Сергей ЯН. Страна отцовских грез, повесть
Татьяна СЕРГЕЕВА. «Шляпа», рассказ
Иван ЗОРИН. Три рассказа

Сергей ЯН

СТРАНА ОТЦОВСКИХ ГРЕЗ

Повесть

Моим родителям — отцу Ян Дюн Хо
и матери Чан Бок Сун


По тоненькой ниточке
В небо отправил письмо.
Сорок лет сторожу облака,
А ответа все нет…




ПРЕДИСЛОВИЕ

Две родины, два мира, Восток и Запад в одном... Все это — мы, поколение корейцев, родившихся на Сахалине после окончания Второй мировой войны. Земля, чужая для наших отцов, стала нашей родиной, отчим домом. Здесь живут наши дети.
Но невольная ностальгия, переданная от родителей, необъяснимо гложет наши сердца, заставляя в неясной печали обращать свои взоры к Корее... Какая она, Родина моего отца? Страна его грез, его Шамбала. Страна, в которую он так и не попал, скончавшись от непосильной работы и болезней задолго до перестройки. Сахалин — бывшая территория Японии, куда его насильно привезли добывать уголь в шахтах, где он прожил тридцать девять лет, так и не стал для него родным. В первые послевоенные годы отец с нетерпением ждал отправки в Корею, однако холодная война и железный занавес внесли свои жестокие коррективы в его жизнь.
В то время, когда я старательно пел в школьном хоре: «…другой такой страны не знаю...», ему выдали вид на жительство, и стал мой отец человеком без гражданства — человеком без Родины. Во времена «хрущевской оттепели» он искал своих близких в Южной Корее через международный Красный Крест, обращался в правительство СССР, но самое «свободное и справедливое общество на земле» не позволило ему увидеться с родными. МИД СССР имел честь сообщить о том, что дипломатических отношений между Республикой Корея и Советским Союзом нет, тем самым давая понять, что нет возможности помочь найти людей в несуществующей стране. Бдительные товарищи из «соответствующих» органов посоветовали ему не проявлять излишней настойчивости в этих поисках и сосредоточиться на судьбе подрастающих детей.
Это были не просто советы. До сих пор неизвестна судьба людей, открыто изъявивших в 1975 году желание выехать через Японию в Южную Корею. Сначала их поместили в психиатрическую больницу, а потом всех — и взрослых и детей — куда-то депортировали, и их судьба никому неизвестна. Все правильно! Разве может у нормального человека возникнуть желание уехать из самой свободной и прогрессивной державы в капиталистическую Корею?
После Сеульской олимпиады, почти через десять лет после кончины отца, мы неоднократно пытались отыскать своих родственников в Корее, но тщетно. Во время последней войны на Корейском полуострове армия Ким Ир Сена, «Великого вождя» корейских коммунистов, поддерживаемая советскими инструкторами, военной техникой и дивизиями китайских «добровольцев», не жалея никого, дважды смерчем пронеслась по Южной Корее. Возможно, что все наши родные погибли в трагической, бессмысленной бойне, закончившейся разделом некогда единой страны на два враждебных государства. На родине отца, в Пусане, так и не дождались весточки о нем его родители, сестра и братья. До сих пор им неизвестна судьба моего отца. Еще один безвинный человек, неведомо зачем унесенный войной на чужбину, слезинка в море человеческих страданий, жертва политических амбиций «вершителей судеб» мира.
...Помню, как я смотрел первые телемосты «Сеул — Южно-Сахалинск».
— Омони! Омма! — кричали на весь мир сквозь полувековое ожидание наши седовласые старики.
— Мама! Мама! Это я! Ваш сын...
— Да, ты мой сын! Ты мой сын! — доносился из-за моря слабый старческий голос.
— Как вы жили без меня? Простите меня, мама, — и земной поклон, и рыдания…
Слезы, горе и радость одновременно. Я не мог досмотреть до конца ни одного телемоста. Я их ждал, смотрел — и не видел. Тогда всем нам хотелось только одного: чтобы наконец-то встретились все разлученные на земле люди. Мы не были готовы к новым, грядущим расставаниям.
Потом встречали первые самолеты из Кореи и провожали на Родину стариков. Мне некого было провожать, но я вместе со всеми стоял, держась за холодные металлические прутья ограды аэропорта, и смотрел, смотрел... В каждом голосе, зовущем родных, мне слышался голос отца. В каждом старике, улетающем в Корею, я узнавал его облик. Вот он, сутулясь, поднимается по шатким ступеням трапа, оборачивается и со счастливой улыбкой машет мне рукой…
— Идите домой, я скоро вернусь, — кричит он. Нет, это не он. Отец был повыше…
Сколько их таких, не доживших до этих счастливых дней...
Минуло десять лет перестройки. Многие мои друзья уже неоднократно летали в Корею. Некоторые из них переселились туда навсегда, а я все как-то не решался вот так «просто» получить визу, сесть в самолет и праздным туристом сойти по трапу на землю, о которой мечтал отец. Но всему есть начало и есть конец. Сегодня нас, чьи родители покоятся в сахалинской земле, в организованном порядке направляют в Корею для знакомства с исторической Родиной. Захватив с собой горсть земли с холодной отцовской могилы, в страну его мечты летит старший сын...
Какая она, страна отцовских грез?



Часть 1. Республика Корея


ВСТРЕЧА

20.11.96 г.

Наше путешествие в Корею началось ноябрьским ветреным днем с холодного «накопителя» в международном секторе Южно-Сахалинского аэропорта. Три часа, проведенные в темном, продуваемом сквозняками помещении, отобьют охоту к заграничным поездкам любому, отнюдь не избалованному изысканным сервисом сахалинцу. Кроме нас, восьмидесяти восьми «туристов», направляющихся в Корею под эгидой Красного Креста Кореи и Общества разделенных семей, посадки в самолет ждут еще сорок-пятьдесят человек. Это бизнесмены с неумолкающими телефонами, шумные и суетливые «челноки», чуть подвыпившие рыбаки — сменный экипаж краболова и группа молодых людей, отправляющихся на историческую родину в поисках средств к существованию.
После утомительного ожидания уютный салон «Боинга» корейской авиакомпании кажется раем. Ровный гул двигателей, небольшой разбег — и вот уже под нами родной сахалинский ландшафт, прошитый черными строчками дорог. Сопки, речки и озера — все белое, искристое. На снегу от деревьев — прозрачные тени-штрихи. Долго летим над побережьем Японии, затем круто поворачиваем на запад. Пушистые горы облаков плывут по морю, словно айсберги. Белопенные хвосты от темных точек и черточек судов кажутся росчерками падающих метеоритов в темно-синем ночном небе. Еще немного, и вот из-под редких кучевых облаков, словно воспоминание, стремительно наплывает земля...
Здравствуй, Корея! Не своя и не чужая, долгожданная и незнакомая страна. Каждое мгновение приближает меня к тебе, заставляя учащенно биться сердце. Я представляю рядом с собой отца и чувствую в горле горький ком от невольно набегающих слез.
Вся Корея в огнях: яркие, сверкающие букеты огней в долинах и на побережье, тоненькие светящиеся паутинки в ущельях. После полутемного, едва освещаемого по ночам Южно-Сахалинска это кажется сказочной феерией. Наконец, в сияющем мареве огней появляется Сеул. Томительно тянутся секунды еще миг, и мы — на земле.
Историческая родина встречает меня прохладным, проходящим проливным дождем. По крытому трапу спускаемся к автобусу, где для нас приготовлены дежурные зонтики, и уже через несколько минут входим в просторное здание аэровокзала. На удивление быстро получаем багаж и проходим паспортный контроль.
Невозможно описать шок, который я испытал, получив в багажном отделении распотрошенную сумку. Кроме водки и кое-каких мелочей, исчезло самое главное: пакет с документами отца, его фотографии и узелочек с землей. Морозным ноябрьским днем руками (так подсказали старики) набрал несколько горстей холодной земли с отцовской могилы на старом кладбище. При японцах это был пригородный район Тойехары (Южно-Сахалинск), и, когда говорили о человеке, что он переехал в Осаву, всем становилось понятно, что больше они его не увидят. Дома долго сушил комочки земли на радиаторе отопления, лелея в душе мечту, довезти и рассыпать ее если не в родной деревне отца, то хотя бы на территории ближайшего буддийского храма, попросив монахов помолиться за его многострадальную душу. Моя миссия внезапно закончилась в багажном отделении нашего аэропорта.
Иногда мне снится тот человек без лица, который крутился возле груженных чемоданами тележек. Еще несколько человек недосчитались своих вещей. Почему-то все уверены, что случилось это не в Корее.
В Сеуле — семь вечера, разница с Сахалином — два часа. Получив нагрудные знаки со своими фамилиями, именами и номерами телефонов сопровождающих нас гидов (чтобы мы не потерялись), на двух огромных автобусах едем в гостиницу. Сквозь пелену дождя сияют разноцветные буквы и иероглифы рекламы, сверкают витрины магазинов, гирляндами огней светятся заправочные станции и мастерские. Вот бы нам на Сахалин хотя бы тысячную долю этого сияния!
«Ramada Olytnpia Hotel» — так называется «наша» гостиница. У входа встречает швейцар в высокой каракулевой шапке и в сером драповом пальто с каракулевым воротником. Электронное табло показывает двенадцать градусов тепла — в Корее поздняя осень. В вестибюле, выстроившись в две шеренги, улыбаются и кланяются юные девушки в униформе желто-голубого цвета. Оставив у стойки администратора вещи и верхнюю одежду, шумной толпой направляемся на ужин в ресторан, находящийся чуть дальше по коридору. В уютном ярко освещенном зале стоят массивные столы, накрытые темно-зелеными скатертями. На столах — изящные миниатюрные вазочки с красными цветами. Рис в маленьких чашечках с металлическими крышками, темно-коричневые жареные грибы, кимча малинового цвета, суп из ракушек вместе со створками раковин и крупицами песка. На маленькой газовой плитке сковорода с выпуклым сферическим дном и скворчащим мясом. Холодная вода в тонких высоких стаканах, соевые приправы.
Так или примерно так кормили нас все последующие дни, соблюдая определенную очередность: утром — завтрак в западном стиле (вестерн), обед — в одном из ресторанов города, ужин — в отеле. На десерт почти всегда подавали фрукты, а вместо чая — рисовый отвар. Только один раз весь день был посвящен японской кухне. Сидя на теплых соломенных циновках за длинными низенькими столиками, мы съели по кусочку рыбы с зеленью и запили все чашечкой бульона. Быть корейцем — для желудка приятнее. Как говорит мне Миша, мой компаньон по номеру: «На полный желудок и душе легче летать».
Стандартный двухместный номер отеля deluxe «Олимпия» обходится Красному Кресту примерно в сто долларов за сутки. На столе — визитные карточки отеля и телефонные справочники, в углу — бар-холодильник. В шкафу мы обнаружили моток ворсистой веревки. По мнению Миши, на случай эвакуации. На какой свет он будет эвакуироваться с девятого этажа по веревке длиной в девять метров, я не уточнял. На всякий случай мы предусмотрительно подергали крюк под окном, проверили на прочность. Больше всего нас (какой спрос с провинциалов, живущих в условиях веерного отключения от всех благ цивилизации) удивил способ экономии электроэнергии: пока не положишь в специальный карманчик бирочку от ключа, номер обесточен. У нас экономят проще и надежней: отключают рубильником или кнопочкой энергоснабжение всего района, и никаких затрат.
Утомленные перелетом, разморенные ужином и горячим душем, удобно расположившись в креслах, мы принялись за изучение путеводителя, из которого мы узнали, что в двенадцатимиллионном Сеуле, занимающем площадь свыше двух тысяч квадратных километров, таких гостиниц, как наша «Олимпия», около полусотни, а всех отелей, наверное, более двухсот. Река Хан (Ханган) делит город на две почти равные части, связанные между собой девятнадцатью мостами. Несколько районов города представляют собой деловые, коммерческие и культурные центры. Это Центральный Сеул (Central Seoul), Итевон (Itaevon), Июдо (Youido) и Вондон (Vongdong). Кроме того, выяснили, что самый удобный и дешевый вид транспорта в городе — это метро, а также ознакомились со списком фирменных блюд нашего ресторана.
Через час, несмотря на категорический запрет руководителя группы, мы сняли с пиджаков нагрудные знаки и, приняв, насколько это было возможно, вид обычных местных жителей, вышли в город. Находиться в столице Кореи и сидеть весь вечер в отеле? Нет, это не для нас. Дождь давно закончился, и вечерний город встречает нас ласковым теплым (по меркам Сахалина) ветром. По залитым светом улицам несутся навстречу друг другу нескончаемые потоки блестящих машин. Вспыхивают, мигают, переливаются разноцветные огни реклам. На кронах деревьев и декоративных кустах мерцают тысячи новогодних гирлянд. Горят фонари, освещая стоянки машин, переулки и подъезды домов (может, потому и темно у нас, что у них так светло?). На тротуарах — горы товаров. Нет решеток на окнах! Одинокие прохожие в переулках не боятся нас и охотно вступают в разговор. Когда в последний раз вы без опаски гуляли по Южно-Сахалинску после десяти часов вечера? Вот и я не помню.
Вернулись в отель во втором часу ночи. Не спится. Убиваем время, изучая прейскурант бара-холодильника. Цены — волосы дыбом. Бутылка виски в номере стоит тридцать пять долларов, банка пива — восемь. Смириться с окружающей действительностью нам помогли соседи и водка из Мишиных запасов.


СЕУЛ — КЕНДЖУ

21.11.96 г.

Взбираясь на пологие спины путепроводов, ныряя в желтые провалы тоннелей, наш автобус важно, словно кит, плывет по широким городским магистралям. Тротуары заполнены студентами, школьниками и пожилыми мужчинами в выглаженных костюмах. Женщин мало, и их туалеты особого внимания не привлекают.
Красивые здания, ухоженные газоны, чистые площади и скверы. Крутые скальные склоны холмов обтянуты металлической сеткой. Магазины, банки, офисы всевозможных компаний, рекламные щиты, автобусные остановки — все непривычное, незнакомое, только успевай смотреть. Яркое освещение тоннелей, какие-то иероглифы и дорожная информация на балках путепроводов и машины, машины, машины…
Внезапно город обрывается и начинаются теплицы. Их, покрытых черной и прозрачной пленкой, бесчисленное множество. В промежутках между блоками теплиц — аккуратные рисовые чеки с золотисто-желтыми снопиками соломы. В лепестках дорожных развязок — огороды и огородики. Вдали, по узеньким грунтовым дорогам, ползут мини-трактора, видны одинокие фигурки людей на полях, маленькие грузовики у невысоких складских помещений. Города, поселки и поля словно вытекают из ущелий невысоких, покрытых лесом гор.
Программа нашего пребывания на исторической родине начинается с экскурсии на всемирно известный завод LG. Всемирно известные концерны Самсон (читай Самсунг) и LG являются предметом гордости населения Кореи. (Могли бы Газпром или ВАЗ, выпускающий «Жигули», стать визитной карточкой России?). Хождение по стерильно чистым цехам и выставочным залам, приветственные речи и лекция об истории создания корпорации с демонстрацией достижений заводской науки завершаются вкусным обедом в одной из шести заводских столовых. Корейцы всегда любили хорошо поесть. Чтобы отведать полюбившееся блюдо, они готовы ехать за десятки километров. Но больше, чем есть, корейцы любят петь. Поют здесь все. В каждом квартале любого города есть несколько баров караоке. В тенистых беседках многочисленных парков по выходным дням по всей Корее поют старики.
Все дальше и дальше на юг: мимо городов, поселков, зеленых лугов и полей. С каждым километром становится теплее. Природные условия Кореи очень специфичны. Климат страны, расположенной на одной широте с центральной частью Средиземного моря, не столь благоприятный, как кажется на первый взгляд. Тайфуны и циклоны — здесь обычное явление. Весной и осенью — перепад температур между севером и югом страны составляет до двадцати градусов. Шестьдесят пять процентов территории занимают горы и возвышенности. Теплые и холодные течения Японского и Желтого морей в сочетании с влажным климатом создали причудливый растительный мир. На сопках рядом растут вишни и березы, дубы и магнолии, корейский кедр и апельсин. Многое здесь напоминает нашу сахалинскую осень.
Изменился язык, особенно в столичном округе. Теперь он интонационно совсем не похож на язык наших родителей. Произношение, на мой взгляд, приближается к японскому языку. Говорят, это внедрялось намеренно, чтобы не было стрессов. Человек, как объясняют здешние психологи, первоначально реагирует не на смысл и содержание фразы, а на интонацию. Нам бы их заботы!
На улице — семнадцать градусов тепла. На небе — ни облачка. А у нас на Сахалине уже лежит снег... Почему-то все хорошее постоянно достается другим (философское наблюдение).
Через час, минуя крупнейший промышленный центр Кореи город Тэгу, подъезжаем к конечному пункту нашего путешествия — небольшому городу Кенджу в провинции Кенсанпукто (Северный Кенсан). На протяжении девятисот лет (до 935 года) город был столицей государства Силла, очагом расцвета корейской культуры и науки. Старинные буддийские храмы, захоронения царей эпохи Силла, каменная обсерватория Чхом-сондэ (башня звезд), национальный музей, пещерный храм Сок-курам — вот далеко не полный перечень достопримечательностей древней столицы.
На юго-восточной окраине города стоит пятизвездочный супер де люкс «Kolon Ноtеl» — наше «пристанище» на ближайшие три дня. Красивый вестибюль, уютный кафетерий, несколько ресторанов в японском, американском и европейском стилях, ночной бар, сауны, бассейны, массажные кабинеты, зимний сад, казино и конференц-зал — это не все, что здесь есть. За ужином нас развлекают красивыми танцами девушки в разноцветных национальных костюмах. Огромные расписные веера в их руках трепещут, как крылья гигантских бабочек. Всматриваясь в плавные движения девичьих рук, вслушиваясь в чарующие ритмы барабанов, я невольно вспоминаю отца. Жаль, что он не дожил до этих дней. В последние годы его жизни мы понимали друг друга с полуслова. Сейчас я уже догоняю его по возрасту, и образ отца в моей памяти становится все светлее и светлее.

...Помню пронзительно-щемящее, трепетное ощущение счастья, которое охватывало меня, когда мы, братья и сестры, шумной компанией, с детьми, женами и мужьями, собирались на выходные дни у родителей в нашем маленьком деревянном доме. Осознание скоротечности этого счастья, предчувствие необратимых потерь, которых еще не испытала наша семья, заставляло каждого пристально вглядываться в мельчайшую деталь нашего бытия, дорожа и наслаждаясь каждым часом, каждым мгновением. В зале звучали мамины любимые японские мелодии. Шум, беготня, крики детей заполняли все углы нашего старого дома. Женщины на кухне что-то постоянно мыли и готовили. Мужская половина семьи под предлогом ремонта очередного сарая или парника неизменно сбегала в небольшой дворик или огород. Там, в тени строений, под ленивый стук молотков и бульканье пива, разливаемого в большие эмалированные кружки, мужчины предавались неспешным беседам. Ужинали по очереди: сначала мужчины, затем женщины и дети. Нередко по памятным дням домой заносили длинный деревянный щит, который устанавливался на невысоких козелках. Наша многочисленная семья, с детьми и внуками, с трудом умещалась за этим импровизированным столом. Чуть погодя из комнаты в кухню вплывала струйка синего сигаретного дыма. Это после очередного приступа кашля курил отец. Счастливо улыбаясь, скорее по привычке, ворчала на расшалившихся внуков мама, а после уединялась с сестрами в маленькой комнатушке. Там они о чем-то шептались, чем-то делились друг с другом, что-то примеряли. А мы, оккупировав летнюю кухню, предавались праздным разговорам или играли в маджонг.
Этот теплый, незабываемый свет домашнего очага, чуть приправленный горьковатым дымком скоротечного времени, навсегда остался в моей памяти, в моей душе...

Странное чувство не покидает меня. Все время кажется, что я уже был здесь когда-то, видел эти дома с изогнутыми, словно крылья чаек над морским прибоем, крышами, и эти квадратики полей до боли знакомы и одновременно незнакомы мне. Словно после долгих лет странствий я вернулся в родительский дом и увидел, что там живут другие люди. Все переделано, переставлено по-другому, и только такие неприметные постороннему взгляду детали, как камень у крыльца или щербинка в чуть покосившемся наличнике, подтверждают, что это действительно он, наш дом. Хочется войти, прикоснуться к родным стенам, но почему-то страшно. Боишься разочароваться и потерять ту искорку, которая была передана тебе отцом, которая согревала и вела тебя по жизни.


ПРОШЛОЕ

22.11.96 г.

Раннее утро... Тихие шаги. На кухне зажегся свет. Осторожно хлопнула дверца печи, в топке затрещали дрова. Скоро станет тепло.
«Шурр, шурр» — это мама моет рис.
Через стенку, в комнате, натужно закашлял отец. Лежу на полу под толстым ватным одеялом. Чуть шевельнешься и сразу чувствуешь ползущие по ногам противные змейки холодного воздуха. Мороз разрисовал окна пушистыми белыми цветами. Если долго дышать на стекло, откроется маленький черный глазок, через который можно разглядеть одинокую лиственницу у чуть покосившейся калитки, сугробы снега, колодец с воротом и соседский дом под огромной снежной шапкой. Из кухни доносятся привычные, успокаивающие звуки: деловитый стук ножа, пение чайника на плите. По всему дому разносится аппетитный запах. Интересно, что же она там готовит? Через секунду, переминаясь с ноги на ногу, стою у печки. Из открытой духовки веет густым теплом. Мама смотрит на меня и понимающе улыбается. Из комнаты выходит отец — значит, скоро сядем завтракать. Терпеть уже нет сил. С разбегу ныряю в стоящие у порога теплые отцовские валенки и, накинув на плечи старенький ватник, бегу по скрипучей снежной тропинке через двор в пристройку. За стеной сарая ворочается и тяжело вздыхает наша кормилица Марта. Это самая красивая корова на свете, в белых носочках и с широкой белой полосой вдоль спины. Забегаю в сарай и вижу, как она грустно смотрит на меня огромными глазами, обрамленными длинными, загнутыми кверху ресницами. Скоро у нее родится теленок, и мы снова будем с молоком. Ласково и осторожно погладив Марту по белой звездочке на лбу, я выхожу во двор. На улице морозно, звездно и темно...

Беспечное детство.
Каждый день — ожидание чуда.
О, светлый подарок судьбы.

После завтрака едем в крупнейший промышленный центр Кореи город Ульсан.

...Где-то в окрестностях этого города родился наш дядя Ким. Какие-то узы, прочнее кровных, родственных, связали его с моим отцом и нашей семьей. Маленький, юркий, удачливый во всех делах крепыш, он являлся полной противоположностью отцу, который к тому же был старше его на одиннадцать лет. «Енчери» — так по имени называл его отец, а дядя Ким называл отца «мебу», что означает степень родства — «муж старшей сестры». При этом все знали, что в действительности он не приходится братом нашей маме. Для нас он был «Кинсан-одисан», а наши дети называли его между собой «страшный дядя». В далеком 1953 году, когда тяжелая травма на семь месяцев уложила отца на больничную койку, он спас от голода нашу семью. Дядя Ким появлялся у нас, как добрый ангел, принося с собой конфеты, продукты и деньги. Потом, ослепительно сверкнув золотой коронкой, снова исчезал на одну-две недели. Отца выписали из больницы, нашу семью отправили на поселение в колхоз, и мы с ним долго не виделись.
Судьба забросила дядю Кима в далекий северный леспромхоз, в поселок Оноры, где он надеялся обрести семейное счастье. В первое послевоенное десятилетие на Сахалине почти не было девушек-кореянок. Жениться без проблем могли только состоятельные или очень привлекательные молодые люди. В 1956 году тридцатилетний Кинсан-одисан, бесплатно отработав три года у своего бедствующего многодетного знакомого, женился на его четырнадцатилетней дочери. Он стал для девушки отцом, старшим братом, а затем и мужем в одном лице. Через два года у них появился первый ребенок, наследник фамилии. А как же любовь? Строго соблюдаемые конфуцианские нормы поведения и пуританские нравы не давали никому права судить о взаимоотношениях в семье. Все знали, что любовь и семья — совершенно разные духовно-нравственные ценности..
Через много лет, вырастив троих детей, уже в зрелом возрасте она уйдет от него к другому, более молодому и состоятельному человеку. Внешне он перенесет это совершенно спокойно. Мужчины будут размышлять о женской неблагодарности и глупости, ну а поселковые женщины станут подыскивать ему новую жену. Через два года дядя Ким сойдется с другой женщиной, которая и проводит его в последний путь. Лишь однажды, в годовщину смерти моего отца, он в порыве откровенности расскажет мне, тогда уже тридцатилетнему, о своих чувствах, о своей обиде и муках одиночества.
В 1963 году семья дяди Кима из далеких Онор переехала в поселок Хомутово, где заканчивалось строительство Южно-Сахалинского аэропорта. И снова, как когда-то, почти каждую неделю он появлялся в нашем доме. После кончины родителей я, к своему стыду, редко навещал его. А весной 1989 года в Корее нашелся его родной дядя, у которого он после трагической, скоропостижной смерти родителей воспитывался с малолетства. Как он радовался и волновался, получив вызов из Ульсана, но ему не суждено было увидеть родную землю. Внезапно дядю Кима сразила болезнь, и через два месяца он скончался от рака. На тумбочке у кровати остались заграничный паспорт и билет на самолет до Кореи...

Днем — экскурсия в местный университет. Перед центральным входом — небольшая площадь, мощенная гранитными кирпичиками. В актовом зале идет церемония вручения дипломов выпускницам факультета домашних хозяек. Вместе с ними выходим на площадь. Вспышки фотоаппаратов, поздравления, песни. На девушках — нарядные национальные платья, скромные украшения и минимум косметики на лицах. Ношение по праздникам национальных костюмов в Корее не является чем-то необычным. Зашел в университетский детский сад. Малыши в одинаковых желто-зеленых курточках, с одинаковым выражением любопытства на личиках выглядят, как цыплята. Галдят, шумят, бегают, но стоит воспитательнице сделать замечание — сразу наступает тишина. Здесь культ преподавателей. Их почитают почти как родителей. Если хотят выказать уважение человеку, то называют его «Сонсенним», то есть учитель.

