если не выстрелами по Белому Дому, то пойманной востробрюшкой или пеструшкой, или еще чем-нибудь...
Куприянов, добрый наш приятель, приехал на свою родину из далекой Москвы, из газеты «Российской», с корочками Верховного Совета, для того чтобы с вертолетами договариваться и прочее.
До Советской Гавани летели на самолете, но сначала у Купера на таможне мент отобрал нож типа охотничьего и самопал с исключительной пошлости резной рукояткой (не для Куприянова сказано) и пятнадцати рублей стоимостью (билет до Совгавани стоил девять рублей). А потом вертолетом... Конечно, имя и корочки Куприянова делали то, что и должны были делать.
С Сашей Куприяновым были я, Егор и Александр Бланков.
Пока ждали вертолет на совгаванском аэродроме, Саша нашел общих знакомых писателя Вячеслава Сукачева, с которыми мы и освежились.
В вертолете кроме нас оказались двое парней — Валентин и Степан. Им было по пути с нами, или нам с ними, не помню, кто заказчик вертолетный — они или Купер.
В общем, высадили нас на Копях в устье Иолей, у Валентина со Степкой там база была. Они остались по делам, а мы накачали две лодки и...
Река Копи хоть и в Хабаровском крае находится, но совершенно отличается от наших рек, я имею в виду Анюй, Кур и Хор. А все потому, наверное, что впадает в море, а не в Амур. Берега, скалы — все другое... Хариус есть, таймень есть, но какой-то полуморской, есть какие-то пеструшки очень радужные, похожие на форель, и голец присутствует, который иногда берет на блесну, особенно на мою ложку. А на куприяновскую блесну не берет, особенно когда Купер психует. И что самое плохое, так это то, что ленка в Копи нет ну никакого, а это значит, что и мышковки нет. Голец мыша не берет, а тайменя, по-видимому, не было.
Подтопило дождичком нас в первую ночь. Утром вода бежала уже по дну палатки, нам пришлось перебираться на возвышенности и ждать рассвета. Рыбалка по мутной воде не очень, а когда к обеду погода наладилась, Бланков с Куприяновым залили свою лодку водой, один даже по пояс искупался. В общем, полные сапоги и штаны, замочили рюкзаки со шмотками, и радиоприемник тоже, так что информации о том, что происходит в мире, мы не имели всю неделю.
Красивая речка Копи. Останавливались. Рыбачили. Жарили харюзей, пеструшек, из гольцов уху варили — я этим занимался. Куприянов, любитель командовать, назначил всем должности. Командиром — Бланкова, так как его, Купера, кандидатуру никто не выдвигал, кем Егора назначил, не помню, а меня на самую низкую должность — завхозом. Сковородок рыбных много нажарили, пива баночного тоже много выпили и водочку по одной целый вечер пользовали.
На предпоследней ночевке нас догнали Валентин со Степкой. Пообедали с нами и пошли вниз на ПэСэЭНе-6. Пообещали через пару дней встретить нас под Ванино на машине.
И встретили. И рассказывают новости про то, что Белый Дом из танков расстреливают и прочее такое. Куприянов занервничал, спрятал корки Верховного Совета и дальше велел все билетные и прочие переговоры вести Игорю Григорьевичу.
За девять рублей мы долетели до Хабаровска. Хотели взять мотор, но борзые таксисты меньше чем за шесть рублей везти не соглашались. Тогда Егор с Бланковым поехали за своими машинами на троллейбусе, а мы с Куприяновым, пока ждали их, взяли по бутылочке пива, достали из кинобанки жареных харюзей и — поймали кайф.
На другой день Куперу пришлось лететь в Москву, так как газету «Российскую» закрыли, и ему тоже нужно было освободить кабинет. Недолго он ходил безработным: походил-походил — и создал желтую «Экспресс-газету», и стал любить ее, а меня нет, потому что газету эту он родил, и она ему как дочь родная, а я живу почти на другой стороне земли...



Первая мышковка

Захватывающие рассказы про мышкование я читал еще в школе, но попробовать самому удалось только после института. Сам вырезал мыша из пенопласта, приделал к нему свинцовый грузик, для того, чтобы можно было дальше забрасывать и чтобы он не крутился при протяжке, обтянул его меховой шкуркой, хвостик сделал. Естественно, прицепил тройник. Вот глаза, правда, рисовать не стал, догадался, что ленок в темноте все равно их не увидит, и стал брать этого мыша с собой на все первые сплавы, которые совершали мы с Посоховым, Егором и Балбашом либо все вместе, либо в разных сочетаниях.
На сплавы-то я мыша брал и сколько раз пробовал мышковать, но все без толку. Порасспросить про мышкование у каких-нибудь местных стеснялся, а мои друзья-товарищи по рыбалке на горных речках были такие же лохи, как и я.
Но однажды оказались мы с Никитичем Посоховым в устье Чукена. Там нас ждали старые наши знакомые из Сукпая — тезка мой Юрий Иванович Медеров и Володя Шишкин. На своей улимагде они подняли нас вверх по Чукену до Няухи. Остановились в красивом месте, да на Чукене любое место, где ни остановись, красивое. В триста метров укладываются перекат, слив, плес, коса, скальный прижим.
Остановились. Дело было к вечеру. Наловили на ужин харитонов, на Чукене не хариусы, а именно харитоны. Из всех притоков Хора Чукен — самая рыбная речка. Харитоны черные с цветами побежалости, а верхние плавники — как паруса. Один такой сломал у меня удочку, так как леска была ноль четыре миллиметра, вот и не порвалась. Пока я делал жареху, Шишкин распустил со своего спиннинга леску и натянул ее между тальников, для того, как он объяснил мне потом, чтобы она ровно выходила из катушки и не бородила.
Поужинали. Стемнело. Шишкин пошел скручивать леску, я достал свой спиннинг, поставил катушку, прицепил своего мехового мыша, и мы пошли на плес. На расстоянии метров в пятьдесят стали бросать. Минут через пятнадцать у моего напарника была уже пара леняр (леняры, потому что крупные, больше двух килограммов), кроме этого, я слышал, как при проводке у него что-то чмякало, булькало и срывалось, и тащил он всегда с включенной трещеткой, это он думал, что якобы треск по леске передается к рыбе, и он ее несколько глушит, и рыба тогда идет спокойней. У меня был полный ноль. Ни одного подхода. Я подошел к Володе Шишкину, повосхищался его добычей. Он был удивлен, что у меня даже не чмокнуло, осмотрел моего мыша:
— Что у тебя под шкурой?
— Пенопласт.
— Ну, сорви эту хрень.
Я снял меховую обшивку и пошел пробовать облегченного мыша — белый кусок пенопласта с тройником, перемотанный синей изолентой.
Первая же проводка увенчалась подходом, причем не одним. Ленок бежал за мышкой до самого берега, один раз рванул и сделал пару чмоков. После получаса мышковки я вытащил двух ленков, подходов же было немерено, практически при каждом забросе. Потом и подходы стали реже и почти прекратились. Шишкин сказал, что рыбу мы расшугали и нужно подождать час-полтора или идти на другой плес. И мы пошли на табор к костру. Вот тут-то за рюмкой чая я и прослушал курс лекций по ночному лову ленка и тайменя.
Почему с меховой шубой у меня не было подходов? Очень просто. Шкура моментально намокала и при протяжке мыша уходила полностью под воду и не пускала никаких усов, а рыба реагирует именно на волну, которая напоминает движение взаправдашной мышки.
Еще нужно спиннинговое удилище, если можно назвать удилищем то, что было у Шишкина: тальниковый дрючок шестьдесят сантиметров в длину, к нему примотаны синей изолентой два направляющих кольца и сама «Невская» спиннинговая катушка с леской ноль семь да мыша, сделанная из пористого пенопласта, — под условным животом небольшой свинцовый грузик, сквозь туловище пропущена стальная проволока, с двух сторон заканчивающаяся петлями, за которые зацеплены крутящиеся карабинчики, и на одном из них хорошо заточенный тройник, который заправляется осилком перед каждой рыбалкой. Спиннинг-коротыш. Его удобно перевозить в лодке, нести в рюкзаке, а самое главное — бросать мыша или блесну из-под тальников, в большую воду, или из-под обрывистого берега, например. Дальний заброс таким удилищем не сделаешь, но на таких речках, как Чукен, Сукпай, это и не нужно.
Мышкование нужно начинать с самого слива. Первый заброс метров десять. Пока мышь идет по сильному течению, леску скручивать не след, иногда даже, наоборот, нужно мал-мал отпускать и потом, когда чувствуешь, что сопротивление воды ослабевает, можно потихоньку скручивать. При проводке мышь идет по дуге, и из-за этого очень часто ленок мажет и делает просто чмок. После такого подхода протяжку надо ослабить, чтобы уменьшить скорость движения мыши, и ленок обязательно догонит ее и попытается хапнуть еще раз, а может, и больше — если глубина у берега тридцать-сорок сантиметров, он будет бежать за мышью до последнего. Не сходя с этого же места, можно бросить еще пару раз, увеличивая заброс метров до двадцати, а третий раз — на сколько позволяет снасть, при этом траектория движения мыши будет изменяться и соответственно увеличится площадь облавливания. После трех проводок, если не было подходов, можно спуститься метров десять ниже по течению и продолжить мышкование.
Если случилось вытащить ленка на берег, китайским фонариком, который лежит в правом сапоге, можно подсветить и освободить ленка от тройника и положить его в рюкзак, который за спиной. Если не взять фонарик с собой, то по окончании рыбалки ленков можно не досчитаться, ну а тайменя вряд ли кто оставит без внимания. Тайменя сразу нужно сажать на кукан. Под нижней челюстью делается прорез и за нее вяжется кукан, если кукан продеть через жабры, таймеша будет бушевать и порвет жабры насмерть, а может на сон, рыба-то не умирает, а засыпает. На другой день с совершенно живым тайменем можно сделать всякие натюрморты, сфотографироваться с ним и, если с вами зеленые швейцарцы или японцы, сделать красивый жест и отпустить счастливчика в хрустальные струи. Но это на другой день, а при мышковке светить на воду ни в коем случае нельзя, можно расшугать оставшуюся рыбу.
Много чего рассказал Володя Шишкин, и случаев всяких интересных у него много было. Мы встретились и рыбачили с ним еще один раз через несколько лет. Я тогда стал уже удачливым мышковщиком, имел свои рыбацкие прибамбасы, на моем счету уже были ленки и таймени, и ожидание темноты и мышковки на горной речке для меня стало кайфом, как когда-то было кайфом полдня стоять по пояс в воде на амурском заливе в ожидании поклевки пятидесятого карася...


