|
Николай КАРПОВ. Жизнь светла и строга
Валерий ЧЕРКЕСОВ. Оберег
Елена СУПРАНОВА. Сколько на свете чудес
Николай ШАМСУТДИНОВ. Урок милосердия
Вадим ВОЕВОДИН. Городской романс
Николай КАРПОВ
Жизнь светла и строга
На кладбище
Я и снисхождения не стою,
Я и равновесья не достиг.
Где-то здесь, под каменной плитою,
Сирый прах родителей моих.
Опадают с ясеней соцветья,
За крестами — вечности оскал.
Я здесь не был два десятилетья
И могилу близких не сыскал...
На душе и сумрачно, и нище,
Хоть она не полностью мертва.
Ухожу со старого кладбища,
Как «Иван, не помнящий родства...»
Берегиня
Ночь короткою была,
Словно молния блеснула:
«Мимоходом обняла
И всю жизнь перевернула...»
С той поры она во мне
В глубине души таится
И является во сне,
Словно редкостная птица.
Там, где было для двоих
От объятий нежных тесно,
Мы испили краткий миг
Сладкой близости телесной.
Простыня была бела,
Пахла запахом дурмана.
А потом она ушла
В окружении тумана.
И сказала в ранний час —
Миг, когда прощался с нею:
«Если все отвергнут вас —
Приезжайте, обогрею...»
В деревне
Здесь жизнь идет привычным кругом,
Не изменяясь ни на миг.
Опять туман над ближним лугом,
Как сновидение возник.
То опускался слоем белым,
То поднимался не спеша,
Как расстающаяся с телом
В прощальной горести душа...
***
«Жизнь прожить — не поле перейти...» —
Вспомнилось присловие старинное.
Но сейчас, уже в конце пути,
Вижу я, что поле было минное...
И зимой, когда белым-бело,
Иль весной, когда вокруг все зелено,
Где-то душу в клочья порвало
И по свету белому развеяло...
В больнице
Когда февральские метели
Снег наметали у дверей,
Ко мне в палату залетели
Синицы — души дочерей.
И я, согретый их любовью,
Уснул в спокойном забытьи,
Как будто в яви к изголовью
Склонились дочери мои.
***
Как подарок от Бога
Принимаю покой.
Плавно вьется дорога
Над зеленой рекой.
Ни печали, ни боли
Нет в помине давно.
Я спокоен, как поле,
Где убрали зерно.
Утренний пейзаж
Наблюдаю спозаранку
На ветру из-под руки
Серебристую изнанку
Листьев ивы у реки,
Где над чистой гладью водной
В резкой свежести утра
Свет струится благородный
От рыбацкого костра,
Где, меня спасая снова
Утешеньем от обид,
Образ Коли Старшинова
Тихо с удочкой сидит...
***
Внуку Алеше
На участке песчаных земель,
Обиходив, как скажет наука,
Голубую аянскую ель
Я взращу для любимого внука.
Чтоб он видел в своем далеке:
Вне привычных законов и правил
Дед стоит в голубом пиджачке, —
Попеченьем его не оставил...
***
Все небо омыто дождем
И свежими красками блещет,
И мы, просветленные, ждем,
Что в нас в унисон затрепещет
Надежда, что все позади —
Обиды, размолвки и ссоры,
И как облака, впереди
Златые возвысятся горы,
Что раю подобны на взгляд
И строятся ввысь в одночасье,
И нам в утешенье сулят
Хотя бы покой и согласье...
Она сказала...
Как будто солнышко в зените —
Так стало чисто и тепло.
Она сказала мне: «Звоните...»
Спокойно, звонко и светло.
И я открылся к жизни новой,
Да не решусь никак начать,
Где будет голос родниковый
Мне дивной музыкой звучать;
Будить забытые соблазны,
Что не угасли до конца,
И рисовать овал прекрасный
Ее восточного лица...
***
Чтоб отогнать дурные вести
И обрести покой души,
Куплю себе я медный крестик
На все последние гроши.
Чтоб истребил во мне безверье,
Казалось, вбитое навек,
Помог поверить, что не зверь я,
А лишь заблудший человек.
В степи
Не ощущая вымокших одежд,
Подхваченный стихиею земною
Иду в дожде, и воздух чист и свеж,
И видно далеко за пеленою.
