Юрий ВАСИЛЕВСКИЙ. Вихри враждебные, маленькая повесть
Александр ЩЕРБАКОВ. Топор под лавкой, рассказы о подручных инструментах
Вячеслав СУКАЧЕВ. Вчера ты долго снился мне, комедия в двух действиях с эпилогом
Елена РОДЧЕНКОВА. Старые часы, рассказ

Юрий ВАСИЛЕВСКИЙ


ВИХРИ ВРАЖДЕБНЫЕ

Маленькая повесть

1

Тропа петляла в густой высокой траве и в плотных зарослях широколиственного кустарника. Двигаться приходилось с трудом, раздвигая руками кусты, за ноги цеплялись корявые ветки карликовой березы, в грудь и лицо били листья фикусов. Вдруг откуда-то сверху, из темно-зеленого свода джунглей, прямо на шею и грудь свалился громадный удав. Ее обуял жуткий страх, сердце на какое-то мгновение остановилось и тут же бешено заколотилось в груди. На лбу выступил холодный пот. С трудом преодолев вызванное страхом оцепенение, обеими руками она вцепилась в гадину и оттолкнула от себя мерзкое тело. Откуда-то издали длинно, а следом серией прерывистых гудков затрубил слон. «Слон добрый, он спасет!» — пронеслось в сознании. Она рванула на трубный звук напрямую через кусты, телом раздвигая заросли и руками по-прежнему борясь с гадом. Вскоре трубный, низкий звук сменился на дребезжание электрического звонка, на чередование длинных и коротких сигналов. «Что за издевательство! Где слон?» Но вот он снова затрубил, она рванула вперед и больно ударилась головой о препятствие. «Развели тут баобабы мне на горе!» — констатировала с досадой и резко свернула в сторону. Голова зависла над пропастью. Удав куда-то пропал, как испарился. «Слетел, гад!» — подумала с облегчением, разглядывая простенький узор паласа.
Слона уже не было, но продолжал назойливо дребезжать звонок.
Скомканная простынь, обвивая шею и грудь одним концом упала на пол. Колючее одеяло из верблюжьей шерсти вылезло из надорванного пододеяльника и сбилось в ногах. Тупая боль в голове, слабость, тошнота, сорочка намокла от пота. С большим трудом, словно с тяжелым мешком за плечами, поднялась и села на тахте. Как только выпрямилась, красные круги заходили перед глазами. Тошнота, головокружение. Тут же снова упала головой в подушку. С полминуты лежала, приходя в себя. Медленно, осторожно поднялась и села, опустив ноги на пол. Головокружение постепенно прекращалось, красные круги перестали барражировать перед глазами, стены, пол, потолок встали наконец на место. На часах ровно девять, за окном туманное утро.
«Шестой день как вышла из двухнедельного запоя. Что ж мы хотим, Вера Васильевна? Пивка б холодненького или кваску. А денежки где? Тю-тю денежки. Дал бог копеечку, а черт — дырочку. Лапу пососешь».
Снова задребезжал звонок. «Иду-у!» Попыталась подняться. «О-ох!» Тут же села. Нащупала ногами шлепанцы, осторожно, не спеша, поднялась, взяла с кресла халат, накинула и медленно, чуть покачиваясь, побрела в прихожую. Мельком взглянула на себя в зеркало. «Краше в гроб кладут».
Двигалась с трудом. Тошнота, головокружение, снова начали плавать перед глазами красные, желтые, фиолетовые круги. Зашла в ванную, открыла холодную воду, на вновь зазвеневший звонок крикнула:
— Сейчас! Голову опустила под струю воды. Прополоскала рот, слегка поводя руками по лицу умылась, наскоро обтерлась большим махровым полотенцем. «У-ух!» Полегчало. Медленно вернулась в прихожую, на ходу небрежными движениями ладони укладывая растрепавшиеся волосы. В глазок не смотрела. Ни черта она там сейчас не увидит. Открыла дверь.
Пожилой мужчина с пластиковой литровой бутылкой пива в руке, слегка сутулясь шел вниз по лестнице. На скрип отворившейся двери обернулся, побрел назад.
— Здорово, Веруня.
— Привет, Севастьяныч. Чего надо-то?
Мужчина поднялся на лестничную площадку. Одет небрежно и неброско, на ногах — домашние тапочки. Робкая, слегка заискивающая улыбочка на землисто-сером одутловатом, «полубритом» запойном лице.
— Дак эта, Вера, помоги.
Взгляд и помыслы Веруни прикованы к бутылке с пивом. Что к ней обратились с просьбой — сообразила не сразу.
— Помоги, говорю. Разговор-то уж был. Однокомнатную, эта, приватизировать...
До Веруни дошло. Лик свой, обезображенный презрительно-кислой гримасой, отвернула в сторону. Севастьяныч протянул ей бутылку; перевела взгляд на лицо Севастьяныча, энергичным движением правой схватила бутылку и заложила руку с зажатой в ней бутылкой за спину. Севастьяныч, с надеждой и некоторым беспокойством во взгляде, ждал ответа.
— А не буду я тебе помогать. Крутись сам.
— Дак, эта, я отблагодарю, как продам. Ты знаешь, куда идти, какие справки собирать. Я ж не мешки прошу…
— Не буду я тебе помогать! — Веруня оборвала его на полуслове. — У тебя сын есть, ему жизнь надо устраивать. А какая у него будет жизнь с отцом-алконавтом? Ты об этом подумал?
— А че ему, с отцом плохо будет? — Севастьяныч в свою очередь оборвал Веруню. — Ему надо будет свою хату, калеж закончит — заработает. И вобще — квартира та на мне, и он в ней не прописан.
Опасаясь, что продолжение диалога чревато потерей пива, Веруня нырнула в прихожую и стремительно захлопнула дверь. Севастьяныч дернулся было вперед — поздно, щелкнул замок.
— Ты, стерва, ко мне больше не заходи! Помирать с похмелья будешь — грамма не налью! — злобно выкрикнул вслед ей Севастьяныч. Стукнул кулаком в дверь, сплюнул на пол с досады, повернулся и потопал вниз по лестнице.
Веруня скоренько прошла на кухню, отвинтила крышку с бутылки, наполнила пивом кружку. Пена поползла через край на кухонный стол. С тоской посмотрела на кружку, вздохнула, вернулась в комнату. Прибрав тахту, снова прошла на кухню, долила кружку и неспешно, смакуя, выпила. Снова налила. Постояла, опершись руками о кухонный стол. Вышла в прихожую.
В прихожей, уставясь в зеркало, внимательно рассматривала лицо, легонько поводя по нему пальцами.
«Да-с, суровый пейзаж. Впрочем, все закономерно: затянувшийся процесс реформ, нестабильность в обществе, утрата старых идеалов без обретения новых… Итог закономерен — фингал под глазом не сошел по сей день. Где и когда меня так угораздило или на чей-то кулак наткнуться, или гдей-то фонарный столб дорогу перебегал? То ли десять, то ли пятнадцать дней тому назад… Ориентировочно, где-то между пропоем своих и завершением на халяву. Зашпаклюется. Вот на носу царапина и губешка раздулась — это хуже. Отечность, морщины, мешки под глазами — мелочи. Заштукатурим».
Снова вернулась на кухню. Когда допивала вторую кружку, вновь раздался звонок. Прошла в прихожую, на сей раз взглянула в глазок и тут же открыла дверь. На пороге — давняя подруга Ольга, репортер городского радио. Лица обеих расплылись в искренних улыбках.
— Оленька, радость, заходи.
— Привет. Ты хоть знаешь, как тебя сейчас в городе дразнят? — спросила с порога Ольга, снимая с себя и вешая куртку и сумку на вешалку.
— Догадываюсь. А что?
— Так вот, не гадай, а знай — электровеник. Во!
— Кхе. Симпатичная кликуха, не находишь? — с юморком отреагировала Веруня, проходя в комнату вслед за Ольгой.
— Ладно, к делу … — повернулась и внимательно посмотрела на Веруню. — Ты что, пила?
— Оленька, я только пиво…
— Гляди у меня… сладу с тобой нет. — Резко сменив тон и погрозив Веруне пальцем, Ольга прошла в комнату и уселась в кресло. — Так вот, мать Тереза-электровеник… денежки-то мы собрали.
Веруня тем временем вылила остатки пива в кружку, вернулась в комнату и, присев на тахту, слушала подругу.
— Ты объявление на радио три дня назад дала, что срочно нужны деньги для операции и последующего лечения четырехлетнего мальчика в зарубежной клинике. Так? — напомнила Ольга.
— Ты же и дала в эфир информацию об этом.
— Вчера днем вваливается в редакцию один тип, с неопрятненькой бороденкой, пьяненький. Пачку денег на стол — хлоп! Мы опешили. Он только одну фразу сказал: «Андрейке на лечение. Больше нету». И — ходу из кабинета. На вахте его изловили, заставили вернуться, чтобы оформить приходный ордер. В общем, эти пятьдесят тысяч и закрыли потребность в деньгах. Два билета, на ребенка и мать, в оба конца — на авиакомпании и управлении соцзащиты. Вылетают завтра. Вечером позвони им, они хотят, чтобы ты их проводила.
Веруня кивнула в ответ, поднявшись с тахты и проходя к столу. Открыла ящик стола, вынула пачку сигарет и зажигалку, закурила. Ольга неодобрительно взглянула на нее.
— Мало тебе пойла, ты еще и табачищем травишься...
— Оль, довольно меня воспитывать. Так говоришь, с бороденкой?
— Да, пьяненький такой. Лет сорока, не больше. Судя по замашкам — флотский. А что?
— Да ничего. Что нового в горде?
— В течение твоего последнего запоя, завершившегося тяжким похмельем, не прошедшим по сей день, никаких перемен принципиального характера не произошло, — произнесла с иронией Ольга и продолжила строго-назидательным тоном: — К твоим, Верочка, персональным делам. Дочь тебе вернут. Но только тогда, когда прекратишь пить. Усвой это, наконец. До того — только редкие свидания в доме родителей твоего бывшего супруга.
— Куда меня и на порог не пускают.
— А черт тебя надоумил притащиться туда пьянущей в стельку?!
— Так то было полгода назад! — возмущенно парировала Веруня.
Беседа переросла в перебранку на повышенных тонах.
— И что с того? Акт составлен, свидетели подписались. И ткнут тебе этим и через год, и через пять лет. Плюс — неопределенность с жильем. Однокомнатную кой-как отвоевала, а мечешься по чужим углам.
— Там беженка с ребенком. Им деться некуда, ребенок болеет.
Веруня прошла к тахте, села на нее. С минуту сидела молча, обхватив голову левой рукой, с сигаретой в правой, сбрасывая пепел нервными резкими движениями пальцев на палас. Ольга, обернувшись в ее сторону, заметила:
— Палас прожжешь.
— А, черт с ним! — И после короткой паузы: — Все, завязываю пить.
— Ты который раз в этом году «завязываешь»? Второй, третий… пятый?
— Ну сказала же: завязываю! — с обидой в голосе почти выкрикнула Веруня.
— Верунька, ну прости, что я на тебя так наехала. Жалко тебя, как побитую собачонку. И зла на тебя не хватает.
— Да ладно… Что ж жалеть-то старую алкашку.
Еще с минуту сидели молча. Наконец Ольга поднялась, не спеша направилась было к выходу.
— Оль да не беги. У тебя еще минут пятнадцать в запасе...
Ольга обернулась, встала у двери в прихожую, опершись плечом о дверную обналичку. Искренняя печаль и мольба в глазах Веруни ясно говорили, что она очень не хочет так быстро расставаться с одной из немногих давних подруг, с которыми остались хоть какие-то взаимоотношения. А Ольга была едва ли не единственной, с кем старая дружба была не утрачена.
— Ну скажи, что же все-таки новенького в городе, у вас на работе, у тебя… А, Оленька?
— У меня все как было: благоверный — в рейсе второй месяц, скоро домой придут. На работе — как везде: коллеги зарабатывают желтизной, скандалами, рекламой притонов да заказной чернухой. Тихо жрут друг друга. Главному — на все наплевать. Одна забота — чтоб его не подсидели, чтобы не прогневить власть, которая есть и которая будет. В городе невиданные масштабы приняло скотоложество. Все лезут под «медведя»: и «яблочники», и правые, и коммунисты. Со всех политкодл туда бегут. Повальное увлечение патриотизмом: все, кто недавно умилялся Западом и облаивал Советский Союз, ностальгируют по советскому строю и облаивают Буша. В общем, модерн в отстое, в моде — ретро. — Ольга взглянула на часы, перевела взгляд на Веруню. Та поднялась, подошла к ней. — Через полтора месяца хозяева этой квартиры вернутся. Ты бы подумала, Вера, куда денешься.
— Выкручусь.
— Выкрутится она, — зло сыронизировала Ольга. — Денег, небось, нет?
— Откуда они будут?
Ольга вышла в прихожую, накинула куртку, взяла в руки сумку. Покопавшись в ней, вытащила две сотенных.
— Держи. Но слово: на пропой отсюда — ни рубля. От семьи отрываю, учти. Дай слово.
— Даю, — со вздохом произнесла Веруня. Ольга тотчас же опустила сотенную в карман ее халата.
— И ради бога, Верочка, заклинаю тебя — не пей! Слышишь?
Обняв ее на прощанье за плечи, Ольга направилась к выходу. У двери она обернулась и, выставив кулак, с угрозой в голосе произнесла:
— Верка, зараза, не смей пить!


2

Спустя час-полтора Веруня бодро рассекала по разбитому тротуару, обходя редкие лужицы. Вязаная шапочка, неновая куртка, джинсы, старые растоптанные кроссовки. Чуть сгорбленная тощая фигурка, волосы до плеч — со стороны она напоминала мальчишку-хиппаря. Изредка сталкивалась со знакомыми, отвечала короткими «здрасьте» на их приветствия.
Туман поднялся, клочьями зацепившись за сопки и открыв живописную бухту с парой судов на рейде. Слабо моросил дождь, иногда совершенно прекращаясь. По проезжей части сновали автомобили, залетая в лужи и окатывая грязной водой пешеходов.
На перекрестке она свернула на улицу, ведущую вверх, в слободку, разбросанную на пологом склоне сопки, застроенную разномастными частными домиками с палисадничками, огородами, с покосившимися заборами.
Подойдя к одному из таких домиков, она замедлила шаг и остановилась у калитки, тяжело дыша. Мимо, натужно ревя двигателем, прополз вверх по улице перегруженный грузовой автомобиль. Недолго постояв, Веруня резким движением откинула калитку и бодрым шагом направилась к крыльцу.


3

Народ маялся с похмелья. Михалыч, пожилой грузноватый мужик лет шестидесяти, с обветренным лицом старого моряка, крупной лысиной, сидя на аккуратно заправленной кровати в выходных брюках, штиблетах и свитере, мрачно чадил «Примой». Серега, поджарый, стройный мужчина лет тридцати пяти—сорока, облаченный в джинсовый костюм с расстегнутой курткой и в тельняшке, сидел у стола, облокотясь на него локтем и, мрачно уставившись в пол, поглаживал ладонью «шхиперскую» бороденку. Гоша, мужчина примерно того же возраста, в брюках и свитере, в тапочках на босу ногу, медленно прохаживался по комнате, засунув руки в карманы. На столе маленькой горкой лежала мелочь — семнадцать целковых. И на пиво не вытягивало.
В комнате, убранной после вчерашнего загула, царил «флоцкий порядок», чтимый хозяином хаты, старым мореманом Михалычем: пол, бишь палуба, отдраена, посуда вымыта и сияет на полке, кровать и диван прибраны.
Обстановка в комнате — вполне спартанская: ничего лишнего. Простенькие белые занавески на окнах, чуть тронутые желтизной, побеленный потолок со свисающей с него простенькой люстрой, стол, четыре стула, кровать, диван, большой книжный шкаф, заполненный книгами, с телевизором в нише. По одну сторону входной двери — вешалка для одежды, по другую — лавка с ведром воды и ковшом. В углу — небольшой грубо сколоченный стол с электроплитой «Мечта» и электрочайником, с полкой для посуды над столом и тазиком под ним.
Разговор не клеился, строился на обрывках фраз.
— Ну, теперь одна надежа, што мне в канторе аванц дадут, — пробасил Михалыч.
— Может, стрельнем у кого? — подал голос Гоша.
— А у каво? У каво есь — те щас на работе. А у бичва бестолку просить, — ответил Михалыч.
— Хотя б полусотку зажал, — обратился с упреком к Сергею мающийся Гоша.
— И ты так же мог зажать, — недовольным тоном парировал Сергей.
— Ниче, парни, не стоните, выживем. Курево кончится — у меня «Примы» запас добрый, — успокаивал народ Михалыч. — И не с такова бодуна страдали. Вот, помню лет шесь назад, когда я с морей ушел уж как год, на майские мы пароход с ремонту сдали. Аванц добрый получили. Тогда ишо мильоны были. Собрались мы в каюте на параходе том, вся бригада. Отметить, значить, и сдачу, и празник. Я, Толян-бутор, напарник мой Чермен, Васька-татарин, Шплинт, Барабуля... в обшем, все. Степка-сварной и Барабуля за водкой смотались. Хорошую принесли...
Речь Михалыча довольно своеобразна, характерна для жителей низовьев Оки и правобережья Волги от Кинешмы до Симбирска. Со смещением ударений на последний слог, с растягиванием одного слога и проглатыванием другого. Он затянулся последний раз, затушил бычок в консервной банке, что на стуле подле него. Гоша, выхлебав ковш воды, присел на свободный стул.
— Дак вот, — продолжал Михалыч, — расчот был по пузырю на брата. Ну, как всегда, народ понабежал, не хватило. Гонца послали, вроде Шплинта. Он такой левак приволок, им клопов травить — садизьм. — Михалыч при этих словах картинно шлепнул ладонью по лысине и затем потряс рукой. — Но зато — много. Кривились, плевались, но хлебали. Невзирая на постоянную миграцию, народу поубавилось: кто упал, кто уполз. Чермен, как малопьющий и почти правоверный, домой ушел. Шплинт, пакосник — по бабам.
— Михалыч, — перебил его Гоша, — не зря надеемся?
— Ну, мне сказали ясно: подойти к чатырнадцати нуль-нуль. Глядишь, чего и будет, — недовольно пробасил Михалыч.
— То ли будет, то ли нет, — резюмировал Сергей.
— Не будет — будим думать, где скопытить. Как ни бьемси, к вечеру упьемси, — скаламбурил Михалыч и продолжал: — В общем, народ подходил, спирт откель-та подтянули. Подозреваю, компас осушили. И проснулся я с первыми лучами солнышка в абнимку с чьим-та сапагом. С такова бодунишша — слов нет. Но вот, ей-богу, неспроста... Кто-т из наших приходил, чево-та приволок... Но вот кто и што — не упомню.
— Ну и к чему сказ сей, Михалыч? — грустным голосом вопрошал Серега. Голова у него трещала, его мутило, он отрыгался у крыльца еще рано утром. Нахлебался холодной воды — не помогло, «Сагу о запое» Михалыча он воспринимал вполуха.
— В чем сей басни мораль? А я тебе, бесу, ишшо вчерась говорил: водку с шампанским не мешай! Ухарь.
Михалыч поднялся с кровати и направился было к вешалке, на которой висел его старенький, но опрятный флотский китель с шевронами — память о тридцати годах, отданных морю, хранимый как бесценная реликвия и одеваемый лишь в день получки и на большие праздники. Пора направляться в контору верфи, за ожидаемым авансом, да и уяснить там же, просматривается ли на ближайшее время работенка с более-менее приличным заработком. Но в этот момент из сеней раздался дробный, резкий стук, почти грохот. Михалыч остановился, ошарашенно вслушался в громыханье.
— Одно из двух: либо менты, либо лектровеник. — Михалыч направился в сени, крикнув с нескрываемым раздражением: — Че гремим, слыхать же, когда и в сто раз тише! — Через несколько секунд в комнату не вошла, буквально влетела Веруня. Остановившись близ порога, уставилась на Гошу, произнеся протяжное: «Ба-а». Вошедший следом Михалыч недовольно прорычал:
— Што за замашка дурная, так в дверь греметь!
— Михалыч, родной, я нечаянно, я больше не бу-уду, — заискивающим тоном пропела Веруня, нежно взяв его за руку и ласково глядя в глаза.
— Другой раз по попе отшлепаю, — пробурчал Михалыч, возвращаясь на кровать.
Веруня подскочила к Гоше.
— Гошенька, тыщу лет не виделись. — Чмок в щечку. — Ты здесь как? По какой наклонной сюда соскользнул? — спросила с легкой ироничной улыбкой.
— Благоверная сочла неконкурентноспособным, — со вздохом печали произнес Гоша.
Веруня сочувственно покачала головой:
— От твоей мегеры можно было :кдать... Так нальем за встречу? — окинула вопросительным взглядом Михалыча и Сергея.
— Дак было б чего... — мрачно проронил Михалыч. Серега отвел глаза в сторону.
— Серега денежку отнес, а остаток вчерась пропили.
— Догадываюсь — куда, — произнесла Веруня, уставившись на Серегу.
— Пацану какому-то на лечение. Позавчерась по радио слыхали, — уточнил Михалыч.
— И что — все отнес?
— Да не все, — откликнулся Серега, — рублей шестьсот оставалось. Мы их спустили. Вчера.
Веруня перевела взгляд на Михалыча.
— А ты знашь, што я не имею привычки на хвоста садиться. И я, и Гоша кой-какие, што имелись... За здоровье Андрейки. Вон мелочь на столе...
Веруня, закусив губу, мрачно оглядела общество. Села на свободный стул. Плавно жестикулируя рукой, обратилась к Сереге:
— Я тебя сюда зачем притащила? Чтоб ты в очередной кильдым не залетел, где максимум в три дня у тебя все выгребут, морду набьют и вышвырнут. Что уже было. А здесь — надежно. Михалыч больно разойтись не даст. А у тебя — пятнадцать лет в море, и ни кола ни двора. У тебя квартира есть?
— Было. Две.
— И где они?
Серега, с ухмылкой:
— Там же, где жены…
— Так какого черта ты тащишься в ЗАГС с первой же бабой, которая тебя после путины со сходней сняла и в кровать затащила?
— Ну чего ты пилишь человека? Деньги-т отдал на благое дело, — встрял Михалыч. — Вот думать надо, как опохмелитца.
Веруня замолкла, обернулась к Михалычу.
— В коридоре за бочкой глядел?
— Глядел.
— В угольном сарае, в углу?
— Нету.
— Где вчера сидел, прежде чем упасть с последней стопки?
— А вот здесь и сидел...
— В чем? Что на ногах было?
— В валенках.
— Где они? Доставай.
Михалыч нашарил под кроватью валенки, вытащил оба.
— Загляни в левый.
Под изумленные возгласы компании Михалыч извлек из валенка початую поллитровку, заполненную примерно наполовину водкой.
— По сто не будет, но малось поправимси, — произнес он, сияя улыбкой.
— Верочка, ты — факир! — воскликнул Гоша. На столе немедленно появилась нехитрая закусь: хлеб, вяленая рыба, а также четыре стопки, водка была моментально разлита и выпита.
— Ну, дальше-то как? — обратилась Веруня к Сергею, прожевывая рыбешку.
— Договорился, что переведут на другое судно. Через два дня — на вахту, еще пару дней — и в море. Две путины, и на квартиру будет.
Веруня переключила внимание на Гошу:
— Ну и в чем же, Гошенька, проявилась твоя неконкурентноспособность?
— Да не в постели... Супругу никогда не устраивал, скажем так, мой социальный статус. Она полагала, что с моими знаниями и опытом мне бог велел быть или крупным менеджером, или главбухом в солидной фирме.
— И я так полагала.
— Видишь ли, в том воровском мире, именуемом бизнес-сообщество, в гораздо большей мере, чем знания, профессионализм, востребованы для менеджера номенклатурные связи. Иначе — мохнатая лапа. А профессионализм главбуха оценивается, главным образом, не тем, сколь грамотно он выполняет отчет, и вообще свои служебные обязанности, а его умением уводить доходы от налогообложения и отмывать криминальные деньги. Я же, на беду, умею лишь грамотно работать. А кому такой лох нужен? И все, что мне оставалось, — преподавать экономику в колледже да подрабатывать то грузчиком, то сторожем в магазине. На мое место у супруги скоро нашелся более состоятельный и солидный кандидат. Месяца два перекантуюсь у Михалыча, уволюсь из колледжа, а там — или в море, или в тайгу... видно будет.
— А как с твоей концепцией развития экономики региона? — напомнила ему Веруня. — Ты же хотел развернуть ее в программу.
— Но принята другая концепция, разработанная ректором академии бизнеса, он же — влиятельнейшая персона в администрации региона.
— Постой, но ее же специалисты раскритиковали вдрызг.
— Ну и что? Оне-с — «академия», я — экономист-одиночка.
— Это не та ли «академия», что создана на базе сельского ПТУ? — вступил в беседу Серега.
— Она самая. Но преподавательский состав усилен бывшими инструкторами идеологического отдела горкома КПСС, — язвительным тоном отозвалась Веруня.
— А кроме их — университетской профессурой, — продолжил Михалыч с той же язвительностью. — С университета марксизьма-ленинизьма при обкоме КПСС. А ты и совпартшколу не кончал. Ну какой ты иканамист?
Произнося это, Михалыч застегивал китель, собираясь в контору. Тихонько скрипнула дверь, показалась голова, а следом порог робко перешагнуло тело. Оное принадлежало Лабуте, одному из известнейших и влиятельных бичей в слободке. Сразу с порога он ткнул пальцем в известное место под подбородком.
— Михалыч, есть?
— Ты какого хрена пресси не стучась и без разрешения?! — гаркнул обернувшийся в его сторону Михалыч.
— Открыто было...
— Значить, надо переться втихую, как вор?!
— Ну, извини... — промямлил Лабутя, разворачиваясь к выходу.
— Чего надо, болезный? — сменил гнев на милость Михалыч.
— Голову поправить.
— Я б те поправил... поленом. Нету, опоздал.
Помятый вид Лабути, отечное лицо, подрагивающие руки и подбородок вызвали у Михалыча жалость к балбесу.
— Вот щас в кантору пойду, может, чего дадут.
— Я подожду? — жалобным голоском попросил Лабутя. Михалыч взглянул многозначительно на Сергея и Гошу, молча наблюдавших сцену явления Лабути, вздохнул:
— Ладно. Глядите за им. — Отодвинув Лабутю рукой в сторону, вышел вон, бросив компании на прощанье: — Закройте за мной.
Веруня поднялась следом, проводила Михалыча до наружной двери, набросила крючок. Когда вернулась, Лабутя сидел на лавке у ведра с водой.
— Добыть бы еще бутылочку, — со вздохом произнес Серега.
Веруня прошлась несколько раз из угла в угол комнаты, остановилась посередине с серьезным, насупленным видом. Резко, как сорвавшийся с неба ястреб, подскочила к столу, на который положила свою вязаную шапчонку, моментально натянула ее на уши и, почти выкрикнув:
— Под лежачего бича портвейн не течет! — сорвалась с места и вылетела в коридор, крикнув на прощанье: — Закройте, я скоро!


4

Выйдя за калитку, ненадолго остановилась в раздумье. Затем, словно очнувшись, бодро зашагала вверх по улице. Представлялось, что она шла к какой-то определенной цели. На самом же деле шагала наобум. Авось путь подскажет.
Метров через триста вступила на перекресток, вправо от перекрестка улица уходила вниз, влево — вверх, заканчиваясь тупиком, за которым располагалось хозяйство городского фермера-свинаря по прозвищу Пятачок. В конце улочки, в тупике, стоял автофургон. Ее внимание привлекла перебранка двух мужчин, стоявших у фургона. Она повернула влево и направилась к ним.
— Ну я ж тебе объясняю, какой из меня грузчик? Ты видишь, еле ползаю. Четвертого дня как в спину ступило, так полусогнутый хожу, — втолковывал шоферу грузовика Пятачок. Он стоял, слегка прогнувшись, на рыхлом, обрюзгшем лице с широким носом — маска страдания. Даже в словах, произносимых с пристаныванием, — страдание.
— А на хрена ж ты людей отпустил? — возражал ему шофер, полный, роста чуть выше среднего, крепкий широкомордый молодой мужик со светло-рыжей слегка курчавой шевелюрой, флегматично покуривавший, опершись плечом о борт грузовика.
— Да как не отпустить? У меня на пилораме доска и брус лежат уж неделю. Сегодня не заберу — завтра пеня за хранение застучит Один с погрузкой не справится. Вот и послал обоих.
— Раз заказал комбикорм, то зачем отослал людей?
— Да я ж вас на прошлый четверьх заказывал! Позвонили бы накануне или даже нынче утром, что приедете, я б их не отправил. Мой номер телефона я в вашем офисе оставил. И предоплату сто процентов две недели как сделал, и доставку оплатил... А вы как-т не по-людски.
Шофер с жалостью взглянул на Пятачка, с укором произнес:
— Ну и на хрена ты так сделал? Они спокойны, денежки с тебя уже слупили. Бегать за твоими деньгами им не надо. Вот если б позвонил и сказал, что расплатишься по доставке, прилетели б в момент со своими грузчиками. А я один тебе разгружать не буду, говорю еще раз, и если через, — он взглянул на часы,— двадцать минут грузчиков не будет — прости, еду по другим клиентам.
Подойдя ближе, Веруня услышала лишь конец разговора, но сумела сориентироваться в ситуации и придвинулась вплотную к собеседникам.
— Бог в помощь, хозяин, — приветствовала она Пятачка. — Здрасьте — шоферу.
— Привет, Веруня. Че у нас тут пасешься?
— «Пасешься»... Что так сурово встречаем старых знакомых, Афанасьич?
— Да ты не обижайсь, у меня беда за бедой, вот и злюсь маненько.
— Афанасьич, ставь, — она характерной для указания, что ставить, фигурой из пальцев правой руки повела вправо-влево — через двадцать пять минут пригоню волов.
— Не, девка, тебя спаивать грех. Вот шмат сала на цену в два пузыря — дам. Настюш! — крикнул он, обернувшись к дому. Менее чем через минуту появилась полная, грузно шагающая женщина, жена Пятачка. Остановилась у калитки.
— Здравствуйте, — поздоровалась с ней Веруня.
— Здравствуй, Веронька, — ответила та.
— Отгрузи Вере сальца приличного, кила полтора, не меньше, — распорядился Афанасьич.
— Щас. — Настюша вернулась в дом.
Обернулась быстро, Веруня с Пятачком обменялись лишь несколькими фразами о делах, о здоровье. Вынесла полиэтиленовый пакет. Веруня приняла его, прикинув, что в пакете где-то два кило, не меньше.
— Ждите, через двадцать пять минут волы будут. Спасибо за сало.
— На здоровье. Уж не подведи, — ответил Пятачок.
Когда она отошла шагов на двадцать, Настюша перекрестила ее вслед, тихонько пробормотав:
— Спаси тебя Господь, девонька.


5

Спустя минуту после того как Веруня вылетела за дверь, Лабутя решился выклянчить деньги у Сергея. Он устремил на него полный надежды и страдания взгляд серо-голубых глазынек и тоскливо вымолвил:
— Серый, займи.
Серега, хмыкнув, отвернулся в окно, ответил мрачно:
— Вошь в кармане да блоха на аркане.
— Михалычу отдал на хранение?
— Отдал. Не Михалычу…
— Отдал на лечение больного мальца. Позавчера по радио слышал? — вступил в беседу Гоша.
На лице Лабути — недоверие, сменившееся презрением и насмешкой.
— У тебя че, денег куры не клюют? В городе богатеньких — полно. На «крузаках» рассекают, шлюх в кабаках шампанским заливают. У них бабок — немеряно. Вот пускай они и дают...
— А они потому и богатенькие, потому и на «крузаках» рассекают, и бабок у них, как ты сказал, немеряно, что пусть пол-России завтра на погост снесут — им плевать, — ответил Гоша, неспешно расхаживая по комнате.
Недоверчиво взглянув на Сергея и Гошу, Лабутя уставился на свои стоптанные штиблеты, бормоча себе под нос: «Лохи. Полные лохаря».
Вскоре раздался характерный грохот в дверь. Гоша вышел открыть, что-то резкое прорычал Веруне, тут же вкатившейся в комнату, шумно дыша.
— Орлы! Есть шанс красиво жить! Надо попахать, — швырнула пакет на стол.
— Конкретней? — спросил Гоша, вошедший следом.
— Конкретно. У Пятачка на подворье надо разгрузить комбикорм, машину. По оплате договоритесь сами, но уверена, заплатят хорошо. У него грузчиков нет. Если через, — взглянула на ходики, — через двенадцать минут не будем на месте — машина уйдет, нас не дождавшись. Время пошло!
Сергей и Гоша сразу, без рассуждений, двинулись к вешалке. Сняли с нее две рабочие куртки Михалыча, быстренько переобулись в сапоги. Лабутя встал с лавки, обратился к ним:
— Мужики, а на хрена упираться? Сопрем по мешку — и на рынок. Там за мешок комбикорма поллитра самогонки дадут.
— Красть — не моя профессия, — резко ответил Гоша.
— А ты согласен почти километр до рынка этот мешок на сабе переть? — откликнулся Сергей с нескрываемой иронией. — Может, присоединишься?
— Берем с условием: пахать наравне со всеми, — добавил Гоша.
— Базара нет.
Сергей снял с гвоздя амбарный замок с торчащим в нем ключом, вся компания покинула дом Михалыча.


