Александр ХРУЛЁВ

Летучая мышь

Из рассказов о Басё

В 1644 году в городе Уэно, в Ига (для отличия от других мест под названием Уэно его часто называют Ига-Уэно) в семье Мацуо родился третий ребенок, мальчик, которого назвали Кинсаку. Этому мальчику предстояло пройти жизнь, окутанную тайными трудностями и явными достижениями, умолчаниями и ненужными приукрашиваниями. В конце жизни он стал известен миру под именем стихослагателя Басё, «Святого хайкай», «Бессмертного».
Мать Басё происходила из семьи Момодзи. О ней практически ничего не известно, помимо того, что похоронена она под девичьей фамилией в буддийском храме Сориндзи в Киото. Род же Момодзи известен в Ига. Известен, например, Момодзи Тамба — ниндзя, организатор сопротивления войскам Нобунаги. Фамилия и тот факт, что о матери и сестрах Басё известно только то, что они были, наводит на размышления о занятиях женщин семьи Мацуо.
В средневековой Японии шпионки чаще всего засылались к противнику в амплуа служанок. Служанка знает все, что знает ее госпожа. Служанка ежедневно общается с поварами, торговцами, садовниками и прочим разнообразным людом — это значит, она легко может передать узнанное связному. А для того, чтобы память о родных местах в шпионке не ослабевала, ее отправляли на задание после того, как она родит и оставит на попечении хозяина ребенка. Мать никогда не забудет, где находится ее ребенок, она не сделает ничего, что могло бы повредить ему.
Отца ребенка для шпионки подбирали так, чтобы он происходил из отдаленной местности — везде соседи практически уже были близкими людьми. И действительно, существуют предположения, что отец Басё переселился в Уэно из Хэки.
Чем занимался маленький Басё двенадцать лет после рождения, неизвестно. Считается, допустим, что какое-то время мальчик работал на кухне дома своего сюзерена Тодо. Документальное подтверждение этой догадке существует только косвенное. Возможно также, что мальчик проходил специальную подготовку, необходимую для работы соглядатаем. В этом случае отсутствие документов о раннем этапе жизни Басё вполне оправдано. Так или иначе, совершеннолетие юного поэта наступило в двенадцать лет: в это время умирает его отец.
Среди японских литературоведов существует сильнейшая оппозиция взгляду на занятие Басё лазутчиком-«ниндзей». Доходит до смешного: пишется интереснейшая книга с приведением множества фактов, взятых из документальных источников того времени. Каждый из приведенных фактов указывает на существование, по меньшей мере, неизвестной, тайной стороны жизни и деятельности «Святого «хайкай»». В конце же делается совершенно голословное утверждение: «...но «ниндзей» Басё не был». Никаким аргументом это утверждение не подкрепляется, но в собственной книге автор сам себе указка...
Понять этих исследователей Басё несложно: в настоящее время образ «маленького, да удаленького» лазутчика-«ниндзи», который и крадется, и пинается, и, походя, дает дельные советы сильным мира сего, растиражирован в беллетристике и в кино. Приехав в Ига-Уэно, путешественник первым делом видит наряженных в костюмчики «под ниндзю» служителей станции, продавщиц в киосках, банковских клерков, городских служащих. Даже мэр города выходит на официальные мероприятия в таком одеянии. Человек с развитым литературным вкусом быстро проникается отвращением к этому кичу.
И тем не менее, в начале XVII века, на которое приходится юность Басё, в Ига в лазутчики готовили ВСЕХ мальчиков. Своих мальчиков не хватало, и детей покупали и похищали в отдаленных местностях. Почему только одному Басё должны были сделать исключение? Знай начальники юного Мунэфусы (имя Басё по совершеннолетию), что он впоследствии станет гениальным поэтом, они, возможно, и постеснялись бы осуждения потомков. Но знать это они не могли, а посему, старались в натаскивании юноши. Положение юного Басё нетрудно представить: с одной стороны, мать из известного рода Момодзи. С другой стороны, ее постоянно нет в городе (она и похоронена-то в Киото, где, вероятно, и умерла). Глава семейства, старший брат, в силу молодости вступиться возможности не имеет...
Молодой Тодо Синситиро Ёситада увлекался сочинением модного в то время поэтического буриме на комический лад «хайкай-рэнга». Он берет к себе в услужение смышленого паренька Мунэфусу. Еситада был только на два года старше Басё, и юноши быстро подружились. Это время было одним из счастливейших периодов жизни Басё. Еситада уже имел поэтический псевдоним Сэнгин, что означает «стихи цикады». Он был учеником известного в Киото учителя Китамуры Кигина. С его помощью Басё тоже стал учеником Кигина. Он взял себе псевдоним Собо, что является китайским прочтением иероглифов имени Мунэфуса.
Счастливая юность Басё длилась десять лет. Он занимался стихосложением вместе с хозяином, который не обременял его обязанностями службы. В этот же период проявилась замечательная черта характера Басё: он умел не только налаживать дружеские связи, но и поддерживать их в течении всей жизни. Юноша занимался с местной малышней, передавая ребятам знания, которые сам только что получил. Он даже устраивал с ними настоящие поэтические вечера. Эта дружба сохранится на всю жизнь и немало поможет Басё в будущем.
В апреле 1666 года Ёситада внезапно умирает в возрасте 25 лет. Басё оплакивает хозяина и друга. Он даже относит его прах на святую для всех «ига-моно» (еще одно название «ниндзя») гору Коя-сан. Чем он занимался еще несколько лет, неясно. Известно, что проживал он в усадьбе старшего брата в маленькой лачужке на заднем дворе, которую называл «Чертогом лунной рыбалки». Ясно, что приблизительно в этот период жизни он решает посвятить себя поэзии. Это было возможно только с одобрения руководства клана. Одобрение руководства можно было получить только выполняя его волю.
Вторая половина XVII века в Японии — эпоха интенсивных многосторонних и многоходовых интриг, требующая множество тайных работников — соглядатаев, убийц, распространителей слухов.
Скорее всего, Басё сам предложил руководству свой выход в Эдо — средоточие политических интриг — в качестве учителя «хайкай» и, одновременно, тайного работника. Пример такого прикрытия шпионской деятельности уже существовал: в Сэндае жил учитель «хайкай» по имени Ооедо Митикадзэ, который совмещал видимую просветительскую деятельность со шпионской (Басё всю жизнь искал встречи с ним, но этого так и не случилось).
Как известно, начальство всех времен и народов легко соглашается на действия, имеющие прецеденты, и около 1673 года молодой человек по имени Мацуо Тосэй уже в Эдо. Псевдоним Тосэй переводится как «незрелый персик». Догадок о его происхождении несколько: наиболее распространенная из них — это аналогия с китайским поэтом Ли Бо, который был персиком вполне «созревшим».
Можно ли рассматривать всю жизнь Басё как один непрекращающийся шпионский роман? Нет, конечно нет! Басё действительно стремился посвятить все свое время, всего себя поэзии. Он ясно осознавал, что делает нечто абсолютно новое, и все силы отдавал на создание своей школы. Со временем ему это стало удаваться — то ли его начальники приняли во внимание его заслуги и болезненное состояние и не обременяли заданиями, то ли просто для него подросла замена. И тем не менее, при знакомстве с его жизнью, оценивая его поступки, нужно всегда держать во внимании то, что у некоторых из них была темная, тайная сторона. В конце концов, ремесла поэта и соглядатая схожи: и тот и другой высматривают скрытую суть вещи.
Сам же Басё со свойственной самоиронией говорил о себе следующим образом: «Для монаха пыли много, для мирянина волос мало. Что-то среднее между птицей и мышью — летучая мышь».