...Время стерло из памяти имя немолодой женщины, научившей меня читать и писать на русском. Мне говорили, что иероглифы я стал рисовать с пяти лет, но я этого уже не помню. Учительница строго следила за моим произношением и правописанием, а в морозные зимние дни провожала меня, маленького шестилетнего первоклассника, до самого дома. Начальная четырехлетняя школа колхоза «Светлый путь», где мы с сестрой Катериной проучились три года, размещалась в обыкновенном бревенчатом доме. Большая кирпичная печь-трехколенка делила внутреннее пространство дома на две неравные части. В маленькой — служившей зимой раздевалкой, стоял обычный кухонный стол с чайником и металлическими кружками, накрытыми белым вафельным полотенцем. Около печки лежали всегда аккуратно сложенные дрова. В большой комнате, за теплой печной трубой, в два ряда стояли восемь парт. В первом от окна ряду сидели мы, трое первоклашек, за нами — четверо второклассников. Во втором ряду, на самой последней парте, с трудом умещалась высокая, почти взрослая, как нам тогда казалось, ученица четвертого класса. Еще два пацана и девчонка составляли третий класс. Одна на всю школу учительница, раздав всем задания, обычно присаживалась за пустую парту и о чем-то шепталась с пионеркой-старшеклассницей. Кроме того, она заведовала колхозной библиотекой, занимавшей две этажерки у дальней стены, и исполняла обязанности секретаря правления колхоза. Наша учительница была единственным представителем советской интеллигенции в колхозе, если не считать грубого, шумного, всегда будто пьяного ветеринара, который лечил коров, лошадей и колхозников. Его невежество, распутица и наводнение — привели к смерти моего третьего брата Витю — Суери, прожившего на этой земле чуть меньше года. Где-то там, в лесах между Очепухой и Долинкой, осталась его маленькая забытая могила. В тот год мама, оставаясь дома одна с двумя младшими детьми Володей и Олей, часто плакала. Придя из школы, я старался сразу убежать на улицу и там, за огородом у ручья, просил кого-то о том, чтобы, вернувшись домой, застать живого Суери. Тогда все в доме стало бы по-прежнему...
Все без исключения ученики пели в школьном хоре и участвовали в художественной самодеятельности. По праздникам мы выступали перед своими родителями в комнате колхозного правления, находившегося в таком же доме, напротив школы, через единственную в деревне улицу. В маленьком сарае возле конюшни тарахтела колхозная электростанция, состоящая из старенького двигателя с генератором. Зимой свет в жилые дома подавался ровно на два часа в сутки. В это время мы обычно готовили уроки и читали книги, а потом вместе с мамой рано ложились спать.
Каждую зиму отец тайком, с молчаливого согласия председателя, уезжал на заработки в леспромхоз валить лес. В конце марта — начале апреля он внезапно появлялся дома, чуточку незнакомый, заросший, с гостинцами в руках. На следующий день, пошептавшись с мамой, отец шел к председателю колхоза платить дань. Через четыре года председатель помог нашей семье полулегально ночью на неизвестно откуда взявшейся автомашине-полуторке уехать из колхоза, выписав совершенно безвозмездно какие-то справки, которые впоследствии послужили основанием для получения родителями вида на жительство для лиц без гражданства.
Осенью, по первому морозу, к нашему дому подъезжала подвода, с которой выгружали два-три мешка картошки, мешок серой муки, четверть туши свиньи, пол-ящика рыбных консервов и несколько килограммов мятых, липких конфет. Это было все, что выдавали моим родителям на заработанные летом трудодни. Мы, пацаны, сопровождали эту подводу по всем дворам.
Как же звали ее, мою первую учительницу, выправившую мой японско-корейский диалект, которым мы пользовались дома, на литературный русский язык? Потом была восьмилетняя школа в поселке Христофоровка с добрым, любимым всеми директором Майей Петровной. Строгую, всегда красиво одетую учительницу русского языка мы между собой называли «гусыней» и порицали ее, как нам казалось, за излишние придирки и строгость, и совершенно напрасно. Единственного в школе учителя-мужчину звали Иваном Алексеевичем. Мне везло на хороших добрых учителей. Их было немало в моей жизни. Безжалостное время стирает из памяти имена, оставляя в душе светлый собирательный образ доброго наставника — Учителя...

Ужинаем в уютном банкетном зале корейского ресторана, на втором этаже отеля. На белоснежных скатертях изысканно выделяются темно-зеленые салфетки и красные декоративные вазы с желтыми цветами. Замечаем на столе незнакомые блюда. Оказывается, мы вкушаем лотос, салат из бамбука и картофель кубиками, который оказался совершенно безвкусным. Была еще жареная рыба-тунец, ярко-красная от перца кимча, но, как оказалось, не горькая и очень вкусная, традиционная рисовая каша, соевый суп, тубу, по бутылке пива на каждого и бутылка двадцатипятиградусной корейской водки соджу на четверых.
После ужина все собрались небольшими компаниями в номерах и продолжили застолье. Местная водка супротив нашей оказалась слабовата. Через час, когда мы потихоньку сбежали от своих новых друзей, в отеле уже вовсю чувствовалось, что гуляют наши.
Осенней ноябрьской ночью по ярко освещенной аллее мы возвращались в «Kolon Но1е1» в пригороде Кенджу на юго-востоке Кореи. И здесь мне почему-то не верилось, что этой же ночью у нас, на Сахалине, обязательно кого-то ограбят или убьют. Что люди лягут спать в холодных и темных квартирах, без особых надежд и иллюзий вглядываясь в неясное будущее. Сахалинские города превратились в каменные джунгли, где с наступлением темноты начинается охота на случайных прохожих. Однако завтра по многолетней привычке верить каждому печатному слову мы снова выберем себе лидеров из бывшей партийной номенклатуры и снова, уже в который раз, будем ждать настоящих преобразований. Ждать и с неосознанной тоской мечтать о своем «светлом» прошлом. Номенклатурный социализм в России незаметно оформился в номенклатурный капитализм. Одно небо, одни звезды и такая разная жизнь.


СТРАНА УТРЕННЕЙ СВЕЖЕСТИ

23.11.96 г.

Утром довольно прохладно, не более пяти градусов тепла, зато днем обещают за двадцать. Почему-то у них если что пообещают, то обязательно выполнят. У нас же, как повелось, случается все наоборот. «Страна утренней свежести» — так назвал Корею Марко Поло. Точнее не скажешь.
Наш гид обменял наши доллары на воны (местные дензнаки) по какому-то льготному для нас курсу. Хождение по магазинам — основной вид отдыха сахалинцев в любой стране. Наступит ли время, когда за подарками будут приезжать к нам, в Россию? Нас снова везут на какой-то завод. Мне бы в музей или картинную галерею. Очень хочется увидеть изделия прикладного искусства и старинные картины, выполненные способом монохромной живописи, о которых мне рассказывала мама. Хорошо бы подробнее ознакомиться с историей Кореи, поэзией. С религией все понятно. Вечерами над городом одни кресты.
Ближе к вечеру (наконец-то) нас везут к древним курганам, в которых похоронены корейские цари (ваны) эпохи Силла (Shilla).
В научном мире нет единого мнения о происхождении корейцев. Одни считают, что полуостров издревле был заселен «северными» этническими группами, говорившими на тибето-китайских или палеоазиатских языках. Другие отстаивают теорию «южного этногенеза», связанного с группами, говорившими на малайско-полинезийских языках.
В книге «Древний Чосон» (Чосон — одно из названий Кореи) Ю. Бутин пишет: «По этническому составу Чосона можно сделать вывод, что основу населения этого государства составили племена алтайской семьи Е и МЭК, причем Е обитали в его восточных районах, а МЭК в западных. Бесспорно то, что во втором тысячелетии до нашей эры (примерно четыре тысячи лет назад) на полуострове уже сложился основной хозяйственно-культурный облик национального древнего государства».
Первоначально полуостров населяли племена хан на юге, племена окчо, е и мэк — в центральной и северной части. Территория первых корейских государств простиралась до Бакайского залива. Поздняя столица древней Кореи — это город Вангомсон (город Кайнин — нынешний Китай). Местонахождение легендарного города Асадаль, первой столицы государства Чосон, пока неизвестно.
Буддизм в сочетании с верой в духов и культом предков способствовал возникновению и проникновению на полуостров в более поздний период Чань-буддизма. Китайский буддизм направления Чан в сочетании с элементами местного шаманизма преобразовался в Корее в Сон-буддизм. Не зная основ учения Дзен (именно под таким названием он стал известен на Западе), иногда очень трудно понять душевные порывы корейца или японца. Сон (Дзен) настолько естественно вписывается в их духовные потребности, что многие корейцы на Сахалине и не подозревают, что следуют традициям и канонам этого учения.

...Ах, этот таинственно-неуловимый, призрачный, как дым костра в холодном октябрьском небе, загадочный Дзен-буддизм — секрет моего детства, моей юности. Наша с мамой страшная тайна. Видимо, только так, заручившись моим словом, она могла передать мне, пионеру, материалисту и безбожнику, основы этой философии. Буддийские притчи, сказки о божественном искусстве владения мечом кендо, — настолько увлекали меня, что я готов был слушать их часами. Адепты ниндзюцу, воинствующего направления дзен, по словам матери, были практически неуязвимы в бою. Они тенью скользили среди врагов, оставляя за собой бездыханные тела. Стихи –хайку, которые сочиняли воины в ночь перед боем или казнью, навсегда пленили мое воображение.

Завтра облаком стану,
Плывущим рядом с луной
В призрачном мире грез.

Дзен-буддизм — это память о моей матери Окамото Фукуэ, принявшей в замужестве корейское имя Чан Бок Сун.
Классические корейские стихи сиджо (как и японские хайку) — это образ жизни, духовное слияние человека с вещами и явлениями окружающего мира.

Задремал, над удочками сидя, пробудился — месяц в небе блещет.
Через мост Нефритовый над речкой с посохом бамбуковым иду.
И шагов моих прозрачный звук только птицам, спящим в гнездах, снится.
(Пак Ин Но, перевод А. Жовтиса)

Не только стихи, но и все корейское искусство пронизаны духом Сон-буддизма. Очень колоритны корейские сказки, пословицы, поговорки. Меня всегда поражало, что мой отец и его друзья (в основном не очень грамотные люди), в разговоре часто применяли пословицы, читали за столом стихи и рассказывали парадоксальные истории (сейчас я понимаю, что это были коаны). Особенно яркие изречения мы, тогда еще школьники, по настоянию мамы, заучивали наизусть. Они остались в моей памяти до сих пор.
«Прежде, чем стать ученым — стань человеком. Хакча твеги джоне ингани твера».
«Человек без Родины — хуже бездомной собаки. Нара омнын сарамын чип омнын кэман мотхада».
«И вороне рад, если она прилетела с родной стороны. Камагвидо нэ ттань камагвирамион пангапта».
Жаль, что в ту далекую пору мы недостаточно внимательно вслушивались в эти слова. Многое забыто, и многое упущено навсегда. Об этом очень мудро говорит еще одна корейская пословица: «Только вырастив своих детей, откроешь себе душу родителей».

Мне кажется, что восточному человеку трудно понять или принять суровое христианство или ислам с их раз и навсегда установленными строгими запретами и обрядами, отделяющими простого человека от Бога целым сонмом посредников-служителей. Буддизм — вера человека в свое предназначение.
Буддизм иногда называют религией без Бога. Это скорее философское учение, чем религия. Буддой (просветленным) может стать каждый. Поиск гармонии с окружающим миром, духовное совершенство, достижение состояния просветления (сатори) — вот истинные цели приверженцев Дзен-буддизма. Через сатори возникает озарение, новый взгляд на жизнь, новое отношение к действительности.
«У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспредельное единение с Целым Вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что, когда восполнится их земная радость до пределов земной природы, тогда наступит для них, и для живущих, и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым Вселенной» (Ф. М. Достоевский). Может, это и есть Дзен-буддизм?
По канонам одного из четырех древних течений буддийской религии Бонпо, первый Будда появился на земле восемнадцать тысяч лет назад. Звали его Тонпа Щенраб. Он прожил восемьдесят два года и оставил после себя Великое Учение, влияние которого продлится еще двенадцать тысяч лет. Всего за тридцать тысяч лет на земле проявятся (родятся) тысяча два пророка (Будды). Предыдущий Будда (Гаутама) пришел к нам две тысячи пятьсот с лишним лет назад. Имя следующего Будды — Майтрейя. Оно означает любовь.
По индийским источникам, Буддой стал сын царя небольшого государства в предгорьях Гималаев. Мальчика звали Сидхарта. Впоследствии, став аскетом, он взял себе имя Гаутама. Достижение единства человека с природой, с миром, которое возможно лишь через изменение и совершенствование его духовной сущности, в этом, наверное, смысл озарения Будды.
«Будьте сами своими светильниками, — скажет он на смертном ложе. — Сам человек совершает зло, сам оскверняет себя. И не совершает зла и очищает себя тоже человек. И чистота, и скверна внутри тебя». Через сострадание и любовь можно выйти в бессмертие новой сущности, чувствуя как самого себя каждую травинку, каждое дерево, каждого человека...
Современные корейцы совершают по праздникам обряды поклонения святым духам (свадьбы, праздники урожая, Новый год). Похороны человека проводятся по буддийскому обряду. При всем этом в Корее имеет большое влияние католическая церковь. Корейцев вообще отличает веротерпимость. В стране мирно сосуществуют буддийские и индуистские храмы, христианские церкви. Дзен — это больше философия, чем религия, потому что сочетает в себе невозможное: монотеизм (теория единого Бога) и политеизм, существование Бога в образе великой пустоты Нечто и существование Бога в человеке (совесть, душа), а также полное отрицание Бога. Созерцание, поиск совершенства и истины — вот основа этой религии-философии.
А вот типичная корейская сказка.
В деревне Едон у черной свиньи родился белоголовый поросенок. Это было настолько необычно, что свинья решила повезти своего детеныша в столицу к государю. По пути они остановились на ночлег в деревне Хадон. Проснувшись утром, свинья была потрясена, увидев, что все поросята в этой деревне белоголовые. Пришлось ей со стыдом возвращаться в Едон». Когда говорят о свинье из деревни Едон, все знают, о чем идет речь.

...Где вы теперь, таинственные и желанные сказки нашего счастливого детства? В какие миры, в какие сны вы ушли от нас, оставив в душе яркий и неуловимый след, подобный росчерку метеорита в черном августовском небе. Морозными зимними вечерами мы закутывались в толстые ватные одеяла и под привычные песни ветра и шорох снега в черных провалах окон, затаив дыхание, слушали сказания о великих мудрецах, далеких странах и волшебных феях с алмазных гор. Темные колышущиеся тени от желтого язычка пламени керосиновой лампы расцветали на стенах диковинными цветами, оборачивались свирепыми демонами. Помните тот причудливый мир, который жил, смеялся, пел и умирал на стене, созданный тенями от наших детских пальцев и рук?
Иногда, перед сном, мы рассказывали друг другу наивные, но от этого не менее страшные небылицы о каких-то синих пятнах на стенах, о потерянных мертвецами кольцах, об отрубленной руке на гремящей цепи. Потом, напуганные, долго не могли заснуть, со страхом вслушиваясь в загадочные шорохи спящего дома. Где вы теперь, сказки нашего детства…

До настоящего времени обнаружено шестьдесят семь курганов эпохи Силла (приблизительно первое тысячелетие нашей эры). На этом захоронении их двадцать три. Курган представляет собой насыпной холм из камней, скрепленных между собой минеральным вяжущим веществом, покрытый тонким слоем растительного грунта. Высота курганов от пятнадцати до двадцати трех метров. Встречаются двуглавые курганы, в которых хоронили царя вместе с царицей. В одном из таких курганов обустроен вход и произведен срез кургана по вертикали. Верхнее покрытие, толщиной в несколько метров, сохранено. В центре основания кургана, в специальной нише, находятся останки царя, его золотое оружие и украшения. Отдельно выставлены на обозрение корона, керамическая посуда, черепки с иероглифами, остатки истлевшей одежды.
Бродим вокруг курганов. На ветках редких деревьев поют птицы, спешат по своим делам хлопотливые белки. Неярко светит осеннее солнце. Старик собирает со склонов сухую траву и листья. Неужели так было всегда? Прошло полторы тысячи лет. И каждую осень старик собирает сухие листья, и каждую весну зеленеет трава на склонах.


ХРАМ ПУЛЬГУКСА

Комплекс буддийских храмов эпохи Силла Пульгукса (Bulguksa) — священная земля для всех корейцев. Каждый человек, живущий в Корее, хотя бы раз в жизни побывал здесь. Со всей страны приезжают сюда студенты и школьники старших классов для изучения истории религии и государства.
Именно сюда вез я землю с могилы отца. Отсюда до родины моего отца всего девяносто километров. Час с небольшим езды на такси. Сегодняшней ночью я увижу тебя, Пусан.
Проходим по широкой аллее. Под ногами камни, выложенные тысячу шестьсот лет назад. Шестьдесят четыре поколения людей приходили сюда, и каждый желал счастья себе и своим детям. Может быть, и мой далекий предок бывал здесь и также мечтал, молился и верил.
Над ручейком, вытекающим из небольшого пруда, перекинут горбатый мостик. Чуть шероховатые перила блестят от прикосновений миллионов ладоней. В пруду — лотос и водоросли, среди которых плавают разноцветные карпы величиной с небольшую горбушу. С мостика открывается вид на великолепное воздушное здание с огромной традиционно изогнутой крышей. Трудно найти слова, чтобы описать гармонию этого храма, настолько естественно он вписан в окружающий ландшафт. Его можно слушать, как музыку. Он как аккорд, высокая звенящая нота. К огромным воротам ведут массивные каменные лестницы, по которым никто не ходит. Каждая лестница имеет свое наименование. Ступени с восточной стороны называются «Мост в Лазоревых Облаках». Западная нижняя лестница «Мост в Райский Дворец» («Енхваке»), верхняя — «Мост Семи Драгоценностей» («Чильбоке»). Говорят, что в прежние времена храм опоясывал заполненный водой канал, по которому плавали лодки, перевозящие паломников. Наверное, поэтому лестницы именуются мостами.
По преданиям, именно по этим каменным ступеням поднимаются на небо души усопших. Каждая лестница символизирует небесные ворота, через которые необходимо пройти душе, прежде чем она войдет в небесную обитель. По второй, более короткой лестнице поднимаются души, одолевшие первую. В период военных действий храм неоднократно разрушался. В двенадцатом веке это были монголы, в середине шестнадцатого — японцы. Цоколь и ступени сохранились в первозданном виде, а кровля и большая часть стен реставрированы.
Обойдя храм, мы попадаем в огромные ворота, за которыми небольшая площадь и действующая более полутора тысяч лет буддийская церковь. По обеим сторонам ворот безмолвно стоят исполинские статуи персонажей буддийских притч. Ворота символизируют вход в чистилище, где происходит окончательный отбор праведных душ. Маленькие измученные человечки корчатся в бесконечных страданиях за свои земные грехи у ног двух страшных демонов. Другие каменные исполины держат в руках музыкальные инструменты. Под их аккомпанемент танцуют люди, удостоенные небесной обители. Глаза их широко распахнуты от радости и неземного наслаждения.
Древнюю площадь украшают две башни-пагоды высотой около девяти метров каждая. Первая, украшенная четырьмя лестницами и массивными прямоугольными колоннами, покрыта тончайшей резьбой и опоясана балюстрадой. Она называется «Таботхап» («Изобилие драгоценностей»). Другая, со строгими формами и изогнутыми карнизами, именуется «Соккатхаб», что означает «Ступа с останками Будды Шакьямуни». Рассказывают, что в давние времена у основания пагоды «Изобилие драгоценностей» стояли четыре каменных льва. Два из них были увезены иноземцами, и их дальнейшая судьба неизвестна. Ходят слухи, что в начале ХХ века кто-то видел этих львов в одном из токийских ресторанов.

В юности мне довелось услышать от мамы историю мастера, создавшего эти изумительные шедевры камнерезного искусства. Молодого каменотеса по указу царя, разлучив с молодой красавицей женой, привезли сюда из западного района Кореи, славящегося своими мастерами. Все свои силы, душу и талант вложил он в создание пагод, увидев в этом свое земное предназначение. Через год истосковавшаяся жена приехала повидаться с мужем, но строгие стражники не пустили ее на территорию строящегося храма. Видя страдания молодой женщины, один из окрестных крестьян посоветовал ей пойти к расположенному рядом озеру, в водах которого отражались строящаяся пагода и фигуры работающих там людей. Долго бродила красавица Асане (так звали жену каменотеса) вдоль берега озера. Но где бы она ни находилась, в зеркале воды отражалась лишь одна пагода. Второй башни, на которой работал ее муж, не было видно. Изо дня в день вглядывалась Асане в зеркальную водную гладь. Постепенно образы в воде стали для нее большей реальностью, чем окружающий мир. И вот однажды увидев у пагоды отражение своего мужа, она с радостным криком метнулась к нему и утонула в глубокой воде.
Молодой каменотес, до которого дошли слухи о красавице, ищущей своего мужа, кинулся на ее поиски, но все было тщетно. Все свободное от работы время он бродил вокруг озера, громко окликая ее по имени, пока однажды не увидел в воде светлый облик любимой жены. Он бросился к ней, но на дне озера оказался лишь огромный каменный валун. Безутешный муж решил увековечить в нем образ своей любимой. Целый год он высекал статую из валуна, а когда закончил, то оказалось, что он сотворил в камне образ Будды. Рассказывают, что если долго смотреть на статую Будды высеченную в камне, стоящую у озера, то можно увидеть просвечивающий сквозь него облик печальной молодой женщины. И назвали это озеро «Енчхи», что означает «Небесное явление Будды во исполнение последней воли усопших». Пульгукса — священный для всех корейцев храм, священная земля.

Специально приглашенный на экскурсию преподаватель из университета посоветовал всем нам, независимо от вероисповедания, отрешиться от всего суетного и с самыми заветными, светлыми мыслями войти в храм. «Бог един. На небе ли, на земле или в душе человека. Бог, каким бы именем его ни назвать, есть совершенство, искренность, совесть и познание», — сказал он.
Через каменную, мощенную тысячу лет назад площадь подхожу к храму. В глубине — исполинское изваяние сидящего Будды, одного из трех самых древних на земле. Держа в руке подаренную трость из красного дерева и опираясь на плечо сына, у храма стоит старичок из нашей группы. По его впалым, морщинистым щекам текут слезы.
— Можно ли мне войти в храм? — спросил я проходящего мимо монаха.
— Двери в Храмы, как и двери к Истине, открыты всем, — ответил он.
Сняв обувь, поднимаемся с другом по скользким, отполированным до блеска деревянным ступеням. Проходим вглубь, к изваянию. Опускаюсь на колени, и вдруг нахлынуло:
- вспомнил отца, пришедшего зимой с работы в стареньком ватнике и больших резиновых сапогах. Мы, дети, бежим встречать его, замерзшего и худого, у дверей. Берем отца за руки, как нас постоянно учила мама, и лицо его светлеет... Он достает из сумки бутерброд, остатки скудного обеда и отдает младшим: «Заяц в лесу передал»;
- вспомнил отца, крутящего по ночам ручки старенького «Рекорда» в надежде услышать что-либо о родных. В то время Сеульское радио вело специальные передачи на Сахалин, но сквозь шум и треск помех, создаваемых глушащими радиоволны станциями, были слышны лишь обрывки фраз и мелодий. «Тише, дети спят», — говорит ему мама;
- вспомнил отца, хромающего после страшной травмы, полученной на работе. Высокий, нескладный, с бутылочкой молока в руке, он катит впереди себя летнюю коляску с единственным при его жизни внуком Андрейкой (Внучки были не в счет);
- вспомнил отца уже пенсионера по инвалидности. Не желая быть никому обузой, больной, он, вопреки нашим доводам, работает на огороде;
- вспомнил отца, умирающего от рака. В глазах боль и страдание, а под подушкой лежат конфеты — гостинцы внучкам.
Как плакали мои маленькие дочери и племянницы, уткнувшись мокрыми личиками в холодный подоконник, как вздрагивали их худенькие плечи, когда по заснеженной, заполненной людьми улице в строгом черном костюме, под печальный реквием духового оркестра, в темно-красном гробу уплывал от них навсегда их любимый дедушка. Тогда мне казалось, что я никогда больше не буду смеяться. Время лечит все...

Он был самым обычным человеком, так рано скончавшийся мой отец. Малограмотный, любивший шумные застолья, он всю жизнь работал землекопом и ничем, казалось бы, не выделялся среди своих товарищей и односельчан. Ничем, кроме высокого, в сто девяносто сантиметров роста и непомерной доброты, от которой иногда страдала его семья. Он приносил домой бездомных щенков и на последние деньги покупал нам елочные игрушки и сладости. В доме часто жили какие-то знакомые отца, которые брали у него деньги в долг, а затем надолго исчезали. Порой он корил себя за это, но ничего не мог поделать с собой. К нам постоянно приходили гости. Отец всех встречал, провожал, угощал. Никто не уходил от него обиженным. Он отдавал людям все, что имел, все, что ни попросят.
Отец почти не рассказывал нам о своем прошлом. Лишь за несколько дней до смерти, глядя сквозь замерзшее окно в неодолимую даль, он неожиданно для нас стал увлеченно говорить о своем детстве, родителях и вдруг замолчал, сказав только: «...Хоть бы одним глазом, хоть бы одной ногой...» Звездной, морозной январской ночью, не сказав ни слова, ушел от нас (наверное, в страну своих грез) наш многострадальный отец. Проводить его в последний путь пришли сотни людей. Через восемь лет тихо угасла еще не старая мама.
Все самое хорошее, самое светлое и доброе, что живет во мне, — это от мамы. Она научила меня видеть прекрасное и не бояться иметь свое мнение. Она открыла мне пленительный мир поэзии, литературы и музыки. Дзен-буддизм, стихи танку, история Японии и Кореи, основы искусства аранжировки цветов, рисунки тушью. Казалось, нет на свете того, о чем не знала бы моя мама. В ее руках обычный лист бумаги превращался в маленький домик или забавного зверя. Из охапки веточек и цветов получался красивый букет. Как-то необыкновенно чарующе звучали в ее устах слова «оригами» и «икебана». Помню маленькое чудо — карликовое дерево бонсаи, которое до переезда в колхоз росло у нас в доме в специальной нише, рядом с цветами и изречениями Конфуция.
Споры о произведениях Максима Горького, которого она читала в оригинале и в переводе на японский язык, красивые песни, тяжелый труд на приусадебном участке и работа прачкой в областной больнице, уход за коровой и многое другое — все это наша красивая, строгая, добрая, умная мама.
В памятном старшему поколению сорок пятом году ей исполнилось семнадцать лет. Позади были девять классов японской школы: по тем временам почти недостижимый, особенно для девочек, уровень образования. Затем — год работы на «трудовом фронте» по мобилизации. Этот год, проведенный вдали от дома на изнурительной работе по переработке рыбы с тремя выходными в месяц и двенадцатичасовым рабочим днем, стал тяжелым испытанием для юной девушки из обеспеченной интеллигентной семьи. Он явился как бы прологом всей ее будущей жизни. Не успев эвакуироваться, она осталась навсегда на этом острове, где прошли ее детство и юность. На острове, который внезапно стал чужим в непонятной и страшной стране. Оказавшись в новой языковой среде, она за два года в совершенстве освоила корейский язык. Русский же давался ей с гораздо большим трудом: она говорила по-русски с явным японским акцентом. Стиль письма и орфография также были далеки от совершенства, однако Шолохова и Толстого мама читала в оригинале. В послевоенные годы на Сахалине было много корейских политработников, присланных из Казахстана, а позже из Северной Кореи. На какое-то время маму увлекли коммунистические идеи, но социалистические реалии тех лет быстро погасили ее пыл. Впоследствии, усмотрев мою излишнюю политическую активность, она с изрядной долей юмора рассказывала мне о своих идейных исканиях.
Всепоглощающей была ее страсть к чтению. В комнате родителей стопками лежали книги и журналы на русском, корейском и японском языках. Я любил рассматривать толстые глянцевые журналы, наполненные паутинками иероглифов, рекламой невиданных товаров и фотографиями полуобнаженных красивых женщин. В них была сосредоточена другая, далекая и загадочная жизнь. Какими-то сложными путями: через друзей в общественных организациях, через японское посольство, в посылках маминых сестер попадали к нам в дом произведения великого Басе, Кензабуро Оэ, Мисима, переводы Толстого и Достоевского.
Другая ее страсть — это музыка и песни. В доме никогда не умолкало радио, настроенное на токийскую волну. Все самые важные новости о событиях в стране и за рубежом мы узнавали сначала от мамы, а уже потом из газет и телевидения, зачастую в совершенно другой интерпретации. Мы часто спорили с ней по этому поводу, и эти споры, по всей вероятности, формировали наш разум. К маме часто приходили односельчане — писать и переводить письма, совершенствовать японский язык. В нашем поселке с ней считались, ее уважали. История религии, история государства Силла, сегунат Токугава, кодекс самурайской чести «Бусидо», биография глухого Бетховена, основы музыкальной грамоты — обо всем этом и многом другом я узнал от мамы. Ее знания, интеллект и духовность были решающими факторами в формировании моего мировоззрения. Вместе с ней мы учили и пели песни, сочиняли и переводили танку и хокку, ходили в кино и театр. Иногда украдкой от отца, считавшего все это развлечениями, «которым надо знать меру». Помните историю маленькой японской девочки, умирающей от лейкемии? Мы всей семьей делали для нее бумажные журавлики. Целые стаи журавлей, раскачиваясь на тонких ниточках, долго летали под потолком нашего дома. Нужно было смастерить миллион журавликов... Девочка умерла... Мама плакала, и все мы плакали вместе с ней.
Она не могла работать преподавателем или переводчиком. Отсутствие гражданства и общественная деятельность по поиску родственников налагали запрет на интеллектуальный труд. Ей оставалась тяжелая работа на приусадебном участке, рынок с постоянными унижениями, работа прачки, уход за детьми и нужда. А как прекрасно все складывалось вначале...
Однажды, листая у сестры страницы старого фотоальбома, я увидел пожелтевшую от времени фотографию. В парке, на фоне деревьев, стоит красивая стройная девушка. Светлая блузка с короткими рукавами, узкая талия перетянута ремешком, в руках маленькая желтая сумочка. Неужели это моя мама? Тогда ей было двадцать три, а значит, и мне уже исполнилось три года. А вот еще одна фотография. Счастливая сестра под белой фатой. Рядом с припухшими, заплаканными глазами еще молодая женщина. Маме здесь всего сорок два. Сейчас я старше, чем она на той фотографии, а ведь тогда она казалась нам уже старой. Реализовала ли себя в этой жизни мама? Зачлись ли там, в иной реальности, восемь детей, рожденных и воспитанных ею? Оправдали ли мы ее надежды?

