Работы художника Олега ПОДСКОЧИНА

Диптих. Молчание золотого поля-1

Молчание золотого поля-2

Июньское утро

Из серии «Савонарола»

Мой дед Павел Петрович и его брат Федор Петрович

Портрет матери. Из триптиха «Брошь моей мамы»

Черный рыцарь

Александр ЛОБЫЧЕВ

Магический реализм Олега Подскочина

1. ИМПЕРИЯ МИФА

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Николай Гумилев

Последние лучи империи, как свидетельствуют предания, гаснут на океанских берегах. Солнце новых варварских времен уже висело над руинами столиц, а отблеск былой славы все еще мерцал и не хотел угасать на окраинах, где трагическое величие и ясная красота империи превращаются в пепел воспоминаний. Но смерть империй освобождает место для мифов, им суждено пережить поколения и поколения, чтобы однажды — кто знает — вновь обернуться настоящим. У Приморья в этом смысле многообещающая история. Золотая империя чжурчжэней до сих пор отражается в бронзовых зеркалах, найденных археологами под культурными слоями прошедших цивилизаций. В начале двадцатых годов минувшего века Владивосток стал последней пристанью, от которой вместе с кораблями адмирала Старка отошла в прошлое Российская империя. И вот уже в начале двадцать первого века на тихоокеанском побережье и островах превращаются в песок, зарастают травой крепости и укрепрайоны Советского Союза. Но это некогда грозное, а сегодня призрачное пространство бывшей имперской провинции, следуя таинственным законам сохранения миропорядка, все больше наполняется энергией мифотворчества. Именно с этих берегов, где обрывается христианский мир и дотлевает советский, можно отчетливей всего увидеть багровые очертания великих цивилизаций, империй и эпох: Рим, Византию, Средневековье, Возрождение…. И Олег Подскочин, пожалуй, единственный художник русского Дальнего Востока, обладает подобным зрением.
Его творчество, столь неожиданное, стоящее особняком в художественной панораме постсоветского искусства Дальнего Востока, погружено во времена великих исторических свершений и классического искусства. Мифы и герои в качестве медиума выбирают проводника-художника, и с его помощью властно вторгаются в сегодняшний день и наше сознание. Они прорывают все заграждения, воздвигнутые государством, беспамятной современностью, массовой культурой, убогой модой, общим обнищанием духа, наконец. Эти знаки и символы истории, превращенной в миф, в произведениях Подскочина не только напоминание о взлетах и трагедиях человечества, но и попытка объединить пространство культурного мифа с сегодняшним бытием. Попытка преодолеть зияющую пропасть, которая в двадцатом веке возникла в русском обществе и искусстве между отдельно взятой советской действительностью и мировой историей. Главная движущая сила его творчества, основной пафос его произведений — то стремление наладить связь времен, вернуть человека в лоно единого культурного мифа, где жизнь его обретает смысл, величие и бессмертие, поскольку миф не кончается никогда. Он окружает нашу жизнь подобно океану и, как у Мандельштама, «с тяжким грохотом подходит к изголовью...»
По складу своего мифологического мышления Подскочин близок кругу приморских художников, которые к началу нынешнего века составили настоящую плеяду дальневосточного мифопоэтического постмодернизма (Виктор Шлихт, Андрей Камалов, Виктор Федоров, Лидия Козьмина, Евгений Макеев, Илья Бутусов). Они создали особое искусство Побережья, где своеобразно сплелись западные и восточные традиции, где особую роль играют фантазия, ожившие сны, воплощенные в графических и живописных образах, музыкальность линии и цвета. Эти художники творят собственные миры на границе земли и океана, глубоко поэтичные в своей основе, уходящие за пределы реальности.
Подскочин в этом ряду всегда отличался исторической конкретностью своих работ, приверженностью к библейской или античной мифологии, к эпохе Древнего Рима или Возрождения. В манере рисования и письма он использует школу и приемы старых мастеров, стремится следовать их заветам. Сами темы и сюжеты работ уже диктовали и технику исполнения. Как правило, наиболее удачные произведения художника изобретательны по сюжету, многофигурны по композиции, достоверны в исторических деталях и повествовательны по содержанию. Они содержат некий рассказ, интерпретируют реальное событие или представляют персонаж, будь это античный бог Пан или римский император Тиберий. И вместе с тем историческая реальность предстает в работах Подскочина в самом фантастическом преломлении. И если уж подыскивать некое определение, термин для обозначения его художественного метода, то его творчество с полным правом можно назвать магическим реализмом.
