Ирина ЛЕВИТЕС. Зал потерянных шагов, повесть
Георгий РАЗГУЛЯЕВ. Три рассказа
Валерий ШЕЛЕГОВ. Оймяконский меридиан, повесть

Ирина ЛЕВИТЕС


ЗАЛ ПОТЕРЯННЫХ ШАГОВ

Повесть

Раньше было не так тесно. Никак не пойму: то ли мир сузился, то ли я выросла? У мира прочные границы. Они упругие и немного растягиваются, когда поворачиваюсь. Но все равно тесно. Хотя мягко, тепло и уютно. Можно свернуться калачиком и дремать…
Скучно. И хочется кушать. Никогда так сильно не хотелось. Может, попытаться выбраться наружу?
А вдруг там холодно? Или еще как-нибудь плохо?
А если там хорошо? Надо осторожно попробовать. Быстренько выглянуть и юркнуть назад.
Очень интересно: а вдруг там кто­то есть?


1

В этом году рыба пришла позже обычного. Вопреки прогнозам ученых, обещавших небывалое изобилие, путина поначалу принесла одни разочарования. Косяки горбуши ринулись в нерестовые реки в центре острова, а сюда, на юг, забредали случайные одиночки. Казалось, что долгожданное лето пропадет впустую и придется подсчитывать убытки.
Но внезапно все изменилось к лучшему. Рыба пошла — только успевай поворачиваться. Известно: в лососевом бизнесе месяц год кормит.
Накануне вечером в цех привезли пять тонн, и серебристая лавина поплыла по желобам на разделочные столы. Процесс на конвейере был отработан до автоматизма: взмах острым ножом, одним точным движением рассекающим рыбий живот, извлечение и сортировка внутренностей.
Молоки — отдельно. Печень — отдельно. Икра — отдельно.
Потоки ледяной воды из шлангов промывают потрошеные тушки, и вода становится грязно-бурой.
Женю неожиданно замутило от этого зрелища, ставшего обыденным за последние годы. От густого бурого ручья, быстро уносившего сгустки крови и потрохов, плыл тошнотворно-удушающий запах. Закружилась голова, так что она была вынуждена схватиться за край обитого жестью стола. Испарина выступила на лбу. Женя дотянулась до шланга, бросила в лицо несколько пригоршней чистой воды и долго пила глоток за глотком, чувствуя, как слабость растворяется и возвращается ощущение бодрости.
Никогда еще путина не давалась ей с таким трудом. Напротив, обычно она внутренне мобилизовывалась, отметая мысли о возможной усталости, и работала как автомат, урывками проваливаясь в сон в часы редкого затишья. Расслабляться было некогда, особенно теперь, когда взяли в банке ссуду для расширения производства: купили еще одну морозильную установку и баркас.
Если путина будет удачной, можно будет вовремя рассчитаться с банком и еще с парой кредиторов, поверивших Жене и Павлу Антоновым на слово и вложивших свои деньги под драконовские проценты.
Но ничего не поделаешь: хочешь уверенности в завтрашнем дне — паши сегодня. А когда-нибудь потом можно будет вздохнуть спокойно. Расслабиться. Может быть, и отдохнуть по-человечески. Хорошо бы с Пашей съездить куда-нибудь в теплые края. Куда там народ нынче ездит? В Турцию. Или хотя бы в Приморье, к тетке. Выспаться за все эти последние безумные семь лет. Тогда бы изнуряющие приступы слабости, тошнота и головокружение, преследующие ее уже несколько месяцев, прекратились. И Женя снова стала самой собой — легкой, сильной, неутомимой…
Может, бросить все к чертовой бабушке и поехать домой? Отмыться как следует, выпить горячего сладкого чаю и полежать на чистых простынях? Совсем немного, хоть пару часов. Заодно и на сына любимого посмотреть: как он там? Накануне с вечера он выпросился в город отдохнуть. Тоже устает. Хоть и вырос уже, восемнадцать исполнилось, но силу настоящую еще не набрал. Не может пока, как родители, вкалывать от зари до зари. Хотя от работы не отлынивает. Понимает, что семейный бизнес — дело первой важности. Тем более что самый аврал удачно приходится на летние каникулы, иначе Мишка не смог бы занятия в институте пропускать.

Иногда приходят сны о первых месяцах моей жизни — то ли воспоминания о реальных событиях, то ли зыбкие видения, призрачные и неуловимые, в которых истина сливается с вымыслом.
Кажется, что это действительно было: я находилась внутри сферы, заполненной тугой массой, но она не давила, а нежно обволакивала, не сковывая движений.
Сфера заключала в себе весь мир, и было непонятно, что находится за его пределами.
Тогда я еще не умела видеть и воспринимала лишь ощущения тепла, защищенности и ласкающих прикосновений колыбели. Из нее беспрерывно лились упоительно­сладостные питательные струи.
Но однажды сфера стала тесна, и, преодолевая сопротивление плотной оболочки, я решилась покинуть надежный замкнутый мир.
За границами моей вселенной оказалась еще одна, гораздо больше прежней, но в ней все так же царила теплая неподвижная мгла.
Одновременно я поняла, что не одинока в этом новом мире: сотни моих братьев и сестер растут и набираются сил для того, чтобы в один прекрасный день покинуть безопасную обитель.

2

Женя решилась поехать домой. Но вначале нужно было закончить все неотложные дела. Невозможно ведь, в самом деле, вдруг взять и уехать, бросив массу нерешенных проблем на Пашу. Одному ему не справиться. Рыбы осталось еще часа на два ударного труда, потом надо будет в икорный цех заглянуть, убедиться, что там все в порядке. Несмотря на то что технолог и икорный мастер надежные, проверенные, контроль все равно нужен. И еще с поварихой нужно поговорить, выяснить, какие продукты купить и чем работников кормить. И не мешало бы с бухгалтером плотно посидеть, посмотреть бумаги.
Кстати, а какой сегодня день? Дни недели, неотличимые друг от друга, стремительно неслись, словно рыба на нерест, наползая друг на друга, ненадолго выталкивая на поверхность очередные сутки. Сегодня воскресенье, обычный рабочий день. Или воскресенье было вчера? Ну конечно, оно незаметно уступило место понедельнику и уплыло. Женя вспомнила, что именно в понедельник она должна была отвезти пробы икры на анализ, иначе бдительные бактериологи не выдадут сертификат на продукцию. Это дело серьезное. С многочисленными государственными организациями Антоновы старались все необходимые дела решать вовремя, чтобы не возникали лишние неприятности. Их и без того хватало.
Конусы яркого света прожекторов, освещавших рабочую площадку, постепенно размывались, уступая рассвету. Над горизонтом вначале намеком, а затем все более усиливаясь, поплыли пурпурные волны, растворяясь в заливе. Красные потоки захватили небо, отражаясь в море, словно вода, омывающая потрошеную рыбу, доплыла до края земли. Из моря внезапно вынырнуло солнце и разогнало алые всполохи, вернув серо-голубой пастельный тон и небу, и морю. Прожекторы, утратив значительность, какое-то время бесполезно светили, смешивая свой искусственный свет с солнечными лучами, но солнце окончательно победило, и прожекторы выключили.
В утреннем свете лица рыбообработчиков выглядели бледными, утомленными бессонной ночью. Ночная смена выпала в этот раз студентам, приехавшим с материка в надежде на хороший заработок. Женя и Павел из года в год заключали договоры со студенческими путинными отрядами, и все шло более-менее нормально. Но в этот раз студенты попались неудачные, нытью и капризам не было конца. Они то потихоньку отлынивали от работы, двигаясь словно сонные мухи, то откровенно нарушали незыблемый сухой закон, введенный для всех без исключения, контрабандой притаскивая из поселкового ларька ящики с пивом. Женя устала с ними ругаться, но упорно продолжала борьбу с нарушителями трудовой дисциплины, угрожая штрафными санкциями.
Другая смена, из сезонных рабочих, тоже была не вполне морально устойчивой по отношению к выпивке. Правда, боясь потерять временную, но хорошо оплачиваемую работу, рабочие хотя бы видимость приличий соблюдали и в нетрезвом виде старались на глаза не попадаться.
Среди них периодически встречались ушлые пройдохи, стремящиеся поправить свое нестабильное материальное положение откровенным воровством, припрятывая пару-тройку мешков рыбы в укромном месте в надежде вывезти их тайком, обманув бдительность охранников. Но обычно неудачники попадались на одном из этапов хищения. Таких коммерсантов Антоновы безжалостно увольняли, невзирая на искренние заверения в том, что это был один-единственный раз, и клятвенные обещания никогда-никогда больше не обманывать хозяйское доверие. Такие жестокие меры были вполне оправданы невозможностью допустить, чтобы вынянченное, выстраданное, потом и кровью доставшееся производство растащили по кускам.
В первые годы неопытные Женя и Павел из-за стремления временных работников тащить все, что плохо лежит, несли значительные убытки, но потом, наученные горьким опытом, ввели в штат двух охранников и обзавелись сторожевыми собаками.
Одна из них, кавказская овчарка Грета, должна была со дня на день ощениться. Вспомнив об этом, Женя пошла проведать свою любимицу. Грета лежала в клетке на боку, а под ее животом, путаясь в густой светло-кремовой шерсти, копошились новорожденные комочки. Они слепо тыкались в теплый материнский живот в поисках капель молока. Грета, услышав Женины шаги, приоткрыла глаза. В ее взгляде были усталость от великого труда рождения новой жизни и всепоглощающая нежность к своим беспомощным детям. Словно собака понимала значение события и испытывала чувства, свойственные любой матери.
— Один, два, три… — раздался за спиной Жени голос мужа.
— Четыре, — закончила подсчет щенков Женя. — Такие хорошенькие! Интересно, кто из них мальчики, а кто девочки?
— Пока не будем их трогать, а то Грета волнуется. Пусть привыкает. Нужно сказать Васильичу, чтобы кормил ее получше, иначе молока на всех не хватит, — озабоченно произнес Павел.
— Скажи сам, — попросила Женя. — Я хочу с утра пробы в лабораторию отвезти, а потом домой заскочить. Ничего, если я задержусь до вечера? Или до утра… Устала я что-то…
Павел недоверчиво посмотрел на жену. Не в ее привычках было жаловаться на усталость, тем более в самые горячие дни.
— Ты не заболела? — встревожился он.
— Ничего я не заболела, — буркнула Женя и тут же устыдилась своего тона. Словно Павел виноват в том, что ее раздражает любая мелочь — от общения с кем бы то ни было до запахов.
— Все нормально, Паша. Не обращай внимания. Я постараюсь долго не задерживаться, — примирительно сказала она и потерлась щекой о плечо мужа, стараясь загладить свою вспышку.
— Да я же ничего не говорю. Надо — так поезжай. Справлюсь как-нибудь. Правда, я хотел к рыбакам смотаться. Придется до завтра отложить.
— Ты вчера ездил. Что они, грудные дети? Если что — бригадир разберется. В общем, договорились. Я только к икорщикам быстренько забегу и поеду.
Быстренько забежать в икорный цех было сложно: сначала Жене пришлось вместо резиновых сапог и одежды, облепленных рыбьей чешуей, надеть белый халат и тапочки, а волосы покрыть косынкой. Это правило, одно из многих по соблюдению санитарных норм, вплоть до расписанной по часам работы бактерицидных ламп, соблюдалось неукоснительно. В противном случае можно было загубить драгоценную икру — основной источник доходов. Ради икры, собственно, и все труды десятков людей — рыбаков, водителей, рыбообработчиков, рабочих и элиты производства: икорных мастера и технолога.
В цехе все было в порядке. Ни одна комиссия не придерется.
Икра мерцала, возвышаясь над емкостью рубиновой горой, сложенной миллионами одинаковых блестящих маленьких сфер. Икринки, наполненные клейкой массой, были покрыты гладкой оболочкой и скользили под рукой, рассыпаясь полупрозрачными бусинками.
Солнечный луч из окна упал на мерцающую гору, и икринки верхнего слоя вспыхнули, переливаясь неуловимыми оттенками — от янтарно-оранжевого до пурпурно-алого. Словно россыпь драгоценных камней из сказочного сундука сокровищ.
Да икра и была, по сути, сундуком сокровищ: в ней скрывались будущая хорошая квартира, новая машина, плата за обучение Мишки в институте — словом, нормальная обеспеченная жизнь.

И этот день наступил. Мы ринулись вверх, туда, где мерцал впервые увиденный свет. Он становился все ярче и ярче, дрожал и переливался в прозрачных струях.
Мы впервые поплыли, радуясь свободе, ранее неизвестной скованным телам, и самозабвенно сновали, скользили, извивались в танце.
Река бурлила на перекатах и омывала прохладой. Тогда она показалась бескрайней, ведь мы были слишком малы.
Это был родной дом, в который очень хочется вернуться когда-нибудь.
Поток стремился вдаль, и, повинуясь его властному зову, мы скатывались вместе с ним, инстинктивно держась в тенистых местах, когда солнце слишком сильно освещало нас и делало легкой добычей для врагов.
К сожалению, очень быстро пришлось понять, утратив младенческую наивность, что мир суров и жесток.
Некоторые легкомысленные собратья бесследно исчезали в пасти огромных хищных чудовищ, нападавших неожиданно. Я же при малейшей угрозе стремглав бросалась в укрытие.
А может быть, мне просто везло. Потому что, кроме чудовищ, были другие опасности. Такие же колыбели, как у моей родной стайки, стали братскими могилами, навсегда замуровав так и не родившихся малышей. Почему это произошло?
Родная река вынесла нас в безбрежное пространство, которое манило и пугало, обещало и звало.
Мы понемногу привыкали к новой соленой воде и долго не решались отправиться в путешествие.
Но однажды смело пустились в дальнее странствие…

3

Женя приехала домой позже, чем планировала, — почти к полудню. По загруженной трассе она добиралась до города почти час, а потом пришлось задержаться в лаборатории и забежать в магазин. В последнюю минуту она вспомнила, что дома из продуктов почти ничего нет, если не считать давнишние рис, гречку и муку, рассованные по жестяным банкам в кухонном шкафу. Мишка, уезжая вчера вечером в город, уверял, что с голоду не пропадет: купит в супермаркете пельменей.
Придется что-нибудь приготовить и накормить сына обедом, раз уж она в кои-то веки выбралась к домашнему очагу.
Быт Женя не любила, хотя периодически предпринимала героические битвы в его честь. Всплескам генеральных авралов обычно предшествовали длительные терзания и угрызения совести. Наконец Женя экспромтом, по вдохновению, бросалась одновременно убирать, стирать, гладить и готовить.
Эти хаотические действия почти не имели смысла, поскольку бульон выкипал, мясо пригорало, плиту потом приходилось с трудом отдирать от коричневых разводов, и уже на следующий день ванная была вновь завалена неведомо откуда взявшимися грязными вещами, пыль лежала нетронутым слоем на мебели, недоглаженное белье традиционным комом скапливалось в кресле, а в кастрюле сиротливо плескались на дне остатки вчерашнего борща.
Кроме того, в борьбе с грязными тарелками и чашками неизменно побеждала посуда. Она никогда не заканчивалась в мойке, повергая Женю в горестное изумление по поводу ее неисчерпаемости.
В недоумение обычно приводила и одежда, тщательно рассортированная по полиэтиленовым пакетам и ровными стопками сложенная на полках шкафа. В идеальном порядке свитера, джинсы и майки пребывали недолго и, разрушив строй, мигрировали на стулья, кресла и попросту на пол, выбирая независимость и полностью отвергая навязанный хозяйкой стереотип.
Иногда Жене казалось, что вещи в ее доме живут собственной, автономной жизнью, нисколько не считаясь с мнением своих владельцев. Вот и сегодня лампочка в коридоре перегорела, и Жене пришлось в полутьме лавировать между обувью у входной двери — кроссовками, босоножками, сандалиями и прижившимися с зимы сапогами и ботинками.
Благополучно преодолев полосу препятствий, она первым делом пошла в кухню, бросила на стол пакеты с продуктами, а потом заглянула в комнату.
В большой проходной комнате шторы были плотно задернуты, создавая полумрак, а на раскинутом во всю ширь родительском диване, укрывшись одеялом с головой, спал Мишка, пренебрегая собственной узкой кроватью. Из-под одеяла торчали четыре ноги. Две Мишкины, большие. И две маленькие, неизвестно чьи.
Женя вздохнула, но будить сына и незнакомку не стала. Она вернулась в кухню и занялась обедом, быть может громче обычного звякая посудой. Попутно она размышляла о том, как себя вести. Сделать вид, что ничего особенного не произошло? Так ведь действительно ничего особенного. Мишка уже взрослый. Студент. Имеет полное право на личную жизнь. Было бы странно, если бы в его возрасте у него не было девочки. Наоборот, нужно радоваться, что у сына все в порядке.
Но почему-то радоваться не получалось. Женю терзали тревожные мысли о том, что сын вырос, а взрослая жизнь, как известно, приносит больше разочарований, чем радостей. Конечно, нужно было раньше откровенно поговорить с ним на эту тему. Об ответственности и перед девочкой, и перед родителями. О порядочности и чувстве долга. Но в их семье не принято было обсуждать физиологические проблемы, особенно скользкие вопросы предупреждения нежелательной беременности и тому подобное.
Женя вообще не любила разговоров на эту тему, даже с немногочисленными подругами, из стыдливости избегая интимных подробностей. Она никогда всерьез не задумывалась о необходимости просветительских бесед, справедливо полагая, что в современном мире Мишка все сведения получит и без нее.
В редкие минуты сомнений она тешила себя иллюзиями о том, что в школе наверняка говорили на эту тему. Однажды она увидела по телевизору, как учеников учили надевать презервативы на бананы, сопровождая практическое обучение лекциями и демонстрациями видеофильмов. Тогда она подивилась, до чего дошел прогресс. Но, с другой стороны, он же избавлял родителей от тягостной необходимости просвещать любимое чадо. На том и успокоилась. К тому же она предполагала, что Павел наверняка обсуждал с сыном животрепещущие для подростка проблемы.
Было и еще одно обстоятельство. В глубине души она считала сына все еще маленьким, безраздельно принадлежащим ей одной. Она понимала, что когда-нибудь Мишка женится, у него будет своя семья, но перспектива эта казалась такой далекой и неопределенной, что думать о ней было преждевременно…

В безбрежных океанских водах я выросла и повзрослела, никогда не оставаясь в одиночестве, и стремительно плыла, окруженная моими сородичами.
Счастливая судьба хранила от хищных врагов, и было чудесно путешествовать, наслаждаясь свободой и совершая новые открытия. Но неведомая властная сила влекла к родному дому.
Так и не доплыв до горизонта, однажды я повернула домой, а весь косяк послушно последовал за мной.
Я не беспокоилась о том, удастся ли разыскать реку, в которой мы когда-то появились на свет. Странным образом пришла уверенность в том, что интуиция, заставившая повернуть, поможет в поисках.
Сотни маленьких рек, почти неотличимых друг от друга, впадали в море. Но единственная среди них распахнулась навстречу.
Двери родного дома были открыты. Я вернулась!