6

С Пятачком торговались недолго, быстро сошлись на достаточно приличной цене: сто пятьдесят рэ за тонну. Веруня, не желая отставать от мужчин, подключилась к работе. Влезла в кузов, ставила «на попа» мешки у заднего борта. К ней присоединился шофер. Афанасьич, заразившись охватившим народ энтузиазмом, пытался таскать мешки, но упал под первым же и, под бранные упреки жены, кряхтя и постанывая, полусогбенный отковылял на бревно у забора, сидя на котором считал переносимые в амбар мешки.
Неопохмеленному Лабуте было невыносимо тяжко. Про себя он клял «лохов», с которыми связался, поначалу высматривал возможность заначить мешок, чтобы потом сбыть его где-нибудь поблизости, но убедился, что бесполезно. Все на виду. Тяжко было всем, поэтому машину разгрузили с двумя перекурами.
Часа через полтора работа была закончена. Устали все, но более всех — Лабутя, которого под последними мешками кидало из стороны в сторону, он едва держался на ногах, а на последний мешок просто упал без сил.
Настюша вынесла деньги Пятачку, он отсчитал пятьсот семьдесят рублей, отдал их Сергею. Тот хотел отдать Лабуте его долю, но он запротестовал: «Я — со всеми». Скучковавшись, быстро решили вопрос, как поступить с деньгами. Основную часть денег оставили Сергею с указанием «преобразовать твердую валюту в жидкую фазу» в фирменной лавке винзавода, сотню зажал Гоша «всем на жисть», сотню отдали Лабуте, пришедшему малость в себя, хотя и чуть покачивающемуся на слабом ветерке, с указанием «закусь и никотин» и направили его вниз, к автобусной остановке, у которой была пара ларьков и крытый торговый ряд. Там подешевле. Лабутя, пообещав «вернуться махом», влез в кабину отъезжающего грузовика, с ним по пути. Остальные, попрощавшись с Афанасьичем и Настюшей, двинулись пешком к перекрестку.


7

Придя в дом Михалыча, быстро накрыли на стол. Сало, вынутое из пакета Веруней, встретили восторженным: «О-о!» Десяти минут не прошло, как в дверь постучал Михалыч. Увидев с порога стол с бутылкой водки, нарезанным салом и хлебом, спросил:
— Откель богатство?
— Добыто честным трудом! — не без гордости отрапортовала Веруня.
— Машину с комбикормом у Пятачка разгрузили, — уточнил Серега.
— А у меня — голяк. Снова твердо пообешшали, што рассчитаются на той неделе, прохвосты. Вот, старый должок вернули, пузырек взял. — Михалыч вытащил из пакета бутылку водки и кой-какую снедь, поставил на стол. — Кампанию поддержу, но не больше. Апаслязавтра в завод. Параходик в ремонт ставют. А куды Лабутю дели?
— Отправили за закуской и куревом, — проинформировал Гоша.
— И денег, небось, дали? — спросил Михалыч, не скрыв ироничной улыбочки.
— А что, не придет? — откликнулся Сергей с нотками обеспокоенности в голосе.
— Не, если здесь водка стоит — придет непременно, — съязвил Михалыч все с той же улыбкой. Раздался стук в дверь. — Во, легок на помине.
Вслед за Гошей, вышедшим открыть дверь, в комнату вошел Лабутя. Вид у него был уже более здоровый, бодрый. Физиономия уже не бледная, а чуть розоватая, глазки поблескивают. В руке — грязненький полиэтиленовый пакет.
— Ага, принял на грудь. С чем пришел, соколик? — с той же улыбочкой спросил его Михалыч.
— За чем послали, с тем и пришел, — уверенно отвечал Лабутя, ставя пакет на стол.
Михалыч взял пакет, заглянул вовнутрь и вытащил небольшую банку с яркой этикеткой.
— «Буратино». Шоколадная паста, — прочитал он.
— Хорошая закусь! — бодро произнес Лабутя.
— Спер, паразит, — мрачно изрек Михалыч, отправляя банку обратно в пакет. Вытащил буханку ржаного, понюхал, положил на стол.
— Тминный. Неясно, может, и купил.
Следом вытащил пачку сигарет и две — папирос.
— «Беломор». Купил. «Сэлем», с ментолом. Спер.
Папиросы — на стол. Сигареты — обратно в пакет. Затем вынул из пакета крупную селедку, завернутую в полиэтилен.
— Купил. Молодец, — отметил Михалыч.
— Михалыч, да я... — пытался оправдываться Лабутя.
— Молчать! — негромко, но резко оборвал его Михалыч. — А это што за натурпрадукт? — Михалыч вытащил маленькую, грамм на сто-двести содержимого, баночку и рассматривал этикетку на ней.
— Средство от потливости ног, паха и подмышек. Тьфу! — Банка полетела в пакет.
— Забери, ирод! — протянул пакет Лабуте. — А пакет-то, чай, из мусорного бака выгреб?
— Михалыч, ну... — хотел что-то вставить Лабутя, принимая пакет со страдальчески-виноватой гримасой на лице.
— Нет, успехи есь. Вижу, начинашь сомневаться в истинности марксистского ученья, согласно которому собственнось есь кража. Нашол дорогу к кассе. Обуржуазиваисси. Тебе скока раз говорить — ворованое таскать сюды не смей! Воровать — не смей! Живи трудом, а не халявой, паразит!
Михалыч поднялся, подошел к вешалке, снял с себя и повесил китель. Обернулся к Лабуте, с угрюмой миной стоявшему у стола. На лице Михалыча — сонм эмоций: и гнев, и презрение, и насмешка, и жалость.
— Этак ты мне на хату ментов приведешь. Вот будет позоруха на мою-т голову.
Лабутя, склонив голову, побрел к двери.
— Михалыч, смени гнев на милость, пожалуйста. Ведь пахал человек. Ему работа далась тяжелей, чем любому из нас. На ногах едва стоял, а мешки таскал, — вступился за Лабутю Гоша. Сергей и Веруня взглядами, выражающими надежду и просьбу, показывали солидарность с Гошей. Лабутя, остановившись на полпути к двери, заискивающе и с надеждой смотрел на Михалыча. Тот молча оглядел присутствующих, направился к столу.
— Верунь, ты вроде за хозяйку, разливай на всех.
Бутылка водки была моментально разлита, все устроились на стульях у стола. Михалыч, выпив стопку, закусил и устроился на место, традиционное для застолий, — на кровать.
Общей темы для разговора сразу не нашлось, народ угрюмо и молча закусывал. Почти сразу Веруня разлила остаток из первой бутылки, принялась за вторую.
— Вера, ты прости старого, не мое вроде дело. Но ты, помнитца, завязала? Не, пойми правильно, я не из негожих побуждений, — мягким, извиняющимся тоном обратился Михалыч к Веруне. — Мне не наливай, пропускаю.
Веруня слушала, плотно сомкнув губы. Ничего не ответила. Лабутя, опрокинув стопку и закусив, малость отошел от разноса, устроенного ему Михалычем. Оправившись и осмелев, решил произнести тост:
— За тех, кто в море! Они нас ждут!
— Да тебя оне не дождутца, — съязвил Михалыч.
— А ты хоть в море-то ходил? — спросил Гоша с плохо скрываемой иронией.
— Ходил, — ответил за него Сергей. — Лет шесть назад на сайру. Правда, в разгар путины сквозанул на берег.
— Между прочим, у меня живот заболел, температура была, — с обидой отвечал Лабутя.
— На то на параходе клозет есь, — строго-назидательно возразил Михалыч. — А ты, как на берег выскочил, пузырь засосал — и враз ни поноса, ни запора.
— Не, Михалыч, ну я же щас комиссию прохожу. Мне фирма направление дала, бля буду.
— Не матюкайси, не в шалмане, — оборвал его Михалыч. — А на медкомиссию с тем направлением ты ишо при советской власси бегал.
— «Ишо», не матюкайси», — подначил его Лабутя.
— Ирония неуместна, сударь, — мягко оборвал его Гоша и обратился к Михалычу:
— А все-таки, Михалыч, вот такая, скажем, оригинальная лексика — и при твоей довольно приличной эрудиции. Такие отклонения от норм русского языка...
— А вот это и есь русский язык. Что вобше язык? Средство обшения, передачи знаний, информации, воспитания людей, живушших в определенном ландшафте, то есь в схожих физико-географичиских условиях, имеюшших общую историю, одне этнические корни, обшую культуру. А Россия — страна во-он какая. От нас до Пекина в пять раз ближе, чем до Москвы. И условия жизни людей — разные: и тайга, и горы, и степи... И исторические судьбы одного вроде народа в разных концах страны неодинаковые. И не может быть одной мовы на всю страну.
Михалыч закурил, поднялся, неспешно прохаживался по комнате.
Задымили сигаретами и Сергей, с интересом слушавший его, и Лабутя, несколько подавленный третированием, и Веруня, слушавшая его вполуха и погруженная в себя. Плавно жестикулируя одной рукой, Михалыч продолжал:
— Вот у нас, в Павлове, в Богороцке, на горах, под Нижним Новгородом-Горьким, — петух. Та же тварь десить верст на север, на другом берегу Волги, на Керженце и Ветлуге, на лесах, — кочет. По всей Руси — портянки. На Вятке — онучи. Что, вяцкие мужики — не русские люди? И я до призыва на флот жил на Родине. Нижний да Арзамас, Павлово да Лысково — вот и вся моя Россия, другой не знал. И мой язык — это тот информационный метод формирования личносей, што наилучшим образом отвечает той среде, в которой я рос. Он отшлифован временем, историей до оттенков, до нюансов, что позволяют максимально глубоко и полно познавать мир, жить в согласии с природой и людьми, именно он дал мне самые верные представления об мире, об людях... Благодаря ему я лучшим образом могу понять другой мир, других людей. Сознавать себя часью всего мира, всего космоса и единство с им…
— Часть космоса и единство с миром... Но где же грань между патриотизмом и космополитизмом, Михалыч? — задал вопрос Гоша, с заметным интересом слушавший Михалыча.
— А она есь, эта грань? В глубинной сути вешшей?
— Но ведь есть грамматика русского языка, есть какие-то лексические нормы ... — пытался возразить Гоша.
— И передача «Почему мы так говорим», — ввернул Лабутя.
— Верно. Есь некий универсум. Но, полагаю, сие не русский язык, а «рашен лэнгвидж». И рекут на той мове политическая «элита» да околокультурная «богэма», имеюшшие об России и народе русском представление такое же верное, как макака с Калимантана аб белых медведях.
Лабуте и Веруне было не до лингвистических изысков Михалыча, большого любителя «побазлать на общую тему», не терпелось добавить. Лабутя, к тому же, чувствовал себя уязвленным резкой критикой в свой адрес и намерен был отыграться.
— Да че ты нам втираешь, Михалыч? Что, больно образованный? Ты кроме речного училища ниче не кончал.
— Не диплом дает образование, олух, а реализованное стремление к знаниям. Я на судне от вахты до вахты от книг не отрывалси, все умных старичков читал: Лосева, Лихачова, Вернацкого. А до них — Пушкина, Платона, Толстого, Лескова, Энгельса. А шантрапа вроде тебя — видак со стрельбой да голыми бабами, да карманный бильярд. Других занятий и не знали. Вон, гляди, — Михалыч рукой показал на книжный шкаф, — с каждой получки — пяток-другой книжек. Вот мой главный капитал.
Веруня начала разливать по третьей, вопросительно глянула на Михалыча.
— Лей. Таку приятную кампанию грех не поддержать. До работы ишшо день есь, переболею. А вот тебе, Верунь, при твоих-т делах...
Веруня с возгласом «за Родину, за Сталина» опрокинула стопку, слегка закусила и угрюмо уставилась на Михалыча.
— А что ты меня тормозишь, Михалыч? Что ты меня, дуру старую, воспитываешь?
— Да я ж не в обиду...
— Да знаю. Что я, дитя малое? Не знаю, что пить так, как я, и при моих делах — просто преступление? Перед собой, перед дочкой? — Последние слова она произнесла тяжело, словно поперхнулась. Лицо побагровело, глаза заблестели от навернувшихся слез, которые едва сдержала.
— Закодируйся на год-другой, — предложил Гоша.
— Кодировалась, дважды. Бестолку, — ответила недовольным тоном.
За столом воцарилась тишина. Веруня справилась с минутной слабостью, вытащила из кармана носовой платок, вытерла выступившие было слезы.
— Пойми, Михалыч, я же не железная, я — человек. Из плоти и крови. Да, я напористая, смелая, энергичная. Правильно — «электровеник». Но я — женщина. И надо мне совсем немного от жизни, самую малость, — она с жалостью, словно прося милостыню, протянула ладонь, — доченьку мне верните, мое второе «я», мою плоть, мою радость. — Голос ее снова задрожал, из горла вырвались всхлипы, заблестели глаза, опечалились, налитые тоской и жалостью. — И надежду дайте. Хоть слабенькую. Что мир будет лучше, чем был и есть сейчас. Ведь он непригоден для наших деток. Не выживут они в таком дерьме. Погибнут детки. Ведь все лучшее — честь, совесть, правда — все втаптывается в грязь!
Последние фразы произнесла с надрывом, почти выкрикнула. Замолкла на минуту, обвела всех тяжелым, полным обиды и жалости взглядом. Все четверо отводили глаза.
— Если я этим дерьмом, — она кивнула на бутылку водки, — мозги себе не залью — или свихнусь, или повешусь.
Эту фразу произнесла вполголоса, твердым, уверенным тоном. Правой рукой ухватила бутылку водки, наклонила горлышко над стопкой, на секунду задумалась. Затем резким движением левой подтянула к себе кружку, наполнила ее наполовину, тут же опрокинула содержимое кружки в рот. Закусила небольшим куском сала, слегка посапывая. Неожиданно грубым и резким голосом произнесла:
— Ну, че тоскуем? Разлить, что ль, некому?
Лабутя оперативно прошелся с пузырем по стопкам.
— Господи, в какое скотское время живем, — грустно промолвил Гоша.
— Ана-архия, — врастяжку произнес Лабутя, стремясь попасть « в тему».
— За таку «анархию» што у запарожцев в Сечи, што у Нестора Иваныча Махно на Гуляй-Поле головенки сносили, — резко парировал Михалыч.
— Все так говорят, — робко возразил Лабутя.
— А дураки повторяют. Етот вой, што всему виной «анархия», подымат кодла воров, кретинов и дилетантов, урвавшая влась в этой стране, и расплодившая в ей бардак, поскольку он наилучшим образом отвечат их скоцким интересам. А анархия есь порядок, установленный не кодлой прохвостов, а волей народа. Вот патаму анархия есь мать порядка. Порядка! — Михалыч поднял вверх указательный палец, встал и продолжил, прохаживаясь по комнате: — И у казаков в Сечи, и в республике Гуляй-Поле был железный порядок. — Он потряс кулаком, прошагал молча из угла в угол, продолжил: — Веть все те же рожи сейчас у власси, што были и в девяностые, и мно-ога такех, што до девяностых. И страшна им анархия, потому што она есь гнев народный за все то скотство, што развели оне на Святой Руси. И грозит она их сместь от бесценной кормушки, имя которой — власть и без которой оне — ништо! Дерьма кусок! — Конец фразы Михалыч произнес энергично, рубя правой. Отдышался, неспешно прохаживаясь по комнате, и закончил твердым, спокойным тоном: — И называть вешши надо своими именами. Бордель есь бордель. Хоть под двуглавым орлом, хоть под серпастым гербом.
— Загнул, Михалыч. При большевиках такого не было, — возразила Веруня.
— Я твоех большевиков только за одних помполитов — корабельных комиссаров — на дух не терплю, — ответил Михалыч, возвращаясь на койку.
— Насколько помню, в конце восьмидесятых — начале девяностых ты, Вера, была яростной демократкой, — напомнил ей о былом Гоша.
— Господи, да как это давно было! А до того, в начале восьмидесятых, я была яростной комсомолкой, членом бюро горкома. — Лицо Веруни оживилось от воспоминаний о молодости. Она поднялась со стула, подошла к Сергею, обняла его сзади. — Помнишь, Сереженька, как мы пришли к вам в сельдевую экспедицию, лет семнадцать назад, на агитпароходе? Я тогда зарок дала — первый и последний раз. Вы же, черти, нас, молодых девок, глазами раздевали. — Веруня отошла от Сергея и не спеша прохаживалась по комнате. — А ваш кэп как за мной ухлестывал! Пень старый. И подходит как-то... Помнишь, Михалыч? Ваш СРТМ. Ты на нем механиком был. И вам нужно срочно идти в порт. А горючего у вас — почти ноль. А надо всего тонны две. И ваш капитан — мой хороший знакомый. И мой капитан-ухажер, как я узнаю, ставит ультиматум за моей спиной: даст солярку, но при условии, что я с ним пересплю. А я кто? А я была оторва еще та! Я переспала. Но не с кэпом, а с «дедом», стармехом с вашего, Сереженька, траулера. И слил он втихушку, на ваш, Михалыч, пароход требуемые тонны. И дали мы деру с моим «дедом» на вашем судне на берег, в родной порт. И гуляли там неделю! Пока его жена нас не застукала. В ресторане. Ему — люля-кебаб, мне — салат оливье на головенку — хлоп! Только и сказала: совет да любовь! И — на выход. Молодец баба! Моего «деда» еще дня на три хватило, и он домой сбег. Мириться. Меня из горкома пинком. За аморалку. Ну, я на стройку мастером пошла. Уже на четвертом курсе инженерно-строительного училась. Ой, какая же я была стерва!
Веруня картинно вознесла руки к потолку, опустила их на голову, медленно дефилируя из угла в угол комнаты. Тем временем Лабутя, которому не терпелось «догнать», снова разлил по стопарям. Михалыч, захмелевший основательней всех, снова пустился в воспоминания:
— Не, эт хорошо, што завоцкую пьем. Трясси с бодуна так не будет. А вот годов шесь назад, Шплинт тако фуфло приволок, коровья морда. Спирт был. Но вот под завязку ишо чево-та. Неспроста нас с бодуна так полоскало, неспроста...
Народ, прислушавшийся было к хозяину, переключился.
— Веруня, ведь за тобой мужики косяком ходили. Но какого черта ты связалась с Игорьком? — поинтересовался Гоша.
— Да потому, Гошенька, что гонора у меня было в молодые годы — на семерых. А за Игорьком баб еще больший косяк носился. Как не оторвать? Да и в умении пустить пыль в глаза, себя подать, ему, мерзавцу, не откажешь. — Веруня снова медленно прохаживалась по комнате. — Это позже я рассмотрела под химерой интеллигентности — интеллигентоидность, под тогой праведника — лжеца, карьериста. А успехи и продвижения по службе определялись исключительно мохнатой лапой… Он сибарит. Он не в состоянии отказать себе в маленьких слабостях: хорошем вине, молоденьких девчонках, дорогом автомобиле... Он добрый. Он всем все простит. Если не ущемлены его шкурные интересы. И довольно скоро я поняла, что я, дура, влипла. И стала попивать. Не удержалась. А-а...
Веруня махнула рукой, словно отгоняя мрачные воспоминания, дотянулась до бутылки, налила стопку, залпом выпила.
Минуту-две все сидели молча.
Лабутя тоже основательно захмелел. А захмелев — принаглел. И решился при посторонних, коих все же стеснялся, пока не «принял на грудь» достаточную дозу, завести разговор с Михалычем на довольно щекотливую тему.
— Михалыч, тебе за эту фанзу восемь тонн баксов давали?
— Ну.
— А че не продал?
— А я куды денусь?
— Найдем. Бичхат в городе навалом. А восемь тонн баксов — это двести двадцать ящиков.
— Чего?
— Ясно, водки.
Михалыч ошалело уставился на Лабутю.
— А чего мне с той водки?
— А ты знаешь, как она дорожает? Акцизы растут, — Лабутя загибал пальцы, — налоги растут, плата за лицензию на торговлю оптом, в розницу... Через год эта водяра будет раза в два дороже. Ты две таких фанзы купишь. Не, мы еще водяры возьмем. А через год купим остров на Гавайях, будем там водку из бананов гнать. Она у америкосов та-акие бабки стоит!
— Ты, чума, — оборвал его Серега, — а сторожить эту водку будешь ты. Так? Ты что, не понимаешь, чем тебе это грозит?
— Ты, Серега, не коммерсант. Че ты лезешь?
— Да ты же сдохнешь на втором, максимум на третьем ящике. И отправишься не на Гавайи, а на кладбище.
Лабутя призадумался. Предположение Сереги показалось ему достаточно серьезным.
— Дак, эта... — вмешался Михалыч. — Хата-т теперь не моя.
— Как — не твоя? — спросил ошарашенный известием Лабутя.
— Да так. Веруня у меня документы на ние забрала и на мою младшу сестру, што на материке, переписала. Штоб я, старый алканавт, по горячке не пропил.
Лабутя окинул Веруню суровым кинжальным взглядом. «Такую сделку обломила, крыса!»
— Михалыч, не позволишь осуществить вынос тела? — спросил Гоша, хранивший в продолжение данного диалога абсолютное спокойствие. Серега поднялся с места, подошел к двери и встал, скрестив руки на груди. Михалыч взглянул на того и другого, ухмыльнулся, покачал головой:
— То оне заступаются, то выносить... А не важней ли, робяты, понять человека? Ведь когда поймешь, што им движет, штоб каку пакось сотворить, он от ие, как правило, откажется. Он честней, правильней, лучше сразу не станет, но зло не сотворит. Раз, другой, третий — не сотворил зла. Глядишь — приличный человек. В силу привычки. А, Колюня? — Михалыч впервые за день назвал Лабутю но имени.
— Михалыч, да это такой вариант, такие бабки...
— Тебе бабки загресть, да водки нажраться, — а я, старый, в бичхате подохни?
— Да ты че, я ж за тебя, как пес, любого порву...
— От глупосси до скотства — один шаг! — резко оборвал его Михалыч, поднявшись и подойдя к нему. — Ты в их глазах, — он кивком указал на присутствующих, — или дурак, или подлец. Выбирай!
Хлопнув Лабутю по плечу, он направился на место, бросив Сергею и Гоше:
— Отбой, парни.
Сев на койку, опрокинул стоявшую перед ним стопку, которую вознамерился было пропустить. Слегка закусил. Заметно было, что он основательно запьянел. Лицо раскраснелось, да и стопку в руке он держал неуверенно, водка через край разлилась по пальцам.
Лабутя понял, что его очередной раз отхлестали, как нашкодившего кота. Но крепкая, как броня, бичевская короста, прикрывающая ту часть души и сознания, где покоятся самолюбие и честь, позволила ему все же остаться у стола. Водка-то еще не вся выпита. Веруня, уже основательно подогретая выпивкой, гневным, налитым презрением взглядом уставилась на Лабутю.
— Люмпен гнилой. Был бы наган — разрядила б в тебя, как в изменника делу революционного пролетариата, — глухо, с ненавистью выдавила она.
— Ты, падла, — окрысился было на нее Лабутя, чуть приподнявшись со стула, но словно срезанный Серегиным резким выкриком «глохни», тут же осел на стул, вжавшись в него и с опаской взглянув на Сергея.
— Воспитан и вырос при советской власти, продукт советской педагогики, — обратившись к Веруне, Гоша кивком указал на Лабутю. — Разумны ли твои симпатии к большевизму?
— Гошенька, а разве ты не знаешь, кому у нас в городе принадлежит власть и собственность?
— Процентов на восемьдесят — партхозактиву, бывшему в городе в девяностом году.
— Правильно! — подтвердила тезис Веруня, встав с места и снова начиная прохаживаться по комнате. — И добавь: в союзе с фарцовщиками из клуба «Молодежная инициатива», созданного под крышей горкома комсомола. То есть власть принадлежит тем персонам, с кем мы схватились в перестройку. Но как и почти всюду, они моментально сменили политическую ориентацию, следуя конъюнктуре. По принципу «мы с теми, кто прав». А прав, по их мнению, кто? Тот, у кого больше прав. Кто сильнее, тот и прав! Закон советских джунглей! Пользуясь теми возможностями, что давали власть и собственность, сумели сохранить позиции. И когда встает вопрос, кто развел бардак, — они показывают на таких, как мы с тобой, Гоша, пальчиком и кричат обывателю: Вот они, враги! Солженицеры — Сахаровичи, Гдляны-Ивановы, Поповы-Собчаки! У вас нет тепла и света? Солженицер отключил! Вам платят мизерную пенсию? Старовойтова украла! Ату их! Фас! А мы — ни при чем. Мы — чистенькие! — Они теперь все — демократы, сторонники всех реформ, кои государь изволит. Сторонники стабильности и сильной власти. Потому что только в стабильных условиях они удержат то, что урвали раньше, благодаря бардаку, спровоцированному ими же. И я с такой беспринципной шушерой, сбившейся под матрасовочкой, не желаю иметь ничего общего. Я — их враг! Всегда от них по другую сторону баррикады. И сегодня я — сталинистка!
Она говорила с волнением в голосе, горячась, жестикулируя, то и дело переходя на крик. Отдышалась, более спокойным тоном продолжила:
— И пусть треплют, что это — от психического расстройства, мстительности, амбициозности. Но так — яснее, резче, враждебней!
— Тогда почему ты не с коммунистами? — спросил Сергей.
— А я подходила к их вождю, Надеждину.
— И что?
— «Если бы я хотел дискредитировать коммунистическое движение, то не нашел бы лучшего метода, как принять вас в наши ряды», — спародировала ответ вождя Веруня. — А кто дискредитирует это движение верней, чем их вожди? Ну хватило ума Надеждину заявить о возможности построения социализма в одном отдельно взятом городе Российской Федерации! Это при действии буржуазной конституции и при либерально-буржуазном правительстве?! Когда они получили после выборов власть в городе, он моментально отказался от предвыборного популистского бреда, сориентировавшись в ситуации. Но его первый зам и верный партайгеноссе Подметкин, что называется, «не просек». И успешно заваливает любое порученное дело. Весь город знал, что Подметкин — дурак. Один Надеждин не знал. Вот беда! У него в кабинете портреты, бюсты советских вождей, а ведь ему, по советским законам, за сотрудничество с контрреволюционным буржуазным режимом — «пятьдесят восьмая», часть вторая. Червонец без права переписки, и в этап — тачку по Колыме гонять!
Она горячилась, энергично топала по комнате. Лицо раскраснелось, волосы разметались, глаза заблестели. Алкоголь явно ударил ей в голову.
— И вообще — как сие соотносится с марксистско-ленинским учением о необходимости и неизбежности классовой борьбы? С марксистско-ленинскими представлениями о партийности? Коммунисты на службе у буржуазии. Блеск!
Подойдя к столу, глянула в свою стопку.
— Опять разлить некому.
Взяла бутылку, налила стопку, опрокинула ее в рот, не закусывая. Довольно резко опьянела. Насупившись, продолжала дефилировать по комнате.
— Нащщот принципиальносси комуняк — эт ты правильно врезала, — включился в разговор основательно забалдевший Михалыч. — Вот, помню, шесь годов назад, эт когда мы параход сдавали, Шплинт, стервец. Но вот чево мы на ночь, под завязку, хлебали?
Веруня резко опустилась на стул, закачалась на нем, едва удержавшись, вцепилась в стол. Чуть не свалившуюся бутылку перехватил Сергей. Закачавшийся стол удержал Гоша. Оба с тревогой уставились на Веруню. Она явно перебрала.
С полминуты сидели молча.
— Вера, послушай, у тебя энергия, компетентность, авторитет — как у очень немногих в городе. Бросила бы пить — цены б тебе не было, — пытался увещевать ее Гоша.
— Правильно. Ты — дельная девка. И свои б дела поправила, и людя́м пользу принесла, — поддержал его Михалыч.
Веруня тяжелым пьяным взглядом обвела всех. Мрачно ухмыльнулась.
— Слизняки. Тряпки! В альфонсы набиваетесь? Здоровые мужики. Вac запрячь — слонов не надо. Вы будете пить-гулять, а отечество пусть спасает баба?
— Вера, ты неправильно поняла. Мы о твоем благе... — попытался было возразить и успокоить ее Сергей.
— А что же вы ради моего блага не остановите скотство, что творится в моей стране?! Кодла прохвостов тиранит народ, а ваше дело телячье — обосрались и стоим?!
— А че мы можем? — возник Лабутя. Моментально в него полетела кружка, запущенная Веруней. Лабутя едва успел увернуться. Отскочив от стены, кружка, грохоча, покатилась по полу. Лабутя, побледнев, отскочил от стола.
— Вот я знал! Я знал, што етим дело кончитца, — запричитал Михалыч. — Ну не можит она спокойно, как люди! Выпила — сиди тихо. Зачем кружки кидать?
Веруня снова схватила бутылку, обвела глазами стол, схватила другую кружку. В ней оказалась вода. Воду попыталась слить в стопку. Лила мимо, на стол.
— Зачем на стол льешь, неразумная баба! — возмутился Михалыч.
— Тебе слова не давали! — рявкнула Веруня, наполняя кружку. Подошедший к ней Гоша пытался было остановить ее, взяв за локоть. — Руки! — резко выкрикнула ему в лицо, мотнув головой. Залпом выпила и заорала, дергаясь всем телом и тряся кулаком над головой: — Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер! Вы, клевреты империализма, руки прочь от восставшего пролетариата!
С этими словами она шарахнула Гошу в ухо ребром ладони.Тот отскочил на несколько шагов в сторону, с испугом глядя на Веруню и потирая ушибленное ухо.
— Лектровеник, стерьва, уймись! — завопил Михалыч. — Робяты, выносите ие, да быстрей, а не то она мою хату в шепки разнесет!

Наш паровоз вперед летит,
В коммуне остановка.
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка! —

горланила в полный голос вошедшая в раж Веруня. Моментально подлетевшие к ней после окрика Михалыча Сергей и Гоша схватили ее за руки и поволокли к двери.
— Руки прочь, сатрапы! Не сметь! Никогда, никогда коммунары не будут рабами!
Лабутя, улучив подходящий момент, решил отомстить за понесенные обиды и со злорадным возгласом «на, с-сучка!» врезал ей башмаком под зад. Сергей, на мгновенье оставив Веруню, коротким и резким ударом отправил его на пол.
— Ты че, Серый?
У двери завязалась борьба. Упала лавка, загремело на пол ведро, наполовину заполненное водой. Наконец Веруню выдворили за дверь. С полминуты она колотила в нее, отчаянно вопя:
— Держиморды! Цепные псы империализма! Правды не скрыть в казематах Шлиссельбурга!

Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон.
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней!

Грохот прекратился, на некоторое время все стихло. Лабутя, потирая скулу, поднялся с пола. Сергей и Гоша сели за стол.
— …Не, все жа. А напоследок Краснова Толяна племяш приходил... — бормоча вполголоса и плавно жестикулируя рукой, Михалыч присел на койку. На его раскрасневшемся от выпивки лице отражалась напряженная работа мысли.

8

Веруня стояла посреди двора и оглядывалась, словно в растерянности. Увидела у калитки горку камней. Подошла, подняла подходящий. Подержала в руке, словно взвесив. Повернулась к дому и вытянула руку вперед, целясь в окно.
Сергей вытер пол, поставил на место лавку, водрузил на нее ведро. В этот момент раздался треск разбитого стекла, в комнату влетел, отшвырнув занавеску, довольно крупный камень. Следом с улицы раздался озорной, пронзительный свист и чуть хрипловатый, громкий крик: «Козлы-и-и!» Стук калитки и Верунин голос:

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами
Нас еще судьбы безвестные ждут!

На мгновенье все застыли, словно в оцепенении.
— Михалыч, есть чем закрыть? — спросил Сергей.
— А? Щас. — Михалыч поднялся, неверными шагами дошел до книжного шкафа. Порывшись в нижних полках, вытянул старое покрывало, отдал его подошедшему к нему Гоше. Вдвоем с Сергеем они стали примерять покрывало на окно. С улицы донеслось повторно: «Козлы-и!» — «Прафу-ура!» — проорал в ответ Михалыч скрипучим басом. Удаляющийся Верунин голос продолжал петь:

Но мы подымем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу!

Покрывало, сложенное вдвое, вполне закрывало окно.
— Гвозди, молоток, — потребовал Гоша, обращаясь к Михалычу.
— Гвоззи тока шиферные, стодвадцатка.
— Пойдут, тащи.
— Все, хана, ящика три скинут, — причитал без толку суетившийся рядом с окном Лабутя.