Действительно, темперамент и яркое воображение художника неизбежно влияют на его индивидуальный стиль — во многом сюрреалистический, деформирующий время и пространство. Они насыщены историческими, религиозными и художественными символами. По историческому антуражу сюжеты таинственны и экзотичны, содержат некую загадку, можно сказать, зашифрованы в образах, мистичны в духе средневековых рыцарских легенд. Его рисунок отличается тонкой линией, мягким штрихом, изящно моделирующим формы фигур и предметов, а живопись — динамичным мазком, подвижными и объемными пятнами цвета. Причем цвет на полотнах эмоционально взвинчен, контрастен, часто несет символическую нагрузку.
И в этом смысле художник, конечно же, — наследник модернистского искусства: от английских прерафаэлитов до немецких символистов и экспрессионистов начала двадцатого века. Может возникнуть вполне резонный вопрос: не многовато ли предшественников и учителей для одного автора? Но поскольку речь идет об Олеге Подскочине, то не многовато, потому что он изначально художник интеллектуального склада, ярко выраженный постмодернист. В своем творчестве он оперирует не столько личным житейским опытом и впечатлениями, сколько явлениями и событиями истории и культуры, пропущенными через призму авторского восприятия.
Все темы и сюжеты его персональной выставки «Роза и крест» связаны с миром искусства, с христианскими мифами и легендами, со средневековой поэзией, с событиями и личностями, которые навсегда остались в памяти человечества. А имперская тема проходит через всю выставку — она стержень экспозиции, некая художественная сверхидея, объединяющая персонажей исторической галереи Олега Подскочина. И, пожалуй, самая светлая, проникнутая авторской ностальгией картина выставки посвящена последнему римскому императору Ромулу Августулу, который правил меньше года, а затем в 476 году был отправлен в изгнание. Только обаяние и беззащитность юности спасли его от смерти. Именно таким он и предстает на картине — хрупким юношей, стоящим вполоборота на морском берегу, на краю империи. Художник помещает его одновременно в мифический, но и вполне конкретный ландшафт. И эта серо-перламутровая гладь бухты, галечная береговая кромка и скалы вполне могут быть островом Попова или другими в заливе Петра Великого. В картине присутствует некая сюжетная и психологическая тайна, она растворена в воздухе побережья — отплывает император с этого берега, или же, наоборот, он на него только высадился? Впрочем, всякое отплытие предполагает другие берега.
Другие масштабные работы этой выставки запечатлели легендарные исторические фигуры, овеянные не только славой, но и омытые кровью. Под падающим с грозных небес, мучительно изломанным, распятым телом Христа запрокинут лик великого испанского художника Доменико Эль Греко. Стоит заметить, что творчество этого живописца, наделенного мощной изобразительной силой и мистическим ощущением потусторонних миров, всегда было дорого Подскочину. Его персонажи, подобно святым Эль Греко, нередко поданы в экспрессивном движении, в странном ракурсе, который закручивает фигуры в спираль и отрывает от земли. Художник останавливает на холсте момент экстаза — религиозного, любовного или смертного, когда персонажи находятся на пике духовного напряжения. Именно в такой миг мы застаем и Марию Стюарт, застывшую в молитве на разлитом по холсту ало-золотом фоне, всего за шаг до эшафота, на котором ей отрубят голову; и Жанну д’Арк в окружении священников, пронзенную крестом и объятую красным одеянием, как огнем.
Художника привлекают личности, образно говоря, распятые на кресте истории, которые то становятся объектами преклонения и культа, то проклятий. В одни времена — они герои и вожди, вершившие судьбы человечества, а в другие — злодеи и кровожадные тираны. И суд над ними все длится и длится. Так, заостряя это противоречие, художник сводит в одном пространстве холста Гитлера в нацистской форме и Тамерлана в восточном халате. А за ними — окруженные строительными лесами неясные сооружения, вполне возможно, что это гигантские памятники стоящим у подножия персонажам. И опять же остается вопрос: что происходит с памятниками — их воздвигают, реставрируют или демонтируют?