Мы не смогли похоронить маму рядом с отцом — незадолго до ее кончины старое кладбище в Южно-Сахалинске закрыли. Место в ограде, рядом с холмиком, так и осталось пустым.

Вся жизнь,
Как взмах крыла,
Как след звезды.
Как капелька росы
Сверкнула
И пропала вмиг,
Оставив след
на нежных лепестках.
И — боль, и свет…

Мне все чаще кажется, что светлые добрые души родителей наших где-то здесь, рядом с нами, в нас. Нет-нет, да и проглянет мамин образ, ее взгляд, интонация в одной из сестер. И брат с годами все более походит на отца. Иногда мне хочется, чтобы их души, вознагражденные за все земные страдания, ничего не ведая о наших проблемах, бедах и грехах, унеслись далеко-далеко от нас, в тихую небесную обитель...

Папоротник рву,
Кукушка года считает,
Улитка с трудом заползла
На ладонь лопуха.
Все, как в детстве моем,
Только волосы в инее белом.
Все, как было тогда,
Только мама ушла...
Давно...


Кланяюсь трижды, как учил меня, старшего, отец. В голове мелькают мысли о семье, детях, братьях и сестрах. Страх от отчаяния — вдруг кого-то забыл. «Пусть всем будет хорошо. Счастья и благополучия детям, родным и друзьям... Счастья всем... И пусть будут счастливы все существа во всех мирах…»
Встал, отошел в сторону, в горле — ком. Чуть дальше — монах в оранжевой накидке. Не помню, как подошел, посмотрел в глаза и неожиданно для себя, путая корейские и русские слова, стал сбивчиво рассказывать об отце, детях, семье. Он все понял. «Подойди к столу. Запиши в книгу имена всех родных своих по мужской линии, начиная от отца. И здесь сто дней будут молиться за них, — сказал он и добавил: — Ищи и найдешь. Судьбы людские никому неведомы, и благополучие твое и детей твоих в неведомых руках Провидения». Как мог, коряво записал в книгу имена родственников своих и место их проживания — Сахалин. Потом, вспомнив, снял табличку с груди и старательно переписал в книгу корейские буквы — свое имя. Сколько времени прошло? Быть может, секунда, а может, целая жизнь... Сотни людей стоят внизу. Смотрят, переговариваются. На глазах у многих слезы... Впервые после потери узелка с землей почувствовал себя свободным. Я прощаю тебя, человек без лица. Твой Бог — тебе судья...
Выбери путь и начни с себя — примерно так звучит одна из истин буддизма. А разве не об этом говорил Иисус Христос: «Не придет царство Божие приметным способом, и не скажут: вот оно здесь или вот оно там. Ибо царствие Божие внутри нас». Смысл человеческой жизни, по учению Будды, это духовное совершенство, справедливость, добро и милосердие. Все дороги ведут к Храму, но любая из них может закончиться тупиком. Все зависит от нас...
Интересна судьба храмового колокола, возвещающего начало Нового года по лунному календарю. Оказывается, здесь мы видим только его копию. В шестнадцатом веке, во время первой оккупации Кореи, оригинал хотели вывезти из страны японцы. Они погрузили колокол на корабль, но не успели отплыть от берега, как море расступилось, колокол упал с палубы и разбился о скалы. В ту же секунду волны, с ревом обрушившиеся на корабль, разнесли его в щепки. Осколки колокола до сих пор лежат на дне моря у берегов Кореи, недалеко от города Ульсана.
Эта красивая легенда имеет свое современное продолжение. В семидесятые годы в течение нескольких лет пытались поднять со дна моря осколки древнего колокола. Однако попытки эти не увенчались успехом. Каждый раз этому что-то мешало. То внезапно рвался трос, то шторм сбрасывал в море уже поднятый фрагмент, то не оказывалось осколка там, где его фиксировали приборы.
Рядом с храмом Пульгукса находится еще одно чудо света — пещерный храм Соккурам. Гранитная статуя Будды, находящегося в состоянии сатори, была создана в середине восьмого века и является объектом паломничества верующих всех стран Востока. К сожалению, этот храм не входил в программу наших экскурсий. В автобусе непривычно тихо, все задумчивы, молчат. Руководитель группы с микрофоном подходит к каждому и расспрашивает о родителях, семье. Фамилии и названия городов звучат разные, а судьбы родителей наших почти все одинаковы.
Ужинаем в японском ресторане, сидя на полу за низенькими столиками. На стенах рисунки тушью, загадочные иероглифы, матово светящиеся бра.
...Ночное такси. Сумасшедшая гонка по улицам Пусана. Все море до самого горизонта в ярких огнях. Тысяча судов. Кладбище «Объединенных наций», парк «Иондусан», районы Кванбоктон и Нампхводон. А где располагался раньше пригород Донне? Случайный полицейский неопределенно махнул рукой в сторону от моря. В компьютере полицейского управления сведений о жителях бывшего пригорода нет. Долгая дорога в отель... Прости меня, отец...

На полу под большим одеялом
Горячий речной валун,
Укрытый старым пальто.
Со звезд с темноты забежишь,
Хлопнет дверь, словно гром,
Снежинки иголками в спину,
А следом невидимый кто-то,
Страшный, тысячеглазый...
Скорее в постель,
Ногами к теплому камню.
Под крики сестер, морозной рукою
Чьей-то, коснувшись спины,
Затихаешь.
Потом еще долго дрожишь,
Засыпая
Под стоны стропил,
Под шорох мышей,
Под шепот старого дома.
Ощущая, как дарит тепло
Камень, что с речки принес
Вечно простывший отец.

ЭКСКУРСИЯ В МУЗЕЙ

24.11.96 г.

Современная Корея — это неповторимая смесь старого и нового. Незримое веяние Древнего Востока, сохранившееся в тихих буддийских храмах, старинных королевских дворцах и самобытной чарующей музыке, естественно сочетается с небоскребами, заводами-гигантами и современным укладом жизни людей. Страна известного всему миру Чосонского белого фарфора и селадона нефритового цвета с подглазурной резьбой. Страна свершившегося экономического чуда, древних праздников, суеверий и полуфеодальных обычаев. Она как волшебное зеркало наших ожиданий, в котором каждый видит то, что хотел бы увидеть.
Поток автомашин, несмотря на воскресный день, не уменьшился. На скоростных магистралях место больших рефрижераторов и грузовиков заняли легковые машины и автобусы с туристами и школьниками. На склонах придорожных сопок, на небольших, не более десяти-пятнадцати квадратных метров, площадках видны полутораметровые искусственные холмики. Это своеобразные семейные кладбища. В тяжелые времена государство продавало такие участки всем желающим. Сегодня иметь семейное кладбище очень престижно. Уходим с магистрали и по извилистой бетонированной дороге поднимаемся на вершину невысокой горы. Здесь находится комплекс сооружений, именуемый Мемориалом Победы.
В центре мемориала гигантская двойная стела, символизирующая крылья. Вокруг скульптурные композиции, фонтаны, площадки для отдыха. Комплекс занимает несколько квадратных километров. На небольшой возвышенности несколько огромных корпусов музея истории становления корейского государства и круговой панорамный кинозал. На многочисленных мониторах мелькают кадры кинохроники начала ХХ века, военного и послевоенного периодов. В кинотеатре идет беспрерывная демонстрация фильмов о городах Кореи, ее животном и растительном мирах.
Отдельно — экспозиция восковых фигур. На подиуме, как живые, стоят герои Сопротивления и политические деятели в натуральную величину. На каждом табличка с указанием имени, даты рождения и смерти. Несколько панорам битв времен монголо-корейской и японско-корейской войн. Статуи, бюсты и памятники. Небольшая экспозиция о древней Корее; макет деревянного корабля двухтысячелетней давности, на котором уходили в походы корейские цари-ваны. Прямоугольные паруса, складывающиеся мачты. На носу — огромный бивень неведомого зверя, на корме — голова мифического дракона, из пасти которого полыхает огонь.
Экспонаты, отображающие время оккупации Кореи Японией (1910–1945 гг.), тюремные камеры в натуральную величину. Если посмотреть в глазок, можно увидеть объемное изображение обстановки, орудия пыток, муляжи отрубленных голов.
Мемориал Победы и памяти о погибших строился на народные деньги. Несколько лет шел сбор средств, затем, с 1974 по 1982 годы, велось строительство. Официальное открытие мемориала состоялось 15 августа 1983 года в присутствии парламентской делегации Японии, которая от имени своей страны принесла извинения корейскому народу за причиненные страдания.
До Сеула движемся в плотном потоке машин. Не видел ни одного водителя с сигаретой. Курение и пользование за рулем сотовым телефоном жестко пресекаются полицией. Заправки и стоянки - через каждые десять-пятнадцать километров нашего пятисоткилометрового пути. Сервис отменный: музыкальные киоски, автоматы с сигаретами и кофе, магазинчики, чистые туалеты, беседки и аллеи со скамейками.
От нашего отеля до оптового круглосуточного рынка «Дондемун» в центре Сеула ехать на такси пятнадцать минут. Место сбора всей группы — небольшая третьеразрядная гостиница «Дэва» — своим внешним видом не внушает надежд на особый комфорт. На улице прохладно, и мы греемся в скромном вестибюле. Из полуоткрытой двери, ведущей в ресторан, перекрывая привычный (корейцы имеют обыкновение громко разговаривать за обедом) гам, доносится сочный «многоэтажный» русский мат. Наши! Молодые русские парни и девушки обедают в компании сахалинских и местных корейцев такого же возраста. В наше время, когда все одеваются примерно одинаково, пренебрежение к местным нормам поведения и мат являются одними из главных отличительных признаков россиян за пределами своей страны. Россияне с особой гордостью, к месту и не к месту, применяют мат и, как ни странно, претендуют при этом на свою особую духовность.
Напротив отеля, через улицу, на стенах вывески на русском: «Фирма “Стимул”», «Фирма “Глория”», «Фирма “Роскор”». В толпе прохожих иногда мелькают лица сахалинских корейцев, которых сразу видно по показной раскованности, которая часто на поверку оказывается прикрытием собственной неуверенности. Иногда можно услышать обрывки русской речи. Идти и плевать на тротуар может только «русский» или «китайский» кореец. Недавно приехавшего в страну сахалинского корейца не перепутаешь с местным, так же, как русского с немцем или французом. В многочисленных кафе работают официантками молодые кореянки с Сахалина. В одном из них повстречали знакомую женщину из Анивы. Работает в Корее третий месяц. Жалованье шестьсот долларов за вычетом затрат на питание и комнату на двоих в гостинице, которые компенсирует хозяин. К этому плюсуются бесправие и унижения, которые ничем не компенсировать. Она так и не присела за наш столик. Разговаривала на ходу, оглядываясь на хозяина, сидящего с кем-то в глубине зала за кадушкой с пальмой. Мы, быстро попрощавшись, вышли на улицу.
В подземном переходе указатели: стрелка прямо — «Фирма “Андрей”», стрелка вправо — «Фирма “Хорошо”». Налево — оптовый магазин «Глория». Рядом, через квартал, один из крупнейших в Азии оптовый рынок «Дондемун» — основная цель нашего визита в этот район. В свой отель возвращаемся к ужину. Оставаться в городе нельзя. Во-первых, три раза в день нас пересчитывают по головам, и отсутствие кого-либо вызывает у сопровождающих легкую панику и приравнивается чуть ли не к побегу. Во-вторых, приличный ужин с выпивкой в рядовом ресторане стоит около сорока долларов. В уличных палатках у рынка цены, конечно, на порядок ниже, но пробовать что-либо там я так и не решился. Слишком уж непривычные запахи.
Потом я решил прокатиться на такси по вечернему Сеулу. Таксист оказался очень любознательным и словоохотливым человеком. Я ему, как мог, рассказал о Сахалине, о нашей жизни. Он в ответ поведал мне о своей семье, о детях. Вместе посетовали на высокие налоги и цены на бензин. Мистер Ким (опять Ким!) два часа возил меня по городу, знакомя с достопримечательностями столицы. Я ставил на карте галочки и крестики, что-то записывал и одновременно старался смотреть по сторонам, чтобы ничего не упустить. Иногда мы останавливались, высаживая попутных пассажиров, которых он брал по «наводке» диспетчера на стоянках, и минут пять-десять бродили по скверам у магазинов, театров и отелей.
Простились с мистером Кимом как хорошие друзья. От моих денег он категорически отказался. (Поразительный случай! Мне так никто и не поверил). Чужая жизнь мимолетно коснулась меня, оставив ощущение искренности, доброты, и умчалась навсегда в сверкающие просторы ночного мегаполиса. Спасибо тебе, мистер Ким. Не сомневайся, я в точности выполню данное тебе обещание, покатаю тебя, как ты хотел, по ночному Южно-Сахалинску, если надумаешь приехать на Сахалин.
Вернулся я в номер с ощущением, что побывал на празднике. За годы перестройки отвык от больших городов, обилия света, неспешного, несуетливого ритма жизни, от искренности и доброжелательности. Для меня более привычны решетки на окнах, замки и запоры, воровство и грабеж. За последние два года только моих родственников грабили три раза. Грабителей, конечно, не нашли. Самое страшное, что мы уже почти равнодушно воспринимаем ежедневную информацию о количестве убитых и раненых на наших улицах. С телевизионных экранов опытные наставники в милицейских мундирах дают советы, как обезопасить себя в ночном городе. Цитирую дословно: «Ходите по освещенной стороне улицы, ближе к проезжей части, подальше от темных переулков». Если иметь в виду, что в Южно-Сахалинске «хорошо» освещены только улица Ленина в центре и Коммунистический проспект, то получается, что все остальные пешеходные коммуникации заняты врагом и ходить там можно только на свой страх и риск.
Трудно представить себе, чтобы здравомыслящий человек мог выйти ночью просто погулять с женой или дочерью по темным улицам Южно-Сахалинска. Для нас нормально тщательное запирание двери своего автомобиля, даже если всего на минуту нужно заскочить в магазин за сигаретами. Неужели так будет всегда? Нормальное человеческое существование представляется мне праздником!!! А как иначе воспринимать непонятную мне сеульскую жизнь, где никто никого не боится, где сурово карают преступников независимо от того, кем они были до этого — дворниками или президентами, где люди просто гуляют по ночным улицам.
Почему здесь, в Корее, все по-другому? Почему так доброжелательны таможенники, полицейские, таксисты и продавцы? Почему так светло на улицах? Почему в стране, не имеющей ни одной нефтяной или газовой скважины, все настолько газифицировано, что наши «челноки» возят отсюда газовые баллоны и с выгодой для себя их реализуют? Где и по какой цене корейцы берут этот газ?



НАМДЕМУН

25.11.96 г.

Пожилые люди, устав от экскурсий, вечерами отдыхают (читай, спят). Молодежь, не зная языка, не рискует далеко удаляться от отеля, но каждому хочется привести домой сувениры и подарки. Ура! Нам продлили на один час время пребывания на известном не только в Корее рынке «Намдемун», что в самом центре столицы, совсем рядом с железнодорожным вокзалом. У самого рынка в маленьком магазинчике за десять минут проверили мое зрение и подобрали очки. Все удовольствие обошлось в десять долларов. Теперь я могу разглядеть каждую мелочь.
Рынок занимает целый городской квартал. С севера на юг его пересекают четыре улицы, с востока на запад — две. В дневное время они закрыты для движения транспорта. Прилавки, лотки — прямо на улице, но основная торговля идет внутри помещений, причем каждый подъем на этаж снижает цену и увеличивает скидки. Горы фруктов, овощей, семян. Кажется, здесь выставлено все, что растет на земле. Под навесами переливаются, искрятся меховые изделия из шкурок пушных зверей со всего света. В маленьких аптеках и кафе груды корней женьшеня самых разных размеров. Заспиртованный женьшень продается в красивых стеклянных банках. Тут же, под разноцветными навесами, жарятся каштаны, рыба, мясо. Рестораны, кафе, цветные палатки на один-два столика заполнены клиентами. Мне кажется, что в Корее никто дома не обедает.
Что можно делать на вещевом рынке целых три часа? Бесцельно бродил по рядам. Разговаривал с продавцами «за жизнь», пил с ними кофе. Приходить сюда с неопределенной целью, просто для того, чтобы купить что-то — бесполезно. Глаза разбегаются. Нужно точно знать, что ты хочешь. Приобрел себе портфель (уговорил меня красноречивый продавец, оказывается, с его слов, без этого портфеля моя дальнейшая жизнь будет совершенно лишена смысла) и семена корейской капусты — бечу, которые, по словам другого продавца, самое выгодное вложение средств (всего-то на десять баксов), совершенных когда-либо мною. Он говорил о нескольких десятиграммовых пакетиках так, будто речь шла о покупке загородного дома или как минимум новой машины. К назначенному времени небольшой группой мы выбрались из этого муравейника, а еще через полчаса группа добровольцев-спасателей кинулась искать заблудившихся. К счастью, нашлись все.
Сегодняшняя культурная программа заключается в посещении одного из крупнейших кинотеатров Сеула, состоящего из двух больших и нескольких маленьких зрительных залов, а также развлекательного центра, супермаркета, кафетерия и музея современного искусства. Смотрим исторический боевик с элементами восточной мистики. Зал заполнен студентами и школьниками старших классов. Сюжет фильма не помню. За два часа просыпался всего три раза на одну-две минуты из-за аплодисментов.
В автобусе новый гид, мистер Чан довольно натурально пародирует наш храп (результат наших ночных вылазок в город), утверждая, что он заглушал реплики героев. Кроме того, он красочно изобразил самоубийство режиссера, который, по словам Чана, специально приехал посмотреть реакцию иностранцев на его фильм. По его версии, увидев нас спящими, он понял, что прожил свою жизнь напрасно и застрелился прямо в зале.
Экскурсия по ночному Сеулу превзошла все ожидания. Мегаполис, до самого горизонта переливающийся миллионами огней, огромен и прекрасен. Магистрали и мосты вычерчены красными и желтыми линиями. Переливающиеся огни вычерчивают контуры всех общественных зданий и офисов крупных фирм. Над городом — сияющее марево огней. На смотровых площадках возле Сеульской телебашни, несмотря на позднее время, многолюдно. В чуть освещенных беседках целуются влюбленные парочки. Вход на территорию телестудии свободный. У дверей здания стоит одинокий полицейский.
Наше пребывание в Корее совпало с обнаружением на восточном побережье страны северокорейской подводной лодки. В связи с проникновением в глубь территории двадцати шести террористов по всей стране приняты особые меры предосторожности. Не знаю, что это за «особые» меры, но полицейские в городе встречаются лишь изредка, а военных мы не видели ни разу. На улицах много иностранцев: европейцы, африканцы и даже арабы в своих белых одеяниях. Документы никто не проверяет, в отелях паспорта не требуют. Нужно всего лишь назвать себя и заплатить. К концу нашего пребывания всех террористов из Северной Кореи арестовали, кроме нескольких фанатично преданных коммунистическим идеям бойцов, которые предпочли застрелиться…

Звонко гуси кричат,
В облаках надо мной пролетая,
Унося за собой
Холода запоздалой весны...
Звонко гуси кричат,
В облаках надо мной пролетая,
Унося за собой
Желтых листьев прощальные сны...

ДО СВИДАНИЯ, СЕУЛ...

26.11.96 г.

Прощальная утренняя свежесть... Еще ночью под ногами кое-где шуршала листва, а сейчас на тротуарах уже нет ни одного листочка. Проехали по красивому вантовому мосту через реку Ханган прямо к очередной местной достопримечательности, шестидесятитрехэтажному небоскребику высотой всего лишь в двести метров. На шестьдесят третий этаж поднимаемся на скоростном лифте. Вдоль огромных застекленных проемов через каждые два-три метра установлены стационарные бинокли. Бросив в прорезь двести вон, можешь в течение двух минут любоваться городом с высоты птичьего полета. Набрали сувениров, полюбовались панорамой городских кварталов. Воздух над городом настолько прозрачен, что видно все до самого горизонта.
В подвальных помещениях гигантские аквариумы с экзотическими морскими животными и рыбой. Мурены в керамических трубах, морские коньки висят в воде друг против друга, моллюски, разноцветные рыбки среди разноцветных кораллов, осьминоги и кальмары. По каменистому дну ползают крабы с метровыми клешнями и огромные омары. Над ними быстро проносятся косяки серебристой рыбы. Вдоль стенок в зеленоватой воде струятся разноцветные змеи. Волшебный мир, полный таинственной красоты.
Два часа длился торжественный прощальный ужин, во время которого руководство Красного Креста произносило соответствующие моменту речи. Наши старейшины поблагодарили их за прием и организацию поездки. Невозможно переоценить вклад Красного Креста Кореи и Общества разделенных семей, которые с помощью Японии, взявшей на себя финансирование многих проектов, касающихся сахалинских корейцев, устраивают одиноких сахалинцев в дома престарелых, помогают родственникам найти друг друга. На очереди строительство жилья для первого поколения сахалинских корейцев. Говорят, что существуют два варианта: первый — возведение домов в окрестностях Сеула, второй — на Сахалине. Оба варианта имеют свои преимущества и недостатки. По первому варианту уже ведутся проектные работы и выделен земельный участок. Второй вариант детально не проработан из-за отсутствия гарантий и интереса со стороны России. Не решен вопрос и с теми, кто не хочет уезжать из России. По официальным сведениям, таких людей не менее половины среди пожилого поколения, не говоря уже о молодежи. Людям, родившимся и долго живущим в России, будет трудно адаптироваться к новым условиям. Не каждый в возрасте старше пятидесяти решится начать жизнь с нуля.
Если в ближайшее время наметится хотя бы малейшее изменение в лучшую сторону, появится какая-то надежда на уменьшение преступности, то, наверное, многие останутся в России навсегда. Ведь не секрет, что старики уезжают с Сахалина не из-за куска хлеба или чашки риса, а в поисках безопасности, надежности и порядка. Им, одиноким и старым, значительно труднее пережить отсутствие тепла и электроэнергии, задержки в выплате и без того скудных пенсий.
На память об этой поездке руководство Красного Креста подарило всем наручные часы. Прощальный ужин мы продолжили в номере отеля. Обменивались адресами, номерами телефонов, приглашали друг друга в гости, хотя все прекрасно понимали, что за некоторым исключением встречи будут только случайными.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

27.11.96 г.

Ранним утром уезжаем в аэропорт.
Прощай, Корея! Страна отцовских грез, его несбыточная мечта, его Родина. Долгими зимними вечерами он рассказывал нам о твоей теплой земле, о твоих мандариновых и вишневых садах, о тиграх, живущих на невысоких сопках, о танцующих журавлях. Наша детская фантазия буйными красками дополняла этот сказочный образ. Через семнадцать лет после кончины отца с поклоном от него приехал старший сын. Его покорили твои широкие магистрали, красивые города, сказочные храмы, отзывчивые, доброжелательные люди. Но его Родина осталась там, где под метровыми сугробами снега, в холодной сахалинской земле, покоится прах родителей. Может быть, я еще вернусь сюда, но все уже будет не так, все будет по-другому…

Приснилось: снегопад в Пусане
Морозом серебрит мои виски…
А это умирают, опадая,
Азалии цветущей лепестки...

Часть 2.  Корейская Народно-Демократическая Республика

ВЛАДИВОСТОК — ПХЕНЬЯН

12.10.97 г.

