Сергей ВАХРИН. Время показало, что рыбная война с Японией не закончилась, полемические заметки

Вита ПШЕНИЧНАЯ. Родина моя..., Город, очерки нравов

Сергей ВАХРИН


Время показало, что рыбная война с Японией не закончилась


Полемические заметки

В 1993 году «Дальний Восток» опубликовал мой исторический очерк «Противостояние», который затем под названием «Хроника забытой войны» вошел в книгу «Встречь солнцу». Речь шла о событиях Русско-японской войны 1904—1905 годов на Камчатке и кабальной для России, а потом и Советского Союза рыболовной конвенции, в соответствии с которой Япония была фактическим хозяином камчатского лосося. Очерк заканчивался словами: «И только в 1945 году Советский Союз разорвал кабальную конвенцию. Но мирный договор не был подписан. Борьба за обладание рыбными ресурсами камчатского шельфа продолжается и по сей день...»

В 1928 году советское правительство подписало с Японией советско-японскую рыболовную конвенцию. Основные принципы этой конвенции не отличались от предыдущей, заключенной в 1912 году с царским правительством, проигравшим Русско-японскую войну. Но в деталях были существенные различия. Так, например, японцы уже не имели права нанимать для добычи и обработки рыбы местных жителей: Стране Советов катастрофически не хватало рабочей силы для подъема экономики полуострова. Но самое главное — японцам запрещалось вести промысел лососей в реках, — только на морских участках.
То есть они не получили доступ к двум самым богатым рекам Камчатки — реке Камчатке и реке Озерной, воспроизводящих деликатесную для японского рынка рыбу — нерку (красную или красницу, как называют ее за ярко-красный цвет, проявляющийся в брачный период).
Но японские рыбопромышленники, организованные в единую корпорацию Ничиро Гио Гио Кабусики Кайша, а также компании Огинуно Соота-ро, Сано Сукедзи и другие, не были ущемлены. Суммарный объем вылова дальневосточных лососей японской стороной превышал объемы вылова советских рыбаков и достигал более ста тысяч тонн. На Камчатке в эти годы японцы имели тридцать два рыбоконсервных завода на семьдесят девять линий, семьдесят четыре рыбообрабатывающих базы, пять холодильников, сорок два рефрижератора и два утильзавода.
В тридцатые годы японцы ежегодно выставляли на Камчатке двести семьдесят морских ставных неводов. Они построили около сотни сезонных поселков, куда по весне завозили рабочих для добычи и переработки камчатского лосося. Японцы обустраивались серьезно и надолго — в этих поселках были десятки строений, обеспечивающих жизненный и рабочий цикл. Все строения капитальные, построенные на годы: оборудование на заводах высокотехнологичное, заводы обеспечены всем необходимым — дизельными электростанциями, котельными, вспомогательным флотом для работы на неводах, кунгасами, банкотарой для консервного производства и так далее. Сегодня от этих поселков не осталось и следа.
Кроме того, Япония, владея Курильскими проливами, через которые западно-камчатский лосось проходил на нерест, и здесь откусила от рыбного пирога значительный кусок. Как отмечали специалисты, в период с 1932 по 1945 год японцы вылавливали за один промысловый сезон в среднем шестьсот шестьдесят четыре тысячи центнеров лососей в водах северных Курильских островов. А всего в предвоенное десятилетие японцы отлавливали из камчатского стада лососей в среднем по 1 566 тысяч центнеров лососей за промысловый сезон — против 692 тысяч, добывавшихся советскими предприятиями.
Но и этого им показалось мало, и японцы, в нарушение Конвенции, обеспечивающей им возможность добывать лососей в территориальных водах Советского Союза, начали хищнический лов нерки дрифтерными сетями, выставляя их с внешней стороны государственной границы СССР, напротив устья реки Камчатки. Пионерами в этой области явились японские рыбопромысловые компании, которые научились облавливать разреженные скопления лососей в океане путем соединения сетей в дрейфующие порядки длиной в десятки километров.
Перед Второй мировой войной японцы имели на морском лове лососей до восьми плавучих баз с тремя сотнями промысловых судов. Среднегодовой вылов лососей этим флотом достигал двадцати двух — двадцати восьми тысяч тонн.
В 1930-х годах известный экономист, автор книги «Народное хозяйство Камчатского края» М. А. Сергеев забил тревогу, отмечая первые последствия японского (еще не крупномасштабного) морского дрифтерного промысла нерки, относящейся к бассейну реки Камчатки. Но, к сожалению, услышан не был. По его данным, за пять лет (1930–1934) наш улов составил чуть более сорока процентов улова за предыдущее пятилетие, причем на морских участках он упал более чем на половину, а добыча на реке Камчатке упала более чем в три раза. И вот какой вывод делает ученый в 1936 году: «Само собой, очевидно, что дальнейшее применение морского лова японцами поведет к окончательному истреблению красной в этом районе».
В это время Японию беспокоил тот факт, что Советский Союз стремительно наращивал собственные береговые рыбодобывающие мощности, не только становясь конкурентом Японии на мировом рынке камчатского лосося, но и вытесняя ее (по крайней мере, в секторе производства высококачественных консервов из нерки).
Перед Великой Отечественной войной на полуострове было построено шестнадцать рыбоконсервных заводов с общей производственной мощностью в пятьдесят две линии. Эти заводы были оборудованы по последнему слову техники. Производительность одной консервной линии — семьдесят пять банок в минуту, а это шесть тысяч ящиков по тридцать два килограмма за восьмичасовой рабочий день.
На безлюдном побережье, как грибы, вырастали рабочие поселки. Масштабы развития берега советской Камчатки не могут не поражать нас даже сегодня, спустя многие десятилетия.
Благодаря архивариусу Е. П. Абрамовой найдены материалы народнохозяйственного учета Госплана СССР за 1934 год. В них отражены все эти новые поселки при рыбоконсервных заводах и рыбоперерабатывающих базах, а также количество проживающего в них населения и количество хозяйств (это вообще очень интересная цифра, так как отражает количество оседлого, семейного населения в этих рабочих поселках). Два примера. Ичинский поселковый совет (два завода, сельхозферма, три лесозаготовительные базы) — 1410 человек, 90 жилых строений, 659 хозяйств. Усть-Болыперецкий поселковый совет из восьми рабочих поселков при рыбокомбинатах — 4326 человек, 385 жилых строений, 1848 хозяйств.
Простая арифметика: в 1934 году на побережье Камчатки в рабочих поселках проживало более пятнадцати тысяч человек, добывая и перерабатывая лосось, производя экспортную рыбоконсервную продукцию, а также соленую рыбу для внутреннего потребления.
Зачем мы приводим эти цифры? Затем, чтобы представить истинные масштабы трагедии камчатского берега в 1950-е годы, когда японские дрифтерные сети перекрыли все пути-дороги лососю к родным берегам.