4

— Мамуль, привет! Ты откуда взялась? Я тебя не ждал, — наигранно бодро произнес Мишка, заглушая щелчок замка на входной двери.
Его ночная гостья ушла не попрощавшись. Как принято почему-то считать, по-английски. Хотя Женя сильно сомневалась в том, что воспитанные англичане (тем более англичанки) могли бы проявить подобную бестактность по отношению к хозяйке дома.
Мишкино деланно-простодушное выражение лица и наивное хлопанье глазками — дескать, ничего такого не произошло, я спал невинным сном младенца — лишь подстегнули ее намерение немедленно расставить все точки над i.
— Кто у тебя был? — решительно спросила Женя.
— Кто спал на моей кровати и измял ее? — дурашливым мультфильмовским голосом откликнулся сын.
— Не придуривайся, Мишка! — рассердилась Женя. — Я тебя серьезно спрашиваю, будь добр отвечать!
— Ма, ну не начинай, пожалуйста. Можно подумать, ты не знаешь. Оксанка была. Чего тут такого?
Оксанка — это действительно ничего такого. С Оксанкой Мишка учился в институте, и она пару раз заходила к ним домой, писать вместе с Мишкой курсовую. То есть писала, конечно, Оксанка, сидя за компьютером, а Мишка выполнял служебные функции — сканировал страницы из учебников и ел чипсы.
— А родители Оксаны не волновались? — уточнила Женя.
— Чего это им волноваться? Они люди продвинутые. Понимают, что к чему.
— А я, значит, не продвинутая? — обиделась Женя. — Если бы моя дочь не ночевала дома, я бы с ума сошла.
— Если бы у тебя была дочь, тогда бы рассуждала. Теория без практики не имеет смысла. И вообще, что произошло? Чего ты завелась?
Женя озадаченно посмотрела на сына. Его легкомыслие никак не вязалось с остротой проблемы. Она несколько минут молча резала овощи на разделочной доске. Бросив кубики картошки и морковки в кастрюлю, она продолжила, найдя, как ей казалось, весомые аргументы:
— А если будет беременность? Что тогда? Это тебе в голову не приходило?
— Подумаешь! Всегда можно аборт сделать. Делов-то куча. Мам, не загружайся. Это мелочи жизни.
— Ничего себе мелочи! — От возмущения Женя так резко хлопнула крышкой по кастрюле, что она тревожно зазвенела. — В общем, так! Девчонку калечить я тебе не позволю! Скажи Оксане, что я хочу с ней поговорить.
— О чем это?
— О методах контрацепции! — патетическим тоном воскликнула Женя. — Да не бойся, ничего плохого я ей не скажу. Оксана девочка хорошая. Нам с папой нравится. Но только надеюсь, до свадьбы у вас пока дело не дошло?
— Ма! Какая свадьба? Надо сначала институт победить. Там видно будет.
— Ну ладно. Покарауль пока суп, а я в ванную пойду. Хотела сразу, но у меня от неожиданности все из головы вышибло. Так скажешь Оксане, что я хочу ее видеть?
— Скажу, — миролюбиво согласился сын.
Стоя под теплыми струями душа, смывающими усталость и въевшийся запах рыбы, Женя думала о возможном развитии событий. Легкомыслие, с которым Мишка отнесся к перспективам возможной беременности своей подружки, было ей вполне понятно. Молодой еще, жизни не знает. Думает, что прервать беременность — пара пустяков. А вот Женя прекрасно понимала, что далеко не безобидная операция может привести к осложнениям и даже бесплодию. Легко Мишке рассуждать, пока ничего не произошло. А если вдруг произойдет — не факт, что от нежеланного плода удастся избавиться. Может, у Оксаны резус-фактор какой-нибудь неправильный окажется или еще что-нибудь? Мало ли случаев бывает, когда аборт делать нельзя или поздно?
А вдруг уже поздно? Дети быстро делаются: уснули вдвоем, а проснулись втроем. И что тогда? Мишка с Оксаной только на второй курс перешли, учиться еще четыре года. Кто их содержать будет вместе с ребенком? Женя с Павлом по уши в долгах. И где молодым жить? У Антоновых крошечная хрущевка, гордо именующаяся двухкомнатной, но по сути комнат всего полторы: за проходной большой — узенькая Мишкина, похожая на пенал, вмещающая спартанскую кровать и письменный стол. И опять эти пеленки-распашонки, соски-бутылочки, бессонные ночи? Нет, нет и еще раз нет!
У Жени и Павла в планах было спокойное размеренное будущее, оплаченное многолетним изнурительным трудом. Они хотели расширить производство, рассчитаться с долгами и купить трехкомнатную квартиру. А эту Мишке оставить. Пусть живет по-человечески, когда женится. И, в конце концов, для чего они с Павлом вкалывают как ненормальные? Чтобы сын ни в чем не нуждался. А если он вдруг преподнесет им сюрприз в виде преждевременного внука, все планы пойдут прахом. Надо срочно принимать меры!
Она наскоро вытерлась, обмотала полотенцем тщательно промытые волосы и, надев любимый махровый халат, вышла из ванной. Так же быстро расчесать мокрые спутанные пряди ей не удалось бы ни при каких обстоятельствах.
Волосы у нее были удивительные: в высушенном состоянии они вились, но не банальными кольцами или менее банальными спиральками, а независимыми друг от друга тугими пружинками. Поэтому Жене приходилось укрощать эту буйную гриву, смиряя ее шпильками и заколками. Однажды она сделала глупость, поддавшись на уговоры приятельниц, и легкомысленно отдала себя в руки парикмахеру, соорудившему ей короткую стрижку. В результате тугие пружинки нимбом стояли вокруг Жениной головы, делая ее круглое лицо еще круглее. В тот раз Женя с трудом дождалась, когда отросшее буйство можно будет пригладить, свернуть жгутом на затылке и накрепко сколоть.
Она встала перед зеркалом, приготовившись к длительному ритуалу расчесывания упрямых прядей: начиная с концов, постепенно продирая деревянную расческу выше, по направлению к корням. Совершая однообразные действия, отточенные до автоматизма ежедневными упражнениями, она разглядывала свое отражение, впервые за последний месяц целостное, а не выхваченное отдельными кусками маленьким зеркальцем, висевшим на гвозде в вагончике.
То, что она увидела, ей не понравилось. Особенно темные круги под глазами, появившиеся, откровенно говоря, впервые. Женя расстроилась, но отмахнулась от сомнений по поводу своей красоты, подпорченной бессонными ночами, справедливо рассудив, что после окончания путины она отдохнет, отоспится и вернет себе и свежий цвет лица, и блеск карих глаз.
Тем более что у нее появились более важные дела, чем оплакивание собственной внешности.

Бурное течение несется навстречу. С трудом преодолевая сопротивление, упорно стремлюсь вверх, обдирая в кровь бока, прорываясь сквозь валуны, задыхаясь на мелких перекатах.
Целеустремленной мощной густой лавиной рвутся к цели мои соплеменники, отдавшись безумной гонке. Кажется, что плыву не в воде, а в сплошной массе тел.
Тяжело. И не только потому, что забыла о еде, подчиненная стремлению доплыть, а из­за чудовищной тяжести, распирающей изнутри живот. Догадываюсь, что именно из­за этого растущего бремени самоотверженно рвусь наперекор мощному течению.
И вместе с этой догадкой смутно всплывает трагическая истина: видимо, я умру, как только тысячи икринок покинут мое истерзанное тело.
Только бы успеть доплыть…

5

К вечеру пришла Оксанка. Села на краю дивана, тесно сдвинув острые коленки, скромно прикрыв их ладонями, и сидела, не поднимая глаз, словно пай­девочка. Будто не ее Женя обнаружила в собственной постели несколько часов тому назад.
Произнося общие, ничего не значащие фразы, призванные разрядить обстановку и служить вступлением к важному разговору, Женя с пристрастием разглядывала ее, хотя видела далеко не впервые.
Но Оксана — однокурсница сына и Оксана — потенциальная невестка — это далеко не одно и то же. «Как говорят в Одессе, — иронично подумала Женя, — это две большие разницы».
Она осознала слабо проклюнувшиеся ростки неприязни по отношению к этой малолетней нахалке, осмелившейся посягнуть на святое — выстраданного, выношенного, вынянченного сына, доставшегося большой ценой. И теперь ее, Женю, главную женщину в Мишкиной жизни, можно задвинуть на второй план, подальше с глаз, как прячут в кладовку старый ненужный хлам?
Но тут же она усмехнулась своим мыслям, припомнив собирательный образ классической свекрови из анекдота: «Кого бы ты мне ни привел, она мне уже не нравится!».
Свекровью-ведьмой Женя становиться не планировала, поскольку не в ее характере было злословить, придираться по пустякам и искать поводы для ругани. Особенно потому, что, настрадавшись в свое время от пренебрежительно-язвительной недоброжелательности матери Павла, она дала себе слово никогда не превратиться в такую же мегеру и не отравлять сыну жизнь.
Но одно дело — давать клятвенные обещания в теории и совсем другое — выполнять их на практике. И потом, извините, если бы Мишка не притащил девчонку контрабандой, втайне от родителей, а представил ее, как принято у нормальных людей, у Жени была бы возможность привыкнуть и принять Оксанку всем сердцем.
Подумав, что для таких благих начинаний нужно время, Женя постаралась прогнать непонятно откуда взявшееся раздражение против девчонки.
Внешне Оксана была ничего. Женя была вынуждена признать — очень даже ничего. Кого-то она неуловимо напоминала: любопытные остренькие глазки-бусинки, легкие золотые бровки, длинный носик, светло-рыжие волосы, собранные в пушистый хвост, и лукавая улыбка, словно ей вот-вот надоест изображать из себя хорошую девочку и она пошлет подальше Женю, вздумавшую лезть не в свои дела.
Внезапно Женя поняла, что Оксана похожа на лисичку. «Лисичка-сестричка, — подумала Женя и ехидно продолжила: — Сначала к зайчику в избушку просунула лапку, потом хвостик, а там уже обманутый зайчик пошел по белу свету…» Жене опять пришлось себя одергивать и возвращаться к основной цели разговора.
Наконец, продравшись сквозь дебри спасительных тем погоды и учебы, Женя отважилась приступить к главному, предварительно услав Мишку в магазин «купить чего-нибудь к чаю».
— Оксана, прости мою бестактность, но… — Женя помедлила, подыскивая слова, — но я бы не хотела, чтобы вы с Мишкой сломали свою судьбу. Вы только на втором курсе, жизни еще не видели. Ну куда вам ребенок? Ты согласна?
Оксана молча пожала плечами, что можно было расценивать как угодно: согласие, пренебрежение или протест против вторжения в ее личную жизнь — на выбор. Кому как угодно. Женя выбрала согласие и продолжила:
— Боюсь, что тебе не совсем удобно быть со мной откровенной. А с мамой ты не советовалась?
— Да вы что? С моей мамой? Она сразу начнет рыдать и за сердце хвататься.
— Подожди. Мишка сказал: твои родители знают, что ты у нас ночевала.
— Вот еще! Я им записку оставила, что буду у подружки. Если бы они про Мишу узнали — такое бы началось! Они никак не могут понять, что теперь все по-другому. Это раньше нужно было сначала замуж выйти. А до свадьбы ни-ни. Но я на них не обижаюсь. Они у меня уже пожилые.
— Так ты поздний ребенок? — с интересом спросила Женя.
— Ага. Папа-мама уже давно пенсионеры. Только работают. Говорят — вот прикончу институт, встану на ноги, тогда они спокойно вздохнут.
— Вот видишь! — Женя воодушевилась подтверждением ее аргументов. — Тем более твоим родителям сюрпризы ни к чему.
— Никаких сюрпризов не будет! — решительно объявила Оксана. — Я пока не собираюсь с пеленками возиться. В наше время нормальные люди сначала обеспечивают себя, а годам к тридцати вешают на себя этот хомут.
— Но дети обычно не спрашивают разрешения появиться на свет, — улыбнулась Женя.
— Это в ваше время так было, Евгения Алексеевна, — покровительственно произнесла Оксана, великодушно прощая Жене ее невежество. — А в наше время существуют методы контрацепции.
— Я в курсе, — улыбнувшись, ответила Женя. — Но эти методы иногда подводят.
— Ага, бывает! Тогда придется сделать аборт. Подумаешь! Все делают — и ничего. Мелочи жизни.
— Очень даже чего. Могут быть осложнения. Ведь это настоящая операция. Я думаю, лучше не рисковать своим здоровьем. И, между прочим, аборт — это убийство.
— Так он ведь еще не живой! — возмутилась Оксана глупой сентиментальности Жени. — Когда аборт делают, там ребенка еще нет. Одни молекулы!
Оксана опять пожала плечами. Она никак не могла понять, к чему эти душеспасительные беседы? Или Мишкина мамаша всерьез считает, что Оксана должна заточить себя дома, как в келье, изредка прогуливаясь с Мишей по вечерам, взявшись за руки, как в первом классе, и ровно в девять возвращаться домой?
Но, с другой стороны, тетя Женя, как Оксана про себя называла Мишкину мать, нормальная тетка. Не занудная. Не лезет с нравоучениями, а, кажется, просто хочет помочь. Подстраховаться в случае чего. В принципе, Оксана ничего не имела против. С подружками на эту тему уже тысячу раз было говорено-переговорено, но от ровесниц толку немного.
— Знаешь, что я хочу тебе предложить? — продолжила Женя. — У меня приятельница есть, она хороший врач-гинеколог. Давай к ней на прием сходим? Ты не бойся, я с тобой в кабинет входить не буду, так что можешь меня не стесняться. А она нам что-нибудь путное присоветует. Ладно?
— Ладно, — тут же согласилась Оксана, словно ждала подобного предложения.
— Вот и хорошо, — постановила Женя. — Я ей позвоню, договорюсь.
И тема разговора была исчерпана.
Вернулся из магазина Мишка, а Женя засобиралась на работу в цех, отложив мечты о безмятежном отдыхе до лучших времен. И так, можно сказать, отдохнула на всю катушку. Расслабилась по полной программе. Получила головную боль похлеще забот о производстве. Уж лучше окунуться в ударный труд, чтобы выкроить время для похода к врачу. Но все же активные действия лучше пассивного бездействия в ожидании неприятностей в виде никому не нужного младенца. Женя всегда предпочитала развивать бурную деятельность по ликвидации возможных проблем, и хотя результат не всегда был удовлетворительным, сидеть сложа руки она не умела.
Стемнело. Свет фар выхватывал из мглы несколько метров асфальта перед капотом. Иногда Женя переключала дальний свет, дающий возможность видеть больший участок дороги, но встречные машины тревожно подмигивали, вынуждая вновь вернуться к ближнему освещению. Казалось, Женя увязла вне времени и пространства.
Она думала о том, что у современных юнцов все просто. Они не скованы условностями, предрассудками и не видят ничего предосудительного в своем легкомыслии. А может, это правильно? Во времена молодости Жени и Павла всевозможные запреты и ограничения нисколько не способствовали целомудрию и воздержанию, а приводили лишь к тщательной конспирации. И не одна судьба, принесенная на алтарь общественной нравственности, была изломана.
Как странно… Женя мысленно произнесла: «во времена нашей молодости». А сейчас у них с Павлом старость, что ли? Им всего по сорок два года. И молодость продолжается…

Хорошо тут, в уютной колыбельке. Можно поплавать. Жаль, что места маловато. Не разгонишься. Но это не беда: стенки моего шарика, заполненного теплой водой, мягкие и упругие. Даже если сильно стукнуться — не больно.
Плавать я люблю. Раньше даже думала, что я — рыбка. У меня был хвостик и почти что жабры. А потом они куда-то делись. Не помню, куда. Это давно было.
Хвостик жалко. Зато теперь могу шевелить сразу руками и ногами. Если захочу, конечно. Гораздо приятнее свернуться калачиком и плавно покачиваться в ласковых волнах.
Из живота растет гибкая трубка. Зачем она нужна? А, знаю! Это для того, чтобы я не сбежала. Не заплыла далеко.
Ладно, пока не буду. Все равно нет ни одной щелочки, даже самой малюсенькой.
Но меня ведь отсюда выпустят когда-нибудь?
Там, наверное, здорово?