На бой кровавый, святой и правый,
Марш-марш впере-од рабочий народ! —

доносился с улицы уже едва слышимый голос Веруни.
Заколотив окно, собрали осколки стекла и вернулись к столу. Сергей разлил по стопкам. Выпили молча.
— А жалко бабу, — с тоской произнес Михалыч.
— Жалко у пчелки, — резко парировал Лабутя.
— Заткнись! — осадил его Гоша.
На какое-то время все снова замолкли.
Михалыч, присевший на кровать, на несколько секунд замер. Вдруг резко подскочил, словно ужаленный, и быстро, почти бегом, принялся носиться вокруг стола, всплескивая руками и шлепая себя по лысине.
— «Агдам»! Мать честная! Вспомнил! А я, дурак старый, весь день голову ломаю! Племяш Краснова приходил! Он принес!
Народ обалдело глядел на Михалыча. Он продолжал носиться, хватая за руки то Серегу, то Лабутю, то Гошу, громко вопя и причитая:
— А Шплинт, ишак поганый, тако фуфло!.. Дак ведь «Агдам» был! Три огнетушителя по ноль-восемь! Серега, ты понимашь? «Агдам» был! Вот чево нас и полоскало-т поутру! «Агдам», будь он проклят, пойло поганое! «Агдам»!
Веруня не очень верным, но скорым шагом маршировала вниз, к перекрестку. С «Вихрей враждебных» переключилась на «Слезами залит мир безбрежный» после того, как поскользнулась и упала на тротуаре. Редкие прохожие с любопытством глазели на нее, уступая ей путь. Выскочившая из подворотни крупная облезлая дворняга попятилась назад и, поджав хвост, сиганула на другую сторону улицы.
На город опускались ранние сумерки. Туман сползал по распадкам вниз, к бухте. Накрапывал мелкий дождичек. Высоким, сиплым гудком огласил бухту буксир, неспешно шлепающий к створам.
День угасал.

Александр ЩЕРБАКОВ


ТОПОР ПОД ЛАВКОЙ

Рассказы о подручных инструментах

НА ТЕ ЖЕ ГРАБЛИ…

Да уж, конечно, именно это выражение первым напросилось в заголовок к рассказу о граблях, поскольку оно стало в последние годы поистине расхожим. Дня не проходит, чтоб не встретилось в газете, не прозвучало по радио, телевидению. Почему-то особенно его полюбили политики разных цветов и рангов. Вот даже сейчас, когда я писал эти строки, словно в подтверждение, с кухни из моего старого динамика донеслись слова думского депутата в адрес одного настырного президента, уже получавшего по зубам за бомбы и ракеты, обрушенные на головы мирных соседей, однако снова бряцающего оружием: «Он наступает на те же грабли!» Думец этой метафорой хотел подчеркнуть, что горе-президент совершает старую ошибку, надеясь силой вернуть непокорные народы под свое владычество...
Хотя вообще-то фраза «наступить на те же грабли», ставшая популярным присловьем, почти пословицей, по-моему, не совсем точна, в ней искажен первоначальный смысл. По крайней мере, байка, от которой она взяла начало, говорила несколько о другом. Старинная еще байка. Мне доводилось слышать ее в далеком деревенском детстве примерно в такой редакции. Прибыл домой на каникулы сын крестьянский, ставший не то гимназистом, не то студентом. Одет по-городскому и смотрит на всех свысока — шибко грамотным сделался. Вышел во двор, где отец, действуя то вилами, то лопатой, собирает навоз в кучу, встал подле, руки в брюки, и спрашивает:
— Что это за орудие у тебя?
— Вилы, неужели забыл?
— А вон то?
— Лопата, известно...
И только праздный гость ткнул носком штиблета в зубатую штуковину, приставленную к забору, чтобы еще спросить и про нее, как она сыграй под ногой да тресь его по лбу палкой.
— Тьфу, чертовы грабли! — чертыхнулся ученый отпрыск.
А отец ему, хитровато прищурившись:
— Как они по латыни-то будут?
— Граблеус, — процедил незадачливый сынок, поглаживая сизую шишку.
— Так бери-ка, дружок, граблеус да додсобляй убирать дермоус!
...Как видите, ни второго, ни третьего наступания на грабли в народной притче нет, и смысл ее куда глубже, чем просто совет не наступать на те же грабли. Она высмеивает тех, кто, забывая свои корни, кичится ученостью иль чинами, тех Севастьянов, которые не узнают своих крестьян и часто попадают в глупое положение.
Ну, а мы-то с вами, дорогие читатели, никого и ничего не забыли. А если и запамятовали чуток, так давайте вспомним вместе. Хотя бы «те же грабли».
Что это за инструмент, особо объяснять не надо. Пока, слава Богу, большинству он знаком. Даже если вы самый расцивильный горожанин, вам, небось, приходилось брать его в руки на даче, на каком-нибудь субботнике по уборке двора, улицы или сквера. Современные справочники определяют ручные грабли просто как колодку с зубьями, насаженную на длинную рукоятку и служащую для сгребания сена, соломы, мусора, либо рыхления земли в саду, огороде. Но если заглянуть в старинные словари, скажем, в тома того же патриарха нашей лексикографии, то там мы найдем куда более живое и обстоятельное описание сего уважаемого орудия. Не удержусь, приведу кусочек: «Грабли — ручная борона; состоит из хребта, бруска в аршин, со сквозными дырьями, до двенадцати, в которые вколочены колышки в палец, и из грабловища, палки в рост человека, воткнутой посредине хребта, отвесно зубьям… Граблями гребут, сгребают, сено катают, на грядках бьют комья и ровняют».
На удивление наглядное и точное описание. Мне к нему в сущности нечего добавить. Напомню только для нынешних книгочеев, особенно — из юных, что длина аршина — примерно 72 сантиметра (точнее 71,12, или по-старинному 16 вершков). И еще уточню, что названий рукоятки граблей, кроме вышеупомянутого грабловища, существует множество. Мне, к примеру, доводилось слышать, как ручку называли то грабелина, то грабелище, то грабельник или даже почему-то чивильник... В наших же местах ее чаще называют граблевищем. Уж не от «граблеуса» ли из той байки? Шучу, конечно...
Для меня граблевища такие ясеродные и привычные, как топорища, косовища или виловища, ибо в юности мне приходилось участвовать в их изготовлении. По крайней мере, ездить с отцом в лес на поиски подходящих деревьев для граблевищ. Как и ручки: для многих других крестьянских орудий их делают в основном из березы. Во всяком разе, — в нашенских сибирских краях, ибо другие растущие у нас деревья — осина, сосна, ель, пихта, а тем более лиственница — для них не сгодятся. Первая — из-за слабой, мягкой древесины, остальные из-за мутовчатого расположения сучьев: по этим мутовкам палка быстро ломается. Тем более что на граблевище берут дерево тонкое, молодое, а в нежном возрасте древесина у большинства пород хрупкая, тоже слабая. Тут на выручку мастерам снова приходит наша березка, которой трудно сыскать равную замену по любым качествам — по плотности, и крепости, и гибкости. Могут, конечно, при большой надобности сойти черемуховые либо таловые деревца, выросшие в глухом колке, где они бывают отменно длинными и гладкими, но сойти лишь за второй сорт и в порядке исключения.
Хотя и березка далеко не каждая может претендовать на роль граблевища, а лишь тонкая, высокая и стройная, без больших сучьев до самой макушки. Такие тоже растут только в самых тенистых и густых лесах. В виде подлеска.
Заготовки для граблевищ проходят тот же путь, что и предназначенные для косовищ, метловищ и прочих рукоятей к домашним инструментам: их сначала шкурят, сушат, потом обстругивают и пускают в дело. С той однако разницей, что на сей раз ошкуренную соковину заранее надкалывают с комелька, примерно на вершок, расклинивают и затем вместе с распоркой ставят сушить под навесом. Вилочка эта после сушки остается неизменной, «фиксируется», скажут технари, на нее-то потом и насаживают колодку с зубьями. Такая насадка на рогатинку, согласитесь, более прочна и устойчива, чем просто на торец палки, как у какой-нибудь швабры. А прочность и устойчивость граблям при довольно широких плечиках колодки необходимы крайне, иначе они расшатаются быстро и выйдут из строя. Ведь на них ложится серьезная нагрузка; ими, как уже сказано, боронят, ровняют на грядках, на делянках землю после вспашки и копки, а еще чаще гребут, сгребают, ворошат сено или солому, что тоже требует немалых усилий, ибо срезанные стебли цепляются за щетину прокоса...



2

Вот и всплыло оно само собой, корневое слово «грести» (гребут), от которого родились наши грабли. Хотя в русском, на диво богатом-тороватом языке, имеются и другие глаголы, вроде бы даже более близкие к граблям — «граблить» и «грабить» (грести граблями), но они все-таки мне кажутся не первородными, а скорее производными от граблей. Особенно — первый. Второй же любопытен тем, что открывает целый свод слов уже с другим, далеким от описываемого орудия смыслом: грабить — в значении отнимать силою, обирать кого-либо разбоем. Отсюда и грабеж, и грабитель (разбойник и наглый взяточник), и грабазда, грабузда — большой любитель присвоить, прихватить, «приватизировать» чужое; и такие выразительные глагольные формы, как грабастать, грабаздать, грабуздать И даже грамаздать... Но это уже, как говорится, другая история, и мы ее развивать не будем. Подчеркнем лишь, что и в основе грабительства лежит слово грести. К себе, понятное дело. Что отмечено, между прочим, в народном присловии: «Только курица от себя гребет» (остальные, дескать, к себе). Или: «Отруби руку по локоть, она все к себе гребет-волокет». Эту цепочку родственных слов тонко уловил и точно передал в одной из поэм Владимир Маяковский: «Город грабил, греб, грабастал, Глыбил пуза касс…». Очень выразительный словесный ряд получился у него.
Но мы, пожалуй, вернемся к нашим граблям. У нас ими предпочитают «грести», редко кто скажет граблить или грабить. А гребут преимущественно сено. И когда, помнится, ехали сельские люди на сенометку, сидя в телегах, то позади из накидашек торчали наряду с вилами обязательно и грабли. Да и теперь, наверное, сенокосы без них не обходятся при всем техническом вооружении современного крестьянина. Конечно, подсохшую траву из-под сенокосилки, рассеянную по всему проходу пилы, никто ручными граблями не собирает. Такую и в наше время больше сгребали механически — конными граблями — агрегатом на огромных железных колесах со спицами чуть не в рост человека. И помнится, когда о громах, грохотавших на Ильин день, богобоязненные селяне говорили, что это сам Илья-пророк раскатывает по небу на железной колеснице, то она представлялась мне именно в виде конных граблей... А ныне сплошь и рядом действуют тракторными — цельной машиной на резиновом ходу и с разными премудростями для дистанционного, прямо из кабины трактора управления ею. Прежде всего — рабочей частью, которой у нее, как и у всех граблей, являются «загребущие» зубья. Но ведь и ныне косят траву не только сенокосилками, а и косами — особенно в логах, на лесных опушках, где с машиною не очень развернешься. К тому же после косы остается кошенина не в расстил, а в виде валков травы, с коими удобней управляться ручными граблями. Частенько валки эти, не успев просохнуть, попадают под дождь, и тогда их приходится ворошить, переворачивать, а здесь уж без ручных граблей вообще не обойтись.
Тех, кто работает граблями, любыми, обычно называют гребельщиками или гребельщицами, если это женщины. Кстати, грабли вообще инвентарь по преимуществу женский. Во всяком случае, у нас в сенокосную пору ими чаще всего работают женщины. Копнят и ворошат сено, подскребают за волокушами и вокруг стогов после их «завершения». Почему — женщины? Да потому, наверное, что грабли все же не самый тяжелый инструмент на сеноуборке, однако требующий отменной поворотливости и ловкости в обращении, а этими качествами женщины заведомо превосходят мужчин.
Пожалуй, боле всего ловкость да поворотливость нужны подскребщицам — работницам, которые, следуя за накладчиками волокуш, поддевающих копны вилами, подскребают остатки сена и собирают в кучку, чтобы их последним зачистительным навильничком уложили на волокушу. Все это похоже на настоящий конвейер, придуманный нашими крестьянами задолго до хваленых американцев. Копновоз на лошади с волокушей едет вдоль сенных копен, накладчики «ходом» подхватывают их на вилы и кладут на волокушу, а подскребщица быстренько подбирает все клочки сена за нею, зачищает покос «до чисточки».
Из всех подскребщиц, с которыми довелось работать в сеноуборочных звеньях, мне более всего памятна почему-то Анна Эйснер, сухонькая молодая женщина из поволжских немцев, сосланных к нам в годы войны. Может, потому, что она была самой проворной и легкой на ногу. Так и вижу ее — в стареньком ситцевом платье, в белом платочке, повязанном низко на лоб, и в сандалиях с белыми же носочками, мелькающими среди сенных копен и зеленой отавы*. Чаще других ее назначали подскребщицей еще и потому, что была она, пожалуй, самой безответной и безотказной в любой работе. Подскребать за волокушами охотников находилось немного. Эта хлопотная и утомительная работа почему-то оплачивалась более чем скромно. За всю беготню: с граблями от «светнадцати до темнадцати», как грустно шутили крестьяне, полагались каких-нибудь полтора трудодня. Меньше платили только нам, мальчишкам-копновозам. Но все-таки Анна изо дня в день безропотно соглашалась на такую разнарядку бригадира, чему все мы в звене были искренне рады, потому как более быстрой подскребщицы, прямо-таки летающей с граблями в руках, наверное, не существовало на белом свете. К тому же она отличалась и легким, дружелюбным характером.
Впрочем, довольно проворными подскребщицами были и многие другие сельские молодайки и девчонки. В том числе моя сестра Валя. Правда, она в этой роли выступала не на артельном покосе, а на нашем «личном», какой-нибудь день-другой в году, когда мы выезжали семьей на сенометку.
Покос нам выделяли обычно в далеком Титовском логу, в лесном урочище Уджейские Вершины. Траву косили только старшие — мать, отец и Марфуша. А когда подсыхали рядки, отец запрягал вместо выездного бригадирского Серка покладистого работягу Карьку, и мы всем семейством ехали метать сено. До прибытии на покос отец начинал мастерить волокушу, я был у него в помощниках, а мать и сестры Валя с Марфушей брали грабли и шли копнить сено, то есть собирать валки в небольшие копешки. Затем я, оголец-младшеклассник, взбирался на Карьку, запряженного в волокушу, и становился копновозом; Марфуша, вооруженная деревянными вилами, — накладчицей сена, Вале же доставалась самая суетливая работенка подскребщицы, и она неплохо справлялась с нею. Мать у нас была отменным стогоправом, тоже орудующим граблями. Ну, а отец, естественно, выступал метчиком, становясь с вилами под зарод. Точнее — под кабан, ибо мы обычно метали не прямоугольный стог, а круглый, называемый в наших краях кабаном, который укладывается этаким конусом вокруг одиноко стоящего дерева, освобожденного от сучьев, или специально вбитого высокого кола.
У нас получалось приличное семейное звено, работавшее довольно споро. За день-два мы успевали заготовить сена столько, что его хватало на зиму всей травоядной домашней живности — корове, подтелку, овцам, да еще оставалось на перину востроухому стражнику Соболю, который спасался от морозов в сеннике, зарываясь в сухое, пряно пахучее, словно бы отдающее летним теплом сено.


3

Когда я писал главку о пиле, то, взывая к своей памяти и обложившись словарями, насчитал вокруг глагола пилить более сотни однокоренных слов. Думаю, не меньше производных и от слова «грести» живет в нашем воистину неисчерпаемом языке. Ведь оно, кроме как «захватывать что-то мелкое и тащить волоком», согласно пояснениям лексиконов, или «грести к себе — в смысле присваивать чужое», о чем мы говорили выше, может означать и «грести, упираясь в воду», то есть плыть с помощью весла, иного инструмента или просто собственных рук. А это еще целое гнездо слов и смыслов. Тут будут и «удалые гребцы» на ладьях и стругах, воспетые в русских народных песнях (кстати, двух, первых гребцов с кормы называют «загребными», а двух носовых — «крючными»), и гребь — гребля как процесс гребения, и разовый гребок, и гребное судно, и даже гребной флот и, конечно, целая цецочка «гребных» глаголов — подгрести, пригрести, погрести, угрести и т. д. и т. п. А также немалый запас разных присловий, поговорок и пословиц при них. К примеру, таких — с назидательной ноткой: «К добру гребись, а от худа шестом суйся», «Богу молись, а к берегу гребись» или «Вы хоть топись, а мы к берегу гребись»...
Однако не будем развивать эту ветвь словесного родства, иначе можем далеко «угрести» от наших граблей. А мы еще и слова не сказали о граблях железных. Между тем они сегодня даже более употребительны, нежели деревянные, уходящие в историю вместе с ручной сеноуборкой. Железные грабли — незаменимое орудие в крестьянском дворе (вспомните байку про незадачливого студиоза) и огороде, да и у горожанина на дачном участке. Внешне они от деревянных отличаются только металлической колодкой с металлическими же зубьями. Но есть у них и более серьезное отличие — в главном назначении. Именно железными граблями ныне по преимуществу боронят вспаханные или вскопанные участки земли, разбивают комья, ровняют грядки. Для последней операции лучше годятся — с более частыми зубьями. По крайней мере, в моем дачном инвентаре двое железных граблей — у одних зубья подлиннее, но пореже, ими я забораниваю полоски под картошку, капусту и помидоры, у других, более легких, зубья почаще и покороче — этими жена обихаживает свои грядки под лук, чеснок, морковку, свеклу и прочие овощи.
Эти грабли, конечно, заводского изготовления. Хотя я помню времена, когда и грабли ковали сельские кузнецы. В железной пластине, этакой толстой линейке, раскаленной докрасна, пробивали бородком с десяток отверстий и в каждое вгоняли железный зуб. Смотревший острием вниз, он намертво закреплялся в гнезде, как и положено зубу. Пожалуй, те грабли были тяжеловаты в работе, но зато они были прочными и бороздили землю не хуже настоящей бороны.
Водились и в нашем крестьянском хозяйстве такие грабли. Служили много лет верой и правдой. А сковал их нам, насколько помню, отец моей одноклассницы Нюрки Мамаевой — Фока Артемьевич, отменный кузнец и незаурядный гончар, о чем мне уже доводилось писать в одной из книжек. Здесь добавлю только, что его кузнечная слава была, видимо, все же выше горшечной. Во всяком случае, в сельском фольклоре он поныне чаще предстает в облике легендарно искусного кузнеца. Например, в байке о том, как ему однажды пришлось прямо в кузне выступить в роли... зубодера.
У конторского конюха Егора Сафонова шибко заболел зуб. Молодая сельская фельдшерица поторкала его пинцетиком, но сама на удаление не решилась, а посоветовала Егору немедленно ехать в районную больницу на операцию. Но это легко сказать... Хотя у него было на чем ехать — семь жеребцов в руках, однако все равно двадцать пять верст — не ближний свет, да надо отстоять очередь к стоматологу, да еще попадешь ли на приемный день... Словом, стал Егор искать другие пути. Сперва сам попробовал выдернуть зуб. И дратвой его тянул, и пассатижами пытался — бесполезно: не поддается, к тому же боль адская, аж искры из глаз. И тогда подумал Егор о тисах. Запряг своего любимца Грюмича, серого в яблоках, и поехал в кузницу. Заходит туда — навстречу Фока Мамаев:
— С чем пожаловал, Тимофеич? Грюмича подковать?
— Не, Фока Артемьич, меня «раскуй». Видишь, с флюсом хожу, как мышь с крупой, вырви проклятый зуб.
— Как это вырви? И чем? — удивился Фока.
— Да вон твоими тисами кузнечными.
Как ни отговаривал Фока от рисковой затей, Егор ни в какую: дери и все!
— Да ведь дезинфекция нужна, хотя бы йод либо спирт, — ухватился Фока за последний аргумент, как за соломинку.
— Будет! — ответил настойчивый пациент, хлопнув об полу.
Пришлось Фоке приступать к операции. Посадил Егора на чурбак возле наковальни, снял со стенда тисы малые с вогнутыми губами и, едва больной раскрыл рот, опытным движением захватил и рванул ими злосчастный зуб. Егор ойкнул от боли, но все ж удовлетворенно закивал, сплевывая кровь.
— Дезинфекцию! — строго скомандовал зубодер.
Егор молча вынул из кармана бутылку водки и стал полоскать ею рану во рту. Потом налил стопку и врачу — за труды. Фока не отказался снять стресс. А на прощанье Егор, обнажив зубы с не первой уже щербиной, пошутил:
— Теперь, что твои грабли.
— Не-е, мои железные почаще будут, — заметил Фока Артемьич.
...Мой же отец, повторюсь, мастерил деревянные грабли. И для своего подворья, и на всю вторую бригаду колхоза. К слову сказать, это были последние изделия, которыми он на старости занимался в своей столярке. Вилы стоговые, колеса, подушки тележные были ему уже не подсильны, особенно — добывание заготовок к ним в дальних лесах, а легкое соковье для граблевищ, для колодок и зубьев граблиных он еще мог готовить и заказы бригадира на новые грабельки к сенокосной страде выполнял исправно.


4

Родственников у граблей — и по словесным корням, и по службе людям в разных делах-заботах — существует немало. О некоторых мне уже доводилось рассказывать. Например, в главке про косу вострую — о грабках, этаком сдвоенном крестьянском орудии, в котором литовка сочетается с особого рода граблями, имеющими длинные деревянные зубья, вытянутые над ее полотном. Грабки употребляют для кошения хлебов, обычно полеглых. Писал я и о грабилках, которые, впрочем, у нас чаще называют гребками, — тоже некоем подобий грабелек, используемых для ускоренного сбора ягод с низких кустов-брусники, черники, голубики...
Давайте упомянем также гребло — инструмент, в котором от граблей «остались» только поперечный брусок да ручка, как у швабры, но по применению он близок к предмету нашего разговора. Греблом сгребают, отгребают, ровняют сверху нечто сыпучее, скажем, зерно. Именно с этим инструментом связана мера (степень) наполнения чего-либо, о которой так и говорят — «в гребло» или «по гребло», то есть полное с краями, всклень.
Любопытно, что в старые времена у крестьян было такое неписаное правило, отлившееся даже в пословицу: «Дача взаймы под гребло, а отдача (отплата) с верхом». И это, пожалуй, единственный пример «ростовщичества», дачи «в рост» у нашего народа. Да и то более, чем на выгоду, намекающий на чувство благодарности, на то, что за доброе дело надо не просто платить добром, «под гребло», а сторицей, «с верхом».
Можно привести примеры и словно бы шуточных отзвуков в подобиях граблей. Поскольку сами они и все их сородичи, вроде грабилок и грабков, напоминают руку с пальцами, то имеется в народе (по крайней мере, в наших краях, наполовину населенных потомками переселенцев из Северной Руси) ироническое словцо-синоним для ручной кисти — «гребея». А детские ручонки иные мамы и бабушки умильно-шутливо называют «гребуньками», «гребунюшками». Малыши ведь ими тоже норовят «грести к себе» всякую чепуху, да еще частенько и на вкус пробовать…
В ряду ж печальних — упомяну слово «грабильник». Чисто наше, деревенское. Рождено на моей памяти. Притом от граблей конных. Когда пришли тракторные, конные грабли, уступив им место, встали в бригадных дворах на прикол оглоблями в землю. Но ржавели недолго. Догадливые селяне стали из железных зубьев, выпрямляя их в кузне и прикрепляя к таким же пряслицам, делать оградки. Кладбищенские. И прозвали грабильниками, видимо, соединив гроб с граблями. Даже и я хотел заказать кузнецам общий грабильничек для родных могил — матери, отца, двух сестер, похороненных рядом. Но меня опередил племянник Ваня Берестов, Марфушин сын. Работая на портальном кране в Дуданке, он привез оттуда (за тыщи верст!) ящик алюминиевых прутьев и собрал из них оградку, легкую, изящную. А его отец, фронтовичок Федор Осипович, с новой женой Татьяной, норильской шахтеркой, покрасили ее, спасибо им.
Признаться, подходя ныне к той оградке, я уже невольно высматриваю место и для себя, но... не вижу. Скорее оно — за городом, на пустырях «Бадалыка». Да и оградки, кажись, уходят. Грядут голые кресты иль белые пирамидки. С номерами. Все, как у «деловых» американцев...
Впрочем, не будем о грустном, повернемся к родичам грабельным.


5

И уж если на каком родственном слове стоит подробней остановиться, так это — на гребне, тоже своего рода «снаряде с зубьями для различного употребления».
Прежде всего на язык просится, понятно, гребень головной, служащий для причесывания, расчесывания волос, для вычесывания из них, простите, известной живности, а также для поддержки локонов и кос. В первых случаях предпочтителен частый гребень, во-вторых — более редкий. А еще в былые времена имел распространение тупейный. Теперь уж и слово такое (кстати, французского происхождения) полузабыто. Ну разве что иные слышали или даже читали лесковский рассказ «Тупейный художник», да и то не у каждого отложилось в памяти, что это за птица. Так вот напомню, что тупеем называли в старину прическу (скажем, в комедии «Горе от ума» Александра Грибоедова есть строка «Раскланяйся — тупеем не кивнут»), этакий взбитый хохол на голове, для ухода за которым был даже особый гребень — тупейный, а цирюльники-парикмахеры, мастера взбивать эти самые хохлы-тупеи, как раз и назывались тупейными художниками. Во всяком случае, так назвал своего героя Николай Семенович Лесков, редкий знаток русского слова и не менее редкий словесный колдун, которым и поныне восхищаются читатели, умеющие ценить писателей не только за то, о чем они пишут, но и как, каким языком, насколько искусно и выразительно.
Если же делить гребни не по назначению, а по материалам, из которых они изготовлены, то можно назвать — металлические, деревянные, роговые, черепаховые, пластмассовые... Металлические на первое место поставлены не потому, что они самые распространенные, а потому, что, пожалуй, самые древние. Или одни из древних. По крайней мере, археологи в захоронениях среди древностей чаще находят именно таковые — золотые, серебряные, бронзовые... Может, были в те седые времена и деревянные или, скажем, лубяные, но они просто не сохранились в земле, сами превратились в прах земной. Ныне же металлические гребни, обычно — алюминиевые, отнюдь не самые популярные и представлены в основном такой их разновидностью, как расческа — гребешок с односторонним рядом зубчиков.
В не столь давние времена наиболее распространенными были роговые гребни, с рядами зубьев по обеим сторонам пластины — частым и редким. Делались они действительно из рогов, бычьих или коровьих. Скажем, в известном юмористическом произведении Ильфа и Петрова «Золотой теленок» упоминается контора «Рога и копыта», но почему-то словно бы в шутку, хотя подобные конторы по заготовке рогов и копыт действительно были, притом не только в ильфо-петровские тридцатые, но и в пятидесятые, шести-семидесятые годы прошлого столетия, памятные и мне. У нас в селе их закупало отделение районной заготконторы «Утильсырье». А еще собирал, мотаясь в телеге по деревням, специальный разъездной агент этой конторы — старьевщик. И мы, ребятишки, вместе с тряпьем, дырявой посудой из металла, костями и прочими отходами хозяйства, охотно тащили ему бросовые скотские рога, за которые он с особой готовностью одаривал нас «по бартеру» разными игрушками, свистульками, красочками, надувными шарами и теми же роговыми гребешками. Не знаю даже, где изготовлялись они, но выглядели вполне по-фабричному: гладкие, с ровными рядами острых зубчиков, с изящными разводами на полупрозрачной пластине, напоминавшими водяные знаки на денежных купюрах.
Теперь, конечно, роговые грабли — редкость, если водятся вообще. Они, пожалуй, навсегда остались в прошлом веке вместе со старьевщиками, собиравшими по деревням рога и копыта. Теперь гребни пошли исключительно пластмассовые на любой вкус и цвет. Даже и черепаховые, упомянутые мною, бывшие предметом роскоши и служившие для украшения женских голов, вытеснены разными шпильками, приколками, заколками и гребенками, изготовленными из синтетических материалов.
К слову сказать, гребенки — женские варианты гребней, изогнутых дужкой, с односторонним рядом зубьев — в наших местах зачастую зовут гребелками, При этом слове, указанном и в некоторых словарях, можно даже встретить примечание «вост.-сиб.», указывающее на то, что у него восточносибирское происхождение или «прописка». Правоту примечания я могу подтвердить, ибо сам когда-то выговаривал данное слово именно так. Даже вспоминается, что среди шутливых фраз, составленных из слов на одну какую-нибудь букву, была у нас в ходу и связанная с той самой гребелкой: «Гришка, гад, отдай гребелку, гниды голову грызут...» (Как говорится, кто про что...). И, пожалуй, только в школе я впервые узнал, что «культурно» слово это звучит несколько иначе — гребенка. Хотя если поперебирать слова, связанные корнями с нею, то встретятся и наши сибирские вариации.
Кстати будет сказать о гребенке, что у этого «снаряда с зубьями», как и у самого слова, тоже множество значений и назначений. Навскидку мне припоминается, что рыбаки, к примеру, зовут гребенкой зубчатую острогу, которой бьют семгу. Столяры так называют железный болт в своих верстаках — для упора в него строгаемого изделия. У токаря тоже есть гребенка — приспособление для нареза винтов. А старинные пахари по своей гребенке на вершине грядили «устанавливали» плуг, задавая ему нужный ход...
Ну а «гребней» вокруг нас столько, что мы всех и не перечислим. Начать С того, что кроме нашего головного есть петушиный гребень. Так называют мясистый нарост на голове у петуха-кочета. Он и впрямь похож, хотя, по народному присловью, «петушиным гребнем головы не расчешешь». Впрочем; подобные наросты-гребни встречаются и у других птиц, чаще у самцов. Гребнем раньше именовали также деревянный инструмент (на западе — обычно кленовый, у нас — березовый) для расчески льна или пеньки и для приготовления кудели. А пряхи так зовут прялку, к которой привязывают пучок той же кудели либо шерсти. Гребнем двускатной кровли доныне называют конек или резную доску по коньку на крестьянских избах. Да и вообще верхнюю грань, ребро, стоячую полосу, прямую или зубчатую, чего-либо вокруг. От, скажем, гребня гор — острого хребта или ряда скалистых вершин до узкой грядки земли, нарезываемой плугом. И есть даже метод гребневой посадки картофеля «под плуг», когда клубни ложатся в эти земляные гребешки, скорее там прогреваются, дружнее всходят и лучше растут. А кроме упомянутого мною в одной из глав покрика пахаря на лошадь «В борозду!» существует другое понукание: «Гребнем!» — чтобы она шла подле самой борозды.
Словом, почти в каждой сфере жизни и деятельности найдется свой гребень. У военных — это верхняя часть бруствера, у речников, моряков — поперечный поручень для лоцмана и гребень волны, у виноградарей — гроздовая ветка со стебельками, у пчеловодов — укрепление в голове улья, у ботаников — растение «венерин гребень» и другие…
Ну а уж насчет народных пословиц, поговорок, баек, связанных с гребнями, гребенками да расческами — вообще море разливанное. Приведем хотя бы то же присловье «гребень да веник, да алтын денег», употребленное самим Пушкиным в «Капитанской дочке» для иронической характеристики скромного приданого Маши Мироновой, невесты Петруши Гринева. Или выражение «стричь под одну гребенку», в значении — нивелировать, ровнять всех без учета особенностей, которое понятно каждому и ныне вполне приложимо, допустим, к навязшему в зубах ЕГЭ. Не нуждаются в особых пояснениях и такие пословицы, как: «Новая гребенка дерьмя дерет» (помните, новую метлу?), или «Снова гребень дерет, а причешется — сгладится (смирится)», или: «Не гребень голову чешет, а время». И еще: «Быстрая вошка первая на гребешок попадает» (мол, не высовывайся!). Или из ряда шутливых поговорок: «Двое плешивых за гребень дерутся», а то и, простите, «На хрена попу гармонь, лысому — расческа...».
Но есть и такие, уходящие истоками в старину, которые для нас уже не совсем ясны. Положим, «Едет холя — везет гребень», или «Приехала холя, привезла гребень». Видимо, имеются в виду приятные ощущения (ведь холя — это забота, окружающая кого-либо), вызываемые чесанием, расчесыванием гребнем или гребенкой. Все, а селяне — в особенности, хорошо знают, как любят животные — кони, коровы, свиньи да и собаки с кошками, когда их гладят и чешут. Для чистки и расчески лошадей имеется даже специальный гребень, называемый греблицей или скребницей.
Наверное, нынешний горожанин, а тем более — юный, едва ли поймет смысл и такой старой пословицы: «Гребень не Бог, а рубаху дает». Тут под гребнем понимается прялка, о чем я говорил выше. Ближе и понятней про хлеб и хлебный ломоть: «Отрежешь — так оселок, а откусишь — гребенка». Или целая шуточная тирада, высмеивающая неудачный хлеб из-под руки худой стряпухи: «Откусишь — гребенка, посадишь — перепелка, сидит — не летит...».
Не буду утомлять читателей перечислением и пояснением производных слов от гребня и гребенки (гребенщик, гребеночник — мастер; гребенник, гребенчатка — растения; гребнина, изгребье — очески льна, пеньки; гребенуха — утка, гребенчатый — похожий на гребень и т. д.), но все же на гребенщице остановлюсь чуть подробнее. Ибо тут, братцы мои, кроется целый переворот в истории русских нравов. В старину, во времена строгие, домостроевские, русские девушки и женщины буквально поголовно носили косы и «держали волосы» платками, шалями-полушалками, повойниками. Но потом, с приобщением к сомнительной западной «цивилизации», светские дамы все чаще стали, обнажать головы, сооружать разные сложные прически и поддерживать их гребенками. Ну а вслед за прическами такие продвинутые модницы и одежду национальную постепенно сменили на иноземное платье, французское либо «англицкое». И вот, поскольку все эти превращения начались с гребенок, а может, потому, что именно они первыми бросались людям в глаза, как признаки измены традициям, таких женщин в народе стали называть «гребенщицами». Пренебрежительно и даже осуждающе, ибо они, скинувшие русские национальные одежды, сменившие платок на гребенку, неизбежно вслед за этим и сменили нравы — из скромных, целомудренных и величавых пав стали превращаться в «раскованных» вертихвосток. Процесс этот, к сожалению, продолжается доныне и достиг уже совершенно уродливых форм, вроде шастанья женщин в коротких штанцах, по сути — в трусах, по городу и миру, да еще и с обнаженными плечами, спинами и даже, прости, Господи, пупками… Совсем опупели, хочется сказать. И сказал бы, да ведь живо прослывешь ретроградом, домостроевцем и тотчас попадешь под грабли и гребни либерального террора.
Хотя, конечно, женщины и девушки у нас на Руси разные, и не надо всех стричь под одну гребенку. Но, с другой стороны, следует помнить, что именно увлечение западными модными одеждами, течениями и учениями, отрыв от корней своего народа и забвение основ быта и нравов русской национальной жизни привело нас к трагедиям и 17-го, и 91-го годов. Не наступить бы снова на те же грабли.