В 1945 году по итогам Второй мировой войны мир был переделен по воле победителей. Япония, вообще лишилась всего в покоренной ею Азии, потеряла и те территории, с которых она, великорыбная держава, кормилась — Южный Сахалин, Курильские острова и конвенционное побережье Камчатки.
Признаем, что не от хорошей жизни в начале 1950-х годов Япония начала стремительно наращивать свой дрифтерный флот для промысла тихоокеанского лосося. В этот период она действительно была и оставалась самой великой рыбной державой мира — ярчайшим примером для подражания со стороны Советского Союза. Мы шли след в след. И тоже самым ярчайшим (в смысле негативном) образом проявили себя именно в чужих водах, на ничейных в то время рыбных пастбищах…
Но у тихоокеанских лососей, в отличие от другой морской рыбы, в то время хозяева уже были: Соединенные Штаты Америки и Канада с одной стороны и Советский Союз — с другой.
К 1952 году Япония на промысле у берегов США имела уже три плавбазы и пятьдесят семь промысловых судов. США и Канада, желая предотвратить начавшуюся конкуренцию со стороны японцев на своих рыбных рынках, вынудили Японию 9 мая 1952 года подписать тройственную американо-канадо-японскую рыболовную конвенцию, по которой Япония должна была воздерживаться от промысла лососей, палтуса и сельди в северной части Тихого океана к востоку от 175-го градуса западной долготы.
И японцы обрушились на дальневосточное стадо тихоокеанских лососей. По некоторым данным, ежегодный суммарный вылов тихоокеанских лососей азиатского стада японскими дрифтероловами к 1956 году составил двести восемьдесят тысяч тонн, то есть в три раза больше, чем добывал лососей весь советский Дальний Восток.
Камчатский берег еще не знал, что до трагедии осталось буквально несколько лет. Берег вообще практически ничего не знал о японском дрифтерном промысле, кроме разве того, что в уловах появлялось все больше и  больше объячеенной раненой рыбы. Официально наша страна по этому поводу хранила полное молчание. Только в материалах для служебного пользования или под грифами «секретно» и «совершено секретно» шли тревожные сообщения, из которых мы сегодня извлекаем информацию.
В деловых отчетах рыбокомбинаты оправдывались за срыв государственных планов. Для примера приведем результаты деятельности Озерновского рыбокомбината за 1955 год: 55-й завод выполнил план на 50 процентов, 56-й — на 27, 57-й — на 35, 58-й — на 15, 59-й — на 13 и 60-й — на 19 процентов. В результате пришлось некоторые заводы объединить, а некоторые и вовсе закрыть. Причина: «Исключительно слабый, небывалый за последние годы подход лососевых, в особенности ведущих в условиях комбината пород — красной и горбуши». И далее: «Причины столь резкого снижения уловов красной и в особенности горбуши (для которой нечетные годы до сих пор характеризовались повышенной уловистостью) комбинату не ясны. Требуются, по-видимому, соответствующие обследования по линии научно-исследовательских организаций... Снижение подхода лососевых за последние годы и прогрессирующее из года в год усиление активного морского лова изменили производственный профиль комбината, принимающего теперь разнорыбицу и, главным образом, сельдь. Береговое хозяйство комбината уже не соответствует новому направлению его работы...»
Но Правительству Советского Союза причины резкого снижения подходов лососей к дальневосточным берегам были более чем ясны: о них докладывали в специальной служебной записке «Запасы тихоокеанских лососей в водах Камчатки и влияние на них японского промысла» специалисты Камчатского отделения ТИНРО и Камчатрыбвода:
«Начавшись в 1952 г., японский активный лов лососей в Тихом океане быстро усиливался и достиг особенно крупных масштабов в 1955 г. В этом году японцы не ограничились ловом лососей в океане, а с целью увеличения улова горбуши направили в июне две флотилии в составе 2 маток и 58 дрифтеров в Охотское море к западному побережью Камчатки.
Каждым японским дрифтером в 1955 г. выставлялось ежесуточно 300—350 сетей. Длина такого порядка сетей достигала 10—12 км. Всеми дрифтерами выставлялось 100—120 тыс. сетей. Вся эта масса сетей сплывала по течению навстречу движения лососей.
Наибольшее количество рыб... добыто японцами... в прикамчатских водах. Все эти рыбы, как, впрочем, и подавляющее большинство пойманных японцами к югу от Алеутской гряды, родились в камчатских реках и в ряде других рек бассейна Охотского моря и направлялись в эти реки для нереста.
Добыча лососей в таких размерах, в каких она производилась японцами в 1954 и 1955 гг., совершенно нетерпима, ибо она намного превышает норму вылова, допустимую при современном уровне запасов этих рыб. Такой вылов лососей неминуемо приведет к катастрофическому падению их численности. Вылов японцами... уже нанес лососевому хозяйству Камчатки трудно поправимый ущерб)».
А береговая Камчатка еще не знала, что ей вынесен смертный приговор.
После Победы над Японией все японские заводы с сезонными поселками были переданы в распоряжение Акционерного Камчатского общества (АКО), позже реорганизованного в государственную структуру — Камчатрыбпром. И эти заводы сразу же были запущены в дело. Из разных мест Советского Союза, в первую очередь из голодных районов (так, например, родители моей матери перебрались на Камчатку в 1948 году из Пензенской области) потянулись на камчатское побережье на бывшие японские заводы и базы переселенцы («вербованные», как называли их тогда).
Ко времени начала дрифтерной лососевой войны прибрежная рыбная промышленность Камчатской области для переработки тихоокеанских лососей располагала сорока рыбокомбинатами, включающими в себя сорок пять рыбоконсервных заводов (порядка ста тридцати линий) и более шести десятков рыбозаводов, производящих засолку и заморозку рыбы.
Рекордным для рыболовецких колхозов стал 1951 год. В 1953 году был небывалый подход горбуши на Западной Камчатке — добыто 100 841 тонна.
Но к 1959 году разразилась дрифтерная лососевая катастрофа. Считается, что одно рабочее место в береговой рыбной промышленности сопутствует созданию от семи до одиннадцати рабочих мест в сфере обслуживания, образования, здравоохранения, культуры, торговли, связи... То есть судьба десятков тысяч людей, проживавших в те годы на камчатском побережье, была на волоске от того социально-экономического и экологического взрыва, который потряс полуостров. Но никто этого не подозревал. Хозяйственники рапортовали о выполнении плановых заданий. Исполкомы удовлетворяли ходатайства жителей о присвоении безымянным поселкам при заводах и базах побережья собственных имен.
Но вскоре начался обратный процесс: многие села и поселки прекратили свое существование. Только в Соболевском районе с 1957 по 1970 год исчезло пять сел и четыре поселка.
Не подозревала о масштабах будущей трагедии не только Камчатка, но и сама страна. Первоначально приняли кардинальные меры. Восьмого февраля 1956 года Совет Министров СССР принял постановление, по которому запрещался лов лососей без разрешения органов рыбоохраны СССР в районе, ограниченном с востока и юга линией, проходящей от мыса Олюторского на севере и до точки 48 градусов северной широты и 170 градусов восточной долготы на юге, а затем на запад — до острова Анучина.