6

Женя влюбилась в Павла с первого взгляда. Первый взгляд был брошен через стеклянную дверь аудитории, в которой высокий тонкий черноволосый мальчик, стоя вполоборота к Жене, что-то горячо доказывал пожилому профессору. Мальчик был так увлечен диалогом, призванным решить насущные проблемы в виде зачета, что не заметил постороннюю наблюдательницу. А она его хорошо разглядела: хорошенький, словно пастушок из тетушкиного серванта, застывший в галантном поклоне у ног фарфоровой пастушки.
Правда, смешной взлохмаченный профессор за пастушку сойти не мог, да и сама Женя на роль утонченной прелестницы не годилась, поскольку не была склонна к сентиментальности и напрасным романтическим мечтам.
Поэтому было странно, что рациональная Женя, насмешливо отвергающая всех потенциальных воздыхателей, обратила внимание на тонкого, звонкого и прозрачного, абсолютно несовременного мальчика. Видимо, это можно объяснить странной закономерностью, по которой противоположности притягиваются: лед и пламень, волна и камень, конь и трепетная лань, и прочая, и прочая.
Не в привычках Жени было навязываться. Кокетничать и первой проявлять инициативу она не умела, несмотря на то, что была бойкой и решительной особой, обреченной всегда исполнять роль лидера, начиная чуть ли не с детского сада.
Теперь она ходила как заведенная во время перемен по коридорам или стояла на крыльце института, где обычно клубились студенты, в надежде встретить «пастушка», как она мысленно окрестила черноволосого мальчика. Вероятность случайной встречи была невелика: они хотя и были оба первокурсниками, но учились на разных факультетах. Женя — на девчачьем экономическом, где встречались эпизодические вкрапления мальчиков, а «пастушок» — на механическом, традиционно мужском. Поэтому их пути обычно не пересекались. Разве что в большой и шумной институтской столовой, сквозь чад подгоревших пирожков и гул беззаботной студенческой массы Женя могла иногда издали увидеть его.
Но обнаружение объекта никакого практического применения не имело, поскольку «пастушок» всегда был в компании самодовольного, даже несколько нагловатого парня и двигался за ним, словно утлая лодчонка за самоуверенным буксиром.
Нельзя утверждать, что жизнерадостная Женя, снедаемая безответной тайной любовью, страдала и чахла. Страдать и чахнуть было некогда. Незнакомая студенческая жизнь обрушилась на нее, вынуждая ориентироваться и приспосабливаться в новых условиях. Особенно потому, что Жене не на кого было рассчитывать, в отличие от большинства маменькиных сынков и дочек.
Она была сиротой, причем круглой. Родители погибли, когда она училась в девятом классе. Тетка Евдокия Ивановна, суровая и немногословная старуха, приехала и забрала ее к себе. Несмотря на преклонные годы, она все сделала очень быстро: заказала чугунную оградку на кладбище, продала дом, сложила деньги на сберкнижку, открытую на имя Жени, и оформила опекунство.
Женя тетку любила. Во-первых, Евдокия Ивановна была старшей маминой сестрой, то есть единственным родным человеком. Во-вторых, безмужняя и бездетная, она никогда не давала Жене понять, что считает ее обузой, невесть откуда свалившейся на нее на старости лет.
И все же, рано оставшись без родителей, Женя понимала, что рассчитывать ей придется только на себя. Поэтому и в институт поступила с первой попытки, несмотря на конкурс, весь десятый класс просидев над учебниками, отклоняя уговоры подружек пойти в кино или погулять по улицам маленького провинциального городка, в котором все развлечения сводились к вышеперечисленным: в кино и погулять.
Теперь, из большого города, наполненного лязгом, грохотом и суетой, нависающего подъемными кранами в порту и высоченными зданиями, взбегающими на вершины сопок, маленький городок казался землей обетованной.
Там над теткиным домиком, полузанесенным мягкими сугробами, шел дым из трубы, поднимаясь вертикально вверх в холодное прозрачное небо. Там на выскобленной добела столешнице стояли пироги, сбрызнутые водой, чтобы не черствели, покрытые поверх румяной корочки чистым рушником. Там кошка, названная без лишних церемоний своей строгой хозяйкой Кошкой, намывала гостей, сидя в теплом солнечном прямоугольнике, падающем из окна на лоскутный половик. Там тетка Евдокия Ивановна, надев круглые очки, быстро-быстро постукивала спицами, считая про себя петли, — вязала носки для Жени. А по блестящим половицам, выкрашенным яично-желтой нарядной краской, катался шерстяной клубок, отвлекая кошку по имени Кошка от ленивого вылизывания пушистой шерстки.
Несмотря на внезапно нагрянувшую любовь, Женя планировала на первые зимние каникулы поехать к тетке. Тем более что о предмете своих воздыханий она не знала ровным счетом ничего — ни имени, ни фамилии, ни адреса. «Пастушок» мог оказаться местным жителем и жить себе припеваючи с родителями. А мог, как Женя, быть приезжим и жить в общежитии или на квартире. В этом случае он, как все нормальные люди, должен был поехать в родной город или поселок.
Сессию Женя сдала легко. Она заранее купила билет на поезд, уходящий на следующий день после сдачи завершающего экзамена, из суеверия оставив в запасе лишние сутки на всякий случай. Менее осторожные девочки из ее комнаты в общежитии уехали сразу, едва успев сдать зачетки в деканат, а задержавшаяся Рита, болтушка и хохотушка, внесла свои коррективы в свободный вечер и распорядилась:
— У нас сегодня гости. Так что давай наводи красоту.
Красоту наводить Женя не умела. Она считала вполне достаточным надеть свои единственные, зато фирменные джинсы, купленные на толкучке, и тонкий свитер-лапшу, приобретенный там же. Пружинистые каштановые волосы она тогда небрежно заплетала в косу, необычайно толстую не из-за обилия, а объема волос, и стягивала ее понизу резинкой. Красить глаза пластмассовой щеточкой, предварительно повозив ее по бруску черной гуталиновой туши, а потом старательно разъединять слипшиеся ресницы остро заточенной спичкой, как это делала Рита, Женя не хотела. В этом действии не было необходимости по объективным причинам: ее брови и ресницы и без того были темными. А когда Женя однажды попробовала усовершенствовать свою внешность и все-таки намазалась, подведя для пущего эффекта еще и стрелки по краю верхних век, ее лицо стало пугающе-грубоватым, утратив нежно-акварельные естественные краски.
Поэтому джинсы, свитер-лапша и коса — вот и все, что Женя могла придумать для красоты. Правда, можно было еще посчитать колечко, подаренное теткой к выпускному: серебряное, с бирюзовым камушком. Но кольцо Женя и без того никогда не снимала.
— Женя! Ты что, не слышишь? Говорю тебе: у нас сегодня сабантуй. Будем отмечать первую сессию.
— А кто придет?
— Два мальчика. Я с ними познакомилась сегодня в институте. Представляешь, я иду, а они мне вслед: «Девушка, вы не знаете, как пройти в библиотеку?» А я им… — затараторила Рита, от возбуждения раскрывая во всю ширь глаза и размахивая руками.
— Ты с ума сошла? Заигрываешь с незнакомыми парнями, еще и в гости зовешь!
— Чего это незнакомые? Уже знакомые. А в гости они сами напросились. Да, и еще спросили: «У тебя подружка есть?» А у меня подружка как раз есть! Ну правда, Женечка, ты же есть?
— Ну не знаю, — с сомнением протянула Женя. — Идеи у тебя какие-то вздорные. И угощать их нечем. Денег-то совсем не осталось.
Денег действительно почти не было. Стипендия давно кончилась, хотя и была немаленькой: целых сорок два рубля. И на перевод из дому рассчитывать не приходилось в преддверии близких каникул. У Жени и Риты на двоих осталось два рубля и тридцать семь копеек. И было бы еще меньше, если бы соседки по комнате, уезжая, не выгребли из своих карманов почти всю мелочь и не оставили ее на столе, сопроводив лаконичной запиской: «Гуляйте и ни в чем себе не отказывайте».
— Ой, и зачем нам деньги! — обрадованно воскликнула Рита, посчитав Женины сомнения за согласие. — У нас чай-сахар остался. Еще пряники есть. А мальчики сказали: шампанское купят. В общем, так! Они придут к шести часам.
— Новости! У меня на шесть часов переговоры с теткой заказаны. Если я не приду, она с ума сойдет.
— Да? — Рита призадумалась и приуныла, но тут же воспряла духом. — Ничего страшного. Я их пока займу, то да се. А ты с теткой поговоришь — и бегом назад.
— А если я задержусь? Сама знаешь, вызова можно ждать три часа.
— Тогда придется Светку из четыреста двенадцатой комнаты звать.
Вот и славно. Женя облегченно вздохнула. Светка из четыреста двенадцатой будет палочкой-выручалочкой. А она пойдет себе на переговорный, спокойно поговорит с тетей, а потом погуляет по вечернему городу.
В последнее время Женя полюбила ходить одна, не отвлекаясь на беспечную болтовню однокурсниц. В одиночестве ей сладко думалось о своем «пастушке», и, хотя вспоминать было особо нечего, немногочисленные эпизодические встречи перебирались ею в мельчайших подробностях. Особенно часто всплывала впервые увиденная картинка: высокий тонкий мальчик за стеклянной дверью аудитории…
Ближе к шести Женя надела шапку-псевдоушанку с намертво припаянными формовкой ушами и козырьком и шубу, которой очень гордилась. Тетка не поскупилась и купила, отстояв очередь в универмаге, модную искусственную шубу, белую в серо-черных разводах, тяжелую, как солдатская шинель, но искупающую этот недостаток сверканием новенького меха.
Женя стремглав вылетела из общежития и помчалась по улице, благо до переговорного пункта было недалеко. Нужно было перебежать на другую сторону, но, поколебавшись, она решила дойти до светофора на следующем перекрестке.
Навстречу ей шли двое: «пастушок», торжественно держащий двумя руками перед собой, как жезл, бутылку шампанского, и его самоуверенный дружок. Сомнений не было: «Советское шампанское», как опознавательный знак, наглядно подтверждало, что приятели и есть те самые таинственные гости, о которых Рита все уши прожужжала. Жене на секунду стало страшно: а если бы она успела перебежать на другую сторону? Но какие-то необъяснимые силы ее удержали и не дали уйти от своей судьбы. В том, что это именно судьба, она не сомневалась.
Отогнав сомнения по поводу теткиных волнений, она махнула рукой на свои недавние планы и, потоптавшись для приличия несколько минут у газетного киоска, вернулась в общежитие, чтобы Светка из четыреста двенадцатой комнаты ее не опередила.
В комнату она влетела, будто за ней собаки гнались, и, старательно скрывая волнение, независимым тоном небрежно бросила:
— Привет! — И на этом привете ее решительность иссякла.
— Вот, познакомьтесь, пожалуйста. Моя подруга Евгения, — чинно произнесла засмущавшаяся Рита.
Самоуверенный парень назвался Валериком, что рассмешило девушек, поскольку инфантильное имя не вязалось с его нагловатыми манерами.
А «пастушок» оказался Павлом Антоновым. Так и состоялось их знакомство.
Парни шли в общежитие с определенной целью, четко сформулированной искушенным Валериком и настойчиво аргументированной им же. Он, заслуженно исполнявший роль лидера, взял на себя ответственную функцию просвещения неопытного друга и приобщения его к радостям бытия. Павел ничего не имел против и легко поддался уговорам старшего товарища, тем более что очень кстати подвернулась удача в виде легкомысленной и, казалось, на все согласной Риты, располагающей несомненными преимуществами в виде подружки и свободной комнаты.
Рациональный Валерик все заранее распределил: ему — Рита, поскольку именно он с ней познакомился, в то время как робкий Павел молча стоял рядом, нисколько не помогая другу. К тому же хорошенькая смешливая Рита сразу понравилась Валерику, а главное — дала понять, что она не прочь развлечься. (И в этом он глубоко заблуждался, ибо принял готовность к кокетству и наивность милой простушки за более приземленные планы.) Ну а неведомая подружка предназначалась Павлу. Это, по мнению Валерика, было по справедливости. Правда, не исключено, что подружка может оказаться крокодилом, но придется рассчитывать на удачу.
Подружка оказалась не крокодилом. О конкретных действиях, вбитых в его голову подробными инструкциями просвещенного друга, Павел забыл в ту же минуту, когда увидел обращенное к нему лицо Жени. Ее распахнутые глаза сияли навстречу Павлу, так что даже недалекий Валерик заподозрил нечто, не соотносящееся с его планами.
Легкомысленной вечеринки не получилось. Все четверо сидели за столом и чинно пили чай. Выпили и шампанское, налив его в граненые стаканы, за первую удачно сданную сессию. Но даже оно не растворило скованности. Рита и Валерик пытались разрядить обстановку, но, почувствовав бесплодность своих усилий, сникли.
Наконец парни собрались уходить.
— Пошли покурим, — хмуро бросил Валерик Рите, и та, безропотно подчинившись, всунула ноги в сапоги, накинула пальто и вышла вслед за ним.
Павел стоял у двери и медлил. Хотелось сказать что-то значительное, важное для них обоих, но почему-то ничего не придумывалось.
— А я завтра уезжаю. Домой, — наконец произнесла Женя.
— А где твой дом?
— В Лесозаводске.
Павел разулыбался так, словно наличие дома в Лесозаводске сообщало Жене дополнительную прелесть, и взял ее за руку.
— Какое у тебя кольцо красивое, — сказал он и, скрутив простенькое колечко с Жениного пальца, вначале рассмотрел его внимательно, поворачивая на уровне своих глаз, а потом опустил серебряный ободок в свой карман. — Во сколько у тебя поезд?
— В десять тридцать. Вечера, — ответила Женя, вспыхнув от прикосновения Павла к ее руке.
— Я приду тебя проводить. Тогда и кольцо отдам. Пока!
Павел повернулся и вышел за дверь, у которой осталась стоять Женя, чувствуя жжение в том месте, где было кольцо.
На вокзал Павел не пришел. Женя долго стояла у вагона, вглядываясь в толпу, снующую по перрону, и ступила на подножку, когда поезд уже тронулся.
Она сидела в плацкартном вагоне на своей нижней, ступенчато разложенной боковой полке и смотрела в черное ночное окно, по которому метеорами мчались огни вдоль отражения ее лица.
В вагоне шла дорожная суета. Проводница деловито собирала билеты, пассажиры обустраивали временный ночлег, застилая сиротские матрасы и подушки серым влажным бельем. Кто-то уже пил чай из стаканов в обжигающих подстаканниках, кто-то успокаивал плачущего ребенка, кто-то завязывал дорожное, ни к чему не обязывающее знакомство.
Женя сидела, отвернувшись от сутолоки, не желая ни с кем разговаривать, чувствуя, как слезы, переполняющие глаза, готовы выкатиться и поползти по щекам.
Внезапно на свободное место напротив Жени кто-то сел. Она возмущенно обернулась, чтобы резко указать нахалу, что это ее полка, между прочим!
Напротив Жени сидел довольный Павел и улыбался. Оказалось, что он тоже едет домой. В Лесозаводск.
Всю ночь они просидели рядом, накрывшись Жениной шубой. Сонный вагон, плавно покачиваясь, мчался сквозь снежную мглу. Женя и Павел не спали. Они то шепотом рассказывали о себе, то замолкали, вслушиваясь в дыхание друг друга.
Вот так все и началось.


О! Вот это я люблю. Сладко! Прямо по трубке льется сладкое по всему телу. Раньше я была совсем глупой. Думала, трубка меня к шарику привязывает. А чего вязать-то? И так никуда не денусь. Мне тут хорошо.
Как жаль, что сладкое бывает редко. В основном такое льется: бе-е-е! Какое-то жгучее-колючее. Интересно, откуда оно берется, такое противное?
Я люблю сладкое. Еще люблю, когда волны тихонько качают: буль-буль, буль-буль. А не плюхают и бултыхают туда-сюда.
Та, в которой мой уютный шарик, все время прыгает и скачет. Она что, забыла, что я тут? Нельзя ли поосторожнее?
Вот. Еще я люблю слушать, когда она звучит. Ласково. Правда, не всегда. Бывает слишком громко. Я даже пугаюсь. А вдруг она злая? Как доберется до меня! Как даст! Ой-ой-ой, боюсь!
Она там не одна. Есть второй он. У него звук другой, пониже. Но тоже бывает нежный. Иногда.
Бывают и другие. Их много. И все звучат по-разному.
Интересно, я их увижу когда-нибудь?

7

Расписались они на втором курсе, едва обоим исполнилось по восемнадцать, втайне от родителей Павла. Его отец, военный в чине подполковника, ничего против Жени не имел. Но командовал он только на службе. Дома же было высшее начальство — жена.
Ираида Петровна была гранд-дамой, во всяком случае, старалась. Будучи сама из простой семьи, не обремененной светскими условностями, она на каком-то этапе своей жизни решила бдительно соблюдать этикет и соответствовать высокому званию супруги подполковника. К сожалению, ее образование осталось девственно-нетронутым, поскольку основные усилия были направлены на соблюдение внешней стороны: непременного наличия ковров и чешской полированной стенки, хранящей в своих недрах изобилие хрустальных ваз, вазочек, салатниц, рюмок и бокалов. Помимо хрусталя, символизирующего высокий социальный статус, она считала признаком светского тона невестку из хорошей семьи, причем выбранную лично Ираидой Петровной. Мнение дорогого Павлушеньки при этом не учитывалось, тем более потому, что Ираида Петровна планировала свадьбу в далекой перспективе, когда Павлик окончит институт и получит диплом.
Женя в планы Ираиды Петровны не входила. Чему-то она там не соответствовала. Ираида Петровна устроила пару хорошо поставленных семейных сцен, сопровождавшихся хватанием себя за область сердца и нервным отсчитыванием капель валокордина, падающих в хрустальную рюмку. Ее вдохновенные монологи с непременными вставками в виде фраз «только через мой труп!» и «я не позволю разрушить твою жизнь!» сделали бы честь актрисе провинциального театра.
Основным ее аргументом была неминуемая катастрофа в виде младенца, обязанного появиться на свет вследствие легкомысленного брака.
Павел, несмотря на кажущуюся мягкость, неожиданно проявил стальной характер и потащил вяло сопротивляющуюся Женю в загс. Окончательного разрыва с родителями не произошло, хотя Павел в глубине души так и не простил им пренебрежения к Жене.
Во время редких родственных визитов Ираида Петровна, поджав губы, постоянно поучала невестку, не прощая ей малейших промахов, как истинных, так и вымышленных. Отца вскоре перевели по службе, и Женя, к счастью, получила передышку от нравоучений в устном виде, замененных наставлениями в виде письменном.
Поскольку молодожены учились в одном институте, комендант общежития выделила им комнатушку, в которую едва втиснулись диван-кровать и письменный стол. А им больше ничего и не было нужно.
Поначалу Женя, наученная более опытными подругами, стереглась. А потом, успокоившись, перестала осторожничать. И все же младенец, обещанный Ираидой Петровной, появляться не спешил. Но тревоги по этому поводу они не испытывали. Словно оба знали: придет время и ребенок родится. Обязательно родится, ведь от такой любви, как у них, и появляются дети.
Тревога пришла к окончанию института: может быть, и впрямь что-нибудь неладно? И каждый втайне сомневался, не высказывая своих мыслей вслух.
После института их распределили на Сахалин. Откровенно говоря, они сами попросились на остров, соблазнившись восторженными рассказами Риты, коренной сахалинки. По ее мнению, Сахалин был райским местом, в котором росли невиданные растения, бегали сказочные животные, плавали удивительные рыбы, летали волшебные птицы, жили, любили и мечтали мужественные романтики. Женя и Павел поверили ей на слово.
Их ждало разочарование. Они думали увидеть нечто более интересное, чем скромный маленький город, застроенный обычными пятиэтажками в центре и ветхими бараками по периферии. Единственным намеком на экзотику были вкрапления следов пребывания японцев на юге острова, безжалостно искоренявшиеся задолго до приезда Антоновых. Уцелело лишь монументальное здание, в котором размещался краеведческий музей, да еще несколько японских домов и полуразрушенных памятников.
Рита, тоже получившая распределение на родину, с таким неподдельным энтузиазмом проводила экскурсии для новоиспеченных сахалинцев и так радостно нахваливала совершенно обыденные, на взгляд Жени и Павла, достопримечательности, что приунывшие было молодые специалисты несколько приободрились и решили по крайней мере отработать обязательные три года, а там видно будет.
В то время они считали себя свободными, вольными уехать, как только закончится трехлетний срок повинности, не подозревая о странной закономерности, необъяснимой, но тем не менее существующей: остров неудержимо затягивал, незаметно подкидывая по мелочам то печальный неброский пейзаж, то завораживающую музыку дождя, то яростный всплеск бурана, а затем властно привязывал к себе навсегда.
И если некоторые люди самонадеянно решали уехать, спастись бегством из ненавязчивого плена, они были обречены на постоянные воспоминания, переходящие в откровенную ностальгию, вынуждающие их за тысячи километров искать единомышленников, бывших сахалинцев, единственно способных понять тоску по тому пленительному времени, когда они были истинно счастливы.
Большинство приезжали на остров временно: отработать после института или техникума обязательные три года либо заработать на счастливую обеспеченную жизнь, которая начнется когда-нибудь. Материальные блага в виде надбавок, коэффициента и бесплатного проезда в отпуск создавали иллюзию больших денег, которыми можно будет оплатить будущее.
Многие так и жили, отказывая себе во всем сегодня и откладывая каждый заработанный рубль на завтра. Жили словно в зале ожидания и мечтали о той прекрасной жизни, которая начнется на материке, и поругивали суровый остров, и иронизировали над его слабыми потугами на цивилизацию, и даже позволяли себе пренебрежительно отзываться о нем, не подозревая, что он уже вошел в их плоть и кровь. И просто так не отпустит.
Нет, конечно, можно уехать. Купить билет на самолет — и вперед! А потом бессонными ночами тосковать по серой сетке дождя, заслоняющей горбы сопок; по переливам поющей воды в прозрачных реках и ручьях; по шелесту прибоя, накатывающего волны на прибрежную гальку; по исполинским скалам причудливых очертаний; по незабываемой симфонии воды, камня, света…
Ничего этого Женя и Павел тогда не знали. Да и позже не задумывались над тем, почему решили остаться на Сахалине. Понравилось — вот и остались. Обросли друзьями. Получили квартиру как молодые специалисты. В работу втянулись.
Первая осень удивила их неожиданным теплом, затянувшимся до середины октября, и невиданным буйством красок тайги, языками пламени спустившимся с сопок и растекшимся по городским улицам.
Первая зима поразила изобилием пушистого снега, заботливо укутавшего дремлющий город искрящимися под солнцем сугробами.
А весной Женя захандрила. Черный снег подтаявшей коркой скрывал промерзшую землю и никак не хотел уходить. Промозглый ледяной ветер качал голые ветви деревьев, стряхивая с них холодные капли. Женя зябко куталась в пуховый платок и хмуро смотрела из окна на унылую картину. Она думала о том, что в родном Приморье веселится настоящая весна: солнце давным-давно растопило остатки снега, молодые клейкие листья развернулись и набирают силу с каждым днем, ростки травы укрыли землю и кое-где желтеют неприхотливые одуванчики.
Если бы Женя знала, что стоит у окна не одна, а вдвоем с Мишкой, она бы тогда и не тосковала.

