|
Антонина КЫМЫТВАЛЬ. В мелодию сплетая звуки
Нина ДЬЯКОВА. Снег в Благовещенске
Василь СТУС. Человек неодолим, перевод с украинского Николая Переяслова
Владислав ЛЕЦИК. Сердец археология
Андрей ЗЕМСКОВ. Голос, живущий во мне
Антонина КЫМЫТВАЛЬ
В мелодию сплетая звуки
Пеликен
М. А.
Вот пеликен. Вот наш чукотский бог.
Ему молились родичи мои. А ты его —
не надо, не моли.
Но посреди невзгод или забот
возьми его в горячую ладонь,
не постесняйся, не забудь — возьми!
Когда-то с ним на празднике весны
мы добывали золотой огонь.
Костер-язычник, — в небо языки!
(Не знаю, искры, звезды ль в вышине?)
Коснулось ли сейчас твоей руки
воспоминание о том огне?
Вот пеликен. Тебя, твоих родных
и тех, что далеки и что близки,
пусть он хранит от хвори и тоски,
от неудач (и от удач иных!).
Когда тебя сомненье посетит,
спроси его совета:
как, мол, быть?
Когда продрогнешь посреди пути,
скажи ему: «Согреешь, может быть?»
Признаться, он не слишком-то силен
сам по себе, божок земли моей.
Ведь низведен он (или возведен?)
из божества —
в подарок от друзей.
Да, сознаюсь тебе, куда ни шло:
Вдохнули мы в него
свое тепло.
В нем будет наша тундра,
будем мы,
когда о нас ты вспомнишь вдалеке.
В нем — дружбу нашу
ты с собой возьми:
вот — пеликен.
***
Как красива земля моя, посмотри,
озаренная розовым светом зари.
Вечный зов ее слышу: «Я жду! Не забудь!»
Так давайте к ней в гости отправимся в путь.
«Ночь, — земля говорит, — потому и черна,
что влюбленных надежно упрятать должна».
«День, — земля говорит, — для труда и забот,
счастлив тот, кто всегда созиданьем живет.
Вот он, мой человек, ищет клады мои.
И как друг меня просит: «Открой, не таи!»
Он пасет в моей тундре оленьи стада —
он себя не жалеет, коль в стаде беда...
Как он нежно ведет олененка к воде —
нет, наверно, нежнее на свете людей!»
Как прекрасен земли моей смуглый народ:
вдохновенным трудом радость он создает!
И горячее сердце холодной земли
согревает меня и вблизи, и вдали.
Пляска лиственниц
Встречался ли тебе
хотя бы раз
на склонах гор
деревьев перепляс?
Хотя бы раз
ты ночью попадал
на бесподобный
лиственничный бал?
Оркестр ветров
в ночи не устает
дуть в бешеные трубы
круглый год.
Подобны людям
сутью естества
охваченные
пляской
дерева.
Вот, задыхаясь,
под покровом мглы
трясут старухи
дряхлые стволы.
Вот юноша,
что вымахал с версту,
лохматой кроной
машет на ветру.
Спешит девица
вывихнуть скорей
суставы
тазобедренных ветвей.
Смешно на них
смотреть со стороны.
Но ведь и мы
со стороны смешны.
Куда спокойней
вовсе не плясать —
забиться в середину
и стоять.
Таким теплей,
им ветры не страшны.
Но нам такие
больше чем смешны.
Так лиственницы
пляшут на ветру,
с испугом замирая
поутру
от суеты извечной
вдалеке
в нелепом
танцевальном столбняке...
От каждодневных,
от пустых словес
уйди на сопку,
в лиственничный лес.
Деревья пляшут
молча
круглый год —
они смешной,
но истинный народ.
Они — как люди.
Эти вот вдвоем
над затаенным шепчутся ручьем.
Им важно
отражение свое,
а вовсе
не явление твое.
А эти, чтобы
облегчить
твой путь,
тебе готовы
руку протянуть.
А те вот
песни шелестят свои
о проходящей жизни,
о любви...
Встречался ли тебе
хотя бы раз
на склонах гор
деревьев перепляс?
На Ольском перевале
ветра вой,
не затихает
танец вековой.
В мелодию сплетая звуки
Все суетное —
за спиной.
Неспешное —
перед глазами.
Они опять полны слезами —
что музыка творит со мной!..
Что музыка творит с тобой —
словами выразишь едва ли.
Как долго остров мы искали,
недолгой связаны судьбой.