Согласно постановлению, действие ограничений должно было начаться с 15 мая 1956 года. Тихоокеанский флот получил приказ выдвинуться к линии, получившей впоследствии название «линии Булганина», по имени Председателя Правительства Н. А. Булганина. То есть Советский Союз был на грани объявления Японии «лососевой» войны.
Но 14 мая 1956 года, буквально за день до возможного начала событий, в Москве была подписана советско-японская рыболовная  конвенция, ограничивающая объемы изъятия тихоокеанских лососей японскими дрифтероловами, и «линия Булганина» была отменена.
О причинах столь резкой смены курса советским правительством в решении этого важного вопроса нигде и ничего не говорилось до последнего времени. И лишь в 2006 году в журнале «Рыба и морепродукты» была опубликована небольшая статья Игоря Разумовского, которая раскрывала детали тех переговоров:
«Еще одной уступки японцы добились летом 1956 года в Москве, в ходе переговоров по рыболовству. Карьера некоторых японских политиков сильно зависела от поддержки рыбного лобби. Вообще на протяжении многих лет проблема рыболовства была для японцев гораздо важнее, чем территориальная. А посему бороться за отмену «линии Булганина», которая существенно ограничивала их право на добычу лососевых в Охотском и Беринговом морях, в советскую столицу прибыла солидная делегация в составе министра сельского и лесного хозяйства Итиро Коно и влиятельных рыбопромышленников. В результате переговоров Москва согласилась подписать соглашение об отмене «линии Булганина», не дожидаясь официальной нормализации отношений между двумя странами.
...министр рыбной промышленности СССР Александр Ишков предложил пойти на уступки. Решили посоветоваться с министром иностранных дел Вячеславом Молотовым, однако той ночью дозвониться до него не удалось. Всю ответственность Ишков взял на себя...
В начале встречи произошел трагикомичный случай — Коно опрокинул на стол стакан с горячим чаем. Японец очень долго извинялся, а гостеприимные хозяева его успокаивали, объясняя, что по русской традиции это на счастье. Так вот во время беседы японец посоветовал советским руководителям оказать давление на правительство Страны восходящего солнца, чтобы оно проявило больший интерес к нормализации отношений с СССР. К удивлению Булганина, гость предложил внести в будущее рыболовное соглашение пункт о том, что документ вступит в силу только в случае, если Япония возобновит переговоры о нормализации отношений не позднее какой-то определенной даты. Советская сторона воспользовалась данным советом. В соглашение была включена фраза «не позднее 31 июля». Переговоры о нормализации отношений возобновились именно 31 июля 1956 года.
Но вот мирным договором они так и не увенчались».
Министр А. А. Ишков получил выговор. А камчатскому берегу был вынесен смертный приговор.
Катастрофа разразилась в 1958 году — вылов горбуши на Западной Камчатке сократился почти в сто (!) раз по сравнению с тем, что добывали рыбаки здесь еще пять лет назад. Сразу в три раза сократилось производство консервов «рыбных натуральных», направляемых на экспорт. Первоклассные заводы стали превращаться в руины, а японцы «жирели» на нашей рыбе.
Однако в 1950-х годах трагедия камчатского берега не завершается: это было только начало — японцы душили нашу промышленность еще на протяжении двадцати лет и максимум их вылова приходится на шестидесятые—семидесятые, когда береговая промышленность Камчатки практически перестала существовать.
Береговая экономика рухнула. Практически сразу же были законсервированы двадцать три рыбокомбината, двадцать пять рыбоконсервных заводов, восемнадцать холодильников, тридцать шесть рыбоперерабатывающих береговых баз, семь моторно-рыболовных станций. Они так и не были уже никогда востребованы — сгнили и превратились в прах. И помнят о них только те, кто когда-то работал здесь или кто родился на побережье.
Остались без работы и средств к существованию члены тридцати рыболовецких артелей, представлявших в своем большинстве коренное и старожильческое население полуострова. С карты Камчатки за период с 1957 по 1970 год исчезли названия сорока восьми населенных пунктов, в том числе и тех, которые существовали на Камчатке веками. Хотя на самом деле таких закрытых поселков было значительно больше — просто они угасли позже, вероятно уже в семидесятые.
Вот во что «вылилась» нам эта «ошибка», за которую министр рыбного хозяйства получил всего лишь выговор.
Рыбная отрасль Камчатки была переориентирована на активный океанический промысел. А береговая рыбная промышленность неуклонно продолжала сокращаться. К 1966 году флот Камчатрыбпрома производил сорок процентов товарной рыбопродукции области, а к середине 1980-х — уже семьдесят процентов. За эти годы флот Камчатрыбпрома нарастил объем производства по товарной продукции почти в восемь раз, а берег — только в два раза (и то благодаря увеличению подходов лососей после выдворения японцев из исключительной экономической зоны СССР). Производство консервов флот увеличил в шестьдесят шесть раз, а берег лишь в три раза.
Запасы камчатского лосося начали восстанавливаться только после 1978 года, когда Советский Союз ввел в Тихом океане исключительную экономическую зону на двести миль от камчатского берега, закрывшую доступ иностранцев в советские воды.
И японцам с лососевого «огорода», где нагуливается на океанских пастбищах дальневосточная рыба, пришлось отодвинуться дальше в океан, где они продолжали промысел под контролем государственных органов охраны СССР, сокращая объемы вылова и число судов-ловцов.
В 1981 году впервые за много лет на Восточной Камчатке было выловлено более сорока тысяч тонн горбуши. В 1983 году на нерест в реки Западной Камчатки пришло такое количество горбуши, что реки были переполнены рыбой, а рыбопереработчики и на берегу, и в море не могли справиться с этим валом рыбы. Начали резко увеличиваться и подходы других промысловых видов лососей — нерки, кеты, кижуча, чавычи.
К этому времени изменилось отношение к дрифтерному промыслу и в мире. В 1991 году Генеральная Ассамблея ООН вынесла резолюцию, рекомендующую государствам мира прекратить крупномасштабный дрифтерный промысел, так как этот промысел, не будучи селективным (избирательным),  уничтожает все живое, что попадает в растянувшиеся на десятки километров порядки дрифтерных сетей в океане, в том числе и морских зверей и птиц.
В 1992 году Соединенные Штаты Америки, Канада, Российская Федерация и Япония подписали четырехстороннюю Конвенцию о сохранении запасов анадромных видов* в северной части Тихого океана и в соответствии со статьей III пунктом 1 Конвенции специализированный (то есть дрифтерный) промысел лососей в открытой части Тихого океана (в Северной Пацифике) был запрещен.