Почему все время хочется спать? Наверное, оттого, что покачивает. И снаружи мерно стучит: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Как мое сердце, только намного медленнее.
Зато снятся сны. Сегодня приснилось очень красивое. Будто я уже не в шарике, а там, откуда звучат голоса.
Там так здорово! Все заполнено золотым светом. Он такой слепящий, яркий, что я даже во сне посильнее зажмурилась. А потом потихоньку открыла глаза.
Это только во сне могло случиться — ведь им положено быть закрытыми.
И тут я увидела ее. Она держала меня на руках. Это чудесно. Приятнее, чем в шарике плавать.
Она красивая. У нее волосы длинные, пушистые. И глаза блестящие и добрые. Прямо на меня смотрят ласково-ласково.
А потом Она прижала меня к груди, а из нее полилось сладкое-пресладкое. Прямо в рот. Я и не знала, что когда в рот попадает, очень вкусно. Гораздо лучше, чем эта дурацкая трубка.
И все поплыло, поплыло куда-то.
Я проснулась. Тепло. Темно. Мягко. Тоже хорошо. Но во сне было лучше.
Жаль, что это только сон…

8

Женя заехала за Оксанкой, как договаривались, в половине четвертого. Оксанка скользнула на заднее сиденье и притихла. Женя поглядывала на нее в зеркальце заднего вида, отражавшее быстрые хитренькие лисичкины глазки.
— Боишься? — посочувствовала Женя.
— Нет. А чего бояться?
— Ну и правильно. Дело житейское. Тем более что Татьяна Сергеевна — доктор хороший. Я ей доверяю.
— А вы ее давно знаете?
— Давно. Лет пятнадцать. Нет, шестнадцать.
Да, точно, шестнадцать. Мишке было два года, когда Женя решила прервать вторую беременность. Вторую и, как оказалось, последнюю. Доктор Татьяна Сергеевна, к которой Женя обратилась по рекомендации, в тот раз уговаривала оставить ребенка, но Женя была непреклонна. А через полгода они случайно встретились в одной молодой и веселой компании, сплоченной воскресными лыжными пробегами зимой и пешими марш-броском летом по окрестным сопкам. Так и подружились. С годами видеться стали реже, все больше общались по телефону, но продолжали считать себя подругами.
Тогда, шестнадцать лет тому назад, Женя была уверена в том, что двух малышей им не потянуть. И время было сложное, неустроенное. И Мишка не вылезал из болезней. Женя планировала родить второго ребенка, когда сын пойдет в первый класс. Многие знакомые так же рассчитывали: удобно сидеть с малышом дома и заодно присматривать за первоклассником. Но, как показала практика, не все можно спрогнозировать.
Поначалу, когда выяснилось, что долгожданная беременность не наступает, несмотря на заверения врачей, что видимых органических нарушений нет и Женя вполне может стать матерью, она отчаянно переживала. Очень хотелось родить маленькую хорошенькую девочку и наряжать ее как куклу. Тем более сильным было это желание, что к тридцати годам они с Павлом, повзрослев и встав на ноги, осознанно хотели второго ребенка. Потом Женя свыклась с тем, что Мишка так и останется их единственным сыном, и перестала терзаться понапрасну. А когда они увязли по уши в рыбном бизнесе, оставили тщетные мечты о маленькой девочке. Какая уж тут девочка: самим бы выпутаться, не взваливая на себя дополнительные хлопоты.
Но горький опыт научил Женю избегать необдуманных поступков, особенно в тех случаях, когда речь идет о здоровье и даже о будущем. И если легкомысленные Оксана и Мишка не вполне осознают степень риска, то долг Жени — помочь им не наломать дров.
Женя стала вспоминать выражения, применимые к данному случаю. Не наломать дров. Или не наступить на грабли. Или подстелить соломки. Женя развеселилась. Последнее утверждение звучало несколько двусмысленно.
— Почему вы смеетесь? — спросила любопытная Оксанка.
— Так. Всякие глупости в голову лезут. Ты полис взяла?
— Взяла. А там прием платный?
— Разберемся как-нибудь. Вот мы уже и приехали.
Женя с трудом втиснула машину в случайный просвет, образовавшийся в сплошном ряду машин, и заглушила мотор.
В коридоре ждали своей очереди женщины, в основном молодые. По мнению Жени, даже очень молодые, практически девчонки. Многие были округлыми в талии и сидели, инстинктивно приняв позу, наиболее удобную для себя и будущего ребенка. Она впервые заметила, какой у беременных женщин взгляд. Не вне себя, в окружающий мир. А внутрь себя, словно обращенный к еще не родившемуся существу.
Женя вспомнила, что тетка Евдокия Ивановна всегда употребляла иносказательное выражение о будущей матери: «женщина в ожидании». И только сейчас она поняла, насколько точными были эти устаревшие, давно вышедшие из употребления слова. В ожидании младенца. В ожидании чуда. В ожидании счастья. Или, быть может, в ожидании боли? Нет, не боли. Таких глаз — мягких, мудрых, нежных — у смятенного ожидания не бывает…
— Евгения Алексеевна, долго нам еще сидеть? — Оксанка нетерпеливо поглядывала на часы.
— Потерпи немного. Нас вызовут.
Дверь кабинета отворилась, выпуская пациентку, и вслед за ней выглянула Татьяна.
— Женя, заходите, — пригласила она.
Они вошли. Женя помедлила.
— Я лучше в коридоре подожду. Не буду вам мешать, — и вышла.
Необходимости в ее присутствии действительно не было. С Татьяной она предварительно поговорила по телефону, четко обрисовав ситуацию и попросив помочь по мере возможности.
Именно в тот момент, когда Оксанка осталась в кабинете, Женя начала беспокоиться о том, что, возможно, сейчас выяснится, что поздно пить боржоми. И нужно будет принимать более радикальные меры, нежели выбор методов предупреждения нежелательной беременности. Или, чего доброго, придется в сорок два года становиться бабушкой? О нет, только не это!
Оксанка выпорхнула, одарив Женю лучезарной улыбкой, по которой та сразу поняла, что повода для беспокойства нет, и облегченно вздохнула.
— Идите, там вас зовут, — заявила девчонка.
Женя вернулась в кабинет и села у стола Татьяны.
— Ну что, мамочка, волнения напрасны, — иронично протянула Татьяна и добавила, насмешливо улыбаясь: — Бабушкой вам стать пока не грозит. Все в порядке. Препарат я назначила, как принимать — объяснила. Девочка смышленая. Думаю, проблем не будет.
— Слушай, я так перенервничала, — призналась Женя, — думала: все!.. Проворонила ворона вороненка.
— Да что ты, я не знаю! Нашла из-за чего дергаться. Пустяки. Обычное дело. Твои хоть взрослые уже. А тут, представляешь, ко мне вчера пятнадцатилетнюю деваху мать привела. Направление на искусственное прерывание брать. Вот где действительно ужас. А у тебя все нормально. Парень взрослый. Невеста тоже. Красивая к тому же.
— Хорошо тебе говорить. А представь — в нашей ситуации только новорожденного не хватало.
— Ладно, мамочка, не надо нервничать. Раньше надо было думать.
— Когда это раньше? Я только неделю назад Мишку застукала.
— Раньше — это восемнадцать лет назад, — засмеялась Татьяна. — Когда своего Мишку на свет произвела. Уже тогда следовало ожидать, что когда-нибудь станешь бабушкой.
— Да ладно тебе, — примирительно сказала Женя. — Спасибо большое.
— Пожалуйста большое. Обращайтесь, если что. Кстати, а ты сама когда у меня на приеме была? Что-то я не припомню. Года два прошло, пожалуй?
— Пожалуй, да.
— Давай-ка я и тебя заодно посмотрю. Раз пришла. Иначе тебя на аркане не затянешь, вечно тебе некогда. Нет, Женя, разве можно так небрежно к себе относиться?
— Может, в другой раз, а? Так не хочется. И времени нет…
— Вот! — торжествующе воскликнула Татьяна, найдя в Жениных словах подтверждение своей правоты. — А я что говорю? Если у тебя сейчас времени нет, когда ты уже здесь, то откуда оно возьмется в другой раз? Раздевайся.
— Ладно, — нехотя протянула Женя, поняв, что сопротивление бесполезно.
После осмотра настроение Татьяны резко изменилось, приняв диаметрально противоположное направление. Ее обычно безмятежно-улыбчивое лицо стало озабоченным. Женя, чутко уловив эту внезапную метаморфозу, испуганно спросила:
— Что, у меня серьезное что-нибудь?
— Серьезнее не бывает, — обронила Татьяна и принялась выспрашивать Женю о некоторых физиологических подробностях.
Женя колебалась, неуверенно припоминала, сомневалась и наконец, запутавшись окончательно, виновато умолкла.
— Да что же это такое! — возмутилась Татьяна. — Элементарных вещей не помнишь! Я у тебя не дату битвы на Куликовом поле спрашиваю, в конце концов! Склероз у тебя, что ли? Я еще такого не видела. Доработалась, матушка. Скоро забудешь, как тебя зовут!
— Что у меня? — холодея от страшного предчувствия, непослушными губами еле вымолвила Женя.
— Беременность у тебя. И срок большой. Недель двадцать как минимум.
— Ну у тебя и шуточки, — засмеялась Женя, приняв абсурдное утверждение Татьяны за розыгрыш.
— Женя! Я не шучу. Это правда! — Татьяна в упор смотрела на непонятливую подругу, пытаясь заставить ее поверить в невероятную информацию.
— Откуда? — Женя потрясла головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение и вернуться в реальность.
— От верблюда! — популярно объяснила Татьяна Сергеевна.
— А… ошибки быть не может? — ухватилась Женя за спасительную соломинку.
— Я что, по-твоему, первый день работаю? Не ты первая, не ты последняя. Но в любом случае УЗИ надо сделать. Вот прямо сейчас и сделаем. Я с тобой пойду, не волнуйся. Все будет хорошо, — оптимистично подвела итог Татьяна. — Пошли!
В коридоре у окна нетерпеливо переминалась с ноги на ногу Оксанка. Женя совсем забыла о ней. Все волнения и сомнения, связанные с сыном и его девочкой, мигом вылетели у Жени из головы, уступив место ужасной, внезапно свалившейся новости.
— Подожди меня здесь, — сухо обронила Женя, не вдаваясь в подробности, поскольку сил на объяснения, улыбки и прочие реверансы у нее не было.
Лежа на жесткой кушетке в кабинете функциональной диагностики, сквозь ощущения скольжения датчика по ее вымазанному какой-то липкой дрянью животу, Женя замерла в оцепенении.
Волны ледяного ужаса накатывали на нее, но она старательно отгоняла обрывочные мысли, судорожно пытаясь придумать, что же теперь делать. В глубине души она надеялась, что сейчас выяснится ошибка, и даже представляла себе, как Татьяна и сердитый доктор, сосредоточенно вглядывающийся в экран монитора, облегченно вздохнут, засмеются и скажут, что все в порядке. И нет никакого плода. Татьяне это только показалось. Потому что это невозможно! Этого просто не может быть!
Ошибки не было. Татьяна Сергеевна оказалась права.
Женя сидела перед ней, опустив голову, словно провинившаяся школьница, и тупо, как сквозь вату, слушала монотонно журчащий голос подруги, сопровождающийся равномерным падением капель воды из плохо закрытого крана.
И только назойливым рефреном, как некстати привязавшаяся мелодия, в висок стучала одна фраза: «двадцать недель, двадцать недель, двадцать недель…».


Эй! Мы так не договаривались! Перестань меня качать! Аж голова закружилась. Тошнит прямо.
Мне так не нравится. Больно!
Фу, какая гадость! Откуда этот мерзкий туман? Ползет по трубке прямо в меня. Дышать нечем. Сердце стучит сильно-сильно. И думать трудно. Мысли стали тягучие-ползучие.
Уберите этот дым! Мне плохо!
И страшно. Страх тоже вползает по трубке. Его слишком много для меня. Он уже во мне не помещается и лезет, и лезет.
Надо бежать! Спасаться!
Стенка. И тут стенка. Тут тоже стенка.
Выпусти меня! Ты что, не слышишь? Я тут умру!
Она не слышит… Как же ей подать сигнал?
Эй! Я тут!

9

«Не раскисать. Спокойно все обдумать и не раскисать», — приказала себе Женя, садясь за руль. Отточенные навыки управления машиной вернули ей чувство реальности, рассеяв глухую одурь. Странным образом поворот ключа в замке зажигания включил способность хладнокровно рассуждать. В машине ей всегда хорошо думалось. Послушные ноги и руки сами делали то, что надо, в доли секунды успевая выжать сцепление, переключить скорость, прибавить газу или затормозить, повернуть руль именно настолько, насколько надо, включить поворотник, — тысячи мелких движений, отдельными нотами сплетающихся в симфонию виртуозного вождения. Какие бы неприятности у Жени ни случались, машина была надежным, испытанным, универсальным средством лечения.
Павел часто шутил, что из Женьки мог получиться неплохой гонщик, если бы она не занялась бизнесом. В чем-то он был прав: ведь именно она настояла на покупке машины с коробкой передач, дающей больше возможностей по сравнению с гидромуфтой, в то время как почти все женщины и большинство мужчин оценили комфорт управления машинами на автомате.
На полпути к цеху она сбавила скорость, съехала на обочину и остановилась. В открытое окно лились теплые летние сумерки. Мимо жужжащими тяжелыми шмелями молниеносно летели машины, взвихривая потоки воздуха, а Женя сидела, безвольно бросив руки на руль.
К разговору с мужем она была не готова. Вначале нужно было собраться с мыслями и определиться в дальнейших поступках. И как она могла ничего не заметить? Сложив события последних месяцев, словно целостную картинку из мозаики, она поставила на место и внезапные приступы слабости, и одуряющую тошноту, особенно по утрам, и немотивированные вспышки раздражения, и необъяснимые желания немедленно съесть что-нибудь необычное.
Она осторожно дотронулась до своей налитой груди и в ответ почувствовала слабые, едва ощутимые толчки внизу живота. Женя плотно прижала руки к этому месту, непроизвольно стараясь заглушить движения в своем теле, возникающие независимо от ее желания, уговаривая себя в том, что это ей почудилось. И тут она вспомнила, что точно так же толкался Мишка, поначалу робко, еле ощутимо, а она вслушивалась в боязливые переборы, счастливо замирая и с надеждой ожидая новых тайных сигналов от своего ребенка.
Но тот был желанным. А этот… Этот никому не нужен. Ей, Жене, не нужен. Потому что сейчас он будет только помехой. Обузой. Разрушит все тщательно выверенные планы.
И если Женя его не хочет, значит, его нет?
Да, конечно, его действительно нет. А есть лишь балласт внутри Жени, от которого надо непременно избавиться. Как от опухоли: чик — и нету! Для этого и существуют врачи. А время идет. Инородное тело в Жене растет. Поэтому нужно срочно действовать!
Женя принялась лихорадочно нажимать на кнопки мобильника, но непослушные пальцы не могли справиться, дрожали и соскальзывали. С третьей попытки ей удалось набрать номер мужа.
— Паша! Паша, привет! Как ты там? — Женя изо всех сил старалась, чтобы ее голос звучал легко и непринужденно. Совершенно незачем понапрасну волновать Павла.
— Нормально! Ты скоро будешь? — ответил Павел, и от его родного, самого любимого на свете голоса у Жени потеплело на сердце.
— Пашенька, я сегодня не приеду, — с полувопросительной интонацией сказала она. — Мне очень надо. Я завтра приеду.
— Что-то случилось? — встревожился Павел.
Ну вот. Почувствовал все-таки. Как Женя ни старалась изображать безмятежность, Павла не проведешь. У него настолько сильно развита интуиция по отношению к Жене и Мишке, что скрыть от него что-либо просто невозможно, но до сегодняшнего дня в тайнах не было никакой необходимости. И Женя обязательно расскажет ему о катастрофе, которая ворвалась в их жизнь, но только не сегодня. Завтра.
— Пашенька, ничего не случилось. Просто устала.
— Знаешь, по-моему, тебе надо пойти к врачу. Ты постоянно жалуешься на усталость, — озабоченно произнес Павел.
— Обязательно пойду. Это я тебе обещаю, — с горькой иронией ответила Женя. — Ну все. Целую тебя.
— Давай, пока! Не гоняй там сильно.
— Сорок километров в час! Пока! — И Женя отключила телефон.
По дороге в город она продумывала план действий. Но все идеи о неотложных мероприятиях сводились пока к одному: немедленно встретиться с Татьяной и четко уяснить, что именно она, Женя, должна предпринять, чтобы избавиться от досадной неприятности. Как там Мишка с Оксаной говорили? А, мелочи жизни…
К Татьяне на пятый этаж она подниматься не стала. Не хотелось тратить время и силы на поддержание светской беседы с ее домочадцами — мужем, двумя девочками-подростками и старенькой мамой. Хотя в другой ситуации она бы с удовольствием зашла и выпила чашку кофе с ними, особенно с бабушкой, не растратившей молодого чувства юмора, приправленного некоторой долей сарказма. Иногда Жене казалось, что Танина мама моложе их всех: так ярко в ней было стремление к хорошим фильмам, книгам, выставкам; ко всему новому, воспринимаемому ею с энтузиазмом.
Но сегодня у Жени были иные планы. Она набрала номер на мобильнике:
— Тань, выйди, а? Поговорить надо.
— Сейчас, — мгновенно откликнулась Татьяна, не отвлекаясь на лишние вопросы.
— Ну что, успокоилась? — спросила она, сев в машину рядом с Женей на переднее пассажирское сиденье.
— Успокоилась. Что мне делать, Таня?
— Как это: что делать? Я тебе полчаса все объясняла. Направления на анализы выписала. Ты же их в сумку положила. Завтра сдашь в нашей лаборатории, и будем становиться на учет.
— В общем, так, — решительно произнесла Женя, — никакого ребенка не будет.
— Так он уже есть, между прочим. И аборт делать поздно — все сроки прошли. Можно только до двенадцати недель прерывать. А у тебя — двадцать.
— Но ведь можно что-нибудь придумать? Я знаю, что можно прервать и на большом сроке.
— Можно. Но для этого существуют определенные показания, которые к тебе не имеют ни малейшего отношения.
— Так придумай эти самые показания!
— Я не могу, Женя. Понимаешь: не мо­гу!
— Рисковать боишься? — с горечью спросила Женя.
— Не в этом дело. Просто я насмотрелась на такие ситуации и не хочу брать грех на душу. Особенно в отношении тебя. И вообще не понимаю, что тебе мешает родить? Муж прекрасный, о таком только мечтать можно. Или это не от Павла ребенок? — Татьяна подозрительно прищурилась.
— Ты совсем обалдела? — обиделась Женя. — Как тебе это в голову пришло? У меня, кроме Пашки, в жизни никого не было.
— Ладно, не сердись. Но ведь сама видишь, что нет никаких оснований избавляться от ребенка. Муж любимый. Сын взрослый. Единственный к тому же. Я еще поняла бы, если бы у тебя семеро по лавкам сидело. Сама здоровая, молодая. Что тебе мешает? Ведь хотела же ребенка…
— Так это когда было, Таня? Сейчас я по уши в делах и долгах. И Мишку учить надо.
— Да выучишь ты своего Мишку. И малыша вырастишь. Няню возьмешь в крайнем случае. Ты же сильная, Женя!
— Но я не хочу!
— Хочу не хочу — об этом говорить поздно.
— Ладно. Действительно уже поздно. Пора спать, ночь на дворе. Я поеду…
— Не сердись, Женя. Тебе расстраиваться вредно. Я понимаю, что для тебя это шок. Но, как говорится, утро вечера мудренее. Завтра по-другому отнесешься ко всему. С любой проблемой нужно переспать.
— Если больше не с кем, — мрачно парировала Женя.
— Вот видишь, к тебе уже чувство юмора вернулось. Значит, все в порядке. Давай сдавай анализы и приходи. Пока-пока!
— Никакое не пока! Ты что, ничего не понимаешь? У меня вся жизнь рушится! Я себе во всем отказывала много лет, все ждала, когда мы на ноги встанем, с долгами рассчитаемся, квартиру купим. Я так ждала этого!
— Зал потерянных шагов…
— Что? — Женя непонимающе уставилась на подругу.
— Зал потерянных шагов — это зал ожидания на вокзале. Французы придумали.
— Господи, ну при чем тут французы?
— Абсолютно ни при чем. Просто время, потраченное на ожидание, — потерянное. А надо жить сегодня, сейчас.
— Мне только твоей философии сейчас не хватало! — в сердцах выпалила Женя.
— Просто я не хочу, чтобы ты совершила ошибку. Подумай об этом. Я пойду?
— Иди.
Татьяна ушла домой, а Женя решилась, несмотря на позднее время, поехать к Маргоше. К той самой Рите, с которой они жили в одной комнате в общежитии на первом курсе и с чьей легкой руки Антоновы оказались на Сахалине. Смешливая легкомысленная Рита-Маргарита давно превратилась в Марго, изменив свое неброское имя в соответствии с новым социальным статусом.
Марго, как и Женя, была бизнес-вумен, но отличалась от нее, как хищная щука от простодушного пескарика. Марго держала два дорогих престижных магазина и содержала последовательно четырех мужей, последнего из которых она вышибла за дверь без выходного пособия пару месяцев назад. По этой причине Марго находилась в свободном плавании и вполне могла оказаться не одна в своей недавно отделанной по каталогу квартире. Вовремя вспомнив об этом, Женя по отработанному в этот вечер сценарию позвонила по телефону.
— Алле-у-у! — томно протянула Марго в трубку, пребывая в состоянии боевой готовности в любое время суток.
— Маргоша, не спишь?
— Вроде нет, — мгновенно утратив томность, ответила Марго.
— Спустись вниз. Я у твоего подъезда.
Сонная Маргоша приплелась, кутаясь в шелковый халат и щелкая условными босоножками, у которых, кроме подошвы на высокой шпильке, были лишь золотистые ниточки, обвивающие стопы. Лицо Маргоши, непривычно отмытое от густого слоя краски, блестело, намазанное кремом.
— Ты мне рыбки привезла, да? — сонно спросила Маргоша, сладко зевая.
— Ой, прости, не привезла. Подожди пару дней. Мне эта рыбка уже снится.
— Рыба снится? Это к беременности, — лениво произнесла Марго.
— Что? Как ты сказала? — удивилась Женя.
— Так моя бабушка говорила: рыба снится к беременности.
— Слушай, ты прямо Кассандра какая-то. Я к тебе поэтому и приехала.
— Почему поэтому? — не поняла Марго.
— Я беременна. Что делать — ума не приложу.
— Жень, ты серьезно? — мгновенно проснулась Маргоша. — Ну ты даешь! Когда пойдешь сдаваться на аборт?
— Поздно уже. Двадцать недель, — безнадежно призналась Женя.
— Ну ты даешь!
Марго мягким кошачьим движением достала из кармана халата изящный позолоченный портсигар и стильную зажигалку, взяла тонкую сигарету, поднесла ее к язычку пламени и глубоко затянулась. Потом протянула портсигар Жене:
— Будешь?
— Так ведь мне нельзя, наверное, — засомневалась Женя, никогда всерьез не курившая, а только изредка, для компании, изображавшая процесс, не вдыхая, впрочем, горький дым, а лишь набирая его в рот.
— Тебе-то можно, — постановила Марго. — Это ребенку нельзя. Но ты ж его все равно рожать не будешь.
— Не буду, — согласилась Женя и взяла сигарету.
В этот раз она вдохнула дым так глубоко, как только могла. Голова сразу поплыла вслед за струйками голубого дыма. Сквозь вязкий дурман она подумала, что правильно решила обратиться к Маргоше. Маргоша практичная. Она обязательно что-нибудь придумает.
— Марго, что делать?
— Для начала к Татьяне сходи, — посоветовала Марго.
— Уже была. Она говорит: ничего сделать нельзя. И направление не дает.
— Вот праведница! Можно подумать! Просто не хочет! — возмутилась Марго.
— Она говорит, нужно рожать второго ребенка, — пожаловалась Женя.
— На черта он сдался! Кому нужна эта колготня? Будешь сидеть как привязанная. Я бы ни за что не согласилась. Все эти кормления, пеленания, памперсы. Визги по ночам, болезни всякие. Мы уже не девочки — так себя загружать. Ох, даже подумать страшно!
— Не в этом дело. То есть, конечно, и в этом, — поправила себя Женя. — Но главное — если я сейчас от дел отойду, Паша один ни за что не справится. И все наши усилия — коту под хвост.
— Точно. Заглотит вас какая-нибудь акула бизнеса, и прости-прощай. В общем, так! — Марго выпрямила спину, мобилизовавшись для генеральных действий. — Попробую тебе помочь. Есть у меня один знакомый, он любое направление соорудит. Придумает краснуху какую-нибудь. Или еще что-нибудь.
— Ой, Маргошка! Что бы я без тебя делала? — обрадовалась Женя.
Нет, не зря приехала она среди ночи к подруге. Маргошка любую проблему расщелкает как орех. И все у нее просто: ни сомнений, ни колебаний, ни терзаний. Себя Женя порой ненавидела за вечные самокопания и самоистязания. Надо учиться относиться к жизни как Маргоша. Кому нужны в наше время эти сантименты? Праведники обычно создают себе и окружающим миллион ненужных сложностей.
Ночью Женя долго не могла уснуть. В окно ярко светила луна, повисшая, как зрелый плод, на ветке тополя. Монотонно тикали часы, и им в такт мерно капала вода из кухонного крана. Где-то этот тревожный однообразный стук она сегодня уже слышала. Только где? Она никак не могла вспомнить, это беспокоило ее, словно от того, поймает ли она неуловимо ускользающую истину, зависит успешное избавление от ненужного плода.
У Жени был такой пунктик: если она вдруг не могла вспомнить слово, без которого прекрасно можно было обойтись, или никому не нужную фамилию полузнакомого человека, она мучилась, перебирая возможные варианты, методично, по алфавиту подыскивая правильный ответ. Избавиться от этого наваждения можно было, лишь вспомнив слово. Иногда Женя часами, а то и днями, усиленно ловила проклятый зыбкий обрывок, загоняя его как мышь в мышеловку, придумав попутно условие: как только она вспомнит, очередная проблема немедленно разрешится.
Параллельно звукам падающих капель в сознании Жени всплывали картинки из прошлой жизни. Она была склонна, как большинство людей, идеализировать прошлое, не доверяя настоящему и побаиваясь будущего. Сейчас ей казалось, что в то время, когда должен был родиться Мишка, они с мужем были безмятежно счастливы. По вечерам, лежа в постели, Павел осторожно, наивно боясь повредить ребенку, касался руками округлого живота Жени, а она, смеясь над его опасениями, плотно прижимала руки мужа к себе, прикрыв их своими ладонями. Сквозь переплетение их пальцев изнутри шли мягкие толчки, и они замирали, тая и плавясь от переполняющей нежности.
Когда Мишка родился, Женя, измученная тяжелыми родами, понемногу приходила в себя, с радостным изумлением вглядываясь в лицо новорожденного сына, выискивая в нем черты сходства с отцом. Услышав с улицы голос Павла, она подошла к окну и увидела запрокинутое вверх любимое лицо. Можно было покричать что-нибудь жизнеутверждающее сквозь закрытое наглухо окно или попробовать объясняться жестами, как это делали соседки по палате, но они молча смотрели друг на друга и без слов были счастливы.
Как давно это было… Кап… кап… кап… Да где же она слышала этот назойливый стук? Надо вспомнить. Обязательно вспомнить. Тогда Женя непременно избавится от растущего плода, вырвет его из себя и выбросит эту невероятную историю из своей жизни.
Кап… кап… кап… Тикают часы в зале ожидания. В зале потерянных шагов… Красиво. И очень точно. А ведь в самом деле — всю жизнь чего-то ждешь: когда окончишь школу, потом институт, когда подрастет ребенок и станет легче, когда рассчитаешься с долгами, когда встанешь на ноги… А жизнь в это время идет мимо. Татьяна действительно сказала правду. Она и на приеме что-то настойчиво говорила, совала Жене в руки какие-то бумажки. Направления, кажется. А Женя ничего не понимала, отупев от обрушившегося на нее несчастья. А вода капала из крана, монотонно сопровождая Танину речь… Вспомнила! Так же размеренно, как из крана в кухне, капала вода в кабинете Татьяны. Вспомнила! Теперь уж точно Маргоша поможет и добудет направление в больницу…
Женя забылась тяжелым сном. Ей снилась операционная. Вокруг стола, безжалостно освещенного бестеневой лампой, деловито работали люди в зеленых хирургических халатах, шапочках и масках. По экрану монитора тревожно бежали синусоиды показателей сердечной деятельности, равномерно вздымалась и опускалась черная гофрированная груша неясного назначения, методично капали прозрачные капли из флакона в стаканчик капельницы.
На столе лежала животом вверх огромная серебристая рыбина. Ее взрезали острым блестящим скальпелем ловкие равнодушные руки в тонких резиновых перчатках, и плотная икряная масса, не спеленутая ястыками, как ей положено, а рассыпчатая, свободно лилась в подставленный эмалированный лоток.