Моя душа чиста,
как снег.
Скажи «люблю» —
и я отвечу.
Кружи меня,
обняв за плечи,
танцуй,
любимый человек.
Что б нас ни ждало впереди —
два сердца музыка связала.
Я здесь «люблю» тебе сказала,
припав доверчиво к груди.
Поземкой замело следы,
взлетел ответ,
и над проливом,
нейтральной полосой воды —
«люблю»
аукнулось счастливо.
Одни на острове,
одни,
одни над островом разлуки
в мелодию сплетаем звуки,
в часы — минуты,
в годы — дни...
***
Я спою,
я спою мою жизнь,
но сперва
пусть взойдут в моем сердце слова,
как в июне цветы и трава —
прорастут,
в песню сложатся и
всем расскажут о нашей любви...
Загрущу, вспомню голос твой, взгляд,
то прямой,
как тугой майъолят*,
то ершистый,
как серый ватап*,
то покорный, как белый кочап*...
Прямо в стаде сейчас сочиню
и не раз повторю я на дню
песню встречи,
надежды,
разлуки,
вспомню губы
и теплые руки...
Отзовись
Может быть,
я напрасно тревожусь,
извини,
это женская слабость,
обещай не теряться хотя бы,
если дома остаться не можешь...
Взгляд мой
далью арктической сыт.
Отзовись!
Но пугающе тихо,
так что сердце
обмякшим пых-пыхом*
меж шпангоутов ребер висит.
Бьется мысль,
как птенец без гнезда.
Откликайся мне хоть иногда…
Прорежусь солнечным лучом
Ты хочешь покорить вершины,
вступить с высокой далью в бой —
сгони с крутого лба морщины
и позови меня с собой.
На склоне ветровом,
в распадке,
на леденящей высоте
найду тропу
к твоей палатке,
звездой проклюнусь в темноте.
В безмолвье каменном,
в тумане
прорежусь солнечным лучом,
чтоб разглядел
в морозной рани
пик Счастья
над моим плечом...
Потеряв, как птица, высоту
Может быть, и надо бы расстаться,
и давно —
но ты меня скрутил
так, что рвать уже не хватит сил,
даже не могу сопротивляться.
Где жесток ты —
вижу доброту.
Гонишь —
притворяюсь, что не слышу.
Потеряв,
как птица,
высоту,
гостьей под твою забилась крышу.
Пут никто не видит.
Нету пут.
Но прочней ремней лахтачьих
взгляды.
Нас глаза настолько выдают,
что и объяснения не надо.
Обнимая,
будешь думать впредь
о душе
по-девичьи ранимой...
Мне уйти теперь —
что умереть,
этого ли хочешь,
мой любимый?..
«Болеро» Равеля
Ничего от танца, от балета.
Голос из далекой мне страны —
как выздоровленье от болезни,
как зимою —
птица из весны.
Музыка, ты вновь меня заставишь
позабыть
про стужу всех утрат.
Снова воздух нежен и ласкающ,
точно ворс двухдневных оленят.
Небо
голубикой свежей пахнет.
В сердце — волны света и любви,
и восход — как вход,
и он распахнут
перед зверем,
птицами,
людьми.
***
Чукотка. Здесь мне крылья не нужны.
Мою Чукотку я пройду пешком.
И рушится на душу сплошняком
сознанье счастья, гордости, вины.
Да, и вины. До смерти мне
сполна
тебе свой долг дочерний не отдать,
Чукотка, моя ласковая мать,
дарящая нам жизнь и имена...
Костер на берегу.
Костер — в реке.
И тени все длиннее и темней.
И слышно: бьется хариус в реке.
И льются песни, сказы давних дней.
Пояснения
* Майъолят — дикий лук.
* Ватап — мох.
* Кочап — растение типа пушицы.
* Пых-пых — поплавок из шкуры морского зверя.
Нина ДЬЯКОВА
Снег в Благовещенске
***
Снег в Благовещенске. Декабрь. Вечер.
И шлепаются хлопья тяжело.
Уместны в сумраке хрусталь, вино и свечи…
Есть только свечи. Водка. И стекло.
Уместна лирика, а есть всего лишь драма,
На самом деле главное — финал…
Хоть ангел крыльями стучи всю ночь по рамам,
Хоть бейся дьявол — нет спасенья нам.
Вся эта ночь со снегом — неуместна.
А помнишь тот заснеженный декабрь,
Когда зима казалась нам невестой…
Январь, февраль — всего лишь календарь!