Вялотекущая война с баулами, начавшаяся за два месяца до поездки в Корейскую Народно-Демократическую Республику, внезапно обострилась и в день отлета закончилась моей полной капитуляцией в аэропорту Южно-Сахалинска. Отныне на ближайшую пару недель я в плену у этих тюков, сумок и саквояжей.
Прилетев во Владивосток, наша группа из пятидесяти двух человек в ожидании авиалайнера из Северной Кореи остановилась на ночлег в городе Артеме. Ночь, проведенная в дорогом, но холодном и без всяких удобств номере гостиницы «Светлана», казалась нескончаемой. Стены, крашеный пол, оклеенное полосками белой бумаги окно — все источало холод. Ледяные радиаторы словно высасывали тепло из наших тел, чтобы окончательно не замерзнуть самим. Даже проверенное временем универсальное российское лекарство, употребляемое с перцем при простудах, почти не согревало нас. Постояльцы тенями бродили вокруг гостиницы в поисках «удобств», так как все туалеты были закрыты. Утренние гигиенические процедуры свелись к обтиранию лица полотенцем, смоченным минеральной водой. Утром все побежали греться в магазины, в которых было все же чуть теплее, чем на улице или в гостинице.
Беспокойная бабушка, видимо, намеревается скупить в Артеме все продукты с целью обеспечения ими своих родственников в Корее. В результате наш багаж пополнился еще двумя огромными баулами.
В семь часов вечера после утомительного ожидания в переполненном пассажирами здании Владивостокского аэровокзала и прохождения таможенного контроля мы наконец оказываемся на борту корейского авиалайнера ИЛ-18. У входа с вежливой улыбкой нас встречают красивые приветливые стюардессы и, все наоборот, суровые летчики.
Зная, что в России эти самолеты давно не летают, я с опаской оглядываю салон. После долгих конвульсий и судорог, пробежав по бетонке положенные метры, наш самолет оторвался от земли и взял курс на Пхеньян. До самой столицы Северной Кореи летим в кромешной темноте. Над нами — темно-бирюзовое небо с проблесками звезд, под нами — непроглядная чернота.
Столичный аэропорт удивил нас своими малыми размерами, а также отсутствием пассажиров и самолетов. На стояночных площадках сиротливо мерзли два АНа и один ИЛ. В здании аэровокзала, кроме нас и нескольких человек обслуживающего персонала, никого нет. Когда нас рассадили в холодные автобусы, огни в окнах погасли и аэропорт погрузился во тьму. До Пхеньяна — ни одной встречной машины, и прямо у въезда в город — контрольно-пропускной пункт.
Нас поселили в полутемном огромном отеле в центре столицы. Номера чистые, из удобств в наличии красивый термос с горячей водой, огромная кровать, телевизор и свеча. Умыться негде, из кранов невнятное шипение. Оказалось, что подача воды и электроэнергии нормируется (по два часа утром и вечером). Нас этим не удивишь, мы на Сахалине тоже живем в условиях веерного отключения от всего.

ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ

13.10.97 г.

В тишину хрустально-прозрачного утра, в приоткрытую балконную дверь врываются звонкие детские голоса. По тротуарам, распевая революционные песни, маленькими колоннами шагают школьники в темно-синей форме с красными галстуками, надетыми поверх светлых сорочек, оттеняющих загорелые лица.
По «сложившейся здесь традиции» едем возлагать цветы к гигантскому тридцатиметровому памятнику основателю Трудовой Партии Кореи, вождю корейского народа и всего прогрессивного человечества товарищу Ким Ир Сену. Есть что-то гипнотическое в перечне званий вождя, в этих полузабытых атрибутах нашей молодости. В них как бы сконцентрированы наши ожидания «светлого будущего» и последующий крах этих надежд.
Скульптурная композиция на площади перед музеем Революции поражает и подавляет монументальностью и размахом. Маленькими букашками, почти наполовину меньше высоты его ботинка, стоим у ног великого вождя, титана, почти что бога. Над площадью гулко разносятся торжественно-траурные слова, тихо звучит музыка, и мы, выстроившись в две шеренги, склоняем головы в ритуальном поклоне. Одна за другой к памятнику подходят колонны солдат, школьников, студентов. Вновь из невидимых динамиков разносятся траурные слова, звучит скорбная музыка.
Наши поклоны и слова «благодарности вождю» не что иное, как дань коммунистическому монстру, плата за предоставленную возможность встречи с живущими здесь родственниками. Минут двадцать бродим вокруг красивого газона с цветами, фотографируемся и через весь город едем к могилам предков покойного генерального секретаря ТПК КНДР, верховного главнокомандующего КНА, президента КНДР товарища Ким Ир Сена. Именно так и в такой последовательности необходимо величать его в разговорах. Можно и по-простому: «Великий Вождь» или «Отец Нации».
Обращение «товарищ» употребляется обязательно и повсеместно. Даже в магазинах приходится обращаться к продавцам не иначе, как «товарищ девушка». Товарищ водитель, товарищ переводчик, товарищ гид — для нас это привычно. Возможно, и в России мы все снова скоро станем «товарищами». Ностальгия по «развитому социализму» вечным огнем полыхает в наших душах. Мы до сих пор думаем, говорим и даже мечтаем о прошлом, и не только потому, что оно было идеальным. Прошлое — это значительная часть нашей жизни, наша молодость, наши идеалы, наши ошибки, наша память. Прошлое — это то, каким бы мы хотели видеть прожитое.

...Помню, как накануне праздника Первого мая в красном уголке нашего ДРСУ (Дорожного ремонтно-строительного управления) собирался весь «трудовой коллектив». На сцене за длинным столом сидели руководители предприятия, секретари партийных и комсомольских организаций, председатель профкома и передовики производства. Выбирали почетный президиум в составе членов политбюро ЦК КПСС во главе с Генеральным... Председателем Президиума... верным последователем... Все, стоя, громко аплодировали. Затем по шпаргалке зачитывался доклад, и начиналось главное действие: оглашение праздничного приказа с выдачей премий, почетных грамот и благодарностей с занесением и без занесения в личное дело. В столовой накрывался праздничный обед...
А на следующее утро мама гладила девочкам банты. К маленьким красным флажкам и березовым веточкам с едва распустившимися нежными листочками привязывали разноцветные шары. Взявшись за руки, мы вливались в людской поток и шли к месту сбора нашей колонны. «Утро красит нежным цветом...» — неслось из многочисленных динамиков вдоль красочных улиц. Приветствия, музыка и, конечно же, непременные сто грамм из плоских фляжек и бутылочек. «Да здравствует Первое мая — день Международной солидарности трудящихся!» Звонкоголосое детское УРА, многократным эхом отражаясь от стен домов, срывает с крыш и подоконников стаи голубей. По площади идут школьники. Дружинники с красными повязками на рукавах, шеренги солдат и милиционеров в оцеплении. Все проходы между домами перекрыты грузовиками и автобусами, которые украшены плакатами и лозунгами. «Кипучая..., могучая...», «Мир. Труд. Май...» Как давно это было. Мне кажется, что те дни были не самыми худшими в нашей жизни. Нет, это не ностальгия! Это просто воспоминания о нашей жизни, где правда и ложь, искренность и двуличие настолько переплелись, что порой трудно отделить их друг от друга...

Проезжаем по городским улицам, обрамленным шеренгами стройных деревьев, мимо чистых, аккуратных домов, в которых, по словам гида, проживают обычные трудящиеся столицы. На асфальтированных и мощенных камнем улицах — ни соринки. Редкие прохожие не обращают на наш автобус никакого внимания. На перекрестках четкими отточенными жестами, дублируя светофоры, регулируют движение хрупкие девушки в армейской форме и начищенных до блеска черных сапожках.
По красивой широкой аллее, окантованной шарами декоративных хвойных кустов, подходим к двухметровым холмикам. Перед ними бронзовые бюсты бабушки и дедушки великого вождя. Чуть дальше, метрах в тридцати, находится захоронение его родителей. Опять музыка, торжественные слова гида о том, что сахалинцы пришли почтить память предков великого сына корейского народа, и снова общий поклон. Вообще мы кланяемся чуть ли ни ежедневно, а порой и по несколько раз в день. Каждая экскурсия начинается и заканчивается поклоном бюсту, памятнику или портрету вождя всего прогрессивного человечества.
За невысокой каменной оградой с белой деревянной калиткой стоит дом, в котором родился Ким Ир Сен. Небольшое приземистое строение, крытое рисовой соломой, сарайчик и маленькая хозяйственная пристройка. Раздвижные двери дома открыты. Две миниатюрные комнаты, кухонный очаг, соломенные циновки на деревянном полу, глиняные горшки на рассохшихся полках, деревянный ткацкий станок, нехитрая крестьянская утварь. Побродили вокруг дома, попили воды из «священного» для всей Кореи колодца. Скрипучий ворот, тяжелая деревянная бадья на цепи, бамбуковый ковшик и пластиковые кружки на срубе. Вода действительно холодная и вкусная. Посидели в резной беседке, увитой стеблями вьющихся растений. Потом поднялись на вершину невысокой, прилегающей к дому сопки, с которой открывается прекрасный вид на реку Тедон и город Пхеньян. Именно здесь, согласно современной легенде, юный Ким Ир Сен дал клятву верности служения народу.
Из пояснений гида мы узнаем, что отец, дед, бабушка и мать будущего вождя были верными, стойкими борцами за освобождение народа и в таком же духе воспитали своего гениального сына и внука. Наверное, не случайно биографии всех коммунистических вождей похожи одна на другую, как кирзовые сапоги. Все, что я слышал о Ленине, Сталине или Мао, можно смело отнести к Ким Ир Сену и наоборот.
Через час, ближе к обеду, едем в гости к столичным школьникам. Прекрасно понимая, что перед нами образцово-показательный Дворец пионеров, мы все равно не могли скрыть своего изумления и восхищения. Это был, действительно, настоящий дворец, начиненный хрусталем и золотом, эскалаторами и электроникой. Высоченные лепные потолки, уютный кафетерий, фонтаны, сувенирные прилавки с изделиями юных мастеров, мраморные колонны, лестницы, гранитные стены. У дверей пионерским салютом нас встретила худенькая школьница и чистым звонким голосом заученно отрапортовала об истории создания дворца, об отеческой заботе партии и правительства, о достижениях в учебе, творчестве и патриотическом воспитании молодого поколения. Затем она провела нас по роскошным залам, которые, видимо, из прирожденной скромности называла комнатами для занятий и классами.
В огромном, не менее чем на две-три тысячи мест, концертном зале слушали и смотрели выступления юных талантов. Полуторачасовой концерт с танцами, песнями и революционно-патриотическими номерами, исполненными на высочайшем профессиональном уровне, пролетел как один миг. Юные музыканты исполняли произведения Свиридова и Чайковского. Маленький школьник, окруженный бесчисленным количеством всевозможных барабанов, в течение трех минут создавал на них такие сложнейшие ритмы, что мы буквально затаили дыхание. В ярких национальных костюмах летали над сценой юные танцовщицы и, взмахивая огромными веерами, сплетались в причудливые узоры. Бурно приветствовались военно-патриотические композиции со стрельбой, танцами, акробатическими номерами. Зрители, в основном военнослужащие и школьники, вставали и овациями сопровождали каждое упоминание о великом руководителе Ким Чен Ире. Дворцы и хижины, вожди и раболепствующий народ, «Мерседесы» и запряженные волами повозки. Нищета и твердое убеждение в справедливости существующего порядка.

...Я узнаю себя в этих загорелых восторженных детях. С каким трепетом, какой гордостью я стоял в почетном карауле у большой красной урны в день всенародных выборов. В соседнем классе шел концерт художественной самодеятельности, а в коридоре змеилась очередь к выездному буфету. Жители поселка в чистых ватниках и вымытых сапогах важно выходили из кабинок, задернутых красными шторами, держа перед собой бюллетени, и бросали их в прорези избирательных урн.
Это был год, когда Юрий Гагарин совершил первый в истории человечества полет в космос. Казалось, совсем скоро у нас начнется красивая, сытая, вечная жизнь. Только чуть-чуть потерпеть. Только догнать Америку по мясу, молоку, металлу. В трехлитровых жестяных бидонах мы несли в школу молоко и под бдительным оком звеньевых сливали его в мерные ведра. (Через несколько лет мне сказали, что все молоко, целых три бочки, вылили в ручей. Скисло — не приехала машина). В следующий раз каждый нес по десятку куриных яиц. У нас не было кур, и мама покупала яйца у соседей. Потом мы носили в школу корма, по пять килограммов сена на ученика. Макулатура, металлолом, картошка, старые учебники — что только мы ни собирали. И все время нам казалось, что еще немного, и мы все изменим, что будущее зависит только от нас. Нашему энтузиазму, нашей гордости не было предела. Нам повезло — мы жили в самой светлой, самой свободной, самой могучей стране на этой планете. Наши руководители были самыми умными, самыми честными, самыми уважаемыми людьми во всем мире. Они не боялись говорить правду и на всех континентах помогали рабочим в борьбе против эксплуататоров. Нас любили и на нас надеялись. Мы помогали всем угнетенным народам. Может, мы хотели быть такими и верили в это?..

Вечером праздно шатаемся по отелю. За окнами пустынный притихший город. Пойти некуда и нельзя. Убиваем время хождением в гости из номера в номер и ожиданием подачи горячей воды.

ИДЕОЛОГИЯ

14.10.97 г.

Утренняя программа началась с посещения музея корейской революции, расположенного на возвышенности Мансу. Это окраина Пхеньяна. Перед музеем на фоне фрески с изображением горы Пекту стоит гигантская статуя вождя. Гора Пектусан является символом корейской революции. Именно там зародились первые партизанские отряды. По обе стороны от вождя скульптурные композиции: под огромными развевающимися каменными знаменами безудержно несутся вперед колонны людей в солдатских бушлатах и крестьянских одеждах. Их взоры устремлены вдаль, на лицах отчаянность и решимость.
В огромном двухэтажном здании с гранитными колоннами более девяноста залов, в которых висят хрустальные люстры весом в тонну каждая. Красочная диорама изображает героическую битву бойцов КНА (Корейская Народная Армия) за высоту 1211. Изрешеченные пулями обгорелые красные знамена, взрывы гранат, раненые бойцы и безудержный порыв к победе. Еще одна диорама изображает исторический победный бой в Похчонбо, проведенный под гениальным командованием товарища Ким Ир Сена.
Вся жизнь, каждый шаг, каждое слово великого вождя всех народов с момента рождения до самой смерти старательно отражены в документах, фотографиях, макетах и газетных вырезках. Одежда, награды, именное оружие, плакаты, сборники речей и изречений, целый зал с трудами великого вождя. Посетители, в основном школьники, студенты и военнослужащие, внимательно изучают документы, рассказывающие о социалистическом строительстве, коллективизации и индустриализации страны. Они подолгу стоят у макетов, делая записи в тетрадках.
За два часа мы пробежали двадцать пять залов, осталось еще около семидесяти. Вообще вся атмосфера в стране напоминает СССР в шестидесятые годы: те же лозунги, музеи, прилавки магазинов и даже мелодии патриотических песен.
В первые дни я постоянно интересовался у гида содержанием плакатов и транспарантов. Потом сам стал переводить ему надписи на красном кумаче: «Народ и партия едины», «Партия — ум, честь и совесть народа», «Да здравствует непобедимая народная армия», «Рабочие всего мира, объединяйтесь» и так далее. К нашему счастью, руководители поездки посчитали достаточным ограничить наше знакомство с жизнедеятельностью великого сына корейского народа двадцатью пятью залами. В противном случае мы имели реальную возможность, заблудиться в бесчисленных переходах, остаться здесь до скончания наших дней.
Психология коммунистических вождей, видимо, сродни психологии египетских фараонов. То же неуемное желание обессмертить и увековечить себя в камне.
Социализм и монументализм — едины! Революционные деятели никак не хотят после смерти лежать на рядовых кладбищах вместе со своим народом. И жить, как живет народ, тоже не желают. Действительно, это особые люди — самые честные, самые мудрые, самые справедливые, самые…. Как ни странно, КНДР так же, как и Россия, претендует на исключительную духовность своего народа и особую историческую миссию. Видимо, историческая миссия и особая духовность как-то неразрывно связаны уровнем жизни и наполнением прилавков магазинов.

***

Пхеньянский концертный зал переполнен, зрители сидят в проходах. Половина присутствующих на концерте — люди в советской военной форме, но, как выяснилось позже, не все они военные. Те, кто с погонами на плечах, — это милиция, со знаками отличия в петлицах — армия. Ну а если форма из хорошей ткани и вообще без всяких знаков опознавания — это партийные работники или местный КГБ.
Концерт начался, как у нас в «старые добрые времена», хоровым исполнением песен о вожде, партии и революции. Затем — народные танцы, песни о Родине, военно-патриотические композиции, и все сначала. Оглушительные овации сопровождали каждое появление на экране в глубине сцены Великого вождя и Великого руководителя, отца и сына. Шок! Никогда не испытывал ничего подобного по уровню идеологического и психологического воздействия. Вошел в зал человеком, а вышел роботом, начиненным патриотизмом и преданностью партии. Сейчас бы нам в руки лопаты или винтовки и, построившись в нескончаемые колонны, с песнями идти строить самое передовое общество на земле — коммунизм. Лишь потом вспомнил, что были в концертной программе необыкновенно красивые народные танцы с веерами и барабанами. Нельзя сказать, что здесь нет других песен или другой музыки. В салоне нашего автобуса ежедневно звучали очень мелодичные, на мой взгляд, песни о любви, родине и природе.
Я ощущаю себя в Корее так, словно фантастическая машина времени перенесла меня в мое далекое прошлое. Как знакома и понятна их гордость за свои достижения, за уважаемого во всем мире вождя. Я заранее могу предсказать, какие слова произнесет гид, что он ответит на мой вопрос. Здесь узнаваемо все: наши песни, наши идеи, наши концерты и телепередачи. Мне кажется, я легко вписался бы в эту жизнь. Нам привычно говорить одно, думать другое, делать все наоборот. Их мечты — это наши несбывшиеся надежды!
Вечер проводим в номере за «рюмкой чая». Кстати, чай мы привезли с собой, поскольку здесь его в продаже нет. В столице две программы телевидения. Одна — вечерняя, постоянная, другая — почти неуловима. За время нашего пребывания в Корее довелось «поймать» ее всего лишь один раз. Уровень передач соответствует сахалинским стандартам начала семидесятых годов. Начинается программа в шесть часов вечера выпуском новостей, затем обзор достижений народного хозяйства, встреча с партийными работниками, небольшой концерт или фильм, снова новости и окончание передач в одиннадцать часов вечера.

...Помню, в шестьдесят третьем году у нас в поселке появился первый телевизор, купленный на собранные односельчанами деньги. Его установили в доме одинокого старика, жившего на Заречной улице. Единственная комната в деревянном строении с двумя окнами, заманчиво мигающим долгими вечерами голубым светом сразу стала местом паломничества всех окрестных детей. В шесть часов всегда шумная, суетливая ватага мальчишек и девчонок, затаив дыхание, смотрела мультики. После новостей наше место занимали женщины, для которых художественные фильмы были чуть ли ни единственной отрадой их нелегкой жизни, окном в новый, неведомый им ранее мир. До появления телевизора мы помнили наизусть все просмотренные фильмы: «Тарзан», «Бродяга», «Господин 420», «Веселые ребята», «Свинарка и пастух», «Чапаев».
Через полтора года, переждав невообразимую очередь, на деньги, вырученные от продажи свиньи, родители приобрели заветный телевизор «Рекорд» для нашей семьи, для того «чтобы дети не чувствовали себя ущемленными и больше времени находились дома». Помните черно-белые наивные «голубые огоньки», эстрадные концерты Миансаровой, Великановой, Хиля, Кобзона... Песни нашей юности: «По переулкам бродит лето...», «Московских окон негасимый свет...», «Я люблю тебя, жизнь...»

Живу между морем и небом.
Надо мной облака и птицы,
Подо мной киты и кораллы,
А я между небом и морем.
Не взлететь, не уплыть...
А жаль...

Ежедневно, включая выходной день, у спортивного комплекса перед нашей гостиницей маршируют, поют и бегают сотни школьников. Алые стяги, описывая разнообразные фигуры, рвут воздух. Звонкие голоса выкрикивают лозунги, шеренги образуют причудливые узоры. Идет подготовка к очередному пролетарскому празднику — Дню рождения великого кормчего.

ЗАПАДНОМОРСКИЙ ШЛЮЗ

15.10.97 г.

Горы пищи. Четвертый день отщипываю от всего по кусочку. Во рту — пожар, даже пиво не спасает. Отъедаюсь по утрам: в повидло и масло перец не кладут. Слышал анекдот на эту тему:
В корейский ресторан заходит русский турист. Изучает меню. Все блюда с перцем. Подзывает официанта, спрашивает:
— Есть куриное яйцо?
— Есть, — отвечает официант.
— Сварите вкрутую два яйца, — заказывает турист.
Проходит полчаса, час. Голодный турист забегает на кухню.
— Неужели трудно сварить яйца? — кричит он.
— Яйца давно сварились, — отвечает повар, — не знаем, как засунуть внутрь перец.
Сегодня наша первая поездка в провинцию. Едем осматривать плотину у города Нампхо, что в семидесяти километрах от Пхеньяна. От ровной бетонированной дороги до самых сопок аккуратные рисовые чеки; местами рис скошен, увязан в маленькие снопики и сложен в невысокие стожки. На возвышенных местах, куда нельзя по каналам протянуть воду, из красновато-оранжевой почвы торчат золотистые стебли кукурузы. Ярко-зеленые плантации кимчи и лука, как заплатки на желтых рисовых полях. На этом фоне по красным дорожкам тянут повозки красные буйволы. И земля, и транспаранты, и флажки на капотах изредка встречающихся машин, и даже буйволы окрашены в революционный цвет.
Все видимое пространство, кроме отвесных скал, обработано. На склонах сопок растут плодовые деревья: яблони, хурма. Ближе к морю — огромные квадраты, залитые водой, — там выпаривается соль. Не пойму, как можно голодать и получать гуманитарную помощь при таком обилии полей и садов. С другой стороны, чему тут удивляться — мы в России до сих пор получаем гуманитарную продовольственную помощь из развитых стран.
Все деревни построены по типовым проектам. В центре, на небольшой площади с памятником или бюстом великого вождя, стоит здание администрации. Перед памятником великому вождю трибуна для приема парада или проведения митинга, по бокам от трибуны несколько скамеек для почетных гостей. Повсеместно плакаты и щиты с изречениями великого отца нации и не менее великого его сына — руководителя великой страны. Вдоль дорог, на стенах домов и даже на отвесных, с первого взгляда неприступных, скалах висят транспаранты с лозунгами, прославляющими партию и социализм. Может, напомнить: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!» или «Народ и партия — едины».
Развалюх с выбитыми окнами, деревянных изб с перекошенными заборами и непролазно-грязных улиц нет вообще. На белых стенах висят гирлянды ярко-красного перца, на красных черепичных крышах сохнет фасоль. Деревеньки обнесены невысокими каменными заборами. Несмотря на наши просьбы, ни в одном селе мы так и не остановились — видимо, не положено.
По обочинам дорог поодиночке и группами бредут люди. Изредка прошумит встречная грузовая машина, плотно облепленная со всех сторон пассажирами. Протягивая в руках сигареты, голосуют пешеходы в «китайских» куртках и тапочках. Много людей, одетых в форменное военное обмундирование без знаков различия. Телогрейки и резиновые сапоги темно-серых тонов напоминают послевоенный гардероб наших родителей.
На границах административных районов, на подъездах к городам стоят стационарные контрольно-пропускные пункты. Дорога перегораживается переносными металлическими заборчиками, и молодые ребята в военной форме проверяют документы. Рейсового междугороднего автобусного сообщения нет. Люди целыми семьями бредут от деревни к деревне, пешком преодолевая несколько десятков километров. Говорят, что на посещение районного центра или столицы требуются специальные разрешения.
В городах много велосипедистов, даже в Пхеньяне, где есть метро, трамвайные и троллейбусные маршруты. Почти все работы в стране ведутся вручную. Вручную скашивают рис, роют каналы, дробят камни, укладывают бетон, строят огромные здания. Лишь изредка можно увидеть небольшой трактор китайского производства или старенький советский ГАЗик и ЗИЛ. Однажды мимо нас прошла целая колонна из трех КАМАЗов. По проселочным дорогам сонно бредут массивные буйволы, запряженные в повозки. То здесь, то там видны одинокие фигурки людей, в основном детей и старушек, собирающих колоски риса или початки кукурузы с убранных кооперативных полей. Редко-редко промелькнет дом в чисто восточном стиле с традиционно изогнутой крышей. Даже в столице таких зданий почти нет. Это результат американской бомбардировки, которая в буквальном смысле сровняла город с землей, и коммунистической идеологии, которая отказалась от прошлого архитектурного наследия.
По широкой автостраде, венчающей гребень плотины, доехали до шлюза и остановились на маленьком островке с маяком и смотровой площадкой. Отсюда открывается прекрасный вид: яркая, буйная, многокрасочная растительность прибрежных скал в сочетании с бирюзовым небом, переходящим у горизонта в ослепительное темно-синее море. Недалеко от устья реки, за дамбой, прибрежные жители копаются в иле, собирая ракушки и другую живность. По другую сторону дамбы стоят сети — ставники. Рыбаки в маленьких лодках, звонко шлепая по воде широкими веслами, похожими на огромные ласты, загоняют в них рыбу. Легкий бриз, ослепительное солнце, теплая погода. Что еще нужно измученному постоянными дождями и тайфунами сахалинцу, который почти весь год не снимает верхней одежды в тоскливом ожидании лета. Местная природа, чистый воздух, не по-осеннему теплые дни и яркое солнце — все это вызывает в нас восторженные чувства, которые, однако, быстро угасают при виде голодных детей. Девочку, стоявшую у плотины вместе с родителями, мы угостили жвачкой, конфетами и отдали всю мелочь, имевшуюся в карманах. Для нее несколько талов (так именуются доллары) — несметное богатство. Два-три доллара — месячная заработная плата рабочего в Корее. Она долго махала худенькой рукой вслед уходящему автобусу.
Симпатичная стройная девушка-гид рассказывает нам о героизме народа, о заботе и руководящей роли партии в строительстве этого гигантского сооружения. Красивые изящные девушки встречают нас у каждой достопримечательности, в каждом музее, у каждого памятника. Юные девушки в национальных платьях — дегори — работают в сувенирных магазинах, ресторанах, гостиницах. Все прекрасно поют и танцуют, говорят на двух-трех языках. Среди прохожих таких не встретишь.
Мои наблюдения позволяют сделать вывод о том, что женщины любой страны на севере красивее, чем на юге, и рыба с северных морей вкуснее.
Белая дуга плотины исчезает в сизой дымке горизонта. На отвесных серовато-синих скалах непонятным образом прижились живописные пурпурно-желтые и зеленые островки деревьев. На берегу у подножия сопок опрятные белые домики. Райский уголок! В таких местах люди должны жить свободно, счастливо, красиво. С чувством восхищения и легкой грусти смотрю вокруг, стараясь запечатлеть в памяти каждую мелочь. Я знаю, что вижу это, наверное, в первый и последний раз...