Должна ли лягушка квакать?

Рождение стиля «сефу» часто описывается в современной литературе следующим образом.
По приходу в Эдо, в марте 1686 года Басё собрал учеников и предложил им оформить в тристишие следующую фразу: «...прыгает лягушка...»
— Как так, — заволновались ученики, — лягушка же не прыгает, а квакает! Это известно любому второгоднику поэтических курсов. В китайской поэзии везде сплошь и рядом лягушка квакает, причем делает она это при виде японской розы-керрии. Тем самым лягушка возвещает весну и начало лета. Быть может лягушка как раз и прыгает поближе к керрии, чтобы поквакать рядом?
Не отвечая на сомнения собравшихся, учитель дает им следующую подсказку: «Старый пруд. Прыгает лягушка...»
— А это-то здесь при чем?! — возмутились ученики. Зачем так много образов в одном тристишии: и роза-керрия, и пруд, да еще и старый? И, кстати, куда прикажете вставить керрию и квакание? В тристишии-то слогов — раз, два. и обчелся! Дядя лишних не добавит...
Дождавшись тишины, учитель завершает стихотворение:

Старый пруд.
Прыгает лягушка.
Слышен всплеск воды.

— О-о!.. — проносится между учениками. Они наконец-то поняли новизну и красоту стихотворения.
Действительно, лягушка может быть не только солистом, но и второстепенным действующим лицом. Она может не только квакать, но и прыгать и, возможно, даже просто сидеть на месте и греться на солнышке. А звучать может пруд, причем, звук его лягушачьим всплеском вырастает из абсолютной тишины и так же в тишину и возвращается. А определение «старый» очень много дает для понимания общей сцены...
В общем и целом, согласно свидетельствам участников события, все так и было. Есть, правда, два существенных дополнения. Во-первых, собрание было не одно. А во-вторых, ученики не говорили: «О-о». Они очень долго не желали мириться с тем, что японской розы нет, и лягушка не квакает.
В упоминаниях многих современников есть очень схожие описания разбора этого тристишия, происходившего в разных местах в разных обществах в феврале-марте 1686 года. По-видимому, радость открытия не оставляла Басё; он никак не мог успокоиться и пытался поделиться ею с другими. На каждом поэтическом собрании с его участием или просто на встречах с друзьями-поэтами он декламировал, разъяснял, приглашал присоединиться и сочинить что-то в этом духе.
С целью закрепить успех и привить ученикам навыки стихосложения в новом духе, Басё устраивает вечер «Встреча лягушки». Сборник из двадцати тристиший, составленный после этого вечера, сохранился. Практически все хайку, помимо зачина учителя, написаны в стиле «данрин», то есть, с намеками на китайские легенды или стихи.
По-видимому, Басё не очень унывал из-за первых случаев непонимания. Он сделал дело, определил проблему — изображение развернутого образа, протяженного во времени, ограниченным количеством слов. Он показал путь решения этой проблемы. Далее нужно было только ждать, а ждать Басё умел. Он был чрезвычайно терпеливым человеком.
Между тем, «лягушка» не собиралась сдаваться посредственности вкуса окружения гения. Круги на воде пруда расходились все шире и шире, задевая струнки в сердцах ценителей. Именно лягушка, не понятая в ближнем окружении, привлекала к Басё новых учеников.
Можно предположить, что и до, и после весны 1686 года Басё и встречался, и продолжал встречаться и разъяснять. В 1690 году к нему в «Хижину призрачного бытия» в городе Одзу пришел бродячий монах Сико. После этой встречи Сико показал себя одним их наиболее фанатически настроенных учеников Басё (часто доставляя этим немало неудобств и окружающим, и самому учителю). Он предпринял путешествие по стране и при каждом удобном случае страстно проповедовал новый стиль стихосложения, в качестве примера приводя именно «лягушку».
В XVIII веке Басё уже повсеместно называют в литературе «Старцем старого пруда». В работе, выпущенной к столетней годовщине смерти Басё «Мириады птиц», тристишие о лягушке провозглашается «открытием глаз стиля «сёфу»».
Наконец, 1806 году императорский Двор пожаловал Басё имя «Хион-медзин», окончательно причисляя его тем самым к синтоистским божествам. «Хион» в имени означает «прыжок и звук».
Но и это еще не все. В конце XIX века «хайку» о старом пруде и лягушке стали рассматривать как буддийскую загадку-«коан», разгадывание которой ведет к достижению высшей мудрости. Известно несколько вариантов знаменитого тристишия. Басё явно придумал его задолго до 1686 года. Он возвращался к нему вновь и вновь, пока, наконец, не понял, что доволен им. Это обычная для Басё практика. Таким же образом он шлифовал и другие свои тристишия.
Остается лишь добавить, что прием Басё, когда ученикам предлагают сочинить начало для фразы, предложенной учителем, широко практиковал в XVIII веке Караи Сэнрю из Эдо. На его вечерах ценились веселая шутка и неожиданный комичный разворот общей фразы. В настоящее время такие вот коротенькие шутки не называются в Японии «хайку», а выделились в особый жанр «сэнрю». Так что, «хайку»-«хокку», сочиняемые по городам и весям гениальными студентами, правильнее всего обозначить этим словом.