Страшно.
Постоянно страшно.
Невыносимо страшно.
Надо сжаться в комочек. Закрыть лицо руками. Спрятаться, чтобы никто не нашел. Кто-то хочет меня убить. Зачем? Что я ему сделала?
Сбежать не получается. Мой надежный шарик стал ловушкой. Вот это и есть конец? Нет, этого не может быть! Я не умру. Со мной ничего плохого случиться не может. С кем угодно, только не со мной!
Больно…
Тошнит…
Давит…
Она наверняка не знает, что мне плохо. А то бы Она меня спасла. Я ведь в ней, внутри.
Значит, я — это она?
Она большая. Сильная. Умная. И обязательно мне поможет.
Эй! Ты слышишь? помоги мне!

10

Маргоша не подвела. Направление и результаты анализов лежали в боковом кармане сумки, надежно застегнутые молнией. Идти в стационар нужно было послезавтра, но Женя никак не могла выкроить время для разговора с Павлом.
Она не собиралась скрывать от мужа свою внезапно объявившуюся беременность. Юлить и извиваться вообще было не в ее характере, она всегда предпочитала прямоту в отношениях с кем бы то ни было, особенно с Павлом. Острой необходимости в тайнах до сих пор и не было: вся ее жизнь была как на ладони. Много лет они с Павлом дружно бежали в одной упряжке, связанные не только семейными, но и деловыми узами.
Лгать Женя не умела и не пыталась, будучи твердо убежденной в том, что небольшая безобидная ложь может вызвать лавину обид и разочарований.
Кроме того, Женя понимала, что судьбу их общего ребенка они должны решать вместе. Поймав себя на этой простой мысли, она тут же разозлилась и отмела сомнения, исправив неточную формулировку: никакой это не ребенок. А просто неприятность, которую надо ликвидировать.
Она оттягивала разговор с мужем, находя множество неотложных дел, что было нетрудно, поскольку в разгар путины дел действительно было по горло, даже поесть спокойно — и то не всегда получалось.
Женя исподволь следила за Павлом, выгадывая удобный момент для важного разговора, не подозревая о том, что за ней самой хвостиком ходит Мишка, преследуя ту же цель. Мишка после памятного дня, когда, по его образному выражению, «спалили всю контору», старательно изображал невиданное послушание и рвение в труде. Женя отметила его странную покладистость, но приписала ее угрызениям совести. В действительности историю с Оксаной Миша выбросил из головы почти сразу и сейчас вил круги вокруг матери совсем по другой причине. Наконец он поймал Женю, когда она шла в икорный цех.
— Ма! Я тебе сказать хотел. — Мишка стоял, нависая с высоты своего роста над маленькой Женей, которая всегда шутила, что для того чтобы дать сыну подзатыльник в воспитательных целях, ей придется встать на табуретку. — Ма! Короче: я институт бросил.
Женя потеряла дар речи, не в силах переварить невероятную информацию, а Миша поспешил успокоить ее и скороговоркой продолжил:
— Ты только не волнуйся. В армию я не пойду. Я уже перепоступил на другой факультет.
— Какой другой? — ничего не понимая, растерянно спросила Женя.
— Исторический! — брякнул Миша и заторопился обосновать свой выбор: — Я собираюсь этнографией заняться. Ты не представляешь, как это интересно! Изучать народы всякие, их обычаи, ездить в экспедиции…
— Какие еще экспедиции? — возмутилась Женя. — Мы с отцом тебя специально на менеджмент отправили, чтобы ты семейным бизнесом занялся! Бизнес, между прочим, тебе по наследству достанется. Мы для кого стараемся?
— Понятия не имею! — разозлился Мишка. — Я вам что, раб? Приковали меня цепями к этому цеху, а мне это неинтересно. Неинтересно, понимаешь? Я эту рыбу вашу терпеть не могу! И видеть ее больше не желаю!
— Эта рыба тебя кормит, — обиделась Женя. — Ты на нас с отцом посмотри: стараемся, недосыпаем, без выходных работаем. Лишь бы у тебя все было.
— А мне этого не надо, — ответил Миша. — Мне совсем другое надо. Я не хочу, чтобы мои дети брошенными росли, как я. Лучше бы ты дома сидела. Или работала днем, как все нормальные люди. А по вечерам ужин готовила. Ты когда последний раз дома была? Все рыба эта проклятая!
Мишка повернулся и в знак протеста отправился пешком по дороге к поселку, к остановке рейсового автобуса. Он шел, слегка ссутулившись из-за детской привычки маскировать свой внезапно нагрянувший рост, твердо впечатывая шаги в пыльный проселок, словно ставя упрямые точки в споре с матерью.
Женя растерялась. Мало того что у нее и без Мишкиных фокусов крупные неприятности, так еще и это вдобавок. Она и не предполагала, что Миша тяготится их семейным делом, в которое они вложили все свои силы, время, знания, деньги. Когда-то Женя услышала выражение, понравившееся своей точностью: «Бизнес должен быть таким, чтобы его было не стыдно оставить своим детям». Женя это поняла по-своему: производство должно быть надежным, свободным от долгов и достойным. А не каким-нибудь двусмысленным. Они могли гордиться своим трудом, поскольку производили продукты питания самого высокого качества. То, что нужно людям. И краснеть за свой труд им не приходится.
Она присела на деревянную скамейку у вагончика и застыла. Прятать от Павла потухшие глаза, каменно застывшее удрученное лицо и пересохшие губы уже не хотелось. Он подошел, взял ее за руку, как маленькую, и повел в вагончик. Усадил напротив себя на походную кровать и приказал:
— Выкладывай.
Женя молчала. Что именно выкладывать — она знала. Но какие слова при этом произносить — нет.
— Жень, я вижу — с тобой что-то происходит, — изменив решительный тон, мягко сказал Павел.
— Мишка институт бросил, — мрачно ответила Женя. — В другой поступил. На исторический факультет. Этнографом стать собрался. Экспедицию ему подавай.
— Вот дает! — восхитился Павел. — А я все думаю: почему он в город зачастил? А вот оно в чем дело… Ну и молодец! Пусть ищет себя. Смотри-ка, не побоялся!
В голосе Павла сквозило неподдельное восхищение самовольным поступком сына. Но, посмотрев на Женю, увидел, что ее гложет какая-то иная боль, не связанная с Мишкиными выкрутасами.
— Да что с тобой, в самом деле?
— Ничего особенного. Мне послезавтра в больницу идти. На аборт, — решилась Женя.
Вот и все. Ничего страшного. Самые главные слова она уже произнесла. А говорить о большом сроке она не будет. Вот если Павел спросит об этом, она скажет правду.
Павел недоверчиво посмотрел на жену, а потом радостно заулыбался, как будто Женя принесла ему замечательную новость. Он сел рядом с ней и, обняв за плечи, уткнулся губами за ее ухо, туда, где своевольными завитками выползали из узла волосы.
— Женька, правда?
— Ничего не правда, — сердито ответила она. — Чего ты радуешься, никак не пойму? Пока я в больнице буду, тебе одному тут воевать придется. Нужно заранее расписать все дела, а то ты половину забудешь, — с напускной деловитостью сказала Женя, маскируя истинные чувства.
— Жень! Давай оставим, а? Так хочется маленького…
Ничего другого Женя от мужа не ожидала. Она с досадой отмахнулась от некстати проснувшейся сентиментальности Павла, не желающего понять, что появление новорожденного поставит под угрозу их будущее. И никакие аргументы не могут поколебать ее решения, принятого окончательно и бесповоротно. Пока ребенок не родился, его еще нет. Поэтому она вправе распорядиться, быть ему или не быть.
— Пойдем к морю, — неожиданно попросил Павел. — И не смотри на меня так. Не развалится тут все за пару часов.
Женя хотела было возмутиться откровенному нарушению незыблемого обычая крутиться без остановки по замкнутому кругу, но внезапно согласилась, махнув рукой на треснувший и расползающийся по кускам устоявшийся привычный порядок.
На берегу было почти пустынно. Вдалеке, на пляже, раскинулся пестрый табор отдыхающих. Ветер полоскал импровизированные тенты, натянутые между машинами, замершими караваном в ожидании своих хозяев, надувал брезентовые пологи ярких палаток и приносил обрывки музыки. Безмятежное летнее веселье плескалось за мелкой речкой, впадающей в залив, рассекающий побережье на две части — переполненную и безлюдную.
Они бросили обувь под приметным камнем, подкатали повыше джинсы и побрели вдоль кромки прибоя, подальше от беззаботных отдыхающих. Идти босиком, не проваливаясь во влажный, плотно спрессованный песок было приятно. Сонные волны нехотя льнули к ногам, но лениво откатывались назад, в море, с тихим шелестом унося отшлифованные плоские камни. Набравшись сил, волны вновь выплескивались на берег, вынося уже иные камни, словно предлагая свои богатства на выбор.
Чем дальше они шли, тем больше становилось на берегу обкатанных морской водой деревянных коряг, напоминающих лежбище доисторических морских чудовищ, причудливо изгибающихся отполированными ветвями.
Соленый ветер неназойливо дул прохладой им навстречу, солнце неярко светило сквозь облачное марево, море мерно покачивалось пепельно-серой массой — неброский, с приглушенными красками, такой непохожий на своих ослепительных южных сородичей пейзаж дарил покой и умиротворение.
— Когда мы с тобой здесь были в последний раз? — спросил Павел. — Странно. Работаем рядом, а выбраться просто побродить — вечно времени нет…
Он подобрал горсть обкатанных добела камней и стал бросать один за другим в море, силясь закинуть их как можно дальше.
— Что-то мы с тобой не так делаем, — после паузы продолжил он.
— Паш, ну что не так? Вот выберемся из долгов, отдадим кредиты…
— …и заживем, — иронично продолжил Павел. — Ты понимаешь, что сегодня мы тоже живем? Это и есть настоящая жизнь. А мы превратили ее в зал ожидания. Все откладываем на завтра. Завтра может не быть.
— Зал потерянных шагов…
— А? — не понял Павел.
— Это я так. Не обращай внимания. Так что ты говорил?
— Да спросить хотел. Когда мы с тобой в театре были?
— Паш, при чем здесь театр?
— При том. Давай ребеночка родим, а?
— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Если я выйду из строя — тут все прахом пойдет. Кроме того, ребенок в наше время — это безумные расходы. И все планы рухнут. Квартиру уже не купим. Так и останемся вчетвером в наших хоромах. И за Мишку в институте платить надо. Тем более что опять с первого курса все начинать заново.
— На заочный переведется.
— Ты что? — Женя захлебнулась возмущением. — Его же в армию заберут!
— И заберут. Все служат — и ничего. Он у нас парень самостоятельный. И не драматизируй, пожалуйста. Уж не до такой степени мы увязли, чтобы не заплатить за учебу. Закончит институт и пойдет служить, как все нормальные люди.
— Все, Паша, не уговаривай меня. Пойдем назад, там, наверное, уже рыбу привезли.
Павел резко повернулся и, крепко взяв Женю за плечи мокрыми руками, закричал:
— Плевать мне на эту рыбу! Она у меня уже знаешь где сидит? Мы для рыбы живем или для себя?
Женя, испугавшись внезапного всплеска гнева обычно спокойного и невозмутимого мужа, отступила на пару шагов в море, а Павел, мгновенно устыдившись своей вспышки, обнял ее и стал обцеловывать лоб, щеки, нос, пока Женя не спрятала лицо у него на груди.
Они стояли, обнявшись, по колено в соленой морской воде, растворяющей Женину недавнюю решимость и уносящей далеко-далеко за горизонт ее сомнения. Словно пелена с глаз упала, и все стало ясным и понятным.
Неожиданно Жене стало страшно: как она могла хладнокровно, без колебаний решиться уничтожить собственного ребенка? Неужели ежедневный бег по кругу во имя мифической цели важнее живого теплого ребенка? Ее ребенка. Ее и Павла.
Женя потянула Павла за собой, и он, не удержавшись на ногах, сел с нею рядом в морскую воду. Она зачерпнула полные ладони и, плеснув на мужа, стала неудержимо смеяться, осознав, что нет никакой черной беды, которую она же сама и придумала. И все у них будет хорошо. Обязательно будет!
Мокрая одежда облепила их тела, но они не спешили вставать и сидели, опираясь на отведенные назад руки, запрокинув блаженно улыбающиеся лица, по которым стекали соленые капли.
Они сидели рядом на краю земли, на краю воды.
— Пашка! Какой ты у меня дурак! — беззаботно сказала Женя.
— Сама-то ты больно умная, — отозвался Павел.
Сонные волны мягко толкали Женю в живот, и было непонятно: толкается ли в ответ маленькая девочка или безмятежно спит…