Я благодарен сущему всему,
Природе и ее великолепью.
Теперь Судьбу бесстрашно я приму,
Как сын грозы, грохочущей над степью.
***
Жизнь светла и строга,
В ней редка благодать.
Ищешь «образ врага»,
Чтоб себя оправдать.
В предрассветную рань
Ото сна пробудись,
Возле зеркала встань
И получше вглядись!
В конце дороги
В конце дороги неуместны
Очковтирательство и лесть.
Предстать пред Богом надо честно —
Таким, каков ты, грешный, есть.
Не в этом суть, что Он все видит,
Твою Судьбу и твой позор,
И что напрасно не обидит,
Свершая Высший Приговор.
А в том, чтоб ты сказал открыто,
Последней правды не тая,
Что натворил ты в бездне быта
И на высотах бытия.
Чтоб со своим прощаясь веком,
Не украшая ничего,
Ты оставался Человеком —
Посильным образом Его...
Валерий ЧЕРКЕСОВ
Оберег
Соль. 17 лет
Чтобы сходить с Галкой
на «скачки» в Первомайский парк
и купить ей сливочное мороженое
в хрустящем вафельном стаканчике,
а перед этим раздавить с друзьями
бутылку «тридцать третьего» портвейна,
надо разгрузить
пульман соли в речном порту.
Совок из листовой жести
был тяжеленным,
руки гудели
и не разгибалась спина,
а кристаллики белые,
растворившись от пота,
жгли царапины, ссадины
так, что хотелось плакать.
Но зато вечером
Как сладки были губы…
А поваренную соль
рыбаки ждали на Сахалине.
«Барыня»
Бабушка стала сутулиться,
когда ей не было и пятидесяти,
а после ее
и вовсе в пояснице перекосило.
Говорила:
— Разве может человек такое вынести?!
С девчоночества копала, жала,
тяжеленные мешки носила,
тягала и лиственничные шпалы,
когда твой дед был путейцем, —
вся страна тогда воевала:
кто в окопе,
кто в поле —
и умели надеяться.
А пенсию, вишь, я не заслужила —
какие-то нищенские копейки,
словно барыней проходила,
а не в сапожищах и телогрейке.
Рыбалка. 2007
В тихой зейской протоке
под покровом сумерек
ставим китайскую сеть-паутинку,
сквозь ячейки которой
не проскользнет даже окурок,
и через час
уже в кромешной темноте,
чертыхаясь,
выпутываем десятка два ельцов
величиной чуть больше пальца.
— Какая-никая, а уха! —
говорит, вздыхая, друг детства,
с которым полвека назад
в этой же протоке однажды
на удочку, вырезанную из тальника,
с поплавком из еловой коры,
на леску из суровых ниток,
к которой был привязан
единственный имевшийся у нас
стальной крючок,
поймали мы полуторакилограммового сазана,
будто бы отлитого из червонного золота…
На Зейском море
Выплывают из глубины
миражами былого погосты,
и поселок, как призрачный остров,
закачался на гребне волны.
Голоса… Или плещет вода?
Слышу:
Спрашивают или молят:
В светлом будущем нас кто-то помнит?..
Вот такое во мне… навсегда…
Старая фотография
Почему я гляжу исподлобья
пятилетний? В матроску одет.
Вон и бабушка улыбается,
и лукаво прищурился дед.
Смотрит мама немного устало,
но красивая все равно!
Нету бабушки, дедушки нету...
Мама старенькая давно.
Силюсь вспомнить — ну чем недоволен
тот мальчишка на фото?
А он
будто знает какую-то тайну
и, что я — это он удивлен.
***
Притягивало кладбище мальчишек
черемухою рясной, крупной — словно
картечины на кисточках чернели.
Сорвешь — и сладость наполняла рот,
язык вязала, если наедались
от пуза.
А старинные надгробья,
когда в войну играли, превращались
в подобия японских укреплений.
— Ура! — кричали и метали камни,
старались по крестам попасть.
Теперь
на месте этом — гаражи...
Приехав
на Родину, я прихожу сюда
зачем-то и стою подолгу подле
черемухи засохшей.
Может, помнит
она друзей: Серегу, Сашку, Тольку,
которых нет уже на свете этом.