***

Дети в Корее удивительно приветливы, вежливы и скромны. Они постоянно чем-то заняты: собирают колоски, подметают улицы, маршируют с флагами, посещают музеи, с тяжелыми сумками или рюкзаками бредут с родителями по обочинам дорог. На них, не по сезону легко одетых, невозможно смотреть без боли. При каждом удобном случае наши женщины отдавали детям все, что могли. (Удобный случай — это когда сопровождающие нас товарищи делают вид, что ничего не видят). Когда закончились съестные припасы, женщины снимали с себя и отдавали шарфы, шапочки, платки и никогда не жалели об этом. Наш гид очень старался не замечать нарушений, и мы были благодарны ему за это.
Нам до слез, до боли знакомо босоногое, голодное и все равно счастливое детство, полное смутных надежд и ожидания чего-то волшебного, загадочного. Мечты о сказочных дворцах, изысканных манерах, красивой одежде и обязательно сытной и вкусной еде.

...Метрах в ста, за ветхими домиками и огородами с цветущей картошкой, проходила железная дорога. Нас неудержимо влекло туда, и, несмотря на строгие запреты взрослых, мы тайком сбегали через колючую проволоку к пахнущим смолой и мазутом шпалам. Приложив к горячему от солнца рельсу стриженую голову, я напряженно вслушивался в черную глубину металла, надеясь первым услышать гул приближающегося поезда. "Идет!" — испуганно и радостно вскрикивал кто-то, и мы кубарем скатывались с насыпи. Ребята чуть постарше считали высшим шиком сидеть на рельсах до последнего мгновения, чтобы затем неспешным шагом спуститься в кювет. Как мы боялись за них, завидуя их смелости и отваге! Вскоре из-за поворота, натужно пыхтя, появлялся паровоз с длинной цепочкой товарных вагонов и шлейфом густого черного дыма. С ужасным грохотом состав проносился мимо нас, а мы, оглушенные, снова кидались к рельсам слушать затихающие звуки уходящего поезда. По ночам из трубы паровоза вылетали ярко-красные снопы искр. Как-то осенью у соседей загорелся стог сена. На следующий день пришли строгие люди в мундирах и длинной металлической лентой измерили расстояние от железной дороги до соседской изгороди. Корову пришлось сдать на мясокомбинат. Сено в то время нигде не продавалось, да и денег на его покупку у соседей не было. Тетя Нина, обняв корову за шею, долго плакала. Вместе с ней плакала и корова. Я помню, как из ее красивых глаз текли крупные слезы.
Иногда паровоз тащил пассажирские вагоны. Из открытых окон доносились обрывки мелодий и разговоров, выглядывали красиво одетые пассажиры. Нам казалось, что это неземные существа из другой реальности. Изредка мы находили на насыпи красивые фантики. Однажды огромный усатый моряк бросил нам из тамбура целый кулек с вкусными шоколадными конфетами. Каждому досталось несколько штук. О, как мы были счастливы! В другой раз вылетевшая из окна бутылка разбила голову моему другу Саше, и его положили в городскую больницу. Через день мама купила каждому по жестяной баночке красивых разноцветных леденцов. Эти баночки потом долго служили нам битами для игры в классики.... Счастливое, беззаботное время...

Вечером сидели в своем номере на четырнадцатом этаже отеля «Чанг Ван Сан». Пили привезенную из России водку и, закусывая копченой горбушей и ветчиной, говорили о жизни. Вспомнили, как из камеры хранения в аэропорту Владивостока у нашей бабушки пропали вещи и солидный кусок копченой грудинки, припасенный как раз для таких застолий.
В Корее из номеров, оставляемых нами на несколько суток, ни у кого ничего не пропадало, даже если постояльцы забывали закрыть двери на замок. В России постоянные кражи уже никого не удивляют.

МАВЗОЛЕЙ

16.10.97 г.

Внеочередной пункт нашей программы, награда нашей группе за примерное поведение от сопровождающих — посещение мавзолея товарища Ким Ир Сена, вождя корейской революции. Для нас, как объяснил гид, это большая честь и доверие. Не знаю, сможем ли оправдать...
На площади, размером с приличный городской квартал, размещен целый комплекс зданий, включая бывший президентский дворец. Высокие красивые ворота охраняются солдатами в парадной советской форме. Вокруг — скверы и фонтаны, а по периметру — широкий канал с водой. Резко стемнело, и разразился настоящий тропический ливень — в пяти шагах ничего не видно. Несмотря на проливной дождь, очередь желающих увидеть вождя не уменьшается.
Посещаемость народом революционных памятников, музеев и кладбищ просто поразительна. Вся история страны сведена к темному дореволюционному прошлому и светлому настоящему: социализму, построенному под мудрым руководством партии. Монументы и памятники в честь революции возведены в ранг национальных святынь. Все, как было у нас, только с учетом особенностей восточного послушания и покорности судьбе. Нас как гостей подвезли к крытой галерее и поставили в начало очереди.
Вслед за группой студентов мы спускаемся на эскалаторе куда-то вниз. По встречному эскалатору из мавзолея поднимаются военные. В небольшой комнате всех перестраивают в колонну по два человека, и движущийся тротуар — горизонтальный эскалатор — везет нас по длинному, ярко освещенному тоннелю. По встречной полосе, разделенной от нас широким парапетом, едут рабочие и школьники старших классов. У некоторых женщин на глазах слезы. Через поворот еще один эскалатор. В очередном коридоре нас по одному пропускают через металлоискатель. Затем на движущейся дорожке маленькие щеточки промывают посетителям подошвы. И еще в небольшом агрегате, снаружи похожем на контейнер, струей воздуха с нас сдунули пыль и пропустили через какое-то излучение. Теперь поднимаемся наверх. Мрамор, золото, хрусталь. Сияние такое, что слепит глаза. Наконец, после получасовых блужданий в подземелье, останавливаемся перед каменными с позолотой дверьми внутри бывшего президентского дворца, ныне мавзолея. Входим. В центре огромного зала на возвышении стоит прозрачный саркофаг с телом вождя. Четверо часовых по углам возвышения больше похожи на изваяния. Звучит, как ни странно, знакомая, чуть замедленная мелодия песни «Из-за острова на стрежень...», украшенная элементами восточной музыки.
Группами по пять человек подходим к саркофагу. По знаку сопровождающего останавливаемся у ног, кланяемся, переходим налево, смотрим, снова кланяемся и переходим на другую сторону. Последний поклон. Из зала выходим через другие двери. Было ли там еще что-то, кроме саркофага, — не помню. Говорят, что тело товарища Ким Ир Сена бальзамировали российские ученые. И здесь мы впереди «планеты всей». Действительно, Ким Ир Сен в саркофаге выглядит «живее» часовых, стоящих вокруг него.
В смежном зале в стеклянных витринах сверкают сотни орденов, медалей и других наград, полученных великим вождем и учителем за свою долгую революционную жизнь более чем из ста стран. Знаки отличия и ордена Болгарии, Кубы, Германии, Польши — всех без исключения стран социалистического лагеря. Награды из Азии, Африки, Америки. По ним можно изучать политическую географию мира. Его заслуги перед народом и правительством СССР отмечены тремя орденами Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени и десятками медалей. Разве наши награды не признание нами заслуг вождя корейских коммунистов?
Потом нас привезли в детский сад. Выставка картин, показательный урок по знанию биографии вождя, небольшой концерт юных дарований. Мы вместе с ними водили хороводы и даже приняли участие в небольших соревнованиях. Надолго запомнились сияющие, доверчивые глаза и трогательные ладошки детей...
...Скоростная автострада, по которой одиноко бежит наш автобус, построена с учетом всех современных требований. Развязки в разных уровнях, разделительная полоса со светоотражающей пленкой на столбиках пикетов, эстакады, тоннели, красивые мосты. Стрелка спидометра качается у отметки сто километров в час. За окном проносятся желтые убранные рисовые поля, сады, многоцветные сопки и серые стены монолитных скал. Современная скоростная автострада, на которой нет машин...
В Северной Корее третий год неурожай. В прошедшие два года непрерывно шли дожди и все посевы погубило наводнение. В этом году засуха. Каналы и реки обмелели. За лето дождь прошел всего два раза. Гуманитарная помощь, поступающая из Китая, Японии и Таиланда, позволяет лишь не допустить массового голода в стране. Об этом нас заранее предупредили и извинились за возможно скудный и непривычный рацион питания. Вопреки ожиданиям, еды было вволю, правда, качество риса оставляло желать лучшего. Если нас, «туристов», кормили таким рисом, можно представить, чем питается население. Впрочем, нам не надо долго рассказывать о колхозно-кооперативных, социалистических трудностях. Мы сами родом оттуда.

...В ноябре 1953 года нашу семью выселили из Южно-Сахалинска и отправили в колхоз. Шел снег. Кроме одежды, что была на нас, разрешили взять с собой два небольших узла с одеялами и посудой, узелок с рисом и два маленьких фанерных чемодана. Все, что родители не успели раздать соседям, осталось в пустом доме. Когда подъехал маленький трактор с тележкой, один на пять семей, мы уже сидели на узлах. Быстро закинули вещи, потом, потеснив уже сидевших на узлах людей, разместились на тележке сами. Так началась долгая одиссея нашей семьи. На перевале бушевала метель, стало темнеть. Мужчины, указывая дорогу, по двое бежали впереди трактора. Я, укутанный во всевозможные платки, сквозь маленькую щелочку с интересом следил за блестящей стальной гусеницей и незаметно уснул. Проснулся уже на деревянных нарах, покрытых слоем пушистой соломы.
Как мы не умерли с голоду в ту зиму, знают лишь Бог и мои родители. Мамины платья и отрезы, бережно сохраненные в заветном чемодане еще с войны, отец обменял у офицеров из воинской части на несколько мешков картошки и бочку соленой горбуши. Тайком, ночами, преодолевая расстояние в шесть километров, перенес он на себе продукты и спрятал их под полом. Почти всю зиму мы ели мороженую картошку, перловую кашу и соленую рыбу. Но до весны все равно не хватило.
В конце декабря в наш колхоз на санях привезли полтора десятка семей спецпереселенцев с материка — украинцев и русских. Мы боялись их и поставили на дверях запоры. Через неделю к нам неожиданно зашла русская соседка и попросила маму не выбрасывать картофельные очистки. Мы подумали, что они привезли поросенка и, удивившись их запасливости, все рассказали отцу. Родители долго говорили между собой, а утром отец отнес соседям полмешка картошки. Еще полмешка отнес украинцам. Через несколько дней страшный бородатый дед в огромных сапогах принес нам буханку черного домашнего хлеба. Я не помню, чтобы до этого случая мы ели хлеб. Вот так вместе мы и выжили. Ближе к весне картошку не чистили, варили в мундире. Наконец сошел снег. Появились дикоросы, рыба, дорога в соседнее село. Жизнь продолжалась....

Уже в сумерках, проехав город Хенсан, подъезжаем к отелю у небольшого пригородного поселка с домами в чисто восточном архитектурном стиле. Наших женщин, изрядно измученных отсутствием горячей воды в гостиничных номерах столицы, очень обрадовали уютные теплые комнаты.
Вечером гид пригласил всех на дискотеку. Большой полутемный зал с ярко освещенной стойкой бара. По периметру стоят невысокие столики с креслами, на подиуме музыкальный центр. В середине зала, под аккомпанемент аккордеона поют и танцуют, а точнее, водят хороводы группа парней и девушек. Происходящее в зале напоминало наши «деревенские» посиделки.

…На окраине поселка, у разрушенного деревянного здания, принадлежавшего когда-то воинской части, была ровная бетонная площадка, размером шесть на шесть метров, известная всем как «пятачок». С одной стороны площадки, возле чудом сохранившейся стены, лежали в беспорядке сваленные друг на друга бетонные блоки. С другой, смежной, росло несколько берез и какие-то колючие кусты. На противоположной стороне простиралась так называемая «поляна», используемая жителями в утренние часы как место сбора коров. Чтобы ненароком не наступить на «мины» (коровьи лепешки), ходить по поляне нужно было очень осторожно.
Летними вечерами, собираясь на «пятачке», молодежь пела и танцевала. Нам, тринадцатилетним пацанам, доверяли разжигать и поддерживать около площадки большой костер. Под аккомпанемент аккордеона и гитары наши девчонки вместе со «взрослыми» танцевали модный твист и выходящий из моды вальс-бостон.
Чуть позже уже все вместе водили хороводы, играли в «ручеек» и какие-то другие, позабытые мной игры, крутили бутылку из-под водки и целовались. Иногда под смех и крики возмущенных девушек подвыпившие парни пели «матерщинные» частушки. Но чаще всего до поздней ночи на пятачке звучали тревожные, волнующие песни: «Там вдали за рекой...», «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой. Глобус крутится-вертится...», «Сиреневый туман...». Наши звонкие голоса, украшенные гитарными аккордами и минорными переливами аккордеона, улетали к домам, далеким сопкам, звездам. Мы были искренними, наивными и восторженными...

Слегка разогревшись местным пивом, попросили бармена включить музыкальный центр. Нашлись записи российских песен и даже ламбада. После вальса посетители потихонечку стали покидать дискотеку, а после ламбады в нашем исполнении в зале, кроме нас, осталось только несколько самых стойких отдыхающих молодых передовиков производства, награжденных путевками выходного дня.



ГОРА МОЯНСАН

17. 10. 97 г.

Шестой день в Корее начался осмотром экспозиции подарков, полученных великим руководителем Ким Чен Иром и его отцом, великим вождем Ким Ир Сеном. На берегу небольшой речушки, у подножья живописных гор, стоят два огромных здания, разделенных между собой зелеными газонами. Массивные двери из монолитных каменных плит открываются легким нажатием руки. Великолепная внутренняя отделка, роскошные хрустальные люстры.
Надев на обувь специальные чехлы из плотной ткани, мы с опаской скользим по сверкающему белизной мраморному полу. В экспозиции подарков — больше всего произведений живописи, скульптуры и прикладного искусства. Десятки сверкающих пузатыми боками самоваров. Здесь и большие двухведерные и очень маленькие, всего на одну кружку воды. Поражают воображение украшенные тончайшей резьбой бивни моржей, слонов и даже мамонта. Множество изделий из красного и черного дерева, мореного дуба, золота, стекла, хрусталя и коралла. Богатейшей палитрой оттенков и нюансов в изделиях искусных мастеров можно любоваться часами. Среди даров — трехметровые фарфоровые вазы, расписанные индийскими и китайскими мастерами, чеканка из Пакистана, сине-белая посуда из Гжели, японские ширмы из рисовой бумаги, нэцке, деревянная статуэтка жирафа из Южной Африки.
Дмитрий Язов, последний министр обороны СССР, подарил сыну великого вождя золотую саблю с памятной скромной надписью «Вождю мирового пролетариата от Д. Язова», российское общество «Память» — огромный, в рост человека, двуручный меч, фракция КПРФ Госдумы России презентовала саблю в позолоченных ножнах с самоцветами. Меня поразило пристрастие наших политиков к холодному оружию.
В книге отзывов лидер российских коммунистов написал: «У Вас построено общество, к подобию которого мы стремились и стремимся все годы». Кто-то из руководства КПРФ подарил великому руководителю Ким Чен Иру небольшой бронзовый бюст Ленина. Неужели эти бюсты еще кто-то изготавливает или это из старых партийных запасов?
В одном из залов, как живой, стоит сам Ким Ир Сен в натуральную величину. Черный костюм, белая сорочка, пристальный взгляд через большие роговые очки. Каждый волосок на руке как настоящий. Это подарок китайского народа к годовщине смерти Великого вождя. Местные женщины уходят из зала в слезах, мы ограничиваемся общим поклоном.
В уютном уголке леса, на берегу речушки, русло которой усеяно огромными валунами, нас ожидает обед. В маленьких жаровнях тлеют угли, вьется сизый дымок. Официантки в красных спортивных костюмах расстилают на земле длинные белые скатерти, расставляют стаканы и тарелки с закусками. Тихо журчит вода, огибая камни, ярко светит солнце. От разлапистых кедров на поляне — длинные пятнистые тени. Выше по течению реки дымок костра и несколько человек у черной легковой машины. И мы догадываемся, кто они... Поднимаем тосты за дружбу, за процветание стран. На жаровнях, исходя аппетитным запахом, готовится мясо. Поем разрешенные корейские песни, потом переходим на русские. Под аккомпанемент импровизированного шумового оркестра из наполненных камешками бутылок из-под пива и крышек от кастрюль с воодушевлением танцуют наши бабушки и семидесятилетние деды.
Полчаса езды по хорошей дороге — и мы у подножия горы Моянсан, вершину которой нам предстоит покорить. Тысяча девятьсот метров над уровнем моря, а от подножия всего полтора километра. Поднимаемся вдоль русла кристально чистой речушки, и с каждым метром нашему взору открываются невообразимо красивые виды. Желто-красно-зелено-оранжевым цветом мерцают листья деревьев и кустов. По синим скалам струится прозрачно-изумрудная вода. Срываясь со скал, она расцветает у подножия водопадов семицветной радугой. На нашем пути их девять. Последний девяностометровый водопад находится у самой вершины горы. На крутых подъемах в скале вырублены ступени, а на самых отвесных местах установлены металлические лестницы с перилами.
Карабкаемся наверх изо всех сил. По качающимся канатным мостикам несколько раз пересекаем горную речку, на четвереньках ползем под нависшими над тропой громадными валунами. Задыхаясь от невыразимого восторга и недостатка воздуха в легких, мы постепенно приближаемся к вершине. Не всем под силу такая прогулка. До предпоследней беседки добирается всего двадцать человек. А на самую вершину к началу девятого водопада поднимается только двенадцать. Последним приходит семидесятишестилетний дед. По местному преданию, тому, кто взойдет на вершину горы, предстоит долгая жизнь.
С наслаждением искупались в холодном горном ручье. Вода настолько мягкая, что тело будто смазали кремом. Полчаса на отдых, и начинается спуск. Оказывается, идти вниз по крутым склонам нисколько не легче, чем взбираться наверх. Все потерявшиеся уже в автобусе и аплодисментами встречают каждого спустившегося с горы. В отель возвратились в сумерках. После ужина засыпаю под торжественные оратории о нынешнем вожде народа, великом руководителе Ким Чен Ире. Наиболее употребляемые в песнях слова — это Тянгун (вождь) и Мансе (ура).

РАЗДЕЛЕННЫЕ СЕМЬИ

18.10.97 г.

От вчерашней усталости нет и следа. Проснувшись в седьмом часу утра, иду прогуляться по поселку. Не успел отойти от гостиницы и приблизиться к первым постройкам, как услышал: «Сонним! Сонним!» (что означает — «гость»). Запыхавшийся человек в военной форме без знаков различия торопливо объясняет мне, что дальше идти нельзя. Запретная зона!
Нельзя, так нельзя. Угощаю его сигаретой — не отказывается. Стоим — курим. При этом он все время пытается закрыть что-то спиной. Что-то — состоит из приземистых зданий казарменного типа и марширующих на плацу солдат. Ну, этим-то как раз нас и не удивишь. На Сахалине почти в каждом поселке воинские части — пограничная зона! А к запретам на передвижение нас приучали с детства.

…Перед денежной реформой 1961 года мы жили в поселке Лиственничное Ново-Александровского района. Раз в три месяца мои родители, как лица без гражданства должны были регистрироваться в районном отделе милиции. Потом, по мере развития социалистической демократии, этот срок увеличили до шести месяцев, а впоследствии — до одного года. В период расцвета развитого социализма регистрация корейцев (иностранцев других национальностей постоянно проживающих на Сахалине, практически не было) производилась раз в два года, стала привычной и не воспринималась как ущемление прав. Поколение наших родителей, родившееся в оккупированной Корее, было трудолюбивым, покорным и законопослушным.
Неграмотный отец брал меня с собой в отдел милиции или ОВиР (Отдел виз и регистрации иностранцев и лиц без гражданства), чтобы заполнять анкеты. Сколько заполненных детским почерком листков убытия и прибытия хранится в архивах области, никому неведомо. Существовали многочисленные типовые ответы, которых следовало придерживаться неукоснительно. В графе «откуда прибыл» полагалось писать: «Освобожден Советской Армией на Сахалине», а в графе «цель приезда» — «Прибыл на постоянное жительство». Естественно, что родственников за границей у прибывших по вербовке и мобилизованных японцами на принудительные работы людей не было, иначе процедура регистрации усложнялась многократно. Через неделю паспорт с отметкой о регистрации выдавался на руки владельцу.
Абсурдность ситуации заключалась в том, что между поселком и районным центром находилось другое административное образование — город Южно-Сахалинск. На въезд в город требовалось специальное разрешение, за которым приходилось ехать в тот же районный центр по единственной дороге, проходящей через город, в который нельзя въезжать лицам без гражданства без специального разрешения. В то время граждан СССР среди корейцев почти не было, поэтому «снятие» нарушителей паспортного режима с автобусов и поездов было обычным явлением. Хочешь отличиться по службе — проверь паспорт у любого взрослого корейца, выходящего из автобуса на вокзале, или иди на рынок, где поселковые женщины продают овощи и зелень.
Надо сказать, что наш участковый милиционер был человеком по-своему добрым и никого понапрасну не тревожил. Время от времени какие-то люди собирали деньги среди жителей поселка на подарки милиционеру и председателю поссовета. Но были и другие, пунктуально соблюдающие закон, и тогда штраф был неминуем. Спасало то, что для многих представителей закона все корейцы были на одно лицо. Поэтому, при необходимости всегда можно было взять паспорт СССР напрокат. Запрет на передвижение сохранялся до конца девяностых годов…

До завтрака брожу вокруг отеля по красивой гранитной набережной. Разноцветные сопки на том берегу, под ногами ярко-желтые листья сапрана, рыбак на надувной лодке поймал большую рыбу и коротеньким веслом бьет ее по голове. У самых ног стрекочут черно-белые сороки. Свежесть осеннего утра и ласковые лучи солнца поднимают мое настроение.
В городе Анджу, куда мы отправляемся после завтрака, двенадцать человек из нашей группы встретятся сегодня со своими родственниками из близлежащих городов и сел. Бабушка в ожидании встречи с восьмидесятипятилетней матерью, кажется, похудела от волнения и уже в который раз с нетерпением смотрит на настенные часы в вестибюле отеля.
Со дня расставания прошло тридцать пять лет. Теперь ей самой уже шестьдесят пять. Три года назад ей, приехавшей по такой же путевке в Северную Корею, не разрешили встретиться с престарелой матерью из-за траура, объявленного в связи с кончиной Ким Ир Сена. Инфаркт, случившийся с ней, и сложности с получением визы отложили встречу еще на долгие дни. Как увязываются встречи членов разрозненных семей с трауром, обычному уму не понять. Высокая политика и государственная необходимость — тайна за семью печатями.
Почти сто лет продолжается трагедия корейцев. В начале двадцатого века Япония аннексировала Корею на долгих тридцать пять лет. Сорок пять лет не могли встретиться с родными забытые всеми сахалинские корейцы. В 1937 году депортированы российские корейцы, проживавшие на Дальнем Востоке с конца девятнадцатого века. Сто восемьдесят пять тысяч человек в холодном октябре погрузили в товарные вагоны и через всю Сибирь перевезли в заснеженные казахские степи. По сорок человек в вагонах, по три состава в сутки. Умерших складывали к стенам вагона, чтобы живым было теплее. Так мертвые спасали живых. На забытых пустынных полустанках остались торопливые безымянные могилы.
В 1945 году по решению СССР и США Корея была разделена на два государства по тридцать восьмой параллели. Разделили, провели роковую черту по горам и рекам, городам и поселкам, судьбам и душам людей...
Минуя два контрольно-пропускных пункта, подъезжаем к маленькой пригородной гостинице, расположенной на невысоком холме. Двадцать — тридцать человек, нарядно одетых по меркам полвека находящейся на полувоенном положении страны, с волнением всматриваются в окна подъезжающего автобуса. Все вокруг пронизано ощущением ожидания и какой-то тревоги. Открывается дверь. Приветственные возгласы, объятия, рыдания и вдруг — тишина. Молчат, всматриваются друг в друга, сквозь морщины и годы ожидания узнавая родные черты. И только рука в руке — не разорвать.
Наша бабушка наконец-то встретила свою старенькую маму. Стоят, обнявшись. Обе хрупкие, сухонькие, очень похожие — не различить, лишь волосы у матери белее. Узнав историю жизни этой маленькой энергичной женщины, многие были бы потрясены.