И как сегодня относиться к походам знаменитых конкистадоров Васко де Бальбоа, Эрнана Кортеса и Франсиско Писарро, которых художник на своем романтическом полотне собрал вместе? Эти испанцы прославлены в легендах, воспеты поэтами, тем же Николаем Гумилевым в книге «Путь конквистадоров»: «Я конквистадор в панцире железном, / Я весело преследую звезду, / Я прохожу по пропастям и безднам, / И отдыхаю в радостном саду». На своем пути, надо отметить, конквистадоры безжалостно вырезали и грабили жителей Латинской Америки, делая это с сознанием абсолютного права носителей цивилизации. А, между тем, Кортес уничтожил империю ацтеков, а Писарро — империю инков, уникальные и неповторимые цивилизации. Так что все эти пассионарии, по выражению Льва Гумилева, помимо личных свершений, оставили человечеству груз острейших нравственных проблем. Но все-таки, думается, не дело художника — расставлять точки над i. Скорее, наоборот, его предназначение — беспокоить память и сердце человека вопросами, на которые каждый отвечает лично.
И это Подскочину своими полотнами на персональной выставке удается вполне — он интригует историческими тайнами, захватывает напряжением сюжета и психологической противоречивостью своих героев, заставляет внимательно вглядываться в произведение, потому что на полотнах немало деталей — исторических, символических, которые просто интересно рассматривать и разгадывать. Произведения художника зачастую напоминают интеллектуальные лабиринты, по которым нужно пройти, чтобы, пусть и не с первого раза, найти некий просветляющий выход.
И в этом смысле серия пастелей «Савонарола» — один из самых замечательных образцов творчества Подскочина. Написана она больше десяти лет назад, но еще ни разу не представлялась широкому зрителю. Символично, но за то время, что она лежала под спудом, ее эстетическая выразительность и философская глубина только определились и окрепли. В этой графической серии создан не только образ итальянской эпохи Возрождения, пропитанной гениальными творениями и великими преступлениями, страстями и кровью, но и очерчена духовная жизнь героя серии — монаха и проповедника Джироламо Савонаролы, жившего в XV веке. Неистовый религиозный фанатик и просвещенный гуманист, талантливый писатель и мракобес, сжигавший светские книги и картины, интриган, и заговорщик, и поборник свободы. Став на какое-то время правителем Флоренции, он объявил главой города Иисуса Христа, а себя его пророком. По велению папы римского Савонарола был схвачен, его пытали огнем и железом, повесили и сожгли.
Надо сказать, что листы серии по эмоциональному накалу, по рельефному, словно скальпелем вырезанному рисунку, притягивающему взгляд, по драматическому напряжению цвета, по сложному композиционному построению, вовлекающему зрителя под арки, в дворцовые коридоры, на площади Флоренции, напоминают средневековую мистерию — возвышенную, мрачную и мистическую. И пусть конкретный исторический смысл каждого листа нужно разгадывать с книгами в руках об эпохе Возрождения, графика Подскочина действует на зрителя словно поверх сознания, как темные, но сильные стихи, как органная музыка под гулкими сводами храма.
Еще большую волю сюрреалистической фантазии художник проявляет в карандашных рисунках, каждый из которых содержит законченный сюжет, где действуют персонажи мифов, легенд, преданий. А кроме этого, многие участники его графических поэм созданы исключительно воображением автора. Собственно, одна из серий художника так и называется: «Иллюстрации О. Подскочина к ненаписанным стихам О. Подскочина из несуществующего цикла «Шеньчженьская осень». Поразительно, но эти работы, европейские и по духу, и по мотивам, и по исполнению, сделаны именно в Китае. В этих легких, светящихся рисунках он неожиданно спокоен, даже погружен в некую философскую и поэтическую медитацию. В этом случае он нежный наблюдатель поэтических грез, перед его взором проходят античные грации и воздушные корабли, встают итальянские кипарисы и проплывают облака счастливой Аркадии.
И здесь, пожалуй, уместно еще раз вспомнить рыцаря русской поэзии Николая Гумилева, путешественника во временах и пространствах, строки которого так и просятся в виде поэтического комментария едва ли не к каждой работе художника. Но давайте остановимся на одном отрывке из стихотворения «Память»: «Сердце будет пламенем палимо / Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, / Стены нового Иерусалима / На полях моей родной страны. // И тогда повеет ветер странный — / И прольется с неба страшный свет: / Это Млечный Путь расцвел нежданно / Садом ослепительных планет».