Возможно, что меня она узнала,
простила за побитые кресты.
Филологи
Александру Урманову
1.
Бывшая преподаватель литературы
Благовещенского педагогического университета
в раздрайные 90-е
переквалифицировавшаяся
в эксперта агентства недвижимости
с красивым названием «Итака»
во сне
часто читает студентам лекции
по творчеству Данте
и, просыпаясь в шикарной квартире,
приобретенной на проценты
от удачно прокрученной купли-продажи,
долго не может понять —
в раю она или аду?..
2.
Кандидат филологических наук
Борис Афанасьевич Лебедев
предпочитал водке
плодово-ягодное вино,
«Анапу», «Вермут» и прочую бормотуху,
не отказывался и от дармового коньяка,
вздыхая, мол, в данное время
любовь к «звездочкам»
не совпадает
с его материальными возможностями.
Он говорил, что был бы счастлив
остаться в российской словесности
хотя бы сноской, набранной нонпарелью,
в каком-нибудь учебнике по литературе.
— Хотя бы сноской, хотя бы сноской! —
повторяю я, поседевший,
с обреченностью каторжанина
вновь и вновь
склоняясь над чистым листом бумаги.
Заявление
В связи с временным
пребыванием на земле
прошу относиться повнимательней
особенно к видимой части меня,
которая называется телом.
Оно болезненно чувствительно
к всяческим проявлениям человеческого внимания:
толчкам, тычкам и прочим любезностям.
А что касается той части,
самонадеянно названной мною
легким шелестом камыша,
то о ней можете не заботиться:
душе и положено
страдать, болеть, плакать,
иначе она скукожится, как осенний лист,
и станет никому не нужна,
даже мне...
***
Амурский берег — детства оберег.
Он спас меня, когда неосторожно
заплыл к плотам — и свет чуть не померк,
но берег мель придвинул.
Разве можно
забыть песок, ласкающий ступни,
и гальку, щекотавшую подошвы?
Проходят годы, месяцы и дни,
но не страшат ничуть меня они —
есть берег у меня в дали тревожной.
Елена СУПРАНОВА
Сколько на свете чудес
* * *
Что ты, мальчик,
Что ты, Коля?!
Коля, Коля, Коля Волгин.
А я Поля.
Это ль разве не стих?..
Что-то Коля притих,
Смотрит пристально в высь…
В небеса.
В небе — синь-бирюза.
Да!
Но — закрылись глаза.
Что ты, мальчик,
Что ты, Коля,
Коля Волгин?!
Ой, страшно мне, Коля!..
С рифмы сбилась я…
Санитарка я, Поля!
Коля, Коля, не спишь?
Сколько лет, говоришь?..
Уже двадцать
исполнится в мае…
Ужас, ужас как много!..
Тебя понимаю…
Но на «двадцать» я рифмы
не знаю.
На шинели лежишь.
Молчишь.
Не молчи, Коля-Коля!
Я — Поля!
День звенит…
Ты не брит…
Коля Волгин, старик,
Значит, двадцать исполнится
в мае?..
День — к закату, я слезы
роняю:
Ах, на «двадцать» я рифмы
не знаю!..
Длинный день… Я наплакалась
вволю…
Сколько ж здесь вас, родимых,
на поле!..
В январе мне исполнилось…
Мне семнадцать исполнилось,
Коля!
Медсанбат, принимай!
Коля Волгин, прощай!
Дотащила я мальчика Колю.
День свинцовый — к концу.
Рукой мягкой — к лицу:
Да, седой и не брит…
Трудно рифму найти…
Мне на поле идти…
Ты старик для меня,
мальчик Коля!
* * *
Когда мечта за поворотом,
Когда унынье — не в расчет,
Когда еще не связан сроком,
И жизнь так медленно течет…
Как мир велик, и много света
В семнадцать, двадцать…
в сорок восемь…
Полон короб. Конец лета.
Спина согнулась. Вот и осень.
День-за-день, тут да тук…
Бегом, бегом… Бе-гом…
Душно… Сброшен галстук…
Шагом, шагом. Бом, бом, бом…
* * *
Последний к изгороди
Жмется снег,
Под ярким солнцем
Истекает.
Бурливый ручеек
Берет разбег;
Лед истончается,
Снег грузно в воду
Оседает…
Еще денек —
Он обязательно истает.