Россия могла наконец вздохнуть свободно. Увы... Японцы предложили российским чиновникам столько, что они не смогли устоять и крупномасштабный японский дрифтерный промысел тихоокеанских лососей снова переместился, но теперь в... исключительную экономическую зону Российской Федерации. То есть — все вернулось на круги своя.
В 1997 году перед рыбопромышленниками бассейна реки Озерной реально встал вопрос о второй дрифтерной лососевой катастрофе. Руководитель Контрольного управления при Президенте Российской Федерации А. Лапенков доложил Президенту, что японцы дрифтерным способом (запрещен Генеральной Ассамблеей ООН с 1991 года) выловили шесть с половиной тысяч тонн нерки, а наши суда, работавшие по научным программам, выловили почти в два раза меньше. Произошел перелов озерновской нерки, что фактически вновь поставило на грань банкротства береговые предприятия Камчатской области.
Но коренным образом повлиять на ситуацию, как выяснилось, не мог даже Президент Б. Н. Ельцин. Единственное, что смогли, — изменили границы промысловых районов, чтобы хоть часть озерновской нерки смогла заходить на нерест в родную реку. Результат не замедлил сказаться на уловах: если в 1996 году вылов составил 1,6 тысяч тонн, то в начале 2000-х годов он поднялся до двадцати одной тысячи тонн. А ведь только чуть-чуть изменили границы районов!
Промысел сохранился, и теперь его основной пресс лег на нерку Восточной Камчатки, опустошая нерестилища самой богатой в мире реки — реки Камчатки. Мотивировка? Это научный промысел, изучающий состояние в Беринговом море японской кеты, воспроизводящейся на рыбоводных заводах острова Хоккайдо. Правда, ловят японцы почему-то исключительно нашу российскую нерку естественного происхождения, которая стоит не в пример японской кете дороже (до ста долларов за килограмм в розницу).
Под научный промысел, заболев дрифтерной болезнью, и российские рыбопромышленники пролоббировали отечественный дрифтерный лов. Начали в 1992 году с двух судов и поднялись до шестнадцати. В 1997 году объем вылова был три с половиной тысячи тонн, в 2008-м — четырнадцать тысяч тонн. Процент вылова нерки достигал при этом девяносто процентов, точно в море больше никакой другой рыбы и нет — только чистая нерка. Исключительно первого сорта! Процент вылова горбуши (запасы которой и должны определять «научные» суда и которая является самым массовым видом лососей) — десятые доли процента. У японцев то же самое. И горбуша, и кета идут за борт в объемах, измеряемых десятками тысяч тонн.
Ничего не меняется. Рыбные чиновники громогласно заявляют о перспективности морского промысла лососей, а также политической значимости японского дрифтерного промысла. То есть, как были отечественные чиновники и представители российского бизнеса продажным по отношению к своей стране и ее рыбным ресурсам, о чем мы писали в 1993 году, рассказывая о дореволюционных событиях на Камчатке, такими они и осталось в эпоху реставрации капитализма в России. И поэтому продолжается, не затихая, ресурсная война, и увы — не в нашу пользу.
Последствия ее не стоит забывать — история мстит, когда ее уроки забывают. Поэтому напомним: «...19 апреля 1921 года японское правительство вручило Приморскому областному управлению ДВР меморандум, где, в частности, оповещало: «...Японское правительство опубликовало оповещение о разрешении русским и японским рыбопромышленникам заняться рыбным промыслом в текущем сезоне на Камчатке». Это «разрешение» было дополнено следующим: «...постановлено не чинить препятствий русским промышленникам»...
Комментарии, наверное, излишни...