И в теплой церкви свечи, как планеты,
Кружили тьму по радугам орбит.
Мы были легкомысленно одеты,
Простыли сердцем. Вот теперь — знобит…
***
Знаешь, на нашей улице солнца больше,
И просторнее окна в домах,
А еще там, господи, правый боже,
Приличные надписи на стенах!
Оказывается, там я давно не бывала!
Скрипит сосново наш старый сквер…
Нахлынуло прошлое девятым валом.
Не веришь? Ну и не верь…
Город ворчливый не сердится — странно,
Он все, как было, сберег.
Дождинки смахивает непрестанно
Береза с длинных серег.
Тихий ветер гуляет неторопливо —
Туда, а потом сюда…
Здесь ты был молод, а я — красива.
Когда-то давно. Тогда…
***
Разве обойтись без многоточий,
Если не совсем любовь прошла?
Снова появился прошлой ночью,
Я тебя уже и не ждала…
Я сказала: «Скатертью дорожка…»
Ты опять вернулся с полпути.
Рыжий черт или шальная кошка
То и дело не дают уйти…
То и дело сыщется причина:
То забыл, то вспомнил что-нибудь.
Многоточья не к лицу мужчинам.
Точку ставь и обо мне забудь!
***
Оплачена дорога в никуда…
Кто заплатил сполна,
Кто ехал просто…
И медленно мелькали города.
И снились мне какие-то подмостки.
И открывались тайны до конца.
Шептала старица —
Беседовала с богом…
Но почему-то твоего лица
Я так и не увидела в дороге.
Мне не было ни грустно, ни смешно.
Позвякивала ложечка
В стакане.
И девочка мечтала о кино —
Она была красивая такая!
Мужик зевал отчаянно, навзрыд,
Смеялись парни, веселя друг друга.
Молчал на нижней полке инвалид –
Он, кажется, из Верхнего Устюга…
Размашисто за окнами мело –
Как будто снег…
Но если присмотреться —
На землю ангел опускал крыло,
Касаясь глаз
И проникая в сердце.
И снова рядом не было тебя…
Но кто-то под гитару
Пел за дверью,
Расхристанные струны теребя,
И этот кто-то
Хоть во что-то верил.
А поезд…
Поезд ехал в никуда.
***
Тот улетел в Париж,
Тот липнет чересчур,
Тот суетлив, как стриж,
А тот — охоч до дур…
Я с ними парой слов
Обмолвлюсь на бегу…
Тебе, моя любовь,
Всю нежность берегу.
К тебе, мой охломон,
Спешу, куда б ни шла.
Ты мой! Ты просто — Он!
Такие вот дела…
***
На исходе лето, на исходе:
День-другой от августа остался…
Все еще по-летнему в природе,
А в душе уже комочек сжался.
А на верхней веточке березы
Желтый лист, как ранние седины,
День-другой — и вот уже серьезно
Золото посыплется на спину.
Точно кружевная шаль на плечи,
Зябкость непокорно принимая…
День-другой мы проживем беспечно,
В сарафане, сшитом наспех в мае.
И смиримся. Август на исходе,
В воздухе калиной загорчило.
День-другой еще поколобродим,
Горевать как будто нет причины…
***
Где бродяга мой задержался?
Где тропинка петляет его?
Мир в одно ожидание сжался,
И вокруг никого. Ничего…
И в движеньи замедлились мысли…
И приклеились стрелки часов:
Словно гири, минуты повисли,
Веком час к мирозданью присох.
***
Я влюблена, но душу не продам…
Могу отдать ее тебе задаром,
На берегу реки в зимовье старом
Я слишком молода — не по годам.
И сыплет снег, и снег лежит везде.
Река в снегу. Сугробом стала елка.
Я не пойму, зачем нам снега столько?
И сколько можно на него глядеть…
Ах, милый мой! На этом берегу
Мы оказались вовсе не случайно,
Сбежав от прошлой скуки и печали,
Мы утонули в сказочном снегу.
Я поняла, нам свыше этот дар:
Мы так хотели — и свершилось чудо!
Откуда ты? Ах, милый мой, откуда?
Я влюблена… Но душу не продам!
***
Снова снежная неизбежность
Занавесила день с утра.
Снова двоечницей небрежной
Вьюга мается по дворам.
Не скажу никому ни слова,
Что за тайное колдовство?
Я за снежностью выйду снова
С непокрытою головой.