* * *
Ах, как лето быстротечно,
Ах, как лето быстротечно.
Взмах и взлет. Взмах и взлет.
Не набравший сил навечно…
Не набравший сил, навечно
Отстает. Отстает.
Журавлиный клин сомкнется.
Птичий клин опять сомкнется.
Маета. Маета.
Только в сердце остается,
Болью в сердце отзовется
Пустота. Пустота.
Ночью звезды так манящи,
Зазывающе манящи.
Ночь зовет. И ведет.
Журавлиный клин летящий,
По волнам мечты скользящий
Все вперед и вперед.
Ах, как лето быстротечно,
Ах, как лето быстротечно.
Взмах и взлет. Взмах и взлет.
Не набравший сил навечно…
Не набравший сил, навечно
Отстает. Отстает.
Такси
Машину развернуло, занесло.
Лед. Крошево из-под колес.
Снег облепил стекло.
Насыпало снежка всерьез.
Заплетены следы пургой.
Был за рулем я королем,
Оборотила зимушка слугой.
Снег не отменишь и рублем.
В мороз ладоням горячо,
Лопатой снег едва отгреб.
Эх, друга б верное плечо —
Машину враз через сугроб!
Зеленый огонек горит.
Да, не удастся отдохнуть…
Фокстрот по радио звучит.
Я продолжаю долгий путь.
Заплетены следы пургой.
Был за рулем я королем,
Оборотила зимушка слугой.
Снег не отменишь и рублем.
* * *
Распах этих далей,
Зовущих с собой,
Обласканных тихим,
Несуетным ветром,
Манящим, дразнящим,
Сулящим покой,
Напомнит о личном,
О самом заветном.
Рассыпаться семенем
Редкостных трав,
Заветные дали
Покрыть первоцветом,
Прибавить земле красоты,
При этом узнав
Побольше о личном,
О самом заветном.
В трудах изнемочь,
Отдохнуть у ручья,
О мире задуматься
О многоцветном;
Подумать с усладой:
Во всем этом — я,
И размечтаться о личном,
О самом заветном.
* * *
Спит городок
Вчерашний день перечеркнув,
Внезапно ночь на землю пала.
Луна, сама почти уснув,
За каждым домом черным
Штрихом тени начертала.
Спит городок, уснул на взлете
Муляж огромного планера,
И держит руку на отлете
Мальчишка-планерист в граните,
Небесного лишен обзора.
В прошедшем дне без сожалений
Оставлены заботы и печали,
Забыты свары, прегрешенья.
Дни растянулись в годы…
Солдаты спят, они устали.
Горнист давно не будит горном,
Не беспокоит трубным звуком.
Спит городок, лишь я дозорным.
И я не стану беспокоить,
Нечаянным не потревожу стуком.
* * *
За эти пять долгих минут
Мне передумалось немало.
Крик, шум… Как все они орут…
А я… А я стояла и молчала.
Ладони мокрые от слез
К лицу я крепко прижимала.
Я не береза. Это у берез
Толпа кору белесую срывала.
Срывала и топтала, и не впрок
Кора ей для поделок и безделиц.
Толпе — ей все равно и не в урок
Страх одиночества и увядание бел лиц.
Когда вся жизнь: день, ночь
Без приобретений и потерь,
День новый, день вчерашний —
точь в точь.
Как важно выглядеть, и кружева
Скрывают зябкость тела, обрамляют.
А я… А я стою едва жива.
Глаза закрою, а открою — засияют.
Николай ШАМСУТДИНОВ
Урок милосердия
Отъезд
Ошалев на ветру,
неумолчно канючит калитка,
Подряхлевшими ставнями дом прикрывает глаза,
Выстывает под матицей осиротевшая зыбка…
Уезжая, бросают — такое случается… —
пса.
Пса! —
хранителя, доброго ангела старого дома,
По испытанной сути своей,
Добродушного верного друга, укромно,
Упоенно лизавшего в теплые щеки детей.
Пса! —
на волчьем клокочущем горле, спасая хозяина,
Молча,
Мертвою хваткой сцепившего в схватке клыки….
Ну, а вспомни, хозяин, как плакал ты зло и отчаянно,
Когда он, окровавленный, приполз из притихшей тайги!