Первый сплав

В 1978 году я уволился с Хабаровской студии телевидения, где работал до этого художником-декоратором, и по рекомендации Бурлова меня приняли на работу в Хабаровское книжное издательство. С испытательным сроком. Еще в студентах я познакомился с худредами книжного издательства Колесовым и Посоховым (мой дядька Володя их называл Копасов и Покасов), еще в студентах для издательства я сделал оформление сборника стихов Николая Фотьева «Окоем». Принес им вариантов тридцать оформления обложки. Один вариант все-таки прошел. Это была моя первая книжка. Они поняли, что парень я не левый, и взяли. С испытательным сроком.
Двадцать второго апреля на Всесоюзном коммунистическом субботнике, после двух недель моей новой работы Александр Никитович Посохов предложил мне сплавиться на резиновых лодках от Хабаровска до Малышева по Амуру. Я понял это как еще одну проверку на вшивость.
Никитич где-то нашел для меня лодку, своя у него была. И... в последнюю апрельскую пятницу издательский водила Саша Черников отвез нас на 3-й Воронеж, где мы надули лодки и поплыли, натурально поплыли, потому как резиновые лодки не «ходят». Моя японская лодка была морского исполнения, с большими бортами и круглая. Пока я приноровился к ней, она все крутилась вокруг своей оси.
На Амуре редкий ледоход. Мы тогда еще не знали, что это Уссури протаранила амурский лед и освободила его ото льда километров на пятьдесят ниже Хабаровска, а напротив утеса за поворотом Амур еще стоял. Горы льда на косах и по берегам. Вместе со льдом плыли утки, это я потом уже узнал про крохалей, лутков и всяких гоголей, а тогда плыли просто утки. Мы подчаливали к какой-нибудь льдине, отламывали от нее большие кристаллы, переворачивали их и ставили на эту же льдину. Получались обалденные хрустальные замки, напоминающие соборы Гауди, и мы отправляли их в свободное плавание. Никитич снимал все это на восьмимиллиметровую кинокамеру, а у меня был «Nikon» с полным комплектом оптики и широкопленочная «Bronika», их купило издательство перед самым моим приходом туда.
В первый день путешествия мы дошли до выхода Дарги и начала Пчелинки. Затаборились. Я поставил одну закидушку, и, пока ставили палатку и делали табор, наловили сигов на уху и жареху. Посохов все фиксировал на кинокамеру. Редкий ледоход постепенно перешел в сплошной. Единственно чистое ото льда место было на нашем мысу, так как Дарга отбивала лед от берега, где мы стояли и от входа в Пчелинку.
На другой день мы заплыли в Разбойничью протоку, она соединяется с озером Катар, и праздник Первого мая встретили на новом месте. Я плавал в соседний залив и ловил карасей, Никитич оказался классным таборщиком, он устраивал уют в любом месте.
Второго мая Амур даванул со страшной силой и лед стало заносить в нашу протоку. Мы быстро скрутились и стали убегать вниз по течению. Зашли в Сухую протоку (у нас была плохонькая карта). На одном из островов погоняли зайцев с фотоаппаратами. Мне казалось, что я сфотал зайца в полный кадр, но когда дома проявил пленки, оказался зайчишка совсем капелюшечный. Потом ночевали на Пчелинке и к нам на моторке подъезжал какой-то мариман. Дул сильный низовой ветер, лед пронесло, но на Амур выйти было просто невозможно, и мы ждали, когда стихнет шторм. После нескольких часов ожидания решились-таки перевалить напротив Малышевской. Когда отошли от берега метров на двести-триста, было ощущение, что стоим на одном месте. Моя лодка с широкими бортами сильно парусила, и меня несло чуть ли не против течения, пока я не опустил в воду большой зонт для художников, и только после этого течение понесло. Часа через два мы встретились с Никитичем и вышли на берег вскипятить воду для чая.
Под правым берегом ветер был гораздо слабее. Течение понесло довольно быстро, и мы неожиданно проскочили Наениху, и, когда Малышево оказалось позади, зашли в Хитрую. На Хитрой пришлось тащить лодки по отмелям против течения. В те времена новую дамбу только начали строить и протока была совсем мелкая с высоким обрывистым берегом. Когда остановились попить чая и перекусить, нас с ходу атаковали стрижи. Они, как истребители, пикировали на нас и чуть не цепляли наши головы. Пришлось срочно линять. Зачем-то взорвали взрывпакет, наверное, чтобы отбиться от стрижей. До Малышево все-таки дошли. Разложили лодки, шмотки для просушки под бугорочком, где магазин и куда автобус приходил. До автобуса было еще часа три, и Никитич принес бутылку коньяка. Какого-то хорошего. А паленого тогда и не было. Только бормотухи всякие типа «Солнцедар» с хлопьями и с мухами могли попасться. А коньяк хороший. И Никитич был хороший. Довольный, что у него компаньон появился, в смысле я, хотя он еще не знал, что меня ночью можно разбудить и не надо уговаривать ехать на рыбалку.
— Поехали?
— Поехали!


Матай — Катэн

Никитич стал осваивать новые пространства. Почти каждые выходные мы выезжали на его «Жигулях» по бамовской дороге до какой-нибудь речки. Сначала семьдесят километров до Хора. От Святогорья несколько раз сплавились до нижнего хорского моста, что по владивостокской дороге. Внизу нас всегда кто-то встречал на машине.
Потом стали осваивать Матай. Сплавились по нему от Долми до «Таежного» охотничьего хозяйства. Егерем там была женщина Раиса Ивановна. Речка быстрая, если сравнивать с Амуром, и тихая по сравнению с Хором. Заломов никаких нет, вода относительно теплая, чтобы в ней жили всякие пескари и чебаки, и минимально холодная для хариуса, ленка и тайменя. На одном из плесов Посохов увидел, как на поверхности мелькнул большой красный рыбий хвост. Я стал бросать в это место блесну-столовую ложку. После нескольких забросов подцепил тайменя. Никитич снимал все это на кинокамеру. Мне казалось, что таймень огромный, перевалить в лодку я его не смог, и он сошел с блесны прямо у меня под бортом. Где-то я слышал, что таймени ходят парами, сказал об этом Посохову, хотя сам в это вряд ли верил. Течение было слабое, и отнесло нас от места первого подхода совсем недалеко. С заброса десятого таймень взялся опять, или это был другой, скорее всего, другой. Его я все-таки сумел выудить. Такой большой оказался — аж три с половиной килограмма. На других рыбалках мы таких отпускали. Проходя заливы, я проверял и их. В одном из них хапнула щука, такая же как таймешка по длине, но по весу тяжелее. И уже перед самым завершением сплава из-под берега взял хороший ленок. Таймешка, ленок и щука были по длине одного размера, но по весу больше всех оказался ленок, потом щука и таймешка.
Один раз сплавились мы от хозяйства «Таежное» (сопочка на сто шестом километре БАМа). Загодя по дороге на девяносто втором километре спрятали в лесу складной велосипед. В этом месте Матай подходит близко к автомобильной дороге, или, наоборот, дорога подходит к нему. Доехали до егерьши, оставили на базе машину, а сами в лодки и... Никитич в лодке с дочкой своей Ритой, я в «Уфимке» один. Был октябрь месяц.
На плесах утром появились небольшие забереги. Ночевали на косе. Чтобы Риту не заморозить, прожгли кострами землю, застелили тальничком и на этом месте поставили палатку. Сквозь сон слушали рев изюбрей, в палатке полночи было как в бане. После сплава, пока я сушил и упаковывал лодки и все остальное, Никитич нашел спрятанный велосипед, вернулся на хозяйство и через пару часов мы уже ехали домой.
Еще один сплав был от хозяйства до устья Матая и до Хорского моста. Отвезли нас Рита с Вовой Носовым. Я, как всегда, один в лодке, а у Никитича на «Пассате» (мощная резинка!) Анатолий Васильевич.
Исследовали Матай до самого устья. В этих местах в шестидесятые годы, когда Всеволода Ивановича Сысоева после убитого им пятидесятого медведя торкнуло по охране природы, он выпустил для расплода сколько-то американских норок, и они прижились-таки. Через проточку, где я ловил хариусов, в пяти метрах от меня соболек по наклоненному дереву перебежал с одного берега на другой. Фотика, как всегда, в нужный момент не было.
Сплавляясь, иногда удавалось видеть козу, или изюбря, или двух изюбрей. Иногда даже удавалось сфотографировать. В одном месте белка переплывала речку. Из воды торчала маленькая головка с характерными ушами, спинка под водой, как пушистый перископ, трубой, отдельно от головы, плыл хвост. Белки его не мочат, потому как утонуть могут, если по-другому.
Этот сплав был для меня очень поучительным. Я ощутил преимущество быть в лодке одному. Куда хочу, туда и ворочу. У Никитича с Васильичем было все совсем не так. Одно весло у одного, другое у другого. Никитич греб вот так вот, а Василич — вот этак. Никитич, конечно, поучал своего коллегу по работе и коллегу по веслам, как и куда грести. А тот иногда отвечал ему типа:
— Да пошел ты!
Так они и переругивались потихоньку. А все это копилось, копилось... И они потом без особой необходимости не разговаривали друг с другом. На последнем таборе Посохов сварил кашу пшенную (терпеть ненавижу), Колесов попросил его положить чуть-чуть, а Никитич ему по любви полную большую миску, а Васильич вывалил кашу и как швырнет новую алюминиевую миску, купленную специально для этого похода, прямо на середину протоки, она и поплыла. Я, конечно, за кривуном ее поймал, но коллеги не разговаривали до самого моста, где нас встречали «пионеры» с красным флажком — Рита и Володя. А потом снова разговаривали, потому как они друг без друга никак, однако вдвоем в одной лодке больше никогда не сплавлялись.