Похожу, послоняюсь молча
Без дорог, без путей и троп,
Где длинней, а не где короче —
Поле, лес, перелаз, сугроб…
Где-нибудь за леском и полем
Из-за хлопьев увижу дом,
Что давно меня ждет и помнит,
Весь в сиянии золотом.
***
Мой новый день…
Ты можешь стать последним,
Но ты настал, пришел, иль наступил.
Еще один — не зимний и не летний,
Пришел и ничего не попросил.
А я сама с тобой вступила в сговор,
Затеяла с тобою кучу дел.
Ты был со мной — портной, поэт и повар,
Со мною плакал и со мною пел.
Друг другу в душу мы с тобой не лезли,
Друг другу уступали, не ропща.
Потом ты тихо вышел из подъезда,
И вроде ничего не обещал…
***
Огнепоклонница? Грешница? Жрица?
Языческая богиня жилья…
Во мне любви успело скопиться
Как в артельный сезон — рыжья.
Мне еще ехалось и шагалось,
И тебе спокойно жилось…
Потом наши души поцеловались,
Пока мы были поврозь…
Потом разрывало обоих на части,
Потом — на такси, и в ночь!
Наутро мир проснулся от счастья,
На тебя похожий точь-в-точь.
***
Где-то мир стонал от ветра,
Вспоминая о весне.
Рождество. Кофейня в центре.
Тихий столик в глубине.
Твой портовый, твой фартовый,
Слишком твой Владивосток
Вдруг смутился бестолково
И меня к тебе привлек.
Там, в кофейном полумраке
Пряно плавали слова,
Кофе правильной обжарки
Губы вкусно обдавал.
Целовал. И целовала.
Было сладко. И нельзя…
Было времени так мало,
Было много что сказать.
Василь Стус родился в 1938 году в Винницкой области, детство и юность прошли в Донбассе, где в 1950 году он закончил филологический факультет Донецкого педагогического института, после чего некоторое время работал учителем, а после служил в армии. В 1963 году поступил в аспирантуру Киевского Института литературы имени Т. Г. Шевченко, с этой же поры начал публиковаться в литературных журналах. Однако, за протест против прокатившейся волны арестов в среде украинских «шестидесятников» в августе 1965 года Стуса отчисляют из аспирантуры, а в 1972 году арестовывают и приговаривают к нескольким годам мордовских лагерей и колымской высылки, так что в Киев он возвращается только в 1979 году, да и то, как показали дальнейшие события, лишь для того, чтобы восемь месяцев спустя быть осужденным вторично и на гораздо более долгий срок. На этот раз он получил 15 лет заключения и, отбывая их в одном из уральских спецлагерей, 4 сентября 1985 года (т. е. в то самое время, когда М. С. Горбачев уверял западных журналистов, что наличие политзаключенных в СССР является полным абсурдом), погиб при невыясненных обстоятельствах.
В сегодняшней Украине имя Василя Стуса — символ борьбы за национальную свободу и независимость. И, конечно, его стихи.
Василь СТУС
Человек неодолим
* * *
Сто лет, как истребили Сечь!..
Сибирь. Да Соловки с их норами.
Да ночь, как выстывшая печь,
стоит над мертвыми просторами.
Сто лет скончавшихся надежд
и вер, и сыновей, замученных
за жар любви, за жажду лучшего...
Сто лет — как сотня белых веж.
Но, словно дети из штанов,
рабы растут из пут проклятия
и превращаются в сынов
родимой Украины-матери.
Тебя не сломят, ты двужильная,
земля, плененная веками!
Не погубить тебя душителям
сибирями и соловками!
И пусть ты корчишься от боли,
и пусть разъята на куски,
но грудь уж делает глотки
ветров, несущих запах воли.
Твой гнев оформился. Теперь —
ты от него не отбояришься,
он будет зреть и крепнуть в ярости,
пока тюрьмы не рухнет дверь.
Уж прочищает горло гром,
ждет предназначенного часа.
И, как птенцы с руки Тараса,
порхают рифмы над Днепром.
* * *
За мною Киев гонится во снах.
Листвой каштанов, чистым снегом первым.
И я молю: не подведите, нервы,
ведь впереди — мой край, мой крах, мой прах.
Передо мной — дорога вся в снегах
через простор горбатый и бескрайний,
где моя боль, как слой тумана ранний,
растает в вольных утренних ветрах.
Там мать седая ждет меня в слезах.
Ее рука — словно сухая ветка.
По небу солнца катится монетка,
и дальний топот слышится в степях.