ТЯП, ДА НЕ ЛЯП

«А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!». Так и хочется очерк о тяпке начать с этой фразы из гоголевского «Ревизора», ушедшей не только «в род и в потомство», но и по сути в народные пословицы. Вспомним, что почтенного судью со столь колоритной фамилией звали Аммос Федорович, что это был, по замечанию автора комедии, «человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен» и что он «брал взятки борзыми щенками». Ну а судейские дела свои вел спустя рукава, по принципу тяп да ляп, отсюда, очевидно, и «говорящая» фамилия.
Хотя, конечно же, далеко не все Тяпкины, коих немало и ныне водится в России, обязательно Ляпкины. В нашем селе, например, живет и здравствует, дай Господь ему долгие лета, вполне положительный человек Николай Тяпкин, который не то что взяток не берет, но и сам готов отдать последнюю рубаху по своей доброте. Бессребреник и работяга. Годами — почти мой ровесник. Но в школе учился тремя классами пониже, приотстав вследствие одного печального случая, прямо-таки трагического.
Коля жил напротив сельской кузницы и частенько заглядывал туда то один, то с бабушкой Евгеньей, которая была сторожихой и уборщицей в этом «горячем цехе» колхоза, в те времена довольно солидном — на четыре горна. Кузнецы относились к мальчишке по-свойски, привечали его, давали ему подержать тиски с поковкой, покачать мехи, раздувавшие пламя в горне. И вот однажды забежал Коля в кузницу и встал перед наковальней, на которой кузнец с молотобойцем в аккурат тяпку ковали, вырубали ее из раскаленного диска от лущильника. Кузнец наставлял зубило на древке, а молотобоец ударял по нему молотом и шутливо приговаривал: «Куйся — не дуйся, тезка Колькина!» Тук-тук-дзинь! — слетали отрубаемые клинышки. И вдруг один заусенец отскочи — да прямо в глаз Коле Тяпкину! Истошный рев, истерика… Перепуганные кузнецы в охапку мальца — и бегом к сельскому фельдшеру, оттуда — в райбольницу. Но все напрасно — вытек глаз у бедняги. Так и ходил с провалом вместо глазного яблока, пока стеклянное не вставили.
Но, потеряв глаз, Коля не впал в тоску-кручину. Вырос ладным парнем. Купил гармонь. Стал первым гармонистом на селе. И еще изрядным частушечником. Сам сочинял частушки, сам пел под гармонь, на районных смотрах самодеятельности не раз призы брал. И такая слава прокатилась о нем по деревне, по району, какой, к примеру, мне со всеми моими книжками век не видать. Стал Коля Тяпкин кем-то вроде местного Васи Теркина. Кстати, фамилии эти кажутся созвучными не только по форме, но и по содержанию. Корневой глагол «тяпать» не менее заслуженный и боевито-энергичный, чем «тереть». Если, конечно, иметь в виду его главное значение — рубить, сечь, крошить, а не «теневое» — хватать, отымать, красть, чего мы здесь касаться не будем.
Нас интересует то, от которого родилось и унаследовало смысл «орудие для обработки почвы». Пусть даже и «примитивное», как добавляется в его толкованиях некоторыми современными словарями. Хотя, признаться, мне обидно за вполне уважаемый инструмент, который сопровождает человека многие века и поныне, при всех достижениях науки и техники, остается незаменимым. Тем более что не такая уж она примитивная, эта самая тяпка. Внешне — вроде бы да, ничего особенного: острая железная лопатка, насажанная перпендикулярно на палку, — вот и вся недолга. Однако те, кто имеет солидный опыт обращения с тяпками, наверняка скажут, что при всей видимой простоте они имеют немало секретов.
Начать с того, что тяпка тяпке рознь. У одной упомянутая железная лопатка скорее похожа на нож или обрубок ножа. И пластинка эта с острым ребром прикрепляется посредством изогнутых рожек к трубке, в которую вставляется деревянная рукоятка. Достоинство такой тяпки в том, что она легкая и обычно, благодаря тонкости ножа, особо острая. Ею можно отлично тяпать, полоть траву, скажем, на дорожках между грядками, вокруг плодовых деревьев, кустарников или в междурядьях картошки, слегка взрыхляя землю. Однако для огребания, окучивания той же картошки она уже не очень сгодится, тем более если земелька в вашем огороде не пухом смотрится, а этакой остывшей магмой. Кстати, тонкие «травопольные» тяпки-самоделки у нас в селе нередко ковали из старых литовок, вырубая из полотна здоровые сегменты поближе к пятке, где оно пошире и попрочнее. Но бывал и другой исходный материал, скажем, пила-ножовка или клинок широкого ножа-косаря. А однажды тяпка была скована, говорят, даже из настоящего боевого оружия, хотя и холодного. Сам я не видел той тяпки, но к появлению неожиданной «заготовки» для нее был невольно причастен. Тут, друзья мои, целая история, которую грешно не рассказать, ибо она имеет отношение к подлинной истории нашего села, да и всей страны.
Когда-то давно, будучи огольцами-школярами, играли мы в соседнем Юшковом дворе в прятки. Суть этой игры, называемой у нас «в тыр-тыр-палочку» или «в палку-закидалку», незатейлива и многим известна. Закидывается небольшой стежок куда подальше, обычно за ограду, и пока голельщик бегает за ним, остальные участники игры прячутся кто где, желательно — понадежней. Прибегает голельщик, кладет палку на доску или там чурку на видном месте, громко объявляет: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать!» — и начинает поиски схоронившихся приятелей. Если, найдя кого-то, успеет первым прибежать к палке и «застукать», приговаривая «тыр-тыр-тыр!», то «найденыш» становится кандидатом в следующие голельщики. Хотя у него еще есть надежда на выручку: если кто-то, найденный последним, проворно выскочит, обгонит голельщика и «застукается» прежде него, то тому бедолаге придется голить снова…
Двор нашего общего приятеля Витьки Юшкова, в котором мы играли, был очень удобен для пряток. В нем, по-кержацки обширном, были навесы и пригоны, баня с предбанником, завозня с высокой подклетью и еще крытый сарай с сеновалом, а в том сарае — пустой фургон, плетеный короб и длинная, чуть не во всю стену, старинная колода в два обхвата, выдолбленная из цельного листвяка. Словом, укрыться было где. И мы попрятались так, что даже битому голельщику Пашке Звягину, который был постарше многих из нас, жил неподалеку от Юшковых и знал все закоулки их двора, пришлось туго. Из всех игроков он нашел и застукал только одного, остальные сумели, выскакивая сами, опередить его на дистанции к палке-закидалке. Но самым позорным для него стало то, что он долго-предолго не мог найти последнего из спрятавшихся — и кого! — Янку Шаброва, Шабренка — по кличке, младшего по возрасту и наименьшего по росту среди нас, к тому же хромого и тощего, словно заяц.
Но, как вскоре выяснилось, все эти недостатки Янка сумел обратить в преимущества. Когда у Пашки уже лопалось терпение и он, чертыхаясь, было полез на сеновал, куда вообще едва ли мог взобраться Шабренок, тот вдруг сам обнаружил себя, завопив на весь сарай:
— Ребя, тяни меня! Чудо нашел!
Неожиданный вопль этот раздался из столь же неожиданного места, а именно — из-под той самой колодины в два обхвата, прислоненной к стене. Все мы тотчас бросились к ней. И первым чудом явилась нам Янкина грязная пятка, торчавшая в узкой щели между стеной и колодой, куда босоногий шабренок умудрился залезть.
— Тяните, тяните! — торопил он, в нетерпении подергивая ногой.
Пашка, отодвинув нас, встал на колени, ухватил Янку сперва за «ахиллесову пяту», потом за ладыжку и потащил к себе. Вскоре Янка, весь в пыли, в облепленных куриным пометом и пухом штанах, с задранной рубахой, голопузый, появился на свет. А за ним — зажатый в вытянутых руках некий предмет, искоричнева-серый, длинный и кривоватый, похожий на корень.
— Сабля! Настоящая! — выдохнул Янка и захлопал круглыми на выкате, истинно заячьими глазами.
Пашка тотчас выхватил у него эту саблю, выбежал из сарая на свет и, забыв про тыр-тыр-палочку, стал жадно разглядывать находку, поворачивая ее так и сяк. Потом потянул за рукоять — из ножен действительно показался, матово поблескивая на солнце, длинный клинок с желобком посередине и лезвием по выпуклому брюху.
Мы окружили Пашку, горя желанием тоже потрогать настоящую саблю, но Пашка не спешил пускать ее по рукам. Ко всем, кто был особо настойчив, он поворачивался спиной. Исключение сделал лишь для хозяина двора, и Витя Юшков, повертев оружие в руках, сказал:
— Это, однако, шашка. У сабли изгиб покруче будет, а шашка слегка лишь изогнута. Видите? Эфес, ножны... Такие раньше офицеры носили сбоку. Мне дед рассказывал. Он ведь был красным партизаном, в отряде Щетинкина. И вот когда они, красные, гнали белых колчаковцев из волости, из Каратуза Казачьего через наше село, то один офицер заскочил к нам во двор, а потом вылетел через огород вот сюда, в Юшков переулок, там его и поймали. Так это, поди, он успел шашку-то под колоду спрятать. Чтоб не мешала драпать. А, может, надеялся вернуться….
Мы выслушали Витьку с разинутыми ртами. А Пашка заявил:
— Это похоже на правду, и оружие надо сдать в сельсовет.
Он решительно взял шашку назад, вставил в ножны и, держа перед собой, пошагал, потом побежал вдоль улицы. Мы — гуртом за ним.
Председатель сельсовета Ян Петрис, активист из прибалтов-переселенцев, по заглазному прозвищу Латышский Стрелок, встретил нас странновато. В ответ на наши сбивчивые рассказы он даже не вышел из-за стола, за которым что-то спешно писал, то и дело тыкая ручкой в непроливашку, а только хлопнул рукой по столешнице и прострочил своей обычной скороговоркой:
— Да-да, вполне возможно. Холодное оружие врага. Клади сюда. Покажем, кому следует. Может, сдадим в музей.
И всю тираду выдал с таким видом, будто ему каждый день ребятишки приносили по белогвардейской шашке. Явно смутившись, Пашка все же покорно положил оружие на край стола. Латышский Стрелок кивнул и лишь теперь на секунду поднялся, давая знать, что прием окончен.
Пашка как-то боком отступил к двери, мы дали ему дорогу и не солоно хлебавши пошли за ним восвояси. Сперва шагали молча. Потом раздались было недовольные голоса, выговаривая Пашке, что зря он «перебдел» и не дал подержать редкую находку, но Пашка не ответил, и голоса смолкли.
Про ту шашку мы скоро позабыли. Никаких вестей из сельсовета не поступало, а прямо спросить о ней у председателя никто из нас не решился. И мне ее дальнейшая судьба неизвестна. Верно, годы спустя один из друзей детства, с которым мы при случайной встрече ударились в воспоминания, насчет той найденной шашки иронично заметил:
— Говорят, Петрис из нее тяпку сковал. Допетрил. Рубит осот, как врага.
Но мне что-то не верится в столь циничное обращение с «артефактом».
Может, это просто байка, пущенная недоброжелателями. Однако, если все — правда, то тяпка, должно быть, действительно вышла на славу и рубила сорняки не хуже буйных голов. Невольно вспомнишь про знаменитую скульптуру Вучетича «Перекуем мечи на орала». Тот символический образ наш Латышский Стрелок воплотил в жизнь буквально…
Но мы однако слишком увлеклись службой да историями тяпок легких, «травопольных». Все же более востребованы и уважаемы у огородников тяпки тяжелые, с широкими железками, служащие для рыхления почвы и прополки, а главное — окучивания картофельных гнезд, набирающих силу капустных кочанов и прочего. Подобные у нас ковали обычно из старых двуручных пил, поперечных и продольных, но они все же оказывались легковатыми. И потому иные мастера пытались делать тяпки из бросовых сточенных сошников или даже топоров, оттягивая раскаленные их полотна на наковальне, но такие, наоборот, выходили излишне тяжеловесными. Самые ловкие тяпки, по общему мнению, получались из дисков от сеялки, а еще лучше — от лущильника, которые были прямо-таки идеальным исходным материалом — и по толщине, и по качеству металла. Да и по форме: руби диск на сегменты, приклепывай либо приваривай к ним трубки для древка — и все дела. Лезвие уже почти готово, заточено, и полотно — округло-выпуклое, будто специально для удобства в работе.
Была и на нашем подворье такая тяпка. Поныне частенько вспоминаю ее добрым словом. Ибо ни одна из пяти моих тяпок теперешних, фабричных, которые держу на даче, не идет ни в какое сравнение с нею. Ну, еще узкие, «пропольные», туда-сюда, а что до широких, рыхлильно-окучивательных, то они вообще никуда не годятся — захватом малы и слишком легки, чтобы пробивать наши подзолы, и тупятся быстро — не успеваешь затачивать. Все собираюсь съездить к нашим сельским кузнецам да заказать тяпку из диска лущильника, которая не тяпка, а чистый комбайн-автомат. Сама по земле ходит и сорняки режет, и картошку огребает так, что ботва стоит по стойке смирно. Про такую хочется сказать не «тяп да ляп», а иным присловьем — «тяп-тяп и — сентяб». То бишь, раз-два и готово: рой созревшие клубни.
Между прочим, в наших краях нередко тяпкой зовут и сечку — тот небольшенький закругленный заступ на черенке, которым секут, крошат, рубят капусту. Обычно — в большом деревянном корыте. Сечки часто делают с выдумкой — с резным и округлым железком, которое по бокам завершают этакие завитушки под бараний рог, не имеющие никакого практического значения, а только служащие украшением инструмента. Может, кузнецы стараются ради женщин, ведь, как правило, именно они, орудуют сечками, занимаются рубкой и засолкой капусты. А это в сельских дворах — целый ритуал и даже особый осенний праздник, венчающий все огородные дела, ибо капусту убирают последней, после Покрова, порою уже по снегу.
Рубить капусту хозяйки — соседки или подружки — иногда собираются вместе и артелью переходят из дома в дом. Работают сразу в несколько сечек, дружно, весело, с шутками, подначками, а то и с песнями. Во всяком разе, так бывало в пору моего деревенского детства. Да и не только моего. Вон у нашего писателя Астафьева есть об этом рассказ «Синие сумерки», давший заглавие одной из его книг. Хороший рассказ. В нем вроде ничего особого не происходит, просто деревенские бабы рубят сечками капусту в общем корыте (все, как бывало и у нас в Таскине), ведут разговоры о том, о сем и поют тягучие песни. Но столько там светлых чувств, ярких бытовых картин, поэзии сельского труда и житья, что трогает до слез…
Вот тебе и «тяп да ляп». Нет, не зря в народе живет и такое присловье, рожденное, правда, скорее не в наших сибирских местах, а где-нибудь в поморских: «Тяп да ляп — и вышел корабль…»
Ну, а вообще-то тяпка-сечка капустная уж, как говорится, другая статья, по меньшей мере — побочная. Главное же значение слова «тяпка» у нас — то самое орудие огородное, земледельческое. Притом именно тяпка, тогда как в других местах этот инструмент чаще зовется мотыгой. Даже и в словарях любого толка эти слова обычно стоят рядом, буквально через запятую, как синонимы. И нам с вами было бы грешно обойти мотыгу, даром что она происходит от совсем другого глагола — «мотать», в смысле — махать, качать, поводить туда-сюда. А грешно обойти потому, что, во-первых, «мотыга» поныне употребительное название этого инструмента во многие краях России, прежде всего — западных и южных. Во-вторых, оно более почтенного возраста, старинное, даже древнее. Может, потому и значение его пошире и побогаче тяпкиного. Откуда у меня такое заключение? А обратите внимание, что под мотыгой и сегодня понимают не только обычную огородную тяпку, но и кирку, у которой один конец клювом, другой плоский, навроде долота или зубила, поставленный поперек древка, Такая употребляется для копки, долбления твердой каменистой либо суглинистой почвы. Так вот подобная кирка-мотыга, как утверждают археологи, была древнейшим орудием для обработки почвы под посев, самым надежным, хотя и примитивным. Первые мотыги были деревянные или каменные, потом их сменили бронзовые и железные. В исторической науке есть даже такой термин — «мотыжное земледелие», означающий этап, целую эпоху в развитии человечества.
Вон куда мы вышли через тяпкину сестру — мотыгу!
А если подробней рассмотреть такую ипостась ее, как кирка, то можно уйти еще дальше. Тем более что у кирки тоже множество разновидностей и, соответственно, применений в хозяйственной деятельности всех времен и народов. Но мы далеко заходить не будем, а напомним только, что у кирки, как рода мотыги, могут быть, кроме упомянутого выше, разные иные сочетания рабочих частей — и клюва с заступом, и клюва с теслом, и прямых заступов в оба конца. Последним типом, к примеру, орудуют печники и каменщики, «кроя» кирпичи и каменные плиты. В наших местах, пожалуй, наиболее распространен такой вид кирки, как кайло, или кайла, у которой обычно клюв в одну сторону. В сущности, это остроконечный стальной клин, насаженный на деревянную ручку, который употребляют для откалывания льда или ломких пород, то есть как горный инструмент, хотя им нередко и долбят — кайлят! — твердую почву. А, кстати, в южных областях страны можно услышать аналогичный глагол от кирки — киркать. Положим, киркать виноградник. И для рабочих, киркающих эти самые виноградные посадки, имеется даже особое название — кирочники. Про нашенских «кайловщиков» я что-то не слыхал. Видно, в словотворчестве кайла не шибко отличилась. Да и народных пословиц, поговорок, связанных с нею, не назову навскидку. Как, впрочем, и с киркой и мотыгой. Разве что припомню две-три деревенские присказульки про «мотыгу» — неприкаянного человека, пьяницу и мота, да и то в пренебрежительно-уменьшительной форме. К примеру, «пьяница-мотыжка — первый моторыжка (то есть мот) или: «пьяница-мотыжка, где твоя сберкнижка?». А то еще такая: «пьяница-мотыжка замерз, как кочерыжка…».
Но не хотелось бы мне заканчивать рассказ о тяпках-мотыгах-кирках и кайлах на столь грустной ноте. И я лучше приведу в заключение строки из одного стихотворения Владимира Солоухина, которые мне очень нравились в юности: «Загорелый, в клетчатой рубахе, Я стою с киркой пред глыбой жизни!». Признаться, даже свою первую книжку стихотворений я было назвал «Пред глыбой жизни», но потом забраковал такое заглавие, сочтя его  излишне патетичным и претенциозным, да к тому же заимствованным, чужим. А у хорошего автора все должно быть только свое, незаемное. Как и у всякого мастера.

ПРИЕМЫ С ЛОМОМ

У слова «лом» значений много. Ломом называют и ломаные предметы, годные только на выброс или для переработки, как, например, отслужившие изделия из цветных и черных металлов; и боль, ломоту в костях, и похмелье алкогольное «после вчерашнего», и наркотическую ломку, ныне особенно «актуальную», будь она неладна. И еще много чего. Но над всеми ними, безусловно, царствует значение его величества лома как железного рычага, несгибаемого и «пробивного» стержня, уважаемого инструмента в любом хозяйстве, в строительстве и производстве, даже самом что ни на есть высокотехнологичном, самом инновационном, как ныне модно говорить.
Да, внешне он предельно незатейлив, прост, как палка. В одном из толковых словарей о нем так прямо и сказано, что он представляет собою не более чем «металлическую палку, заостренную с одного и раздвоенную с другого конца». Или сплющенную, добавим. Но эта «палка», выражаясь опять же по-ученому, весьма многофункциональна и, без преувеличения, незаменима во многих делах. Ею можно ломать, корежить, разбивать что-нибудь твердое и громоздкое, долбить мерзлую или каменистую почву, «подваживать», приподнимая какую-либо тяжесть… «Железная палка» нигде не подведет.
Между прочим, при этом сравнении лома с палкой мне вспомнилась невольно одна из первых встреч с ним.
Перед отцовским домом был небольшой мост, под которым веснами бурно пробегала коренная вода. Однажды, когда его после очередного половодья ремонтировали наши сельские мужики, я, младшеклассник, подошел поближе поглазеть на их работу. Седобородый дядя Макар, копавший канаву под бутовой камень, махнул мне приветливо и попросил, указав на стежок в два аршина, лежавший поодаль:
— Подай-ка, боец, вон ту черемошину.
Коричневатая палка и вправду походила на черемуховую. Обрадованный тем, что пригодился в важном деле, я подскочил к этой «черемошине», но… насилу лишь оторвал ее от земли и тут же опустил. Однако не сдался, а тотчас ухватил двумя руками за «хвост» и волоком потянул к канаве. Так оказалось легче. Дядя Макар, видимо, желавший подшутить надо мной, не ожидал такой находчивости, он покачал головой и сказал поощрительно:
— Молодец! Усердному в работе да стоять поперед королей!
Тогда я не понял глубины этих слов, но запомнил их, и через много лет узнал из книжек, будто нечто подобное сказал знаменитый американский изобретатель и автомобильный магнат Генри Форд, обращаясь к сыну: «Видишь человека, усердного в работе? Он будет стоять впереди королей!». А дядя Макар был деревенским философом, книгочеем и, наверно, тоже где-то вычитал эту фразу. Жаль, что ее редко напоминают нынешним отрокам, более склонным думать, что впереди королей стоят «усердные» в делячестве да ловкачестве, а не в честном труде.
Ну, это к слову. После того случая не путал я более лом с черемошиной. Мне частенько приходилось иметь дело с ним и в отцовском дворе, и на колхозных работах, да и ныне, пусть малые, некорыстные, но держу ломики в своем дачном хозяйстве и в гараже. Как же без них? Это, говорят, против лома нет приема, а с ломом-то «приемов» не перечесть.
Кстати, доныне популярный афоризм «против лома нет приема» любил повторять покойный генерал Александр Лебедь, когда ходил в губернаторах нашего края. Произносил по-особому смачно и всегда, казалось, к месту. Наверное, еще потому, что и времена те — на стыке столетий — были ломовые, да и сам генерал — «ломовым» во многих смыслах…
Вот мы исподволь и подошли к производным от лома словам, каковых немало. Предмет нашего разговора, понятно, пошел от глагола «ломать», весьма экспрессивного, энергичного, означающего — бить, гнуть, рушить, калечить. Или от близкого «ломить» — напирать, наступать, идти напролом, что тоже не лишено экспрессии. Достаточно вспомнить строки из «Полтавы» пушкинской: «Ура! Мы ломим, гнутся шведы» или из лермонтовского «Бородина» — «Уж мы пойдем ломить стеною, Уж постоим мы головою За родину свою!» А поскольку яблоки от яблони недалеко падают, то и лом, и его «детки» отнюдь не маменькины сынки. Взять хотя бы то же словцо «ломовой». Таковым называют коня, что «ходит в лому», то есть возит тяжести, и самого извозчика, который имеет дело с тем конем и грузом, и дорогу, если она дурная, назовут ломовой, и главный проход в броде — тоже. А военные держат осадную пушку для пролома стен, именуемую ломовой, при том, что и сам лом у них значится среди шанцевых инструментов.
Вот я привел старое выражение «ходить в лому» — и вспомнил еще одно не упомянутое значение слова «лом», в смысле — излом, резкая кривизна, ломаная линия. К примеру, о заячьих крюках, петлях и сметках охотники говорят «заячьи ломы». Это отражено даже в таком присловье о кривых, беспорядочных деревушках: «Домы-то домы, ровно заячьи ломы»…
Слов же, однокоренных лому, среди глаголов, прилагательных и существительных столько, что нам не перечислить. Попробуем назвать хотя бы несколько особо выразительных, на мой взгляд, в том числе — старинных, сохранившихся в пословицах, поговорках и даже в заговорах и наговорах.
Любопытно, что в пословицах и присловьях глаголы ломать, ломаться чаще встречаются не в прямом, а в переносных смыслах — выдавать себя за кого-то, кривляться или чваниться. И на одну пословицу типа «Режь да ешь, ломай, да и нам давай» приходится по три таких, например, как «Не ломайся, овсянник, не быть калачом», «Не ломайся, горох, не лучше бобов» или «Полно ломаться, отдавай за рублик»…
Ломкой, помимо крушения чего-то или похмельных мук, о чем мы уже говорили, называют и всяческие перестройки. В том числе — общественные. Одна из таковых, в недавние времена пережитая нашим народом, отрыгается и ныне муторнее всякого похмелья.
Ломового извозчика, также упомянутого выше, называют еще ломовиком, «ломаником» в ряде говоров — силача, «ломовиной» — здоровенного, но неуклюжего мужика или парня, «ломыгой» — идущего напролом, ну, а «ломашником» — наломанный хворост.
Весьма редкое и экзотичное слово «ломово» — не то существительное, не то краткое прилагательное или наречие — употреблено в одном целительном заговоре, пользуемом знахарками: «Отговариваю от раба Божия (имярек) щипоты и ломоты, потяготы и позевоты, уроки и призоры, стамово и ломово, нутренно и споево, закожно и жилянко…»
Ломок, кроме уменьшительного от «лом», может означать в народной речи и отломанный кусок, отломыш. Как в пословице: «Жить домком, не ломать хлеб ломком, а резать ломтем». Тут примечательно еще и сочетание «резать ломтем», хотя ведь и ломоть по происхождению — от лома, ломания, а не от резания. Но все же ломоть издавна воспринимается именно как сукрой, срезок хлеба, часто — во весь каравай. А поскольку хлеб — всему голова, то и с хлебным ломтем, естественно, связано наибольшее число пословиц. Притом — самых мудрых и поучительных. Заглянем хотя бы в тот же далевский словарь: «Хлеба ломоть, и руками подержаться, и в зубах помолоть», «Погнался за крохою, да без ломтя остался», «Отдашь ломтем, а собираешь крохами», «Временем и ломоть за целый хлеб», «Отрезанный ломоть к хлебу не пристанет», «В чужих руках ломоть велик», «Дадут ломоть, да заставят неделю молоть», «В своем ломте своя и воля», «Не много работников, да много ломотников»… Две последние пословицы звучат особенно современно, прямо всем нам с вами — не в бровь, а в глаз.
Лом «проглядывает» также в названиях многих трав, к примеру, в ломовке или ломоносе, известном еще как бородавник и нищая трава. Но мне особенно нравится «ломикамень» — так иногда называют разрыв-траву, охотно употребляемую знахарями и колдунами в снадобьях, а также поэтами в своих виршах, даже теми, кто эту самую разрыв-траву в глаза не видал.
Ну и, говоря о ломе, нельзя не упомянуть о его родной сестре — пешне, которая является не чем иным, как тем же ломиком железным, только укороченным и с трубкою на тыльном конце, в которую вставляется деревянная рукоять, а попросту ручка, гладкая палка. Пешнею также можно и камень ломать, и твердую землю долбить, но в наших сибирских местах ею чаще долбят и колют лед. У рыбаков даже есть (по крайней мере — было) особое название для тех из них, кому поручается выдалбливать пешнями проруби в реке, в озере для подледного лова рыбы сетями или неводами, — «пехари». Случалось когда-то и мне выступать в роли пехаря на Амыле, но, правда, не на самой реке — на тихой старице, да и проруби я долбил не для сетей, а для хитрого самодельного агрегата, которым каратузские рыбаки как бы соскребают мормышей с изнанки льда — отличную наживку для зимнего ужения. А кое-где еще живет в народе такое словцо, означающее отколотый пешнею кусок льда — «пешенец». Колоритое, верно? И весьма благозвучное и выразительное. Так и хочется удержать его в нашем языке…
У родителя моего в хозяйстве, кроме лома, была и пешня. Ею обкалывали зимою колодезный сруб, обраставший льдом. И продалбливали прорубь в Тимином пруду, куда мать и сестры носили в больших бельевых корзинах полоскать выстиранное белье.
У меня же ни на даче, ни в квартире, увы, пешни нет. Вроде бы без надобности она. Да и не купишь ее в нынешних магазинах и на рынках-барахолках. Уходит, видно, пешня в прошлое, в историю. Но зато остается с нами ее стойкий братец лом, незаменимый помощник и при всех нынешних компьютеризациях и нанотехнологиях. А коли действует в жизни, здравствует и в языке. Вот даже сегодня, встретив меня на автобусной остановке, приятель спросил: «Чего стоишь, как лом проглотил?» Я умолчал, что подлый радикулит не дает согнуться, и, бодрясь, ответил шуткой, мол, это меня гордость распирает. От нашей достопочтенной действительности. Да и вообще с возрастом «спинку держать» надо, чтобы в старики досрочно не записали. Ломота ломотой, а ты ломом стой.

Примечания

* Отава — трава, выросшая в тот же год на месте скошенной.

Вячеслав СУКАЧЕВ

ВЧЕРА ТЫ ДОЛГО СНИЛСЯ МНЕ

Комедия в двух действиях с эпилогом



Действующие лица:

ВЕРА ПАРШИНА
ИГОРЬ ПАРШИН

КРАСАВЧИК
ПРАВДОЛЮБЕЦ
ШАЛАВАЯ            тени
ДОСТАВАЛО
ОСТОРОЖНЫЙ
РАССЕЯННЫЙ
ОТЧАЯННЫЙ


ЛЯЛЯ
ЛЁЛЯ                 душечки
ЛИНДА
МУСИК

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Картина первая

Современная квартира: две смежные комнаты с балконом. В первой: письменный стол, стеллаж с книгами, диван, над диваном крупная репродукция Моны Лизы, на подоконнике большая хрустальная ваза и цветок амариллиса. Вторая комната: две раздельно стоящие кровати, между ними торшер, над одной из кроватей картина, изображающая маленького человечка на фоне громадного земного шара. Начало летнего вечера. В обеих комнатах мягкий полусумрак. Зеленые шторы отдернуты и в доме напротив видно, как зажигается свет в окнах. Игорь Паршин сидит в первой комнате за письменным столом. Вера Паршина в соседней комнате лежит с закрытой книгой на неразобранной постели.

ПАРШИН (громко). Вера!
ВЕРА (вздрагивает и роняет книгу). Да...
ПАРШИН. О чем ты думала?
ВЕРА. И это все?
ПАРШИН. Что?
ВЕРА. Все, о чем ты меня хотел спросить?
ПАРШИН (оглядывается на дверь, ведущую в спальню). А разве этого мало?
ВЕРА (серьезно). Много. Очень много, Игорь...
ПАРШИН. Так о чем же?
ВЕРА (садится, откинувшись спиной на стенку). Правду?
ПАРШИН (не сразу). Конечно...
ВЕРА. Правда дорого стоит, Игорь.
ПАРШИН (морщится). Не очень удачный каламбур.
Некоторое время оба молчат. Сумерки сгущаются. Уже почти нельзя разглядеть лиц.
ВЕРА. А я не каламбурю, Игорь. Я говорю очень серьезно.
ПАРШИН. Ну, если на то пошло, чего же она стоит, эта самая правда?
ВЕРА. Твоего покоя.
ПАРШИН. Красиво, хотя и не совсем понятно. (Закуривает.) Объясни…
ВЕРА. А стоит ли?
ПАРШИН. Сегодня у тебя игривое настроение. И это в канун моего отъезда...
ВЕРА. Ты уже давно не приезжаешь ко мне. Приезжает твое тело — в мятом костюме, грязном свитере, растоптанных туфлях. Приезжает измотанным, нервным, способным только на то, чтобы вспоминать и лениво пережевывать состоявшуюся поездку... И так до новой командировки, до очередного отъезда к друзьям-бизнесменам... Нет, Игорь, не приезжаешь ты ко мне. А раз ты не приезжаешь ко мне — я не провожаю тебя. Мне просто некого провожать... И я думаю о том, что когда-нибудь и тело твое не вернется ко мне. И...