Плащик обезьянки

Путешествие, описанное в «Записках из ящичка» — это особое путешествие Басё. Это его «самоволка». Хранил «Записки» у себя ученик Отокуни и решился обнародовать их лишь в конце своей жизни, в 1709 году.
Предистория путешествия такова. Ученик Басё из Нагои, отпрыск богатой купеческой династии и сам купец Тококу был уличен в товарных спекуляциях, название которым было «нобэ-акинаи». Заключался этот прием в том, что купец начинал не с покупки, а с продажи риса, который еще не купил. Таким образом, для завершения этого круга он должен был теперь купить рис, в том же количестве, что и продал, в удобное для себя время, но не позже определенного срока, и предоставить его покупателю. В наше время такой вход в торги является абсолютно заурядным действием на любой товарной бирже мира, но в средневековой Японии он был запрещен. У Тококу было конфисковали имущество, а сам он был сослан в деревню около моря.
Басё вышел из Эдо 25 октября 1687 года и в одиночку дошел до Нагои, где узнал о местонахождении Тококу. По дороге в Нагою его ограбили разбойники. Был бы Басё в то время «черепашкой-ниндзя», он, конечно, распинал бы грабителей да еще и сказал бы им, поверженным, напоследок что-нибудь эдакое, звонкое. Но Басё был уже не «черепашкой», а рано стареющим больным человеком.
Встретившись с Тококу в деревне Хоби, Басё пошел с ним в Нагою, оттуда в Исэ, зашел на родину в Ига-Уэно на поминки отца, а затем показал ученику гору Есино и много раз хоженной дорогой вывел его в Киото, где они ходили на поэтические вечера, посещали театр «кабуки» и вообще не отказывали себе ни в чем из светских удовольствий.
«Хайку», которые они сочиняли в дороге, а также страстные письма Басё на родину не оставляют никакого сомнения об отношениях этой сладкой парочки. В целях конспирации, Тококу изменил свой псевдоним на Ядзин, а затем на Мангику-мару (хризантема, «кику», в псевдониме это символ «мужской любви», ну а «ман» означает, что хризантем очень-преочень много). Для себя в «Записках» Басё использует псевдоним Фурабо.
Строго говоря, Басё рисковал, общаясь со ссыльным, да еще и сопровождая его в самовольной отлучке с места ссылки. Однако, конспирация, как явствует данный случай, была только от властей в Эдо. В Ига-Уэно был известен каждый шаг Басё, что еще раз показывает, перед кем он держал отчет и где находилось его начальство.
Этот эпизод жизни Бессмертного почему-то очень смущает литературоведов. Ему постоянно пытаются найти жену или, на худой конец, любовницу. В 1911 году в Хиросиме были обнаружены записки, сделанные со слов ученика Басё Яба, в которых упоминается монашка Дзютэи, внезапно появившаяся в конце жизни Басё в его доме. Решив, что у нее когда-то была связь с «Бессмертным», поэт по имени Нунами Кэйон ликовал: «Вот, и у почтенного Басё была-таки наложница!». Авторитетный «Басёвед» Имото Ноити считает иначе: Дзютэи — вдова племянника «Бессмертного», Тоина, жившего в последние годы в хижине Басё и безвременно умершего за год до появления там Дзютэи. Вроде бы на этом можно и успокоиться, но не-ет! Новая версия оспаривает свое право на существование: у Дзютэи с Басё когда-то была связь, но ее соблазнил его племянник Тоин, и они вдвоем сбежали (как будто Басё гнался!), а когда Тоин умер, женщина с тремя детьми появилась в хижине Басё, и он ей все простил...
Его личные склонности не мешали Басё отправлять служебные обязанности (рискуя жизнью, кстати), проводить поэтические вечера, обучать стихосложению, общаться и поддерживать дружбу с мужчинами и женщинами разных возрастов и сословий, почему они должны смущать потомков? В поисках доказательств или опровержений на тему: «Был ли у Басё с опальным Мангику-мару физический контакт, или это они так, только словесно баловались?» — выпускается из вида самое важное обстоятельство: Басё шел поддержать человека в беде. Эта черта характера Басё проявлялась и до, и после эпизода «Записок из ящичка». Он был очень привязан к своим ученикам и дорожил каждым из них.