В далекой провинции на юге корейского полуострова, в селении среди водопадов и отвесных скал, жила очаровательная девушка, дочь богатых родителей. Пришло время, и она без памяти влюбилась в стройного красивого юношу из бедной крестьянской семьи. Такие банальные, вечные истории случаются во все времена на всех континентах и никого ничему они не учат. Юноше нравилась девушка, но он был честолюбив, и были у него свои взгляды на эту жизнь. Любой другой на его месте, наверно, воспользовался бы представившейся возможностью спастись от нужды. Он же не хотел быть сытым слугой в доме своей жены или бедным зятем в своем собственном доме. Красота и ум — страшное сочетание.
У богатых свои причуды. Родители девушки были уязвлены столь длительным непонятным и неприличным, на их взгляд, сопротивлением молодого человека. Капризы единственной дочери могут свести с ума любого отца. Желая счастья своей любимой дочери, родители вознамерились непременно поженить их. Втайне от нее они дали юноше деньги на дальнейшее образование и уговорили его жениться. После официальной церемонии и обильного застолья новоявленный муж внезапно исчез вместе с деньгами, а рыдающая жена, следуя строгим конфуцианским правилам того времени, перешла жить в убогую хижину свекра.
Не женой и не вдовой прожила она четыре года в тяжелом, непривычном крестьянском труде. Вернуться к родителям она не смела, такое опозорило бы их фамилию на тысячу ли. Братья, видя непомерные страдания сестры, решили найти и примерно наказать сбежавшего мужа, пребывающего по слухам где-то в Японии. Через два месяца упорных поисков им удалось обнаружить беглеца в Токио, где он заканчивал свое образование в высшей школе. Братья доставили сопротивлявшегося студента к жене, ожидавшей его в маленькой квартире на окраине города, и стали ждать ее скорого суда. Женское сердце не подвластно разуму. Годы испытаний не прошли даром для супружеской четы. Взаимная любовь и страсть вспыхнули с такой силой, что теперь братьям приходилось буквально отрывать их друг от друга, чтобы блудный муж мог сдать выпускные экзамены.
Через определенное природой время у них родилась дочь, которую в годовалом возрасте, в 1936 году, они привезли на Сахалин. Девочка росла, не зная нужды, прилежно посещала школу, играла с младшими братьями и сестрами, и неизвестно, как сложилась бы ее судьба, если бы не начавшаяся война. Каждому человеку и радость и горе даются в равной пропорции, а потом через призму времени они так перемешиваются, что становятся неразличимы.
В один из летних дней всех детей и женщин шахтерского поселка погрузили на открытые железнодорожные платформы и увезли в сторону Тойехары — нынешнего Южно-Сахалинска. Погода была плохая, бомбардировщики не летали, и до Тойехары семья добралась за сутки с небольшим без особых происшествий. Ходили слухи, что несколькими днями раньше такой же состав с беженцам с севера попал под обстрел. А еще знающие утверждали, что на подходе к городу русские высадили десант. Вот и верь после этого слухам и знающим людям. Северян разместили в привокзальной гостинице. Из-за нехватки мест несколько семей, в том числе и родных девочки, утром следующего дня отправили в товарном вагоне в Отомари (город Корсаков). Через полчаса после отправки состава вокзал разбомбили, и здание гостиницы было разрушено. Погибло много односельчан. В Корсакове они опоздали на судно, которое должно было вывезти их в Японию, но, как оказалось, и тут им повезло. Транспорт с беженцами на подходе к острову Хоккайдо потопила неизвестная подводная лодка. Ни одного человека не осталось в живых.
Через месяц нашелся ее отец. В поисках семьи через порт Маока (ныне Холмск) он попал в Японию, а затем вернулся на Сахалин, чтобы продолжить поиски. Сойдя с трапа парохода, на первой же улице Корсакова (тогда Отомари) он встретил свою дочь. Жизненные коллизии почти всегда неожиданней любых надуманных сюжетов. После капитуляции Японии по разнарядке советских властей семью отправили на жительство в Поронайский район. Надо ли описывать нужду послевоенных лет? Старшая дочь наравне со взрослыми стойко переносила все тяготы новой жизни. За два года настойчивая девочка экстерном окончила четыре класса корейской школы, мечтала стать врачом, но жизнь распорядилась по-своему. Ей пришлось оставить школу и заняться домашним хозяйством, чтобы помочь родителям прокормить семью. В шестнадцатилетнем возрасте, по обычаям тех лет, девочку выдали замуж. Через год пропал без вести отец, работавший в одном из леспромхозов. Вся ответственность за судьбы детей легла на плечи жены и старшей дочери. Не имея возможности получить в СССР образование, сестра и трое братьев уедут в Северную Корею для продолжения учебы в университете имени Ким Ир Сена, а через год вслед за детьми уедет мама.
На далекой островной земле она останется совсем одна с парализованным мужем и тремя детьми на руках. Еще трое старших умерли в младенчестве после тяжелой болезни. Восемнадцать лет жизни посвятит она уходу за неподвижно лежащим больным человеком, всю свою молодость и зрелые женские годы. Годы ярости и страдания, отчаяния и смирения, ревности и жалости, ненависти и любви. Чтобы прокормить семью и поднять на ноги троих детей, маленькая хрупкая женщина устроится на работу в строительную бригаду, успевая содержать хозяйство с огородом и всевозможной домашней живностью. От непосильной мужской работы страшно болели руки и не разгибалась спина. Однажды она упала с наспех сколоченных лесов на бочки с гашеной известью. Тяжелая травма позвоночника надолго приковала ее к больничной койке. Несовершеннолетние дети, старшему из которых исполнилось тринадцать лет, носили в больницу передачи, присматривали за скотиной, варили себе и матери еду, прилежно посещали школу.
Было все: и одинокие холодные вечера, полные безысходного отчаяния, и праздники с почетными грамотами и красивым словами. Но не они придавали ей силы. На этой земле держало ее неодолимое стремление вырастить детей, спасти мужа и увидеть маму. Какие душевные силы позволили ей совершить этот подвиг? Спросите у нее. «Что тут особенного, все так живут»,— ответит она. Даже сейчас, в преклонном возрасте, она работает, чтобы помочь братьям и сестре, живущим в Корее. Сегодня сбывается ее мечта. Через тридцать пять лет она встречается со своей мамой, и только четыре часа им отпущено на эту встречу…

Уже в который раз нас приглашают в автобус. Медленно отъезжаем, оставив их, бесконечно счастливых и несчастных, на маленьком пятачке земли посреди огромного мира. За отдельную плату им предоставят одноместный номер, где они, наконец, останутся «наедине».
Шестидесятипятилетняя дочь накинет на маму заранее купленную, бережно сохраненную теплую куртку и пуховый платок. Забыв обо всем на свете, держась одной рукой за сморщенную, сухую руку матери, она станет что-то искать в баулах, наконец достанет тщательно сложенные среди белья несколько стодолларовых купюр и разложит их в карманы мамы, чтобы при случайном обыске не забрали все сразу. Вся белая и, как ребенок, маленькая мама со счастливыми слезами на глазах терпеливо примерит все обновы, изредка интересуясь ценами и по-детски удивляясь результатам каких-то своих нехитрых подсчетов. Она старательно попробует все, чем будет угощать ее дочь, десятки раз переспрашивая о здоровье внуков.
За несколько минут они расскажут друг другу о себе, об общих знакомых и бывших соседях, с ужасом осознавая, что говорить-то, в сущности, не о чем. Все понятно без слов. И заплачет дочь, припав к руке матери, а старая мать, почти невесомой рукой лаская ее поседевшие волосы, будет отрешенно вглядываться в какую-то неодолимую, одной ей известную даль… Так и выйдут они, заплаканные, взявшись за руки, из стеклянных дверей гостиницы и молча шагнут навстречу вечной разлуке…

Огромен мир,
но нет нигде земли,
где встретиться могли бы
мать и дочь…
Быть может — в небесах
все по-иному…

Долго махала невесомой рукой мать вслед автобусу, навсегда увозящему от нее седую дочь. Ровный гул двигателя автобуса прерывается всхлипами и тяжелыми вздохами. Неужели уже все прошло. А не приснилась ли встреча?

Вечность смотрит в окно
Серебристыми льдинками звезд…
Все смешалось во мне,
То ли сон, то ли явь — не пойму.
Может, прожил я жизнь,
Или жизнь лишь пригрезилась мне…
Серебристой звездой
На холодном, туманном окне…

В Северной Корее — «оттепель», слабый ветерок перемен. Приметы нового появляются, как маленькие зеленые ростки на растрескавшейся бетонной дороге, ведущей к старым казармам. Может, с годами вырастут здесь красивые деревья, а, может, завтра безжалостный каток раздавит слабые всходы. И тогда снова день и ночь будут маршировать по дороге колонны революционных солдат.
В городах и поселках открываются рынки, изредка на улицах встречаются киоски и торговые палатки. В магазинах — пусть пока валютных — появились товары на витринах и бойкие молодые люди, скупающие талы — инвалютные воны. В городах довольно часто встречаются машины западного производства. Как сказал в частной беседе один из гидов, в Корее изучают опыт китайской «перестройки». У них с Китаем давно сложились «особые отношения». Местные жители, имеющие там родственников, могут почти свободно посещать их по частным визам, тогда как на аналогичную поездку в Россию установлен пятидесятилетний возрастной ценз.

ПХЕНЬЯН — ВОНСАН

19.10.97 г.

В центре Пхеньяна, у гранитных ступеней набережной реки Потхон, среди фонтанов и скверов с геометрически вычерченными формами, высится гигантский шпиль, увенчанный десятиметровым каменным факелом. Это монумент идее Чучхе (идее революционного преобразования Кореи). Основание монумента возле гранитных каменных дверей облицовано разноцветными мраморными плитками, на которых выгравированы золоченые надписи с наименованием страны-производителя. Белая с голубыми прожилками плитка прибыла из Сибири — подарок советских людей дружественному корейскому народу. Красно-белая плитка прислана чилийскими революционерами еще в бытность Сальвадора Альенде. Плитки из Грузии, Армении, Египта, Германии, Венгрии, Пакистана — всего из ста четырех стран мира. Идея Чучхе — решающий вклад Трудовой партии Кореи в сокровищницу революционных научных идей принят трудящимися всех передовых стран.
После краткой лекции об истории создания монумента на скоростном лифте поднялись на обзорную площадку, находящуюся на высоте 160 метров. Это самая высокая точка города. Отсюда видна вся столица — от охватывающих ее полукольцом невысоких сопок до полей и лесных массивов на другой стороне горизонта.
Нашли глазами «нашу» гостиницу, рядом — ледовый дворец спорта, потом идет здание цирка с сияющим куполом, еще дальше, за городом, на возвышенности — Тесонсанское мемориальное кладбище революционеров. За рекой в сиянии струй двухсотпятидесятиметровых фонтанов, бьющих из середины реки, стоит народный дворец образования, правее — целый комплекс зданий в восточном стиле. У пирса замерли разноцветные прогулочные катера и лодки. Немного в стороне уникальное, как сказал наш гид, произведение архитектуры — крытый футбольный стадион. Пирамидой возвышается над городом гостиница в сто тридцать этажей — самое высокое здание в Азии. Еще одно приметное сооружение — копия нашего Дворца съездов в Москве. Монумент Чхонлима — взмывающий в небо крылатый конь, и чуть правее — памятник в честь основания Трудовой партии Кореи, следующий пункт нашей утренней программы. Налюбовавшись окрестностями, минут сорок простояли на довольно свежем утреннем ветру. Из-за отключения электроэнергии лифт не работал.
Три огромные вздымающиеся руки на каменном диске, диаметром двадцать и высотой два метра, опоясанные широкой бетонной лентой с надписями и барельефами, и есть монумент в честь основания Трудовой партии Кореи. Руки, держащие маленькую косу, молот и кисть, по замыслу создателей памятника, олицетворяют собой единство рабочих, крестьян и интеллигенции. Замкнутое вокруг них кольцо — это забота партии о сплочении народа. В отличие от учения Ленина, где интеллигенция является лишь прослойкой, в учении Ким Ир Сена она выступает как отдельный, самостоятельный субъект революционного процесса. Все остальное — на свое усмотрение. Несмотря на воскресный день, осмотреть памятник пришли сотни людей. Художественная ценность монументального ансамбля, на мой взгляд, близка к нулю, но, видимо, сильны партийные чувства у народа...
Совершенно очевидно, что вся современная история Кореи, как было и у нас, сводится к истории развития партии. Партийные съезды воспринимаются корейцами как исторические вехи.

...Исторические семнадцатый, двадцатый, двадцать второй съезды КПСС, отчетные доклады о «неуклонном повышении жизненного уровня народа и укреплении социалистической демократии», вечный аграрный (читай продовольственный) вопрос... Я помнил наизусть даты проведения съездов и принятые на них решения. «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» К такому-то году — бесплатный проезд, бесплатный хлеб, спички. К двухтысячному году полностью решить в СССР жилищную проблему — это уже из программы М. Горбачева. Жизнь оказалась сложнее всех партийных решений и не пошла по указанному съездами курсу...

В полдень мы уже на пути к Вонсану, крупному портовому городу на берегу Японского, или, как здесь считают, Восточного моря Кореи. Пять часов езды от столицы с двухчасовым отдыхом в придорожном мотеле. Кроме красивого пейзажа, вокруг нет ничего интересного, если не считать откормленную, сидящую на цепи возле будки собаку у придорожного мотеля, охраняемую человеком в полувоенной форме. Еще одну собаку повстречали в Вонсане. Худая черная дворняжка, чуть пошатываясь, брела по тротуару по своим собачьим делам. Последняя здешняя достопримечательность — пчелиные улья на террасе отвесной скалы, выдолбленные из целой колоды и накрытые остроконечными соломенными крышами.
В сувенирном магазинчике, на втором этаже мотеля, торговали сушеным кальмаром, ампулами с медвежьей желчью, пивом и «змеиной» водкой. В прозрачном кубе, в чуть желтоватом растворе спирта, причудливо колышутся изогнутые почти полуметровые змеи. С торцевой стороны куба — небольшой краник. Целебные свойства этого традиционного восточного напитка известны с давних времен. Змеи, медвежья желчь, панты, порошки из когтей и костей тигра, сушеный трепанг — вот перечень ингредиентов, наиболее часто используемых при изготовлении народных лекарственных средств. До этого столетия большим спросом пользовались лекарства с добавлением порошка из нефрита. Целебные свойства этого камня известны на Востоке каждому.
Ровная асфальтированная дорога, плавно огибая сопки, проходит через десяток тоннелей и бесчисленное количество мостов. Неповторимую гармонию создают отвесные стального цвета скалы с островками кленов и кедров, глубокие каньоны с извилистыми ленточками бурлящих речек и старинная мелодия «Ариран», льющаяся из динамиков автобуса. В памяти сразу же всплывают антикварные офорты корейских художников.
Вот и цель нашего сегодняшнего путешествия — утонувший в зелени портовый город Вонсан на берегу лазурного залива. К гостинице подъехали в сумерках. Наш автобус сразу окружили взволнованные, заждавшиеся родственники. Большой галдящей толпой вваливаемся из темноты в чуть освещенный вестибюль. После шумных приветствий, слез и объятий собравшиеся разбились на небольшие группы, и потекли между ними задушевные разговоры о житейских разностях: кто-то умер, не дождавшись встречи, кто-то женился, выучились дети.… Ну, о чем могут говорить люди, не видевшие друг друга тридцать лет? Вспоминают годы совместной жизни на Сахалине, знакомятся с внуками и племянниками. Радостные, печальные, трогательные, незабываемые встречи. Без них впечатления о Корее были бы неверными и неполными.
Купив в баре местную водку и сладости, мы поднимаемся в гости к бабушке и застаем ее прямо сияющей от счастья. У нее в номере гостят брат и сестра со своими детьми. «Дети» — это три очаровательные девушки, двадцати, восемнадцати и четырнадцати лет. Они просто покорили нас своей непосредственностью, наивностью и чистотой помыслов. Самая младшая из сестер исполнила несколько песен. После окончания школы она собирается в армию, чтобы потом, если повезет, попасть на эстраду. Другого пути, видимо, нет. Старшие работают вместе с отцом, получая ежемесячно сто сорок местных вон на двоих. Для сведения: килограмм риса на рынке стоит пятьдесят вон.
Два вечера в Вонсане мы общались с девушками: ходили в бар — место, практически недоступное для них ранее, бродили вокруг отеля, разговаривали и часто смеялись над моим произношением. Платья и костюмы, привезенные нами, оказались девочкам впору. Они, счастливые, без конца примеряли их, вернувшись домой ночью, после нашей первой встречи. Юность прекрасна тем, что предстоящие заботы ее нисколько не волнуют. Как ни странно, в тяжелейших условиях дети растут добрыми и любознательными. Им неведомы обычные детские развлечения. Они не смотрят телевизор, не ходят на дискотеки. В шесть часов вечера, экономя электроэнергию, свечи и дефицитный керосин, все ужинают и ложатся спать. Их — таких трогательно-наивных и приветливых, живущих на грани выживания и не понимающих этого, лишенных даже маленьких благ цивилизации, жалко до слез. Так хотелось увезти хотя бы одну из них к двум нашим девочкам домой на Сахалин, чтобы как-то устроить ее судьбу. Но это, к сожалению, невозможно.
В течение месяца они считали дни до приезда тети из России. Дело даже не в двух-трех сотнях подаренных им долларов, на которые можно будет жить целый год. На всю жизнь им запомнится общение с людьми из другой страны, из другого мира. Дома долгими вечерами дети будут смаковать подробности этой встречи. В школе они сразу окажутся в центре внимания, и им будут страшно завидовать. На второй день девочки с гордостью угощали нас хурмой и лепешками из риса, который привезла им тетя. В семидесятые годы мы, будучи школьниками, точно так же ждали приезда родственников из Японии.

...Это был визит одной из первых неофициальных делегаций, составленной в основном из японских граждан, чьи родственники жили на Сахалине. Официальная версия трехдневного пребывания японцев — посещение могил родственников в родительский день. О приезде в составе делегации своей младшей сестры мама узнала из передачи токийского радио.
С самого утра к гостинице «Сахалин» стали собираться местные японцы и корейцы, желающие передать письма родным и хоть что-то узнать об их судьбе. Автобусы с делегацией где-то задержались, но в вестибюль гостиницы, конечно, никого не пустили. Когда перед зданием собралось человек пятьдесят, подошли милиционеры и попросили всех разойтись, чтобы освободить тротуар для движения пешеходов, которых, кстати, в этот час не было вообще. Потом они начали проверку документов, и напуганные люди (некоторые приехали из близлежащих городов и поселков) перешли на другую сторону улицы Ленина. Но и там их попросили не собираться большими группами, и все разошлись по два-три человека вдоль улицы с интервалом в несколько метров, старательно изображая беспечных зевак. Несколько смельчаков спряталось за торцевой стеной гостиницы, и время от времени кто-либо из них осторожно выглядывал из-за угла.
Уже ближе к обеду подъехал большой новенький автобус. Мама, быстро перебежав дорогу, в одном из его окон увидела младшую сестру. Прикладывая ладони к стеклу, они что-то кричали друг другу, но в общем шуме ничего нельзя было услышать. Милиционеры и дружинники, выстроившись в две шеренги, создали живой коридор, по которому японцы проходили в вестибюль. По пути многие успевали сказать несколько слов своим родным. Чуть позже из гостиницы вышел человек, который попросил всех разойтись по домам и не мешать отдыху иностранных гостей.
Мы с мамой знали расписанную по минутам программу их поездки. Успев до оцепления пройти на городское кладбище, мы спрятались за густыми кустами малины. Там, возле захоронений японских граждан, после двадцатилетней разлуки почти украдкой моя мама встретилась со своей младшей сестрой. Целый час они стояли, обнявшись, и плакали, вытирая слезы мокрыми платками. Разговаривая друг с другом, они время от времени хлопали меня по плечу и прижимали к себе. Элегантно одетый человек, поговорив немного с представительным японцем, не стал нас тревожить. Хорошие люди есть везде. На следующий день, вечером, нас пропустили в гостиницу, и мама смогла побыть со своей сестрой еще целых два часа. Как мало нужно человеку, чтобы стать счастливым. Всего два часа свидания после двадцатилетней разлуки…

Судьба раскидала корейцев по всей планете. До сих пор разлучены дети и родители, братья и сестры. Никак не могут они найти друг друга в этом странном мире. Неужели приюты при церквях, бесплатный билет на самолет до Сеула и казарменная жизнь вдали от внуков — это все, что заслужили наши старики. Неужели это и есть долгожданное возвращение на Родину?

КЫМГАНСАН

20.10.97 г.

Восход солнца встречаю на балконе. Аккуратные белые домики среди высоких зеленых деревьев. Редкие прохожие, пустые причалы, два-три рыболовецких судна, пограничный катер и огромное малиновое солнце, поднимающееся из тяжелой глади темного моря.
Сегодня у нас долгожданная поездка на Кымгансан (наверное, все слышали сказку о феях с Алмазных гор) — знаменитый во всей Азии горный массив, находящийся в пятидесяти километрах к югу от города Вонсана. На небольшом полустанке в автобус садится специально приглашенная девушка-гид и до самого подножия одной из гор рассказывает нам легенды о Кымгансане, о рождении песни «Доради» и сама поет старинные песни.
Поднимаемся вверх по широкой, местами бетонированной тропинке. Металлические мостики, каскад водопадов, красивые беседки и обзорные площадки. За час до последнего семидесятиметрового водопада без особых усилий добралось семь человек, включая корреспондента одного из столичных журналов, который сопровождал нас по всей стране. Самые отчаянные искупались в маленькой заводи у водопада. Согласно древней легенде (в Корее почти каждое приметное место, река или скала, или старое дерево имеют собственную историю и сопутствующую легенду), им теперь предстоит долгая, до ста лет жизнь. Все корейские легенды завершаются счастливым концом, и все обещают долголетие и здоровье. Вода — ледяная. Получаешь неописуемое наслаждение, когда по мокрым скользким камням торопливо выползаешь на берег и чувствуешь, как не по-осеннему жаркое солнце согревает тело.
Прощай, Кымгансан — драгоценная жемчужина, сверкающий бриллиант в ожерелье гор, овеянный легендами символ Кореи. О тебе сложены сотни песен, написаны тысячи картин. Каждый человек, шаг за шагом поднимаясь к твоей вершине, очищается от всего будничного, серого, вспоминает самых дорогих сердцу людей, самые счастливые мгновения жизни. Тебя нельзя покорить. По твоим тропам нужно идти и созерцать. Самое сильное потрясение — это старик в беседке, всю жизнь пишущий один и тот же горный пейзаж с водопадом. Предлагая свои картины, он говорил: «Посмотрите, они все такие разные». Сколько мудрости в его словах. Природа постаралась собрать здесь все самое красивое, и каждый найдет в этих местах уголок, похожий на заветное место своей Родины. Видимо, прав был отец, когда много лет назад, видя наш детский восторг от сахалинской природы, говорил: «Вы еще не видели Кымгансан».
После восхождения на вершину в роскошном загородном ресторане на берегу изумительно красивой лагуны нас ожидает праздничный обед. О сваи нависшего над водой белокаменного здания чуть слышно бьется волна. На белом песке причудливые черные тени прибрежных скал. У маленького острова посреди лагуны, в серебристо-голубой воде замерли разноцветные катера. Вдали скользит красно-белый парус. Сотнями бликов отражается на лепном потолке яркое солнце. Под старинные национальные мелодии подают деликатесы: говядина, птица, устрицы в соусе. Все кладется на решетки специальной жаровни, и каждый сам готовит себе лакомство. Юные официантки, порхая по залу, разносят водку, пиво, фрукты. Они вместе с нами поют и танцуют. Через три часа, сытые и утомленные, мы возвращаемся в Вонсан. От ужина все отказались. Довольная бабушка угощает нас приторно-сладкой хурмой и рассказывает нам очередную древнюю корейскую легенду.

...В стародавние времена в глухих горных провинциях Кореи соблюдался жестокий обычай, обусловленный суровыми реалиями полуголодного существования. Престарелых, немощных родителей сыновья уносили далеко от селения к священной горе и оставляли их там на верную гибель. Нарушившего этот обычай ожидала смертная казнь.
Староста небольшой деревни, у которого отец сам ушел к священной горе, никак не мог решиться отнести туда свою мать. За несколько ночей, скрываясь от односельчан, он выдолбил в скале под домом большой погреб. После совершения обряда провожания, когда все разошлись по домам, сын спрятал мать в погребе, где она прожила несколько лет, лишь изредка по ночам тайком выбираясь на улицу.
Однажды пришла беда. Свирепый, могучий царь соседней страны пригрозил захватить провинцию и истребить всех ее жителей. Чтобы отвратить беду, нужно было решить задачу, заданную коварным тираном: из двух кобылиц, связанных родственными узами и похожих друг на друга, как две капли воды, нужно было определить старшую. Шло время, но никто в провинции не мог помочь своему правителю. В один из последних дней во дворец явился староста отдаленной деревни и сказал: «Вели загнать лошадей в конюшню, где только одни ясли, и через день пусть им дадут овса. Лошадь, которая будет подталкивать овес к другой и, фыркая, подолгу смотреть на соседку, и есть старшая, потому что она мать, а любая мать старается накормить свое дитя». Правитель последовал совету и спас провинцию от разорения. Прославляя на весь свет мудрость старосты, правитель долго не отпускал его домой, предлагая поместья и должности при дворе. В конце концов староста вынужден был признаться, что дома в подвале умирает от голода его престарелая мать, которая и подсказала решение задачи.
Правитель, увидев седую женщину, спасшую его жизнь и честь, поклонился ей в ноги. С тех пор в этой провинции никогда больше не уносили старых людей к священной горе. Их опыт и мудрость привели к процветанию, а сами старики были окружены почетом и уважением.

РЫНОК

21.10.97 г.

На следующий день маленькой, в пять человек, группой под началом неутомимой бабушки направляемся на поиски центрального столичного рынка. Без посещения рынка ни одна поездка в другую страну не может считаться полностью завершенной. Подземные переходы, редкие, похожие, как близнецы, безликие магазины. На тротуаре — шустрые, неопределенного возраста старушки с клетчатыми дерматиновыми сумками и молодые люди с быстрыми глазами, шепотом предлагающие поменять валюту. Стоящие возле них милиционеры отрешенно смотрят вдаль, стараясь ничего не замечать.
В узких воротах — людской водоворот. Протискиваемся на территорию рынка. Площадь, огороженная высоким забором, битком забита людьми. Шумит, колышется, струится длинный, зигзагообразный людской поток, образуя у стен небольшие заторы. Продавцы сидят прямо на земле, подстелив под себя бамбуковые циновки. Их скудный товар тут же на невысоких, сантиметров сорок, столиках и ящиках. Привычные для нашего глаза настоящие прилавки сиротливо стоят в три ряда у самой дальней стены. Там торгуют текстильными изделиями и неаппетитными на вид фруктами.
Достаточно прогуляться вдоль одного ряда, чтобы увидеть весь ассортимент товара на рынке: зелень, красный молотый перец, редька, перец в стручках, корейская капуста — бечу — и несъедобные на первый взгляд пирожки. Чуть дальше на пыльной тряпке лежат ржавые искривленные бывшие в употреблении гвозди, старые батарейки от фонариков, сломанные ручные часы, куски проволоки, обрезки труб и перегоревшие (!) электрические лампочки. Хурма, лапша, старая посуда, алюминиевые ложки не первой свежести, жареные каштаны, в самом углу на клеенке кусок постной потемневшей свинины. Изредка встречается рис в полотняных мешочках и некрасивые в оспинах яблоки. Шустрые пареньки что-то предлагают шепотом, оглядываются, уводят покупателей. Тут же, прямо у наших ног, сидя на корточках, быстро орудуя палочками, обедает семья. Время от времени мерный гул рынка перекрывается трелями милицейских свистков. Все действо до боли напоминает наши послевоенные базары. Нищета проглядывает во всем: скудном ассортименте, качестве продуктов, одежде покупателей и продавцов. Но для местных жителей и это — огромный шаг к свободе, к самостоятельности. Еще пару лет назад о торговле на рынках не могло быть и речи. Поражает полное отсутствие гигиены. Грязь почти такая, как на наших сахалинских рынках. Впервые в Корее мы попали на столь неприглядное и непривычное в смысле запахов место. Вторично посетить рынок я бы не решился. И не только потому, что нас постоянно предупреждали о карманниках, и не потому, что санитарные условия были далеки от идеальных. Больно смотреть на бедствующих людей.