Миллионеры

Никогда не рыбачил кету для заготовок. Обычно Шилов со Смирновым налаживали ставные сетки в уловах. Сплавными они рыбачили редко. Рыбинспекция зверствовала, а на «блатные» тони связей у них не было.
С охоты едем, заскочим на ставнушки, быстро протрусим, пяток кетин есть. А больше и не надо. Витька с Толяном себе-то за осень потихоньку по бочке нацеживали.
Позже они стали рыбалить и сплавными сетями. Сначала для кооператора Кудрявцева, а потом и для себя. Как-то воткнулись в Дабанде на «ментовскую» тонь. Дабандой всегда идет хорошая рыба. Серебрянка. Ее нерестилища на Куре и Урми, и поэтому здесь, на полпути до своего конечного пункта, она еще не подернута цветами побежалости, мясо красное и икра хороша для употребления, не то что на нерестилищах.
В рыбацких и охотничьих магазинах я если что-то покупал хорошего, то всего по три. Ножик-складешок «Белка» — 3шт. Себе, Шилову, Смирнову. Ящик рыбацкий — 3 шт. Себе, Шилову, Смирнову. Ящик инструментальный для лодки — 3 шт. Себе — 2, Шилову — 1 или Смирнову, они все равно на одной лодке ездили. В деревню приехал, заказы, подарки раздал, и все счастливы.
Шилову перед кетовой ящик инструментальный привез, а через неделю он звонит и просит купить ему еще один.
Купил. Приехал в деревню. Рассказывают...
Поехали на рыбалку на «Казанке» старой с булями. В ночь, конечно же. Выбросили кушку, растянули сеть, конец привязали за кормовое ухо, чтобы в руках не держать. Прошли минут десять тони и напротив улова, которое в изголовье Малышевской протоки, сели на корч. Сеть моментом выстелилась вдоль течения, веревка натянулась как струна, только не лопнула, а затянула лодку кормой под воду. Шилов уже под водой достал из фуфайки перочинный нож и отрезал веревку от лодки. Некоторое время они держались за нос лодки, успели скинуть с себя телогрейки и сапоги. Когда воздух из носового отсека вышел, лодка пошла ко дну. До берега было довольно далеко, течение сильное, отбойное. Витька стал захлебываться, его тянул вниз протез. Толян его материл и стращал, что, мол, попробуй только утони... детей твоих я кормить не буду! Смирнов с трудом отстегнул от пояса железнопластиковую ногу и более-менее стал выгребать к берегу. Сколько времени провели в холодной воде, не помнят, но отнесло течением их далеко. Вода большая, почувствовали под ногами дно, Витька с одной ногой на берег выбраться не мог, и Толян тащил его на себе через тальник и коряги. Потом они всю ночь мерзли (Витька, оказалось, даже майку в воде скинул), ночи в сентябре на Амуре холоднее, чем на экваторе, делали шалаш из тальника и травы и ждали, пока не пройдет какая-нибудь лодка. А спасение пришло только на другой день к вечеру, когда их хватились и Данилыч, Толянов тесть, поехал их искать.
В общем, все потонуло у них: и лодка с мотором, и ящик инструментальный. Толян-то веревку зря обрезал, сетку вытралили потом, а лодка тю-тю. Но главное — ящик!
Все больше они стали рыбачить сплавными сетками, убегали от инспекции, иногда влетали, но все же азарт брал свое.
Какой-то осенью девяносто какого-то года они повадились плавать на блатной «ментовской» тони. Инспекция здесь практически не появлялась. Мимо проскочит и все. Блатные были недовольны, что кто-то еще рыбачит в их владениях, но ничего не говорили и терпели присутствие посторонних.
Толян с Витькой стали потихоньку рыбачить на Дабанде. За ночь лавливали до сорока штук. Иногда приезжали пустыми. Не ловили, потому что инспекция всю ночь барражировала.
Вот пришел однажды ко мне на дачу Виктор Данилыч, Толянов тесть, и давай меня уговаривать порыбачить с ним, так как напарника у него не было, да и уболтал с помощью моих друзей-товарищей Витьки с Толькой. У меня «Крым», «Вихрь-30» с электростартером, у Данилыча сеть.
Поехали в ночь двумя лодками. К табору крались по водным тропинкам в тальниках. Если ни разу по этой дороге не проплывал, ни за что не найдешь то, что нужно. Тем более в темноте. И лодка, идущая следом, может увязаться за первой, только если видит впереди идущую. По чистой воде можно поймать волну от первой лодки и ощупью все-таки ее найти, но в тальниках волна гасится очень быстро, поэтому место для табора и выбирается по всем параметрам, чтобы отрываться от инспекции. И костра со стороны тоже не видно, его скрадывают сплошные тальники.
Приехали. У Смирнова с Шиловым сетка была спрятана на таборе, затоплена в воде под тальниками. С собой каждый раз возить нельзя, так как по ходу могут прихватить. Приехали, попили чая, набрали сети и на заплыв. Двадцать минут тонь, десять на выборку — и мухой в тальники на табор. Рыбу выпутали, сети набрали, чайку хлебнули и снова на тонь. И так раз пять за ночь. Это значит, пять мешков по шесть кетин. Перед рассветом, еще потемну, домой. Первая ночь прошла без приключений. Инспекция пару раз проходила по протоке. Отсиделись в тальниках. Дома перепороли рыбу, сделали икру и спать.
Вечером Данилыч опять у меня:
— Ну че? Едем?
Мне-то рыбы-то уже достаточно и для себя, и для друзей, а Данилычу мало.
— Ну ладно. Поехали.
Ночь отрыбачили, тридцать хвостов. Спрятали сети. Собрались домой. Борис, сын ГИМСщика, попросил нас взять его с собой до Малышева, так как у них мотор заломался и нужно было в деревне взять другой. Подчалили к их лодке. Стали ждать, пока он соберется. Не успел он перепрыгнуть в наш «Крым», бах — «кээска» летит (катер скоростной). Ткнулась в берег метрах в десяти от нас:
— Здравствуйте. (Хазанов сразу вспоминается). Хабаровская рыбинспекция...
Я Данилычу сквозь зубы:
— Что делать?
— Поехали.
Оттолкнулся от Борькиной лодки и на стартер, как газ, даванул. Да видно, передавил, мотор взревел, хватанул воздуха и... сдох, но все же метров на двадцать в Дабанду ушли. Данилыч давай бросать мешки с рыбой за борт. Он четыре мешка выкинул, а я только один успел, сам ударился об угол ветрового стекла (потом оказалось, что сломал ребро). Слышу, кто-то кричит:
— Юрка! Вы че делаете! Ее же исти надо!
Мешки с кетой браконьеры никогда не завязывают — кета вываливается из них и тонет, мешки всплывают, но без рыбы за мешок минимальный оклад не выпишут. В инспекторском катере мотористом оказался мой знакомый бывший тозовский шофер Саша Сачук. Две кетины, как ни странно, всплыли на поверхность, они их выловили, и, несмотря на наше с Сачуком знакомство, инспектор Гололобов выписал нам штраф по минимальному окладу. В то время рубли считали миллионами. Толян с Витькой всю эту картину наблюдали из кустов. Переживали.
В Малышево на почте заплатили миллионы, взяли квитки для Гололоба, права-то мои лодочные у него остались... Женщина, сочувственно принимавшая у нас штраф, была женой Мишки Матвея. Она рассказала нам, что этой ночью инспекция прострелила ее мужу лодку из ракетницы, потому как Матвей очень сильно убегал. А стрельбу мы тоже слышали.
Пороть и солить было нечего. Отоспались, съездили с Шиловым к Косте Павлову, внештатному инспектору, за моими правами. Вечером Данилыч опять пришел:
— Поехали?
— Ну, поехали, тем более что сетка на таборе спрятана.
Отрыбачили ночь. Тридцать две штуки. Домой шли по туману. Светила луна полная, как у Пушкина, «сквозь мглу». А и действительно красиво. По дороге налетели на топляк, благополучно налетели, без последствий. Заблудились немного в тумане, но ради такой красоты можно было и поблудить. В общем, дошли нормально. У меня в бочке тридцать кетин посолено и икры литров восемь.
Данилычу все мало. Вечером опять пришел. Ну, думаю, последний раз съезжу — и все! Если что, рыбу Толяну отдам, пусть на бензин поменяет.
Заняли на тони очередь. Сетка набранная — на носу. Ночь. Тишина. «Кээсок» не слышно. Ждем. Гля, а из-за ближних кустов зеленые огоньки, а потом фары как светанут!
Пока поняли, в чем дело, они тут как тут. Два катера. Все рыбачки врассыпную кто куда. Пока инспекция кого-то обувала, мы с Данилычем потихоньку тоже линять. Один из катеров бросил обуваемых и за нами в погоню. Поймали нашу волну от лодки и нас поймали-таки... Сетку забрали, права забрали. За нахождение на водоеме в ночное время выписали энное количество миллионов.
На другой день опять на почту и с квитками — к инспекторской барже права выручать. Самое смешное, что через полгода зимой я узнал, что инспектор Денисов, тот, что нас изловил, муж нашей Людки Денисовой, корректора книжного издательства.
Короче, в субботу в Малышево приехала моя жена Елена. Идет с автобуса мимо дома Данилыча, а тетя Катя, его жена, кричит:
— Ленка! Наши-то — миллионеры!
— А что?
— Да счета на миллионы подписывают!


— Пароль?
— Ул!

