Елена КИРИЛЛОВА

Свободная гавань русского футуризма

Белый генерал дальневосточной поэзии Юрий Галич

Творчество поэта Юрия Галича сегодня известно, пожалуй, только специалистам, как позабыта и личность самого белого генерала. Мало кто знает, что именно он — автор известной песни «Поручик Галицын». С одним из героев песни, сподвижником легендарного поручика Галицына, корнетом Оболенским, будущий автор песни Юрий Иванович Гончаренко, познакомился предположительно в Одессе в декабре 1918 года, куда перебрался из неспокойного Киева. На наш взгляд, в ряду дальневосточных так называемых «белогвардейских» поэтов Галич заслуживает особенного внимания. Литературный период 1917–1922 годов на Дальнем Востоке представлен авторами, которых традиционно и не всегда оправданно причисляли к группе «белогвардейских» поэтов. Отчасти это связано с тем, что многие из них вскоре после установления советской власти во Владивостоке ушли в эмиграцию. Поэтому понятно, что этот ряд авторов наименее изучен, а в исследовательских работах советского времени охарактеризован односложно, то есть крайне негативно. И только в последнее время к поэтам «белой лиры» обратились новые исследователи.
О накале борьбы между литературными группировками в начале 1920-х годов советский исследователь дальневосточный литературы профессор В. Пузырев, разработавший концепцию развития дальневосточной региональной литературы и положивший начало традиционной классификации дальневосточной поэзии по направлениям (партизанская, пролетарская, футуристическая), в своей докторской диссертации «Проблемы истории русской советской литературы на Дальнем Востоке (1917–1941 гг.): идейно-тематические и стилевые особенности» писал: «Перед нами не эстетический, семейный спор единомышленников, а идейная борьба». Действительно, во Владивостоке на исходе Гражданской войны оказываются те, кто «докатился по воле рока, / С помощью Читы до Владивостока», кто занялся здесь литературным творчеством, сняв «белые» погоны и сменив револьвер на печатную машинку: Арсений Несмелов, Леонид Ещин, Всеволод Иванов, Юрий Ревердатто, Алексей Ачаир (Грызов). А также Юрий Галич, Борис Бета (Буткевич) и другие. В 1918–1919 годах Сибирь находилась под влиянием Колчака, поэтому многие поэты, традиционно причисляемые к «белогвардейским», пробираясь из разгромленной белой армии через Сибирь и Забайкалье на Дальний Восток, оказались во Владивостоке. Как пишет в своей статье «Потерявшие родину: о судьбах дальневосточных поэтов» исследовательница творчества А. Несмелова И. Трусова, «оставив в прошлом службу в белой армии, они получили возможность заняться любимым делом — литературой. В разной степени одаренные поэтически, они искали свой путь в литературе. Здесь (во Владивостоке. — Е. К.) происходило становление поэтического мастерства, поиски собственного стиля, определялись литературные симпатии, выходили первые сборники произведений».
«Белоэмигрантское» направление, к которому традиционно причислялись Ю. Галич, В. Рябинин, Л. Ещин, Б. Бета и другие, в том числе и А. Несмелов (Митропольский), долгие годы оставалось без объективного литературоведческого прочтения, этим поэтам вменялись в вину (порой заслуженно) аполитичность и антиобщественность проблематики их творчества. В. Пузырев, по вполне понятным причинам не замечая сложности и трагизма исторического времени, отразившегося в судьбах людей, весьма однозначно характеризовал «белогвардейскую» поэзию как «упадническую литературу, патологические произведения кокаинистов и эротоманов, рабских угодников извращенному вкусу». В статье «Становление советской литературы на Дальнем Востоке (1917–1922 гг.)» литературовед писал: «В лагере литературной богемы — самоубийства, пессимизм, падение искусства и как итог — эмиграция и творческий застой». Или вот еще одна характеристика из его же статьи «Футуристы на Дальнем Востоке»: «Поэты по существу смыкаются с символизмом, который в годы интервенции на Дальнем Востоке представлял собой откровенно реакционное направление. Таковы стихи символистов Ю. Галича с обожествлением сильной личности, свободной от моральных обязанностей перед обществом, О. Худяковой с проповедью счастья смерти как избавительности от большевистского «удушья», богемные мотивы А. Шевелева (Ольгина), умершего в феврале 1921 года от морфия и пьянства… Стихи Б. Бэты, Л. Тяжелова, М. Скачкова полны ужаса перед революцией, страха перед возмездием за преступления против народа, поэтизацией безобразного, апологией соблазна и греха. Они истеричны и слабо художественны». Имея в виду творческое наследие дальневосточного русского зарубежья, редактор журнала «Дальний Восток» Н. Рогаль в 1967 г. в своей статье с характерным для того времени названием «Всегда с народом, с партией (о творчестве писателей-дальневосточников)» категорично констатировал: «Между прочим, в Харбине осели некоторые бывшие деятели владивостокского ЛХО. Декадентствующая эмигрантская литература вырождалась, не создав ничего заслуживающего внимания».
Сегодня уже вполне ясны и объяснимы необъективность и односторонность подобных оценок, которые остались в истории как свидетельство жесткого идеологического подхода. А яркая и разнообразная по своим художественным устремлениям поэзия восточной ветви русского зарубежья активно изучается. Имена, прежде незаслуженно вычеркнутые из истории дальневосточной литературы, теперь вводятся в литературоведческий обиход. Более того, песня Галича «Поручик Галицын» стала своего рода народным гимном в постсоветское время, охваченное белогвардейской ностальгией, а многие стихи харбинских поэтов, бывших обитателей Владивостока, занимают свое место в русской поэтической классике ХХ века, здесь можно вспомнить тех же А. Несмелова, Вс. Иванова, А. Ачаира, Л. Ещина…