… Мне было пять лет. Наша семья жила в большом деревянном доме по улице Сахалинской недалеко от железнодорожного переезда. К нам подселили большую русскую женщину с ребенком моего возраста. Ее звали тетя Нина, имени девочки я не помню. Вспоминаются лишь огромные, в пол-лица, совершенно синие глаза и смешные веснушки на ее лице. Я почти не говорил по-русски, а она не знала японского языка, но это не мешало нашей дружбе, нашему общению, и мы прекрасно понимали друг друга.
За переездом находился базар — неизвестное загадочное место, куда заходить нам строго запрещалось. Для пущего страха, а может, это случалось в действительности, взрослые рассказывали, что там крадут детей и продают их цыганам и, мало того, даже съедают их. Несмотря на страх быть съеденными, нас постоянно и неудержимо влекло туда, ведь уже на подступах к воротам было столько интересного. Торгующие мороженым киоски, где, если повезет, ближе к вечеру можно купить за десять копеек (тогда еще старыми деньгами) хрустящий пустой вафельный стаканчик; прилавки с вертикально стоящими малиновыми колбами, где за пятьдесят копеек можно было попить сладкой, бьющей в нос газированной воды. Газированная вода без сиропа также стоила десять копеек. Воду, водку и семечки продавали в больших граненых стаканах. Прямо на земле, на брезентовых лоскутах, лежали старые гвозди, косы, топоры, которые, как мне тогда казалось, никто не покупал. У самого переезда стоял одноногий страшный, бородатый шарманщик с попугаем на плече. Попугай был пестрый, красивый, прикованный за ногу толстой желтой цепочкой. Мы были уверены, что цепь из чистого золота. По команде старика попугай доставал из продолговатого ящика белые, свернутые в несколько раз бумажки с предсказаниями судьбы. Судьба стоила ровно полтинник и, судя по спросу, нравилась всем без исключения. По крайней мере, никто бумажки на землю не бросал. Недалеко от шарманщика на подушечках сидела толстая цыганка, кормившая грудью ребенка. Она перебирала в руках засаленные карты, складывала веером и отгоняла ими назойливых мух. А еще чуть дальше, совсем рядом с рельсами, расположились нищие, изувеченные войной люди, — безногие, безрукие, со страшными, обожженными лицами. Перед каждым на земле лежала засаленная фуражка или пилотка.
Не помню, кто нас надоумил, но мы повадились дразнить нищих. «Кодики, попрошайки», — кричали мы, показывая языки, и сразу убегали, едва кто-нибудь из них делал движение в нашу сторону. Так повторялось два дня, до тех пор, пока за этим занятием нас не застал отец. Ох, и здорово попало мне. Ближе к вечеру он повел меня к убогим извиняться. Я подходил к каждому и на ломаном русском просил прощения за неправильное поведение. «Простите меня… Простите меня… Простите меня, пожалуйста…» Мне было не так стыдно, как страшно. Я боялся смотреть на обрубки ног, на страшные тележки и грязные, заросшие загорелые лица. На одежде у многих блестели начищенные ордена и медали. Некоторые что-то отвечали, жали мне руку, другие смотрели на отца, наливавшего водку в жестяные, неизвестно откуда появившиеся кружки. Вечером за столом мама сказала: «Бедным и убогим быть не стыдно, стыдно разглядывать бедность». В наказание за проступок я должен был выучить эти слова наизусть…


Потолкавшись на рынке минут сорок, с трудом выбираемся на чистую, в обрамлении еще зеленых деревьев улицу, и уже знакомой дорогой возвращаемся в гостиницу.
У фонтана древняя старушка выкапывает из газона какие-то корешки и, тщательно отряхнув, складывает их в холщовую сумочку. У ледового дворца маршируют школьники. Пробегает стайка худеньких смешливых девушек. По широкой улице, обгоняя трамваи, несутся черные «Мерседесы». Лозунги на стенах домов провозглашают единство партии и народа, совместно построивших самое справедливое общество на земле — социализм.

ГРАНИЦА. ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

22.10.97 г.

Выставка достижений народного хозяйства не оставила никакого впечатления. Павильоны, плакаты, товары, которых нет в магазинах, показное изобилие фруктов и риса. Чуть ли ни самый выдающийся экспонат — огромная шестидесятикилограммовая тыква. Макеты заводов, портреты вождей, все безлико, как было раньше у нас на ВДНХ в Москве.
Всего три часа езды, и вот она — тридцать восьмая параллель — незаживающая рана на теле многострадальной страны, пережившей и междоусобные войны, и столетнее татаро-монгольское иго, разделенная в 1953 году по решению ООН (читай США и СССР) на два государства. Только зарубежная диаспора и с недавних пор корейцы Сахалина служат связующим звеном между простыми людьми одной разделенной на две части страны. Объединение — единственная мечта и надежда народа Северной Кореи на нормальную жизнь. Об этом говорят, об этом поют, лишь на это надеются. Ну, а пока соотечественники с юга подразделены в сознании северян на две категории: забитый, голодный, обездоленный, бесправный народ и марионеточная клика, управляемая из-за океана. Называют их здесь не иначе, как «южнокорейские собаки» — более точного перевода не получается. Собака в Корее не является символом благородства и преданности. Назвать человека собакой — значит, оскорбить его.
В центре бывшей демилитаризированной зоны до сих пор сохранены здания казарменного типа, в которых проходили в 1953 году переговоры о перемирии. По зданию — каждой воюющей стороне, и еще одно — для рабочих встреч. Эта часть Кореи радиусом десять километров не знала артобстрела и бомбардировок. Через невысокие двустворчатые двери входим в зал, предназначенный для совместных заседаний. Широкий длинный стол под белой скатертью, обтянутые белыми чехлами стулья, два микрофона. С разрешения лейтенанта-гида я посидел на стуле, где некогда восседал представитель ООН — американский генерал. На стороне КНДР присел семидесятилетний дед с Сахалина.
Проехав арку с массивными «тюремными» воротами, стоящими посреди чистого поля, пару шлагбаумов, прикованных к столбам огромными замками, останавливаемся на холме у трехэтажного каменного здания. Вдоль дорожек с чисто выбеленными бордюрами — портреты, транспаранты и прочая наглядная агитация, чуть дальше, на пятачке, — Доска Почета: бравые парни, отличники боевой и политической подготовки. Типичная советская, образцово-показательная пограничная застава.
Метрах в тридцати — несколько бараков, похожих на склады, дальше — стройка: металлические крашеные колонны, оранжевые каски рабочих в оконных проемах. Догадываюсь, что там уже Южная Корея. Между бараками, друг против друга — разделенные невысоким бордюром пограничники КНДР в кирзовых сапогах и советской военной форме и пограничники Республики Корея в синих мундирах под белыми касками. Оружия в руках нет, лишь у каждого на поясе расстегнутая кобура.
Сама граница — невысокий бетонный бордюр, соединяющий середины стен шести бараков. Три из них, окрашенные в синий цвет, принадлежат южанам, остальные, белые, — северянам. Входим в белый барак, пройдя вдоль стены, пересекаем границу, проходящую по шнуру микрофона, который разделяет стол, стоящий поперек здания. У дверей — северокорейские пограничники, в окна заглядывают военные из Южной Кореи. Сплошной абсурд. По словам гида, если южанин заговорит с пограничником, то первому грозит дома восьмилетнее тюремное заключение. То же самое о северянах говорили мне прошлой осенью на юге полуострова. Отсюда до двенадцатимиллионного Сеула всего пятьдесят километров — сорок минут езды! Даже не верится, что так близко раскинулся современный мегаполис, в котором ночью светло, как днем, круглосуточно работают рынки, магазины, рестораны, где в любое время суток много прохожих.

***

Мощеная камнем набережная, синее зеркало воды, широкие аллеи древнего парка, ручей, горбатый мостик, маленький пруд с карпами. Мы на территории старинного буддийского монастыря начала второго тысячелетия. «Революция открыла двери монастыря и освободила одурманенных религией людей. Сейчас это охраняемый государством музейный комплекс», — объясняет нам гид.
В глубине парка, на возвышенности, — высокие резные ворота на деревянных колоннах и маленькая площадь с пагодой, окруженная тремя деревянными зданиями с раздвижными на полстены дверьми. В каждом — изваяние Будды и сотен его воплощений. Стены в росписях, перед постаментом — столик и ящик для пожертвований. На дне прозрачного ящика — несколько монет. По словам гида, лишь немногочисленная категория отсталых, одурманенных людей приходит сюда молиться. Остальные, озаренные светом великого учения Маркса — Ленина — Ким Ир Сена, не нуждаются в религии, и социалистическое государство сохраняет все это как культурно-историческую реликвию. Так печально: дороги без машин, магазины без товаров, храмы без верующих…
В гостинице нас ожидают корреспонденты столичных газет. Мы совершенно искренне благодарим всех жителей Кореи за гостеприимство, восхищаемся чистотой их городов, воспитанностью детей и изумительной красотой природы. А еще за оставшиеся два дня успели сходить в зоопарк с огромными слонами и белыми носорогами. Съездили на захоронение первого царя государства Когуре (приблизительно двенадцатый век нашей эры). Восхищались старинными росписями на стенах гробниц, смотрели в суровые лица бородатых древних воинов, держащих за поводья могучих коней, охраняющих высокие курганы с могилами царей.
Недолгий прощальный ужин завершился раздачей сувениров гидам, водителям и персоналу гостиницы. Все, до предела переполненные впечатлениями от двухнедельной поездки по стране, мечтают теперь только о доме. Утром двадцать шестого октября, возложив двухсотдолларовый венок к памятнику великому вождю, едем в аэропорт.
Прощай, Корея! Встретившись с тобой, я вернулся в свое прошлое, окунулся в атмосферу далекого детства и юности. Я пытался беспристрастно всмотреться в твои сегодняшние ценности, в твою жизнь, чтобы… понять свое прошлое и настоящее.
Прощай, Корея! Окажусь ли я еще раз на твоей прекрасной, гостеприимной земле, полной страданий, отчаяния и надежды…

От сердца к сердцу,
От звезды к звезде,
Мне кажется, мосты я не дострою…
Так быстро опадает спелый лист,
И первые морозы сковали льдом
Растущую луну на дальнем озере,
Где радуга цвела, качаясь на волне
Под шепот облаков,
Плывущих в глубине мерцающей воды.
Уже ничто не может растопить
Пьянящий иней на моих висках…
Из инея дострою я мосты
От сердца к сердцу,
От мечты к мечте.

Татьяна СЕРГЕЕВА


ШЛЯПА

Рассказ

Эта прибабахнутая Катерина надоела Юрию Георгиевичу смертельно. Прежде всего за удивительную способность проваливаться сквозь землю: никакие самодеятельные сыщики и профессиональные детективы не могли ее разыскать неделями. Сроки сдачи рукописей поджимали, отовсюду раздавались возмущенные звонки: беспокоились авторы, руководители издательства, трезвонила типография — все было напрасно.
Разыскать ее, дозвониться, совершенно случайно встретить где-нибудь было просто невозможно. Катерина была феноменом. Она всегда производила на Юрия Георгиевича впечатление женщины, свалившейся на его голову с небес… Или всплывшей со дна океана и опутавшей его несчастное тело щупальцами спрута. Она пропадала бесследно, с двумя, а то и тремя толстыми папками рукописей, и возникала словно ниоткуда, когда считала это нужным.
Всегда взъерошенная, небрежно одетая (казалось, она только что вскочила с постели и наспех натянула на себя сброшенную вечером одежду). Брюк она не носила, но ее юбки, прямо скажем, не из самых дешевых, всегда выглядели так, словно только что были вытащены из стиральной машины. Воротнички ее блузок были всегда безукоризненно чистыми — не придерешься, но без малейшего признака общения с утюгом, так же, как и манжеты, из-под которых выглядывали тонкие кисти рук с обгрызенными, как у школьницы, ногтями.
Осенью она ходила в модном оранжевом пальто, на которое постоянно сажала какие-то едкие пятна, которые пыталась неумело выводить с помощью всяких «Ванишей» и прочих гремучих смесей, отчего пятна эти зловеще расползались до неприличных размеров…
Она и свою дорогую шубу не умела носить. Шуба была длинная и тяжелая, Катерина забывала подхватывать ее в общественном транспорте и подметала подолом не только ступени автобуса и эскалатор в метро, но и предоставляла блестящую возможность вытереть об нее ноги всем, кто шел позади…
Косметикой она пользовалась только в ранней молодости, а после того как обожаемый и страстно любимый ею муж сбежал после первого года совместного проживания, она навсегда забыла про губную помаду и тушь для ресниц. Впрочем, ресницы у нее и без туши длинные и черные, да и широко распахнутые, невинные глаза при первом взгляде поражали яркой необыкновенной зеленью, придавая ей сходство с пришельцем из далекой галактики. Самое печальное было в том, что Юрий Георгиевич, человек пунктуальный до педантичности, аккуратный до приступа тошноты у подчиненных, не мог уволить эту Аэлиту, ну, никак не мог — и все.
Умудрившись во времена не столь отдаленные получить диплом этнографа, а затем переквалифицироваться в литературного редактора, она была незаменима: кроме нее, в их небольшой издательской группе при отделении Академии наук этнографической терминологией никто не владел, и, это признавали все коллеги, она была лучшим литературным редактором в их маленькой компании.
Только Катерина умела лихо выуживать здравые мысли и принципиальные идеи из пространных, порой запутанных, многословных и сумбурных рукописей погрязших в своей науке этнографов, только она умела выстроить статью или доклад, а то и целую книгу в стройный ряд четко сформулированных результатов исследований или даже открытий. Авторы были людьми капризными, самоуверенными, порой какой-нибудь доктор наук месяцами не соглашался поменять местами абзацы в своем опусе, считая его совершенным. Катерина умела убеждать. Готовая книга приносила удовлетворение и почет ее создателю, который все заслуги, как правило, приписывал только себе любимому, совершенно забывая о титаническом труде редактора… Впрочем, Катерине даже в голову не приходило обижаться…
В этот раз, опять бесследно исчезнув, она появилась в редакции через три недели после окончания крайних сроков сдачи материала. Как всегда, робко поскреблась в дверь кабинета Юрия Георгиевича и, войдя, с обреченным видом, листочек к листочку, выложила на его стол толстенную приглаженную рукопись. Он открыл папку, перелистал, наметанным глазом выхватил несколько абзацев и понял: в рукописи не только все мысли автора следовали друг за другом в строгом логическом порядке, но даже запятые и многоточия стояли там, где им положено было находиться по правилам русской словесности.
Еще вчера главного редактора преследовало настойчивое желание задушить Катерину при встрече, он давал себе слово уволить ее, как только она появится, но теперь… Теперь, видя перед собой это взлохмаченное, помятое, взъерошенное существо с виноватыми глазами (а самое главное, положив руку на выверенную рукопись, на это ныне абсолютно совершенное авторское творение, которое он не без профессионального содрогания держал в руках месяц назад, не зная, с какой стороны к нему подступиться — настолько оно был коряво, выспренно и нелогично), Юрий Георгиевич чуть не плакал, понимая, что ничего не сможет сделать с этим нелепым явлением из внеземной цивилизации. У главного редактора даже голова заболела.
Прочитав ей очередную нотацию, которую Катерина выслушала с покорным видом, опустив долу виноватые глаза и тяжело вздыхая в тот момент, когда он переводил дыхание, чтобы продолжить свой обличительный монолог, он в очередной раз пригрозил уволить ее, если... и отпустил. Эта нелепая женщина держала его в плену, даже не сознавая этого. Он ненавидел ее, но и себя тоже за свою беспомощность. Но что он мог поделать, если хорошие редакторы нынче перевелись как динозавры, а блестящий специалист со знанием профессиональной терминологии — ну, это вообще реликтовое растение!..
Катерина все понимала. Мало того, она очень старалась быть дисциплинированной, выдерживать сроки сдачи рукописей и не опаздывать на встречи с авторами, которые досаждали жалобами главного редактора. Авторы редко оценивали по достоинству ее профессиональные качества, зато всегда находили повод, чтобы пожаловаться начальству. Катерина каждый раз обещала себе не подавать Юрию Георгиевичу повода для раздражения. Их неприязнь была взаимной. Она терпеть не могла этого высокомерного, холеного аристократа, всегда гладко выбритого, выглаженного, с ухоженными мягкими руками (женская половина их издательской группы была уверена, что он систематически делает маникюр) и туфлями по последней мужской моде.
В редакции знали, что их начальник давно разведен (да и какая женщина выдержит такого холеного аккуратиста, который, видимо, может и среди ночи поднять жену с постели, чтобы заставить ее поставить носочками на восток сброшенные небрежно тапочки). Но Катерина не могла не признавать организаторских способностей своего начальника, его острого ума и безукоризненной грамотности. А главное, она прекрасно понимала, что любой другой руководитель давно уволил бы ее за недисциплинированность. Прежде, чем Катерина на много лет зацепилась за эту издательскую группу, она вылетала с любого места работы, не проработав на очередном месте службы и одного квартала. Долготерпение своего главного редактора Катерина ценила и, каждый раз появляясь в его кабинете, тщательно скрывала свой панический страх перед увольнением.
Изо всех сил она старалась работать над собой. Иногда она даже чувствовала явный прогресс. Но в тот момент, когда работа двигалась к финалу, и казалось, что на этот раз все закончится блестяще, вдруг случалось что-то неожиданное и глобальное. В прошлый раз, когда она, опоздав всего дней на пять, везла рукописи в редакцию, ее сбила машина. Конечно, она сама виновата: задумавшись, переходила улицу на красный свет. Слава Богу, машина ее только ударила. Катерину отбросило обратно на тротуар, и она сильно приварилась коленом о поребрик.
Перепуганный насмерть водитель, уже немолодой человек, безропотно выслушав ее обличительную тираду, молча погрузил пострадавшую в свой старенький «жигуленок» и отвез в ближайшую больницу. Кости, к счастью, оказались целы. Но связки колена она сильно повредила. Огромная гематома больше недели меняла все цвета радуги от синюшно-красного до зеленого, а опухоль вообще держалась целый месяц.
Катерина еле-еле ковыляла по квартире, продуктами ее снабжала сердобольная соседка, и о визите в редакцию не могло быть и речи. Телефон у нее давно был с определителем номера, и на звонки с работы она просто не отвечала, поскольку никто из коллег не поверил бы в наличие у нее травмы. Когда она, хромая, наконец появилась в кабинете у главного, пришлось молча выслушать очередную проповедь: не демонстрировать же ему свое распухшее желто-зеленое колено.
А на этот раз вообще получилась такая катавасия… С рукописями на бумажном носителе работа была благополучно завершена, оставалась только одна в электронном виде, но там все тоже подходило к финалу, нужен был только последний рывок. И вдруг… Катерина спокойно работала над последними страницами текста, как услышала громкий хлопок, вслед за которым шумно заплескалась вода. Она бросилась в ванную, потом в туалет. Ржавый кран, перекрывающий воду у сливного бачка беспомощно валялся на полу. В потолок била мощная струя, и при самом беглом взгляде на этот фонтан воды Катерина поняла, что пропала. Она бросилась к телефону и, не узнавая собственного голоса, завопила диспетчеру аварийки, что ее заливает, на что услышала хладнокровный ответ.
— Не сочиняйте, дама… Ничего вас не заливает…
Катерина сбивчиво пыталась объяснить, даже поднесла трубку к хлеставшему в потолок фонтану, и только после этого диспетчер сообщила, что она четвертая на очереди и надо ждать…
Она обзвонила соседей, но была середина рабочего дня, где-то даже не откликнулись, где-то мужчины были на работе. В общем, Катерина оказалась предоставленной самой себе. Она бросила на дыру в трубе свою куртку и навалилась на нее всем телом, чтобы закрыть амбразуру. Вода была очень холодная, Катерина промокла и продрогла насквозь. В воде давно плавали и туфли, в прихожей, и свалившаяся с вешалки роскошная велюровая шляпа с широкими полями, и палас в комнате, а самое главное — в воде оказался компьютер, на котором Катерина работала. Она не успела его выключить и вдруг услышала, как что-то треснуло, потом щелкнули в прихожей автоматические пробки, и Катерина обмерла — рукопись!
Потом приехала аварийка, мастер перекрыл стояк. Несколько часов Катерина убирала последствия наводнения, потом косяком пошли соседи с нижних этажей, которых она залила. Поначалу она просто отдавала им смятые тысячные купюры в том количестве, которые они просили, но купюр было очень скромное количество, а залила она не меньше пяти этажей. Пришлось умиротворять гнев соседей обещаниями обязательно компенсировать их убытки в дальнейшем…
За ремонт крана водопровода она отдала последние деньги. Только глухой ночью она добралась наконец до компьютера и включила его, замирая от страха. Ее кошмарные предчувствия оправдались — текст был уничтожен полностью. Самое страшное состояло в том, что это была не статья, не доклад, а достаточно емкая диссертация на сложную этнографическую тему на основе археологических раскопок. Восстановить проделанную гигантскую работу не было никакой возможности. Надо было начинать все сначала.
Как назло, и автор был очень капризный, с большими амбициями, постоянно ее торопивший и подгонявший ее. Утром, извиняясь после каждого слова, Катерина ему позвонила и попросила переслать ей по электронной почте исходный материал повторно. Безропотно выслушав все, что думал автор по этому поводу, она вцепилась в повторно присланную работу и просидела над ней несколько дней, не разгибаясь…
Но это был предел: Катерина понимала, что испытывать терпение своего начальника больше невозможно. Получив от него очередную порцию авторских опусов и пару работ на электронном носителе, она отправилась домой, дав себе твердое слово сделать работу вовремя. И наконец она сдержала обещанное. Она забывала есть, только пила кофе в неимоверном количестве. Обиженный холодильник обдавал ее холодом пустых полок, но тащиться в супермаркет, чтобы пополнить запасы продовольствия — значит терять драгоценное время, а ей не хотелось: зная себя, она с ужасом думала, что ей опять могут помешать какие-то непредвиденные обстоятельства, поэтому она покупала всякую мелочь в соседнем ларьке: хлеб, молоко, сыр… Катерина жила на пятом этаже «хрущевки», мусоропровода в которой отродясь не было, и потому у двери прихожей топорщились два полиэтиленовых пакета с накопившимся за эти дни мусором. Поверх них печально покоилась деформированная велюровая шляпа, которая, по нелепой случайности оказавшись на полу, погибла во время наводнения. Катерина очень любила эту шляпу и сокрушенно вздыхала, сожалея о безвозвратной потере.
Наконец дело было сделано, как всегда, качественно, а самое главное, она уложилась в сроки. В приподнятом настроении, очень довольная собой, Катерина стала собираться в редакцию. Тяжелый пакет с выверенными рукописями приятно оттягивал руку, второй рукой она прихватила оба пакета с мусором (надо же было от него избавиться, наконец!), а шляпу она просто нацепила на лоб, чтобы сбросить ее у того же мусоросборника. За это время весна на улице плавно переплыла в лето, было довольно жарко для этого календарного времени.
Избавившись от пакетов, Катерина забыла про шляпу! Более того, она одним пальцем переправила ее со лба на затылок и, подхватив пакет с рукописями, бодрым шагом направилась к остановке автобуса. Автобус по расписанию не пришел, это было обычным делом, и Катерина переместилась на остановку маршрутки. Настроение было великолепное. Никто не обращал внимания на ее нелепый головной убор, про который она сама совершенно забыла. В черной велюровой шляпе под ярким солнцем было довольно жарко, Катерина то и дело сдувала со лба слипшиеся пряди пепельных волос.
Она привычно поскреблась в дверь главного редактора и, услышав его голос, вошла.
— Вот, — сказала она, — выкладывая на его стол свою работу. — Я сделала… — и добавила не без гордости: — Все в срок…
И в первый раз за все время их знакомства Катерина посмотрела прямо в лицо своему начальнику. И испугалась. Он впился в нее взглядом и смотрел так, словно увидел перед собой некое заморское чудо. Катерина даже оглянулась, подумав, что этот пораженный взгляд не имеет к ней отношения.
— Что? — прошептала она, испугавшись.
Главный неожиданно громко сглотнул слюну и произнес:
— Шляпа…
— Почему? — воскликнула Катерина. — Я сделала все вовремя… Почему «шляпа»?!
И слезы обиды фонтаном брызнули у нее из глаз.
Юрий Георгиевич задумчиво покачал головой, все еще не отрывая от нее потрясенного взгляда.
— Шляпа на вас… Ваша шляпа…
— Моя шляпа? — и вдруг она поняла, вспомнила. Сорвала с головы эту жуткую, безнадежно загубленную шляпу и спрятала ее за спиной.
— Я забыла… Я хотела ее выбросить на помойку…
Но главный редактор не услышал ее слов. Он осторожно отодвинул с края стола выверенную рукопись, подошел к Катерине и, крепко сжав холеными пальцами изогнутые поля шляпы, потянул ее к себе. Катерина не выпускала ее из рук и все пыталась спрятать шляпу за своей спиной. Юрий Георгиевич тянул, а она не отпускала.
Наконец, он так сильно дернул несчастный головной убор, что вырвал шляпу из рук Катерины, попытался расправить ее коряво изогнутые поля и осторожно надел ее на взлохмаченную голову своего редактора. Она оторопела, совершенно не понимая, что все это значит. Наклонив голову набок, он долго молчал, не отрывая от нее странного задумчивого взгляда. Он видел ее в первый раз. На него удивленно смотрела женщина потрясающей красоты, с зелеными глазами, опушенными черными ресницами, на голове которой черная велюровая шляпа выглядела, как царская корона…