Однажды, году в 1996-м, уговорили меня друзья-товарищи большим шалманом поехать на море отдохнуть. А точнее, Игорь Григорьевич Литвиненко уговорил. Отдыхали, пили-ели, все нормально... Через несколько дней подтянулся к нам Юрий Михалыч Лепский из Москвы. Как он нас нашел на побережье и как мы стали добрыми друзьями — отдельный рассказ тому, кто знает наш новый пароль...
Знакомы с Юрием мы были давно. Еще в 1987 году я у него в Москве на Стартовой с днем его рождения поздравлял, и хабаровчане тогда собрались, Торбин, Литвиненко, Куприянов (в то время уже москвич), не об этом разговор...
Куприянов, Егор и Лепский лет несколько до этого путешествовали по Нижнему Амуру и побывали в гостях у другого Юрия, который Юрий Иванович Биркин. А Биркин в советские времена на устье Ула, впадающего в озеро Чля, считал, сколько штук кеты (точно в граммах) зайдет на нерест в Ул. Погостили они на заездке, взяли у него напрокат старый «Прогресс» и поднялись на шестах сколько-то километров вверх. А там... Егор Григорьевич поймал на блесну второго в своей жизни тайменя (первого со мной на мыша. См. «Верю — не верю»), и они коптили (второго тайменя, он был больше сорока килограммов) до полного его исчезновения. Почему до исчезновения? Да потому, что коптилка у них сгорела вместе с Ним.
В общем, Ул ностальгия ихняя.
Море мне не понравилось — я же на Шантарах побывал. А Лепский понравился. Егор-то и раньше нравился, иногда... Вот Лепский и говорит: Давайте, мол, через пару-тройку, а может быть и раньше, лет поедем на Ул, чтобы унять наши с Егором ностальгические потребности, и Дунского к природе приобщим, а то он тайменей таких больших не то что не ловил, но и не видел. И при всяком нашем общении пароль наш будет «Ул».
Я, конечно, согласился.
Проходили годы. Мы поздравляли друг друга с Новыми годами и всегда вспоминали пароль Ул. Дочка моя Катя уехала в Москву учиться. В 1998 году случился очередной дефолт, и Егорушка, друг мой старший, тоже в Москву подался, насовсем, кинул меня, короче.
Под очередной Новый год у себя в мастерской взял я весло деревянное да и написал на нем белилами «Даете Ул до конца тысячелетия?», установил «Nikon» на штатив, сфотался с этим веслом и отослал в Москву. Прошел год — не дают Ул. Наступило очередное тысячелетие. В 2001 году — не дают. Я без них и по Мае федосеевской сплавился со швейцарцами и по Анюю со швейцарцами и нудными русскими, типа Цабого. И вот, наконец, в конце августа 2002-го...
Встречаю в аэропорту вместе с Торбиным и Ерохиным Владимиром Алексеевичем, если память не изменяет.
И-д-у-т сплавщики... С рюкзаками. Одному грыжу две недели назад вырезали — больше десяти килограммов поднимать нельзя, другой ногу волочит — в Индии в аварию на мотоцикле попал... А у меня, между прочем, лет семь назад компрессионный перелом позвоночника был — сплошная больная спина... Компания калек, которая должна утолить ностальгию и сплыть по славной речке Ул (в конце записей скажу, как переводится с нивхского).
Конечно! Друзья моих друзей, Торбин с Ерохиным все организовали, хотя что там организовывать было — пива с корюшкой попить. Егор все ходил по Хабаровску и восхищался не соборами новыми и мостовыми, а машинами-«калдинами», такую же купить хотел. У них в Москве одни «Москвичи», а «калдинок» мало. В Хабаровске, наоборот, москвичей вообще нет, только заезжие, вот он ходил и каждую «японку» «калдинкой» обзывал. Достал нас с Юрием!
Купили мы билеты на «Метеор» — и до Богородского. Славно дошли. Не виделись давно. Весь световой день шли. Быстро дошли.
В Богородском нас встретил старый товарищ Лепского и Литвиненок, очень милый и добрый человек по имени Юрий Иванович Биркин. Он-то и стал четвертым. Компаньон, абориген Нижнего Амура и поэтому наш проводник.
В общем, «Амуррыбвод» выделил для журналистов «Российской газеты», ихтиолога Биркина и еще одного морального урода два катера скоростных, и мы на всех парах рванули на озеро Чля. По пути рыбинспекторы показывали нам, как они хорошо работают, аханов понаотбирали и осетров тоже, уснувших, а живых отпускали. Потом в Тахте на берегу сети стали жечь на глазах у местного населения, чтобы другим неповадно было. К вечеру дошли до озера. На базе у рыбохлебосольного начальника старателей очень сильно поужинали, а утром очень сильно позавтракали, так сильно, что Егорушка записную книжку со всеми накопленными очень важными телефонными номерами вместе с курткой оставил, я — американские часы китайского производства достоинством в два доллара, а Биркина с большим трудом усадили в кабину «Урала», на котором нас должны были довезти до заветного места, не знакомого ни Лепскому, ни Егору и даже не такому уж и милому проводнику Биркину.
Ехали долго. Часа три. Мы в будке с сыновьями шофера, а Биркин в кабине. Сначала он не давал водиле спокойно ехать и все вырывал у него из рук ручку переключения скоростей и за баранку хватался, потом стал засыпать и заваливаться на него, и в конце концов сполз с сидения, так и ехал до места назначения в неописуемой позе. Дорога была тяжелая, зимник, но мы не виделись давно и доехали быстро. Грибы в окно наблюдали. Много.
Уткнулись в речушку, шофер сказал, что это Ул. Определились по карте. Сплавляться до Биркиного зимовья нужно было километров двадцать пять. Вещи выгрузили из машины. Биркин в кабине «мертвый». А у «Урала» высокая кабина, достать Биркина оттуда трудно. Мы разожгли костерок, сделали чаек. С шофером и мальчишками пообедали. Биркин не вылазит из машины. Мальчишки накачали нам лодки. Биркин все еще ноль. Мужикам нужно уезжать — пришлось милого человека вывалить из кабины на мягку травку. Проводили наших извозчиков и стали ждать, пока оклемается мил-человек. Наконец, не дождались. Перекатили его в плащ-палатку Юрмихалыча, армейскую плащ-палатку, дорогую сердцу, и как тяжелораненого (мягко сказано) аккуратно спустили по крутому склону и погрузили в лодку.
Ул. Как много в этом слове. Запахов и еще чего-то, в конце скажу чего. А запахов много грибных, рябиновых, всяких приятных и один не очень приятный, даже совсем не приятный — запах гниющей горбуши и летней кеты, которая лежала по всем берегам, рыба красная была здесь почти во всех своих жизненных состояниях. Но к нему (к запаху) привыкаешь быстро, как к запаху коровьего или конского навоза, и наверняка он приятен амурским аборигенам, потому что впитывается в них с молоком матери. Егорушка очень быстро впитал запах рябины, потому что как только перед нами вставала рябина с сочными гроздьями, я говорил, что это калдинка, и задолбал его так же, как и он нас в городе — напрочь.
Запах протухшей, гниющей, червивой (москали называют этих червей опарышами и приторговывают на этом, говорят, неплохо). В общем, Биркин Юрий Иванович впитал этот запах гораздо раньше нас. Он отдыхал в лодке, а мы переправились на другой берег, собственно там и переправляться-то: оттолкнулся от одного берега — и мель, а по перекату вообще в сапогах можно перейти. Переправились. По другому берегу провели лодки до следующей косы и затаборились, ждали акклиматизации — мы должны были привыкнуть к новым запахам, а Биркин выйти из состояния анабиоза.
Вечерело. Поставили палаточку. Она оказалась палаточкой, а не палаткой, это мы потом поняли, когда вчетвером в ней оказались, но не в первую улскую ночь. Мы посидели у первого костра, выпили бутылочку-другую, Юрий Михалыч спать пошел, а мы с Егорушкой давно не виделись и еще посидели. Юрий Иванович (не я) из лодки выполз. Не оклемавшись, накатил, запил чаем, очень он чай любил сладкий, как потом оказалось, и брякнулся на гальку рядом с костром. Мы сидели с Егором, песни какие-то пели, Биркин периодически просыпался, догонялся и запивал все это содой с улской водой, потому что чай выпили, а другого не вскипятили, а у него изжога, штука жуткая, по себе знаю.
Оно, конечно, я лишнего выпил, но воду улскую сырую я тоже пил, и на другой день по очереди со своим тезкой очищал желудок от желудочного сока. Биркин все гневался. Поводов было немеряно: паскудная «Российская газета», продавший Родину и удравший в Москву Литвиненко, еще и некрофил Дунский, который работал в морге и с трупами делал что-то непотребное и прочее и прочее. Чтобы успокоиться, он нашел в рюкзаке свою бутылку и выпил ее, когда — мы даже не заметили. Я больше не употреблял и начал хлебать бульончик, желудок стал настраиваться на здоровый лад, мы сидели и ждали музу сплава. Как поэты.
Но надо же мне было открыть свой походный ящик! Не помню для чего открыл, но сверху в нем лежали бутылки с «Бароном Корфом» смородиновым — и я тут же побежал и отдал бульон харюзам, которых мы еще и не пытались поймать. Биркин упорно полоскал свой желудок сырой водой, и в этот день в открытый Ул мы выйти так и не смогли. Тоски и угрызений совести не было. Мы же не виделись долго.
Ослабленный, я так не смеялся никогда, у меня судорогой свело диафрагму, что тоже было впервые, я себя и щипал, и менял местоположение тела, с большим трудом добился, чтобы это был не последний мой в жизни смех. Спать легли в палатку вчетвером. Тесно. Биркин курит и бегает. Бегает и курит. Утра таки дождались.
Чудное утро. Солнышко. Только мокрец с утра уши немного пожег. Биркин уже ходит, очень слабый, но зато милый. Решили, что надо выходить, а то ребятам из «Российской газеты» и на работу опоздать не скоро (Масянины слова). Собрались. Лодчонки подкачали. Распределились кто на чем. Егор с Юрием Михалычем на «Уфимке» с гидромешком, (Биркин называл его гидропиджак), я с основным грузом на другой лодочке, похуже, чем у москвичей, и Биркин со своим карабином и рюкзачком с чаем и содой на третьей. Что мы калеки и уроды, было известно раньше, но что проводник наш первый раз будет сплавляться на такого вида плавсредстве, узнали только когда стали отчаливать от вонючего родного берега.
Первым пустили аборигена, уже через пару кривунов он освоился и молотил веслами, как будто с красной икрой их впитал.
Бац — залом. Большой. Не в смысле величины, а в смысле обносить лодки и шмотки часа полтора-два. Вокруг рябины-калдины красные — красиво!
Разведали, как обносить, куда, сколько в граммах, сколько по времени... Практики по этой речке нет. Воду сырую пить нельзя и прочая...
Перенеслись. Не в смысле ракеты или полтергейста. Пошли дальше. Блесна сработала после нескольких забросов. Ленки или хапали, или бежали за ней. Но недолго... Три кривуна и снова залом!
В первый день сплава прошли пять километров по карте, если считать картой мятую картинку тридцатилетней давности. На ней, на карте, не обозначено ни одного залома, и это все мне в укор, поскольку карта моя, и у Биркина была тоже, но лесоустроительная карта, на которой обозначены только породы деревьев.
Ночевали. Сплывали. После очередного залома ностальгии у моих друзей оставалось все меньше и меньше. Если на сплаве по Тормасу мы всего насчитали двадцать заломов, то на Уле этот рекорд был побит на третий день. Ленок брался на ложку на каждой горбушичьей терке, его можно было поймать руками. Мы экономили силу и влагу, которая выходила из наших организмов со страшной силой при перетаске заломов, а их было!!!
По пути следования встречались такие улова! Но Егор Григорьевич даже не заряжал свою блесну, он ждал своего заветного места, на котором спымал таймешу большой величины в последнее посещение этой тихой cпокойной и страшной реки.
Время отдыха у «долбаных» Биркиным москвичей было ограничено. Лимит времени. На море они хотели еще поехать, поэтому гнали мы и перетаскивали, перетаскивали и гребли... Самым приятно запоминающимся оказалось не блеснение по ходу сплава, а таборение в хорошем месте. Что значит в хорошем месте? Да когда оно хорошее, оно и хорошее.
Пить хотелось всегда. Заготовленного чая хватало на пару маленьких заломов. Я спасался тем, что при перетаске набивал карманы рябиной и жрал ее не переставая, остальные члены нашей экспедиции рябинку-калдинку не любили, поэтому соду употребляли только мы с Биркиным, я от повышенной кислотности, а у него она в рационе.
Вот однажды, ближе к вечеру, когда пора было табориться, а подходящего места все не было и не было, переползли мы через затопленные деревья не выходя из лодок. Я вылез на берег, чтобы подождать отставших друзей моих Игоря и Юрия (Биркин не друг и впереди был). Вылез. Набиваю карманы очередной порцией калдинки, слышу какие-то охи... Гля... А Егор Григорьевич карабкается по стволу уремной чозении, сам весь в воде, а голова с руками карабкаются. Голова издает звуки «ах» или «ой-мля», что-то в этом роде. Течение на этом месте слабое-слабое. Лепский в лодке один, и я не пойму, то ли угорает он, то ли испугался. И я не знаю, что делать. Бежать спасать или смеяться. В общем, выкарабкался Егорушка как-то. И мы сразу затаборились, сушиться надо, да и темнело.
А случилось следующее... Егор, сентиментальный педант, проплывая под стволом дерева, увидел на нем гриб. «Ой, какой грибочек!» — сказал Егор и схватился за ствол, чтобы продлить любование грибочком, потому как он грибник по жизни. Его тут же течением вывернуло из лодки, и он оказался там, где оказался. А это было самое глубокое место в Уле, в остальных местах мы переходили речку в сапогах. Сушились, и хоть место табора было гиблое, я надербанил крякашей и крохалей, и ужин получился на славу. По этому и по другому поводу Биркиным было сказано (мягко выражаясь) немало слов... Вот такая вот калдинка-блин.
Потом опять сплывали, перетаскивали, варили чай, икру горбушью быстро делали, перья орланьи с Юрием собирали и еще много всякого.
У меня лодка была хозяйственной. Картошки больше полмешка, лука чуть меньше полмешка, гидропиджак с Юркиной аппаратурой, видео и звуковой. Он взял с собой маленький плеер и колонки маленькие. На таборах мы слушали Визбора и прочих любимых наших.
При каждом перетаске шмотки становились лишними и лишними. На одной вечерке, по договоренности с Лепским, я отполовинил половину нашей картошки и — без договора — вывалил под тальничок лука пару килограммов.
На пятый день стало ясно, что мы не укладываемся в график посещения ностальгических мест. Биркин на не глубоком месте пропорол лодку, хорошо, не на глубоком, да еще хорошо, что у Егора был с собой московский китайский суперклей! Отремонтировались. Меня пустили вперед, чтоб уток на ужин настрелял. Я такого настрелял, что только Егор знает и никому не скажет. Биркин за мной. Сплывали на расстоянии видимости друг друга. Орланов белохвостых много по берегам.
Гля — орлан сидит на кочке какой-то, рыбу ловит. Меня несет прямо к нему. Фотать не красиво, он в тени от сопки. Вдруг он срывается с кочки, меня не видит и кондыляет по воде на другой островок. Мелко, даже ему по... и попадает в терку, а ямы, которые делает нерестящийся лосось, довольно глубокие. Кунается в воду по самые плечи, с испугом размашисто выбирается на отмель и видит меня. У него двойной шок. Пытается взлететь, но мокрый весь, перья мокрые — никак. Добежал он до корча, взгромоздился на него и стал ждать, что же будет дальше. А я держу «Nikon» наготове, снимать темно. Обошел корч вокруг, и орля стал красивым силуэтом на фоне солнечного осеннего берега, потом прыгнул в воду и давай тикать от меня на этот далекий солнечный. Пока мелко было — бежал. Но под солнечным берегом глубоко, и он брасом поплыл, как настоящий пловец, отрывая и выбрасывая крылья вперед. И выбрался на берег. Я тормознулся, чтобы подождать друзей-товарищей, они издалека наблюдали за моими вихляниями от берега к берегу. Юрий Михалыч вытащил из гидромешка свою дорогую камеру, выгнал-таки его (орлана-орланчика, молодой он все же был) из леса, наснимал в разных ракурсах и портретов наснимал, и пошли мы дальше.
Белых грибов насобирали во всякие пакеты. Грибы видно было даже из лодок. Кругом красиво было. С Биркиным мы оторвались немного от грибных москвичей и решили подождать их на косе. Ждем пятнадцать минут, двадцать, полчаса и час... Нету. Пошел я по берегу вверх искать. Смотрю, плывут. Думаю, ща как из кустов выскочу, как напугаю их медведем... Выскакиваю, рычу нечеловечьим голосом... — не пугаются. Вернулся по берегу параллельно с ними к нашим лодкам. Ребята-москвичи мокрые... Фотоаппарат у Юрия висит на шее, объектив в руке... В общем, они еще одно глубокое место в Уле нашли. Картошку остальную потопили, сковородку походную мою, фотик очень дорогой замочили, но сами живы и вида не подают, что жалко погубленные вещи — хорохорятся. Лепскому неудобно сказать о том, что Егор — козел, а Егору — что не он козел.
Так и сплавлялись. Еще до этого был километровый залом, красивый табор, ленок огромных размеров и выход Биркина на связь с миром. Не вышел он с миром на связь, антенну закинуть высоко на дерево не удалось. Зато узнали, как на связь надо выходить:
— Рыбак-один, рыбаку-два ответь, етиттвоюмать, некрофилы!!!
Чудный вечер. Мы на кордоне. Причал. Калдинка рядом с трапом очень ярко-красная. Разложили мокрые московские фотоаппараты, колонки, плееры, диски сидюшные и штаны с рюкзаками сушиться и оставили хозяина тайги в его халабуде, а сами пошли на покорение ностальгической горки, с которой ...
Открылась панорама неописуемой красоты. Не потому, что не описуемой, а потому, что, если там не быть, или быть не там, то и любое описание будет серым. А там: радуги, небеса обалденные, можжевельник, хлеб с тушонкой и «Ивановичем» и фото на память. Сбылась мечта... физически неполноценных людей.
На прощальном ужине в Биркинской хижине мне было сделано предложение самим хозяином еще раз пройти по какой-нибудь речке на следующий год в составе двух ЮрИванычей. Московские друзья сказали мне, что это был самый сильный биркинский комплимент.
А в день отъезда мы сходили на Богородскую почту, позвонили в Хабаровск и Москву. На дербакатере (как Лепский говорит) попили пива с белым мягким богородским хлебом и старой студенческой закусью — баклажанной икрой. Потом зашли в местный продуктовый магазинчик и, пока стояли в очереди, посмотрели живую картину. Какие-то полуместные мужики вдруг стали выпендриваться перед нами, но между собой. Один славянского телосложения, другой с кавказским акцентом. О чем у них был разговор, мы не поняли, может быть о каком-нибудь долге, да это в общем и не важно. Русский говорит:
— Я человек слова!
А грузин (а может, и не грузин):
— Кто чэловэк слова? Ты чэловэк слова? Ты человэк нэ слова!
И хрясь первому по морде.
Я к чему это вспомнил. Лепскому я, конечно же, не хряснул бы, потому как я не грузин, а он уважаемый человек. Лепский-то свое слово таки сдержал. Хоть и с опозданием, но Ул дал. А в переводе с куперовского, Ул — река смерти. У — река, л — cплошной залом.