2. ПРИЗРАК АТАКИ

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
На могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Семен Гудзенко «Мое поколение»

Тема войны, ее кровавый облик, ее жестокая, но возвышающая дух поэзия и музыка волновали Олега Подскочина давно.Тема исторической катастрофы, которой на протяжении веков оборачивались масштабные войны, среди которых Вторая мировая не имеет себе равных, несомненно, главный нерв его творчества. Война при всей ее бесчеловечности, когда во фронтовую мясорубку отправляются страны и народы, не только обнаруживает в человеке зверя, но и пробуждает дух — это вершина трагического испытания человеческой души, момент ее гибели или очищения. Война ставит перед человеком и целыми нациями не только насущные проблемы спасения, выживания, поражения или победы, но и экзистенциальные, последние вопросы бытия: жизни и смерти, верности и предательства, любви и долга, памяти и прощения… А сердце художника всегда тянулось к искусству именно такого рода — живущему высокой трагедией, поэзией истории и мифологии, проникнутому напряженной философской мыслью.
В 2010 году, когда страна отмечала 65-летие Великой Победы, в галерее PORTMAY — во Владивостоке состоялась персональная выставка Олега Подскочина, посвященная теме Великой Отечественной войны. Среди трех десятков работ сразу привлекали внимание триптих «Брошь моей мамы» и диптих «Молчание золотого поля». Картины, безусловно, знаковые и для творчества Подскочина в целом, и для выставки тем более. Автор, не оглядываясь на изъеденную иронией и беспамятством современность, ставит в центр своих работ женщину, возрождая образ Родины-матери, Родины-жены и Родины-невесты в традиционном сакральном значении.
В триптихе — это тонко и нежно прописанный портрет матери, зажатый с двух сторон немецкими танками, в другом произведении — одинокая фигура девушки на поле битвы со сломанным цветком чертополоха в руке. Художник исполнил это поле в сияющем золотисто-охристом цвете. Надо сказать, что чертополох в немецкой культуре издавна олицетворяет саму Германию, еще Альбрехт Дюрер на одном из своих ранних автопортретов изобразил себя с чертополохом в руках. В картинах Подскочина чертополох забивает звенья гусеничных цепей немецких танков и прорастает на касках солдат вермахта, которые поистине призраками атаки — то ли прошлой, то ли будущей — затерялись на поле боя. И тот же чертополох, сбившийся в шары, ставший перекати-полем, гуляет в пространстве России — вчерашней, сегодняшней, будущей. И вот какую мысль рождает выставка: советские и немецкие солдаты, уложенные войной в золотое русское поле или закопанные в суглинок Восточной Пруссии, как ни взгляни, стали земляками, потому что лежат в одной земле. Как однажды заметил в своих размышлениях о войне Виктор Астафьев, автор потрясающего военного романа «Прокляты и убиты»: «Перед Богом все мертвые равны».
В новом веке нам просто необходимо взглянуть на минувшее без святой для военной поры ненависти, без предвзятости, самообмана и лживости, с пониманием того, что время не только лечит раны, но и просветляет багровую тьму прошлого. Ветхозаветный Екклесиаст говорит: «Время раздирать и время сшивать; время молчать и время говорить; время любить и время ненавидеть; время войне и время миру». Два великих народа, две империи, от исхода битвы которых зависели судьбы мира, предстают на выставке не просто как враги — нацизм против коммунизма, или русские против немцев, — а как две силы, втянутые в Апокалипсис Второй мировой некой надмирной волей. А значит, и страдания поровну, пуля или осколок на равных — и смерть одна. Как сказал другой писатель-фронтовик — Григорий Бакланов, — в повести «Навеки — девятнадцатилетние»: «Сворачиваешь папироску и не знаешь, суждено ли тебе ее докурить: ты так хорошо расположился душой, а он прилетит — и накурился…» Ясно, что подобные чувства испытывали и немцы, сидевшие в противоположных окопах. И Олег Подскочин, поднимающий художественное осмысление Великой Отечественной войны на новый философский уровень, ясно это осознает. Отсюда и внимание — внимание именно художника — к образу врага, отсутствие присущей советскому искусству карикатурности, а наоборот, глубокое, прочувствованное понимание того, что «на войне как на войне» — у каждого солдата, независимо от того, какая военная форма на нем, в душе горят и ненависть к противнику, и страстное желание выжить. Ведь в русском изобразительном искусстве всерьез о правде войны, о сердце и душе солдата на фронте, да еще с подлинной художественной силой не так уж много сказано. До сих пор только поэзия, в том числе и военных лет, поднималась до леденящих высот, как, например, в стихотворении Ионы Дегена:

Мой товарищ в предсмертной агонии.
Замерзаю. Ему потеплей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.