Как и многие в то время, царский, а затем белогвардейский офицер, поэт и писатель Юрий Галич — человек трагической судьбы. Его имя и творчество только сейчас начинают проступать из небытия, хотя, надо сказать, что в 1920–30-е годы Галич был хорошо известен в эмигрантских литературных кругах как поэт, прозаик, публицист. Он принадлежал к авторам так называемого «второго ряда». Но творчество именно таких писателей позволяет представить полную литературную картину времени: в центре их внимания зачастую оказывалось то, что было впоследствии прочно забыто, то, что сегодня вновь становится интересным и необходимым для объективной оценки прошлого.
И вот живое свидетельство этого интереса: в октябре 2007 года Ю. Галичу был посвящен музыкально-поэтический вечер, устроенный краевой библиотекой имени М. Горького в стенах владивостокской ресторации «Порто-франко». Выбор героя и места встречи, куда была приглашена на вечер творческая интеллигенция Владивостока, оказался неслучайным. «Балаганчик», находившийся в подвале театра «Золотой Рог» на углу улиц Светланской и Алеутской, в начале 1920-х годов был местом творческих встреч членов Литературно-художественного общества (ЛХО). Он был создан в конце 1918 года. А в настоящее время в здании «Золотого Рога», на улице Светланской, 13, именно в этом же месте и расположен ресторан-театр «Порто-франко», воссоздавший атмосферу этого кафешантана и колорит эпохи. Новое название для бывшего «Балаганчика» было выбрано не случайно. «Порто-франко» — термин, употребляемый в таможенных документах, расшифровывается как зона свободной торговли, то есть порт, в пределах которого разрешен беспошлинный ввоз и вывоз любых иностранных незапрещенных товаров. Порто-франко приблизительно означает «свободная гавань». С началом революции и Гражданской войны на Дальний Восток из растерзанной России бежала огромная часть творческой интеллигенции, люди культуры и искусства, художники, поэты, музыканты, артисты, надеясь найти здесь прибежище, свою «свободную гавань». И эти ожидания, казалось бы фантастические, действительно оправдались, хотя бы на несколько лет.
Литературная жизнь Дальнего Востока того времени отличалась большой интенсивностью, и здесь, как и во всей стране, доминировала поэзия. По нашим подсчетам, во Владивостоке в те годы работало около ста пятидесяти поэтов, писателей, журналистов. Среди них были известные поэты-футуристы Д. Бурлюк, Н. Асеев, С. Третьяков, С. Алымов, В. Март, имажинист Л. Чернов и многие другие. Важную роль в развитии поэзии, как мы уже отмечали, сыграло организованное во Владивостоке поэтами-футуристами Литературно-художественное общество Дальнего Востока с театральной студией «Балаганчик». И, что примечательно, различные идейные и партийные пристрастия участников не помешали Обществу сыграть самую положительную роль в объединении поэтических сил Дальнего Востока. Поэты проводили литературные конкурсы, вечера, доклады, чтения, дни собеседования по вопросам искусства, издавали футуристические газеты, хрестоматии, как грибы появлялись различные поэтические студии. А «Балаганчик» вообще стал любимым местом владивостокской богемы. Журналистка Тамара Калиберова в своей статье ««Порто-франко» во Владивостоке» писала: «Владивосток как прибежище белого дворянства, художников, поэтов, музыкантов, аферистов всех мастей, хлынувших сюда из красной России… Все они — как певец, теряющий голос, как слепнущий живописец, как гурман с неизлечимой болезнью желудка — хотели допеть, дотанцевать, долюбить, словом, пытались продолжить жить…»
Георгий Иванович Галич-Гончаренко, будущий Галич, родился 10 июня 1877 года в Варшаве. Шла Русско-турецкая война, день рождения будущего писателя совпал с форсированием Дуная русской армией, в рядах которой был его отец Иван Гончаренко. Еще в детстве Георгий проявлял гуманитарные способности: писал стихи, хорошо рисовал. По воспоминаниям его сестры, Натальи Гончаренко, их мать была из обрусевших немцев, образованная дворянка. Когда Юрию исполнилось девять лет, неожиданно умирает отец, в то время уже вышедший в отставку помещик, и благополучная жизнь окончилась. Юрий учится в казенных учебных заведениях: Полтавском кадетском корпусе, затем в кавалерийской школе высшего офицерства в Петербурге, а позже оканчивает Военную академию. В 1911 году он получает назначение в Ригу на должность начальника штаба Усть-Двинской крепости. С 1914 года Галич принимал участие в Первой мировой войне; армия, в рядах которой он воевал, заняла города Галич и Львов. За годы службы в царской армии Юрий Иванович был офицером Генерального штаба, начальником штаба кавалерийского дивизиона, корпуса и командиром драгунского полка.
В период Гражданской войны Юрий Иванович служил в Киеве и Одессе. В 1919 году он эмигрировал в Константинополь, потом перебрался во Владивосток, где находился приблизительно с 1919 по 1923 год. Он все питал надежду разыскать жену и дочь, еще не зная, что их уже нет в живых. При Временном правительстве Приамурской земской управы Галич был зачислен в резерв сухопутных и морских сил, здесь же получил чин генерала. С приходом в Приморье большевиков Ю. Галич, как и многие другие, эмигрировал из Владивостока и, совершив кругосветное путешествие, перебрался в Европу и в 1923 году вновь оказался в Риге. Прибыл он туда на корабле «Регина», который девять лет назад, в 1914 году, он, полковник Генерального штаба, задержал, когда судно, пытавшееся сняться с якоря, хотело уйти в Германию, и приказал переоборудовать его в плавучий госпиталь. И вот, девять лет спустя, корабль возвратил его, изгнанника, в порт приписки.