Мусорщик 2002

Шантарские предсказания сбылись. И даже если бы не три циклона один за одним в Охотском море, которые срывали морскую экспедицию, Саша Цабый все равно превратил все сборы в череду своих косяков, начиная с подготовки плавсредств. Что бы я ни рассказывал ему о шантарской экспедиции 1986 года, как она была организована Росляковым, какая техника была задействована и прочая, все было мимо. Он договорился с какой-то яхтой, которую нужно было перегнать из Владивостока в Николаевск, потом еще с какими-то тяжелыми катерами, которые в конце концов его подвели, и слава богу, я не представляю нахождение такого транспорта у берегов Шантарского архипелага, где приливы и отливы составляют более семи метров. Из Малышева мы притащили соседскую «Казанку-5» и чуть не отправили ее до Николаевска транспортом по Амуру (в 86 году мы купили старый «Прогресс» прямо в Николаевске и по окончании путешествия просто кинули его). За неделю до прибытия швейцарских ребят, которые финансировали цабовские косяки, мы на микроавтобусе съездили во Владивосток и купили за тысячу восемьсот долларов надувную лодку с транцем, со всеми хахаряшками она весила девяносто кэгэ. Попробовали ее на Амуре под японским движком. Лодка хорошая, но...
За три дня до...
Цабый почувствовал, что ничего не получается, созвонился со швейцарцами и, ссылаясь на циклоны, предложил им вместо Шантар Анюй. Эрих, один из швейцарских парней, посоветовавшись со своими, от Анюя отказался. Цабый сразу ко мне. Ну а я, с горя, побросал в кладовку вещи собранные — и с соседом Вовкой Гришиным, который тоже был задействован в подготовке экспедиции, в Новокаменку к Николаю Акишкину. Расслабились, сняли стресс, порыбалили и через три дня вернулись в Хабаровск, а там...
Меня ищут. Швейцарцы все-таки согласились на второй вариант и прилетели, а Эрих с Питером, мои знакомые по Мае, хотят, чтобы по Анюю я был с ними. Поначалу я отказался, но к вечеру опять собрал шмотки и на другой день
16 июля
в двенадцать часов за мной заехали. Первым желанием, возникшим у меня в автобусе, было вернуться тут же домой. Полный автобус шмоток, семь швейцарцев, из них пять с крашенными волосами в ярко-оранжевый цвет, плюс Сашины доча с сыном, всего пятнадцать человек.
Вылетели на Ми-8 в четырнадцать часов. В пятнадцать двадцать, когда стали садиться, с высоты я увидел убегающего ленка, и уже через несколько минут разгрузились на косе в верховьях Анюя, километрах в двадцати выше Заура. Попросил Сашу определиться у летчиков, где мы находимся, а у него с собой GPS, прибор, который может определить все, но который у Цабого почему-то не работал, хорошо у ребят швейцарских такой же был.
На первую ночевку затаборились тут же. Коса маленькая, вода большая, рыбы ноль, потому что бросать снасти некуда, труба сплошная. Ночью, когда наши заграничные экологи легли спать, наш повар Сергей пытался на талу вилкой заколоть несколько хариусов, я ему подсвечивал, вилки переломали, но все безуспешно, так ни с чем и легли спать.
17 июля
Серега, оказалось, так всю ночь и не спал. Аленка у Цабого лучше, чем Саня у Цабого, хоть и одного возраста. Она хоть посуду моет, а Саня как пентюх стоит и все.
К одиннадцати часам позавтракали, собрали лагерь и пошли сплавом. Ленки больших размеров хапают почти при каждом забросе, у меня на ложку, а у других на другие блесны. Поймал шесть штук и убрал спининг. Через час уткнулись в залом. Очень красивый залом, если можно так обозвать непроходимый наворот корчей. Сильный залом. Я-то на лодочке один. Борта побольше, чем у «Уфимки», а остальные на трех рафтах. Походили взад-вперед, посмотрели, я-то бы на лодочке прошел или по берегу перетащился бы, но остальные на рафтах. Саша запаниковал слегка. С бензопилой намаялся. Что распиливать, не знал, да и слушать никого не хотел кроме Эриха. В итоге распилил бревно там, где я показал Эриху, а Эрих ему. Бревно течением оторвало, и проход освободился слегка, в общем, рафты пройти уже могли. Пока освобождали проход, Серега с Валеркой сделали талу из ленков. Бруно — черноволосый молчун — нашел на косе капкан, показал мне. А я ему показал, что его нужно закинуть в лес. Вертолет Ми-2 пролетел почти над нами...
Вода в Анюе хоть и большая, но прозрачная. Дошли до Второго Заура, а из него желто-коричневая струя. Пошли ниже до Первого Заура. Саша хотел показать кордон «Кречетовский» (охотничье-промысловая фирма, у нее угодьев пол Хабаровского края), а я тормознулся побросать ложку на слиянии желтых и прозрачных струй. Поймал два ленка и у самого берега таймеша брался небольшой, бежал за блесной до последнего, но только рванул и все, больше не подходил.
Сплыл до Заура нижнего. На косе вся наша бригада и еще какая-то лодка. Оказалось, наши рафты обыскивают «кречетовские» люди. Нашли капкан, который Бруно не выбросил, а оставил в рафте, они (швейцарцы) весь свой мусор и то, что находили на чужих таборах, собирали в целлофановые пакеты, загружали мою лодку.
А обыском занимался охотовед Кузнецов, по заданию «Кречета». Саша Цабый, оказалось, работал в этой фирме, потом ушел оттуда и судится с ними по каким-то вопросам. Вот они его и отслеживают, и что на сплав с иностранцами пошел, знали, и вертолетик, который над нами пролетел, специально снарядили для Цабого, а у него даже разрешения на посещение реки нет.
— Не успел сделать.
Кузнецов составил протокол на капкан, якобы мы хотели выдру поймать для цабовского зоопарка. Швейцарцы в недоумении. А еще ленки в лодке были, а рыбалка на Анюе запрещена для простых смертных, у которых даже разрешения нет. Саша облажался по полной программе.
Сплыли ниже Заура. Затаборились. У Рето день рождения, двадцать семь лет. Саша спит. Эрих давай аралиевую искать, а ее просто нет, Саша забыл купить. День рождения под водку и булку хлеба для швейцарцев, которые все оплатилили, это очень экзотично.
18 июля
Эрих мрачный ходит — вместо Шантар водка и хлеб, которого, как оказалось через насколько дней, тоже мало. И масла растительного и сахара мало. Даже соль нужно экономить, так как Саша в последний момент повару Сереге сказал оставить все лишнее дома.
Стали сплывать ниже. Ленок хапает по-черному. Даже Рето в свой день рождения поймал первого в своей жизни ленка. Довольный. Подарок на день рождения. Но ловить больше, чем съедим, нельзя. Эрих сказал «генук» (хватит).
Рыбалку закончили и стали ждать рафт с Валеркой, Серегой, Катей, и кто-то из швейцарцев с ними был. Ждали минут сорок. Потом поставили вешку с запиской и стали спускаться ниже до хорошей косы, чтобы затабориться, и если потерявшиеся не объявятся, на другой день взять мою маленькую лодочку и вдоль берега идти вверх на поиски.
Два рафта под предводительством Цабого и Валентина Федоровича оторвались от меня очень быстро. Я потерял их из вида, так как Анюй в верховьях вьется как змея и кривуны очень маленькие. Дошел до первой косы, на косе увидел три вешки, одна упавшая — в голову всякие мысли нехорошие лезут. Почему не остановились табориться, не подождали меня... Вода большая. Кос мало. Через полчаса дошел до следующей косы. Хорошее место. Чурбаки напилены бензопилой. Улово после мощного слива. В общем, тайменное место. Никаких вешек, записок и пр. Я ничего не понял. Затаборился, так как уже стало смеркаться, да и если на следующий день подниматься вверх по течению в поисках пропащих, то спускаться ниже было бы глупо.
У меня в лодке мешок картошки, канистра бензина и пластиковый короб с чаем, кофе, каркадэ, бульонными кубиками, еще какими-то приправами и банкой сгущенки. Хлеба ни кусочка, кружки тоже нет, ни котлов ни сковородки и прочих палаток. Поймал пару хариусов, заталовал, приправив соленым кубиком «Магги», перекусил, запил анюйской водой и спать.
19 июля
Спал под открытым небом. Гнуса мало. Под утро немного мокреца, а комара с мошкой почти не было. Проснулся. Развел костер. Одного из вчерашних присоленых ленков разфилевал и пристроил к костру на вертелах запекаться. Сгущенку пришлось перелить в пластмассовую миску, а из банки сделать котелок для чая. В общем, завтрак получился богатый, с запеченной в костре картошкой, ленком и кофе, но без хлеба.
Я написал записку мужикам, на случай их появления без меня, прицепил на видное место и, собрав лодку, зип с клеем и весла, пошел вдоль берега вверх, надеясь на лучшее. А передумал я до этого обо всем. И рафт могли пропороть, и, не дай бог, кому-нибудь булькнуться. Метров пятьсот идти было более-менее сносно, пока прибрежная полоса не перешла в скальный прижим. Пришлось подниматься в сопку. Мне хватило двухсот метров крутизны, мха и лесных буреломов, чтобы кинуть лодку и дальше идти налегке с одним «Никоном».
Налегке. По сопкам, буреломам, мхам, камням избил ноги, спина болит, так и не дошел до того места, где они метки ставили. Но с отстоя увидел, что это остров был. Как они не подождали меня? Не понял.
Вышел из дома я в десять утра, вернулся в восемь вечера. Ноги избил, спина болит, жрать охота. Ленки вчерашние присоленые начали подванивать — выбросил. Чаю попил. Сплавляться вниз времени уже не осталось.
20 июля
Встал. Вскипятил водички в консервной банке. Попил кофе. Туман. Тихо. Вода падает. Подвесил харюзов подсушить. Собрал шмотки. Лодка травит сильно. Подкачал. Написал записку на всякий и... до Тардоки яни километров тридцать. Через несколько кривунов увидел метку на косе, еще через два часа сплава — табор, где они стояли в мою первую ночевку. На шесте в целлофане записка для меня: «Юра, мы собрались всей группой, у нас все нормально, ждем тебя на базовом лагере в 20 км ниже отсюда. 20.07.02. 11.00» Я воспрял. Думаю, что они две ночи на одном месте были тоже. Но Цабый, на самом деле, на записке поставил не тот день. И не ждали они меня вовсе...
Пошел дальше. Собрал спиннинг с блесной и с ходу за полчаса поймал шесть здоровенных леняр на случай, если на базе без рыбы сидят. Когда рыбы много, она дуреет — один ленок выпрыгнул за блесной из воды. Километров через тридцать пять (по карте, она у меня всегда с собой) потянуло костром и за кривуном показался лагерь. Увидали меня, бегут к лодке, как будто я выбился из сил и меня пронесет мимо, потом начали на меня наезжать, как на виновника нашей разлуки.
Швейцарцы с Цабым и Катькой-переводчицей ушли в одиннадцать утра на Тардоку... Оказалось, что мы потеряли рафт с Серегой, Валеркой и еще кто-то был с ними потому, что они пошли другой протокой и тормознулись порыбачить под заломом. У Валерки хапнул таймень (леска ноль три), и он водил его целый час и вывел-таки (почти пудового). А Цабер с Федоровичем оторвались от меня, встретились с таймешатниками, поставили для меня вешки и ходом дальше. Вешки я видел, но подумал, что они для Валерки с Серегой, не стал останавливаться и через полчаса тормознулся на косе ждать потерявшихся.