Первый ученик Басё, его гордость и его постоянная забота Такараи Кикаку много старался во славу расширения «Врат Басё». Пьяница и шалопай, Кикаку обладал счастливой способностью видеть веселое во всех проявлениях жизни. Если возникала неловкость, он легко мог выставить ее комичную сторону и разрядить любое напряжение. Его с удовольствием звали и на пиры, и просто в гости, а уж учился у него практически весь свет и полусвет Эдо и вообще все, у кого водились какие-то денежки. Понимая, что наличие гениального учителя делает и его самого еще более значимым, Кикаку не скупился на похвалы в адрес своего учителя. В этом первый ученик выгодно отличался от своего друга Рансэцу. Тот в житейской безалаберности превзошел и Кикаку, и кого бы то ни было, а вот со всем остальным, включая чувство такта по отношению к учителю, основательно приотстал.
Учитель «хайкай» — элемент деклассированный. Он вроде и не «отверженный», но, с другой стороны — кто? Не воин и не купец, не растит рис, ничего не изготавливает, не лечит, даже не молится... То есть, учителя стихосложения находились на самой нижней ступеньке тогдашнего думающего общества — пониже монахов при монастырях и чуть выше бродячих нищенствующих монахов. Жили они, получая плату за выставление баллов за «хайку»* на поэтических вечерах «касэнах». Сохранился прейскурант расценок ученика Кикаку Тантана. За один вечер «на сто звуков» (сто «хайку») он получал одно серебряное «рё», что в пересчете на покупательную способность нынешних денег равняется приблизительно восьмистам — тысяче долларов США.
Здравый смысл требует от учителя собирать как можно больше таких вот вечеров-«касэнов». На вечерах тот же здравый смысл подсказывает с  особой теплотой хвалить произведения толстосумов. Такое поведение учителей было весьма распространено и, естественно, повышению художественности стихоложения не способствовало. Уже в XVIII веке ученик Кикаку Хаяно Хадзин сетовал о выхолащивании из «хайкай» духа художественности из-за системы оценок.
У Басё здравый смысл отсутствовал. Во-первых, Басё не ставил баллы. Во-вторых, он постоянно, вплоть до самого конца жизни горячо поддерживал укороченную версию поэтического вечера «касэна» — на «тридцать шесть звуков» (то есть, тридцать шесть «хайку»).
Собрание на «сто звуков» может начаться вечером и закончиться после полудня следующего дня. Это физически чрезвычайно тяжелое испытание. Говорить о наслаждении творчеством и обществом собравшихся в этом случае не приходится — дотерпеть бы до конца живым. «Тридцать шесть звуков» же, напротив, можно провести за два-три часа. Даже если включить время на выпивку и закуски, то все равно вечер можно закончить за четыре-пять часов. Это как раз то время, когда собравшиеся успеют и посочинять, и похвалить друг друга, и поговорить перед уходом домой. К этому наслаждению творчеством и призывал Басё.
Количество баллов, полученных за тристишия, являлось в то время социальным статусом. Был даже распространен такой прием: некоторые особо зацикленные на доказательстве своей гениальности виршеплеты посылали тетрадки своих творений различным учителям в разные уголки страны с просьбой выставить баллы за них. Собрав, таким образом, солидное количество баллов от различных «сэнсэев», можно где-нибудь в обществе мимоходом обронить: «Вон как авторитетные люди оценивают мои нетленные творения!»
Басё находился за рамками сообщества «авторитетных сэнсэев». Сохранились письма того времни, где непризнанные гении предупреждают друг друга: «Учитель Тосэй из Эдо, который сейчас находится в Курицу, баллы не ставит...»
Ставить баллы — это либо возвышаться над учеником, либо пресмыкаться перед ним. И в том, и в другом случае ученика ничему не научишь. Любимый прием обучения Басё — это сочинять вместе с обучаемым. Басё выискивал сильную сторону творения ученика и хвалил ее, оставляя за скобками то, что похвале не подлежало.
Замечательный документ, свидетельствующий об отношении «Святого «хайкай» к ученикам, оставил Мукаи Керай. Будучи безмерно преданным Басё, он заразил своим увлечением «хайкай» и всю семью: жену, брата и младшую сестру. «Записки Керая» — очень ценный материал для понимания Басё.
В 1690–1691 годах во время составления сборника «Плащик обезьянки» Басё наслаждался пребыванием в Киото, а работу по составлению поручил Кераю и недавно примкнувшему к нему Нодзава Бончо, врачу из Киото. Как-то раз они сочиняли вместе, и Бончо сомневался, чем бы начать тристишие:

«...снег ложится в ночь,
а сверх его дождь»

— «Окраина Киото», — подсказывает Басё.
— Почему это, вдруг, окраина, почему именно Киото? — возмущается Бончо.
— Если ты найдешь слова лучше этих для начала, я больше до конца жизни ничего не буду сочинять! — зажигается Басё.
Он не давит авторитетом. Он ставит себя на один уровень с учеником и примером показывает ему, как сделать, чтобы стало лучше.
«Учитель часто говорил: в «хайкай» старшинства нет. Остается только бояться тех, кто придет после нас», — вспоминает в «Трех тетрадках» еще один бесконечно преданный Басё ученик Дохо. Жизнь Басё показывает, что он не только говорил такие замечательные слова, но и поступал в соответствии со сказанным.
«Плащик обезьянки» вышел в свет 3 июля 1691 года. Он сразу был оценен, как классика «хайкай», и оценка эта не меняется по сей день. Время работы над сборником — одно из счастливейших в жизни Басё. Он был окружен приятными талантливыми людьми и занимался любимым делом. В «дневнике из Сага» 1691 года Басё упоминает, как 20 апреля он сам, Бончо с женой Уко, Керай и сторож Ехэй впятером ночевали в «Домике опавшей хурмы» под одной сеткой от комаров. «После полуночи начали один за другим вставать, достали закуски, вино и так проговорили до рассвета». Казалось, идиллия не окончится никогда. И тем не менее, в начале сентября 1691 года произошло следующее событие.
Ясуи и Эцудзин пришли из Нагои в Киото, подговорили Бончо, и затем они втроем плохо отзывались при учителе о Роцу. По-видимому, речь шла об отречении от ученика. Басё, по выражению Сико, «очень сильно рассердился».
Нищенствующий монах Роцу своим повседневным поведением с лихвой оправдывал неприязнь к себе других соучеников. Он спокойно путал чужой карман со своим, не держал слово, позволял себе давать обещания от имени другого человека... Очень малопривлекательная личность. Вероятно, вокруг него постоянно возникало множество пересудов. Но отвергать уже отверженного — насколько это благородно? Самому отверженному быть таковым привычно, но те, кто погнал его прочь в очередной раз, сами неимоверно морально опустошаются. Ученики так и не поняли, что выражая свое неудовольствие в жесткой форме, Басё, прежде всего, заботился об их душах. Бончо отошел от Басё. Это была тяжелая потеря для всего сообщества.
Среди учеников Бессмертного были и другие, похожие на Роцу происхождением, а главное — манерами. Один из них — Кагами Сико, «бешеный монах», как называл его Басё. Он увязался за учителем, когда тот шел в Эдо из Ооми (местности вокруг озера Бива), и жил в хижине Басё какое-то время. Вот как пишет о нем Басё Кераю: «Как напьется, так орет деревенские песни, хлопает в ладоши и танцует...» В компании этого весельчака Басё провел несколько месяцев. Остается только снять шляпу перед его уживчивостью. Басё продолжает письмо: «Сико сейчас направляется к тебе. Ты уж потерпи его...». И Керай действительно терпел.
«Фортели» выкидывали не только измученные нуждой «неблагополучные» ученики. Чем Рансэцу, говорящий гадости за спиной учителя, лучше Роцу? А уж что вытворял Кикаку!
Басё с великим презрением относился к осакскому писателю Ихаре Сайкаку, называя его «изумительно низким». В то время, когда Басё вынашивал одно тристишие годами, Сайкаку практиковал сочинение тысяч «хайку» в день. Кикаку, отправившись «прогуляться» по стране, не только встретился с Сайкаку, но еще и вызвался быть свидетелем своеобразного рекорда, который неутомимый осакский певец «мужской любви и самурайской доблести» вознамерился поставить. Сайкаку объявил, что сочинит 23500 (именно, именно: двадцать три тысячи пятьсот!) «хайку» за день. Кикаку должен был засвидетельствовать, что Сайкаку не мухлевал. Участвовать в таком балагане! Вот уж где впору «Святому «хайкай» отрекаться от ученика! Но Кикаку все сходило с рук. Кстати, поприсутствовав при словесном потоке осакской литературной «звезды», неисправимый пересмешник так отозвался о том, что наблюдал: «...будто вылетело двадцать тысяч мух». Закалка Басё не подвела.
В 1693 году вокруг Басё произошло несколько смертей близких ему людей. Он объявил о «закрытии ворот», то есть, об отказе писать и принимать новых учеников. И тем не менее, тут же нарушил свое решение, узнав о смерти отца Кикаку. Он послал Кикаку на поминки тристишие:

Четыре угла
Пустого стола
В луче Луны.