Иван ЗОРИН


ТРИ РАССКАЗА

СХОДЯЩИЙСЯ РЯД

Было время: в огромной стране стояла весна, на улицах продавали мимозы, а студент Ванечка, умываясь перед зеркалом, делал из волос рожки.
В то воскресное утро отец, упираясь в колени кулаками, долго кашлял, прежде чем вышел на кухню.
«Сходящийся ряд стремится к пределу», — крутил он в левой руке папиросу, а в правой — ручку. Мать готовила, и отцовский голос смешивался с табачным дымом, пыхтением чайника, дребезжавшими от трамваев стеклами окон, сквозь которые сочился запах талого снега. Взгромоздившись на табурет, Ванечка грыз заусенцы, переписывал в тетрадь формулы, а потом, рисуя на стекле свое имя — пар еще не сошел, и оно текло каплями, — слушал, что жизнь — это железная дорога, на которой нельзя изменять расписание. И Ванечка соглашался. Скоро он пойдет к себе, а мать, стоя на цыпочках под дверью, будет шептать, прижимая губы пальцем: «Занимается...»
В свое время отец тоже учился математике, но вместо диплома ему пришлось защищать страну. С фронта он принес осколок, душившую по ночам астму и желание сделать из сына ученого.
Ванечка был поздним ребенком. Расчесывая ему на ночь спутавшиеся локоны, мать, не удержавшись, гладила их мягкой ладонью.
Он отстранялся, ему становилось стыдно.
Но он, и правда, был хорошенький: в темной фланелевой рубашке, с едва пробивавшимся пушком, милыми, доверчивыми глазами. Его мир был черно-белым, как шахматы, он делился на успевающих и тех, кому учеба не впрок. Таким давали списывать, смеялись, как над Гогой, которого тянули за уши благодаря связям. А Ванечка не сомневался, что ему воздастся за аккуратный почерк, за плывшие перед рассветом сумерки, когда, отворотив одеяло, мать трясла за плечо: «Смотри, опоздаешь!»
Казалось, так будет вечно.
Той весной отец умер.
О чем писать дальше? Из любой жизни получится много рассказов.
Ванечка с грехом пополам окончил университет, и для его поезда перевели стрелку. «Приходи, когда угодно, только не опаздывай», — требовал начальник. И Ванечка понял, что много учиться — значит, воздвигать себе тюрьму, что в юности берегут минуты, чтобы потом терять годы. Но он быстро освоился: научился протирать штаны и считать ворон. В кабинетах он подавлял зевки и отводил глаза, а в коридорах все чаще кусал губы. Перебирая дни, как замусоленные четки, Ванечка привыкал к неделям, изрешеченным столовскими обедами, перед которыми разводил в стакане казенный спирт.
Вечерами, накануне праздников, он горланил на работе застольные песни, а дома на другой день плакал.
К этому времени он окончательно осиротел — в гололедицу, под Рождество, мать сбила машина. После похорон Ванечка не смог вернуться в родную квартиру: слышать рулады канарейки и молчание аквариумных рыб было невыносимо. Он сменял ее быстро и нерасчетливо.
Ванечка сильно похудел и, приходя на могилы родителей, подолгу сидел за оградой, в углу, на грубо сколоченной скамейке, осунувшийся, курил, разминая меж пальцев туго набитый отсыревший табак, всхлипывал, и на его плечах дрожал пыльный, заношенный до дыр плащ.
Тогда же он обратился к Церкви: пытаясь повернуть жизнь, исповедовался батюшкам, про которых думал, что им больше, чем ему, приоткрыта тайна. Но целуя их пухлые запястья, чувствовал в них суровых экзаменаторов, а стать студентом уже не мог.
«Мир — это книга без автора, — в конце концов решил Ванечка. — Кто захочет поставить под ней свое имя?»
Женился он без любви. Днем ругались до седьмого пота, а ночью замерзали, как рыбаки у проруби. «Развод — раз в год», — с деланным безразличием пошутил на суде Ванечка, но на душе у него скребли кошки. С той поры у него рос сын, о котором он вспоминал, только когда бывал пьян. Уставившись мутными глазами, он обещал тогда случайному собеседнику, кивавшему невпопад, разыскать его, будто не знал адреса, и сделать из него человека.
«Ты пойми, — шевелил он непослушным языком, — мальчишке нельзя без отца...» И опять казалось: рельсы кончились, и поезд застрял в тупике. Но для беды всегда найдется запасной путь. Как карточный домик, развалилась страна, и тех, кто считал облака, сменили те, кто считает деньги. Ванечка забился в щель, но повсюду стали искать крайних — кому грош цена.
— Рыба тухнет с головы, — попробовал заикнуться Ванечка в высоком кабинете.
— Зато чистят ее с хвоста, — вытолкали его на улицу, и он понял, что счет предъявляют одни, а платят другие…
На Руси от сумы да от тюрьмы не зарекаются, а черной работой не брезгуют. И Ванечка устроился на рынок, куда в детстве ходил с родителями. «Мама, пойдем...» — капризничал он, дергая за тяжелую сумку, чуть не плача от громких окриков и готовой затоптать толпы.
А теперь круг замкнулся. Железным ошейником.
«Приводя к нелепости, — думал Ванечка, — судьба доказывает свою правоту, как теорему, — от противного...» Прыгая воробышком на лютом морозе, млея от жары на раскаленном, обжигающем ступни асфальте, Ванечка силился разгадать эту теорему.
Но мир — это книга без читателя, кто разберет ее язык?
Ванечка отпустил курчавые бакенбарды, а манеры приобрел заискивающие и одновременно наглые, как у дворовой собаки. Он смеялся неприятным смехом и путался с торговками, пахнущими чесноком, которые звали его «математиком».
Трезвым он теперь бывал редко, а сердился только тогда, когда хвалили чужой талант.
«Тоже мне — сходящийся ряд!» — ворчал он, красный от обиды.
Однажды на рынке он встретил Гoгy. Стеснялся, облизывая языком потрескавшиеся губы, пока тот объяснял, что лучше родиться коровой в Индии, чем свиньей в Аравии, переминался с ноги на ногу, но о помощи не заикнулся. Темы быстро исчерпались, и в повисшем молчании однокашник сунул в ладонь: «Бери, бери, не обеднею...»
В тот день Ванечка резал вены.
Дальнейшее банально. Он уже не работает на рынке и кое-как перебивается, пуская случайных постояльцев. Носит драное пальто, вылинявший шарф, у него немытые, свалявшиеся волосы. Спит он, где попало, и озорники дразнят его «Ванькой-встанькой». Иногда его можно увидеть у книжных лавок.
«Учебники математики, — ловит он за рукав прохожих. — Вашим деткам...»
Ванечка еще не стар, но по утрам видит в тусклом зеркале желтого, изъеденного червями мертвеца. На могилы родителей он больше не ходит — зачем, скоро они и так свидятся, ведь скоро он опять станет веселым, умным мальчиком, с красивым почерком и ангельскими кудрями.
Судьба — опытный голубятник: предлагая летать, гоняет по кругу.
Раз на школьный двор за сыном пришел отец. Сын бросился к забору. На нем резиновые сапожки, за плечами ранец с расстегнутой «молнией». Осень выжимала из неба последние дожди, и Ванечка, вцепившись в железные прутья, похолодел, как камень в луже.
Это был его сын. Но за ним пришел другой.
До прибытия поезда теперь рукой подать, и годы плывут с тупым однообразием. Лишь пронзительной ранней весной, когда на прогалинах кричат птицы, а в воздухе носится запах мимоз, Ванечка, растянувшись в одежде на колючем матраце, видит промелькнувшую дурным сном жизнь, в которой явью были несколько часов того далекого холодного утра, когда отец рассказывал ему про сходящийся ряд.
Отвернувшись к стене, Ванечка ковыряет облупившуюся краску и видит впереди чернеющий предел.

ТЫРИНС-ПРОТЫРИНС

Давыд Кавадраш был художником, но в его присутствии мир казался выцветшим, как полинявшая тряпка. Просыпаясь, он шарил под кроватью, доставая желтую, пылившуюся бумагу, и неряшливо писал: «Ночью мы погружаемся в допустимое безумие, а утром пробуждаемся к разрешенному сумасшествию...»
Кавадраш подрабатывал бакенщиком, круглый год носил засаленный свитер, высокие рыбацкие сапоги и слыл мизантропом. «Свобода, — гремел он цепью, отвязывая нанятую лодку, — это возможность обворовать каждого». Его сторожку на речной пристани обходили стороной, а, когда он скользил мимо с этюдником на плече, сплевывали.
Художником Кавадраш был непризнанным и, когда слышал про успешных, злился: «А, эти, тыринс-протыринс...» Рисовал он преимущественно зимой, когда работы было мало. Долго вынашивал замысел, а когда тот созревал, ставил мольберт, клал рядом с палитрой краюху черного хлеба и, отщипывая от нее, думал, что, Бог даст, закончит картину к ледоходу. Он рисовал по памяти летние пейзажи — горбившиеся на горизонте облака, луну на ущербе, передавал красками крики чаек, дыхание заливных лугов и как, выплескиваясь на берег, свистят сомы. По мере того как работа продвигалась, краюха черствела, уменьшалась и заканчивалась с последним мазком.
Кавадраш в одиночестве рыбачил, молчал в унисон со звездами и варил уху, которую не с кем было разделить.
— Сколько людей вокруг... — разводили на пристани руками.
— Народу много, — кивал он, — поговорить не с кем...
Единственным его собеседником был отец Савелий, приходивший на реку после воскресной службы.
— Вера, — размахивал он руками, будто продолжая церковную проповедь, — позволяет взглянуть на жизнь отстраненно, не привязываясь к ней с животным остервенением, не становясь заложником тела...
— Дело в воображении, — хмыкал Давыд, — одни верят в то, что можно потрогать, другие — в то, что нельзя. И каждые крутят другим у виска...
Покашливая, отец Савелий гладил клочковатую бороду.
— А главное — свобода, — гнул свое Кавадраш. — Свобода от обстоятельств, условностей, от всего на свете, и Бога в том числе...
Отец Савелий резко поднимался.
— Женился бы, что ли, а то совсем рехнешься... — стреляя глазами, он строго отряхивал рясу и выставлял тяжелый нагрудный крест. А когда Давыд целовал, менял гнев на милость: — Пойми, душа, — человек вдвоем — все иначе: на дуэли стреляться — и то лучше, чем в одиночестве застрелиться...
Иногда к Давыду на огонек заворачивали женщины. «Весь мир — один большой тыринс-протыринс... — заводил он свою песнь, разливая по чашкам душистую мяту. — Мир бесцветен, чтобы разглядеть его краски, надо родиться слепым...» В сторожке делалось тихо, как в монашеской келье, и, только отодвинув заслонку в дымоходе, можно было услышать, как доносится карканье ворон, как ветер сдирает кору с деревьев и как вдалеке, точно младенец в купели, плещется река.
Женщины кутались в шаль и больше не возвращались.
Жизнь — это путь к себе. И Кавадраш на свой счет давно не обольщался. В глубине он видел страхи, зависть, тщеславие, гниющие, как горы мусора, обиды, видел жадность, равнодушие и желание первенствовать. «К чему все это? — недоумевал он. — Будто не все умрут?»
Летом отец Савелий много болел и стал плохо ходить. «Умирать начинают с ног, — приговаривал он, растирая ступни пчелиным ядом, — они к земле ближе». Но служил по-прежнему, так что о его недуге не догадывались. После исповеди он приходил особенно печальным. «Бедный Господь! — отворачивался он к реке, и в его голосе сквозила жалость. — Что Он должен выслушивать в молитвах!» Вода раскачивала камыш, над песчаной отмелью хищно носились стрекозы, а бегущие облака складывались в сочувственные лица.
И Кавадраш думал, что каждое учение наполняют собой.
— А ведь мне сегодня семьдесят... — вздохнул однажды отец Савелий.
Высчитывая, сколько ему осталось до этих лет, Кавадраш хотел сказать, что возраст компрометирует — сравнишь мир со скользким безобразным тюленем, а услышишь: «Старый брюзга!»
Но вместо этого улыбнулся:
— Есть старик — убил бы, нет старика — купил бы!
И подарил имениннику картину, похожую на икону. Он нарисовал на ней вещи, не как их видят все, направляя взгляд от себя, а наоборот — выворачивая к себе. В результате то, что было дальше, выглядело больше, и человек на заднем плане казался гигантом по сравнению с церковью. Отец Савелий прослезился:
— В руках Твоих, Господи, мы только краски, которыми Ты рисуешь мировую картину!
— И это далеко не шедевр... — отвернулся Давыд.
Он давно заметил, что, употребляя одни и те же слова, говорит с другими на разных языках. «Мои разговоры — как у мужчины с женщиной», — думал он, так и не решив, к какому полу причислить себя. Но его непреодолимо тянуло к людям. В рыбацком поселке он за бутылкой вина прислушивался к молчанию мужчин, сплетням женщин и, напитавшись чужой жизнью, прятался в раковину своей.
Другого берега реки не было видно, поэтому Давыд не удивился, когда двое мужчин с полосатым чемоданом, взяв лодку хмурым осенним утром, не вернулись к вечеру. Но в полночь, когда хохотала болотная выпь, погрузил на борт фонарь и отправился на поиски. Он нашел их только на рассвете. В уключинах безжизненно болтались весла, а к носу и корме раскинулись тела, под которыми в утреннем холоде густела кровь. Мертвецы сжимали пистолеты, а между ними лежал чемодан, в котором грудились деньги. Аккуратно перевязанных пачек хватило бы на несколько жизней. Давыд огляделся, вскрыв одну пачку, разбросал купюры, а остальные сгреб в чемодан. Потом вынул нож, пробил днище и, едва успев перешагнуть в свою лодку, налег на весла. Тонущая лодка с набухшими банкнотами быстро скрылась в тумане. Вернувшись в сторожку, Давыд затопил печь, положил на колени мокрый чемодан и, вытянувшись на стуле, долго смотрел на полыхавшие дрова...
На другой день, когда он, насвистывая, возился с прохудившимся бакеном, к нему подошли.
— Вчера двое лодку брали... Не вернули?
Давыд мотнул головой.
— У нас они тоже кое-что взяли...
Его сверлили глазами —
Давыд не дрогнул.
— За это шеф шкуру спустит, лучше верни... Давыд пожал плечами:
— А он у вас большой проныра, ваш шеф?
Его взяли за горло:
— И у него железная хватка...
Давыд задохнулся, у него потекли слезы.
— Я и говорю, — тронул он покрасневшую шею, — тыринс-протыринс...
От него отвернулись:
— Похоже, не в себе...
С тех пор Кавадраш пошел в гору. Переехал в город, купил мастерскую. В делах у него появился поверенный, Моисей Яковлевич, ногой открывавший двери модных галерей. «Люди забывчивы, — говорил он, перебирая пуговицы залоснившегося пиджака, — без поддержки имя сходит, как первый снег...»
Кавадраш посмеивался, но деньги давал. И его имя стало на слуху, его фотографии запестрели в журналах. Даже критики, называвшие других живописцев «картинщиками» и «прошлым тысячелетием», были к нему благосклонны, искусствоведы и «нужные люди» толкались в его прихожей. Теперь Кавадраш работал, как машина, — его подстегивали сроки, подгонял Моисей Яковлевич:
— Задаром никто и спички не отдаст... А известность? Почему она должна с неба падать? Все имеет свою цену, даже манна небесная...
Моисей Яковлевич смотрел большими слезящимися глазами, в которых светились тысячелетия скитаний, и Кавадраш думал, что в юности все одинаковые, но с возрастом каждый приближается к своим предкам, которые проступают на школьных фотографиях вместо сверстников.
— Но есть же глаза... — произносил он, обмакивая в краску кисть. — Люди отличат талант от тыринс-протыринс...
— Люди? — поднимал бровь Моисей Яковлевич. — Да им все равно! А золотого тельца хоть потрогать можно!
И опять Кавадраш думал, что любое учение наполняют собой.

Поначалу город представлялся ему человеком, который спросонья ворочается с боку на бок и никак не может удобно устроиться, но вскоре он перестал интересоваться другими, перестал, как зверь, принюхиваться к чужой жизни. «Это дети живут с оглядкой, — разводя краски, щурился он на плывшие в окне облака, — взрослые видят только себя...» Теперь к Давыду было не подступиться, ключ от сердца он носил в кармане на одной связке с ключами от квартиры и машины. Случалось, ему представляли молодых, которым перешли дорогу его деньги, и тогда его мучили угрызения. А ночами снился Моисей Яковлевич. «К вам это, конечно, не относится, — шептал он, выпячивая губы и делаясь похожим на барсука, — но знаменитость можно сделать даже на пустом месте...»
И Кавадраш просыпался в холодном поту.
Дело свое Моисей Яковлевич знал, и Кавадраш вошел в круг избранных, которые делят между собой все премии и говорят только о своих. На пленэре его окружали репортеры, а в подъезде караулили почитатели. Постепенно он привык к сравнению с великими, разрывался между телевидением, презентациями, выставками и уже подумывал нанять молодых художников, которые бы копировали его манеру. Но таких не нашлось — реализм сменила абстракция. «Дружище, зачем портрет — фотоаппарат же есть!» — хлопали его по плечу представители новых течений. И Давыд уже откровенно халтурил, в душе называя себя «мазилкою», стыдился своего ремесленничества. Но инициалы ставил. И тогда за неудачные наброски дрались музеи, а коллекционеры выкладывали за холсты огромные суммы, так что Кавадрашу казалось, будто вместе с ними покупают его самого. Слава о нем облетела край. «Слыхал, — встретили его на реке, — какой известный у тебя однофамилец!» Давыд поморщился, ему захотелось все бросить и вернуться на пристань насовсем, но жизнь — это поезд с билетом в один конец.
Отец Савелий осунулся, стал глуховат, раздражителен и громко кричал, когда ругался со служками.
— Нет старика — купил бы! — крепко обнял его Давыд. И протянул деньги: — На храм...
— Храм не в бревнах, а в ребрах! — покраснев, оттолкнул его отец Савелий.
Бывали у Давыда и дамы. Перед их визитами он заботливо выстригал в ушах волосы и закрашивал предательскую седину. «Возраст компрометирует... — стряхивал он на ковер пепел с дорогих сигар. — Чтобы видеть красоту мира, надо быть слепым...» Женщины восхищенно кивали, а утром, застегивая платье, просили картину.
Одевался Кавадраш в респектабельных салонах, тщательно выбирая костюм, долго вертелся перед зеркалом, зная, что покупает его на один раз. «Положение обязывает!» — улыбался он, а про себя думал, что люди слепы, что они примеряют жизнь тех, кого видят снаружи, а не того, кто живет внутри.
Дни барабанили, как дождь, и Давыд пропускал их через себя, как дырявый зонтик. Раз хмурым осенним утром к нему позвонили. Он ждал журналиста и, отщипнув от краюхи, открыл с мякишем за щекой. На пороге сутулился крепыш с косым шрамом, а за его спиной те, кто приходили к Давыду на пристани. Давыд попробовал захлопнуть дверь, но крепыш просунул ногу.
— Правда, я — тыринс-протыринс? — ухмыльнулся он. — А вот ты, похоже, притыринс... Его подручные взяли Кавадраша за бока.
— Предупреждали же, у шефа железная хватка, — зашипели слева.
— Шкуру спустит, — наступили на ногу справа.
В комнате стояла мертвая тишина, и, только прижав ухо к оконному стеклу, можно было различить, как на бульваре падали исхлестанные дождем ветки, как лаяли спущенные с поводков собаки и как, разбрызгивая лужи, обгоняли свои тени авто.
Крепыш достал пистолет.
— Ты мне должен... — растягивая слова, почесал он рукояткой белевший шрам. — А по счетам платят...
Кавадраш покрылся потом.
— Я верну, — все еще жуя хлеб, зашептал он, не слыша себя. — С процентами...
— А по ним много набежало! — оскалился крепыш. — Можно купить твою жизнь, которая больше ничего не стоит...
Кавадраш широко открыл глаза, точно увидел вылетевшую с глухим выстрелом смерть. Посреди комнаты на картине медленно текла илистая река, над которой кружил нарисованный ветер, и он успел подумать, что его живопись теперь подскочит в цене.

…Было пасмурное, дождливое утро. Сняв рыбацкие сапоги, Кавадраш вытянул ноги к гудевшей печке и, доставая из полосатого чемодана пачку за пачкой, швырял в бушевавшее пламя отсыревшие банкноты...

СТИХИ

Михаил Михолап шагал по набережной канала и не мог понять, что же такое жизнь. Был вечер, его тень крутилась под фонарями, как стрелка часов, а ветер щекотал ноздри.
«Жизнь, — думал Михолап, — жизнь, жизнь...»
Михолап видел прошлое всего на шаг, зато будущее — на два, и боялся прожить свои годы, не разгадав их тайны. А оттого топтался на месте. Его жизнь уже перевалила за середину, и, будто возвращаясь из скучных гостей, он прикидывал выброшенные на ветер слова, из которых не складывалось ни одного предложения, и думал, что прошлое, как отрезанный ломоть, — с кем его съел, неведомо.
Когда-то Михолап окончил факультет ненужных профессий и с тех пор мучился: зачем было столько изучать, чтобы потом старательно забыть. Его начальник — Михолап работал в бюро по продаже лотерейных билетов — гордился книгами, которые не прочитал. «Кто умен — тот дурак!» — приговаривал он, расцветая подсолнухом среди льстивых улыбок, и Михолап, качаясь, как водоросль, согласно кивал.
От воды несло сыростью, Михолап плотнее запахнул пальто и вдруг обнаружил, что стоит посреди двух фонарей, не зная, куда идти. В этой точке его тень раздвоилась, одна потянулась к реке, другая — через улицу, к аптеке, и Михолап громко чихнул. Потом достал сигарету, чиркнул спичкой и, ладонью загораживая огонь от ветра, прикурил.
Борис Барабаш мертвой хваткой вцепился в чернильную ручку, проскакивая в мыслях нужные повороты, и не мог понять, что же такое смерть. Буквы плясали на неровностях, как телега на ухабах, а ветер трепал бумагу, которую он, прижав пальцами к граниту, то и дело разглаживал ладонью.
«Смерть, — думал Барабаш, — смерть, смерть...»
Он боялся умереть, не успев понять, что это такое.

У Михолапа были свои привычки: он держал грелку в постели, а тапочки под кроватью, на завтрак съедал яйцо всмятку и будням предпочитал воскресенье. Когда у человека на мосту выпал клочок бумаги, оттого что он неловко карабкался на парапет, Михолап бросился вперед, успев схватить его за волосы, на которых тот повис над ледяной рябью, как Авессалом, запутавшийся кудрями в ветвях. Руки Михолапа слабели, но прежде чем разжались, волосы треснули, и человек сорвался во тьму, оставив в кулаке Михолапа седую прядь.
Вокруг не было ни души. Развернув записку, Михолап прочитал стихи, под ними адрес, показавшийся ему до странности знакомым, и поэтому не удивился, когда ноги привели его к двери, ключ от которой лежал у него в кармане. За ней его встретила женщина, как две капли похожая на его жену, и подросток — вылитый его сын. Он открыл было рот, чтобы рассказать им о случившемся, но не решился. Вместо этого он надел тапочки, положил в постель грелку и с открытым ртом уставился в телевизор.
Так Михаил Михолап стал Борисом Барабашем.
Один человек решил познать мир. Он обложился энциклопедиями, из которых выписывал истины, казавшиеся ему важными, бродил по свету, складывая слова, услышанные во всех его частях, записывал сны, пророчества, молитвы, крики птиц, язык ветра и шепот воды. Он вставлял в свой кроссворд названия рек, городов и пустынь, отделяя их, как запятыми, речами немых и тишиной глухих, следами птиц в воздухе и змей на камнях.
Шли годы, письмена множились, заполняя клетки, оставляя пустым лишь место для разгадки. Временами на человека находило озарение, и тогда он выбрасывал лишнее, оставляя от вороха слов по букве.
А время между тем заполняло его лицо морщинами. Его руки дрожали, а ноги с трудом держали дряблое тело. Он был один во Вселенной, всюду лишний. Но в кроссворде недоставало лишь буквы. Перед смертью он открыл и ее.

На месте, где должна быть разгадка мировой тайны, человек прочитал всего лишь одно имя — свое.
Жить на два дома никого не хватит, и постепенно Михолап прижился в новом месте. Он смотрел чужие сны, а, когда получал письма, отвечал так, чтобы не заподозрили, будто Борис Барабаш умер. О своей прежней семье он вспоминал лишь изредка, когда вдруг замечал, что у жены исчезла с плеча родинка, или видел в зеркале поседевшие виски. Были и другие отличия: его жена слышала, только когда говорила, а барабашевская — говорила, только когда слушала. Но Михолап как и раньше, убеждался, что зубы лучше пересчитывать языком, чем на ладони.
За бывших домашних он не волновался — знал, что его не хватятся.
Каждый бездельничает по-своему, все работы похожи друг на друга. Михолап служил теперь в рекламном бюро, где продавал лотерейные билеты. «Ума палата — божье наказание!» — отпускал шутки начальник, про которого шептались, что он без выгоды даже не плюнет, и, качаясь, как водоросль, Михолап согласно кивал.
На затылке у него не хватало клока волос, и он уже не знал, кто из двоих живет, а кто прыгнул с моста.
Но постепенно плешь перебралась на макушку, слившись с залысинами, сделалась незаметной, и Михолап понял, что люди, как змеи, множество раз становятся другими, входя в одну воду и дважды, и трижды — каждый день.
Прежняя жизнь слезала, как ушибленный ноготь, а под ней все больше проступала чужая судьба. И Михолап все чаще видел перед собой бесконечный тупик. «Чтобы думать о смерти, — успокаивал он себя, — надо твердо стоять на ногах, чтобы размышлять о жизни — нужно быть при смерти». Борис Барабаш стирал себе сам, и Михолап, вынимая белье из стиральной машины, пришивал оторванные «с мясом» пуговицы и развешивал на веревке разнопарные носки.
Время металось по клетке, как попугай, бормоча расхожие истины. В новом воплощении действовали старые законы: Бориса Барабаша не замечали так же, как Михаила Михолапа. По утрам он варил себе кашу, а с женой вел себя, как сапер на минном поле. И все равно нарывался. Слушая их тихое переругивание, сын упрекал в безденежье, тесной квартирке, мелких, как сыпь, ссорах. Как было объяснить, что виноват не быт, а бытие, пропитанное злом, как гренка бульоном. Каждый говорит с миром на «ры», пока не наденут смирительную рубашку. Михолапу вспоминались окрики матери, за столом бившей по немытым рукам длинной суповой ложкой, мучительное вычесывание непослушных, с колтунами, волос и бесконечная, до стука в висках, зубрежка стихов, которых не понимал. «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет...» Школа навязла в зубах, институт засел в печенках. Впрочем, теперь кто-то забирал его воспоминания, как и он сам присваивал память Бориса Барабаша.
Порой ему казалось, что он родился в сорочке, но повитухи ее украли, и счастье, дразня, бежит впереди него с высунутым языком. Оно переставляет местами его будущее, сбивая с пути, и он бредет не по той дороге. У него воровали завтра, подсовывая заплесневевшее вчера, он переживал заново давно изжитое, словно ребенок ел пережеванную кем-то тюрю. Его «сегодня» было «вчера» для Бориса Барабаша, за которым он шел след в след. Но он больше не роптал, что стал им, ведь это будущее ничем не отличается от другого. Михолап чувствовал, что все, могущее с ним случиться, уже произошло, и события будут лишь повторяться, как в дурном сне.
И Михолап все больше ощущал себя чужим. «Возлюбить ближнего, как себя, значит, и себя возлюбить, как ближнего, — рассуждал он, горбясь на стуле, — а любить в себе постороннего, значит, отречься от «я».
Был вечер, оконная рама билась на ветру, и он смотрел, как в потемневшем небе переворачивались стаи ласточек, будто кто-то выжимал сырую простыню.
Жена старела, у сына ямочка двоила подбородок, ему хотелось точить зубы, и Михолап, глядя на их перебранку, опять вспоминал детство.
«Женщины дают жизнь, — криво усмехался он, — и они же ее губят».
На него обращали внимание не больше, чем на мушиные следы.
Вспоминал Михолап и стихи, заученные когда-то. Они понимались только теперь, их смысл доходил с опозданием, как свет от исчезнувших звезд. Тогда он поворачивал обратно, собираясь пройти назад расстояние длиною в жизнь, и тут чувствовал, что его ноги начинают расти с головокружительной быстротой, что, глядя на них с высоты, он вот-вот коснется неба, не в силах сделать гигантского шага.
Казалось, он вспомнил то, что другие забыли, и не понимал того, что знали все.
Была ночь. Михаил Михолап, сплюнув, загасил окурок о подошву. «Ночь, — подумал он, — ночь, ночь...» Поежившись, он крепче запахнул пальто. От холода мысли стали космически ясными и, потеряв привязанность к его маленькой жизни, стали сами по себе. Он думал: «Окружающий мир — это разница между нами и остальным миром. Мы видим только разницу, только то, что не есть мы. И когда мы умрем, то не перестанем быть, и мир тоже не исчезнет, просто сотрется разница, и мы станем невидимы друг для друга».
Он уже шел по мосту. «Смерть, — думал он, — смерть, смерть...» Прислонив бумагу к граниту, он попытался записать свои мысли, но буквы скакали на неровностях, как телега на ухабах, а ветер трепал листок. Отшвырнув записку, Михолап сосредоточенно вскарабкался на парапет, застыв над бездной.
Себя за волосы не вытащишь, а спасителя в мире нет. Михаил Михолап умер, не успев понять, что такое смерть. Его несла река, а ветер, развернув записку, гнал по булыжной мостовой криво начертанные стихи: «Умрешь, начнешь опять сначала, и повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь...»