А в это время, в первую мою одинокую ночевку, народ праздновал день рождения Рето под тайменя талованного и жареного, но без кофе, чая и бензина для генератора, а значит, и без света и заряженных раций, хотя бензина могли бы попросить у мужиков, на другой стороне Анюя стояло зимовье.
Табор сделали чуть выше ключа Вытянутого, по которому они и ушли покорять первую вершину Сихотэ-Алиня (две тысячи девяносто метров). За один переход подъем одолеть трудно, поэтому они должны были переночевать на подходе к высоте у ключа, на другой день покорить, свалиться опять в ключ, переночевать и 22 июля вернуться на базу...
21 июля
Утром туман. Красиво. С Серегой-поваром переправились через Анюй, поговорили с мужиками, которые строили дом рядом с зимовьюшкой, и поползли вверх на отстои, с них должна была открыться панорама с нашим табором и туманом над рекой. У Сережки был «Зенит», стоя ниже меня на останце, он крикнул:
— Красиво! Обалдеть!
И с высоты нашего созерцания я увидел что-то черное, полетевшее вниз под скалы. Подкарабкался к Сереге, а у него на шее висит один чехол от «Зенита». Спустились вниз, я пошел по ручью посмотреть чего хорошего, а Сергей искать фотик, чтобы, если удача, хоть пленку отснятую вытащить. Но оказалась неудача. Корпус он нашел открытый, и отснятый кусок пленки засветился, а объектив вообще улетел навсегда...
На зимовье, а оно стояло на устье ручья, пока ждал фотографа, поговорил с Женей, сторожем зимовья. Он год безвылазно жил в тайге, скрывался от каких-то попов из района Полины Осипенко. Рассказал, как красиво в тайге зимой, зверя много. Зимой забираются в эти места на «Буранах» от Гобилей или на вертушке прямо на нашу косу. Вертолетчики — кореша, за мясо хоть куда отвезут.
Вернулись на табор, позавтракали моими ленками, кстати, когда я их вспарывал, в каждом было по мышке. Потом пошли с Валеркой в устье Вытянутого, наловили харюзей. После обеда солнце стало затягивать дымкой, и к вечеру оно было похоже на луну. Дым тянуло со стороны туристов. Мы выходили с ними на связь утром и вечером, в остальное время рации были отключены, чтобы не разрядиться полностью.
Поужинали жареными хариусами. В сумерках пошел мышкануть, маленький ленок хватает, а крупного нет. Вернулся на табор, хлебнул чайку, мужики завели генератор, свет под пологом наладили и сели играть в карты. Я пошел опять. Метров через семьдесят на сильном сливе с первого заброса взялся Таймень. Не взялся, а рванул. Хапнул. Сам здоровый, да течение сильное... Подтяну немного (леска ноль шесть), чувствую, что порвет, отпускаю. Водил, водил минут пятнадцать, подтягиваю Его к берегу на отмель, а на берег не могу. Стал орать картежникам, чтобы помогли. Табор светится, генератор тарахтит, да перекат шумит еще — ничего не слышат...
С трудом выволок Его на берег, отнес подальше от воды и, подсветив фонариком, стал тройники отцеплять, маленький передний тройничек зацепил Его за щеку. Я отцеплять, а Он башкой как мотанет и тройником большим мне полпальца рассек... Кровищи как с кабана, всего Его обделал, фонариком присветил на руку, а ладошка черная от алюминиевой катушки. Бросил все, платком палец замотал и на табор. Там ничего не поймут... Перевязали палец, я взял плоскогубцы с собой и без всяких последующих эксцессов отцепил тройники. Прорезал Ему под челюстью отверстие и, как быка, привязал на длинную веревку. Минут через десять Таймень уже мощно бушевал. Мы немного поглазели на этого красавца и отвели Его от лагеря ниже по течению, так как вечером у наших соседей с другой стороны Анюя появились люди «Кречета». Больше не мышковал. Серега расстроенный молчит, обиделся, что я его не разбудил на мышкование, выдал мне водки промыть палец и снять приятный мандраж.
22 июля
Спал в рафте под целлофаном. К утру окоченел. Выглянул, Федорыч дрова колет и разговаривает с Виктором-соседом из зимовья. «Кречетовцы» ушли вниз. Виктор попросил у меня блесну и тоже пошел сплавляться и на плаву рыбачить. Собрался переночевать где-то в нижнем зимовье и на устье Гобилей присоединиться к нам и на автобусе, который должен прийти за нами, уехать в город. Сказал, что ниже Бомболей за островом порог и его нужно проходить левой стороной.
Серега с Валеркой пошли рыбачить. Валентин Федорович стал готовить для альпинистов баню, Цабый по рации сказал, что ориентировочно на базе они будут часа в два дня. Не успели сделать обед, как появились... Уставшие. Есть ничего не стали. Чай только, потому как пили до этого заваренный листьями малины и всяких разных травок. Отдохнули пару часов, баню, сделанную в палатке с раскаленными булыжниками, приняли, даже не просто баню, а парную, и аппетит прорезался.
С Рето, у которого шестимиллионный цифровик крутой «Фуджи», пошли прогуляться вдоль берега. Я на второй ночевке его мышковать учил. Медленно крути. Мед-лен-но. Он и запомнил это слово. Еще «черный ворон» знал, и «р» картавил, как чистокровный ариец. Подходим к тайменной веревке, я попросил Рето вытянуть ее. Он осторожно так потянул, а Он как бабахнет красным хвостом по воде.
— О, ГОТ!!! Мед-лен-но?
— Ага.
Испугался. Потом мы привели Тайменя к лагерю, против течения Он очень хорошо шел, как собака на поводке, рядом, народ весь собрался, швейцарский и российский. Всей интернациональной командой, у кого были фотоаппараты и видеокамеры, отсняли момент отпускания счастливца, который был весом восемнадцать килограммов. Уздечку с Него снимал Эрик, чем был очень доволен, потому что оказался самым «зеленым» из всех иностранцев, несмотря на то, что он был самым старшим иностранцем, тридцати четырех лет от роду. Никто из них, кроме Питера, не был женатым иностранцем...
Перед закатом переправились восьмером на одном рафте к зимовью, чтобы с останцов, с других останцов, сделать снимки панорам Анюя и Тардоки Яни. Сильная дымка съела красивый закат, а корявые осинки на переднем плане испортили весь пейзаж. Сфотографировали все это, чтобы оправдать наше восхождение, — и назад. Вернулись, Цабый вдатый. Подошел к моему жилью, которое я устроил в лодке, привезенной нами на «Делике» из Владивостока неделей раньше, и давай качать свои дурацкие принципы, приобретенные у какого-то шефа, такого же, как Цабый, наверное. Его шеф говаривал, что самое дорогое у них это плавсредство и относиться к нему нужно с любовью и беречь больше, чем себя, а я, якобы, это плавсредство прокусить во сне мог. Поругались мы с ним «в дым».
— Прав я, Валентин Федорыч?
— Да, Саша, оно конечно.
— Ну и хер с вами. Три дня-то еще я вытерплю.
Заобозлился я. Думаю, спать пойду в баню, на то место, где баня была. Камни там теплые всю ночь будут, дождя не предвидится. Все у стола жрут, а я у костра заобозленный сижу, рыбу жарю на завтра для перекуса во время сплава. Пережарил. Поставил на стол. Весь завтрашний перекус смели за шесть секунд, на закуску. Ну, думаю, нет. Пошел ты, Саша… Накатил свою пайку тоже. Майк где-то в лесу нашел сучок, высверлил дырку для закладки табака, проволокой прожег дымоход, табак у них был с собой, хотя не курит никто, набили, пустили по кругу и получилась трубка мира.
Серега пошел мышковать, а я спать к Валерке в палатку.
23 июля
Тумана нет. Солнце. Собрали табор. Подкачали рафты, я лодку свою. Загрузились. Я хотел нечаянно пакеты с мусором забыть, но Эрих, как бы невзначай, мне их погрузил. Я потом впереди всех шел. Если таборы какие, выходил и бутылки всякие в лес ховал, а то загрузили бы меня под жвак экологи швейцарские. У них же речки маленькие и мусор с берегов не смывает большой водой, вот они и вычистили всю свою маленькую Швейцарию.
Прошли до Кадасу. Ленок хватает по-черному. Хлеба нет. Соли мало. Масла подсолнечного одна бутылка осталась. Жрачка остальная тоже кончается.
Цабый посоветовался с Эрихом, связался по спутниковому телефону (Рето с какой-то швейцарской радиостанцией разговаривал несколько раз, что-то рассказывал про нашу экспедицию) с городом и попросил жену свою и компаньона автобус на Гобили прислать на сутки раньше:
— У нас немножко все кончилось.
На Кадасу красивый кордон, но скоро его смоет. Присоединился к нам Виктор — хозяин зимовья. Дошли до Таусы. Рыбу больше не ловили. Больше, чем съедим, ловить нельзя. Домой ловить тоже нельзя. Это браконьерство уже будет. В магазине нужно покупать. Так считали и считают наши швейцарские друзья.
Таборнулись. Поужинали хиловато. Легли спать рано. Автобус должен прийти завтра в пять вечера в назначенное место.
24 июля
С пяти утра пережарил всю рыбу, спалил все масло. Насобирал яшмы на косе. В общем, пасмурно было и первый раз за всю экспедицию дождик пошел, а у меня в лодке за спиной второй день что-то воняло, когда ветерок меня догонял. Прошли Поди. Вода была большеватая, и порог, на котором мы с Никитичем и Балбашовым фото делали несколько лет назад, был под водой и легкопроходимый. В три часа дня вышли к дороге Лидога—Ванино. Скрутились, сложились. Мусор я наш, наконец, выгрузил из лодки. Стали ждать автобус большой для нас простых и для шмоток и микроавтобус цабовский для швейцарцев. Жгли костер, мокли. Микрик пришел и сказал, что большого не будет. Шофер отказался переигрывать, сказал, что договор дороже денег и у него свои дела есть. Да и деньгами Цабый никого не баловал.
Поехал Цабый со швейцарцами домой и сказал, что автобус за нами пришлет, как только доберется до дома. Мы стали ставить лагерь на ночевку. Дров напилили, полог поставили, а место ерундовое, рядом с дорогой. Почти все сделали. Подъезжает «Делика» с Цабым за рулем. По дороге им встретился «КАВЗ»ик, автобус такой советский, и с шофером удалось договориться, чтоб он забрал и нас со шмотками, но только до Лидоги, до асфальта. Швейцарские ребята помогли погрузиться и поехали. По дороге в автобусе стало что-то подванивать знакомым запахом. Эрих-сволочь опять загрузил все целлофановые мешки с мусором в машину, в одном из них оказалась протухшая жареная рыба. Пришлось везти до Лидоги и там выбросить все в мусорный бак.
Поставили палатку рядом с кемпингом, поужинали в столовой и стали ждать, когда же приедет за нами Цабый на автобусе. Приехал, и даже довольно быстро. На этом все и кончилось — у меня. Но Саша судится с «Кречетом». Неизвестно, чем все кончится у него...