Выполненное с применением приема «легкости» (который Кикаку до этого не воспринимал), это тристишие очень растрогало ученика. Он опять был с учителем, словно не было нескольких лет размолвки. Басё умел сохранять учеников.
В том же 1693 году произошло еще одно несчастье: попал в тюрьму Бончо. Его вина звучит экзотически даже для средневековой Японии: «был знаком с преступником». В одном тристишии Бончо сравнивал себя с кабаном. Наверное, таким и был в жизни — упрямым, неуступчивым. Возможно, когда происходил арест его знакомого, он громко выражал свое несогласие — за что и поплатился несколькими годами жизни в неволе. После выхода на свободу он не стал возобновлять связи с бывшими соучениками.
Роцу, вокруг которого кипело столько страстей, жил долго и счастливо — до 1738 года и умер в 90-летнем возрасте. Он не раз был уличен в продаже поддельных дощечек «тандзаку» с «хайку» якобы Басё. Когда его ловили с поличным, он каялся и говорил, что больше не будет.
Кёкусуй, в «Хижине призрачного бытия» которого проживал какое-то время учитель и о котором писал: «удалец, какого нечасто встретишь», через несколько лет после смерти Басё обличил вышестоящего начальника в злоупотреблениях и заколол его прилюдно копьем, после чего был принужден совершить ритуальное самоубийство. Его маленькая, едва заметная могила находится в самом дальнем уголке монастыря Гитю-дзи, в котором похоронен учитель.
Земляк Басё, его доверенный друг (возможно, его связной в тайных делах) Кубота Энсуй взял псевдоним Энсуй, означающий «а хотя бы и обезьянка», восхитившись тристишием своего учителя и друга:

Осенний дождь в горах.
И обезьянке тоже
Нужен плащик.

Другой ученик из Ига-Уэно Хаттори Дохо, дослужив срок службы, построил себе салон для поэтических вечеров и назвал его «Хижина мушки из плащика».
Сико после смерти Басё много странствовал, написал несколько трактатов. Вел он себя эксцентрично и еще при жизни заслужил прозвище «бес «хайкай» (в противоположность «святому «хайкай» Басё). Под конец жизни он справил свои собственные похороны, соорудил себе могилу и поставил рядом хижину, в которой доживал остаток жизни, ежегодно справляя по себе поминки.
Кёрай до конца жизни активно поддерживал связи с соучениками из разных местностей. Он очень любил прозвище, которое дал ему Басё «Смотритель «хайкай» по западным областям». Прозвищу этому он  вполне соответствовал. Его ненадолго пережили неразлучные дружки Кикаку и Рансэпу. Они умерли в одном и том же 1707 году.
Все эти люди и еще многие другие — такие разные со своими жизнями, характерами, амбициями и запросами — составляли «Врата Басё». Учитель дорожил каждым из них и о таких мерах, как отречение, никогда и не помышлял.