* Анадромные виды рыб — это те, которые для икрометания мигрируют из морей в реки.

Вита ПШЕНИЧНАЯ

Родина моя…

Очерки нравов

Ты ли это, Родина моя?.. Или — земля? Или — дом родной и единственный?.. Как обратиться к тебе, чтобы ты, наконец, услышала меня? Я пытаюсь снова и снова подобрать те, самые верные слова, но ты так и остаешься — чужой и безответной… Или мне это только кажется?.. Или не более чем плотная пелена горького едкого дыма простерлась над тобою, безудержно и жадно поглощая мои тихие звуки? Как легкое дыхание, как плавное, никем не почувствованное движение со стороны, они пропадают в безмолвном, сером дне так и не наступившей пока весны. Может, нужно просто набраться мужества и немного подождать, когда он, этот проныра-дым, развеется вырвавшимся на волю свежим ветром или опрокинувшимся на землю бодрящим проливным дождем, и я увижу твое ясное, открытое лицо, черты которого почти стерлись в моей памяти. Почему я до сих пор, хоть и смутно, но помню тебя и скучаю? Почему все чаще и чаще, просыпаясь среди ночи, я не могу сдержать слез, когда чувствую твое присутствие в невесомых, так быстро ускользающих снах и меня, еще спящую, захлестывают волны безудержной тоски по навсегда утраченному ощущению беззаботного, чистого счастья?..

В какое диковинное время выпало нам жить! Даже в слове «диковинное» видится, именно негативный смысл, за которым проглядывает не сказочное «диковинка» или просторечное древнее «чудь», а назойливо маячит неизбежное, как смертный приговор, — «дикость». А следом, как лютая свора голодных псов, тотчас готова сорваться с казалось бы прочной привязи нездоровая «атрибутика повседневности» — гнев, непримиримость, раздражение, круто замешанные на простом человеческом отчаянии...
В непрестанной беготне по своим мелким обыденно-рабоче-семейным делам не сразу и замечаешь чудовищных метаморфоз окружающего мира. Но стоит лишь приостановиться, как донесется откуда-то (не из души ли?): «Постой! Кто в мире мы с тобою, / Брат?! — Я и плачу, и молю. / Но все прохожие гурьбою / Спешат с ухмылкою кривою, / Не глядя в сторону мою…»* — и тут же начнешь задыхаться от сознания собственного бессилия противостоять тому множащемуся безумию, которое подобно огромному животному уже протянуло свои чуткие нетерпеливые щупальца повсюду. И ведь не брезгует ничем, и любая новая, теплящаяся еще в человеке душа — самое лакомое для него кушанье...
Так много сейчас и говорят, и пишут о том, что умирает культура, что смещены акценты в системе нравственных ценностей, в понимании нами самих себя, что фактически «стерты» с наших «внутренних устройств» такие понятия, как милосердие, совесть, сопереживание... И рад бы заступиться, опровергнуть сказанное, но начнешь оглядываться вокруг… и умолкнешь стыдливо — так много стало истинно Пустоты в незримых, автономных организмах под, как некоторым, наверное, представляется (а представляется ли?), нелепым, устаревшим названием — «душа человеческая». Если кто и задумается невольно: «Какая такая «душа»? где она?.. — то сразу себя и одернет: — А, ну ее!.. Тут и без того забот — полон рот!..» Что полон, то верно. Я бы даже сказала точнее — забит: эфиром, прессой, сплошь покрытыми пятнами запущенной нездоровой желтизны; макулатурой, прошу прощения, сугубо одноразового пользования… Как «заботлив», как трогательно скромен не отмеченный ни в одних титрах «режиссер» разрушительного информационного потока! Тут простому человеку себя да своих близких бы уберечь-не-потерять: «не до души, братцы… дух бы успеть перевести…».
Впрочем, пишут о ней, душе, пишут. И говорят, может, и много, да ничего не меняется. И представляется: а вдруг действительно тогда, в начале лихих девяностых ей, нашей земле ненаглядной, наспех, впопыхах сделали что-то вроде насильственной пластической операции, изуродовав ясный лик, вот она теперь, опомнившаяся, но не смирившаяся, сослепу и мстит всем подряд, считай, которое десятилетие? Тут и обида понятна, и мщение, но ведь бьет-то она не только по нам, ровесникам этой ощетинившейся против человека эпохи. Бьет по нашим детям, которые, получается, с рождения без вины виноваты, по родителям, с которыми все труднее найти общий язык и объяснить, что же за беда с нами всеми стряслась? почему она никак не заканчивается? почему мы так тяготимся друг другом и в ненасытном недовольстве, в озлобленности на вынужденное полунищее сожительство длятся дни наши?.. Неужели пора подобно гоголевскому Хоме Бруту очертить вокруг себя и любимых сердцем людей меловой круг, глядишь, и удастся сберечься от убийственных гримас наступившего безвременья. Да только где взять тот волшебный мел?