Сукпай под снегом

Зарекся я c Сашей Цаберябым в походы ходить.
А он достает меня и достает. Поехали на рыбалку, да поехали.
Ну, поехали. Хрен с тобой.
В последний момент он переигрывает рыбалку на небольшой сплав.
Ладно.
Он берет с собой сына Сашку и своего друга врача Алексея. Первого ноября 2002 года едем на его «Делике» на Сукпай. В Хабаровске и на протяжении всей дороги идет снег. Дорога очень красивая — речки бегут свинцово-темные по белому снежному покрывалу с ажурной графикой папоротников, кустарников и всяких пней с деревьями и прочими предметами, которые без снега часто выглядят уродливо.
В поселке ночуем у рыбинспектора Медерова Юрия Ивановича. Утром договариваемся с сыном Шишкина Володи, и он нас везет на нашей машине к верхнему сукпайскому мосту. Машину он отгоняет назад в поселок, а мы надуваем лодки (я свою, а Цаберябый — небольшой рафт на троих) и...
Впереди шестьдесят километров сплава. Красота. Харюза вдоль берега стоят в очереди. Но быстро темнеет, и тут начинается... На правах командира Саша выбирает место для табора. Все хорошие места с косами, корчами, дровами, харюзовыми сливами и ленковыми плесами проходим мимо. Ругаемся. Я кляну себя, что опять поехал с этим туристом. Почти в темноте видим зимовье и выгребаем к нему. Оно стоит на проточке. Лодки привязываем у берега, шмотки перетаскиваем к жилью, а зимовьюха-то занята. Хорошо, рядом банька, мы — в нее. Топим, отогреваемся. Алексей у мужиков в зимовье на их печке делает ужин (по дороге домой он рассказал, что мужики, когда услышали фамилию Цаберябый, хотели нас выгнать совсем, но пожалели. Настолько он достал весь бассейн Хора и прилегающие к нему окрестности).
Утром еще красивее. Появляются забереги небольшие. Снег все идет. Завтракаем и сплываем ниже. По ходу останавливаемся на косах, ловим харюзов. Хариус стоит вдоль берега полосой, но хватает наживку не каждый. Температура минусовая, леска обмерзает, и поплавок становится ледышкой. Через раз приходится очищать снасть ото льда. К обеду снег перестает и морозец становится сильнее. Рыбачить в перчатках неудобно, а без них холодно. Нас начинает догонять шуга, образовавшаяся где-то в верховьях. Под водой камни обволакивает сало, потом оно отрывается ото дна, всплывает и все это вместе с нами несет вниз по течению. С каждым часом шуга занимает все большее пространство, из-за нее наше движение замедляется, на веслах по пуду льда, пластмассовые лопасти крошатся от мороза. Нас обгоняют четыре лодки с рыбаками. Они уже отрыбачились. У каждого в лодке по большому мешку обваленного в снегу, подмороженного хариуса. Они заехали раньше нас на три дня и идут до поселка без остановок. Мы следуем их примеру. Уточнили, где будет следующее зимовье для еще одной ночевки, и ходом дальше...
Смеркается. До зимовья остается пятьсот метров, и тут командир, как комиссар и любитель беспонтового экстрима, принимает решение табориться в лесу. Ну ладно. Ставим палатку, обкладываем лапником, внутри тоже, по периметру засыпаем снегом. Цаберябый готовит дрова (бензопилу и печурку-то зря, что ли, взял). Я варю уху из харюзов, так как жарить невозможно, быта никакого. Берег глинистый, под снегом месиво, воды в котелки набрать и то трудно, большие забереги хорошо подмерзли за день.
Ночью на градуснике минус девять. В спальнике очень тепло, Саша раза четыре за ночь растапливает печку.
Встаем с рассветом. Сворачиваемся. Лодки обмерзли. Подкачиваем — и вперед. До сумерек нужно успеть пройти двадцать километров. На самом стрежне сплошная шуга. Грести беспонтово, поэтому плывем...
Красиво. Иногда пробивается солнце. Лес как в сказке. Заряжаю последнюю пленку. Саша показывает резкий свал вправо и залом, на котором два года назад Шмаков, Николашина и еще кто-то из журналистов потерпели крушение на плоту. У Юры Шмакова тогда утонула собака, английский коккер-спаниель. Плот прибило к залому, перевернуло. Все выплыли, а собачка была привязана к судну, так под ним и осталась. Юрий до сих пор этого простить себе не может.
Я навожу резкость на залом, хочу Шмакову сделать снимок этого трагического места. Щелк. И клинит затвор. Прячу «Nikon» и все.
Проходим мимо таблички с надписью о памятнике природы, где на отвесных скалах древними художниками выбиты рисунки, хорошо рассмотреть не удается, нас быстро проносит мимо.
До сукпайского моста доходим засветло. Вытаскиваем на берег лодки, пока Саша ходит за машиной, отбиваем лед со всех шмоток, скручиваемся и... подмороженные, как харюза, но без них, домой.
Приезжаю домой и опять зарекаюсь с Цаберябым еще ездить куда-либо. На следующий день печатаю фотки и мне приходит на память старая заповедь: зарекаться низя никогда, а то свиньей можно стать, она тоже зарекалась что-то не жрать.