* * *
Сосна из ночи выплыла, как мачта,
груди коснулась, как вода — весла,
воспоминанья в душу мне внесла,
так что подушка вымокла от плача.
Сосна из ночи выплыла, как мачта
и осветились болью дали сна.
Кругом — она, куда ни глянь — она...
Да когти терна вдоль пути маячат.
Сосна растет из ночи. Роем птиц,
как фейерверком, вспыхнула София;
вселенским центром розовеет Киев
в калейдоскопе дорогих мне лиц.
Сосна плывет из ночи и растет,
как будто чуткий парус ожиданья.
А ты уже — за той далекой гранью,
где лишь мираж над пустошью встает.
Там — Украина. За межою. Там.
Левее солнца. И, как люди с матча,
сосна плывет из ночи, будто мачта,
и Бог скрипит зубами: Аз воздам!
* * *
Сто зеркал в меня вперяют очи —
в нищету мою и немоту.
Эй, ты тут? Ты, правда, тут? Ты точно
тут? Иль, может, все-таки не тут?
Где же ты? Ну где же ты? Ну где ж ты?
(Поворот? Урочище? Зигзаг?..)
Вот он, долгожданный дождь надежды —
заливает душу, всю в слезах.
Сто твоих кончин. Твоих рождений.
Боль горит в глазах, как жар костров.
Жив ты? Мертв? Иль в стане привидений
бродишь тенью между двух миров?..
* * *
...И это все — не больше, чем усталость,
смертельная усталость, от которой
все волосы твои взметнулись дыбом
над головой... Но ничего, пройдет,
всего лишь ты закури сигарету
и жди, что в сердце буря отбушует,
и, может, не убьет тебя добро,
тяжелое, как будто крест гранитный.
Надейся — человек неодолим!
И вот уже набиты снами ночи,
словно мешки — пожитками в каптерке...
Но, как и прежде, Янус многолик —
и каждое страдание и горе,
и слезы сердца — только водосборник
отчаянья ли, счастья — все равно...
Так поднимись. Заправь постель на нарах.
И по календарю надежду выверь.
Иль сядь за книгу — долгую, как срок.
Роднее всех тебе далекий Гете —
ишь, ускакал!.. Учись же снова ждать,
поскольку люди будут ждать и после,
а после них — ждать будут только боги,
внимая: точно ль вымерла Земля?
Так что — до губ чинарик докури,
потом еще один, не смея охнуть
от той беды, что не дает и сдохнуть...
И все ж — не смерть, а жизнь боготвори.
* * *
Намерзшее, в трещинах, стонет окно,
свеча догорает, допито вино,
жжет горло простуда, а сердце жжет тьма —
гудит, отпевает меня Колыма.
Провалы и кручи. Пород монолит.
С ума б не сойти от надежд и молитв!
От всех заклинаний и веры в любовь...
То ль тени на стенах, то ль пятнами — кровь.
Простор безнадежно, безмерно силен —
нельзя и представить, что где-то там клен
кивает калине, готовой зацвесть...
А впрочем, спасибо, за то, что вы — есть,
за то, что стоите над вечным Днепром,
где Нестор водил летописным пером,
а здесь — только холод, простуда и тьма,
и гасит все крики твои — Колыма.
* * *
Осточертело! Нет моей Отчизны.
Ну нет ее — ни даже на-вот-столь!
Пронзает сердце неземная боль,
а душу — рвет от запаха трупизны.
Такой вот рок — чем дальше от Отчизны,
тем, вроде, легче, но и горше мне.
Неужто я — один во всей стране,
что принял сгусток векового гнева,
ища познанье, как Адам и Ева,
чтобы теперь — сгореть в его огне?
Нет ни угла мне на родной земле,
и лишь под сердцем горько жжет калина,
когда с безумным смехом Украина
кружит над бездной на чужом крыле.
* * *
О, моя память, возвратись ко мне!
Пусть мне на сердце ляжет тяжкой сталью
моя земля с извечною печалью.
Пусть соловьи клокочут в тишине,
как водопады звонкие. Верни мне
дух чабреца, веселый танец ливней,
последних яблок сладкий аромат.
О, память, память, возвратись назад!
Пускай Днепра державная струя
хотя б во сне волну свою колышет.
Я воззову. И край — меня услышит.
Ты только, память, возвратись моя...
Перевод с украинского Николая ПЕРЕЯСЛОВА
Владислав ЛЕЦИК
Сердец археология
Предрассветное
Ты там, далеко. А я тут.