Виноватая спешка…
Бросают бездольного пса — плачут дети.
Словно все понимая, он тоскливо молчит у стены.
Плачут бедные дети на бледном, недужном рассвете,
Ведь минуты прощанья отчаяньем отягчены….
И соседи глядят с осужденьем.
Хозяин, угрюмый
Грузит скарб, и понурая уже выстывает изба.
Плачут неумолимые дети…
Хозяин, подумай! —
Ведь жесткость твоя замахнется потом — на тебя.
…Но печально запел чистый утренний снег
под полозьями,
Переулки пошли перебрасывать гаснущий лай…
Чтоб, хозяин, тебя в горькой старости дети не бросили, —
И такое случается, —
пса пожалей…
Не бросай!
Черный снег
Во снежном поле, вдоль электролиний,
Свистят вослед мне стайки — чабреца?
Продрогшего татарника? Полыни?
Предутренней порой бреду, с лица
Стирая холодящий пот…
Не знаю,
Чей на сухом упругом вздохе дня
Знакомый и упорный, заклиная,
Мерцает голос:
«…Не забудь меня…»
Светает в поле проливном… Я замер,
Оторопело оступившись в след:
Тяжелый и внезапный, не в глаза мне —
В смятенье заглянул он, черный снег.
За изможденной речкою — не рядом,
Топорща труб неоспоримый ряд,
Все доводы пропарывая, смрадом
В седое небо дышит комбинат.
И суть больна, и роль его нелепа,
В дыму рассвет безрадостный рябит,
И потому безрадостное небо
Нас, мраком отвечая, не щадит.
Вопросов тьма, и лишь ответ неведом:
Во чье же благо, затмевая свет,
Триумфы наши — метит черным снегом?
В «проклятом прошлом» — аналогий нет.
Поземка вдаль, за поле, сажу гонит…
Я разгребаю черный снег, стряхнув,
И погружаю талые ладони
В бессильную слепую белизну,
И в суть ее гляжу — звенит, воспрянув,
Рассветная полынь, и — молодец! —
Подсвистывает, звонок и подтянут,
Полыни — жизнерадостный чабрец.
И нам неподнадзорный, неподсудный,
Все частные созвучья затеня,
Вослед мне, непрестанный и подспудный,
Мерцает голос:
«…Не забудь меня!...»
Милосердие
Постельное белье, одежда, приобретенные
на средства, перечисленные в Фонд милосердия,
розданы семьям жителей коренной национальности
во время благотворительного десанта…
Из прессы
Сырая дрожь осинник бьет…
Мазнув дыханьем по рассвету,
Шатая чумы, вертолет
Завис над полем — по сюжету.
И, по сюжету, поутру
В кругу оленей, лаек, личик
Из детских малиц, на ветру,
Расплесканный забился ситчик.
Взволнованный, он бил в глаза,
Ворчанье лаек исторгая,
И умиленная слеза
Терзала веки, закипая,
Будя лирический дискант…
«Так что это?!» — спросил я. Хмуро:
«Благотворительный десант…» —
Табунщик сплюнул.
В грузных шкурах
Он торбасами в снег ушел,
Меся его… Он помнит, ханты,
Обуглен падерой, тяжел,
Иные,
«дикие», десанты
За неизменной рыбой, за
Сохатиною и мехами…
Воспалены его глаза —
Набрякли горькими палами
От пьяной спички, ведь рвачи,
Выкашивая — в прах! — живое,
Выдаивая кедрачи,
Прошли тайгою родовою,
Седой,
в мазуте и золе,
Где обессилевают в муке
Простертые в небытие
Забитых рек слепые руки.
В минувшем — аналогий нет,
В дыму горящей нефти — небо:
Агонизирующий свет
Ждет, истощаясь, Босха…
Слепо
Темь проницая, жмет мороз
Под вечер…
В прошлом — «покоритель»,
Продукт глухих метаморфоз,
Не возропщи, благотворитель,
Что одаримые — смурны,
Тебе, речистому, не внемля,
Ведь нет кощунственней вины
За обескровленную землю!
Так не обноски,
не белье,
К былым рефренам не ревнуя,
Верните страждущим — ее,
Поруганную, но — родную!