Игорь Григорьевич!
Про мужскую дружбу это ты хорошо сказал. Особенно, если письма слать или разговаривать друг с другом каждые два месяца!
Да все было и есть. И буклеты и проспекты, книжки и всякие практики студенческие. И сейчас тоже запарка с юбилейной книжкой для Педуниверситета. Там и опусы всяких знаменитых выпускников типа Куприянова и Грушко, там и художники замечательные молодые, которые нарисовали не одну девушку с поврежденными частями тела и пр...
А сплавился я все-таки. Хорошо, что не зарекался с Цабым больше не ездить никуда! Загрузили его микроавтобус лодкой одной шестиместной, «Лидер» называется, мотором «Ямаха-40», всякими спальниками, палатками и жратвой с пивом баночным и через Амурскую область, мимо города роднога Белогорска до Февральска — что на БАМе. Потом на пароме через Селемджу, через красивейшую деревню Стойба, которая достойна пленэра Левитана, да и Коваль бы оставил о ней добрые слова... В общем, через Селемджинский хребет и опять в Хабаровский край. Там внизу в шести километрах ниже перевала стоят золотушники РОС ДВ. У них и остановились...
Ты про соловьев со скворцами московскими рассказывал, а там по всей территории золотодобытчиков мертвые птички валялись. Я подумал сперва, что это собаки-лайки золотушные их подавили, а оказалось, что 20 мая выпал снег двадцать сантиметров и мороз ударил, а птички не рассчитали и раньше времени полетели к местам родным, там их и прихватило. Спасали их старатели, в бане отогревали, каких отходили, а каких и нет, так что не только в Лобне холодно бывает...
Сашка оставил меня у золотарей, а сам в Февральск отправился снять с поезда Немца спонсора нашего и переводчицу его. Я, пока ждал его, сходил на перевал, что делит Амурскую и Хабаровский край, чтобы пейзажев наснимать новым цифровиком 8 млн. пикселов, «SONI-828» называется и сорок три тыщи стоит. Состояния красивого в Хабаровском крае не было, так я в Амурскую область сходил, потом опять в наш родимый край. Снял-таки... На другой день Цабый привез немца Герхарда и переводчицу Юлию и мы на вездеходе тридцать километров целый день ехали по мари на речку Угохан (см. по карте). Можно было раньше сплав начать, но залом непроходимый был до этого, а ты сам знаешь, что такое перетаскивать лодку сто кэгэ и мотор семьдесят. А ехали долго потому, что вездеход разувался раза четыре. В подробности не буду вдаваться, а то еще два месяца письма тебе не видать.
По Угохану пошли сплавом. Харюза крупные. Ленка не было. А таймешки начали ловиться на второй день. Небольшие, три-четыре-пять-шесть-семь кэгэ... Много... Немец был Гринпис и таймешек отпускал, и мне велел. А ленка можно, но он не ловится, нет его и все. Сколько по Угохану прошли, в дневнике смотреть надо, да это и не важно. На второй день в Шевли зашли, речка побольше, и Таймешки побольше до тринадцати кэгэ. В общем, крупнее мы не ловили, потому что не ловились, а ленки ловились, и мы их жарили и парили и с пивом. По Шевлям уже местами на моторе шли и по JPS тридцать восемь — сорок один кэмэ час.
Однажды на базе какой-то заночевали, сторож с Экимчана уговорил нас остаться. Баня и все прочее. В зимовье картинки с фотоальбома нашего амурского висят, книжки с оформлением Палкина и худредов Покасова и Копасова и блесна висят. Одна как ложка, только по форме ложки, а размером с разводягу, мыша, только размером с крысу или белку, и зимняя тоже огромная. Мужик нас угостил копченым тайменем (немец уплетал и причмокивал, забыл про Гринпис) и подарил немцу башку от таймешки копченого (кэгэ на тридцать был), а потом рассказал, что на семьдесят два кэгэ здесь ловили. А еще перед этим порог красивый был, а потом каньон. Такого на Куре, Анюе не видел я никогда. Чем-то Карелию напоминают островки каменные. Фотографии, короче, смотреть надо. В общем, таймешек ловить мне надоело, поймал штук восемь, и на мыша тоже, и скрутил спининг совсем. А немец рыбачил до самого конца, поймал штук двадцать и не успокоился бы, но опаздывали на самолет, который должен был забрать нас из Чумикана. По Уде шли под мотором. В Удском купили еще тридцать литров бензина (с собой брали 70), останавливались по немецкой просьбе в устьях речушек, он ловил таймешку и дальше. В Чумикан заходили в темноте. От винта остался огрызок. За день двести километров прошли. И в устье Маи федосеевской останавливались, и там он поймал тоже. Десятого июня вылетели на АН-28 в Хабаровск. Пролетая над Малышевом, сделал последний кадр панорамы. Дамба. Залив наш Афонькин, дачи, правда, моей не видно. Заросла без меня. Ты, конечно, понимаешь, что всех нюансов я тебе не написал. Там еще много всякого интересного было: лось речку переходил — сфотал, лодки долбленые из цельных тополей — сфотал, Удское, которому больше трехсот лет, с местными жителями — сфотал, Майский хребет в снегу, корюшка в Чумикане и белухи в море и прочая, и прочая, и прочая...


Шевли с Дитером с Маркусом

Шестнадцатого августа этого же года едем опять «Деликой» до Февральска с ночевкой в Облучье. В шестнадцать тридцать следующего дня подъезжаем к базе старателей РОС ДВ. У ворот уже стоят наши швейцарцы. Они добрались до места встречи поездом. Один здоровый усатый, волосатый, килограмм сто двадцать будет, Маркус Бадерчер зовут, другой Дитер. Спрашиваю его не Дитер Болен случайно (солист группы «Модерн ин Токинг), — они давай ржать, а Дитер на меня с кулаками, в шутку, конечно, потому как попса она и в Швейцарии попса, а нам нужна другая музыка. Ладно. Познакомились, перекусили и давай загружаться в вахтовку. Через пару часов уже едем к селемджинской переправе. Благополучно перебираемся на правый берег. Гости едут в кабине с водителем Васей, а мы с Сашей со шмотками. Стемнело, поспали. Часа через три проезжаем Стойбу. Дорога совсем убитая. В гиблом месте останавливаемся вытащить из кювета джип. И тут Цаберябый вспоминает, что на микроавтобусе оставили стойки для лодки, а без них лодку не собрать, они пайолы держат, а без них пайолы рассыпятся и все.
— На тебе Юра 1000 русских рублей и на этом джипе, который вытащили из буерака, поезжай в Февральск, бери стойки и на попутках в сторону Селемджинского перевала, а там мы тебя встретим.
— Базара нет.
Стрелочник есть. Это я. На джипе ехать побыстрей, да и помягче. По дороге болтаем с водилой. Едет в Благовещенск на побывку. Несколько раз перекуриваем, за разговорами два часа проходят и мы опять на пароме, благо он и ночью работает. Короче, два часа ночи я стою у старательских ворот. Хорошо, днем еще заметил где у них звонок на заборе. Бужу сторожа, он, конечно, недоволен. — Ходют здесь всякие! Но переночевать пускает
Утром чуть свет я стойки хвать, через забор, чтобы сторожа не будить и пехом к переправе, в надежде поймать попутку. До парома тридцать км. Туман. Не жарко. Ни куртки с собой нет и стойки двухметровые люминевые литые тяжелые и холодные. Бабы коров на пастбище выгоняют, которые назад возвращаются уже грибов охапки несут. Вдоль дороги болотинок много, крякаши летают, через три дня открытие охоты, а я, блин на сплав со швейцарскими ребятами иду. Иду — километровые столбики считаю. Ни одной машины. Часа через два автобус. Взял. Три км проехал, высадил меня и в сторону. Опять кандыляю. И так восемнадцатый километр. И уже часов в одиннадцать УАЗик меня замученного везет до самой переправы. На переправе торчу часа полтора. Бензовозы не берут, им не разрешают, боятся премии лешиться в четыреста рублей, предлагаю тысячу, все равно не берут. Наконец УАЗик еще один за шестьсот рублей соглашается взять меня и еще одного парня-писателя Тимофея Черного из Благовещенска (в Экимчан к отцу едет). За Стойбой на Мариинском поворте меня ждет Василий не на «Мерседесе», на «Урале» (Чиж «Уралбайкерблюз»). Из кабины видно море грибов. Белые, подосиновики. Раза три останавливаемся и набираем большую кучу. Вася будет сушить.
Меня давно ждут. Вездеход, как всегда еще ремонтируется и мы, чтобы занять чем-нибудь туристов просим геолога-разведчика-золотушника показать как моют золото. Речка рядом. Геолог-разведчик набирает в лоток гальки с песком, долго полощит что-то в одном месте, в другом, потом показывает несколько блестящих крупинок. Это и есть золото. Кладет лоток рядом с водой. Мы отходим в сторону, курим, разговариваем. А в это время Дитер втихую подходит к орудию добычи драгметаллов, черпает из речки песка, озирается — никто ничего не видит, снимает с себя золотую цепочку, туда ее и полощет... Подошли посмотреть что он намыл... А звенья цепочки среди галечки искрятся, да много... У геолога чуть глаз не выпал.