Одни мы на свете.
И голые ветви поют
В предутренний ветер.
Слова, что тебе я шепчу, —
Ну кто тебе скажет?
Таких ты, я верить хочу,
Не слышала даже.
Все счастье, что есть на земле,
В них стынет в печали,
Как будто в синеющей мгле
Грачи прокричали.
В дрожании милых ресниц —
Укор. Ты не можешь
Тех слов своей давней весны
Забыть. Ну и что же?
Былое, мое и твое,
Быльем порастает.
И трижды петух пропоет,
И утро настанет.
И мне не отречься уже,
Тебе не отречься.
В последнем крутом вираже
Мы падаем в вечность.
И это — паденье во сне,
В блаженстве и жути,
Навстречу последней весне,
Но первой — по сути.
***
И он перекрестился, некрещенный.
Иль в детстве бьш крещен — уж не узнать...
В тот век, жестокой верой опаленный,
Был коммунист отец его. Но мать,
Когда мальчонка, съеден золотухой,
Уже готов был превратиться в прах,
Связавшись срочно с некоей старухой,
К ней принесла сынишку на руках.
Молилась долго та пред образами,
Потом шептала что-то над больным,
А мальчик изумленными глазами
Смотрел на то, что было перед ним.
А был — комод, сидели там две кошки.
Одна — копилкой глиняной была,
Другая — серая, живая. Словно плошки,
Глаза ее круглились. Вот дела!
Но в миг, когда сочтенные заране
Рублишки мать совала бабке той,
Он светлый лик запомнил в темной раме —
И был то образ Девы Пресвятой…
И снова дед и бабка, но другая!
Как к нянькам к ним водила мать меня,
Но бабка та глядела не мигая,
Не на меня, а в книжку голову склоня.
А там — картинки! И в одеждах длинных
Был некто. Дед сказал, что это — Бог.
Дед восседая в очках своих старинных.
И вслух произносил престранный слог.
«Kтo это — Бог?» И дед сказал: «Он всюду!
И там, и здесь! В любые времена!..»
И я уже вовеки не забуду:
Замазанная известью стена
Вдруг расступилась. Медленно и строго
Вошел — в одеждах длинных. Я затих...
Я плачу, вспоминая: видел Бога
Я на рассвете грешных дней своих!
Агасфер
Мы все кого-то, так или иначе,
Ударили. Безжалостней хлыста
Слепое слово просвистит. А значит,
Мы все в свой срок ударили Христа.
Я многих бил — неправедно сурово.
Иных уж нет, они уж не простят.
А вежливость прощенья от живого —
Какой необязательный пустяк!
В миг просветленья, данный мне когда-то
В безумстве зла, я сам себя спросил:
Ну а скажи — простил бы сам себя ты?..
Вот так-то!.. Это выше всяких сил.
То ослеплен, то прозревая в боли,
Плетусь по жизни к своему концу.
Что ждет меня за гранью сей юдоли —
Известно лишь предвечному Отцу.
Археология
Случайно ковырнул завалы памяти —
И вдруг сверкнул далекий детский день.
Я обомлел: эй, все!.. Ах, нет... — ступайте,
Для вас моя находка — дребедень.
Тот день... Отец и мать, давно покойники,
Там живы. Там за городом овраг,
Там в стайке молоко звенит в подойнике,
Там ласточки, там Эдя-Брэдя — враг.
«Он пе-ервый, мам!..» — В углу упрямцем каменным
Известку нюхаю, а в горле — злой комок.
Слез нет — но с поцелуем сладким маминым
Он хлещет, покаянный их поток.
И — солнце! И, обидами не бредя,
Я снова вижу небо над собой,
И Эдя-Брэдя, тот, что съел медведя,
Уже не враг — он вновь союзник мой.
И в поле выбегающие улочки,
Что муравой зеленой заросли,
Рыбалка, наспех срезанные удочки,
В руке карасик — и закат вдали,
И паровоз, гудящий неизменно
На станции родимой Завитой,
И чудо величайшее Вселенной —
Соседской Лорки локон золотой!
Подходит ночь, дремотой веки тронув.
Бреду в постель, чтоб вновь ее спасать
От кровожадных сиу и гуронов...
«Сынуля! Ноги вымыл?» — спросит мать...
Ты горестна, сердец археология!
Находки те — в музее снов моих.
Когда паду в конце своей дороги я,
Безмолвный прах останется от них.
****
Не мечите бисер...