Специально к военной выставке автором были написаны масштабные картины «Июньское утро» и «Призрак атаки», образующие своего рода диптих, в сердцевине сюжета которого опять же находится образ женщины. Они выполнены с уверенным, вдохновенным мастерством, когда конкретные исторические образы превращаются в символ неотвратимой трагедии, исполненный любви, печали и сострадания. И спящая молодая женщина, окруженная млечным сиреневым созвездием июньского последнего предвоенного утра, и двое влюбленных, что прощаются перед боем, покрытые длинными, цвета поля золотыми шинелями с кровавыми отблесками грядущей атаки — всё это вечные герои войны. И как пронзительно перекликается с картиной Подскочина «Призрак атаки» знаменитое стихотворение Семена Гудзенко 1942 года «Перед атакой»:

Когда на смерть идут, — поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.

Примечательно, что память о Великой Отечественной, духовное осмысление темы, ее проживание и формирование замыслов конкретных произведений сопровождали художника долгие годы. Мне думается, что это связано напрямую с личной памятью автора, его собственной родословной, его национальным чувством русского человека. Как не вспомнить его дедов, которых мы видим на картине «Мой дед Павел Петрович и брат его Федор Петрович». Холст написан в аскетичной реалистической манере, почти документальной правдой, но вместе с тем с мощной эпической обобщающей силой образов этих стариков, стоящих в своих черных костюмах на краю перрона, рядом с железнодорожными путями на окраине Грозного. Темные фигуры дедов, у одного из которых на лацкане пиджака мерцает орден Красной Звезды, возвышаются, как групповой монумент военного поколения, поколения победителей, как материализованная в живописи память самого художника.
Вместе с дедами на выставке возникает образ Грозного, города, где прошло детство художника. Здесь можно упомянуть такие работы, как «Старый тополь», «Футбол 1942 года», «Тревожные огни», «Подстанция в грозу»… Грозный в работах автора — это окраина империи времен упадка и вместе с тем сна, уголок детского рая, озаренного золотыми лучами. Но в каждой картине грозненской серии зримо ощущается предчувствие другой грозы, той, что обратила его в руины во время русско-чеченской войны, среди которых еще долго будут возникать призраки атаки. Так метафора войны в произведениях Подскочина начинает оживать и тревожить все новыми мотивами, она разрастается во времени, проникает в современность, принимая очертания мифического древа русской войны.
И, конечно же, что весьма органично для творчества Подскочина, метафора войны на его выставке уходит своими корнями в библейскую почву. Триптих «Мелодия для Марии» и картина «Четыре всадника» обращаются к библейской поэзии, ее откровениям и пророчествам, ее жертвоприношениям и плачам. В то же время в этих работах пунктирно обозначена история человечества — в деталях, ассоциациях, перекличках образов. И четыре всадника Апокалипсиса исчезают на горизонте над морским ландшафтом с проливами и островами, похожими на акваторию Владивостока, увиденную с Орлиной сопки. И это тоже окраина империи, родственная той, в которой из библейских глубин неумолимо выплывают слова «Откровения Иоанна Богослова»: «И когда Он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. // И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч».
Выставка «Призрак атаки», на мой взгляд, не только живой, героический и красивый венок, положенный художником в подножье Великой Победы, но и смелый, гражданский поступок, сродни творческому подвигу. Одна из самых выразительных работ выставки — это «Полевой цветок», где на политом кровью поле русского боя, которое время обращает в золото, вырастает фантасмагорический цветок растерзанной человеческой плоти и разодранного железа танков и орудий, слитых воедино. Наверное, об этом поле писал поэт-фронтовик Арсений Тарковский: «Земля прозрачнее стекла, / И видно в ней, кого убили / И кто убил: на мертвой пыли / Горит печать добра и зла. / Поверх земли мятутся тени / Сошедших в землю поколений. / Им не уйти бы никуда / Из наших рук от самосуда, / Когда б такого же суда / Не ждали мы невесть откуда».