В смертельной копоти зари
Верните
(прежней — не вернете),
Покуда всю не извели,
Ведь неотступней мысль — добьете…
Егерская осень
И вновь мне открылся во мраке лесном
Степенный, осанистый егерский дом…
Сквозь дух медуницы и ропот рубах
На росном подворье и блеск на зубах
Роскошной молодки, проплывшей в калитку,
Пронес я сенями полуденный свет,
И мягко она прошумела вослед,
Покойно
в дверях притушила улыбку.
Саженное солнце стояло в избе,
Глухой позолотой водя по резьбе
Столетней берданки…
Чумны, с полотенца
Горели и тлели, ознобом дыша,
Базарные розы и маковый шар,
Волнуя листвы пожелтевшие тельца.
Лохматые краски сбивались в костры,
Дышала хлебами кирпичная глотка…
Шугнув полотенцами морок махры,
Привычные байки заводит молодка.
А егерь в забытом колючем дому,
За чахлою стенкою, точно вериги,
Роняя ненужные руки,
В дому
Скупые на свете догащивал миги.
…Он умер в последний четверг сентября,
И хлынули страсти,
кострами рябя,
Сбивая в ушкуйники ушлых ребят, —
Охотничий пламень томился
и — вызрел..,
И до-олго за лесом, нам сердце свербя,
Довольный,
на воле погуливал выстрел…
На кедровой заимке
«…Скоро год, как Федосов погиб…
Браконьеры, считаю, забили.
Человек и в уреме — не гриб,
Но насилу нашли, ведь зарыли
В самой чаще… У Нины — инфаркт,
И лежит она, горькая, — комлем…
Ей бы помочь! А милиция — факт
Преступленья, мол, не установлен,
Ну, а значит, и пенсии ей
Не положено вовсе … А завтра —
Как ей жить?! Да ведь трое детей
На руках у нее! Где же правда?! —
Ты ответь! Измываются, брат, —
И смятение тлеет во взоре… —
Ведь убили ж! Но — «Сам виноват…» —
Нам талдычат с трибуны в конторе.
Так и валят на мертвого, мол,
Все равно ничего не ответит…
Я бы, брат, если честно, ушел —
И опасно, скажу, да и дети…
А уйду — и заест меня стыд,
Скажут, струсил… И сердце-то в хмари,
Ведь болит, понимаешь! болит
За кедровники наши, за мари:
Браконьер стервенеет — урем
Подожжет, заполошного зверя
Гонит к смерти — ты слушай! — огнем,
А в конторе — смеются, не верят…
Трех добудет, десяток — беда! —
Изведет, вот ведь сучья порода,
Совладай с ним попробуй, когда
Нет ни рации, ни вездехода…
Вот винтовку бы мне, например,
Ведь столкнись со шпаною отпетой, —
Он кивает на свой револьвер… —
Что ты сделаешь с «пукалкой» этой?
Слышь, нарвался я прошлой весной
На волков, да так плотно обсели,
Что земля поплыла подо мной…
Ладно, люди с «поста» подоспели.
Ну, а он, браконьер, — пострашней
И нутра, понимаешь, не прячет…
Я в лесу — так вломились к жене,
Приструни муженька, мол, иначе
За Федосовым следом пошлем…
Будь уверен: они не стращают.
Дом спалить — им раз плюнуть…
Что дом?! —
Да пришьют тебя, коль обещают
Эти пришлые, со-орный народ….
(И мне вспомнился Павел Васильев…)
Он под сердце — тайгу мою бьет,
Вот и чахнет она, обессилев.
И как хошь понимай меня, все ж
Наше счастье, что трасса со скрипом,
Надрываясь, идет… Не смекнешь?
Может быть, и последнее — с криком,
Со слезой — все ж сумеем спасти?»
И потерянно, стыдно молчу я:
Вся земля наша — в грубой горсти
И замученно просит: «Пусти-и-и…» —
Не кончину ли скорую чуя?
Вспоминаем, что дети ее, —
В трудный час… Но не наши ли дети,
Насмотревшись на взрослых, в дубье
Оленуху берут?
На рассвете
Прибежала в поселок она —
Не от волчьей ли стаи спасаясь? —
К людям, к нам! Но, дубьем сплочена,
Ее встретила новая стая.
Пятна крови у дома горят,
Но — умиротворенны там… Или
Позабыли, как двух оленят —
Нерожденных! — во чреве забили?