Как часто бисер я метал
В разливе юных сил.
Но он не многих привлекал,
Он чаще попран был.
А я фонтан щедрот своих
Закрыть никак не мог:
Кто ж виноват, что у иных —
Копытца вместо ног.
Горстями сыпал не скупясь,
Ловя сиянье лиц.
Да, много их упало в грязь,
Цветных моих крупиц.
И все-таки на часть из них
Зажегся чей-то взгляд.
А кем-то найдены они,
Как драгоценный клад.
Но ты явилась, как во сне, —
И вижу я, смущен:
Разбросанный тот бисер мне
Сторицей возвращен.
***
Все шпионят — и дом, и аллея,
И все медлит, все медлит, как мы,
Восковая луна Водолея
В растерявшемся небе зимы.
Ни приюта для нас, ни привета...
Но я верю, что сбыться должны
И мое ожидание лета,
И твое обещанье весны.
Слишком хриплы январские трубы,
Слишком яростна звездная дрожь,
Слишком мерзнут счастливые губы,
Чтоб уметь им выделывать ложь.
***
Ну не было тебя! Откуда ты взялась?
И кто ты — Божий гнев ли, Божья милость?
И чем — слезой или росой омылась
Душа моя, попав тебе во власть?
Был мир вокруг велик. И вот его уж нет,
Как не было. Исчез. Стал точкой. Стал тобой он.
И в точке той — или я просто болен? —
Другой Вселенной вижу тьму и свет.
Там лучше? Хуже? Что предположить?
«Все относительно!» — пробормотал ученый
И в ту Вселенную бросаюсь, обреченный, —
В конце концов, я должен где-то жить!
***
И я не Дон Жуан, и не кокетка ты.
Найти друг друга долго не могли мы.
Брели к местам, лишь нам с тобой святым,
Не зная, что мы оба — пилигримы,
Не зная, что густая пыль дорог
Когда-нибудь осядет за спиною...
И нам кивнет с улыбкой грустной Бог.
Ты видишь — он един. Для нас с тобою.
Андрей ЗЕМСКОВ
Голос, живущий во мне
Донской монастырь
Красный кленовый октябрь, и зеленые мхи на камнях.
Нет никого под камнями — давно все смешалось с землею.
Склепы, распятия, всадники на легкокрылых конях,
Мраморный Дмитрий Донской, колесница с Пророком Ильею.
Белая гвардия — каждому собственный крест. А за стеной —
Бедная гвардия — общая участь, один общий камень...
Холод времен пробирает, когда притулишься спиной
К старой часовне, закуришь и в предка упрешься ногами.
Голос, живущий во мне, — не утихни, строку не сломай!
Нужно ли это кому-то? Себя убедить не пытайся.
Где-то вдали за Даниловским кладбищем звякнул трамвай.
Колокол охнул, как сердце, на крик вороненка — останься!..
Голос, живущий во мне!..
На пересылке во Владивостоке
«Звездный луч — как соль на топоре...»
О. Э. Мандельштам
Через семьдесят лет здесь от кладбища нет ни креста,
И от зоны транзитной — ни вышек уже, ни развалин.
Новый микрорайон, мокрый снег и аллея пуста.
Возле школы торчит снеговик, словно гипсовый Сталин.
По словам очевидца, вот здесь находился тот ров.
Когда строили школу — играли в футбол черепами,
Матерились, водярою грелись у едких костров
И не знали совсем о поэте таком — Мандельштаме.
А тогда ведь еще оставался тот самый карьер,
Где для стройки киркой вырубали из сопки по камню
В Колыму не попавшие зеки с печатью «каэр»,
В протоколах допросов оставив чернильную каплю.
Оставалось кирпичное здание с тех же времен,
На огрызках забора колючая ржавчина тлела...
Нынче улица здесь Вострецова и микрорайон
Востроглазых домов. Им какое до прошлого дело?..
Только в полночь сырую, в декабрьскую полночь — услышь:
То ли ветер с залива ударит по пластику окон,
То ли где-то за стенкой заплачет соседский малыш,
То ли всхлипнет морская звезда в океане глубоком.
Это мы — фотокарточки желтые в профиль, анфас.
Это мы — восемь строк на оберточной серой бумаге.
Это мы — через семьдесят лет — вспоминаем о вас
До морозной зари, до подъема в тифозном бараке.
Ничего, ничего, все проходит — и это пройдет,
Сдует вешки-былинки и смоет былинные вехи.