Это ведь не случайность, когда начинаешь думать или говорить о Руси, заговариваешь и о доме родном, и о душе человеческой. Уверена, эти категории — есть одно неразрывное целое. Первая дополняет вторую, и немыслима без третьей. Да и возможно ль полнокровно общаться и жить, когда в душе прочно поселилась смута? Как не чувствовать себя лишним в своем родном Отечестве, наблюдая нескончаемый «праздник жизни», более похожий на чумовой, вакханальный пир, на котором все места давно заняты и тебя на нем точно никто не ждет? Как устоять перед почти ощутимым желанием упрекнуть, отойти в сторону, раздосадованно махнуть рукой, а порой и сознательно отрешиться от такой жизни? Или попросту взять и запереться на все замки: затаиться, переждать, перемучиться в спасительном одиночестве?! Но ведь в одиночестве еще и умирают…
Я люблю жизнь, но вся моя сущность, вплоть до махонькой клеточки, противится этой жизни, бунтует, когда я вижу несправедливость. Прежде — так и хочется уточнить: в иной жизни — ее проявления были единичны, и человек совестливый и неравнодушный (вслушайтесь, даже звучит, как атавизм или как научный термин: «человек совестливый») не боялся противостоять ей в одиночку. И неизменно оказывался сильнее (я помню ту силу). Не потому ли, что чувствовал за собою надежный тыл — родовую силу жизненной правды, той самой, которая одна на все времена?.. А теперь — ни защиты, ни правды. И кулаками, пусть даже и хиленькими, не намашешься…
Не так давно я стала невольным свидетелем одной сцены: в самый разгар рабочего конфликта директриса с иронией (или насмешкой?) спросила у подчиненного: «Вы что, на самом деле верите, что существует справедливость? А вам не кажется, что это очень размытое понятие? Что у каждого человека она — своя?» На месте того бедняги я бы не нашла сразу, что ответить, — слишком невозможными и возмутительными показались те вопросы, как и интонации руководительницы, и сам ее вид, воплощающий самоуверенность и несомненную собственную «правоту», по сути — все оправдывающую и потому страшную. И это, увы, объективная реальность, на которую настроено и уже не миролюбивое, но пока еще не утратившее созидательной способности сознание отдельного человека или этноса, и — взятое в целом — агрессивное сознание толпы.
В нынешнем социуме (воздержусь от понятия «общество»), который так называемая власть упорно пытается отформатировать на свой, сугубо персональный лад, никаких вариантов Будущего пока нет. Ибо главные составляющие — мораль и культура — в нем отсутствуют. А ведь именно они и есть первоосновы развития любой здоровой, полноценной нации. В нас же с младенчества «вымывается» страх перед своей совестью, перед Богом, перед Высшим судом, перед другим человеком — называйте как угодно, суть одна. Попробуйте на улице подойти к любому прохожему, заговорите с ним о Добре, Зле, Справедливости… В лучшем случае вас засмеют и, снисходительно выслушав, запишут в городские сумасшедшие, в худшем — пошлют. Что-что, а не требующую никаких умственных усилий науку «посылать» мы постигаем в совершенстве уже практически с детсадовского возраста. А вот более серьезного, требующего неторопливости, вдумчивости разговора избегаем — так избегают смотреть в глаза тем, кого предали, от кого по малодушию спешно отказались, предвидя лишь обузу-грузило и головную боль на всю оставшуюся жизнь. Да и какая такая «вдумчивость», если нам даже начальной азбуки одолеть не дают?.. Ее, дивную, сложенную Бог весть когда чутким, созерцающим мир и внимающим ему (миру) Человеком — помните, «Аз, Буки, Веди…», «Аз Есмь Добро», «Глагол», «Жити», «Зело» — попросту не преподают в начальных классах. А как было бы верно начинать первичное «освоение жизни» с этих простых, незатейливых слов, постепенно знакомясь с их сутью, а через нее — с истоками своей русской (российской) природы!..
В ней же, азбуке, все, от мысли до поступка, имеет глубинную, непреходящую сущность, корнями уходящую в далекое прошлое, без которого все мы — тени, жалкое подобие жизни. А мы с младенчества опутаны какими-то блеклыми полутонами. И для большинства из нас буквы — просто буквы, обыкновенные мертвые знаки, заключающие необременительный сгусток чисто информативного свойства; слова — не более чем способ на доступнейшем, примитивном уровне «нести» свою «высочайшую» персону в социум; поступки — вынужденно-обязательное условие для удовлетворения своих стандартных запросов и первичных потребностей… Так и вертимся вокруг своей маленькой оси, не заглядывая ни ввысь, ни вглубь, не мороча себя поисками эфемерной («да и есть ли она?») сути. Потому, может, и Родина, исказившись в нашем воспаленном сознании как в кривом зеркале, предстает перед нами то падшей девкой, то злой мачехой? Или, глядя на нас, она тоже привыкла казаться хуже, чем есть на самом деле, а теперь не знает, как выправиться и открыться перед нами?.. Не отвернемся ли мы от нее окончательно? Не поднимем ли на смех? Ведь умышленно ли, нет, но подчеркнутой грубостью односложных фраз, обилием и убогой пестротой сменяющихся забрал, масок, неоправданной жестокостью (как невыигрышно, как страшно проявить себя слабым, сентиментальным, нежным!), показной уверенностью и ложной самостоятельностью мы лишили ее главного назначения: любить нас, своих детей, возиться с нами, ласкать, целовать, утешать, если мы плачем, защищать, если нас кто-то обидел. Обучать первому Шагу, Поступку, первой Мысли — именно так, с заглавных букв, ибо крепко в нашем народе языческое начало, в котором любой предмет, любое действие одушевлено и наделено силой. Первым Словам, за которые важно уметь держать достойный ответ…
Мы же и сейчас помним об этом всегда, только какой-то чуть ли нездешней, потусторонней памятью, еще сохранившимся наитием. Помним, но сами себе боимся признаться, и потому «бродят», настаиваются на недосказанности, недомолвках, витиеватых намеках неспокойные наши души, которым и надо-то всего — успеть выговорить себя. Не потому ли — словно незаживающая рана саднит — все настойчивей, неотвратимее звучит, прорываясь наружу из сбивающихся с обычного ритма людских сердец на разные лады, на разных языках, в разных концах нашей земли беспокойное нестройное многоголосье: «Господь, вопрос мой разреши, / Он вызывает опасенье: / Что, если Родины спасенье / В спасенье собственной души? / А я грешу, хоть в том и каюсь, / Но при раскладе при таком, / Не я ли, Господи, являюсь / Отчизны собственным врагом?!»* ...