Георгий РАЗГУЛЯЕВ


ТРИ РАССКАЗА

ПОСЛЕДНИЙ ДИЛИЖАНС НА ПАРИЖ


— Пока, — сказала жена. Мы обнялись, она пахла знакомыми теплыми духами. Мы поцеловались, она пошла мимо девушки в синей форме, помахала мне рукой, исчезла за углом в переходах, а я пошел наверх по замызганной мраморной лестнице, на второй этаж, в замызганный трактир. Жена везла с собой толстый тяжелый пакет с документами для министерства и, на всякий случай, дискеты. Мы совершили чудо, подготовив все документы всего за три недели. И теперь я проводил ее, чтобы через семь дней встретить вновь. Я знал, что буду эту неделю скучать без нее. Я уже сейчас заскучал; мы с ней всегда были рядом — и дома, и на работе, уже много лет, но я всегда скучал, когда ее не было рядом.
Была уже зимняя декабрьская ночь, я не мог видеть и знать, когда и как взлетит ее самолет, и я хотел выпить. Она была там, а я здесь.
Я заказал себе коньяк и сидел в полумраке набитого оголодавшим людом трактира, тупо глядя на три рюмки, стоящие передо мной. Одна была уже пуста. Напротив меня сидел мужик, ел, запивая свой ужин пивом. За широкими окнами по летному полю ползали какие-то прожекторы, начал сыпаться мелкий снег. Мужик напротив жевал и пил пиво. Я посмотрел на него. Он молча занимался своим делом, не обращая на меня внимания.
— Ешь? — спросил я его. — Ну-ну...
Он перестал жевать и посмотрел на меня. Я смотрел на него.
— Ем, — ответил он, вглядываясь в меня. Потом спросил: — А хочешь, я тебе моргало шпокну? — Это означало, что он предлагает звездануть мне в глаз.
— Ну, что? — спросил я его. — Корсары на порево? — В слове корсары ударение было на «о». Это был знаменитый клич мужской части группы.
Он подозвал официантку и тоже заказал коньяк. Она ушла в полутемные недра своего заведения, а он сказал:
— Веник ты старый.
Мы выпили с ним мои две оставшиеся рюмки, пока официантка ходила за коньяком.
— От такого слышу, — сказал я.
Мы разом встали, обнялись над крошечным столиком, похлопали друг друга по спинам.
В дверях я увидел шофера. Он смотрел на меня, ожидая, я махнул ему рукой, он ушел.
— Гера, — сказал мне Мишка, — ты поступил неправильно, слиняв куда-то. — Он раньше был белобрысый, а теперь с короткой седой стрижкой вепс.
— Аналогично, Ватсон, — сказал я ему. — Столько лет носа не показывал.
— Да ладно, — сказал Мишка. — Сам-то…
Мишка был здесь пролетом, до его рейса оставался час. Мы вкусно расположились за этим крохотным столиком, в полумраке, а за окном валил уже густой снег, и я радовался, что жена успела взлететь и не опоздает с пакетом. И еще я рад был Мишке.
— Слушай, — сказал я, — я как-то ехал поездом «Зима—Улан-Удэ» и слышал, как тебя хвалили какие-то мужики. Так что о тебе имею некоторую информацию.
— На том стоим, — скромно сказал Мишка, но я видел, что ему это было приятно.
— А Рита как? — спросил я.
— Никак, — ответил Мишка. — Давно уже нет Риты. — Он помолчал и уточнил: — Со мной. Но где-то она есть, не знаю только где.
Я вспомнил, как мы шли мимо краеведческого музея, слегка поддатые, и беседовали о смысле жизни. Была уже поздняя зима, скорее ранняя весна, а мы шли, два обалдуя на последнем курсе, и беседовали. Откуда-то из этой начинавшейся весны вышла Рита и стала говорить Мишке разные супружеские справедливые слова. Красива была Рита и красиво говорила разные слова своему слегка поддатому мужу. Правильные с моральной и юридической точки зрения. Все-таки она была будущим юристом. Я индифферентно и скромно стоял в стороне, и мне казалось, что я слушаю обвинительную речь прокурора. Я понимал, что семейная сцена вполне справедлива с ее стороны, но мне было жаль Мишку, а не Риту. Все-таки он был моим другом, а не она. Высказавшись, Рита махнула рукой и пошла одна без Мишки, оставшегося со мной, а Мишка вдруг рванулся за ней, но налетел на толстый ствол замерзшего за зиму тополя, и с его головы слетела кроличья шапка.
Мы подобрали эту шапку, отряхнули с нее грязный снег и тоже пошли, но совсем в другую сторону, очевидно этот тополь сбил что-то в силовых полях семейного притяжения.
Вспомнив все это, я вдруг вспомнил, что видел Риту совсем недавно, всего неделю назад, когда был в Судебном департаменте. Начальник департамента принял меня в своем заново отделанном кабинете, среди запахов свежего ремонта, как родного, давно ожидаемого брата, жал руку, глядел проникновенно в глаза и под конец беседы отправил в один из своих отделов. Там сидели две женщины, мы с ними стали мусолить статьи договора. Одна была молодая, симпатичная, но скучная, другая — моя ровесница, только сохранилась лучше меня, что вполне естественно: времена у меня иногда бывали бурные. Я долго разговаривал с ней, и странное ощущение давнего знакомства с этой женщиной не покидало меня. Чего греха таить, я даже подумал, не возникло ли у меня к ней некоего чувства? Как говорится, седина в висок, а бес в ребро. У меня было такое ощущение, что я знал ее давным-давно, но с тех пор мы с ней так изменились, что не можем узнать друг друга. Я видел, что она тоже как-то странно смотрит на меня и даже прямо в глаза. Но за моими усами, бородой и седой шевелюрой не может узнать кого-то, кого хотела бы узнать. Может быть, и меня. Она все еще была красива былой красотой, и я прогнал крамольные мысли, но все смотрел на нее и даже немного волновался. Мне почему-то хотелось обнять ее, что было бы безнравственно в таком уважаемом учреждении в разгар рабочего дня. Я вообще всю жизнь обнимал чужих женщин только с их согласия, а сейчас я не знал, согласится ли эта дама, чтобы я обнял ее почему-то. Ни с того ни с сего, просто от возникшего у меня вдруг желания сделать это. Но какая-то внутренняя связь между нами возникла, особенно когда я, тыкая пальцем в один из пунктов договора, нечаянно коснулся ее руки. Сентиментальный я стал к старости. Вскоре мы закончили с нашим договором, надо было только внести незначительные корректировки и снова привезти договор через два дня. Но через два дня подписывать договор поехала моя жена, и я больше не видел эту женщину. И только сейчас, глядя на Мишку, я понял, что это была Рита. Его, как оказывается, бывшая жена. Я не стал ничего этого рассказывать Мишке. Зачем? Последний дилижанс на Париж уже ушел. Мы уже стали старыми. Ведь сколько десятилетий прошло. С ума сойти!
Я спросил его обо всех остальных. Он тоже ни о ком ничего не знал. Знал только, что Боря женился, наконец, на старости лет на молодой девочке, и мы подивились, пожалели его и слегка позавидовали его отчаянной прыти. Все мы были женаты уже по нескольку раз, один Боря держался, и вот, наконец, свершилось. А ведь Боря был старше нас всех.
Мы выпили за Борю, потом за всех остальных. А за окном снег шел все гуще и гуще, прожекторы уже едва пробивали его белую муть. Похоже, что Мишкин рейс задерживался. И точно, объявили, что его рейс задерживается на двенадцать часов. Он огорченно свистнул, потом вынул трубку и позвонил:
— Это я. Я тут в порту, — сказал он. — Задерживают на двенадцать часов из-за Норильска. — Он послушал, что ему говорили, потом сказал: — Ладно, жду.
Мы смотрели в белую пелену, молчали, потом опять разговорились.
— Про Аню не знаешь? — спросил я. Не надо было бы мне этого спрашивать в этом прокуренном, полутемном и неуютном трактире. И даже если бы тут был полный фестиваль с музыкой и танцами, надо бы мне промолчать, но я спросил.
— Я ее видел лет десять назад, — сказал Мишка, закуривая. — Одна жила. Сын у нее. Я был тут по делам, встретились на улице. Давай, еще по одной, — поднял он рюмку.
— Давай, — согласился я, чувствуя, как дрогнула моя рука. Мы выпили. Я смотрел на Мишку и ждал продолжения, хотя понимал, что лучше бы мне ничего больше не знать. Ни к чему это. Я уже обо всем догадался, хотя ко мне все это не имело никакого отношения. Уже много лет. Да и вообще я был тут совсем ни при чем.
Мишка перевелся к нам из другого института, и мы быстро нашли с ним общий язык, он оказался наш, мы подружились. Но он пришел к нам на втором курсе, а на первом мы были в колхозе. Там мы все и познакомились, там и сложились компании, резвившиеся до самого выпуска.
Я до сих пор не понимаю, почему она выбрала меня. Отставного экс-ефрейтора с-дула-заряжающего зенитно-артиллерийского дивизиона. Немножко автора-исполнителя посконных виршей, немножко рисовальщика, немножко обалдуя, немножко шалуна, немножко суховатого по характеру, но, признаюсь только вам по секрету, доброго в душе человека, если узнать меня поближе. Но как она узнала, что я такой хороший, или, как теперь говорят, пушистый, — это тайна женской души и семнадцатилетней девичьей интуиции. Тогда, правда, я еще не был толстым. А вообще-то толстые люди мне нравятся больше, ибо я считаю, что мужчины, особенно хорошего мужчины, должно быть много. Но тогда я не был толстым. И даже упитанным. А был все еще не отъевшимся отставным солдапером, на три года старше почти всех моих однокурсников. Один Боря был совсем старым — ему стукнуло двадцать пять лет. Он был старик, и если что-то его доставало, он молча махал рукой или, напротив, отчетливо посылал куда-нибудь в пространство.
В первый погожий сентябрьский денек нас, первокурсников, утрамбовали в грузовики и повезли в степи, в деревню, в глушь, но отнюдь не в Саратов, а значительно дальше. Робко вошли мы под своды древних общежитий, стоявших на границе деревни и пажитей, и потом каждый день стали предаваться героическим усилиям, перевыполняя чьи-то агрокультурные планы. Для меня все это не было внове, а было продолжением не менее посконных армейских будней.
Сначала мы занимались зерном, стопудовым урожаем, сыпавшимся нам из рогов изобилия в виде самосвалов и бортовых грузовиков; потом нас, нескольких парней, или, как мы сами себя называли, мужиков, бросили на другой героический фронт, где мы тоже что-то перевыполняли.
Еще в первый день, когда мы вытряхивались из кузова грузовика на поля будущей битвы за урожай, я увидел Аню. Она, конечно, выделялась среди наших однокурсниц. Светло-русая головка, огромные серые глаза, в которые лучше не заглядывать — пропадешь без вести, и вообще такая еще девочка, что увидишь — сердце екнет и бухнет неровно и нервно. Оно у меня и екнуло, и бухнуло, и затрепыхалось…
Первые несколько дней нам довелось работать рядом — бороться с урожаем зерновых. На Аню я старался не смотреть. Рядом с ней все увивался какой-то подсвинок в фуражечке-капитаночке, видимо, в его Задолбанске мода была такая у тамошних интеллектуалов — покорять мир и девиц капитанками. Юный подсвинок был нашим однокурсником. Боря сразу окрестил его козлом и не ошибся. Он потом еще и стукачком оказался. Постукивал по-дружески всем и на всех. Но это выяснилось через много лет. А тогда он молодым горным бараном поскакивал возле Ани, взбрыкивал, готовый извергнуть семя своей юной страсти.
Была и еще одна причина, по которой я старался не смотреть на нее. Меня ждала боевая подруга, с которой, как нам казалось, у нас все должно получиться потом, все должно наладиться. Хотя любой домашней козе без слов было ясно, что ничего не склеить и не вернуть. Но ни я, ни она этого не понимали, особенно я, глупое, иногда умеющее хранить верность создание интеллигентного воспитания.
В такой вот обстановке ранней осени я существовал, сражаясь с зерном и своими чувствами. Уши у меня пухли от отсутствия табака, и я все старался не смотреть на Аню. Это я-то, отставной солдапер, который уже должен был познать жизнь в ее самых разных, порой невнятных и странных проявлениях. И не самых чистых. И, видимо, перестарался я в своих усилиях, видимо, она заметила эти мои старания...
Когда нас, несколько человек, перевели на другой степной фронт работ и поселили в другом общежитии, мы по-прежнему получали пищевое довольствие в общей колхозной столовке, вместе с остальными однокурсниками. И довольно часто, как-то так получалось, что мы оказывались за одним столом с Аней. Совсем не специально это выходило, особенно — с моей стороны. Но выходило. И я перестал противиться: я не то чтобы сдался на милость судьбы, просто мне было до чертиков приятно бывать рядом с ней. Словно это я — ее суженый-ряженый. Но никаких инициатив я в этом деле не проявлял, будто по армейской привычке ожидая команды «в ружье». Это потом, через много лет, я понял одну нехитрую истину — никогда не надо торопиться. Пусть все идет как идет, надо положиться на судьбу и ждать момента. Но тогда я этого не знал. Не знал я и того, что надо не просто ждать, а не упустить момента, а то последний дилижанс в Париж, протрубив в рожок, может уйти без тебя. А тогда я просто жил среди тихой и светлой осени рядом с Аней. И козел тот вертелся где-то неподалеку. И боевая подруга была где-то там, далеко от этих степей, но она была. В общем, все было глупо под солнечным голубым осенним небом.
В один из обедов, когда столовая почти опустела и мы с Аней остались за нашим столиком одни, она вдруг сказала мне:
— Гера, ты приходи сегодня к водокачке.
— Во сколько? — деловито, но счастливый и взволнованный спросил я.
— В восемь.
И мы пошли индифферентно со своими подносами, сунули их в кучу таких же подносов, и разошлись, словно ничего не было сказано и никто ничего не заметил. В такой вот не романтической обстановке, но в приподнятом настроении я вышел в солнечный сентябрьский день, в его радость, и прожил в этой радости до вечера, до сумерек, а потом до темноты.
Водокачка стояла за женским общежитием, на отшибе, дальше была степь, с большими стогами сена, или как они там называются, еще дальше в ночи все ползали и ползали мигающие фарами комбайны, боровшиеся за урожай. Я стоял у водокачки, курил и ждал. Она пришла из темноты, взяла меня за руку, и мы, ничего не говоря, пошли в степь, в ночь, перелезли через жерди какой-то изгороди, направляясь к стогам, или как они там называются. Рука ее была теплой, как эта волшебная, звездная ночь.
А ночь и вправду была удивительно теплой для сентября. Мы подошли к стогу и стали карабкаться на его вершину. Я протянул ей руку, помог забраться. Далеко, в темных пространствах, ползли с почти неслышным стрекотом машины, посверкивали фарами.
— Ночь какая тихая, — шепотом сказала она.
Я лег на спину, она легла рядом, потом повернулась ко мне.
— Ты замерзнешь, — сказал я.
— Нет...
В ночном небе далеко помигал огнями самолет, исчез, растворился в уснувшем мире.
Мы смотрели друг на друга, и вокруг была ночь с далекими огнями, звезды над нами, а она была рядом неожиданно и желанно. Я видел, как она закрыла глаза, ожидая и покоряясь. Я расстегнул свою куртку, укрыл ее, прижавшись к ее теплу. Потом я опомнился. Мы лежали рядом, укрывшись моей курткой, и молчали. Ты же не сволочь, сказал я себе. Нельзя. Я умирал от желания. Нельзя. Но я знал — что бы я ни говорил себе, это ничего не изменит и все будет. Но не сейчас. Но мне хотелось сейчас, и я знал, что все можно, потому что она так решила. И я так решил. Мы оба так решили. Уже давно. Потом я все же сошел с ума, ничего ей не сказал, ничего не сделал, мы просто лежали под звездами на душистом сене и шептались о всяких глупостях вместо того, чтобы сделать то, что нужно было сделать, и сказать то, что нужно было сказать. Мы почему-то просто шептались и не могли нашептаться. Никогда в жизни со мной такого не было. Ни раньше, ни потом. Я, наверное, очень сильно ее любил...
Потом я проводил ее до общежития, мы даже не целовались. Меня лихорадило. Мы условились о встрече на том же самом месте через три дня, потому что на три дня я должен был уехать. Я долго не мог уснуть, лихорадка нетерпения била меня. Наконец, я провалился куда-то, всякие сумбурные видения являлись мне, и я не знал, что в последний дилижанс на Париж уже грузили сундуки и кофры, уже кони пили воду из деревянной колоды и холодные капли падали с их больших мягких губ. Мне хотелось напиться из этой колоды холодной родниковой воды, я чувствовал лихорадку страсти и любви. А потом случилось самое нелепое, что может произойти в этой жизни: я уехал и не вернулся. Сильнейшая пневмония, свалила меня, я был едва жив, она у меня случалась довольно часто после армии. Моя боевая подруга приходила ко мне в больницу, хотя я уже знал, что не будет у нас ничего, да и она, наверное, тоже. Но что-то еще оставалось, какие-то туманные, осенние ожидания.
Когда я выздоровел через полтора месяца, уже вовсю шли занятия, мне пришлось нагонять. Но это была ерунда. Главное было — в другом...
Я пропустил полтора месяца своей возможной жизни. Я увидел Аню перед лекцией. И тот козел был рядом с ней. Мне надо было подойти, но, увидев ее с ним, я только издалека поздоровался с ней. Она тоже поздоровалась со мной издалека. Мне надо было подойти к ней, взять за руку, но вдруг подозрения и ревность вспыхнули в глупом моем сердце. Не знал я, что тот козел совсем ни при чем, он просто так, по своей козлиной привычке, Аня же — сама по себе. Но я не знал, нужен ли я ей после этих полутора месяцев. Может быть, и был нужен. Скоре всего. Не я же это начал тогда, а она. Это она повела меня за руку. Но теперь я не подошел к ней. И к тому же обрывки осенних смутных туманов еще витали в этом октябре. Я не подошел к ней ни в тот день, ни после. Глуп я был, как пробка. Да и она могла бы подойти. Но не подошла. Хотя иногда я замечал на себе ее взгляд. Мы оба не сделали этого. Почему, я до сих пор не знаю. Ну не знаю и все! Что мне стоило тогда сделать этот один шаг? Я его не сделал. А если бы сделал? Если бы. Если. Мы проходили мимо, здороваясь, я уже знал, что козел ни при чем, но проходил мимо. Дурак я был, да, наверное, таким и кончу.
Уже под Новый год я узнал, что она стала ходить на поэтические вечера и встречаться с начинающим поэтом Владимиром Эповым. Поэт в штаны одет. Поэт писал вирши для детей. Еще о Родине и колхозах. Героических буднях. Вершил искусство, украшал жизнь ямбами и хореями, дактилями и, может быть, птеродактилями. Или как их там. А у меня уже была практика знакомства моих подружек с любвеобильными поэтическими натурами. Творцами рифмованной жизни. Потом было лето. Потом оно кончилось, и все началось сначала, и у нас появился Мишка.
Был вечер посвящения первокурсников, и он привел свою красивую жену Риту. Рита мне очень понравилась, но, кроме дружеских чувств, я к ней ничего не питал. А мог бы. Стоила она того. Но жена друга — это жена друга. Так было у нас, в нашей компании. В других — иначе. У каждого свои вкусы. Рита не была в нашей компании, но она была женой Мишки. А Мишка был моим другом. До групповух мы не опускались, хотя в молодости не так уж плохо проснуться в одной постели с двумя подружками. Но это — так, к слову. Кто просыпался, тот знает.
А потом я узнал, что Аня вышла замуж за этого своего поэта и его стишки для детей и птеродактилей. К тому времени стали появляться его стихи и для взрослых — про любовь. Про шуры-муры. Я представлял, как Аня вдохновляла его на эти стихи, ясно видел в ревности, как проходили эти вдохновения.
В тот день, когда у нее была свадьба, как раз приехал с северов брат Мишки, Витя, и мы втроем решили объехать все городские ресторации. Но осилили только три, потеряв в холодных, завьюженных недрах города Мишку. Помню, как Витя тащил меня в подъезд, а я желал продолжения праздника, намереваясь прыгнуть с балкона. Витя надавал мне тумаков, и я отказался от своей порочной, антиобщественной идеи.
Я еще несколько раз в своей жизни болел пневмонией, и моя последняя жена вытащила меня с того света. Бог мне ее дал. Я, наверное, не совсем пропащая душа, если у меня такая жена. Правда, это было уже через много лет. А тогда, после Аниной свадьбы, я тоже вскоре женился. Из вредности. Но моя тогдашняя жена быстро организовала мне рожки, такие отполированные, лаковые, идиллические и романтические. И было много визга и пыли. Я помню ее имя, а вот лица не помню. Я, конечно, в долгу не остался, на том все и кончилось. Хорошо, что детей не было.
Аню, жену поэта, ставшую для мэтра то ли Ариной Родионовной, то ли Натали Гончаровой, то ли сибирской музой и декабристкой, я встречал на занятиях из года в год. И все эти годы жалко мне было той звездной, теплой ночи, когда я все мог сказать и сделать, но ничего не сказал и не сделал. Глуп я был в ту ночь. Жизнь, казалось, вся впереди, и мы все успеем. Не знал я, что конюхи уже запрягают лошадей, что дегтем смазывают ступицы, уже трубит рожок и последний дилижанс на Париж вот-вот отойдет...
Мы с Мишкой выпили еще по одной, и я спросил его с каким-то злорадным самоуничижением, чтобы попробовать покончить с той далекой ночью раз и навсегда:
— Ну а дальше?
Он с сочувственным возмущением начал рассказывать, как жилось Ане с ее поэтом, как в доме, бывало, не находилось копейки на молоко для ребенка.
«А ты-то тут при чем, альтруист чертов? — думал я. — Твое-то какое дело?»
Он рассказывал, как поэт изменял ей, как она ушла от своего борзописца. Потом поэт стал знаменитым в нашей провинции. Но уже без Ани…
«Да какого тебе черта, кто кому изменял?» — хотелось мне спросить его. Но я молчал. Наконец, он дошел до главного, отчего меня стало выворачивать, но я держался. Он рассказал, как остался у нее, альтруист, бывший муж Риты и мой закадычный друг. Его дома ждала жена, уже не Рита, а он, скажем так, остался у Ани на ночь. И сказал мне об этом. Он же ничего не знал и никто не знал, вообще никто не знал о той единственной ночи под звездами. Он остался у нее, и это было его и ее дело. Я не имел ко всему этому никакого отношения. Я вообще не имел к ней никакого отношения все прошедшие десятилетия. Сигарета за сигаретой ломались в моих непослушных пальцах. Но я молчал.
— А сейчас она где? — наконец спросил я.
— Не знаю, — сказал Мишка. — Где-то есть, наверное.
Пиликнула его трубка.
— Иду, — отозвался он.
Мы поднялись из-за столика, спустились по мраморной лестнице. Народу в зале мало было, было пусто и гулко, как бывает только в отчаянной тоске.
Мы вышли из здания вокзала на ступени. Мело снежной сплошной пеленой. Из стоявшей у ступеней машины вышла женщина, стала подниматься к нам. Увидев ее, Мишка обнял меня: «Даст бог, встретимся, старый». Женщина подошла к нам, обняла Мишку, поцеловала. Я ее не знал. У каждого есть своя женщина. И у каждой женщины — свой мужчина. На час или на всю жизнь. Только как это узнаешь? И надо ли знать?
— Веник ты, веник, — сказал я ему. — Может, встретимся. — Я хлопнул его по спине и пошел к своей машине, где меня ждал шофер.
Мы ехали по ночной, заметаемой снежным ветром дороге, среди белого слепого безумия, и ничего не было видно. Лучи фар не пробивали эту сплошную, вихрящуюся, отчаянно тоскливую муть. В машине было тепло, слабо светились приборы, тихо играла музыка, а я сидел, курил, слушая эту музыку. Ничего не кончилось. Если бы только. Если бы. Если. Ну что мне стоило. И я знал, что все это будет мучить меня, сколько бы я еще ни прожил. Нелепая штука — жизнь. Особенно, когда последний дилижанс на Париж давно ушел. Без тебя.