пауза

ПАРШИН. И?
ВЕРА (отчаянно). И стоит ли ждать этого дня? Мы с тобой превратились в тени, в собственное отражение без духа и мысли, без любви. Ты разве не замечал? (Нервно смеется.) Зря! На это стоит посмотреть со стороны. Посмотреть, как двигается, подло лицемерит и лжет твоя тень, твое собственное отражение.
ПАРШИН. Однако...
ВЕРА. Не перебивай!
ПАРШИН. Ну и ну. (В сторону.) Черт знает, что творится на этом свете. (Вере.) Так о чем же ты думала? Неужели и вправду о тенях?
ВЕРА. Представь себе!
ПАРШИН. Ты бы хоть объяснила, какие они с виду? (Смеется.) Надеюсь, их потрогать можно? (Смеется.)
ВЕРА (очень серьезно и задумчиво). Я думаю, ты бы не смог отличить свою тень от себя. Например я — уже давно не отличаю.
ПАРШИН (тихо, для себя). Я ошибся, у нее прескверное настроение. (Громко.) Что ты выдумываешь, Вера? Что за бредни? Какие-то тени, отражения... Опомнись, голубушка, в какое время ты живешь? В самом конце двадцатого столетия или в средневековье? Ну что это за тени? Какие тени?! Я иногда отказываюсь понимать женскую психологию. Там, где все ясно, как божий день, она непременно наведет тень на плетень и будет довольна. (Все более вдохновляясь.) И потом, надо отвечать за свои слова. Я понимаю, ты раздражена, не в духе, тебе хочется сорвать на ком-то злость, но при чем здесь я? Если же ты добиваешься чего-то другого — выражайся яснее, а не выдумывай какие-то фантастические тени, умеющие, к тому же, лицемерить и лгать. (Нервно смеется.) Да вдобавок ко всему еще и с претензией на любовь... Бред какой-то, прости...
ВЕРА. Вот-вот, именно бред. Мы живем, как в бреду... (Задумчиво.) Это ты очень верно сказал. Наши тени, которые ты не признаешь, живут в бреду. Его можно назвать как угодно: семейный, угарный, стихийный, пьяный, но суть не меняется — мы живем в бреду.
ПАРШИН. Мы или... тени?
ВЕРА. А это все равно. С каждым новым днем нашей супружеской жизни все труднее отделять тени от нас самих. Еще труднее сказать, кто в кого переходит: мы постепенно превращаемся в тени, или же тени превращаются в нас? Впрочем, какая разница, главное то, что так дальше жить невозможно.
ПАРШИН (угрюмо). Как?
ВЕРА. Как мы живем. Твои друзья, которые собираются к нам, как на шабаш, твоя Шалавая — распорядительница шабашей — все мне опротивело. Я больше видеть не могу их гнусные физиономии, я не хочу слушать их пошлые слова... Надоело! Опротивело!
ПАРШИН (сдерживаясь). Попрошу тебя...
ВЕРА (не слушает). Единственный, кто еще похож на человека, это Правдолюбец. Только из-за него я до сих пор переношу все ваши мерзости, пошлоумие и придурь. Зато ненавидите его вы, вся ваша компания.
ПАРШИН. Тебя послушаешь...
ВЕРА (перебивает). Ты хотел правды?
ПАРШИН. Да. Но если это и есть так называемая...
ВЕРА (опять перебивает). Именно она, без «так называемая». Я тебя предупреждала... Ведь я не хотела заводить этот разговор, но ты настоял. Так чего же теперь возмущаться? Проще простого сказать: этого не может быть, потому что я в это не верю. А ты рискни, Игорек, попробуй. Хочешь попробовать, посмотреть, как это выглядит? Как смотримся мы в виде теней?
ПАРШИН (неуверенно). Забавно... Впрочем, из любопытства можно взглянуть. Хотя я решительно не могу представить, о чем идет речь?
ВЕРА (поднимается с кровати). Сейчас узнаешь. Но только учти, там ты уже не Игорек и даже — не Игорь Николаевич...
ПАРШИН (в недоумении). А кто же?
ВЕРА. Там тебя зовут Красавчиком... Ты ведь думаешь о себе, что неотразим, а, Игорь? Ну, если честно?
ПАРШИН. Ничего я не думаю. Отвяжись!
ВЕРА. Ду-умаешь... И в соответствии с этим поступаешь. Правда, здесь ты умело скрываешься, а там тебе это не всегда удается... Ну да ладно. Пора нам в царство теней... Ты готов?
ПАРШИН (пожимает плечами). Если угодно — да.
ВЕРА. Прекрасно. Начинаем.

Картина вторая

Темнеет до такой степени, что лишь смутно различаются на своих местах силуэты Веры и Паршина. Одновременно авансцена слабо освещается. Раздается звонок в передней, и тут же дверь распахивается. В первую комнату с шумом, смехом, громкими выкриками вваливается компания теней. Среди них — Вера, Красавчик, Правдолюбец, Шалавая, Осторожный, Отчаянный. Рассаживаются на стульях и на полу вокруг стола. Отчаянный с гитарой, Осторожный — с большой хрустальной вазой, которую не знает куда поставить. Красавчик удовлетворенно потирает руки, прохаживается, любовно оглядывая собравшуюся компанию.

КРАСАВЧИК. Все в сборе?
ШАЛАВАЯ. Доставалы нет.
КРАСАВЧИК (обеспокоенно). А где он?
ШАЛАВАЯ (хихикает). И Рассеянного тоже...
КРАСАВЧИК (сердито). Нет, это безобразие. Не так уж часто мы собираемся вместе. Где они?!
ОТЧАЯННЫЙ (берет несколько громких аккордов). Плевать на нас хотели!
КРАСАВЧИК (Отчаянному). Прекрати дергаться..
ОСТОРОЖНЫЙ (все еще с вазой, примеривается поставить ее то в одно место, то в другое и никак не решится). Что-нибудь, где-нибудь сломалось, или в троллейбусе нашли чеченский след, и они не могут добраться...
ПРАВДОЛЮБЕЦ. У Рассеянного умерла бабушка и они поехали за надгробием. По крайней мере — собирались ехать...
КРАСАВЧИК (ворчливо). Так бы и сказали. (Кричит:) Вера, где ты пропала? В чем там дело?
ВЕРА (на кухне). У меня давно все готово. Раздвигайте, пожалуйста, стол.

Все тени, кроме Красавчика, бросаются раздвигать стол. Мешают друг другу. Опять смех, шум, перебранка. Красавчик встречает на пороге Веру. Целует ее.

КРАСАВЧИК (громким шепотом). Я так скучал по тебе, дорогая. Ты снилась мне каждую ночь.
ВЕРА (прижимается к Красавчику). И ты мне снился каждую ночь, дорогой. Я страшно скучала и думала о тебе каждый час.
КРАСАВЧИК. Как мало нужно для счастья. Для меня — это ты и дом.
ВЕРА. А для меня — это дом и ты! (Задумчиво.) Небольшая разница, а какой страшный смысл может оказаться за ней....
КРАСАВЧИК. Верусик!
ВЕРА. Да?
КРАСАВЧИК. Не вижу энтузиазму. (Смеется.) Энтузиазм давай!
ВЕРА (спохватывается). Извини, милый, я задумалась. (Пальцами энергично трет виски.) Сейчас, дорогой, сейчас я все сделаю.
ОСТОРОЖНЫЙ. Куда поставить вазу?
ОТЧАЯННЫЙ. Выбрось к чертовой бабушке!
ШАЛАВАЯ (обнимает Отчаянного). Сыграй мне что-нибудь такое-этакое — «Бежал бродяга с Сахалина», например...
ОТЧАЯННЫЙ. А, так это ты опять от своего Сморчкова сбежала? Смотри, прознает он про твои побеги, выдернет с корнем, как морковку. Не боишься?
ШАЛАВАЯ (вздыхает). Что делать, Пусик, что делать...
ОТЧАЯННЫЙ. А что остальные жены делают, тем и ты занимайся — храни семейный очаг. Невелика мудрость, а?
ШАЛАВАЯ. Пошла бы в монастырь, да много холостых...
КРАСАВЧИК (с подъемом). Друзья! Минуточку внимания.

(Все умолкают и вопросительно смотрят на него.)

Друзья! Бывают такие дни, которые становятся поворотной вехой в жизни обычных людей...
ПРАВДОЛЮБЕЦ. Короче!
КРАСАВЧИК (сбивается). Что?
ПРАВДОЛЮБЕЦ. Короче надо говорить.
КРАСАВЧИК (обиженно). Ну, хорошо... В общем, сегодня у нас с Верой небольшое торжество — исполняется ровно три года нашей супружеской жизни. Не Бог весть какая дата, но для нас она значительна. Вот я и хотел, дорогие друзья, чтобы мы сегодня, в этот торжественный для нас день, собрались все вместе и вспомнили, что было с нами три года назад. Три года (вновь переходит на патетический тон) мы с вами несем...
ШАЛАВАЯ. С ума можно сойти.
КРАСАВЧИК (раздраженно). Что такое?
ШАЛАВАЯ (хихикает). Три года! С ума можно сойти от вашего постоянства. Вам не надоело?
ОСТОРОЖНЫЙ (с вазой). Я должен предупредить вас...
ОТЧАЯННЫЙ. А, пропади все пропадом! (Бойко берет аккорды.)

Вера все это время как бы в растерянности стоит у дверей.
Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит прощальная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
ВЕРА (неуверенно). Может быть, мы все-таки сядем за стол?

Все, кроме Шалавой и Осторожного, двигают стулья, рассаживаются. Вера сервирует стол. Отчаянный бренчит на гитаре.

ШАЛАВАЯ (оглядываясь). Как ты думаешь, он ее любит?
ОСТОРОЖНЫЙ. Возможно. Куда мне поставить вазу?
ШАЛАВАЯ (жеманно). Одно время он усиленно ухаживал за мной.
ОСТОРОЖНЫЙ. За тобой, некоторым образом, ухаживала половина нашего института. Даже такие отпетые негодяи, как Удавихин и Зарубихин, не прошли мимо тебя. Отдали, так сказать, дань твоим обольстительным чарам. Что же тут удивительного, если и Паршин попался на твою приманку?
ШАЛАВАЯ (оскорбляется). Что за тон! Ты с кем разговариваешь, с женой, что ли? (Передразнивает:) Удавихин, Зарубихин. Много ты понимаешь, как я посмотрю: голос звонкий, да струны тонки. Нах-хал! У Паршина была страсть, он голову из-за меня терял, а эти... тьфу и растереть! (Спохватывается.) Собственно, что это я перед тобой объясняюсь? Ты ведь, как и своих избирателей, все равно меня не поймешь.
ОСТОРОЖНЫЙ. Почему же? Я даже очень хорошо понимаю и от всего сердца сочувствую бедной Вере.
ШАЛАВАЯ. Эт-то еще почему? С какой стати? При чем здесь она? (Оглядывается и решительно наступает на Осторожного.) А ну отвечай!
ОСТОРОЖНЫЙ (немного напуган, отступает). Некоторым образом, такая грозная соперница, как ты... Даже я, в свое время... Впрочем, это неважно, неважно...
ШАЛАВАЯ. Что, что ты хотел сказать?
ОСТОРОЖНЫЙ. Тебе показалось.
ШАЛАВАЯ (наступает на Осторожного. Делает попытку его обнять). Нет, мне никогда не кажется. Я знаю, что ты хотел сказать. Ты хотел сказать, что любишь меня? Разве не так? Признавайся — тебе ничего не будет.
ОСТОРОЖНЫЙ (напуган). Я этого не сказал. (Озирается, ищет место, куда бы поставить вазу.) Я никогда тебе об этом не говорил! Прошу учесть...
ШАЛАВАЯ. Конечно, нет. Но это и так видно. (Хихикает.) Вообще-то ты интересный мужчина и я (грозит пальцем) иногда от тебя в обморок падаю.
ОСТОРОЖНЫЙ (смущенно). Некоторым образом... (В сторону.) Любовь и попа плясать заставит. (Шалавой.) Конечно, если взять... К примеру должен сказать... Если в целом и общем...

Подходит Красавчик. Широким жестом:

КРАСАВЧИК. К столу, друзья! К столу, к столу, к столу! (Шепотом Шалавой:) А ты сегодня премиленькая...
ШАЛАВАЯ (томно). Ах, Паршин, Паршин. Я иногда от тебя в обморок падаю. (Тянется к нему. Красавчик воровато оглядывается, отступает.) Ну, Пусик, чего же ты боишься? Иди ко мне... Я вся пересохла без тебя, потрескалась...
КРАСАВЧИК (колеблется). Ты с ума сошла! (Громко.) К столу, прошу к столу!

Все усаживаются. Шалавая рядом с Отчаянным. Красавчик с Верой. Осторожный ставит вазу на стол, но не выпускает из рук. Отчаянный бренчит на гитаре.

ШАЛАВАЯ (Отчаянному). Ты можешь порадовать нас и хоть минуту не терзать эти бедные струны?
ОТЧАЯННЫЙ. А нам все равно! (Прекращает играть.)
Небольшая пауза.
КРАСАВЧИК ( в раздумье). С чего начнем?
ПРАВДОЛЮБЕЦ (поднимает руку). Позвольте сегодня мне первому слово сказать?

Все переглядываются. Красавчик пожимает плечами. Осторожный забирает вазу со стола.

ВЕРА. Конечно! Говори, пожалуйста...
ПРАВДОЛЮБЕЦ (встает, обводит присутствующих взглядом). Я не случайно первым попросил слово. Именно сегодня мне хотелось бы откровенно поговорить с вами. Дело в том, что три года назад все мы окончили наш институт и разбрелись по разным фирмам и учреждениям. Да, три года назад! (Откашливается.) Вспомните, попытайтесь вспомнить, о чем думал каждый из вас три года назад в этот час? Я уверен, что никто тех мыслей не вспомнит, а если и вспомнит, то ни за что не признается в этом...
ШАЛАВАЯ. Вот еще! Почему это не признаемся?
ПРАВДОЛЮБЕЦ. Хотя бы потому, что три года назад мы еще были способны размышлять об идеалах, мечтать, играть в принципиальность, а теперь вот — нет! Мы выросли, поумнели, набрались опыта и на всех парах несемся по житейскому морю, умело лавируя между осколками чьих-то уже разбитых судеб... Мы стараемся не замечать эти осколки, не думать о них, потому что мы в самом начале плавания. Нам еще недостает мужества думать о том, что и мы со временем станем такими же осколками, не проделав и половину пути...
ОТЧАЯННЫЙ (восхищенно). Вот же шпарит, как по писаному. Зверюга!
ПРАВДОЛЮБЕЦ (не обращает внимания). Нет, мы и мысли такой не допускаем. Как же, ведь только мы, каждый из нас в отдельности, рождены для славы и богатства. Для чего-то высшего, что недоступно остальным смертным...
ШАЛАВАЯ. Кесарю кесарево, как ты знаешь.
ПРАВДОЛЮБЕЦ. Вот-вот. Здесь ты права. Мы думаем, что только для нас существуют все блага земные, а все остальные — мусор, щебенка под нашими ногами. Мы знать о них не хотим, мы видеть их не можем и слышать не желаем, хотя их, остальных, большинство. Такая вот эволюция случилась с нами за три года... Как видите, дорогие друзья, развивались в нас эти три года не честь и справедливость, не благородство и бескорыстие, а примитивное желание побольше заработать и очень часто — за счет других, на которых нам просто-напросто наплевать!
КРАСАВЧИК (предостерегающе). Потише на поворотах, Правдолюбец!
ШАЛАВАЯ. Попридержал бы ты свой язык, честное слово, а то опять договоришься...
ПРАВДОЛЮБЕЦ (не обращает внимания). Мы научились лгать и подхалимничать, «выгодно» отличать от «невыгодно», дарить подарки «нужным людям» и лицемерить перед «новыми русскими», обворовавшими собственный народ до последней нитки. Мы научились приватизировать чужую собственность, брать взятки, воровать и грабить всех, кто слабее нас. В общем, к сегодняшнему дню мы выросли в самых настоящих негодяев, прикрывающихся громкими фразами, демократической демагогией и откровенным идиотизмом...
ОСТОРОЖНЫЙ (растерянно ко всем). Послушайте, друзья, он опять решил испортить нам праздник?
ШАЛАВАЯ (гневно). Правдолюбец, сейчас же прекрати!
ОТЧАЯННЫЙ. Заткнуть ему глотку!
ПРАВДОЛЮБЕЦ (гордо). Вы привыкли затыкать мне глотку. Вы привыкли лишать меня слова, но истина от этого не меняется. Уж ей-то вы глотку никогда не заткнете, руки не доросли и киллер такой еще не родился.
КРАСАВЧИК (язвительно). Ну вот, заладила сорока Якова одно про всякого.
ПРАВДОЛЮБЕЦ (словно не слышит). Нет, не заткнете! Ведь кто-то же должен сказать вам всю правду. Может, еще не поздно и вы сможете вновь стать людьми, которые мечтали сделать так много хорошего, а стали вдруг демократами. Ведь вы же способны были любить не только себя... Ну осталось же в вас что-то хорошее, должно было остаться. Ну хоть капелька совести, крошка понятия о ней!?
ШАЛАВАЯ. Залетела ворона в чужие хоромы.
ОТЧАЯННЫЙ (медленно поднимается). А я этой вороне сейчас шею сверну — пусть не каркает, не портит мне настроение.
ВЕРА (громко). Не смей! Пусть говорит... Не мешайте!

Небольшая пауза. Замешательство.

ПРАВДОЛЮБЕЦ. Да, три года назад... (Пауза. Все смотрят на Правдолюбца. Вера низко опускает голову. Шалавая что-то шепчет Отчаянному и кивает на Правдолюбца.) Давайте все-таки вспомним себя три года назад. Вот ты, например (кивает в сторону Шалавой). О чем ты мечтала три года назад? Не помнишь?! Не по-омнишь. А я вот помню. Ты мечтала выйти замуж за полярного летчика, уехать и строить на Севере новый город. Но летчики любят постоянство, а новые города — терпение... Ты вышла замуж за профессора Сморчкова, и успешно строишь красивые интрижки с его аспирантами...
ШАЛАВАЯ (вскакивает). Врешь! Мужчины, куда вы смотрите?!
ОТЧАЯННЫЙ (угрюмо). Туда же, куда и ты.
ПРАВДОЛЮБЕЦ (поднял руку). Я еще не все сказал... Теперь возьмем Отчаянного. Вот он, перед вами, явление второе. О чем мечтал Отчаянный?

Все переглядываются. Отчаянный многозначительно ухмыляется. Шалавая явно заинтересована и даже подалась вперед.

Он мечтал построить подземный переход под Татарским проливом. Соединить железной дорогой остров с материком. Он даже съездил туда, побывал на Мысе Лазарев. И что же, он построил этот переход вслед за англичанами под их Ла-Маншем? Или, может быть, он его строит? (Громко, отрывисто смеется.) Он построил собственный трехэтажный дом в Мухановке и заканчивает строить дачу в Сосновом Бору. Кстати, он и сейчас думает о том, как бы еще вагон теса со строительства школы урвать и пристроить к даче двухэтажный флигелек... Разве не так, Отчаянный?

ШАЛАВАЯ (восхищенно). Молодец — умеет жить!
ОТЧАЯННЫЙ (многозначительно). Я тебе позже отвечу... А ты вот лучше про себя расскажи, про свои трудовые подвиги: у тебя их, кажется, немало...
КРАСАВЧИК. Действительно, давай о себе.
ПРАВДОЛЮБЕЦ (отмахивается). Обо мне вы расскажете, у вас это лучше получится. (Обводит присутствующих взглядом.) А что можно сказать об Осторожном? Вы помните его трепетную мечту? Осторожный, ты помнишь свою мечту?

Осторожный пугливо озирается и на всякий случай прижимает вазу к груди.
Ну же, смелее, мы ждем...
ОСТОРОЖНЫЙ (неуверенно). У меня, некоторым образом, не было мечты...
ПРАВДОЛЮБЕЦ. Это ты, брат, врешь! Ты никому о ней не говорил, но мечта у тебя была. Правда, ты не мечтал построить что-нибудь выдающееся, уехать на Север, соблазнить дочку директора банка…

Красавчик пытается вскочить, но Вера удерживает его за руку.

Нет, твоя мечта была поскромнее: ты хотел стать профсоюзным лидером, мечтал защищать права рабочих. И что же? (Громко, отрывисто смеется.) Вместо этого ты скупил голоса и стал депутатом. Вчера ты проголосовал за отмену индексации заработной платы на второе полугодие, оставив жить впроголодь несколько миллионов человек. Но зато ты протащил Закон о льготном налогообложении для богачей со сверхдоходами, которые оплачивали твои выборы. И это в то время, когда люди не получают заработную плату по три-четыре месяца...

Все, кроме Веры, вскакивают, кричат, окружают Правдолюбца.

ШАЛАВАЯ (истерически). Безобразие! Хулиганство!
КРАСАВЧИК. Гнусная личность! Выродок...
ОТЧАЯННЫЙ (свирепо). Я же говорил — заткнуть ему глотку! Немедленно!
ОСТОРОЖНЫЙ (в стороне с вазой). Это, в некотором роде, переходит все границы...
ОТЧАЯННЫЙ. Да что там говорить, он же весь праздник нам испортит. (Хватает со спинки стула полотенце, решительно двигается на Правдолюбца.) Вязать его и весь разговор!
ШАЛАВАЯ. Дома Илья, а в людях — свинья! Ребята, вяжите его! ОСТОРОЖНЫЙ. В некотором роде, согласно последней директивы за номером четырнадцать сорок два...
КРАСАВЧИК. А лучше бы сразу утопить и дело с концом!

Правдолюбец отступает, но на него дружно набрасываются, заламывают руки и усаживают на стул. Отчаянный привязывает его.

ШАЛАВАЯ. Вяжи его, субчика, покрепче.
ОТЧАЯННЫЙ. Не беспокойся, у нас он никуда не денется. Мы его так примотаем — на морской узел...
ПРАВДОЛЮБЕЦ (холодно). Истину нельзя привязать.
КРАСАВЧИК. Дать бы ему чем-нибудь по башке. (Оглядывается.) Чем-нибудь тяжелым...
ОСТОРОЖНЫЙ (неожиданно кричит). Все должно быть в рамках закона! Никакой уголовщины! Иначе я умываю руки.
ШАЛАВАЯ (Осторожному). Ну что ты, Пусик, разволновался? Никто его не собирается убивать — много чести будет.
ПРАВДОЛЮБЕЦ. Истину нельзя убить!

Все отступают от него, Отчаянный удовлетворенно осматривает свою работу. Красавчик идет к Вере. Отчаянный берет гитару, с издевкой поет:

ОТЧАЯННЫЙ. Сижу за решеткой в темнице сырой, (Все, кроме Веры, подхватывают:) Вскормленный в неволе орел молодой.
ПРАВДОЛЮБЕЦ (вскидывает голову). Я не сказал самого главного: я ничего еще не сказал о Паршине...
КРАСАВЧИК (уже из-за стола). Заткнись! Никого больше не интересует твой бред.
ШАЛАВАЯ (с любопытством). А почему, собственно, заткнись? Он же о нас говорил, пусть и о тебе скажет. (К остальным.) Правильно или нет?
КРАСАВЧИК (вскакивает). Я лично против! Я категорически против его речей. Кому это надо!
ОТЧАЯННЫЙ (смотрит то на Красавчика, то на Правдолюбца). А я — нет. Действительно, пусть и о тебе скажет. Чем ты лучше нас? Может, он о тебе хорошо скажет, откуда ты знаешь?
ОСТОРОЖНЫЙ (ставит вазу на стол). Ребята, господа, не надо ссориться. Нам надо обязательно прийти к конценсусу.
КРАСАВЧИК (истерически). Не хочу! Возражаю! Не хочу!
ОТЧАЯННЫЙ (хмуро). Не любо — не слушай, а говорить не мешай. Не ты один здесь находишься.
КРАСАВЧИК (стучит кулаком по столу). Или я или этот гнусный пустомеля!
ШАЛАВАЯ (забывая о причине спора). В самом деле — проходимец!
ОСТОРОЖНЫЙ. К тому же мыслит на уровне советского агитатора — чрезвычайно отсталый элемент...
ПРАВДОЛЮБЕЦ. Вы знаете, с кем переспал Паршин в первую брачную ночь? Хотя бы это вам известно?
ШАЛАВАЯ (визжит и топает ногами). Закройте ему рот! Немедленно закройте! Я не хочу слушать этого мерзавца!
ПРАВДОЛЮБЕЦ (невозмутимо). А с кем он спит в командировках — вы знаете?
КРАСАВЧИК (спокойно). Я его сейчас убью. (Направляется к Правдолюбцу.) Очень даже запросто пристукну и — дело с концом.
ОСТОРОЖНЫЙ (с ужасом). Остановите его! Не надо криминала, ребята! Подумайте...
ВЕРА. Стой! Не смей его трогать!
ШАЛАВАЯ. Да заткните же ему рот! Отчаянный, слышишь?
ОТЧАЯННЫЙ. Слышу, сынку! (Хватает со стола салфетку, комкает ее, направляется к Правдолюбцу.)
ПРАВДОЛЮБЕЦ (торопливо кричит). А кого любила и любит Вера, вы знаете? Она люби...
ОТЧАЯННЫЙ (затыкает рот Правдолюбца салфеткой). Сейчас узнаешь. Сейчас ты у нас обо всем узнаешь и поговоришь. На всю жизнь, дорогой, ты у нас сейчас наговоришься…
ВЕРА (роняет голову на стол, плачет). Боже, Боже, Боже... Что с нами происходит? Что мы наделали с собой? Зачем? Почему? Боже...

Продолжительная пауза. Все выжидающе смотрят на Красавчика. На Правдолюбца уже никто не обращает внимания.

КРАСАВЧИК (гостеприимный жест рукой). Ну, а теперь, друзья, все-таки к столу! Прошу вас, забудем обо всем и будем веселиться...

Садятся на свои прежние места. Вера продолжает плакать. Все вопросительно смотрят на нее. Красавчик медленно подходит к жене, осторожно гладит ее по голове.

Ну что ты, милая? Стоит ли обращать внимание на сумасшедшие бредни пьяного идиота? Успокойся, Верусик. Ведь все мы сегодня собрались здесь не для того, чтобы портить друг другу настроение. (С легким раздражением.) Ну, хватит же, хватит, Верусик! Все это и ангела выведет из терпения. (Принимается нервно прохаживаться вдоль стола.) Шалавая! Да успокой ты ее, честное слово...

Шалавая пересаживается ближе к Вере и что-то тихо говорит. Вера, вначале брезгливо отстранившись, постепенно успокаивается.

Можно подумать, что мы на похороны пришли, а не праздновать трехлетний свадебный юбилей. Конечно, не все в жизни получается так, как нам хотелось бы, далеко не все!
(Останавливается и словно бы прислушивается к себе.) Но ведь мы взрослеем, меняются наши взгляды на жизнь, да и сама она тоже меняется, не стоит на месте. Уже и перестройка — вчерашний день. Это, как мне кажется, вполне естественный процесс. Спросите любого о том, что он думал, о чем мечтал три года назад? А о чем он мечтает теперь? Что вам ответит этот любой? (В залл.) Вот вы, например! Вы и вы! (Пауза.) О чем вы мечтали в 1993-м году? А нынче? Ну, смелее, друзья! Изменились ваши мечты? Только одно слово — да или нет?..
ОТЧАЯННЫЙ (перебивает). Я жрать хочу! Э-ле-мен-тар-но!
ОСТОРОЖНЫЙ. Да, действительно, в некотором роде не мешало бы и перекусить... Как известно, басни...
КРАСАВЧИК. В самом деле, друзья! (Садится за стол, поднимает бокал.) И так, я поднимаю этот бокал за свершение самых заветных наших желаний! За благополучие, друзья! За миллион в Швейцарском банке! (Поворачивается к Вере.) За нашу любовь, Верусик!
ОСТОРОЖНЫЙ (одиноко). Ур-ра-а!

Пьют. Шалавая швыряет фужер на пол, но он не разбивается. Осторожный болезненно морщится и забирает вазу со стола.

ШАЛАВАЯ. На счастье!
ОТЧАЯННЫЙ. Горько!
ВЕРА (смущенно и недоверчиво). Ну что вы... Право, не стоит.
ОТЧАЯННЫЙ, ШАЛАВАЯ. Горько! Го-рько! Го-рько!
КРАСАВЧИК (разводит руки, склоняется к Вере). Paз общество просит...

В прихожей пронзительный длинный звонок.


Картина третья

Вера уклоняется от поцелуя и идет открывать дверь. Сидящие за столом переглядываются. Входят Доставало и Рассеянный. Рассеянный тащит громоздкое надгробие, из-за которого смутно проглядывает его круглое белое лицо. Вера с ужасом смотрит на уродливое надгробие, а вслед за нею и все остальные в недоумении разглядывают Рассеянного.

ШАЛАВАЯ (тычет пальцем). Что, что это?
КРАСАВЧИК (бледнеет). Что за идиотские шуточки у вас? Что за фокусы, наконец?! Вам что, делать нехрена?
ОТЧАЯННЫЙ (громко). Его несли вперед ногами!

Рассеянный подходит к столу и ставит надгробие на свободный стул. Осторожный тонко взвизгивает и вместе с вазой вылетает из-за стола.

РАССЕЯННЫЙ (оглядывается). Мы, кажется, опоздали?
КРАСАВЧИК. К-куда?
ОТЧАЯННЫЙ (смеется). На поминки... Они пришли на поминки, разве ты не понимаешь?
ШАЛАВАЯ. Вы бы еще покойницу притащили. (Хохочет.) Прямо сюда, на стол! А что — интересно...
КРАСАВЧИК (вскакивает). Вы все с ума посходили?! Идиоты! Кретины! Вы что, мой дом перепутали с психушкой?
РАССЕЯННЫЙ (удивленно). Что случилось? (Замечает связанного Правдолюбца.) А это почему? Странно... (Выдергивает кляп изо рта Правдолюбца.)
ПРАВДОЛЮБЕЦ (невозмутимо). Она любила и любит Петухова. А Паршин женился на ней только из-за папы, директора банка. Вы должны это знать! Его фирма процветает только благодаря льготным кредитам, которые ему дает...
КРАСАВЧИК, ШАЛАВАЯ, ОТЧАЯННЫЙ, ОСТОРОЖНЫЙ
(хором). Заткнуть ему глотку! Глотку ему заткнуть!
ПРАВДОЛЮБЕЦ (отрывисто смеется). А вот и новые прохиндеи. Хотите узнать мечту Доставалы?
ШАЛАВАЯ (хлопает и даже взвизгивает). Хотим! Хотим!..
ДОСТАВАЛО. А в чем, собственно, дело? (Смотрит на связанного Правдолюбца.) О чем речь, я что-то не понял?..
ОТЧАЯННЫЙ (усмехается). Сейчас поймешь: он тебе о твоей собственной мечте расскажет. Он бо-ольшой специалист по этой части.
ДОСТАВАЛО (спокойно, с достоинством). О мечте — это хорошо, это замечательно…(К Правдолюбцу.) А ты давно ли в прорицатели записался? Что-то я раньше за тобой этого не замечал...
ПРАВДОЛЮБЕЦ (восхищенно). Вот он! (Кивает головой в сторону Доставалы.) Единственный и неповторимый, тот, кто осуществил свою мечту!..

Все вопросительно смотрят на Доставалу, затем поворачиваются к Правдолюбцу.

И до института, и в институте, и после оного он мечтал пробиться в снабженцы, и он им стал! Он исполнил свою голубую мечту. И если вы крадете только у своих же фирм, то этот голубой мечтатель обдирает весь город. Вот у кого вам надо по-настоящему учиться... Вот с кого вам надо брать пример!

Все хором кричат:
Кляп! Кляп! Кляп!

КРАСАВЧИК (Рассеянному). Да заткни же ты ему рот, идиотик!
РАССЕЯННЫЙ (машинально сует кляп в рот ПРАВДОЛЮБЦА). А что тут все-таки происходит? Ничего не пойму... Может, кто-нибудь объяснит?
ДОСТАВАЛО (как ни в чем ни бывало). Слава богу, мы, кажется, не опоздали? (Садится за стол.) Вы и представить себе не можете, сколько надо сегодня денег и изобретательности, чтобы получить приличное надгробие. Я уж и не говорю о приличном месте на кладбище — это предел мечтаний всякого уважающего себя покойника. (Удовлетворенно.) Но вы можете поздравить нас: все трудности позади! Бабушка будет похоронена с честью...
ВЕРА (устало). Поздравляем. (Всем.) Садитесь (усмехается), поминки продолжаются...
КРАСАВЧИК. Что за мрачный юмор?
ОСТОРОЖНЫЙ. Позвольте мне, некоторым образом, сказать несколько слов?
ШАЛАВАЯ. Скажи, Пусик, скажи, милый.
ОТЧАЯННЫЙ. Шпарь!
ОСТОРОЖНЫЙ (встает из-за стола с вазой в руках). В этот торжественный день, день трехлетнего юбилея со дня вашей свадьбы, вашей, с позволения сказать, супружеской жизни, разрешите мне по поручению группы известных вам товарищей... гм... господ... некоторым образом — друзей...
ВЕРА (перебивает). Выразить соболезнование...
КРАСАВЧИК. Вера! Сейчас же прекрати. Что это сегодня с тобой? Совершенно неуместный юмор.
ОСТОРОЖНЫЙ (сбивается). В общем, примите от нас этот хрустальный подарок. (Протягивает вазу Вере.) В знак нашего общего уважения и понимания соответственного момента...
ВЕРА (принимает вазу, колеблется, не зная, куда ее поставить.) Спасибо! Это очень дорогая вещь — не стоило так тратиться на нас...
ДОСТАВАЛО (снисходительно). Это уникальная вещь, Верочка. Если бы ты только знала, чего она нам стоила? (Защитное движение рукой.) Разумеется, дело не в деньгах. Слава богу, в наше время деньги — не проблема! Точно такая же ваза штучной работы в нашем городе только у Хватова. Два экземпляра на город и один из них — теперь ваш...
ОТЧАЯННЫЙ (откладывает вилку, утирается салфеткой). А кто он такой, Хватов?
ДОСТАВАЛО (понижает голос). О-о, это очень серьезный че-ло-век. Не нам с вами чета.
ОТЧАЯННЫЙ. А все же?
ДОСТАВАЛО (неохотно). Так, президент одной небольшой фирмочки. (Жест рукой.) И не надо больше вопросов. В наше беспокойное время чем меньше знаешь кое о ком — тем дольше живешь…
КРАСАВЧИК. Все понятно — вопросов больше не будет… (Поднимает бокал.) Прошу, друзья!