Писать Ю. Галич начал с 1900-х годов. Уже в дореволюционной России он проявил себя как поэт, которого ввел в литературу поэт и философ Константин Константинович Случевский (с его сыном Владимиром Юрий Иванович учился в Николаевском кавалерийском училище и был дружен). В элитарном литературном салоне «Пятницы Случевского» благополучно уживались представители разных творческих направлений. Там его впервые как начинающего поэта и заметили. Константин Случевский одобрил показанные ему впервые стихи и предложил поместить их в журнале «Стрекоза», и даже, по воспоминаниям дочери писателя, написал рекомендательное письмо редактору Ипполиту Михайловичу Василевскому-Букве. Скоро в очередном номере «Стрекозы» появилось первое стихотворение Галича. Потом последовали и другие, а также карикатуры и рассказы. Через месяц он получил первый гонорар. Эти сведения взяты Натальей Гончаренко из рассказа брата «Хромой Пегас», напечатанного в книге «Легкая кавалерия» (Рига, 1928). Галич становится постоянным сотрудником журнала «Стрекоза». «В 1900 году Галич поступил в Академию, и его литературная деятельность приняла иной характер», — вспоминала Н. Гончаренко. В 1907 году в Петербурге появился первый стихотворный сборник поэта «Вечерние огни» с пометкою Случевского. Его Галич публикует под собственной фамилией — Гончаренко. Опыт был неудачным, тем более что даже название сборника не было оригинальным.
Возвратившись после Владивостока в Ригу, Ю. Галич начал печататься в газете «Сегодня». А вообще в Риге за время 1920–30-х годов он опубликовал около двадцати книг: стихотворения, рассказы, философские этюды, очерки путешествий, воспоминания, романы, где, по словам литератора, редактора-издателя созданного в 1924 году рижского журнала «Наш Огонек» Василия Гадалина, «он в живой и образной форме рисует картины того, чему был свидетелем в жизни». О Галиче высоко отзывались современники, характеризуя его как «значительного и яркого» писателя (А. Немирович-Данченко), «очень талантливого», каким называет его писатель-эмигрант, генерал Петр Краснов.
Среди книг Галича можно вспомнить романы: «Китайские тени» (Рига, 1927), «Остров жасминов» (Рига, 1928), «Синие кирасиры — Лейб-регимент» (Рига, 1936); повести: «Красный хоровод» (Рига, 1929) и «Роман Царевича» (Рига, 1931); книга латвийских новелл «Зеленый май» (Рига, 1929); книги рассказов «Императорские фазаны» (Рига, 1926), уже поминавшаяся «Легкая кавалерия» (Рига, 1928), «Волчий смех» (Рига, 1929). В разные годы из-под пера писателя появляются поэтический сборник «Жемчуга», цикл стихов «Старый Петербург», поэма «Игнат Забовки» (получившая высокую оценку В. Набокова). Основной профессией Юрия Галича долгое время была военная служба, и его литературное творчество носит достаточно явно выраженный автобиографический характер. Ну а кроме этого, Галич посвятил много поэтических строк африканскому континенту, а также опубликовал в рижских изданиях рассказы о детях и внуках А. С. Пушкина.
После аннексии (советизации) Латвии, когда в 1940 году Ригу заняли советские войска, белый генерал был вызван на допрос в НКВД. А по возвращении домой, 12 декабря 1940 года, он покончил жизнь самоубийством — повесился. Ему было шестьдесят три года.
Исследуя в дальневосточных архивах (Государственный архив Приморского края, Российский государственный исторический архив) публикации 1917–22-х годов, мы установили, что поэт и прозаик Ю. Галич в эти годы довольно бурно писал и публиковался. В 1920 году он сотрудничал со многими владивостокскими газетами и журналами, в частности с газетой японского правительства «Владиво-Ниппо», демократической газетой «Голос Родины», беспартийной демократической газетой «Эхо», «Дальневосточным обозрением», журналом «Неделя», с белогвардейской печатью. Поэтическая манера Галича вызывала резонанс и у читателей, и в местной критике, он вообще был одним из самых читаемых авторов во Владивостоке. В конце ноября 1920 года в типо-литографии Иосифа Короть вышел сборник стихов поэта «Орхидея: Тропические рифмы. Книга первая». А в 1922 году во Владивостоке появился новый сборник стихов — «Красный хоровод». Естественно, обе книги сегодня библиографическая редкость.
Стихи Юрия Галича представляют собой пряную смесь символизма и эгофутуризма в довольно причудливых сочетаниях. Например, стихотворения «В полдень», «В майдень», «Брызги аметиста. Спектр», «Луноночью» отмечены влиянием эгофутуризма в духе Игоря Северянина с его изысками «муаровости» и понимания трагедии жизни «как грезофарса». И у Галича пышно цветут «грезотайны шампанской опьяняющий след», «душа стоцветногранная», «пурпурные рубины экстаза», «алмазный день», «сапфирная улыбка», «топазный сюжет», «закат, как яркий хризопрас» и так далее. На многих стихах поэта лежит отпечаток доктрин «Академии эгопоэзии», организованной в начале 1912 года в Петербурге ее лидером И. Северяниным и такой же эфемерной «Интуитивной ассоциации эгофутуристов». Вот лишь фрагмент футуристического стихотворения Ю. Галича «Майцвет» с корневыми словообразованиями, или так называемыми «компакт-словами»:

По змеистым дорожкам,
По паркетным бульварам,
Искропламеннобрызгный
Разливается день,
Все затоплено солнцем,
Все объято пожаром —
Светоярь, светогамма,
Светоблеск, светотень…
Брызжет луч буйноцветный,
Брызжет луч буйногранный…
Чары майного солнца
Так волшебноясны —
Это — грезопоэма,
Это — арфа поэта,
Это — вздох розоутра,
Это — свадьба Весны…
(«Майцвет», 1920)*

Как известно, поэты Серебряного века придавали чрезвычайное значение языку поэзии, звучанию слова и его начертанию. Эгофутуристы, как и гилейцы (футуристы круга В. Хлебникова, А. Крученых, Е. Гуро и других), были объединены желанием обогатить русскую поэтику. Они использовали для этого такие радикальные средства, как словотворчество, расширение рифмы, алогизм через слияние слов, неологизмы, окказионализмы и даже типографские эксперименты… Близкий к эгофутуристам, явно находясь под влиянием Северянина, для поэтических газетных рубрик, Ю. Галич оформляет свои стихи и миниатюры в авторский жанр с манерно-изысканным названием «Поэзэтки»: «Серенада», «Майя», «Думоскука», «Веснушка», «Аккорд», «Лучевзор», «Цветокамни» и другие. Кстати сказать, еще летом 1911 года И. Северянин выпустил свою брошюру «Ручьи в лилиях» с подзаголовком «Поэзы» (на самом деле, честь изобретения слова «поэза» принадлежит Константину Олимпову, который впервые использовал его в надписи на траурном венке своему отцу 10 мая 1911 года). Впоследствии это вычурное слово (вместо обычного «стихи») стали употреблять другие эгофутуристы и их эпигоны, в том числе и дальневосточные: Ю. Галич, С. Алымов. Вообще влияние эгофутуризма на дальневосточных поэтов было более длительным, чем принято думать: об этом свидетельствует, например, издание в Харбине в 1920 году книги Сергея Алымова «Кисок нежности» и др.
Поэзэтки Галича по объему — это обычно совсем небольшие стихотворения в десять-пятнадцать строк, часто построенные на сравнении, с характерным обращением-повтором, который диктуется не столько смыслом стиха, сколько его звучанием. В этом прослеживается влияние поэта-символиста К. Бальмонта, семантика стихов которого часто подчинена музыкальному принципу: «Я — внезапный излом, / Я — играющий гром, / Я — прозрачный ручей, / Я — для всех и ничей» (1901). «Укрупненность», обостренность эмоций и ощущений в поэзии Бальмонта вели его к «эгоцентризму» и «самовосхвалению», что часто вызывало иронию у критиков. Этот же упрек можно отнести и к поэтической манере Галича:

Я — пылинка тротуара,
Я — улыбка, я — берилл,
Я — рычанье ягуара,
Я — Париж и мутный Нил…
Я — клейнод, я — баркаролла,
Я — сапсан, я — лакфиоль,
Я — жемчужный риф атолла,
Я — мальвазия, я — моль…
Я — дельфин, я — мирт, я — слезы,
Я — фрегат и вздох волны,
Я — душистый запах розы
И печальный блеск луны…
Я — фиорд и грань Казбека,
Я — Цейлон и даль саванн,
Я — пампасы, полюс, Мекка,
Мертвый штиль и горматтан…
Я — песок и тень Сахары,
Я — кокетка, я — старик,
Я — могущество, я — чары,
Я — века и краткий миг,
Я — везде, я — луч, я — камень,
Я — кощунство, я — порок,
Я — весь мир, я — все, я — Бог.
(«Я», 1920)