И опять звездный луч на соленый топор упадет,
И воробушек снова, даст Бог, зазимует в застрехе.
Уходящая сказка
Кошка лакает воду из блюдца.
Солнышко над головой.
Люди уходят, но — остаются
Снегом, листвою, травой,
Ветром осенним, звоном трамвая,
Шумным теченьем реки,
Ясные знаки нам посылая,
Небытию вопреки.
Вздрогнем, поднимем полные чаши!
Зря ли мы шли напролом?
И подпоют нам ангелы наши,
Сидя за общим столом.
В сумерках лета мы разминемся
На Патриарших прудах
У турникета — и не вернемся
Больше уже никуда.
Крылья крылатки, кресло Крылова,
Воланда черная трость...
Стрелка-секунда острого слова
Время пронзила насквозь.
Ниткой суровой небо зашей-ка —
Сыплется сверху драже.
Вот полынья твоя, Серая Шейка —
Родина птичьей душе.
Кошка заснула, лапкой прикрылась.
Скоро наступит зима...
Время на ощупь, небо на вырост,
Снегом полны закрома.
Город на горке, горна гортанный
Голос крапивинских книг,
Сумка Гайдара, дальние страны,
Вечер к окошку приник...
Люди уходят, песни уходят...
Что остается? Река,
Берег песчаный да пароходик.
С палубы машут: «Пока!»
Лето на крыльях утки уносят
К тем, кто заждался тепла.
Нам остается светлая осень.
Сказка, куда ты ушла?..
Рязань
Так живешь — как наотмашь рубишь
Сухостой на своем пути.
Переправою через Трубеж
Довелось ли тебе пройти
На тот берег высокий, древний,
Где былинные люди спят,
Где березовые деревни
И рябиновый листопад?
По дороге в ухабах рыжих
«Жигуленок» несется вскачь.
Жеребенок без мамки выжил, —
Так расти скакуном, не плачь
Под вожжами ямщицкой морды,
В табуне под куриный смех.
Оставайся красивым, гордым
И крылатым — один за всех!
С тем прокуренным едким смехом
Как делить эту осень, брат?
Ты когда-то искать уехал
Лучшей доли в престольный град,
Чтобы даже в кабацкой скуке,
Как на самом честном пиру,
Спеть — и в песне раскинуть руки
Перед церковью на Яру.
Скол на белой стене — как рана,
В круг поленница на дворе.
Лик апостола Иоанна
В Богословском монастыре,
Сделай так, чтобы мы проснулись
В добром здравии и в любви,
И ухабы рязанских улиц
Первым снегом благослови.
Русский Север
Океан где-то там далеко подо мной,
Облака норовят самолет задержать.
Но я рвусь к северам, словно птица — домой,
И чем ближе снега, тем теплее душа.
Над Россией лечу невидимкой в ночи,
А Россия во мгле, как пятьсот лет назад.
Где-то красный петух во все горло кричит,
Где-то новый пророк открывает глаза.
Там блестят топоры иноземных стрельцов,
Там из Углича колокол тянут в Тобольск,
Там балтийским ветрам подставляет лицо
Великан — бомбардир с детства скроенных войск.
Не двуглавый орел, так снопы в кумаче,
А все та же трава меж костей Соловков.
Золотой эполет под плащом на плече
У безродного старца. Да кто ты таков?..
Русский север, укрой одеялом следы
Уходящих на юг за святою водой.
Русский север, оставь каплю мертвой воды,
Чтобы горечь убить в океане живой.
Птица может без сна и без пищи лететь,
Если знает, что там, впереди, — хорошо.
Человеку дано знать про жизнь и про смерть,
И что счастлив лишь тот, кто дорогу нашел
От земли до небес и с небес до земли.
В этот радужный мост вбито столько гвоздей,
Столько рук сбито в кровь, чтоб увидеть смогли
Путь свой даже слепые к далекой звезде.
Вот он, Лобный помост четвертованных строк,
Вот он, бунт Пугача и есенинский смех,
Вот Высоцкого крик и взведенный курок:
У стрелка без лица хватит меди на всех...
Целься, враг мой, в прицел без прищура гляди:
Это зеркало, — сколь ни стреляй, все в себя.
Самолет мой — Пегас, не сдавайся, лети
К северам, к северам, от натуги сипя!
Повернулась земля с боку на бок, — и край
Одеяла поднял с ног Нагаевский крест.
Магаданский маэстро, прошу, поиграй
На колючей струне золотых этих мест!
|