И любой, кто ее добивал
С упоеньем и смаком, потея,
Человека
В себе убивал,
Отколоться от стаи не смея.
Потому принимаю, как дар,
Весть — не слухи и не кривотолки —
Что с уроков ушли на пожар
Всею школой — в соседнем поселке.
Пламя в лица, зола из-под ног —
Зримо в осатаневшей стихии
Шел наглядный, упорный урок
Милосердия — дети, скупые
На слова, шли на пламя гурьбой!
Ни они, ни их дети, я верю,
Не задушат сосняк над рекой,
Не воздымут дубину на зверя…
И печальник замученных вод,
Современник бредовых проектов,
С ними — верю я в лучший исход,
А не в тот, что диктует нам вектор
Из никчемных прожектов… Шумим
О глобальном,
Да поняли б сами,
Что наш мир поднебесный храним
Сопряженьем усильем меж нами…
…Прихожу, намотавшийся, я
К роднику — их немного осталось…
Кем-то отнят у небытия,
Ключ, струясь, размывает усталость.
Не спугнув мотылька на плече
И сомкнув опаленные вежды,
Пью и пью, и в душе, как в ключе,
Отстоявшись, мерцает надежда…
Вадим ВОЕВОДИН
Городской романс
***
Мраморный ангел летит в полумгле
Двести, без малого, лет,
Место, где встретились мы на земле,
Где пробуждения нет.
Сны мои, ставшие городом, где
Камни пустых площадей,
Ветер с залива, листва на воде,
Газовый свет фонарей.
***
Летел навстречу серый снег,
И я у Господа просил:
«Прожить по совести мой век,
Под этим небом, дай мне сил...»
Но гасли в сумерках огни,
Взошла багровая звезда,
И в целом мире мы одни,
И кажется, что навсегда...
***
Бродягой жить на белом свете,
Писать стихи, влюбляясь в дам,
Пить с ангелом портвейн в буфете,
Скитаться по чужим углам.
Запоминать не стоит даты
Тому, с кем ангел пьет до дна…
Идти по мостовой куда-то,
Остановиться у окна
Там, в комнате, играют гаммы,
И ночь нежна, и боль острей...
И вновь по мостовой упрямо
Шагать при свете фонарей.
А впереди, за виадуком,
Мерцает тусклая звезда,
И слышно, как с железным стуком,
Уходят в полночь поезда...
Художник
Бросая вызов Провиденью,
Ты в бездны устремляешь взор,
Где перед царственною тенью,
Коленопреклоненный хор.
Где ветви дуба, как сивиллы,
Вещают будущие дни,
Но речи их безумной силы,
Лишь птицы слушают одни.
Где лунные чаруют травы,
Забыть о сумрачной мечте,
Но огнедышащие лавы
Испепелили рощи те.
И возвращаясь к стойке бара,
Ты видишь в бледных зеркалах
Портьеры, копию Вюйара,
Пустые рюмки на столах.
Слова
1
Живем в краю, где умер Мандельштам,
Библейской горечью отравлены, и нам,
Как танец Соломеи, ночь бросает
Безумные слова о смертных снах,
Кто умирал и воскресал, тот знает
Всю тайну, заключенную в словах...
2
Солнце останавливали словом…
Николай Гумилев.
Гиперборейские снега,
За вами мрак Эреба,
Еще смотрю на облака
Полуденного неба,
Еще по улицам брожу
И слышу звуки лиры,
Еще с портвейном захожу
В знакомые квартиры,
Еще не рвется жизни нить,
Но даль в огне багровом,
И солнца не остановить,
Как в древней книге словом.
Городской романс
«Не говори мне про любовь», —
Пластинка пела, мы молчали,
Вот мы и встретились, чтоб вновь,
Проститься утром на вокзале.
В бокалах тихо тает лед,
За стенами — осенний город,
И ночь прошла, и жизнь пройдет,
Когда-нибудь... дай Бог, не скоро,
Мы вышли в город, он вставал
Над темно-синими кругами,
Когда я бросил медь в канал...
Он был, как тень, все время с нами.
В печальном отблеске огней
Сквозит осенняя усталость,
Ты остаешься с ним... А мне
Лишь память о тебе осталась.
|