Родина моя, услышь этот наш — еще не слившийся в единый — тихий то ли зов, то ли плач, и ты поймешь, что в нас давно уже вызрело и крепнет молитвенное слово… Мы сполна натешились призрачной свободой и необъявленным, затянувшимся «сиротством»; мы, бедные твои дети, все чаще и чаще с растущей надеждой заглядываем в небо в ожидании спасительного света и верим, что дождемся его. С каждым новым годом жизни сердца наши все отчаяннее ждут наступления весны, словно только с ее приходом и предстанет перед нами въяве тот незримый порог, за которым и возможно начало истинного обновления и просветления. Это ведь только кажется, что Главное начинается с чего-то постороннего, дальнего. Оно всегда начинается с каждого из нас, в ту самую минуту или мгновение, когда человек это понимает.




Город

Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит…
Попробуй-ка, выуди из своего «прекрасного-далека» маленький, вроде бы ничем не выдающийся сюжет, и за ним, созвучные твоему нынешнему настроению, близкие по времени, по памяти ощущений, тут же потянутся другие… Подобно нечаянно рассыпавшимся и закатившимся в пыльные углы Прошлого цветным бусинам, которые постепенно нашлись и теперь нуждаются в прочной нити, которая скрепила бы их в Единое целое, теперь уже неразрывное…
Ты послушно сядешь за незнакомое прежде занятие, требующее терпения и внимания; ход Времени начнет утрачивать свой монотонный ритм, то и дело сбиваясь с него и наполняясь неожиданными эмоциями, звуками, красками…

Но где же ты, мое прекрасное-далеко?.. Где ты, детство?.. Как же мало я тебя помню!..
Сменяющие друг друга муссоны межсезонья, запах моря, шум прибоя, перед которым я замирала; ракушки, морские звезды, выброшенные на мелководье, склизкие медузы. Маленькие крабята постоянно сновали по прибрежной полосе, — возьмешь такого за плотный, золотистого цвета, панцирек, присыплешь песком и с безмятежной улыбкой наблюдаешь, как проворные клешни молотят сыпучую, горячую от солнца массу. И ты, довольный, смеешься, глядя, как вырвавшийся на свободу детеныш быстро и кособоко чешет в родную соленую стихию…
Старое, начала прошлого века кладбище на окраине города… Как бесстрашно мы, детвора с холмистой, в несколько низеньких домов Круговой улицы, бродили между заросших могил и оградок в поисках гильз, а потом, уже во дворе сбившись в звонкоголосую стайку, обменивались своими находками…
Серый, безлюдный, изрытый ковшами мощных экскаваторов район Второй Речки… В его окрестностях в тридцатые годы находился лагерь для политических ссыльных, а одно из братских захоронений стало последним приютом для Осипа Мандельштама… Какая горькая, мрачная слава у места, запомнившегося мне по огромным, дымящимся пастям котлованов…
Как мало я помню… и все же.

И все же Псков, куда переехала наша семья в августе 1978 года, в сравнении с родным Владивостоком выглядел бледно и бедно. Ребенку, привыкшему иногда, в коротких промежутках между забавами, восхищенно посматривать туда, где насеянная горбами сопок земля сходится с небом, тихий провинциальный городок совсем не показался. Вернее, показался… невыразительным, невнятным, безвольно распластанным на ровной, такой же невыразительной поверхности. Разочарование было столь сильным, что его не скрасили ни спасительный (для меня) умеренный климат, ни многочисленные, ставшие Историей этого края примеры подвигов и силы духа, ни имена, достойные и гордости, и почитания.
Первое время я уныло слонялась по грязным, в осенней слякоти улочкам, запоминая дорогу в школу и обратно. В выходные дни садилась в автобус с незнакомым круговым маршрутом и ехала куда-то, хмуро поглядывая в мутное окно. Вскоре начиналось мое мучение: «город» с его красивыми зданиями XVII–XIX веков, массивными «сталинками», однотипными «хрущевками» резко пропадал, уступая место подпирающим друг друга деревянным постройкам с прохудившимися крышами и неухоженными дворами. Это сейчас стремительно разрастаются вширь и вглубь новые микрорайоны, застраиваются аккуратными особнячками пустыри и заросшие поля, а тогда… «Большая деревня, большая деревня…» — безрадостно думалось мне. Самой огромной бедой стало понимание, что здесь придется жить. И жить, по всей видимости, долго. Неопределенность понятия «долго» сразу трансформировалась в «вечно», и это угнетало еще больше, а до памятной первой (рабочей) поездки в Старый Изборск было целых восемь лет жизни. Срочно требовалось влюбиться, хоть во что-нибудь (место, памятник, панораму…). Но, увы, в детском сознании понятие «чувство», как правило, ассоциируется с отношением к кому-то, а не к чему-то. В поиске привязанности прошли годы. Не помогало ничто: ни прогулки в Корытовский лес или на заснеженную Великую зимой — на лыжах, летом — за Череху на пикники или за грибами-ягодами с родителями, ни многочасовые хождения по улицам… А неописуемые восторги по поводу наловленной вблизи Снетогорского монастыря плотвы заканчивались прямо на берегу, стоило лишь начать собирать нехитрые снасти. По возвращении я забивалась в отведенный мне за громоздким шкафом угол и «припадала» к очередной книжке. Это утешало и ненадолго примиряло с очевидным — чтение неизменно было моим любимым занятием, оно сбивало скуку и дарило новые впечатления, новых героев, новые ситуации, которые, разумеется, мгновенно примерялись на себя…
Во всем негативе, щедро выплескивавшемся на меня в школьный период, я с завидной уверенностью и постоянством видела лишь одну первопричину — город, в котором живу. Город, который, казалось, невзлюбил меня сразу, как только я в нем появилась. На мою детскую отчужденность, душевную угрюмость он отзывался совсем не детскими историями. При желании они составили бы невеселую основу пухлого дневника, который впоследствии вряд ли бы захотелось раскрывать.

Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит.
Ах, с какой же легкостью тебя заносит в заманчивое «бы», почему-то всегда лучшее, всегда более чистое, не заляпанное дурными словами, поступками, за которые впоследствии станет стыдно... И как же бесцеремонно тебя вырывают «оттуда» внезапные телефонные звонки, резкие уличные шумы… На идентификацию себя в реальности уходит больше времени, а затяжные прыжки в «бы» становятся все продолжительнее.
Фантазируя на тему собственной жизни, ты тоскуешь по чему-то иллюзорному, несбывшемуся, по глупости или малолетству не допуская и мысли, что любое, самое ничтожное изменение событийного ряда влияет на течение всей последующей жизни, справедливо отменяя тебя сегодняшнего.

Потом, слегка повзрослев, ты начинаешь сопоставлять минувшее и настоящее, недоуменно оглядываться, чтобы в какую-то счастливую секунду внутреннего просветления, в изумлении вскинув брови, беззвучно воскликнуть: «Боже, какой я был дурак!.. Как же был слеп!..» И то верно: тебя — полуслепого, немощного щенка, чудом выжившего в первые минуты после рождения, милостиво подбросили к чужому сосцу — городу: «на, теперь это — твое», а ты еще помнишь и тепло тела родной матери, ее дыхание, запах… Интуитивно ты стремишься помнить это всегда, в уютной темноте и тишине оживляя полузабытые приметы детства. Природным своим чутьем ты понимаешь, что в повторяющихся беспокойных снах и почти истершихся воспоминаниях было зачато твое неповторимое будущее, но не торопишься понять того, что место, где тебе выпало жить, и есть материнское тело, тело земли — единого организма с женской сущностью. И любой из нас, в какой бы части света географически ни оказался, всегда остается вечным дитем выносившей и родившей его земли, а собственно место рождения — понятие в масштабе Судьбы в большей степени все-таки условное.

Ты по-разному прирастаешь к земле, на которой вырос, часто и не замечая, как это происходит.

Первая потеря, первое чувство, первые робкие открытия, неуверенные, но самостоятельные шажки вперед… Город (а для кого-то — сельцо, деревня…), в котором ты живешь, смотрит на твои опыты то с родственным вниманием, то с молчаливой тревогой любящего сердца. Он так давно тебя знает, что предчувствует, чем отзовется в твоей душе уходящий день, а что вместе с частью тебя сорвется в ненасытную Лету…
Как тайно и почти безнадежно влюбленный Город всепрощающ и терпелив в своем долгом ожидании, и, встречая тебя по утрам, провожая до ступенек подъезда вечерами, он надеется, что однажды ты обратишь на него внимание. И когда, удивленный и потрясенный, ты, наконец, приходишь в себя от долгого забытья, перед распахнутыми глазами взрослого, ставшего на мгновение ребенком, предстает мир, до сих пор не виданный. Так порой вдруг узнаешь тех, кто, оставаясь в тени и на расстоянии, всегда был рядом, готовый в любую минуту помочь, поддержать, защитить… Тех, к кому невольно, еще где-то на полпути из Детства прикипел сердцем и томился непониманием этого все последующие годы. Томился, чего только не предпринимая: и противился очевидному, упрямо твердя «не дождешься…», и срывался, калеча свою душу и тело, и мчался в дальнюю дорогу (что тут ловить-то?), клянясь, что ноги твоей тут больше не будет… Ты даже позволял себе казаться хуже, чем был на самом деле, пока однажды не понял, что это — з л о, разъедающее и уничтожающее прежде всего тебя. Ты даже позволял себе обманывать, нимало не беспокоясь о последствиях, пока однажды, в самый бедовый Час Отчаяния тебе, сказавшему чистую правду, никто не поверил…
Как же не похожи и рискованны все твои исходники, но как единственен оказывался итог: «Господи, что творю-то!..»



***

Мы по-разному прирастаем к земле, часто и не замечая, как это происходит. Происходит с той высшей неизбежностью, с какой изо дня в день, из года в год, из века в век вершатся человеческие жизни, постепенно складываясь в единую Судьбу, единое Чувство сопричастности и единое Пространство, в котором, вопреки нашим ошибочным предположениям, не бывает случайностей… А любая, самая малая Пустота, постепенно наполняясь оброненными вскользь и уже позабытыми «спасибо», когда-нибудь обязательно выльется в Благодарность — к Жизни, к Земле, к людям.
И, конечно же, к Городу, наконец, обретшему тебя, теперь уже навсегда…

* Стихи Николая Зиновьева