Читая, нельзя не вспомнить брюсовские образы, хрестоматийное северянинское: «Я гений Игорь Северянин, / Своей победой окрылен, / Я повсеградно оэкранен! / Я повсесердно утвержден!» А возможно, и державинскую антитезу: «Я царь — я раб, я червь — я Бог».
Особая близость стихов Галича и Бальмонта в мелодичности, что проявляется в игре звуков. Вспомним, что у Бальмонта л — ласковый звук, его стихотворение «Влага», например, сплошь аллитерировано на «л»: «С лодки скользнуло весло, / Ласково млеет прохлада. / «Милый! Мой милый!» — Светло, / Сладко от беглого взгляда…». Такой же «ласковый» «л» у Галича в стихотворении с говорящим названием «Любовь»:

Любовь — лучистой
Лютни лепет,
Любовь — левкоев
Лунный луг,
Любовь — лазурь и
Ласка лета,
Любовь — и ландыш, и
Латук.
Любовь — лиловый
Лик лампады,
Любовь — ликер
Лилейных лоз,
Любовь — лобзанье
Леймоньады
Любовь — легенда
Луногрез…
(«Любовь», 1920)

Стилистический прием аллитерации как акцентированное усиление выразительности стиха символистами культивировался. Дальневосточные поэты, прекрасно знакомые с художественными пристрастиями символистов, часто прибегают к подобным поэтическим приемам. Для особой звуковой и интонационной выразительности стиха Галич также использует прием аллитерации. Одно из его стихотворений сплошь аллитерировано на «ч»:

Качели печали
Меня укачали,
Качели печали,
Качели печаль,
И челны так четко,
Так чутко звучали,
А чайки кричали:
«Причаль»…
Вечерние тучи
Чернели, молчали,
Качели печали,
Качели печаль,
Качели печали
Меня укачали —
И чутко, и четко
Маячит печаль...
(«Качели печали», «1920)

Надо отдать поэту должное: использование в стихе приемов звукописи требовало от него большого артистического такта и виртуозного мастерства.
А кроме этого, Галич в формально-стилевом отношении заимствует у символистов мерцающую многозначность слова, тонкий инструментарий непрямой, ассоциативной передачи смыслов, звуковую и ритмическую выразительность стиха. А у футуристов — тоническую систему стихосложения, проявляющуюся в расположении строчек «лесенкой»:

Вечер…        
В ласковом оазе
Тихо дремлют
Пальмы…
Молодой принцессе
Азе
Расстилаем
Шаль мы.
И охваченный
Тревогой,
Я молю, с печалью:
«Магомет,
Прошу немного —
Я хочу быть
Шалью…»
(«Аза», 1920)

Привлекает Ю. Галича и гумилевская традиция. Надо сказать, что вождя акмеистов Николая Гумилева, такого непохожего на них, ценили многие поэты-футуристы, и дальневосточники в этом смысле не представляли исключения. Кстати, чуть позже в поэтических кругах русского Китая расцветет подлинный культ Гумилева: поэтический русский Китай — это и есть воплотившийся «гумилевский Китай». В Харбине издаются гумилевские сборники: «Лестница в облака» (1929), «Гумилевский сборник» (1937). А в начале 1920-х годов во Владивостоке проводились вечера, посвященные поэту. На одном из таких вечеров Всеволод Никанорович Иванов прочитал этюд памяти поэта, из которого следовало, что Н. Гумилев был «певцом полдня и вечной жизни»: «Меньше одним пленительным человеком... Всю роскошь мира впитывает в себя поэт в этих видениях, но не отчужденных, а лишь усугубленных экзотикой. Как день перегибается из опаловых сине-зеленых в алых пятнах утренних сумерек и через золотой полдень в отдохновительную прохладу подымающихся туманов вечера, так и жизнь, сплошная и неразрывная, имеет в себе углубленность полдня, греческого акме. Полдень, сладкий и нежащий, концентрирует и вбирает в себя всю жизнь, подобно тому, как в хрустальном стакане, в ключевой воде уральский цветной камень делается бесцветным, лишь в одной грани собирая всю силу, всю интенсивность своей окраски».
Памяти Гумилева Ю. Галич посвятил поэму «Корсар»:

Крылатой стрелою из лука,
Взрезая волну, как стилет,
Скользила на море феллука,
Струя аметистовый след.
Стояла потом на причале,
Где песни звучали и крик, —
Скажите, быть может, встречали
Вы этот таинственный бриг?
А вечером, в грязной таверне,
Соленых плен скинув оков,
Мешаясь с молитвой вечерней,
Гремел пьяный смех моряков.
Алели вишневые фески,
Струился наргиле и джин,
И где-то, сквозь ткань занавески,
Молитву тянул муэдзин.
Игрались и резались в кости,
Швыряя дублон золотой —
Кто эти веселые гости,
Зашедшие в порт на постой?
(«Корсар», 1921)