ДОМ, ЛУНА, КОРОЛЬ И ВОЛК


— Лежишь? — спросил я большого черного пушистого кота, лежащего на подоконнике.
«Лежу, — подумал кот. — А тебе какое дело?» — Он смотрел на меня своими круглыми желтыми глазами, не мигая. Должно быть, вот так же смотрели его давние египетские предки на фараонов и рабов среди пирамид и папируса, на берегах Нила, овеваемых ветрами пустынь. Таково было тогда их местоположение в пространствах и временах.
— Никакого мне нет дела, — сказал я.
«И что?» — подумал кот.
— Да кто его знает, — сказал я.
«Тогда... что ж, — подумал кот, — идешь и иди себе».
Я и пошел.
Что касается котов, то они мне положительно нравятся, хотя я не знаю, что означает «нравиться положительно». Разве можно «нравиться отрицательно»? Но раз уж так говорится, то я и скажу именно так — «нравиться положительно».
Кот лежал среди цветов в горшках, на подоконнике деревянного дома в три окна, а я шел из лавки к машине, нес в пакете пластиковую бутылку воды. Это была вода «Буратино». К настоящему Буратино она не имела никакого отношения. Это воду разливал какой-то армянский фабрикант на своей армянской разливочной фабрике. А теперь я купил эту бутылку разлитой на армянской фабрике воды и нес ее к своей машине, которая стояла возле плотины у пруда. Пруд этот был в самом центре Азии, в Южной Сибири, а я был возле этого пруда. Таково было мое географическое местоположение в пространстве. Неподалеку от лавки, в этом селе и возле пруда, в который, близко совсем от дачи, впадала мелкая речка с ледяной, вкусной, ломившей зубы водой. За много тысяч километров от всякого края земли. Но мы-то, в конце концов, все идем на край. Стремимся туда, не замечая этого, сквозь годы. В будущее из прошлого. И нет машины времени, чтобы вернуться в края единственной луны.
В те поры луна была большой, голубой, прохладной и круглой, она заглядывала сквозь черные сосновые ветви в проем большого окна. Но это было тогда, а сейчас был день, лето плыло в зное и мареве сосновых лесов Южной Сибири. Таково было мое местоположение во времени. Было лето, я шел возле пруда к своей машине, нес в пакете бутылку воды «Буратино». Июль полыхал зноем.
Еще луна восходила в небесах, когда, облитый соленым потом, я смотрел в теплое ночное июльское небо и сквозь черные кроны сосен видел ее. Но это тоже было давно.
А пруд был все тот же. В узком каньоне по склонам росли сосны, воды были тихи и темны, сосны смотрели в эти воды, как в давние, далекие дни, такие давние и далекие, что казались нереальными, словно сон. Но они были. Мы катались здесь на лодке, хорошей морской шлюпке, весла входили в воду, капли падали с весел, и было детство. Длинный и узкий пруд извивался по каньону, и за каждым поворотом была неизвестность. Иногда мы ходили в леса, стреляли, не охотились, а просто стреляли, из «тозовки», из ружья шестнадцатого калибра, из пистолета ТТ. Пистолет был вороненый, ладно лежал даже в моей детской ладони. Отец чистил и смазывал его ружейным маслом. «Тозовка» была тяжелой, настоящая винтовка с маленькими, словно игрушечными патронами. Война кончилась десять с небольшим лет назад, а тогда казалось, что она была в немыслимой древности. От военного городка остался только громадный полигон и деревянные, срубленные из толстенных сосен и лиственниц дома с тесовыми крышами, ставшие дачами. В доме было прохладно в самые сильные жары, пахло свежей известкой, свежевымытыми полами, травами и цветами. Вокруг были леса, где-то начинавшиеся и не кончавшиеся нигде. Вдали, если смотреть с полигона, вставали синие холмы и дальше — горы. «Голубые дали, — говорил я, начитавшись Гайдара. — Голубые дали». Мы бродили по этим лесам, нам все хотелось дойти до этих голубых далей, но мы так никогда и не дошли до них. Отцу надо было на работу, мы откладывали свой поход к горам, откладывали, и так прошла целая жизнь.
В машине было пекло, я открыл окна, поехал по селу, потом по лесной, песчаной запущенной дороге, сквозь мелкий сосняк, потом вокруг появились настоящие сосны, я свернул направо и ехал еще несколько километров. И, наконец, приехал.
— Нехорошо, когда такая луна смотрит на ребенка, — говорила мама. Она задвигала шторы: таинственная, манящая луна, висевшая в окне, исчезала, закрытая от меня повелением мамы. На следующую ночь луна опять появлялась в окне. Было полнолуние. Мне было жалко исчезающую за шторами луну, ей предстояло идти в ночных небесах без меня, сквозь редкие, подсвеченные голубым мерцающим светом облака. Я засыпал, а луна плыла в ночных голубоватых пространствах, черные сосны стояли вокруг дачи, облитые лунным светом, тихая ночь тоже плыла надо мной, и я засыпал. Нигде больше я не видел такой луны. Наверное, такая луна обитала только в этих сосновых краях.
Через много лет ночью я слушал транзистор, он бормотал о мире, оставшемся далеко от этих лесов, шелестел музыкой, говорил на разных голосах, над нами опять была луна, и в ее голубом свете я услышал принесенную мне новость, что в Афганистане свергли короля. Мне почему-то стало жалко этого свергнутого кем-то короля, какое-то предчувствие, печальное, берущее за сердце, коснулось меня. Не знал я и не ведал афганского короля, мне не было до него никакого дела здесь, среди лесов Южной Сибири. Но почему-то стало жалко не только неизвестного мне короля, но и других людей, которые сейчас жили в большом и далеком мире, связь какая-то возникла у меня в этих лесах в ту ночь с вестью, принесенной транзистором, и судьбами неизвестных мне людей. Предчувствие какое-то, что ли?
Мы лежали возле палатки на одеялах, было тихо, шелестел транзистор, рука Ани была на моей груди. Так мы лежали, слитые, неотделимые, вечные, в той теплой ночи, не зная и не ведая. Где теперь Аня и где ее рука, на какой груди?
Когда ранним утром после ночного дождя мы шли на автовокзал с рюкзаками, на асфальте лежали маленькие рыбки. Они лежали серебряными лезвиями, унесенные тайфуном из каких-то вод, потом вместе с дождем упали на город и теперь лежали на сером мокром асфальте. Мы прошли мимо этих серебряных стрел и уехали в те леса, к тем водам, к той реке. Мы пили ее ледяную воду, мы собирали грибы, утром, после дождя, мы загорали среди трав и цветов, в душном лете. Ее волосы пахли лесом и теплым дождем, загоревшее тело, пахнувшее зноем, было цвета бронзы, только узкая полоска внизу все еще оставалась белой.
Дачи тогда уже не было, от нее остался фундамент, заросший травой и розовыми, и желтыми цветами на высоких стеблях. Кто-то разрушил тот дом, ту комнату, в которой я когда-то спал, в которую заглядывала та луна. Я лежал, мокрый от пота на одеяле посреди ночи и был легким, как облако в ночном небе, освещенное луной, и все еще неровно дышал. А потом транзистор сказал о короле.
Я остановился на поляне, зарастающей сосновым подлеском, в котором время спрятало остатки фундамента, остатки костра, освещавшем ту ночь, когда транзистор сказал нам о короле. Я не сразу вышел из машины, слушая, как замирает перегретый сегодня мотор. Бабочки садились на капот, сиреневые, голубые, пестрые.
— Вот и бабочки, — вслух сказал я. — Бабочки прилетели.
Бабочки кружились в тишине, только тихо, приглушенно звенели в вышине сосны. Начиналась лирика, а мне не хотелось ее сегодня. Сегодня был просто один из дней, которых уже много прошло вдали от всего этого, там, где мне нечего было делать и где я не был нужен. И никто никому не был нужен, а если нужен, то это просто июльский дождь, проносящийся с ветром, теплым и мокрым. Над землей, над сосновыми лесами, над терпким запахом донника, над чьей-то жизнью.
Я вышел из машины, ступил на упругую хвою, хлопнул дверцей и остался в звенящей сосновой тишине. Дом, комната, шторы, пот и свет костра, шелестение транзистора...
Еще волк. Он стоял на тропе, похожий на овчарку, я так и подумал, что это овчарка, одна в лесу. Он стоял серый и смотрел на меня, зашедшего далеко от дачи. Он смотрел внимательно, изучая, одинокий на тропе, спускающейся к речке. И я стоял, и тоже смотрел на него, думая, что это собака. Только когда он ушел, повернувшись с легкой грацией, я понял, что это волк. Он ушел в свои леса, я остался на тропе и помнил его всегда, а как он — не знаю. Может быть, он помнил меня, а может быть, и нет. Какое ему было дело до маленького мальчика, встретившегося на лесной летней тропе среди бурелома и высохших, старых, поломанных ветрами огромных рыжих сосновых ветвей. Он потом жил где-то в своих лесах, убивал кого-то, чтобы жить. Я помню его внимательные, умные лесные глаза. Дикие и умные. Волков убивают. И они убивают. Теперь его нет, следы его смыли дожди и засыпали снега. Но тогда мы с ним встретились, тем летом, когда я ушел далеко от дачи, я в те дни много ходил по лесам. И никто не боялся за меня, как и сейчас.
А теперь нет нашей дачи и ни одной другой дачи, вообще ничего нет, все скрыли леса, травы и мусор, рассыпанный в этих лесах. И только тень того волка, быть может, появляется иногда на этой тропе, что идет от дачи в дальние урочища, и, может быть, тень того мальчика, что ходил когда-то по этим душным сосновым лесам. Но я не видел их теней. Тени исчезают легко, растворяясь, пропадая навеки.
Я взял в машине бутылку «Буратино», пошел к тому месту, где был фундамент дачи. Здесь тоже, как и в других местах, было полно старого, зарастающего травой мусора. Но был и новый, кто-то здесь устроил свалку. В той комнате, в которую светила луна. Рядом с тропой, на которой мы встретились с волком. Возле костра, светившего в ночи, когда радио прошептало нам о далеком короле из горной страны.
Я сидел на остатках фундамента, пил противную теплую воду, бабочки совершали свои пируэты, сиреневые, голубые, пестрые души леса и лета. Может быть, и эльфы. Хотя какие в наших лесах эльфы. Здесь лешие, водяные, кикиморы. И древние азиатские боги с загадочными, словно спящими, вечными ликами. Но я никогда их не видел, впрочем, как и эльфов. А жаль.
Наконец я вспомнил, вылил из бутылки противную воду, спустился по заросшему кустами черемухи и полынью откосу к речке. Я умылся холодной, освежающей, не забытой водой, напился из ладоней, потом нашел корягу, лег на нее и стал пить прямо из речки, припадая к холодным струям, вкусную, вечно знакомую, с привкусом сосны, воду. Напившись, я набрал воды в пластиковую бутылку и поднялся по склону к машине. Но вода из бутылки все еще пахла напитком, вкус ее был мне чужд и неприятен.
Я сидел в лесной тишине, осененной тихим сосновым хоралом, слушал его вечное эхо, и мне все еще было жаль короля, которого я не знал. И костра. Шаги, которые я уже никогда не услышу больше, раздавались во мне. И голоса. Они рассказывали о чем-то, что-то говорили мне, а я не понимал их, я был здесь, а они там, в тех годах, в тех мирах, в которые нет возврата. В лесах вечной луны и вечных костров, где звери и люди, и вечный, несмолкающий сосновый зеленый шум.
Вставать не хотелось, но день тихо клонился к вечеру, а ехать мне было далеко. Я все же поднялся, пошел к машине, остановился, оглянулся, но никого не увидел. Никого. И себя тоже. Но что-то остается, наверное, не все уходит, как свет луны. Что остается и остается ли?
Я сказал всем:
— Прощайте.
Но никто не ответил мне. Все они были лунным светом и ночью, и отблеском костра.
Я сел в машину, включил зажигание, тронул и поехал сквозь убегающее время, по песчаным дорогам, оставляя позади дом, комнату, костер, луну, короля, волка. И все, что ушло и никогда не вернется.

Я въехал в село, и мне надо было ехать еще далеко, несколько часов. Кот все так же лежал на подоконнике, словно ожидая меня.
«Ну, — подумал он, — вот и ты. Что-то ты быстро. Или, напротив, долго».
— Как посчитать, — сказал я. — С какой стороны посмотреть. Если с той, то быстро, а если с этой, то долго. Или наоборот...
«Тебя не поймешь, — подумал кот. — Что-то у тебя со временем непорядок».
— Нет его у меня, — сказал я. — Кончилось. Совсем не осталось. Наверное.
А больше я ничего не стал говорить коту. Зачем ему знать то, что его не касается. И когда-нибудь круглая луна поплывет в подсвеченных голубоватым светом облаках в одиночестве, закрытая от меня плотными шторами, которые уже не раздвинуть никому.
— Пока, — сказал я коту и поехал мимо, по своим делам, которые надо успеть сделать непременно, хотя это все ни к чему. Я поехал, а кот остался на своем подоконнике, среди горшков с цветами и, наверное, забыл меня сразу же, как только я дал газ. А может быть, и нет. Кто их знает, этих котов.



СТАРУШКА С ЛАЗУРНОГО БЕРЕГА


— А зовут-то ее как? — спросил Варфоломеев.
— Мадам Лану, — ответила Нина. — Завтра Сергей Олегович к вам заедет. Пока-пока, — и положила трубку. Варфоломеев тоже положил трубку и тупо уставился в ограниченные пространства своей панельной квартиры. Получалось совсем нехорошо.
— Лиза! — позвал Варфоломеев жену. — Лиза!
— Что опять случилось? — спросила Лиза, появляясь из кухни.
— К нам едет старушка. С Лазурного берега, — ответил все еще ошарашенный Варфоломеев.
— Кто-кто? — не поняла Лиза.
— Праправнучка декабриста, — сказал Варфоломеев. — Или как там…
— Ты только не волнуйся, — тихо и проникновенно сказала Лиза. — Сейчас я вызову «скорую» и все будет хорошо.
— Да что ты, в конце концов! — возмутился Варфоломеев. — Ты меня то за идиота принимаешь, то за психа!
— Это — одно и то же, — сказала Лиза. — И не делай, пожалуйста, круглые глаза. Тебе не идет.
Но она сама сделала круглые глаза, когда Варфоломеев рассказал, в чем дело. А дело было совсем неважно.
Первая жена Варфоломеева, мать его дочери Нины, уже давно жила во Франции. Час назад она позвонила Нине и сообщила, что к ней едет с Лазурного берега праправнучка декабриста, с которой бывшая жена познакомилась в Ницце. Эта праправнучка уже написала о декабристах одну книжку, теперь пишет вторую. Когда праправнучка узнала, что у бывшей жены Варфоломеева в Сибири есть родственники и даже дочь, она резко засобиралась в Россию. Нина должна принять гостью на неделю. Вообще старушку надо встретить по полной программе. Накормить, напоить, спать уложить, памятные места показать. Чтобы помнила, как соваться в Россию. Говоря по правде, Варфоломеев ничего против Франции вообще, и праправнучек декабристов в частности, не имел. Был всего лишь один маленький нюанс — деньги. Выходило так: старушка-писательница была и даже летела теперь где-то в небесах к Варфоломееву, а денег, чтобы принять ее по полной программе, не было вообще и в частности, тоже. По самым скромным расчетам, нужно десять тысяч. Надо что-то делать.
— Не бойся, Маша! — бодро сказал Варфоломеев. — Я — Дубровский. Прорвемся.
— Я давно знаю, что ты — Дубровский, — ответила Лиза. — Одно только не могу понять, при чем здесь «ровский»?
Сердито взглянул Варфоломеев на свою верную подругу и процитировал современного классика:
— Смотри, дождешься у меня!
Было двадцать два часа. Послезавтра в ноль два местного старушка прилетит в Иркутск и ее надо встретить со всеми вытекающими последствиями. Оставалось чуть больше суток. Варфоломеев стал тыкать пальцем в кнопки телефона. На другом конце провода вздрагивали, когда он называл просимую сумму — десять тысяч, теряли дар речи, мычали, жалуясь на жизнь, дороговизну и жару, пылавшую над Сибирью. После двадцатого звонка он со злостью бросил трубку: «Попросят они у меня!»
Лиза спокойно взяла трубку, сделала пять звонков и сказала Варфоломееву:
— Учитесь, дорогой товарищ! — Она попросила у пяти знакомых по две тысячи. По две тысячи ей дали.
Потом Варфоломеев позвонил своему бывшему студенту Седякину. Витя жил в лесной деревушке Еловке, спекулировал «камазами». Он покупал пустые «камазы», а продавал загруженные мясом и спиртом. Получалось прибыльно.
— Витя, — сказал Варфоломеев, — ко мне завтра женщина прилетает. Из Франции.
— Ну, Палыч, ты совсем! — поразился Витя. — Ближе-то не мог найти?
— Это совсем не то, что ты подумал, — сказал Варфоломеев. — Это потомок декабриста. Праправнучка. Старушка, одним словом. Надо удивить.
— А-а-а, — разочаровался Витя, подумал и предложил: — Может, барсучьего жира или медвежьего? — это был любимый бзик Вити, его конек.
— Нет, при чем тут жир? Может, на охоту?
Эта идея Витю не вдохновила:
— Какая охота, когда такая жара! Дышать нечем!
Он предложил баньку, медовуху и чего-нибудь еще. По обстоятельствам.
Потом Варфоломеев позвонил хозяйке туристического агентства, своей знакомой. Она как-то предложила Варфоломееву разработать маршрут для туристов. Он и разработал маршрут «По местам половой славы Е. П. Варфоломеева». Но по этому маршруту туристов не возили. А зря.
Хозяйка агентства выслушала Варфоломеева, прониклась пониманием важности момента и пообещала турбазу на Байкале.
Программа вырисовывалась отчетливо. Из порта старушку повезут к Нине, там она переночует первую ночь, утром к Варфоломееву, оттуда к Вите Седякину, там постреляют из ружей, попарятся в баньке, попьют медовухи, переночуют на сеновале, а утром снова к Варфоломееву, посетят могилу декабриста Гробницкого с возложением цветов и тихой слезой. На другой день поедут в Иркутск, посетят разные исторические места, а на следующий день поедут на Байкал. Там постараются не утопить старушку, проведут два дня, вернутся опять в Иркутск, потом упакуют ее в самолет и все! Все!
Оставалось еще три момента. Первое — ремонт квартиры, который собирались делать последние десять лет. С ремонтом, как всегда, решили подождать, подклеить только особо оторвавшиеся обои в самых видных местах. Кроме того, решили, что к уборке можно привлечь дочь Марусю. Но Маруся закатила истерику: у нее завтра поход в ночной клуб с женихом Димой.
— Так это же завтра и ночью, — удивился Варфоломеев. — Днем можно убраться в доме.
— Но должна же я выспаться, — резонно заявила Маруся. Однако помочь матери в уборке квартиры в конце концов согласилась. Все-таки не каждый день к ним приезжают старушки с Лазурного берега.
Второй момент — переводчик. По-французски Варфоломеев знал только «же не манж па сис жур», «силь ву пле», «Нотр Дам де Пари», «Шанель номер пять». Решили, что можно обойтись и без переводчика, языком жестов и мимикой.
Третий и самый ответственный момент — подарки.
— Как ты думаешь, — спросил Варфоломеев Лизу, — у них во Франции омулей едят?
— Думаю, что нет, — ответила Лиза, протирая мебель.
— Я тоже так думаю, — вздохнул Варфоломеев и стал рыться в библиотеке. Он нашел три альбома о декабристах и успокоился. Если к ним добавить меда и кедровых орехов, получится красиво. Он стал помогать Лизе в уборке.
— Такова судьба русского интеллигента, — вздохнул Варфоломеев, приклеивая отошедшие обои.
Утром Варфоломеев с Лизой объехали ее знакомых и, пряча в сумочку последний кредит, Лиза сказала противным нравоучительным тоном:
— Вот примерно так, дорогой товарищ!
За час до прилета самолета со старушкой Варфоломеев и его зять Сергей Олегович были в аэропорту. Когда повалила толпа с прибывшего рейса, Варфоломеев развернул заранее приготовленный транспарант «Madame Lanoux» и они с Сергеем Олеговичем встали на видном месте. Тут же откуда-то сбоку к ним подошли четверо — две женщины и двое мужчин скучного вида с таким же транспарантом.
— Вы что, тоже мадам Лану встречаете? — спросила одна из женщин, по виду — начальница этой четверки.
— Что значит — тоже? — удивился Варфоломеев.
— Потому, что это мы встречаем, — сказала начальница, сурово насупив брови. — Мы — представители областного музея декабристов! —
И вся компания поддержала ее:
— Мы представители.
— Ваши документы! — нашелся Варфоломеев. Он опасался террористов.
— Пожалуйста, — сунула ему под нос какую-то бордовую книжицу начальница. И сурово спросила: — А ваши?
— Пожалуйста, — сунул ей под нос свое водительское удостоверение Сергей Олегович.
— Кто вы такие? — совсем уже построжала начальница.
— Вы встречаете мадам Лану? — услышали они чей-то голос, и вся компания недовольно покосилась туда, откуда он раздался. Перед ними стояла красивая молодая женщина в длиной цветастой юбке, в красной маечке, в красной бандане, с большой сумкой на колесиках. Она была как райская птица среди кур.
— Не мешайте, женщина! — сказала начальница.
— Мадам Лану — это я, — лучезарно улыбнулась райская птица. — Вы, полагаю, меня встречаете. — Ее русский был слишком хорош для этого заплеванного аэровокзала.
Представители разом закудахтали, вцепились в птицу, потащили ее за собой.
— Оревуар, мадам! — успел крикнуть Варфоломеев вспомнившееся ему и помахал женщине рукой.
— До свиданья! — повернулась она к Варфоломееву, улыбнулась и тоже помахала рукой. Представители уводили ее в ночь, в свои музейные недра, чтобы говорить речи и посыпать юбку, бандану и красную маечку нафталином. А может быть, выщипывать райские перья на память.
— Вот тебе и старушка, — сказал Варфоломеев, когда они с Сергеем Олеговичем поехали домой.
— Что за дела? — спросил Сергей Олегович, сражаясь со сном и баранкой. — Кто сказал, что она старушка? И эти откуда взялись?
— На, утешься, — дал ему сигарету Варфоломеев. Сергей Олегович вздохнул и закурил.
Некоторое время ехали молча. Потом Варфоломеев вдруг сказал:
— Же не манж па сис жур. Же ву зем. Нотр Дам де Пари. Силь ву пле. Атасьон! Анкор!
Тут где-то в его душе заиграли аккордеоны и приятный мужской голос запел на Монмартре:
— А Пари… ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля… А Пари…
На Лазурном берегу было восемь часов прошлого вечера.