Все дружно встают, чокаются, выпивают. Жадно набрасываются на еду. Вера ухаживает за гостями. Отчаянный и Шалавая отходят от стола.

ШАЛАВАЯ (капризно). Мне скучно, Пусик. (Тянется к Отчаянному.) Знаешь, я иногда от тебя в обморок падаю. (Игриво.) А ты все еще любишь свою Нинон?
ОТЧАЯННЫЙ. Я ее никогда не любил.
ШАЛАВАЯ (ужасается). Разве? Как интересно...
ОТЧАЯННЫЙ (мрачно). Не хочешь ли ты сказать, что любишь своего Сморчкова? Этого выдающегося профессора кислых щей, который дела не делает и от дела не бегает...
ШАЛАВАЯ (оскорбляется). Он воспитанный человек. Настоящий Пусик — у него только недвижимости на полмиллиона баксов. Я иногда...
ОТЧАЯННЫЙ (с уважением). Когда же он успел столько наворовать? Еще при коммунистах, что ли? Молодец!
ШАЛАВАЯ. Я тебя поцарапаю. Ты всегда был невыносимой личностью, почти как Правдолюбец. Удивляюсь Нинон: как она, дочь бывшего первого секретаря, могла связать свою судьбу с таким типом? Вот уж действительно: сердце с перцем, душа — с чесноком... (Надменно отворачивается и уходит к столу.)
ОТЧАЯННЫЙ. Подумаешь, фифа!
КРАСАВЧИК (из-за стола). Музыку, друзья! Музыку!

Включает магнитофон. Гремит что-то такое с воплями и визгом. Все живо выбираются из-за стола. Красавчик бьет себя по лбу и передвигает стул с Правдолюбцем на середину авансцены.

КРАСАВЧИК. Друзья! (Приглушает магнитофон.) Минуточку внимания! Вот этот тип (кивает на связанного Правдолюбца) сегодня весь вечер пытается испортить нам праздник. Он, видите ли, борец за идею, а мы, все здесь собравшиеся, жертвы бескрылой жизни. Каково?! И ведь кто нам все это говорит? Кто?! Несчастная личность, даже не винтик, а пылинка от винтика — сантехник домоуправления номер два. (Хохочет.) Сан-тех-ник! И что же вы думаете, сантехник по призванию? (Расхаживает мимо Правдолюбца.) Да ничуть ни бывало! Выперли его отовсюду, хотя могли запросто прибить или посадить. Вполне могли, если бы Доставало не замолвил, где надо, словечко... Так что перед вами сидит вполне созревший труп или уголовный тип — это уж как вы хотите... Он, видите ли, решил с приватизацией покончить. Общество защиты прав потребителей подключил. Одним словом: много дыму, да мало пылу. А у него раз и — авария на участке... Между прочим, жертвы имелись. И наш борец за народные деньги в сантехники подался. (Хохочет.) Крупицы истины, простите, в дерьме раскапывать. Ид-диот! Время, видите ли, на дворе иное. Раскатал губу. Демократии подлинной ему захотелось, справедливости. А вот это видел? (Сует фигу под нос Правдолюбца.) Время принадлежало и принадлежит умным людям, сообразительным, думающим... А ты, извини, просто дурак.
ШАЛАВАЯ. Вундеркинд...
ОТЧАЯННЫЙ (подступает к Правдолюбцу). За такие вещи морду бить надо — разоблачитель хренов!
КРАСАВЧИК (хватает надгробие и ставит у ног Правдолюбца). За упокой души нашего Правдолюбца — аминь!

Вновь гремит музыка. Все берутся за руки и ведут хоровод вокруг Правдолюбца. Вера пытается вырваться из этого круга, но ее силой удерживают Красавчик и Отчаянный. Рассеянный останавливается, думает, вдруг кричит:

РАССЕЯННЫЙ: Братцы, а кого мы хороним?
ОТЧАЯННЫЙ. Бабушку! Кажется, зовут ее Демократией, а, может быть, и Перестройкой — я забыл. (Кричит:) Как ее зовут-то?
ДОСТАВАЛО. Нам без разницы — лишь бы жить не мешала.
РАССЕЯННЫЙ. А мне ее жалко. (Идет к столу, выпивает.) Она была удивительно разговорчива и так много нам обещала. Я ей всегда верил...
ДОСТАВАЛО (из круга). Но она так быстро состарилась. Кто бы мог подумать — была такая розовая, цветущая и — вдруг... Правдолюбец медленно клонится на стуле, затем падает. Музыка стихает. Все останавливаются и оторопело смотрят на лежащего Правдолюбца.
ШАЛАВАЯ (визжит.) Он умер!
КРАСАВЧИК (недоверчиво). Притворяется...
ОСТОРОЖНЫЙ (пятится). Вероятно, если конкретно, задохнулся. Но я тут ни при чем, я ему рот не затыкал.
ОТЧАЯННЫЙ. Туда дорога!
ДОСТАВАЛО. Без паники, прошу без паники! В наше время можно и Аминхотепа четвертого оживить. Главное, было бы желание и деньги.
РАССЕЯННЫЙ (слезливо). Жаль бабушку...
ОСТОРОЖНЫЙ (истерически кричит): Да ведь нас всех посадят! Групповая! (Бросается к двери.)
ОТЧАЯННЫЙ (хватает Осторожного). Стой! Куда торопишься?
ОСТОРОЖНЫЙ (заикается). 3-за м-мили... з-за с-скорой...
ОТЧАЯННЫЙ (показывает кулак). Скоро кони бегают на четырех ногах. Смотри у меня!

Вера склоняется над Правдолюбцем и выдергивает кляп. Трясет его за плечи. Правдолюбец вздрагивает, открывает глаза, медленно садится на полу. Руки у него все еще связаны за спиной.

ОСТОРОЖНЫЙ (заглядывает через плечо Отчаянного). В некотором роде, кислородное голодание, может и ожить...
КРАСАВЧИК (недовольно). Сейчас он что-нибудь умное ляпнет.
ШАЛАВАЯ (склоняется к Правдолюбцу). Пусик, что с тобой?
ДОСТАВАЛО. Надо где-то достать стакан воды.
ОСТОРОЖНЫЙ. Каким образом?
ДОСТАВАЛО. Ну, из-под крана, что ли... (Вере.) Как у вас функционирует вода?
ПРАВДОЛЮБЕЦ (мрачно). Развяжите.

Все переглядываются, пожимают плечами. Красавчик вкрадчиво подступает ближе.

КРАСАВЧИК. А ты даешь слово, что будешь молчать?
ПРАВДОЛЮБЕЦ. Пошли вы все к черту!
КРАСАВЧИК (Отчаянному). Можно развязывать...
ОТЧАЯННЫЙ (развязывает). Но ты у меня смотри — связать недолго. Так что не советую. Об идеалах с коллегами-сантехниками поговоришь. А нам мозги пудрить не требуется, мы люди деловые, серьезные, пора это понять.

Правдолюбец молча поднимается, разминает затекшие руки, ворочает шеей. Потом так же молча поворачивается и выходит из комнаты. Хлопает входная дверь. Небольшая пауза.

ОСТОРОЖНЫЙ (беспокойно). Куда это он? Не в милицию? Может быть, в некотором роде, хочет заявить на нас?
ДОСТАВАЛО. Между прочим, я дружу с начальником милиции. Вхож к нему в дом. Недавно наша фирма подарила ему иномарку. Не бог весть что, но все же... Так что с этой стороны у нас с вами полнейшее алиби...
КРАСАВЧИК. А может, он того? (Крутит пальцем у виска.)
ОТЧАЯННЫЙ (презрительно). За ним не заржавеет. Такая личность может что угодно вытворить, лишь бы вечер нам испортить. Знаю я таких идиотов, встречал уже.
КРАСАВЧИК (машет рукой). Ладно, будет дождь, будут и грибки, а будут грибки — будет и кузовок. Музыку! К черту сумасшедших!
ШАЛАВАЯ, ОТЧАЯННЫЙ, ДОСТАВАЛО, ОСТОРОЖНЫЙ (в полный голос): Музыку! Музыку! Музыку!

Гремит прежняя музыка. Танцуют все, кроме Веры. Она, низко опустив голову, смотрит прямо перед собой. Авансцена постепенно затемняется, тени размываются и исчезают совсем. Слабо высвечиваются силуэты Веры и Паршина. Они сидят в прежних своих позах.

Занавес





ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Картина первая

На сцене все соответствует началу первого действия: Паршин в первой комнате сидит за столом, Вера во второй полулежит на кровати с нераскрытой книгой. Паршин просматривает какие-то бумаги, но вскоре бросает это занятие и подходит к окну.

ВЕРА (громко). Игорь!
ПАРШИН. Да, Верочка, что ты хочешь?
ВЕРА. Чем ты там занимаешься?
ПАРШИН. Готовлюсь к командировке... А что?
ВЕРА. Все хочу тебя спросить про этот вечер: понравилась тебе твоя тень?
ПАРШИН (расстроено). Как тебе сказать...
ВЕРА. А как есть, так и говори.
ПАРШИН. Это, конечно, понятно... Но я бы не хотел именно сегодня все начинать сначала...
ВЕРА. Что именно?
ПАРШИН (решительно). Впрочем, все было бы нормально, если бы не Правдолюбец, который вечно носится со своими идиотскими идеями, которые и выеденного яйца не стоят.
ВЕРА. Да разве в нем дело?
ПАРШИН. А в ком же еще?
ВЕРА. В нас! В тебе, во мне и во всех остальных... Неужели ты ничего не понял?
ПАРШИН. Представь себе, ничего особенного я не заметил... (Встает, ходит по комнате.) Впрочем, о какой это твоей любви он там говорил?
ВЕРА. Он говорил не только об этом...
ПАРШИН. О чем же еще?
ВЕРА. О директоре банка и его дочери...
ПАРШИН (поспешно). Хорошо, оставим это. (Пауза.) Ты собрала мои вещи?
ВЕРА. Давно.
ПАРШИН. И бритву положила?
ВЕРА. И бритву.
ПАРШИН (вновь садится за стол). Как я устал от всех этих командировок, если бы ты только знала... Вечно грязные номера в примитивных гостиницах, вечный холодный борщ и вонючие шницеля в ресторанах — от этого с ума можно сойти! В строительных фирмах кретины, только и думающие о собственном кармане. Нахапают заказов, требуют их срочно профинансировать, а потом жди до опупения, пока они тебе что-то построят. И никого не тронь, у каждого банда за спиной, а то и того хлеще — кремлевские чиновники. Поголовно всем сейчас коттеджи и загородние виллы подавай, да чтобы по западному образцу. Вот и ходишь в этих командировках, как по лезвию ножа...
ВЕРА. Я могу поговорить с отцом, и ты больше не будешь ездить в командировки.
ПАРШИН (поспешно). Нет, зачем же. Я не хочу пользоваться влиянием твоего отца. И так уже бог знает что говорят. Тот же Правдолюбец спать не будет, если при встрече со мной не намекнет, что я женился на тебе по расчету. (Злится.) И что за гнусная логика? Можно подумать, что у тебя кроме отца других достоинств нет. Это, в конце концов, неуважение к тебе.
ВЕРА. А ты за меня не беспокойся... Правдолюбец, если хочешь знать, единственный порядочный человек во всей нашей компании.
ПАРШИН. Это еще почему?
ВЕРА. Да хотя бы потому, что он не ворует и подлостей не делает, в отличии от твоих друзей.
ПАРШИН (нервно). Как прикажешь тебя понимать?
ВЕРА. Как хочешь. (Пауза.) Вспомни институт, вспомни наши вечные споры о назначении личности в обществе, о нашем призвании и что же — куда подевалось все это сегодня? Кто помнит об этих спорах? Один Правдолюбец, которого вы за это удавить способны. Все изолгались, изгадились в какой-то никчемной суете, в погоне за деньгами и карьерой, все живут так, словно завтра конец света пообещали...

Паршин резко поднимается, секунду стоит как бы в нерешительности, затем идет в спальню. Останавливается у окна, барабанит пальцами по стеклу. Вера сидит в прежней позе — откинувшись спиной на стенку.

ПАРШИН. Ты что же и меня к этой компании относишь?
ВЕРА (усмехается). Ну что ты! Конечно же — нет. Ты единственный, кто сохранил свои идеалы и кто успешно проводит их в жизнь. Ты мечтал жениться на мне и — женился. Ты хотел при этом оставаться свободным человеком — остался... Нет, Игорь, у тебя все нормально. У тебя даже любовница именно та, о которой ты мечтал... Или, может быть, любовница у тебя я? Хотя — нет. Зачем же... Любовниц любят, за ними ухаживают, дарят цветы. Нет-нет! Жена, очевидно, все-таки я, Паршина Вера Ивановна. А, может быть, она?

ПАРШИН (кричит). Перестань! Что ты мелешь? Что ты несешь?! (С усилием понижает тон.) Ты сегодня просто не в духе, встала не с той ноги. Ведь нельзя же так, в самом-то деле! Друзья мои тебе не нравятся, сам я — черт знает кто... Прости, но из этого и я могу сделать далеко идущие выводы
ВЕРА. А ты сделай. Хоть раз в жизни — сделай! Очень тебе благодарна буду. (Оживляется.) Скажи, ты помнишь, как закончился тот вечер?
ПАРШИН (растерянно). Вечер? Какой вечер?
ВЕРА. Когда вы Правдолюбца связывали.
ПАРШИН (себе). Убить надо было, а не связывать. (Вере.) Ах, тот вечер... Нет, не помню.
ВЕРА. Зря! Вот уж когда наши тени высказались до конца, вывернулись наизнанку. Как же ты умудрился этого не запомнить?
ПАРШИН. Не помню, да и все тут! Что в этом особенного? Да и почему, собственно, я должен помнить всякую ерунду?
ВЕРА (язвительно). Ты так думаешь? Для тебя это только ерунда?
ПАРШИН (уходит). Да, я так думаю. (Садится на свое прежнее место. Задумывается и раздраженно отодвигает стопку бумаги.)
ВЕРА. Нет, подожди! Давай мы эту ерунду досмотрим до конца. Наберись, дорогой мой, терпения. Что уж там, разом и покончим.
ПАРШИН. С чем именно... покончим?
ВЕРА. Да вот со всей этой канителью с тенями, которых, как ты говоришь, в двадцать первом веке нет и быть не может... Слушай, а тебя не шокируют тени? Может быть, мы другие имена возьмем, какие-нибудь псевдонимы? Ты, например, будешь называться просто Сексуальным Маньяком...
ПАРШИН (в бешенстве). Вера! Не забывайся! Все это может плохо кончиться...
ВЕРА (спокойно). Ну хорошо, уговорил: пусть останутся тени.



Картина вторая

Все в полном соответствии с первой картиной первого действия: Вера и Паршин затемняются на своих местах, высвечивается авансцена с тенями. Тени в самых причудливых позах, каждый замер на том месте и в той позе, в какой их застало окончание первого действия. Включается музыка и тени продолжают пляску. Шалавая, не прекращая танцевать, незаметно ускользает в соседнюю комнату. Через минуту туда же ушмыгивает Красавчик. Музыка приглушается, едва слышна, но совсем не выключается. Тени шумно рассаживаются вокруг стола.

ШАЛАВАЯ (машет рукой перед лицом). Фу-фу, с вами тут с ума сойдешь.
КРАСАВЧИК (весело). Не возражаю! Один уже сошел, так что давай до пары... Ты почему сбежала? (Смеется.) Воробей под кровлю, а сова на ловлю?
ШАЛАВАЯ (жеманно). И ты еще спрашиваешь? (Тянется к Красавчику.) Я иногда от тебя в обморок падаю...
КРАСАВЧИК (смеется). Ты мне сегодня об этом уже говорила.
ШАЛАВАЯ. Ну и что. А я еще и еще хочу! Я все время хочу тебя... этими словами дразнить. Разве это плохо, а? Скажи, плохо?
КРАСАВЧИК. Да нет, очень даже хорошо. (Целуются.) Невозможно хорошо. (Целуются.) Просто замечательно.(Целуются.)
ШАЛАВАЯ (вдруг пугается). А она сюда не зайдет?
КРАСАВЧИК (поспешно отодвигается от Шалавой). По идее — не должна. Кажется, она мне все еще доверяет. В крайнем случае, до сегодняшнего дня было похоже на это.
ШАЛАВАЯ. И зачем ты женился на этой психопатке? Брак должен быть свободным от всяких предрассудков, в том числе — от ревности. Все это навязали нам устаревшие доисторические животные, которых мы именуем предками. Если хочешь, ревность выродилась даже зоологически. Теперь этой придурковатой дамой занимаются только социологи. Вот у нас со Сморчковым — ультробрак: каждый делает то, что ему хочется...
КРАСАВЧИК (смеется). Ну то, что делаешь ты, нам известно, а вот чем, скажи на милость, занимается уважаемый Сморчков?

Дружно смеются и как-то нечаянно садятся на кровать.

Он, наверное, страшно гордится тобой и совсем не замечает мощных ветвистых рогов на своей премудрой голове?
ШАЛАВАЯ. А ты, Пусик, не заносись. Еще неизвестно, что, кроме шапки, носишь ты?
КРАСАВЧИК (удивлен). Я?! Впрочем, я этому не придаю никакого значения. Решительно никакого! Ты права — брак должен быть свободным. Низко и недостойно мужчины подозревать, выслеживать собственную жену. Нет, я выше этого! Но рога на профессорской голове — это что-то да значит...
ШАЛАВАЯ. А ты и рад, что наставляешь рога не кому-нибудь, а профессору?
КРАСАВЧИК. Честно признаться — да! Пока ты не была профессорской женой, я на тебя и внимания-то особенного не обращал. А вот на профессоршу — другое дело... (Обнимает Шалавую. Она легонько сопротивляется.) Иногда мне кажется, что я и сам вроде как профессором становлюсь. Честное слово...
ШАЛАВАЯ (надувается). Так уж и не обращал? А вспомни наш выпускной вечер еще в школе...
КРАСАВЧИК (перебивает). Ну прости, прости меня, непутевого. Прости, профессорша моя, душечка! (Целует Шалавую.)
ШАЛАВАЯ (вздыхает). И как тебя Вера терпит? Я бы давно бросила. Ну что вот у тебя: ни денег, ни почета! Одни кредиты да авансы. Хотя, конечно, авансы перспективные, это все говорят: тесть — директор крупнейшего банка, молодая, набирающая силу российско-немецкая фирма, нужные связи и так далее. Но ведь за одни авансы, какими бы перспективными они ни были, мил не станешь. Пора шалашей прошла, Игорек, давным-давно минула. Надо быть реалистом и признать это.
КРАСАВЧИК (в сильном возбуждении). А ты думаешь, я этого не понимаю? Я, может быть, первым об этом задумался, но у меня пока ни черта не выходит! Отец Веры — выживший из ума идеалист. Он так и застыл на уровне первых пятилеток и развитого социализма. Даже собственную приличную машину считает зазорным иметь, раз его обслуживает государственная. А квартира, ты посмотри на нашу квартиру! Это же позор и стыд привести сюда нормальных людей. А моя фирма с месячным оборотом в двести миллионов рублей — это же нищета! И это у меня, зятя директора банка! Да я бы сам от Веры за бугор сбежал...
ШАЛАВАЯ (деловито). В чем же дело? Там хоть деньги нормальные заработаешь.
КРАСАВЧИК. Деньги-то деньги, а конкуренция, а мафия!
ШАЛАВАЯ (обнимает Красавчика). Ну ничего, Пусик, все со временем образуется. Вон, Сморчков мой, по больницам стал все чаще околачиваться, может быть скоро и того... Только ты не подумай, я ничего особенного пока не имею в виду — желающих много. (Вздыхает.) Но Игорь, ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Ради тебя я на все готова, я даже от персональной машины готова отказаться, лишь бы и ты немного любил меня. Конечно, Ляля и вся ее компания осудили бы меня за такой безрассудный поступок, но мне на них глубоко плевать! А ты меня любишь, ну хоть самую малость? Что с тобой? Да ты сильного не расстраивайся, лучше поцелуй меня. Крепко-крепко!

Целуются. В это время в дверях появляется Вера. Она пристально смотрит на целующихся, потом легонько стучит о косяк. Шалавая вскрикивает и с силой отталкивает Красавчика.

Да как ты посмел, негодяй! (Бьет Красавчика по щеке.) Вот тебе! И в следующий раз руки не распускай...
ВЕРА (устало). Ничего, ничего... Продолжайте. (Подходит к окну.) Какая темная ночь.
КРАСАВЧИК (приходит в себя). С тобой и пошутить нельзя. (Держится за щеку. Всерьез:) Тоже мне — профессорша нашлась! Взяла моду по щекам хлестать. Смотри, я тебе не Сморчков.
ШАЛАВАЯ (зло и тоже всерьез). Не приставай!
КРАСАВЧИК (забывается). Да ты что мелешь! Это еще надо разобраться — кто к кому пристает? (Передразнивает:) Крепко-крепко...
ШАЛАВАЯ (перебивает). Дурак, ваше благородие. (Поднимается.) Ладно, пошутили и будет... Что-то я проголодалась. (Уходит.)
ВЕРА (задумчиво повторяет). Какая темная ночь...
КРАСАВЧИК (подобострастно). Ночь? (Встает с постели, осторожно подходит к Вере и через ее плечо заглядывает в окно.) Действительно, очень темно, словно чернила разлили... Тебе не холодно?
ВЕРА. Холодно.
КРАСАВЧИК (с готовностью). Принести кофту?
ВЕРА. Не надо. У меня внутри все замерзло... Я как во сне все это время. Сплю и вижу гадкий сон, хочу проснуться, а не могу. И ты, словно из сна. Но только это уже другой сон, вчерашний. Долгий-долгий сон, долгий и страшный... Подожди, не трогай меня, не прикосайся! Видишь, у тебя рука похожа на растение, черное ядовитое растение с пятью пальцами-лепестками. Видишь, из-под ногтей вытекает яд? Желтый противный яд! Да ты посмотри, посмотри — видишь?

Красавчик растерянно смотрит на руку. Хмурится и пожимает плечами.

Что ты делаешь, Паршин? Смотри, яд капает на пол. Разве тебе его не жалко? А вот теперь твой яд попал и на меня... (Трясет рукой, пытаясь стряхнуть воображаемый яд.) Нет, поздно, он уже проник в меня... Вместо крови теперь у меня будет течь яд. Вот почему мне холодно, Паршин. А ты говоришь — кофта. При чем здесь кофта? Нет, кофта здесь ни при чем... А вот голова у тебя похожа на цветок. Знаешь, у ядовитых растений всегда красивые цветы, всегда их хочется потрогать.

Вера протягивает руку и Красавчик невольно пятится от нее.

Вначале только потрогать, а потом и сорвать. Ведь так интересно узнать, что там, внутри? Живая вода или дохлая кошка?
КРАСАВЧИК (перепуган, кричит): Вера! Что с тобой? (Хватает ее за плечи и трясет.) Очнись, что с тобой!?
ВЕРА (приходит в себя). Больно! Зачем ты меня трясешь? Что ты так на меня смотришь?
КРАСАВЧИК. Н-ничего. Т-тебе нужно лечь, отдохнуть.
ВЕРА. Именно это я и собиралась сделать, когда вошла сюда.
КРАСАВЧИК (вкрадчиво). Ты помнишь, о чем говорила сейчас?
ВЕРА. Я? Я ни о чем не собиралась говорить с тобой. Я просто очень сильно устала. Хочу спать. Такой длинный и сумасшедший день. Конца ему не видно...
КРАСАВЧИК. Да-да, конечно. Тебе надо лечь. (Ведет Веру к постели.) Ложись, дорогая. (Целует Веру.) И постарайся заснуть.

Вера ложится. Красавчик укрывает ее одеялом.

ВЕРА. Вчера, когда я ждала тебя из командировки, ты так долго, долго снился мне. И был такой необыкновенно хороший, ласковый...
КРАСАВЧИК. Хорошо, хорошо. Ты все-таки постарайся быстрее заснуть. (В сторону.) Неужели и она? (Уходит.)
ВЕРА (мечтательно). Быстрее заснуть? Если бы... (Задумчиво.) Что-то странное творится со мной: я никак не могу понять, когда я наяву, а когда — во сне... Может быть, сейчас я сплю? А вот когда проснусь — будет солнце, тепло, будет много счастливых людей — без лжи и обмана, без фальши и лицемерия. Неужели это возможно? Неужели человечество когда-нибудь научится обходиться без всего этого… Болит голова. Почему-то у меня очень часто стала болеть голова. Интересно, как в человека вселяется зло? С генами? Тогда пусть будут прокляты гены! Со средой? Тогда и она пусть будет трижды проклята! Любое общество, построенное по законам зла и обмана — будь проклято… Так хочется заснуть. (Поворачивается на бок.) Что же мне снилось в предыдущую ночь? Нет, не помню. Впрочем, это и к лучшему. (Засыпает.)



Картина третья

Из-за стола в первой комнате поднимается Рассеянный. Как бы наощупь идет по комнате, натыкается на дверь, ведущую в спальню.

РАССЕЯНННЫЙ (облегченно). Наконец-то… Конечно, бабушку жаль, а дома лучше. (Проходит и садится на свободную кровать. Смотрит на спящую на другой кровати Веру. Вздыхает.) Все уже спят. Все давным-давно спят, а я пекусь о покойниках, которые, в сущности, тоже спят, но более глубоким и счастливым сном... Спасибо Доставале, а то бы мне век бабушку не схоронить. Однако же, спать как хочется! У Паршина я почему-то всегда напиваюсь. Нигде я так не напиваюсь, как у Паршина. У него какой-то алкогольный гипноз. (Настораживается.) Интересно, меня никто не оскорбил? Нет, не должны. Я бы этого не потерпел. (Ложится, в сторону Веры.) Спит. Муж, понимаешь, домой пришел, а она спит. И это любовь? Что-то такое мне сегодня говорила Шалавая. Кажется, она ко мне неравнодушна... (Дотягивается со своей кровати и трогает Веру за плечо.) Дусик, ты спишь?
ВЕРА (сквозь сон). Мне холодно...
РАССЕЯННЫЙ. Холодно? Как-то странно, потому что мне — жарко...
ВЕРА. Почему ты не ложишься ко мне? Я совсем замерзла.
РАССЕЯННЫЙ. Все-таки замерзла? Странно. Я могу, конечно, но ведь ты не любишь, когда от меня... гм... пахнет вином.

Перебирается на постель Веры. Укладывается и гордо сообщает:

Да, Дусик, ты меня можешь поздравить: я достал прекрасное надгробие для нашей любимой бабушки. Просто потрясающее! Оно, правда, очень подходит Правдолюбцу. Ты бы только все это видела.
ВЕРА. Я хочу спать.
РАССЕЯННЫЙ (недовольно). Все хотят спать, и никто не хочет доставать гробы. Почему такая большая подушка? Я же не люблю спать высоко... Завтра вынос. Интересно, ящика водки хватит?

Рассеянный засыпает. Обе комнаты в полусумраке. Освещается авансцена. За столом Красавчик, Осторожный, Шалавая, Доставало, Отчаянный. Отчаянный спит, уронив голову на руки. Шалавая и Доставало о чем-то тихо беседуют. Красавчик горячо спорит с Осторожным.

КРАСАВЧИК (гневно). А я тебе еще раз говорю: система выборов у нас поставлена ни к черту! У нас, если всерьез этим заняться, можно и Шарика из соседнего подъезда в депутаты протащить. Будут деньги — будет Шарик-депутат! Ты не согласен?
ОСТОРОЖНЫЙ (возмущен). Разумеется, нет! И вообще — на что ты намекаешь?
КРАСАВЧИК. Да брось ты мне мозги пудрить! Знаю я вас, депутатов, на какие вы деньги куплены. Все вы, как один, продаетесь и покупаетесь, только цена у всех разная.
ОСТОРОЖНЫЙ (обижается). А ты разве не продаешься?
КРАСАВЧИК. И я продаюсь. Но обо мне другой разговор. У меня хоть фирма есть, я работаю, а тебя только твоя болтовня кормит. Ведь так, сознайся?
ОТЧАЯННЫЙ (поднимает голову). Ни у кого никакой совести нет! Сегодня Правдолюбец это д-доказал. Понятно? (Вновь засыпает.)
ОСТОРОЖНЫЙ. Если, конечно, говорить конкретно, меня мое положение вполне удовлетворяет. У меня, в некотором роде, авторитет. Ко мне часто обращаются, просят...
КРАСАВЧИК (язвительно). Ты, разумеется, обещаешь и ни хрена не делаешь.
ОСТОРОЖНЫЙ. Ну почему? Я добился, чтобы возле второй школы закрыли две коммерческие палатки, в которых торговали вино-водочными изделиями.
КРАСАВЧИК. А, это та школа, в которой учатся дети нашего губернатора? Да, теперь тебя там знают, и ты ждешь особой благодарности? Губернатоской… А вот я хочу, чтобы меня все знали! Я хочу много денег и власти, и попробуй убеди меня, что это желание — нескромно или там предосудительно.
ОСТОРОЖНЫЙ. Собственно, если говорить, до некоторой степени власти у меня хватает...
КРАСАВЧИК (перебивает). Да разве же это власть, когда вы даже новый законопроект по автостоянкам десять лет принять не можете? Жуете бесплатные бутерброды, заглядываете губернаторам в одно место да народные деньги пропиваете на банкетах и приемах... Нет, дорогой, я другого хочу — власти через деньги, понял! Ты посмотри на богатых людей: они не просят, а все для них делают, они не пугают, а все их боятся... И вот почему, скажи мне, если знаешь?..
ОТЧАЯННЫЙ (поднимает голову). Потому, что они по колено в крови: за каждым богатым — киллер с калашниковым стоит... —
КРАСАВЧИК (угрожающе). Ты спишь?
ОТЧАЯННЫЙ (вновь роняет голову на руки). Сплю.
КРАСАВЧИК. Ну так и спи. А то я могу тебя надолго усыпить. (Осторожному.) А из таких вот кретинов (кивает на Отчаянного) даже киллеры не получаются.

В разговор вмешивается Доставало.