Влияние Н. Гумилева на Галича — «чарующей гумилевской Музы подвигов, скитаний и небывалых стран» — сказалось в использовании поэтом мотива дальних странствий, в широком привлечении мифопоэтики. Так написана «Одиссея. Думы на закате», пронизанная реминисценциями греко-римской мифологии:

Зной упал и млеет воздух парный,
И волну колышет сонный бриз…
Грежу я, и странник легендарный,
Мнится мне мифический Улисс…
Как и он — расстался я с Итакой,
И храню прощальный Пенелопы взгляд.
Нектар роз, сменив для доли всякой,
Много дней, о, много дней назад…
И очаг свой, поручив пенатам,
Пятый год блуждаю в дикой тьме,
В мире зла, тревогою объятом,
И с тоской на сердце и в уме…
В час случайный, ускользнув от Сциллы,
Я Харибды вижу мутный мрак,
Тени парк, и злобный смех Сивиллы,
И Циклопа одноглазый зрак...
О, Калипсо, светлая богиня,
Где ты, нимфа лучезарных вод,
Где твой храм, таинственный и синий,
Целовавший яркий небосвод?..
И мне кажется, что некая Цирцея
Мне сулит еще немало бед…
И в тоске, мечтаю о конце я,
И гляжу на серебристый след…
(«Одиссея. Думы на закате», 1920)

Вообще в творчестве Галича наблюдаются черты неоромантизма, в котором в качестве идейных и стилевых тенденций переплетаются и взаимодействуют реалистические и декадентские направления. Отвергая «прозаическое существование», неоромантики, подобно романтикам ХIХ века, воспевали мужество, подвиг и героику приключений в необычайной, часто экзотической обстановке. Лирический герой Галича — мужественный человек, зачастую противостоящий обществу (отщепенец, отверженный, избранный). Его жизнь полна романтики, сопряжена с риском и приключениями, опасностями и борьбой. Но при этом это не бесшабашный, беспечный герой, не статичный залихватский вояка, а напряженно размышляющий, обладающий пафосом личной воли, отрицающий обыденное. Он такой же умный и отважный, как Одиссей-Улисс, но по переживаниям античного героя можно предположить, что поэт говорит и о себе: как и многие другие в годы Гражданской войны, белый генерал Галич растерян и ждет чего-то страшного, неизбежного.
Во владивостокском сборнике 1920-го года «Орхидея: Тропические рифмы» собраны многие его разрозненные стихотворения из периодики тех лет. Но помещенные в один контекст, они показывают, что поэт широко использует прием романтического «двоемирья», позволяющий противопоставить мир реальный миру мечты. Входившие в сборник стихи оправдывали его тропическое название. В литературных кругах Владивостока за свою привязанность к экзотическим темам Галич вообще получил ироническое прозвище «экзотный». Действительно, в стихах Ю. Галича представлена обширная коллекция экзотической бутафории, много описаний восточного антуража, таинственных странствий, путешествий. Таковы стихи «Мечта», «Эскиз», «Незнакомка» и многие другие.
В поэтической роли морского разбойника, флибустьера, Галич совершил путешествия по Индийскому океану и его теплым южным морям, проплыл от Средиземного, Красного, Аравийского, Андаманского, Желтого морей до Японского. По поэтическим строкам можно проследить эту впечатляющую географию воображаемых путешествий. Похоже, поэт побывал в Африке, странах Ближнего Востока, на Сейшельских островах, на Шри-Ланка, Цейлоне и Суматре, на Мальдивах, в Малайзии, Индонезии, Бирме, а также в портах Филиппин. Объездил, вероятно, Каролинские острова и всю Микронезию, пробороздив такие не столь известные в то время европейцу моря, как Сулавеси, Сулу, Банда, Яванское. Так, например, в стихотворении «Малакка», очевидно, отразились впечатления писателя, проплывающего Малаккский пролив между полуостровом Малакка и островом Суматра, пролив, соединяющий Андаманское и Южно-Китайское моря. Расположенный в Юго-Восточной Азии и южной части Индокитая полуостров Малакка принадлежит Малайзии и Тайланду. У берегов его расположены характерные для тропиков заболоченные низменности, влажные тропические леса, что также нашло отражение в поэтических строках:

Десять дней безглазым океаном
Мы идем — ни паруса, ни дыма,
Нет конца, и мнится навсегда нам –
Все слилось в кольце необозримом…

Десять дней, дорогой буревою,
Я объят загадкою камеи –
Борт оброс зеленою травою,
А в воде — коричневые змеи…

Только градус, а затем — экватор,
Как ремнем стянувший чрево шара –
На носу поет молитву патер,
На корме колышется гитара…
(«Малакка», 1921)