Светел водопад

Поскольку нам интересна жизнь гения, надо бы обратить внимание и на его уход из нее. Это тоже часть его пребывания здесь, среди людей.
В феврале 1694 года Басё пишет несколько писем друзьям и брату, из которых явствует, что самочувствие его никакого оптимизма не внушает. Одновременно Басё часто упоминает в письмах о желании увидеть Нагасаки. Про этот город ему много рассказывал Кёрай. Экзотика южного морского города, где жили голландцы и китайцы, несомненно, привлекала Басё. Помимо экзотики, его, возможно, манил далекий переход по неизведанным местам.
Из Эдо он ушел неожиданно в начале мая 1694 года.
Что-то гнало его в родные места. Существует много догадок на эту тему, но ничего более того. Явно одно: на протяжении всего года во всех действиях Басё наблюдается торопливость.
В июне его достигает известие о смерти Дзютэи. Он не имеет времени побыть какое-то время в трауре по этому чем-то близкому ему человеку. Закончив переписывать набело «По тропинкам севера», он в спешке несет книгу в Ига-Уэно, чтобы показать ее брату. Он явно чувствует нарастающее нездоровье, но окружающим об этом не распространяется.
В усадьбе старшего брата Мацуо Хандзаэмона на средства учеников и почитателей Басё для поэта выстроено жилище. Назвали его «Безымянная хижина». Такое же название было и у домика в монастыре Гитю-дзи, где любил останавливаться учитель. 15 августа состоялся званый ужин по случаю новоселья «Пирушка любования луной». Меню, написанное рукой Басё, сохранилось до наших дней.
20 августа пришел ученик Охаку из отдаленной Ацуты (городок около Нагои) и попросил провести с ним поэтическую встречу.
24 августа пришел любимый и любящий ученик Дохо — тот самый, которого мальчиком никому неизвестный Мацуо Мунэфуса, будущий Басё, обучал стихосложению «хайкай» еще до ухода в Эдо. Дохо отсутствовал по делам службы, но при первой же возможности примчался в Ига-Уэно. Разве мог отказать ему Басё в проведении поэтической встречи?
4 сентября пришел Сико и со свойственными ему нахрапом и бесцеремонностью настоял-вытребовал проведения поэтической встречи и с ним.
5 сентября у Басё встреча с учеником по имени Сэмба.
8 сентября он отправляется в Осаку мирить Сядо и Сидо.
В письме из Осаки от 17 сентября брату Хандзаэмону он жалуется на то, что 10 сентября слег с ознобом, головной болью и температурой. Подозрение было, что у него лихорадка.
В это время он находился в доме у Сядо. Басё очень любил этого молодого человека. Они познакомились в Дзэдзэ (городок около озера Бива), где и проживал врач Хамада Досэки. Псевдоним Сядо дал ему Басё. Затем Сядо гостил у Басё в Эдо. Они вместе выплывали на лодке на середину реки и любовались луной. Поэтому вопрос, где остановиться в том городе, где живет Сядо, у Басё не возникал. Но на этот раз были и соображения дипломатии, с которыми Басё не посчитался.
Сядо переехал в развивающуюся Осаку, где и клиентура шире и жизнь насыщеннее. В Осаке уже был кружок учеников Басё, лидером которого считался Сидо, купец, осакский старожил. Примкнув к кружку, Сядо начал всячески подчеркивать свое близкое знакомство с учителем и свою исключительность, что руководству кружка понравиться не могло. Летом 1694 года ситуация в Осаке зашла в абсолютный тупик, и оба участника конфликта почти одновременно просили учителя в письмах прийти и рассудить их.
Возможно, Басё надеялся в доверительных разговорах один на один уговорить Сядо вести себя поскромнее, сгладить углы и влиться в осакский кружок. Так ли важно, лидер ты или уважаемый участник? Ты способствуешь расширению и укреплению «врат Басё» — радуйся этому!
Какие беседы велись между ними, представить несложно, но, по-видимому, цели слова Басё не достигли. Помимо того, сторона старожилов ревниво отнеслась к тому, что учитель остановился в доме одного из участников конфликта.
Басё созывает несколько поэтических вечеров для примирения сторон. Эрудированный филолог и страстный «басёвед» нашего времени Арасияма Кодзабуро провел уникальный психологический анализ «хайку», сочиненных на этих вечерах, называемых «Встречи сплочения учеников Басё». Кратко его можно пересказать следующим образом.
Поначалу Сидо раздражен. Он не может простить учителю, что тот остановился у его оппонента. Сядо торжествует. Вместе с Басё в Осаку приперлись бродячие монахи Сико и Идээн. Этим лишь бы выпить да повеселиться-позубоскалить. «Идзэн капризный, Сико наглый. Постояльцы в гостинице косятся», — пишет о них Басё в письме к Кёраю.
Никому нет никакого дела в том, что учитель только поднялся от приступа болезни. Не обращая на это внимание, здоровые дяди самозабвенно грызутся из-за того, «кто первее». Басё в отчаянии. Он пишет Кераю, что уплывает в Нагасаки. Он уже даже был на пристани и видел корабль. На следующий день в письме к брату он обещает в ближайшее же время вернуться домой. Ему явно хочется убежать куда-нибудь — в Нагасаки, домой, на Луну — неважно, куда, лишь бы подальше от черствого себялюбивого окружения. И тем не менее, чуть успокоившись, он назначает еще одну «встречу сплочения», а за ней еще одну.
26 сентября особая встреча. Из Эдо в Осаку приходит пожилой человек Вада Дэйсоку. Он родом из Нагасаки! Дэйсоку встретился в Эдо с Кикаку и Рансэцу и взял у них рекомендательные письма к Басё. Человек из города его мечты ищет встречи с ним! Басё взволнован и рад. Он забыл о недомогании. Он забыл о дурацкой ссоре учеников. Он весь поглощен новым знакомым. Но приходит черед куксится Сядо: как так — внимание учителя направлено не на него?!
Басё подливает масла в огонь еще и тем, что переходит жить к Сидо. Он принял во внимание дипломатические соображения и сделал очередной ход примирения. Сидо удовлетворен, но теперь Сядо ведет себя отвратительно.
Положение спасает ученица Басё Сономе. Эта достойная дама и ее супруг (также, как и Сядо, врач по профессии) берут ситуацию в свои руки. Для примирения назначается еще одна встреча — на 27 сентября. Приблизительно, в то же время, Сико и Идзэн, обеспокоенные постоянным ухудшением здоровья учителя, сообщают о происходящем Кёраю в Киото. Тот срочно направляет в Осаку еще одного знакомого врача и ученика Басё — Мокусэцу. Ему и доверился ослабевший поэт. Далее он будет слушать только его рекомендации.
Тем временем ученица Сономе расстаралась на славу. Она наготовила яств и выпивки. Наверняка во время вечера, который носил название «Встреча белой хризантемы», они вместе с мужем не переставали потчевать гостей, рассыпая любезности и создавая непринужденную атмосферу, в которой любые прошлые шероховатости кажутся давно ушедшими и до смешного незначительными. Считается, что от изобилия блюд в этот вечер Басё и слег окончательно. Окружающие еще много лет шептались за спиной Сономе и ее мужа, намекая на несвежесть поданной на вечере пищи, хотя есть свидетельства Сико и Керая об обратном, да и без свидетельств можно догадаться, что при том состоянии, в котором был поэт, его могла свалить любая случайность.
На 29 сентября назначены поэтические посиделки особой пышности.
Осака — город торговый, и терпеть такое, что знаменитый учитель «хайкай» болтается в городе бесхозно, местные толстосумы не могли. В их среде родилась идея огранизовать поэтическое пиршество, а результаты объединить в сборник. Сборник, в котором участвовал бы сам Басё, обещал быть прибыльным коммерческим проектом — это в качестве довеска к фешенебельному развлечению.
Басё не смог пойти на эту встречу. С вечера 28 сентября он почувствовал себя совсем плохо. Вставать он уже не мог, но отправил ждавшему его собранию тристишие.