ДОСТАВАЛО. В чем дело, друзья? Может быть, надо что-то достать?
ОТЧАЯННЫЙ (поднимает голову). Н-надо! Паршину надо достать миллион долларов и автомат Калашникова. На меньшее он не согласен...
ДОСТАВАЛО. Можно подумать. Сразу, конечно, не обещаю, но если подключить Самсона Самсоновича... (Прохаживается вдоль стола.) Как вы понимаете — ничего недоставаемого нет. Есть — невоображаемое. Вот, например, был такой случай. У жены Самсона Самсоновича, почтенной Изольды Львовны, день рождения. Ну, я думаю, вы все Самсон Самсоновича знаете и рассказывать вам о нем особенно не требуется? Звонит он мне утром и говорит: выручай, дескать, синим огнем горю — нужен позарез подлинник стихотворения Александра Сергеевича Пушкина «На холмах Грузии печальной». Я сразу же прикидываю: так, Пушкин, девятнадцатый век, поэт мятежного направления, место жительства — Москва и Петербург. Трудно, думаю, но главное — не продешевить. «Мерседес» и госзаказ на строительство новой школы, говорю Самсон Самсоновичу. Сошлись.
Правда, небольшая заминка у меня все-таки получилась, но и то лишь потому, что Самсон Самсонович неверно мне название стихотворения дал. «На холмах Грузии печальной» — такого стихотворения Пушкин не писал, а вот «Не пой, красавица, при мне» — другое дело. Этот подлинник сразу же нашелся. А теперь он мне, Самсон-то Самсонович, в благодарность за подлинник может настоящий шпиль Адмиралтейства добыть... Да, друзья мои, достать можно все, если знаешь три основных правила: где, через кого, за сколько...
ШАЛАВАЯ (восхищенно). Вот это человек! С большой буквы! А вы (презрительно морщится) сморчки, слюнтяи. На миллион стащите и неделю оглядываетесь. А Доставало через кучу трупов перешагнет, но своего добьется — достанет.
ДОСТАВАЛО (скромно). Достану.
ШАЛАВАЯ. Главное, все хотят иметь, но не все могут, и тогда начинают преследовать тех, кто может. Какая низость! Какое лицемерие и ханжество. Вот ты (Осторожному) давно мечтаешь купить американский «Джип», а денег у тебя маловато... Так? И ты будешь на него копить еще лет пять, если тебе не подфартит получить хорошую взятку. А попроси Доставалу — «Джип» у тебя завтра под окном будет стоять. Но ты не попросишь, потому что боишься и потихоньку ждешь: а вдруг Доставалу сцапают...
ДОСТАВАЛО (хмурится). Это правда?
ОСТОРОЖНЫЙ (смущен). В некотором роде, если говорить прямо и откровенно, имеет место преувеличение и искажение фактов...
ДОСТАВАЛО. Ах, преувеличение! Значит, и в самом деле подумываешь? Хорошо, на следующих выборах будешь дурить головы избирателей сам.
ОТЧАЯННЫЙ (поднимает голову). А нам все едино, что мед, что калина, только мед — давай наперед.
КРАСАВЧИК. Друзья! Я предлагаю выпить за Доставалу! Ур-ра Доставале! (Пьет.) Слушай, Доставало, мне надо как-то выйти на Леопольда Львовича.
ДОСТАВАЛО. На Леопольда Львовича? Дело это непростое... Минуточку. (Думает.) Так, министерство финансов, через референта Люсеньку, которой нужен торшер из обезьяньей шкуры... (Красавчику.) Позвони мне в конце следующей недели.
КРАСАВЧИК (льстиво). Слушай, ты — гений!
ШАЛАВАЯ. Давно бы с этого начинал, сейчас бы уже где был!
ОТЧАЯННЫЙ (поднимает голову). В местах не столь отдаленных.
КРАСАВЧИК (гневно). Да заткнись же! Под Правдолюбца работаешь? Смотри, на тебя-то мы намордник быстро наденем — вылетишь из налоговой полиции, как пробка!
ОТЧАЯННЫЙ (поднимает руки). Молчу, молчу, молчу!
ОСТОРОЖНЫЙ (тянет Доставалу за рукав). Слушай, в некотором роде — ты меня не так понял... Нельзя же сразу верить некоторым сомнительным особам. Я решительно, в некотором роде, возражаю.
ШАЛАВАЯ (подскакивает). Это я — сомнительная особа?
ОСТОРОЖНЫЙ (не обращает внимания). Надо все взвесить, чтобы, в некотором роде, имело место сто верных шансов. Я за то, чтобы достать, но достать так, чтобы ни одна душа не знала, а особенно — коллеги-депутаты... И ты совершенно напрасно сложил обо мне отрицательное мнение на основании голословных заявлений некоторых особ...
ШАЛАВАЯ. Еще одно слово... Ишь ты, как он заговорил. Почуял наживку-то, а? Разнюхал, где денежками пахнет, народный избранничек. (Доставале.) Однако же не даром тебе все это достается? А то ведь они тут возомнят бог знает что.
ДОСТАВАЛО. Разумеется, это само собой — пчела и та взятку берет.
КРАСАВЧИК (обиженно). Да разве мы этого не понимаем? Было бы сделано, а за нами не заржавеет.
ОСТОРОЖНЫЙ. Все, так сказать, что в наших силах...
ШАЛАВАЯ (подходит к Доставале). Пусик, ты просто прелесть!
Ты — уд-дивительный человек: я иногда от тебя в обморок падаю...

Дверной звонок. Пауза. Все переглядываются. Вновь очень длинно звонят. Паршин пожимает плечами и идет открывать. Быстро возвращается. Следом за ним в первую комнату входят душечки: Ляля, Леля, Линда и Мусик. Взаимный вопль радости и восхищения. Даже Отчаянный окончательно просыпается и тянется с поцелуем к Ляле.

КРАСАВЧИК. Братцы, вот это сюрприз! Да мы сейчас здесь такую гуляночку развернем — через два этажа дышать нечем будет. Приглашайте дам. Музыку! Вина и музыку!

Гремит прежняя музыка с воплями и визгом. Все танцуют, разбившись на пары. Шалавая остается одна за столом. Поднимается и медленно выходит на авансцену.

ШАЛАВАЯ. Где мед, там и мухи. Ишь, как мои козлики запрыгали. Как же, встретились голубчики, рыцари гнусного ордена и дамы древнейшей профессии. (Удивленно.) Вот же сучки, ничего не делают, нигде не учились, а живут — лучше меня. А главное, ведут себя так, словно наше общество специально для них построено, словно и по Белому Дому из танков палили только ради них... И ведь ни с какого бока к ним не подступишься — богатыми да влиятельными клиентами надежнее закона прикрыты. Ух, ненавижу, хотя они и думают, что завидую... Может быть (оглядывается), кому-нибудь глаза выцарапать? Впрочем, не стоит. Разве только Лялечке? (Думает.) Нет, и ей не стоит. Много чести!

Шалавая уходит к столу и выпивает шампаского. Музыка стихает, пляска заканчивается. Все присоединяются к Шалавой.

МУСИК. Нас такси внизу ждет. Мы к вам только на минуточку.
ШАЛАВАЯ (иронично). И где же это вас заждались, позвольте узнать?
ЛЯЛЯ (высокомерно, не глядя на Шалавую). Удавихин сегодня день рождения отмечает... У него одних закусок, между прочим, на три миллиона восемьсот тысяч рублей.
ОСТОРОЖНЫЙ (вздыхает). Живут же люди!
КРАСАВЧИК (недоверчиво). Это на какие такие закуски можно угробить столько денег? Их что, с Луны на ракетах завозили?
ЛЕЛЯ (бьет по руке Отчаянного). С Луны не с Луны, а в доме Удавихина всегда можно прилично перекусить.
ЛИНДА (всем). Поехали с нами? Попляшем!
КРАСАВЧИК (упрямо). Нет, вы все-таки скажите, что это за деликатесы такие, которые три миллиона восемьсот тысяч рублей стоят?
ШАЛАВАЯ. Вот же пристал, как банный лист к понедельнику. Завидуешь, да? Жить надо уметь красиво, Игорек. А ты не умеешь. Чем за директорами банков и их дочками гоняться, шел бы сразу в рэкет, и все у тебя тоже было бы...
ДОСТАВАЛО. Могу сказать одно: там будет семь страусовых яиц. А вы их попробуйте достать, страусовые яйца... Хотя бы одно.
ЛЕЛЯ (презрительно). Фи-и! Нашли чем восторгаться... В прошлый раз у Зарубихина было филе из амазонских черепах. Вот это, скажу я вам, деликатес-с!
ЛИНДА. Поехали, а? Там хоть попляшем. (Тянет за руку Осторожного.) Ну, душечка, поехали: я тебя за так приглашаю...
МУСИК. Ничего не помню о филе, а вот плавники электрического ската я вам сегодня гарантирую — мне о них сам Удавихин говорил.
ЛЕЛЯ (потирает руки). И щупальцы тихоокеанского осьминога под итальянским майонезом.
ЛЯЛЯ. Удавихин всегда славился рыбной кухней, а кто помнит его великого учителя?
КРАСАВЧИК (оживляется). Это какого, Леопольда Львовича?
ДОСТАВАЛО (перебивает). Ну вот еще! Речь о Самсон Самсоновиче, разумеется.
ОСТОРОЖНЫЙ (растерянно). А у меня учителя нет...
ЛЯЛЯ (презрительно). Ну и болотце…
ШАЛАВАЯ (зло). Что-о?! Ты чего тут расквакалась со своими учителями? Знаем мы их, слышали! Ты сколько классов у Мерзалова прошла?

Ляля молча поднимается из-за стола, презрительно поджимает губы и направляется к выходу.

А с Удавихиным в какие игры играешь, думаешь, не знаю? Я и про молоденьких девочек знаю, которых вы за заморские шмотки да капусту в свой бардель вербуете...
ОТЧАЯННЫЙ (бросается за Лялей). Ну что ты, подожди! Стоит ли обращать внимания на эту идиотку?
ЛЯЛЯ (холодно). Я не привыкла к таким вульгарным компаниям.
ЛЕЛЯ (встает, оглядывает стол). Собственно, у вас тут и поесть-то нечего... Адью, зайчики!
ЛИНДА. Да и скучновато как-то....
МУСИК. А я на телевышке хочу... (Красавчику.) Но только с тобой, дымношерстненький.

Тихо звучит музыка. Шалавая вплотную подступает к душечкам.

ШАЛАВАЯ. Девочки, а вы любите кататься?

Пауза. Душечки непонимающе переглядываются.

ЛИНДА. Допустим. А что, собственно...
ШАЛАВАЯ (перебивает). Ну так и катитесь к чертовой матери!

Неловкая пауза. Музыка нарастает.

ЛЯЛЯ (натянуто). До следующей встречи.
ЛЕЛЯ. А кто из вас пробовал заливное из очковой змеи?
ЛИНДА. И все-таки скучно у вас — ни одного приличного Дусика.
МУСИК. А какие бывают мужчины!.. В обиду не дают и... вообще. Привет!

Душечки уходят. Отчаянный, проводив их, возвращается в первую комнату. Восхищен.

ОТЧАЯННЫЙ. Вот это класс!
ОСТОРОЖНЫЙ. В некотором роде — женщины...
ШАЛАВАЯ (зло). Дешевые потаскушки и дуры. Может быть, даже со СПИДом...
ДОСТАВАЛО. Но у них связи — не чета нашим. Птички, я вам скажу, высочайшего полета. И очень хорошо, что они сегодня заглянули к нам.
КРАСАВЧИК (бросается к столу). Друзья! Это дело надо как следует обмыть! Вера! Где Вера? У нас в холодильнике для такого случая кое-что имеется. Вера?!

Красавчик бежит в спальню и остолбенело замирает на пороге. Начинает заикаться.

Н-не может б-быть! П-перепил? Тоже с ума сошел? Что за д-дикий вечер?
ШАЛАВАЯ (оживленно). Что там? Что ты увидел? (Подбегает к Красавчику, заглядывает через его плечо.) Вот это номер! (Прыскает.) Ой, умру! (Хохочет.) Как мило, не правда ли, Паршин? (Хохочет.)
ДОСТАВАЛО (деловито). В чем дело?
ОСТОРОЖНЫЙ (встревоженно). Что-нибудь случилось?
ОТЧАЯННЫЙ. Опять мертвецы?
ШАЛАВАЯ (говорит сквозь смех). Хуже! Ой, мамочки, хуже!

Все вваливаются в спальню и замирают в удивлении: Вера и Рассеянный спят на одной кровати. Красавчик в бешенстве бросается к ним и срывает одеяло.

КРАСАВЧИК. Встать! Встать, мерзавцы!
ОТЧАЯННЫЙ (громко). Суд идет!
РАССЕЯННЫЙ (сквозь сон). Что, уже вынос?
КРАСАВЧИК (в бешенстве). Сейчас я тебя вынесу! (Хватает Рассеянного, тащит его с кровати.) Сейчас! Сейчас!
РАССЕЯННЫЙ (окончательно просыпается, возмущен). В чем дело? Что ты здесь делаешь? Как ты попал в нашу спальню? Безобразие!
КРАСАВЧИК (в ужасе ко всем). Вы посмотрите, это уже его спальня! Ах ты скотина! Но подожди... (Пытается ударить Рассеянного, но Доставало и Отчаянный хватают его за руки.) Мерзавец! Подхалим! Пустите меня к нему! Пусти-ите!
ДОСТАВАЛО. Успокойся, тут что-то не так...
ОСТОРОЖНЫЙ. Ребята, не торопитесь с выводами, надо все предварительно взвесить и обсудить.
ШАЛАВАЯ (Красавчику). Но ты же был против семейных предрассудков, помнишь? Буквально час назад... Что произошло? Что с тобой за это время могло случиться?
КРАСАВЧИК. Молчи, дура! Пустите меня к нему! (Вырывается.) Сейчас я с ним поговорю. (Доставало и Отчаянный опять хватаю его.)
РАССЕЯННЫЙ (взлохмачен, недоволен). Да что тут происходит, наконец? Врываются, хулиганье, хватают... В чем дело?
КРАСАВЧИК (вопит). Вер-pa, немедленно объяснись! Я не потерплю р-разгула в собственном доме!
ВЕРА (протирает глаза). Боже, что за вакханалия? Что это с вами со всеми стряслось? (Замечает сидящего на ее кровати заспанного Рассеянного.) А это что за новости?
КРАСАВЧИК. Вот именно! Я бы у тебя хотел об этом узнать?
ВЕРА. Что узнать? О чем ты?
КРАСАВЧИК (задыхается от возмущения). И она, она еще спрашивает меня? Ну нет, это уже слишком... Эт-то, эт-то...
РАССЕЯННЫЙ (начинает что-то понимать). Как же так? Но, клянусь, она не виновата. Совсем голова закружилась. (Проворно вскакивает, с испугом пятится от кровати). Это я во всем виноват.
КРАСАВЧИК. Стой! (Хватает Расеянного.) Что было между вами? Почему ты виноват? Немедленно отвечай!
ДОСТАВАЛО. Спокойствие, друзья! Главное, сохранять спокойствие и выдержку.
ОСТОРОЖНЫЙ (суетится). Может быть, некоторым образом, пригласить соседей?
ШАЛАВАЯ (зевает). Пора и по домам...
КРАСАВЧИК. Нет! Он мне еще не ответил: почему и в чем виноват?
РАССЕЯННЫЙ (слезливо). Друзья, вы же знаете, мне сегодня бабушку хоронить. (К Доставале.) Скажи им, пожалуйста... Я домой хочу...
ВЕРА (встает). Такой холод и кругом красивые цветы. (Выходит из комнаты.)

Все растерянно смотрят ей вслед

РАССЕЯННЫЙ (обрадованно кричит): Вспомнил! Я думал, что вернулся домой. Было очень холодно, и я лег спать.
КРАСАВЧИК (мрачно). Больше ничего не было?
РАССЕЯННЫЙ Н-нет... А что еще?
ОТЧАЯННЫЙ (все это время стоял у окна). Паршина интересуют рога, только рога... Жаль, если ты ему их не наставил, они бы его очень украсили...
ШАЛАВАЯ (топает ногами). Идиоты! Все, кроме Доставалы — полные идиоты! Стопроцентные! В кубе! Еще лет двести вам нельзя будет доверять никаких проблем — вы их не сможете разрешить. Вы обязательно перепьетесь, как свиньи, развяжете гражданскую войну и перебьете друг друга, а потом заявите, что проблем не существует. И править вами будут, как и правят сейчас, Удавихины да Зарубихины под чутким руководством Леопольда Львовича... Нет, я пошла домой — с меня на сегодня хватит!
ДОСТАВАЛО. Действительно, дорогие друзья, пора и честь знать. А то мы тут мелем день до вечера, а послушать нечего. Да и рано утром мне к Самсон Самсоновичу надо.
ОСТОРОЖНЫЙ. А который, позвольте узнать, теперь час?
ОТЧАЯННЫЙ. Половина первого.
ОСТОРОЖНЫЙ (ужасается). Как? Я погиб! Я обещал быть ровно в одиннадцать.
КРАСАВЧИК (вопит). Так было или не было? Я должен это знать!
ОТЧАЯННЫЙ. Успокойся ты... Все было и прошло.
КРАСАВЧИК (плашмя падает на кровать). Кто-то из нас и в самом деле сошел с ума. (Закрывает голову подушкой.)

Тихая музыка. Все медленно выходят из спальни. Вера одиноко сидит за столом, глядя перед собой. Шалавая, Рассеянный, Доставало, Осторожный, Отчаянный цепочкой проходят мимо нее.

ШАЛАВАЯ. Будь здорова, душечка. С трехлетним юбилеем тебя!
РАССЕЯННЫЙ (не смотрит на Веру). До свидания.
ДОСТАВАЛО. Верочка, нижайший поклон папе! Если что-нибудь нужно — я готов.
ОСТОРОЖНЫЙ. В некотором роде, как говорится, до будущей встречи.
ОТЧАЯННЫЙ. Наше вам — с кисточкой! (Возвращается, забирает гитару.) Верочка, не обращай внимания...

Музыка нарастает и становится очень громкой. Вера морщится и затыкает уши, потом роняет голову на стол. Кажется, она плачет. Некоторое время хорошо видны лежащий на кровати вниз лицом Красавчик и Вера — за столом. Музыка медленно уводится. Свет постепенно гаснет.




ЭПИЛОГ

Утро. Квартира Паршиных. Все, как и в первом действии, только стол собран, отодвинут в угол и на нем стоит безобразное надгробие. Вера задумчиво стоит перед репродукцией картины Моны Лизы. Паршин в соседней комнате собирает чемодан.

ПАРШИН. Ну, кажется, все собрано. (Захлопывает чемодан.) Наконец-то, в путь!
ВЕРА (выходит из спальни). Бритву не забыл?
ПАРШИН. Нет.
ВЕРА (печально). А у меня все не идет из головы тот вечер...
ПАРШИН (бодро). Ерунда, Верусик! Представь, что это был дурной сон и — забудь...
ВЕРА (устало садится на диван). Я уже пробовала — не получается. Не могу... Пытаюсь все забыть и — не могу! Все перед глазами связанный Правдолюбец и мы пляшем вокруг него... Это какой-то кошмар, наваждение... И ведь никто, ни единый человек, не попытался вступиться за него. И все это почему? Да потому, что он всего-навсего сказал нам правду. Ту правду, о которой мы сами догадываемся, но боимся признаться даже себе... Правда стала — преступлением! Ты понимаешь это? Мы живем в перевернутом мире, где все плохое — хорошо, а хорошее негласно объявлено вне закона. Как же нам дальше-то жить? Я больше так не могу-у! (Трясет головой.) Я не могу, не могу, не могу так жить!
ПАРШИН (немного растерян). Вера, успокойся, не надо надрывать себя. Ну что ты, право... Ведь не одни же мы так живем, все так живут! Надо и тебе потихоньку привыкать... Хотя лично я тебя прекрасно понимаю. Мне, например, тоже стыдно за тот вечер.
И я полностью разделяю твое отношение к Правдолюбцу. Он и в самом деле — замечательный человек. (В сторону.) Чтоб ему пусто было. (Вере) Стоит ему, например, позвонить Леопольду Львовичу, и он тут же станет главой фирмы «Интерхап». Но Правдолюбец горд и не звонит, хотя прекрасно знает, что Леопольд Львович ждет его звонка. (С завистью.) У Правдолюбца хорошо варит котелок, а это даже сейчас высоко ценится...
ВЕРА (задумчиво). Но откуда, скажи мне на милость, откуда вдруг взялись в нашей жизни такие, как Доставало? Еще лет пять назад их даже представить было невозможно.
ПАРШИН (усмехается). Знаешь, было бы болото, а черти всегда найдутся.
ВЕРА (осторожно). Ну а мы сами, мы-то разве далеко от него ушли? Мы-то чем от него отличаемся? Разве только тем, что пока меньше можем украсть...
ПАРШИН (кашляет). Вера, ты несколько сгущаешь краски. И вообще я должен заметить, что у тебя довольно больное воображение. Не отрицаю, в своем роде Правдолюбец — замечательный человек, клад. (В сторону.) Его осталось только в землю закопать. (Вере.) Но ведь и мы не последние идиоты, чтобы отказываться от того, что само в руки идет. Вместе с демократией к нам пришел и основной закон любого западного общества: не взял ты — возьмут другие. Понимаешь? Другие хап и — тю-тю... Проехали мимо. А хорошо кушать и одеваться все-ем хочется. Вот и твой Правдолюбец...
ВЕРА (перебивает). Правдолюбец — святой человек! А мы могли убить его вчера вечером...

В прихожей длинный звонок. Вера и Паршин в недоумении переглядываются.
Кто бы это мог быть в такую рань?

ПАРШИН. Понятия не имею...
Вера идет открывать. В прихожей слышны удивленные возгласы.
ВЕРА. Правдолюбец! Какими судьбами? А мы только что о тебе говорили. Да проходи ты, проходи, не надо разуваться — я еще ничего после вчерашнего не убирала...

Входят Вера и Правдолюбец. Правдолюбец смущен, суетлив, растерян.

ПАРШИН (идет навстречу, нерешительно протягивает руку). Ну, брат, обрадовал... А я вот уезжаю. Чемоданное настроение. Проходи, садись... (Виновато опускает голову.) Знаешь, вчера не совсем все хорошо было... Мы с Верой тут обсуждали... Даже и не знаю, как это все у нас получилось... В общем, ты нас...
ПРАВДОЛЮБЕЦ (перебивает). Я и пришел, чтобы извиниться перед вами за вчерашний вечер.
ПАРШИН. ВЕРА (вместе). Что-о?!
ПРАВДОЛЮБЕЦ (горячо). Признаться, вел я себя безобразно, просто отвратительно, как какой-нибудь взбесившийся парторг образца 1985 года. Испортил вам такой замечательный вечер — простите бога ради! Наговорил всякого вздора, нес такую несусветную чушь, что вспоминать стыдно. В общем, ребята, если можете — простите! (Низко опускает голову).

Паршин и Вера в недоумении переглядываются.

ПАРШИН (догадывается). Неужели ты позвонил Леопольду Львовичу?
ПРАВДОЛЮБЕЦ. Позвонил. Только что...
ПАРШИН (очень возбужден). И теперь ты...
ПРАВДОЛЮБЕЦ (смущенно улыбается). Директор фирмы «Интерхап».
ПАРШИН (подпрыгивает). Ур-ра! Вера, ты слышишь? К нам в гости зашел директор крупнейшей торговой фирмы «Интерхап»! Вера, коньяк! Я всегда говорил: кто-кто, а наш Правдолюбец далеко пойдет! (Возбужденно тормошит и обнимает Правдолюбца.) Вера молча идет к столу, с усилием поднимает надгробие, несет и ставит его к ногам онемевшего от удивления Правдолюбца. Затем так же молча приносит коньяк и рюмки, ставит их на надгробие. Паршин разливает коньяк... Сцена затемняется. Луч прожектора останавливается на Вере. Звучит траурная музыка. Вера с отчаянием выпивает рюмку коньяка и швыряет ее на пол...
ВЕРА. Аминь!