Всю книгу «Орхидея» можно охарактеризовать двумя поэтическими строчками самого поэта: «И манит неведомой сказкой / Далекий таинственный юг». Дыханием таинственного юга, очарованием экзотического востока проникнуты многие стихи владивостокского периода: поэма «Остров счастья», стихотворения «Искатель жемчуга», «Зодиакальный свет», «Тропик рака», «Робинзоны», «Цейлонские мотивы»:

Шоссе бежит причудливым зигзагом,
Дремотных пальм желтеет стройный ряд,
Журчат ручьи, и тихо, шаг за шагом,
О чем-то ярком, дивном говорят.
Синеет цепь, и виден лик Адама,
А небосвод, как райская свирель,
Как златоцвет, как радужная гамма,
Баюкает людскую колыбель.
Воздушных гор сверкает диадема,
И тихой радостью пронизан светлый мир,
Здесь все волнует сказками Эдема:
Внизу — топаз, а наверху — сапфир.
Кругом звучат свирельные напевы,
Кругом восторг для сердца и для глаз,
Здесь только нет моей единой Евы:
В глазах — сапфир, а в локонах — топаз...
(«Цейлонские мотивы», 1921)

Метафорическая образность в поэзии Галича тех лет превращается, по сути, в специальный авторский язык, конечно изрядно пропитанный «северянинщиной», но вместе с тем не лишенный эстетического обаяния и нежной музыкальности:

Я настроен амфорно,
Я настроен гитарно,
Я люблю запах розы
В шишкоелях сосны…

Девы мне недоступны,
Жены все так коварны —
Я снимаю подвязки
И корсет у Весны…

Я люблю изощренность
И безумность экстаза,
Пенночарного сердца
Кокаинный барзак,

Я люблю в орхидее
Змеегранность топаза,
И в топазе люблю я
Орхидейности зрак».
(«Весеннее», 1920)

Любовная лирика Галича, как правило, лишена конкретных деталей, абстрактна и неопределенна в своих метафорических сравнениях. Это камерные стихи поэтического намека, предназначенные для узкого круга понимающих, избранных. Женские образы поэта рафинированы, воздушны, иллюзорны:

Марго — мечта моей любви,
Марго — улыбка и страдание,
В ней — луч, омывшийся в крови,
В ней снегосвет снегосияния…
Марго — шабли фиалоглаз,
Марго — свирель полета птичьего,
Марго — восторг, Марго — экстаз,
Марго — божественный каприччио…
(«Марго», 1920)

Но все-таки весьма ощутимо в его «Орхидее» и футуристическое влияние. Так, о своем поэтическом предназначении автор написал стихотворение с громким говорящим названием «Громофуга». Поэт созидает «футорам» — свое искусство:

Огнебурный, огнеликий,
Огнекрылый и бескрайний,
Громострунные аккорды
Я несу в поэзомир.

А дальше — излюбленное футуристическое — крушение идеалов, отказ от традиций прошлого:

Думозвоны, звукотрели,
Скукотундры, снеготайны
И крушу пятой мозольной
Ржавоплавленный кумир…
И свершив переоценку,
И, шагая мерношагом,
Я в саду навозо-лепном
Созидаю футорам —
Буду богом, буду солнцем,
Буду чудом, буду магом,
И плевок махорнодымный
Посылаю облакам.
Баммм!
(«Громофуга», 1920)

Здесь Галич использовал излюбленный футурприем депоэтизации: «сад навозо-лепный», «плевок махорнодымный». Неологизм в его художественном контексте часто выступает как своеобычная «свернутая» метафора.
В 1927 году свой владивостокский сборник Ю. Галич переиздал в Риге. Нам стала известна оценка этого сборника в парижской газете «Руль» (1927, 31 авг.). Сириным (псевдоним В. Набокова), который первым отозвался об «Орхидее»: «Раскрыв «Орхидею» (опять «изысканное» названье) Юрия Галича наобум, я сразу напал на хорошее стихотворение: «Давно, давно, лет шесть тому назад, / С берданкою в руке, в поршнях, в кафтане рваном, / В пригожий летний день, с рассветом, ранним-рано / Проселком пахотным идет со мной Игнат». Прочитав весь сборник, я пожалел, что автор не остановился только на одной теме, на теме о вот таких охотничьих рассветах. Автор посвящает Гумилеву стихи об Африке, но как можно, любя Гумилева и зная е г о Африку (разрядка авторская. — Е. К.), писать о «мотивах мимозной поэзы», об «одеждах солнечных и фейных» и о том, что на озере Чад — «фламинго и львиный галоп»! Скверной олеографией кажутся эти изображенья тропического мира, и неприятным ювелирным блеском отливают многие и многие строки Галича («в моей душе смарагдная поэма» и т.д.). Нелепостей в «Орхидее» хоть отбавляй: «…И за чарою смеемся мы шампанской, поздно ночью стукнувшись в отель». Автор очень вольно обращается с именами собственными: в Тиргартене он любуется амазонкой, «как пламенный Дедал», Гейне, оказывается, «могучий меч и щит» Германии, «майский полдень на Шпрее» с мундирами, и шлемами, и капралами — «как картина Беклина…».
Однако, несмотря на такую нелестную оценку, думается, что пристальное внимание Набокова не случайно, а столь подробный разбор стихотворений вызван желанием дать совет поэту. Несомненно, будь Галич нестόящим поэтом, он не был бы выделен Набоковым из ряда тогдашних малоизвестных авторов и тем более отмечен в рецензии.
Анализ публикаций Ю. Галича 1920–22 годов в периодике Владивостока позволяет нам говорить о творческой эволюции поэта. На смену снящихся поэту страниц романа и коралловых рифов приходит историческое осмысление реальных событий. Жанровая палитра Галича укрупняется, появляются исторические поэмы. Его волнует история Европы и России. Поэт отходит от экзотических тем, объединяет стихи в своеобразные циклы, как, например, в условно называемый нами «французский» цикл «Цветы Монмартра», куда вошли стихотворения «Мари Антуаннет», «Лувр», «Булонский лес», «Версаль Пале-Рояль», «Версаль и Тюльери», или «немецкий» цикл «Кольцо Нибелунгов», включавший «Берлин», «Форвец», «Балладу», «Историю в камне», «Золото Рейна», «Стражу на Рейне» и другие. В поэме «Из тьмы веков», где ставится проблема столкновения европейского Запада с силами азиатского Востока, угрожающими самому существованию западной культуры, слышатся блоковские «Скифы»:

Текли века, и рос дремучий бор,
Мы бились, мы дрались, мы резались жестоко,
В себя впитали мы готический собор,
И Византии вязь, и кружево Востока.
На грани двух миров, осев, как исполин,
Среди своих полей, просторов и долин,
Потомок Дажбога и скиф гиперборейский,
Облекся в плащ культуры европейской.
Но — азиаты мы!.. И сбросив плен оков,
Европа, пред тобой мы вновь в природе голой,
И вновь, как василиск, из тьмы седых веков,
Глядит в тебя, в упор, лукавый лик монгола.
О, Русь дремучая, страна чудес и лад,
О, глубь бескрайняя и ширь громады яркой —
Быть может лучше ты и чище во сто крат
Отчизны Байрона, Вольтера и Петрарки!
(«Из тьмы веков», 1921)

Во Владивостоке Ю. Галич активно пишет и прозу. Он развивает тему «маленького человека» в русской классической литературе. Ему, в частности, принадлежит комическая «Петербургская поэма Чижиков» с реминисценциями петербургских повестей Н. Гоголя. Писатель публикует прозаические этюды: «Константинополь», «Босфор», «Архипелаг», «Кенди», «Симон Петлюра». Галич продолжал активно разрабатывать и военную тематику, что подтверждает этюд «Брусилов». Это автобиографические воспоминания писателя о своем командире и известном полководце А. А. Брусилове, рассуждения о методике преподавания военного искусства в кавалерийских школах. Можно предположить, кстати, почему Юрий Гончаренко назвался «Галичем». Будучи поклонником Брусилова, отдавая ему должное как талантливому полководцу и военному новатору, поэт взял этот псевдоним, потому что, как он сам пишет, «удар на Галич явился «первым лавровым листом в венке побед» Брусилова. В дальневосточной периодике он публикует рассказы: «Четвертое измерение», «Поручик Душкин» — о приключениях офицера и другие.
В своих воспоминаниях А. Несмелов шутливо назовет Юрия Галича «генералом в квадрате», замечательным человеком, учившим его писать стихи.
Показывая разграфленный лист бумаги, Галич говорил:
— Вот, например, я хочу написать морское стихотворение. Ну, скажем, вроде «Капитанов» Гумилева. Для этого я делаю так. Мне необходим морской словарь, морские слова, язык. И вот в эту клетку я пишу, например, слово «румпель» и затем начинаю подыскивать румпелю морскую рифму.
— Кумпол! — говорю я, улыбаясь.
— Какая же это морская рифма, — не соглашается генерал. — Она хороша была бы для юмористического стихотворения. Нет, я беру «румб» и ищу в словаре значение этого слова. Затем беру, скажем, «бизань» и к нему…
— Рязань?
— Нет, ищу что-нибудь морское… словом, потом, когда все клетки-рифмы заполнены, я начинаю подбирать и прочие слова.

Туда, где штормы и туман,
На край земли, где нету Бога,
Где плещет вечный океан,
Вперед, на тропик Козерога! —

писал во Владивостоке поэт и белый генерал Юрий Галич, судьба которого в равной мере отразили и блеск Серебряного века, и пламя русской революционной эпохи двадцатого века. И думается, что лучшей памятью автору будет возвращение его имени и поэзии в исторический контекст дальневосточной литературы.

* Все поэтические тексты взяты из владивостокской периодики начала 1920-х годов, хранящейся в фондах архивов Дальнего Востока: Государственного архива Приморского края (ГАПК) и Российского государственного исторического архива (РГИА ДВ). Здесь и в дальнейшем при поэтическом цитировании авторская орфография и пунктуация сохраняются.