Осень глубока.
Что там делает сосед
За стеной и за стеной?

Возможно, этим тристишием, рисующим тихий городской квартал осенним вечером, он намекал на то, что иногда нужно оторваться от своих желаний и прислушаться к тому, кто рядом. Возможно, напротив, он сам горел любопытством: что же происходит совсем недалеко от него — на поэтическом вечере? Это тристишие признано критиками одним из замечательных образцов легкости — «каруми», которому Басё уделял главное внимание в последние годы жизни.
30 сентября, решив, что приступ прошел, он идет на ярмарку в синтоистскую молельню Сумиёси. По поверию, у того, кто купит мерку для риса на этой ярмарке, не будут переводиться деньги. Мерку Басё купил, но вечером свалился окончательно.
5 октября, когда ситуация несколько улучшилась, Басё перевозят из дома Сидо в более просторное помещение цветочника Ниэмона на главной осакской улице Мидосудзи.
6 октября он поправился настолько, что мог садиться и смотреть на сад. Сико вспоминал, что лицо его было, «как кора дерева».
7 октября начали приходить из отдаленных мест ученики. Один из них, Донсю, дежурил в ночь с 8 на 9 октября. Около двух  часов ночи Басё велел ему записать тристишие.

В дороге слег,
Мечты ж летят —
В осеннем поле чего-то ищут.

Это удивительное тристишие. С одной стороны, и «слег», и «осеннее поле» веселых чувств не вызывают. С другой стороны, то, что «мечты летят» дает надежду на неясное, волнующее будущее. Подавляющее большиство «хайку» Басё оканчиваются на существительное или, по канонам сочинения того времени, на частицу «кана», которая показывала конец стиха. Это же тристишие оканчивается глаголом. Главный мотив произведения — действие, деятельность, а не статическое созерцание.
Что можно найти в осеннем поле? Да ничего, кроме засохшей травы! А вдруг, да что-то и есть? Нельзя обманываться осенью и пустынным видом. Надо поискать — легкому на подъем человеку это несложно. Находка может с лихвой окупить искателю все труды!
В отношении этого тристишия критики последующих времен полярно расходятся во мнениях. Кто-то считает его чрезвычайно слабым. Кто-то, напротив, одним из самых сильных у Басё.
9 октября после приема обеденного лекарства Басё почувствовал себя лучше и принялся что-то усиленно бормотать. Затем он сказал, что хочет исправить тристишие, написанное летом этого года в Саге. Изначально сочинено было следующее.

Светел водопад.
И чиста — волной омыта —
Летняя луна.

Басё очень любил луну. У него много тристиший о луне, он часто принимал участие в собраниях и пиршествах по случаю любования луной. Но в этом тристишии что-то ему не нравилось. Поэт велел исправить это тристишие, и оно приняло следующий вид.

Светел водопад.
В волнах зеленеет
Хвоинка сосны.

Все образы этого тристишия — сосна, водопад, лето — пронизаны чистотой и свежестью.
10 октября неутомимый Сико отозвал Кёрая в соседнее помещение и сказал, что хотел бы быть редактором посмертного сборника Басё. Кёрай возмутился: «Как можно такое говорить, когда человек жив?!» Оглянувшийся Сико увидел улыбку Басё: тот все слышал.
На рассвете 11 октября он прошептал сидевшему с ним Мокусэцу: «Во сне я блуждал на границе жизни и смерти. Ко мне приходил Лао-цзы и давал мне пить».
12 октября в час обезьяны (около 4 часов дня) Басё окончательно отошел «Туда, откуда произошли персики».
Согласно завещанию, поэта похоронили на кургане Кисодзука в буддийском храме Гитю-дзи. На похороны 14 октября собралось более трехсот человек.
Кем же был он? Кого пришли почтить эти люди? В разговоре с Бончо Басё говорил: «Тот, у кого за жизнь получилось три — пять хороших тристиший, уже поэт. Тот, у кого это число подошло к десяти, великий поэт». Из этого выходит, что сам Басё — поэт более чем великий.

* тогда тристишия назывались просто «ку»