Занавес

Елена РОДЧЕНКОВА

СТАРЫЕ ЧАСЫ

Рассказ

Луиза Львовна перебирала стопку старых, залежавшихся от влажной плесени журналов «Работница». Тощие сухие пальцы плохо слушались, и как она ни слюнявила их, засовывая в беззубый рот, они не могли перелистать спрессованные тонкие листы. Из-за этого уже несколько статей старуха никак не могла прочитать до конца. В доме было прохладно. «Надо бы попросить Раису заклеить окна», — подумала Луиза Львовна и отложила журналы в сторону. Громко заурчал живот, развалившийся на острых коленках. Луиза Львовна тяжело поднялась, и, опираясь на палку, зашаркала старыми тапками, перебираясь в сторону кухни.
Старый дом находился в конце главной улицы городка и раньше был самым красивым. Теперь он сильно обветшал, лестницы и полы в нем скрипели, двери плохо закрывались. Дом требовал ремонта, он скрипел по ночам от ветра, плакал дождевыми подтеками на потолках по углам комнат, зарастал серо-черными разводами плесени, но ремонт делать было некому. Луиза Львовна жила одна, семьи, детей и внуков у нее не было. Единственная внучка двоюродной сестры — Людмила — жила в Москве и приезжала очень редко.
Луиза Львовна всю свою жизнь проработала в райкоме партии, была заведующей отделом идеологии, и вся ее энергия была направлена на 'построение коммунистического общества. Она не стыдилась своего прошлого, но осторожно гордилась им, когда рассказывала Раисе разные истории. Луиза Львовна полагала, что жизнь свою человек должен отработать, а не провеселиться. А уж она-то поработала вволю, несмотря на то, что была начальницей. Народ ее уважал, хотя, может быть, и не очень любил. Раньше, когда она выходила на улицу, все здоровались с ней первыми, хотя следили за каждым шагом и за каждым гостем большого старого дома.
Раиса, топя печь, готовя ужин или моя полы, слушала бесконечные рассказы Луизы Львовны и переживала, как бы не ляпнуть что не по нраву хозяйке и не потерять доходное место. Луиза Львовна отдавала Раисе всю свою пенсию и сверх того добавляла на продукты часть средств со своей сберкнижки. Раиса работала в районной библиотеке в отделе комплектования фонда и получала гроши. Целыми днями она общалась только с книгами, при этом изучая текст вскользь, перелистывая страницы, особо не вникая в суть и глубину, наметанным глазом определяя, о чем речь и в какой раздел каталога книжку эту следует определить, какой присвоить ей индекс. Точно также Раиса научилась перелистывать людей, четко сортируя их на нужных и ненужных, просматривая вскользь и не стараясь особо познать суть. В их городке уже не осталось никого, кто бы не был отслежен, изучен и поставлен в свой невидимый ящичек с определенной табличкой. Ящичков таких у Раисы было совсем мало по сравнению с книжным каталогом библиотеки, и Луиза Львовна покоилась в самом ценном и немногочисленном с табличкой «необходимые для выживания». Еще в одном, втором по значимости и ценности, находился Ермолай, их сосед, крепкий, коренастый, здоровый мужик, сострадавший одиночеству Раисы. Вместе с Ермолаем, забытые на время, там были еще несколько на всякий случай неплохих мужчин. Иногда Раиса вытаскивала их из ящичка памяти, перебирала разные события и вновь складывала про запас на черный день. Она была экономной и расчетливой, никогда ничего не выбрасывала. Хотя выбрасывать было и нечего. Жизнь была скучной и по нищете своей — однообразной.
— Раиса, это вы? — Луиза Львовна тяжело поднялась с кресла и прошла к дверям. В коридоре раздался какой-то шум. — Рая! — властно позвала Луиза Львовна, но никто ей не ответил.
Шум повторился, потом забрякали ведра.
— Что случилось? — возмутилась Луиза Львовна и с трудом отворила тяжелую дверь. В коридоре никого не было
— Померещилось что ли? — удивилась Луиза Львовна. — Надо померить давление. Она побрела в комнату, чувствуя, как медленно холодеют ступни ног.
— Что ж ты так долго не идешь? Деньги получать — бегом бежишь! — бурчала она, прицепляя к дряблой руке манжету японского измерителя давления.
— Так и знала, — нажав кнопку, вздохнула Луиза Львовна. — Высокое.
Аппарат загудел, накачивая воздух в манжету, но Луиза Львовна даже не посмотрела на табло. Она все равно была без очков.
— Так я и знала, — кивнула она трагично и полезла в карман за таблетками.
— Надо срочно позвонить Людочке. Надо срочно уезжать! — сказала она громко, будто перед ней была огромная аудитория слушателей. — Раиса плохо ухаживает за мной, и врачи — тоже. Они здесь все пьяницы. Хорошие врачи уехали. Люди распустились и не хотят работать, — вещала она, глядя на портрет Ленина, висевший в углу комнаты, как икона.
— Стыд и срам! Что я читаю в газетах? Ужасные вести!
Она сделала паузу, разжевывая таблетку. Затем, стянув ненужную манжету с руки, продолжила:
— Местная пресса оставляет желать лучшего. Ни одной идейной публикации. А ведь неплохой журналист этот Бойков. Тоже спился. Пишет о бродячих собаках и уличном освещении. Хотя это тоже важная для района тема, но разве там есть где размахнуться его мысли? Человек с двумя высшими гуманитарными образованиями. Ну, ладно — Колосова! Той достаточно танцулек и гороскопов...
Владимир Ильич Ленин прищурил глаза.
— Вот и я говорю — безобразие, — кивнула Луиза Львовна, чувствуя, как стремительно понижается ее давление.
— А главный врач больницы? — спросила она уже более доброжелательно, — Вы его помните? Это тоже был наш передовой человек, активный комсомолец.
Ленинский прищур усилился.
— Он стал предпринимателем! — шепотом доложила Луиза Львовна. — Он хочет сделать медицину платной! Штрейкбрехер!
Взгляд Ленина потускнел.
— Да, и я согласна, что народ обнаглел. С одной стороны — агрессивные, с другой стороны — они стали покладистыми, как подопытные кролики. Хотя вы правы: это одна и та же сторона.
Ленин задумался.
— А я вам скажу! — воскликнула громко Луиза Львовна. — Другая сторона — это власть. Она тоже обнаглела и стала покладистой, как овца на закланье. Так скажите вы мне, кто проводит эти опыты? — крикнула Луиза Львовна, и в доме повисла тяжелая, гулкая тишина.
Луиза Львовна взволнованно задышала, уставившись в замызганную ковровую дорожку, привезенную ею вместе с другим имуществом из покинутого кабинета в день, когда внезапно разогнали их райком партии. Сколько ног постояло на этой дорожке, когда она еще была мягкой, пушистой и красной, сколько людей дрожало от ужаса и стыда, слушая выговоры Луизы Львовны. Ковровая дорожка теперь приобрела коричневый цвет, спала скользкой и гладкой, словно ее намазали жидким мылом.
Тикали огромные настенные часы с маятником, что раньше висели в ее приемной. Резные золоченые стрелки циферблата обошли уже не один десяток кругов, а Раисы все не было.
— Их оболванили, — тихо сказала Луиза Львовна. — Оболванили и тех и других дураков. Ну и дураки...
Луизе Львовне стало тяжело дышать. Давление, видимо, понизилось.
— Кто? — прозвучало вдруг в воздухе.
— Кто? — оживилась Луиза Львовна — Да все! И те, и другие. Разве умный допустил бы такое? Нет. Только дурак. Или — сумасшедший.
— Почему? — прозвучало у нее в ушах.
Луиза Львовна собралась было задуматься над ответом, как вдруг испуганно уставилась на портрет Ленина:
— Владимир Ильич... Вы... опять? За свое?.. Не надо меня спрашивать... Почему... Откуда ж я знаю — почему.
Портрет зло нахмурился.
— Право слово, мне нечего скрывать, я на самом деле не знаю ответа... А вы должны бы сами... разобраться...
— Вам не холодно? — услышала она и громко сглотнула. — Вы поужинали?
Голос был глухим и жестким. Луиза Львовна отвела глаза к окну и напряженно кивнула. Такое с Лениным уже и раньше случалось. Поэтому, скромно посмотрев в угол, Луиза Львовна все же подняла глаза и уставилась в усы и бородку вождя, ожидая, когда в очередной раз откроется его рот. Но рот так и не открылся, вождь продолжал мягко, по-кошачьи щуриться, с жалостью глядя на больную тучную старуху, которая вдруг стала медленно заваливаться на спину, хватая синими губами холодный воздух комнаты и стараясь перекреститься слабой безвольной рукой.
Раиса нашла ее спящей. От Луизы Львовны очень дурно пахло, и это сразу испортило Раисе настроение. А настроение было бодрым. Ермолай колол дрова и помахал ей рукой, когда она бежала на работу. Жена у Ермолая была злой, а Раиса всегда улыбалась ему. Она и сейчас улыбалась, затопляя на кухне печь, складывая продукты в холодильник. Улыбалась и мурлыкала песенку, не обращая внимания на тяжелый запах. Утром она обязательно позвонит Ермолаю, когда его жена уйдет на работу. Спросит обычное: «Как поживаете?» а он ответит: «Регулярно!» и заржет дразнящим таким грубым смехом. Шатун он, этот Ермолай. И хам. Но к нему тянет.
— Рая! — донеслось из комнаты. — Раиса!
— Иду-иду! — оживилась Раиса и поморщилась, понимая, что Луизу Львовну придется сейчас мыть и переодевать.
— Вам не холодно? — спросила Раиса старуху, заботливо ощупывая ее ноги. — Вы покушали?
Луиза Львовна ошалело вытаращила глаза и гулко заикала.
— Холодно все-таки, — кивнула Раиса.
— Я уже слышала эти вопросы...— прошептала Луиза Львовна и затравленно посмотрела в сторону портрета. — Помоги мне подняться, я чуть не умерла.
— Почему? — расстроилась Раиса.
Луиза Львовна напряженно посмотрела на ее рот. Рот Раисы был, как обычно, накрашен ярко-красной помадой. Когда Раиса разговаривала, то на лице не шевелились никакие мышцы, глаза тоже были неподвижными и только красные губы толсто извивались, как живые черви на теплой земле после дождя.
— Не спрашивай меня, — тихо велела Луиза Львовна. — Позвони в Москву Людочке. Пусть едет оформлять дом и забирать меня отсюда. Я здесь больше не хочу.
— Почему? — расстроилась Раиса.
— По кочану, — сказала Луиза Львовна и, сурово глянув на портрет Ленина, быстро добавила: — И по кочерыжке, — чем привела Раису в немое замешательство.
Прежде чем звонить Людмиле, Раиса решила посоветоваться с Ермолаем. Больше как-то не с кем было. Тем более, что Ермолай, которого в городе звали Лосем, был мужиком непростым. Сначала это пугало Раису и отталкивало, но в то же время эта сложность и притягивала. Веяло от Лося чем-то таинственным и важным. По вечерам к его дому подъезжали разные машины, все он с кем-то встречался, все он куда-то ездил. Злая его жена давно, видно, ко всему привыкла и со всем смирилась, отчего и стала злой. Но Раисе казалось, что Лось — герой. Новый русский, деловой человек, современный предприниматель, настоящий мужик. Только что по-английски не говорит, а так — супер. Да этого английского ей и не нужно было, хватало богатого русского в моменты быстрых, суетливо-бестолковых и оттого трогательных их встреч.
— За что ты меня полюбил? — спрашивала, сонно потягиваясь на полу Раиса.
Лось быстро докуривал сигарету в кресле.
— Ты только ко мне приходишь, или у тебя еще кто-нибудь есть? — нараспев, капризно уточняла она.
— Есть-есть, да не про вашу честь, — говорил сам себе Лось и с силой тушил окурок в фарфоровой чашечке.
— Ну зачем ты так... — обижалась Раиса.
— Как?
— Вот так...
— Так да сяк, вам все наперекосяк. Я пойду.
Лось вставал, надевал штаны, горестно вздыхал, как-то по-бабьи всхлипывая в конце вздоха и, оглянувшись на расстроенную Раису, брал под козырек:
— Честь имею.
— Так быстро...
Лось не отвечал. Сапоги его уже громыхали по веранде, скрипела осторожно дверь, а дальше шагов слышно не было, дальше Лось шел осторожно, на цыпочках.
После того, как Раиса помыла и переодела Луизу Львовну, та еще несколько раз потребовала позвонить Людмиле. Раиса набрала номер наугад, долго держала трубку и сделала вид, что никто не ответил. Так скоропалительно, ничего не продумав, она не хотела звонить крохоборке Людке.
— Кое-что, конечно, мы с ней возьмем с собой, — рассуждала Луиза Львовна. — Поставь мне кресло под портретом Ильича. Передвинь. Вот так. А то уж очень он жалобно смотрит. Портрет я, конечно, заберу тоже.
— А часы? — спросила Раиса и тут же об этом пожалела.
— Часы? — Луиза Львовна задумалась: — А зачем они мне? Будут напоминать о былом… Раиса затаила дыхание:
— Тогда, может быть...
— Да, Раечка, былое меня мучает порою. В том числе и эти часы, которые так долго висели в моей приемной. У них была очень мелодичная музыка. Однако я не думаю, что кто-нибудь очень веселился под нее.
Раиса напряженно выдохнула.
— Помнится, Рая, в приемной всегда была очередь. Народ чувствовал во мне своего защитника. Надо сказать, ни одной просьбы я не оставляла без внимания. Телефон под вечер просто плавился! По моему звонку, Рая, город и все его предприятия стояли по стойке «Смирно!». А теперь что? Я читала вчера «Аргументы и факты», сравнивала с «Советской Россией». У меня нет слов... Захвачены все средства массовой информации. Они ведут решительную борьбу с нашей коммунистической идеологией.
— Так, часы вы не берете... — закивала согласно Раиса. — А что будете брать? Нужно заранее все обдумать.
— Какие часы? — насторожилась Луиза Львовна.
— Эти, — Раиса скривила красные губы в сторону часов.
— Эти? — Луиза Львовна приподняла очки. — Отчего же? Это очень дорогие часы. Они из райкома партии. Ручная работа. Мне, право, неловко оттого, что я их забрала, но ведь все равно разграбили бы. Как Зимний дворец в семнадцатом году, как музеи во время войны и так далее и тому подобное. Примеров много. Я взяла, чтобы не пропали.
Раиса сжала губы, отчего они стали похожи на тонкие ледяные вены.
— Мы свято верили в свободу. Наши отцы освободились от рабства. Мы — не рабы, рабы — не мы! Если бы не революция, я никогда не смогла бы стать первым секретарем райкома партии. Я бы шила, как папа и мама...
— Вторым, — поправила Раиса строго, следя злыми глазами за маятником в часах.
— Второй — это больше, чем первый! Купи мне памперсы в дорогу! Мало ли что... Впрочем, хватит тут нервы мне мотать, иди домой. Разошлась не на шутку, грубиянка.
Настроение у Луизы Львовны мгновенно испортилось.
Раиса постелила ей чистую постель и ушла.
Утром она два раза позвонила Ермолаю, но он то ли был с похмелья, то ли озадачен какой-то заботой, но так и не понял, что от него хотела Раиса.
— Об чем мне говорить? — недовольно переспросил он.
— Я хотела посоветоваться, Ермолай, — сказала Раиса.
— А что — я? Я тебе не мамка, не подружка. Чего я тебе? Должен, что ли?
— Тут дело одно...
Я ни при чем. Знаю ваши дела. Мне на работу надо.
Сколько ни звонила Раиса, он разговаривать не хотел, пока та не поняла, что нужно сказать все прямо.
— Луиза уезжает, надо забрать у нее кое-какие вещи, — брякнула она в трубку.
— Петь, ты, что ль?! — наигранно удивился Лось. Видно, рядом сидела его злая жена, а он не хотел ее расстраивать.
— Там все очень ценное. Хрусталь, старина... Приходи, поговорить бы надо.
— Ну, братан, это же другое дело! Так бы и сказал! А то все какие-то бабьи погремушки. Дело интересное. Подъеду сегодня.
— Подойду. Через огород, — поправила его злая жена.
— Чего ты, — огрызнулся растерянно Лось. — Братан, слышь, а сколько там фуфла?
— Вещей-то? Ты же знаешь. Она мне часы подарит...
— Так это ж — захлебнешься выплывать! Они ж — класс! Слыш, братан, она тебе их пообещала? В смысле это... Ну, я завтра подъеду. Или сегодня...
— Уже сегодня. До завтра не дотерпит, — сказала в трубку его злая жена.
Раисе даже стало как-то стыдно за нее. Как может жить мужчина с такой наглой!
— Да иди ты, — отмахнулся Лось пристыженно и через полчаса прибыл к Раисе, даже не дождавшись темноты. Якобы она ему книжки из библиотеки принесла. И ему, и жене его. Та любит романы любовные и еще — про заготовки, торты и десерты. Оттого и злая.
— Фактически, это катастрофа, — вздыхала Луиза Львовна, сворачивая пополам замусоленную, сто раз перечитанную газету. — Это трагедия не одного поколения и даже не одного десятка поколений! Развал империи...
— Да бросьте вы, Луиза Львовна, ерунда. Зачем так переживать? Что толку? Надо беречь свое здоровье! — громко крикнула из кухни Раиса.
— Я не могу! Не могу! — с болью, патетически воскликнула Луиза Львовна, крепко вдавливая сухой кулак в костлявую грудь. — Ты вызвала участкового? Он должен составить мне опись имущества.
— Сказал, что не пойдет.
— Как?
— Сказал, сами составляйте, потому что пока преступления в этом никакого нет.
— Почему должно быть преступление? Это мои личные вещи...
Луиза Львовна надолго задумалась. Потом с трудом поднялась, доплелась до комода, достала оттуда чистую тетрадку и села писать. Занятие это ей, видимо, не очень нравилось, поэтому она то и дело отрывалась и смотрела в потолок, потом начинала вещать, произнося громко, как со сцены красного уголка фермы, тяжелые, весомые слова:
— Нам выпала честь жить в трудное, но очень ответственное время. И моя совесть чиста, так же, как у всех моих товарищей по партии... Ну, не у всех, конечно... Рая! Ковровые дорожки можешь забрать себе! Постирай только.
— Спасибо.
Потом она снова сосредоточенно что-то писала, и Раиса боязливо выглядывала из дверей кухни, боясь ей помешать. Словно в благодарность за эту трепетную боязнь Луиза Львовна периодически восклицала: «Семь фарфоровых слоников — это тоже тебе».
— Спасибо, — скромно придыхала Раиса, подобострастно прижимая руки к груди. Луиза Львовна тщательно что-то подчеркивала в тетрадке и ставила кривую, дребезжащую галочку.
Раиса изредка погромче брякала посудой, чтобы напомнить о себе, когда пауза слишком затягивалась. В ответ на это Луиза Львовна тяжко вздыхала:
— Что бы это тебе еще было интересно из этого хлама?
Раиса гремела тарелками громче, намекая, что подойдет решительно все, пока не звучало долгожданное:
— Комплект штор. Драповое зеленое сукно со стола. Если не съели моли. Раиса!
— Да-да!
— Не съели моли шторы из моего кабинета? Где они?
— Кажется на чердаке, в коробке...
— Принеси! Если не съели, я отдам тебе.
Красные губы Раисы начинали выполнять акробатические трюки:
— Луиза Львовна! — восклицала она, — Если я принесу все, что лежит на чердаке, нам с вами будет не войти в дом!
— Так ты мне предлагаешь самой полезть на чердак? — ледяным тоном переспрашивала Луиза Львовна, и Раиса понимала, что слоников фарфоровых ей уже не видать.
— Раиса, я должна составить опись имущества и подготовиться к отъезду. Звони Людочке, она уже давно ждет меня. Впрочем... Что я все время прошу?
Луиза Львовна неожиданно решительно взяла телефонный аппарат и стала набирать номер Людмилы.
Раиса замерла. Ермолай сказал ей не торопить события, ждать, когда старуха передумает, потому что Людке пока здесь делать совершенно нечего. Раиса тоже не желала видеть расфуфыренную Людку. Раньше они ходили в один класс, Людка была воображалой, а теперь вот прижилась и жировалась в столице. Раиса чувствовала, что не сможет скрыть ни зависти, ни ревности и все закончится, как обычно, скандалом. Кроме того, когда Людка приезжала, она заказывала контейнер и отправляла в нем в Москву разные старинные вещи с чердака. Откуда на чердаке взялись эти вещи в таком количестве, Раиса не знала. Спросить об этом Луизу Львовну не решалась и полагала, что старуха в связи со своим склерозом уже и не помнит, что сложено у нее над головой. Когда они с Ермолаем из любопытства забрались туда ночью, то ужаснулись: резные кресла, золоченые столики, комоды, зеркала, сундуки... А в сундуках — какие-то картины, иконы, посуда. Все это было пересыпано Людмилой килограммами нафталина и еще какого-то яда. Они с Лосем взяли себе по резной этажерке, потому что они были легкими и полезными. Свою этажерку Раиса так и не рискнула поставить в комнате — спрятала в сарае возле кур, а те уже через месяц превратили залоченые, крученые резные фигурки и вензеля в грязные, засиженные култышки. На этом интерес Раисы к чердачной мебели иссяк.
Ермолай взял себе еще столик с ножкой в виде змеи. Он поставил его в гараж, а на него водрузил старый мотор, чтобы змею не было так видно. Потом он как-то сказал Раисе, что вывез и выбросил этот столик в канаву, потому что он ему опротивел из-за этой гадюки. Но чердак все равно притягивал, как притягивают иногда людей золотые украшения на неприступных полках ювелирных магазинов, как чужие иномарки на автостоянке, как красивые дома за высокой оградой под охраной псов.
Ермолай признался, что хотел бы что-нибудь продать. Деньги обещал поделить.
Несколько вещей до Людкиного приезда он все же перетащил к себе ночью через уличное окно. Конечно, Луиза Львовна ничего не знала об этой пропаже. Целыми днями старуха писала что-то в своей тетрадке, и Раиса с ужасом понимала, что память у нее вовсе не больна, раз все чердачное имущество она так подробно помнит. Раиса тревожно прислушивалась к шепоту корпевшей над тетрадкой Луизы Львовны, стараясь по нему разгадать, какие вещи она помнит, а какие — нет.
— Только равенство может создать равновесие, — вещала Луиза Львовна, глядя в запотевшее окно. — Всякое неравенство — это состояние колебания. Отсутствие равновесия это хаос. Когда на две чаши весов кладут разный груз, то никакого братства быть не может. И никакой свободы. Потому что нет равновесия сил. И никогда не будет. Не может быть и равенства, потому что у каждого — свои силы. Одним дано больше, другим — ничего. Еще и отбирается у них...
Раиса не мешала старухе рассуждать, радуясь тому, что Людкин телефон несколько дней не отвечал, а Ермолай принимал решительные меры.
— А впрочем, пару дорожек я отдам соседу Ермолаю. Он неплохой, послушный.
— Спасибо, — автоматически обрадовалась Раиса.
— И слоников тоже. А ты возьми себе часы. Вот эти, приемные. С маятником.
Раиса замерла. Она очень хотела иметь дома такие вот часы. Если у нее в доме будут жить эти часы, то жизнь станет настоящей, основательной, значительной... Как в приемной у второго секретаря райкома партии. Когда Раиса была пионеркой и их, самых активных, привели в райком партии приветствовать делегатов районного съезда коммунистов, она поправляла розовую свою пилотку с кисточкой, глядясь в эти часы, как в зеркало, и сердце ее бешено колотилось, гораздо чаще и громче, чем этот вот маятник. Потом она несколько раз видела эти часы, когда приходила в райком на прием. Потом, когда расформировали райком, а коммунистов разогнали по домам, она увидела эти часы у Луизы Львовны. Еще очень тогда удивилась, полагая, что такая ценность могла достаться не второму секретарю, а первому. Потом только догадалась, что женщины в вопросах приобретения и сохранения ценностей оказываются в критических ситуациях куда проворнее мужчин. Это сейчас Луиза Львовна сильно сдала, а еще десять лет назад она была бодрой, крепкой, как кусок сбитого масла, вытащенный из холодильника. Так и каталась чернявым востроглазым катышком по мраморным лестницам с папкой в руках.
— В молодости я была очень похожа на Любовь Орлову, — вспоминала Луиза Львовна, глядясь в запотевшее стекло. — Ах, Орлова, Орлова... Никаких идей... Слава губит таких. Нужно быть скромнее. Слава — это рабство. Получив великую личную свободу посредством славы, артист попадает в невиданное рабство своей собственной славы. Какой ужас!
— Вы бы записывали такие слова, — подхватывала Раиса. — Всегда так умно говорите, а не записываете. Хотелось бы статью почитать. Вы напишите в наш «кляузник», а то там читать нечего, кроме поздравлений с пенсией. А часы когда можно забрать? Сегодня можно?
— Человек может быть рабом своей свободы или рабом чужой свободы. А третьего не дано. Лозунг «свобода, равенство, братство» был практически осуществлен нами. Каждый был свободен в выборе: хочешь — учись и будь генералом, врачом, артистом, профессором. Не хочешь учиться — иди работать на стройку и знай, что не станешь никогда генералом, артистом, потому что ты свободен от обязанности посещать лекции, писать рефераты. Но не свободен от обязанности соблюдать трудовую дисциплину.
— Ну а часы-то...— вставила Раиса.
Луиза Львовна, властно повысив голос, продолжила:
— Безработный человек — более раб, чем уставший от работы раб. Бомжи, содержанки, бездельники-богачи, наворовавшие миллионы — вот кто настоящие рабы. Им хуже, чем вкалывающему сутки напролет шахтеру!
— Ну уж, — не выдержала Раиса — Чем же богачу-то хуже шахтера?
— Тем, что ему нужно не просто отжить свою жизнь, ему нужно отслужить своему богатству! Отдать ему не только силы, время, здоровье, но и — совесть, честь, душу... Шахтер отработал — пошел своим детям служить...
— Или водке.
— Или водке, да! — с вызовом ответила Луиза Львовна. — А тут и водке не послужишь!
— Так можно мне забрать часы?
Толстые большие губы Раисы сжались и похудели, как голодающие третий день.
— Какие часы?
— Вот эти.
— Эти — нет. Эти нельзя. Ты приготовила ужин?
— Да.
— Ступай домой. А то все время споришь. Поздно уже.
Раиса растерянно распустила губы, и те ожили, недовольно развернувшись подковкой. Она развязала передник и, скомкав его, зло бросила в дальний угол за печь.
— Ну что ж, примемся за дело.
Людмила поправила стильную черную повязку, стягивающую ее голову, засучила рукава и взяла тетрадь.
— Бабулька, ты не мешай мне, иди смотри телевизор.
Луиза Львовна послушно поволокла свое грузное тело, суетливо перебирая тонкими ногами подальше от Людмилиного гнева. Лицо ее при этом было расслабленным и умильным. Толстая палка задевала за мебель, грузный, большой живот тянул к полу, но голова Луизы Львовны была высоко и гордо поднята, как у главнокомандующего сильной и надежной армии.
— Не верю, — мотала она головой, смотря в мигающие медвежьи глазки какого-то выступавшего по телевизору политика. О чем он говорил, Луиза Львовна не слышала, но повторяла категоричное «не верю!» и усаживалась в кресло, наблюдая, как шустро выкручивает политик пальцами, словно страдает с детства церебральным параличом.
Луиза Львовна с тоской обращает лицо к портрету Ленина, и ей вдруг кажется, что Ленин политику верит.
— Людочка! — жалобно зовет Луиза Львовна, но Людмила не отвечает.
— Владимир Ильич, неужели я ошибаюсь? — спрашивает Луиза Львовна с тревогой и внимательнее присматривается к политику, наблюдая, как жестко шевелится его тонкогубый маленький рот, как изредка на всяком важном слове уголок рта его резко летит к уху, обнажая по-волчьи острый клык, и тут же возвращается на место, пряча его, как большую драгоценность. Глаза его при этом вытаращены очень многозначительно, а пальцы выплясывают нервный, суетливый танец. Луиза Львовна, прикованная к тонкому рту политика, ожидает, как завороженная, когда снова покажется острый клык, шепчет привычно «не верю» и вдруг понимает, что не понимает ни единого его слова, а только боится, что тот позорно осклабится на весь экран, зарычит и изойдет слюной и пеной. И будет так неловко за него на всю страну.
— Владимир Ильич... — растерянно пожаловалась она на политика.
Беседы Луизы Львовны с вождем стали в последние дни более откровенными и долгими. Луиза Львовна нашла в нем не только вождя и друга, но и товарища по предстоящему переезду.
Второй день Людочка лазила по чердаку, ссорилась там с Ермолаем, шипела за что-то на Раису, но Луизу Львовну ни во что не посвящала.
— Все ли в порядке? — интересовалась Луиза Львовна и Людочка молчала с досадой.
— Проверь мои вещи, Люда. Не взяла ли я чего лишнего? Я не хочу обременять ваш дом присутствием лишних вещей.
— Раиса проверит.
— Я не хочу поручать ей. Рая — чужой человек. Зачем ее посвящать?
— Ладно, — соглашалась Людмила, потом проверю, — и снова лезла на чердак.
За два дня из лощеной москвички с блестящими черными волосами она превратилась в стареющего подростка, повязанного платком, подпоясанного шпагатной веревкой. Она постоянно чихала от чердачной пыли и вытирала обильные аллергические сопли подвернувшейся под руку рваной наволочкой. Рядом с Людмилой постоянно была Раиса. Устав говорить ей «будьте здоровы!», она просто «угукала» на ее чихи и периодически предлагала съесть таблетку от аллергии.
— Да нельзя мне много, я только что пила. У меня низкое давление, могу упасть, — ворчала Людмила, намывая очередное старинное зеркало.
— Раньше нужно было все вывезти, — сердился Ермолай.
— Как я могла — все?!
— Контейнером. Ну, заколачивать? — спрашивал Ермолай, засыпая стружкой содержимое ящика.
— Апчхи! — командовала Людмила и молоток начинал стучать.
— Куда делись две этажерки? Легкие такие…
Молоток стучал чаще и громче.
— Много что пропало, Ермолай, — с укоризной пожаловалась Людмила и услышала в ответ забористый долгий текст, забиваемый мощными ударами молотка.
— Людочка, а что за деятельность вы развернули на чердаке? Ремонтируете крышу? — спросила Луиза Львовна.
— Нет, собираем мебель.
— Откуда на чердаке мебель? — удивилась Луиза Львовна. Людмила задумчиво посмотрела на нее.
— А, да-да, этот буржуазный хлам... Я составляла список, да-да...
— Кое-что пригодится, бабулька.
— Кто бы мог подумать, что эти полусгнившие пережитки прошлого смогут пригодиться! Я даже, кажется, не вела учет этим вещам. Ты хотя бы сказала, что они тебе дороги, я бы их хранила... бережнее. Они не сгнили?
— Бабулька, не хитри. Ты вела точный учет. Кое-что, конечно, сохранилось, но в основном все погибло. Сырость, моль, время...
— В прошлый раз ты увезла восемь наименований.
— Труха, — отмахнулась Людмила.
— Зачем тогда увозила?
— Бабулька, не думай, что я глупа. Я, извините, из истлевшего, как вы говорите, кресла сделала шесть таких кресел! И все продала как старинные! — похвасталась Людмила.
— Как так?
— Просто. Мастер разобрал кресло на шесть частей и к каждой настоящей приделал по пять копий. Это называется современная реставрация…
— Вот как? — ожила Луиза Львовна. — Почему я об этом не знала? И сколько ты получила дохода?
— Копейки, — махнула рукой Людмила. — Много взяли реставраторы.
— А сколько же за это теперь получу я? — спросила Луиза Львовна, холодея глазами.
— Я? — изумилась Людмила и, ничего не ответив, высморкалась в старую наволочку и снова полезла на чердак.
За эти несколько суетливых дней у Луизы Львовны совсем расшаталось здоровье. У нее постоянно пучило живот, разыгрался бешенный аппетит и, как следствие этого, — возникла слабость кишечника.
— Такое ощущение, Люда, что я выпила по крайней мере три пузырька касторки. Так меня слабит... Мы случайно не отравились рыбой?
— Нет, — морщилась Людмила, изо всех сил сдерживая раздражение.
— Скорей бы пришла Раиса. А ты где сейчас работаешь? В театре?
— В церковном хоре пою.
— В церкви работаешь?! Как?.. Ты же подавала большие надежды как артистка оперетты. И — в хоре... Людмила?
— В церковном хоре, — поправила Людмила. — Там неплохо платят.
Она устало зевнула, потом сосредоточенно замерла, затаила дыхание, будто вспомнила что-то ужасное, потом громко чихнула и заткнула нос огромной мокрой наволочкой.
— Мне мерзко это слушать, — тихо вымолвила Луиза Львовна, но Людмилы уже не было рядом.
Раиса вечером так и не пришла. Луиза Львовна поняла, что все перессорились. Людмила слышать ничего о Раисе не хотела и на все вопросы бабульки шипела и не отвечала. Ермолай сидел на кухне и молча пил водку, чокаясь с бутылкой. Он сосредоточенно закусывал, выколупывая зубами косточки из маслин и, доставая их изо рта, брезгливо скидывал в блюдце.
— Мне жаль наш город, — сказала ему Луиза Львовна, выплыв из дверей комнаты, опираясь на свою палку. — Он обречен на вымирание. Не осталось ничего ценного, все поругано. Ведется страшная зачистка местности!
— А чем так завоняло? — насторожил нос Ермолай и стал обнюхивать маслину.
— Ничего не осталось святого. Поругана и разграблена страна, изуродована и разбита власть, уничтожен, как целое, народ. Все пошло прахом, Ермолай…
— Чем это так... гадко...
— И ничего не остается, кроме как уехать отсюда...
— Ждут вас будто где-то. Что тут протухло у вас? Люд?!
— Нас не ждут, — согласилась Луиза Львовна, — но уезжать все равно нужно, ибо движение — это жизнь. А тот, кто останется здесь, обречен на гибель. Народ обречен.
— Ладно! — прервал ее Ермолай, злобно зыркнув по всему ее дряхлому телу. — Двигаться она собралась. Сидела бы уже… Люд! Обделалась она, что ли? Я ж пью тут, ем... Люд!
Люда выскочила на минуту в коридор за салатом и что-то пропала там.
— А где часы? — строго спросила Луиза Львовна. — Я обещала отдать их Раисе. Она их забрала?
— Не знаю, у Людмилы спросите про свои часы. — Настроение у Ермолая резко испортилось. Он отодвинул тарелку, наморщив нос, будто в тарелке лежали лягухи. — Обречен, видишь ли... А где вы раньше были, Луиза Львовна? Не там ли, где готовили нас на обречение? Все ж по плану теперь идет.
— Без спросу часы брать ей не следовало, — железным тоном произнесла Луиза Львовна. — Пусть теперь повесит на место. Позовешь ее, чтобы переодела меня.
— Сейчас! — нараспев взвыл Ермолай. — Разбежался и повалился! А потом пойду помирать! Вместе с народом.
— Людмилу найди, у нас еще много дел. Да иди домой, а то — напился. Кричишь, как дурной...
Луиза Львовна насупила колючие медвежьи глазки и скрылась за дверьми.
— Кр-расота... — прорычал Ермолай и налил полстакана водки.
— Мне тоже, — попросила из-за спины Людмила.
— Иди ее помой, она пересрала все, не продохнуть. Документы на контейнер — на холодильнике.
— Ага, — послушно кивнула Людмила.
— За долей приеду сам в декабре. И без выкрутасов, иначе пущу петуха. Ты меня знаешь.
— Перестань, о чем речь? Все поделим.
— Я тебя знаю. Делились уже. Но имей в виду, на этот раз номер не пройдет.
— Пройдет, — неслышно усмехнулась Людмила.
— Часы-то отдай Райке. Она ей пообещала, значит отдай.
— Не знаю... отдам, конечно, — замялась Людмила.
— Отдай. Ей окромя этих часов другой радости нету. Одно говно от твоей бабульки.
— Ей за это платят.
Ермолай выпил залпом полстакана водки, занюхал куском хлеба и, передумав брать маслину, пошел домой.
Людмила быстро убрала со стола. Луиза Львовна принесла ей в узелке свое грязное белье, сердито поругиваясь на обнаглевшую за последнее время Раису. Людмила выбросила узел в коридор и отправила бабульку спать.
— Куда мне поставить чемоданы? — спросила Луиза Львовна. — Ты все время не даешь мне сказать ни слова. Если и дальше так пойдет, наша жизнь обещает стать невыносимой.
— Обещает, обещает, — кивала Людмила, нервно полоща тарелки в холодной воде. — Идите спать, бабулька. У меня столько работы! Вся посуда грязная, вы только зря платите деньги Раисе. Построже надо с ней.
— Дело прошлое, — вздохнула Луиза Львовна. — Что теперь рассуждать о вчерашнем дне? Меня волнует больше, как она будет присматривать за домом. Не растащила бы наше имущество. Она может. Они все могут. Это — воры и пройдохи. Они за копейку нас могут удавить и повесить. Имей в виду! А за домом все ж должен кто-то присматривать.
— Что за ним смотреть, он не живой ведь...
— Может быть, Людочка, продадим его сразу, чтобы не беспокоиться? Страховка у меня оформлена, но мало ли что...
— Кому нужен ваш дом?! — воскликнула Людмила устало. — Хорошую цену за него никто не даст, потому что денег нет у людей, а за копейки зачем мне путаться? Бабулька, идите спать, я вам говорю! Хватит с меня уже!
— Ты даже не посмотрела мои вещи, Люда, — обиделась Луиза Львовна. — Меня ведь тоже нужно контролировать, я могла положить не то или взять что-либо лишнее... Хотя некоторые безделушки дороги мне, как память, и будут согревать мою душу вдали от родины... от моего дома...
— От моего дома, — передразнила ее Людмила, — Какая еще родина? Что за нежности такие, бабулька, из ваших уст? Весь мир — наш дом. Где сытно и тепло, там и дом. Где голодно и холодно, там слово родина нам не поможет. Утро вечера мудренее.
Чтобы не сердить активную Людмилу, Луиза Львовна пошла спать. Но быстро заснуть ей не удалось, все вспоминалась прежняя жизнь. Перебирая в памяти события и лица, Луиза Львовна приходила к выводу, что время в этом городке было потрачено ею не впустую, что результат жизни она имеет неплохой. Все-таки она принесла пользу обществу вместе со своими товарищами по партии. И так все хорошо шло до того гадкого дня, когда их враги разогнали райкомы. Враги они были или друзья — время покажет. И в Москве она, конечно, лучше разберется в ситуации. Все-таки она заслужила это — провести свою старость в столице. Она мечтала об этом, и наконец-то мечта осуществится. Лучше было бы уехать пораньше, когда она была еще сильной, энергичной, но...
Луиза Львовна ворочалась с боку на бок, досадуя на боль в спине и огромный свой урчащий на нервной почве живот. Некоторые ее товарищи по партии благополучно действуют на разных поприщах и поныне. Они заняли разные важные посты, вступили в другие партии, а вот ее подвело здоровье. Если бы не этот живот и не эти ноги, она бы еще ой как пригодилась любой партии на любом хорошем месте!
Луиза Львовна думала так, и тут же начинала негодовать сама на себя за мысленное предательство старых своих идей. Она поджимала похолодевшие ступни ног и громко, на весь дом, икала. Боясь разбудить Людмилу, крепко зажимала рукой рот, но все равно икала до тех пор, пока у нее не выпали вставные челюсти. Положив их в стакан с водой рядом с кроватью, Луиза Львовна внезапно крепко уснула. Сквозь сон она слышала шум подъехавшей к дому машины. Ей снилось, что она поднимается, одевает теплый халат, носки, сапоги и направляется в кухню к чемоданам, что садится в машину, машет рукой обшарпанным стенам огромного своего дома и едет, едет по черной дороге, а за стеклом — чернота и белая разделительная полоса в тусклом свете мигающих фар.
Утро действительно, как и говорила Людмила, оказалось мудренее вечера. Тихие, слабые лучи солнца пробивались сквозь дырочки в шторах и освещали портрет Ленина. Расслабленная после сна, Луиза Львовна приятно улыбнулась вождю и собралась было потянуться за вставными челюстями, как вдруг заволновалась, испуганно засуетилась. Как же это можно было забыть про портрет! Она не положила его в чемодан! Гадкая Райка! Не проконтролировала, не подсказала!
— Людочка! Деточка! — закричала Луиза Львовна и принялась поспешно одеваться. — Сколько уже времени?
Вместо часов на стене тяжелел светлый квадрат.
— Портрет Ильича положи в чемодан, Люда!
Луиза Львовна с трудом добралась до стола, где лежали ее ручные часы, но оказалось, что она забыла их завести. В доме было прохладно. Печь Людмила, видимо, топить не стала, а эта бессовестная Раиса не пришла даже их провожать.
На кухонном столе Луиза Львовна обнаружила записку. Ей пришлось вернуться в комнату за очками, чтобы прочитать крупный, размашистый почерк Людмилы: «Рая! Я очень волнуюсь за бабульку! Она плохо себя чувствует, дорогу перенести для нее невозможно! Вызови врача и береги ее. Она — наша история! Целую вас обоих! До скорой встречи!»
— До скорой встречи, — изумленно прошептала Луиза Львовна. — И при чем тут Рая? Она еще раз внимательно перечитала записку, но текст от этого не изменился. Когда Луиза Львовна поняла, что Люда уехала без нее, она ощутила острую необходимость обсудить этот вопрос с кем-нибудь. Раисе она не доверяла, врачей вызвать не могла, потому что остались одни пьяницы, тогда непослушными, кривыми пальцами она набрала номер телефона Ермолая.
— Разве вы не уехали? — изумилась его жена.
— Не смогла. По состоянию здоровья. Вот Людочка и записку про это написала вам... всем... Что надо меня врачам показать и беречь. Пусть Ермолай заедет.
— Я передам.
Луиза Львовна зябко поежилась, понимая, что Рае все-таки придется позвонить, она ведь забрала часы, а Луиза Львовна не уехала. Значит, часы Раиса должна вернуть на место. Вплоть до следующего отъезда. Паршивка какая с накрашенными губами. Разругалась с Людочкой, испортила той настроение, вот она и уехала одна. Отомстила Раисе через Луизу Львовну.
Досадуя на всех вместе взятых и в первую очередь на себя, Луиза Львовна поплелась в сарай за дровами. Ах, если бы она просто прописала кого-нибудь в этом старом купеческом доме, а потом приватизировала его, она бы со спокойной совестью оформила себе в центре квартирку со всеми удобствами... Хорошую вещь придумала новая власть — эту приватизацию. Но Луиза Львовна как-то прозевала половину...
Она положил в целлофановый пакет три дровинки и, опираясь на палку, пошлепала в дом. Потом сделала еще три таких похода и очень устала. До того устала, что, придя в дом, передумала топить печь. Руки ее тряслись, ноги занемели.
— Наверное, давление, — сказала она себе и побрела в комнату к прибору. Там она села на стул напротив портрета Ленина и, свесив голову набок, задумалась. Если и дальше столько времени она будет тратить на дрова, то непременно заболеет, простудится и попадет в больницу. И тогда ее мечта о Москве может не сбыться. Если она будет беречь себя, то дождется Людочку и переедет в столицу. А там-то ее быстро поднимут на ноги лучшие врачи партии.
— Вот рабство-то где — пожаловалась она портрету. — Вот хозяин-то мой кто — видите?
Она похлопала себя по большому дряблому животу, потрепала пальцами обвисшую кожу рук, щек, дернула себя за седые лохматые волосы. — Вот где зависимость! Кто я? Я — раба этого тела. Из-за него Людочка и не взяла меня к вам, в Москву. И теперь я должна обслуживать свое тело до самого конца. Никто не хочет обслуживать его. Даже за деньги, даже за все богатства чердака, за эту рухлядь... А я копила-копила... е... — Луиза Львовна махнула рукой. Она посидела, грустно разглядывая пол, потом резко, с вызовом подняла голову:
— Но все равно мне лучше, чем вам! Да! И знаете почему? А потому, что меня хотя бы похоронят! Хотя бы я не стану валяться, как вы... Хоть и в Москве...
Ленин зло сузил глаза.
— А вот так, — коварно ухмыльнулась Луиза Львовна. — Думаете, не скажу, что думаю? Вот и сказала. А что вы хотели? Чтобы я была вам верна до смерти? Когда все меня предают, я должна быть кому-то верна? Зачем?
Ленин на глазах стал бледнеть и выцветать. Его черные усы поседели, глаза стали прозрачными, а брови словно облетели, обнажилось лысое, шершавое и плоское, как лист бумаги, лицо.
— У меня хотя бы могилка будет, — злорадно похвасталась Луиза Львовна и побрела топить печку. — И меня люди уважают, меня не бросают. Никто не бросает меня. Раиса, Ермолай, Ермолай, Раиса...