Валерий ШЕЛЕГОВ


ОЙМЯКОНСКИЙ МЕРИДИАН

Книга повестей

ИСКУШЕНИЕ ЗОЛОТОМ

КОТЛОВАН

Брытков улетел. Дома я не ночевал несколько дней, пропадая на усадьбе Фомичева. Друг Брыткова держал баню горячей, ждали его на пару дней раньше, прежде чем идти ему в экспедицию за пенсионным удостоверением. Брытков покинул тубдиспансер на берегу реки Неры за сутки до выхода на пенсию. Сашка шофер завез на квартиру Брыткова харчи для «отвальной». Звать Брытков никого не стал. Прождали с ним вдвоем за кухонным столом до глубокой ночи. Соболюха вволю костей нагрызся. Никто не позвонил, не пришел, не вспомнил. О неблагодарности человеческой и подлости много написано и сказано. Брыткова в поселке уважали люди и любили. Выпал человек с глаз долой на полгода, уже и привыкли к его отсутствию. Брытков сам виноват в своей гордыне, мог бы обзвонить, пришли бы люди проститься. Но звонить ему тоже было не с руки, вроде как дезертир — прятался, отлынивал от работы. А причина тому — смех: банальный запой. Как и велось годами — сходило с рук. А тут «новая метла», некстати еще и пенсия грядет через полгода. Или в благородство играй, и по шапке получай. Или остаток жизни обеспеченным пенсионером-северянином живи-доживай. Выбора не было. Брытков не попрекал меня за поход к главврачу тубдиспансера. Не клял и себя старый колымский заключенный. Так и сидели за чаем, перекидываясь фразами о прошлой жизни. С думками о будущем.
— Учиться тебе надо. Но все проходит быстро. И есть ли в твоей затее смысл. Вот вопрос.
— Смысл есть, — отвечал я. — Напишу потом о людях, с кем рядом жил. О времени. Если не я, то кто же о тебе напишет? О том, как мы здесь жили не тужили в этом прекрасном настоящем. Сам же говоришь: все быстро проходит. О Севере литературы мало. А жизнь здесь необыкновенная. Почему именно на Севере человек стремится быть лучше, чище? Загадка.
— Везде дерьма хватает. Здесь просто лишних нет. Каждый на своем месте. Вот, взять тебя: выпал из своей колеи геологической. Кто ты теперь есть? Маешься, семья бедствует. Место для писателя здесь не кормовое. Люди не помогут — пропадешь, сопьешься. Я на своем веку народишко повидал. Здесь ведь, на Индигирке, лет двадцать назад такой Вавилон был, что не приведи господи. Женские, — мужские лагеря. Больничку на Балаганнахе, куда ты меня замастырил от Наете, первоначально строили под женский лагерь. Это уже в шестидесятых, когда лагеря отсюда вывели, лечебницу там открыли. Все проходит. Прошло и это, — имел в виду свое вынужденное «замастыривание» на Балаганнахе.
Наталья последнее время играла в молчанку. Она понимала, что с отъездом моего мецената я вряд ли останусь на прежнем месте работы. Нужда у порога квартиры уже топталась на просторном крыльце, посматривая в окно моего кабинета с восходом солнца. Каким-то образом начальник экспедиции прознал о моей негласной отлучке в Магадан на семинар молодых писателей народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока. По табелю я числился работающим в это время в цеху ДОЦа. Мирона Мисюкевича временно понизили из начальников ДОЦа в мастера. Валера Кайтуков, заменивший Брыткова, пригласил меня зайти в кабинет начальника СМУ.
— Наете требует уволить тебя за прогулы. Скидок он никому не делает. Пиши заявление по собственному… Задним числом уволим. Но я тебе помогу: дам шабашку — рыть котлован под зольную яму новой котельной. Брытков просил помогать тебе. Работа в котловане — по графику в июне. Верхний слой земли оттает, сколько можно выберем ковшом экскаватора. Мерзлоту будешь долбить отбойным молотком. Дам тебе компрессор, механический подъемник «Пионер». Напарника сам себе найдешь.
На том и договорились. Весь май был в моем распоряжении. Ждал я вестей из Москвы и был уверен, что творческий конкурс в Литературном институте пройду. По условиям конкурса требовалось выслать рукопись. Я отослал вместе с рукописью и журнал «Дальний Восток» с рассказом «Санька — добрая душа». Готовился в июле ехать на вступительные экзамены. Начальник экспедиции согласился на «собственное желание». Пришлось идти к Филиппову, объясняться. Одна «тридцать третья» в моей трудовой книжке уже есть. Я зауважал начальника экспедиции Филиппова за добро к Брыткову, уважение укрепилось к нему и за наказание: провинился — отвечай. Никаких поблажек. Сам он жил так, требовал того же и от других.
Предстоящее рытье котлована и хорошие деньги за работу делали будущее на ближайшие три месяца осмысленным. Прикидывал после Москвы пожить пару недель у родителей в Сибири. Каждую весну я увозил дочерей к маме — поближе к фруктам и овощам. В этом году решили с Натальей не отправлять детей на материк. Осенью Наталья купила рядом с домом добрую теплицу под стеклом; дети без овощей и зелени теперь не останутся. На Пасху Наталья высадила в теплицу рассаду помидоров. Топит печь дровами и углем в теплице с конца февраля. Зеленеют уже и тепличный салат, и петрушка. На центральном стеллаже радуют глаз по три зелененьких листочка шесть корней огурцов «для закрытого грунта». Опытные тепличники едят свои огурцы уже на майские праздники. Теплица у нас первый год.
Под окна дома свалил землю — пять самосвалов — под посадку картошки. Добрая земля в совхозе «Дружба». Крайний Север, а на землях совхоза капуста вызревает. Колька Кукса возил чернозем и перегной на свою теплицу, насыпал земли и под окнами моего дома. Я вырыл ямки по периметру земельной кулижки, утрамбовал столбики в ямках, приколотил гвоздями пролеты из бруска, привез из ДОЦа пачку штакетника. Палисад из штакетника покрасил голубенькой краской. Дивясь, когда все успевается, вроде последний год дома и помалу живу, урывками и наездами.
Сосед через двор Иван Шилов шоферит в экспедиции. Живет он в ветхом бараке. Двор делит добротный сарай из досок. Для одного хозяина он великоват. Попросил Ванюшку поделиться сараем. Жена его Люба Шнайдер зовет Ивана Ванечкой. Ванюшка из породы «золотых мужиков». Спокойный — воды не замутит. Сухощавый и улыбчивый. Рано утром я выхожу на высокое крыльцо подышать рассветом. Ванюшка рано поднимается, если не в рейсе, курит в низкую форточку. Мы видим друг друга, смеемся от избытка радости от летнего утра, кричим через двор, здороваясь. Холостяками жили в одном общежитии, в один год переженились. Первая его жена — тоже Наталья, как и моя женка, геологиня. Бабенка недалекая, но с гонором. Бросила Ивана, спуталась с промывальщиком в полевой партии. Ванюшка не запил, не растерял себя. Живет хозяином. Его дочурка дружит с моей Шурой, часто бывает в гостях у отца и у нас.
Прибилась к Ивану Шилову Любка Шнайдер. Бабенка красивая, но заполошная и веселая, как та вдова. Бывший муж ее Петька Шнайдер тоже шоферил в экспедиции. На зимниках и автотрассах, идущих до Хандыги и на Якутск, стоят метеостанции. Петька Шнайдер — охотник страстный. По характеру его метеоточка в тайге и стала жильем. У начальника метеостанции дочь окончила школу, гостила на метеостанции. Петька охотился на Кюбюме, добывал сохатых. Дружил с метеорологами, снегоход «Буран» ему давали. На этой выпускнице школы Петька и женился. Родила ему девка двойню, окончательно перебрался на житье к метеорологам в тайгу. Любка Шнайдер и прибилась к Ивану: брошенка к брошенному. А люди они оба хорошие — сердечные и открытые. Петька-то Шнайдер еще та «рысь».
— Та бери полсарая, — согласился Иван.
Сарай я разгородил. Бензопилой выбрал проем для двери с выходом к моему крыльцу. Сарай в хозяйстве мужика-рыбака и охотника необходим: замороженные зайцы, бочонок с хариусом, мешок соленой кеты — в квартире не сохранишь. Обустройство гнезда, хозяйства — делает текущую жизнь основательнее, прочнее. В детях рождается и укореняется чувство дома, места своего на земле рядом с родителями. Для моей Натальи, выросшей в интернате, нажившейся в общежитиях, пока училась в Старом Осколе, эта благоустроенная квартира и есть первый ее настоящий собственный дом.
Разбитые семьи, расхристанное жилье — для Севера не типичны. Существует некая воля к «сцепке». Оттого и мужская дружба прочная, и бабы мужьям верные. Из поросли нашей начала семидесятых на Индигирке семья Ивана Шилова единственная и распалась. А молодых семей в те годы вышло из общежития пар двадцать. Не разъехались, народили детей, прижились. Работали хорошо и были каждый по-своему счастливы. Получали добротное жилье. Из бараков — в прошлом лагерных, в новые квартиры переселялись. Двухэтажные дома из бруса, в новом поселке Геологов как грибы вырастали. По воле начальника СМУ Верхне-Индигирской экспедиции. По воле Брыткова. Я тоже начал свою семейную жизнь в одном из бараков. Теперь и мои дети нежатся в горячей ванне и пользуются теплым туалетом. В бараках-то на ведро «ходили». Детей омывали в детских пластиковых ваннах. Для взрослого населения в центре поселка на берегу протоки каменная баня в два этажа имелась. Зимой на улице ночью минус шестьдесят, неоновые фонари на уличных столбах едва видно в тумане. Стужа.
Тревожился я за Соболя: в Москву ведь его не возьмешь? К собаке привязался душой, пес рядом круглые сутки. Иногда ловил себя на мысли: «…хоть бы не прошел конкурс». Тогда и ехать не надо. Выручил геолог Володя Прусаков. Парились в баньке при его теплице, он сам попросил лайку на лето в тайгу, чтобы не болтался пес по поселку хвостом за Натальей. В тот же час мы и заперли Соболюху в сарае, чтобы пообвык у нового временного хозяина. Но Соболюха оказался упрям: сгрыз конец крайней доски низа двери, подрыл землю и вытиснулся в узкий лаз. Три дня не прошло, как прибежал домой белой ночью, загавкал на крыльце перед входной дверью. Сошлись, что заберет Володя собаку в день отъезда в тайгу. Пока же Соболюха преданно и с тоской в темных своих глубинах души искоса поглядывал на меня, полеживая рядом с письменным столом. Начинал тосковать и я ввиду предстоящей разлуки с Натальей и детьми. О шабашке на котловане Наталья не ведала, знала, что вылетел из СМУ, но не попрекала, не гнала искать работу.
Майские праздники просидел за письменным столом, без спешки, наслаждаясь русским языком, читал роман «Усвятские шлемоносцы» Евгения Носова. Однажды Наталья заметила подчеркнутые красным карандашом предложения.
— Так долго ты ни одну книгу не читаешь, — подивилась.
Предложил ей прочитать повесть «Шумит луговая овсяница» Евгения Носова.
— Русский язык богаче и образней — на порядок выше, сдается мне, чем у Бунина, — пояснил Наталье. — Вот и наслаждаюсь, напиться этим языком никак не могу, как ледяную родниковую воду цежу сквозь зубы в жажду.
Я уже любил произведения и тексты Виктора Астафьева за стихию языка, за образность и диалекты. Но не слышал в них музыки. Читая «шлемоносцев», впервые услышал мелодию русского языка, растворился сознанием во времени и в пространстве, впервые почувствовал ту тревогу и угрозу в русском народе, которую принесла война на родную землю. Лучшей повести о войне и мирной жизни селян, о месте человека на земле и его причастности ко всему сущему — в русской литературе не было и нет. Романы «Война и Мир», «Анна Каренина» Льва Толстого и «Усвятские шлемоносцы» Евгения Ивановича Носова — рядом с «Капитанской дочкой» Александра Пушкина — горние духовные вершины одного порядка.
В летние белые ночи на Индигирке народ мало спит. В основном зорюют. Под утро забудутся коротким сном — и опять заботы. Июнь — разгар белых ночей. Куда до них петербургским. Небо так далеко и так просветленно прозрачно, что ощущение в человеке такое, будто он в светлые ночи не на земле, а во вселенском Божьем храме призывается на молитву. И душа молитвенно очищается. И чувство восторга рождается от избытка жизни, когда слышится кукование кукушки на дальних речных островах, зеленых от строевого леса. Расположены они широко в полноводном русле Индигирки — под скалистым прижимом заоблачной горы Юрбэ напротив поселка.
Гора Юрбэ развалена распадком от вершины. Все лето в этом распадке белым языком лежит и не тает ледник. На западном склоне Юрбэ, почти у самой вершины, стоит домик, зеркальный из нержавеющей стали, — метеослужба авиаторов. При заходе солнца от этого вагончика, как от зеркала, пучками сверкают в небо и на окрестные горы ртутным сиянием солнечные зайчики.
Чтобы не беспокоить семью, мы с Соболюхой уходим после полуночи на высокий берег Индигирки и ждем ледоход. Русло реки набухло рыжей верховой водой. В первых числах июня лед стронется, треск и шорох льдин в гулкие белые ночи, терпкий воздух снеговой воды и свежий, леденящий душу ветерок лечат любую хворь. Любовь ко всему сущему скидывает оковы тоски с души. Душа как бы омывается в первозданности неба и в полой воде матушки Индигирки.
При первых лучах солнца на востоке, за гранитными великанами — кигиляхами на вершине горного хребта, приходится собираться домой. У подошвы горного массива вдалеке река Нера вклинивается желтым мутным потоком в Индигирку. В среднем течении Неры стоит золотодобывающий прииск. Оттого и желтая муть. По долине Неры двести верст тянется и автодорога на Магадан: Колымская трасса. Поселок Усть-Нера основан геологами в 1937 году. Золотоносный район Колымы имеет продолжение в Индигирском бассейне.
Богатейшие золотые прииски «Хатынгнах», «Юбилейный» — в низовьях Индигирки до горного хребта Черского на востоке. «Эльгинский», «Маршальский», «Малтан», «Дражный» — на юге и западе. «Ольчанский» золотоносный узел с севера замыкает «золотое кольцо» в верховьях Индигирки. Отсюда до ее истоков не более двух сотен верст.
Пришел с реки пропахший терпкой от тины влагой, будто выстиранный-выжатый и просушенный белыми ветрами. Наталья встает рано. Застал ее плачущей на кухне в домашнем сиреневом байковом халатике. На кухонном столе чернел ее кожаный кошелек, светилась медью мелочь.
— Не хватает. Не хватает дожить до аванса, — всхлипнула Наталья на мой растерянный взгляд. Воспитанная в интернате после смерти матери, не избалованная мужем большими деньгами, она редко показывала слезы. На этот раз, видать, жизнь достала бабу так, что и мне стало не по себе, хоть в петлю лезь.
— Потерпи месяц. Кайтуков обещал шабашку. Без северных надбавок нет смысла куда-то лезть работать постоянно. Я же не могу бросить все…
Соболюха растянулся на всю кухню и горячей пастью зверя, часто дыша, лыкал розовым языком.
— Займу денег, — прикорнула Наталья к Соболю, погладила пса по загривку. — Один мужик только меня и понимает, — вздохнула она. — Да Чомбо любит преданно, — кивнула на черного кота, подсевшего на передние лапки на подоконнике кухонного окна.
— Три мужика в доме, а толку с вас никакого. Э-эх! — заломила она дугой руки над головой и хрустнула сцепленными пальцами. — И я была девочкой юной, сама не припомню когда! Я дочь молодого драгуна, и этим родством я горда!
Голоса у Натальи нет. В застолье на гулянках она молчит. Скороговоркой песенка получилось забавно.
— А ты, корнет проклятый, так бы убила… Лучше бы ты не возвращался. Остался бы на Палатке. И я бы уже за это время забыла.
— Ты серьезно?
— Вполне…
Такой Наталью я не знал. Замуж она вышла за меня без любви и не скрыла этого. Верилось, дети появятся — полюбит. И шептала ночами, что любит… Но наступал день, и я видел, что женка моя как бы за стекло уходит и не слышит меня. Угроза жить в постоянной нужде отравляла ей жизнь и без того мало радостную с таким мужем.
«Я выходила замуж за хорошего человека, а не за писателя», — вроде как в шутку сердилась Наталья иногда. Муж-бессеребренник ей не нужен. Но в одночасье не изменишься. Бросить занятия литературой и идти заколачивать деньги Наталья тоже не требовала. А почем фунт лиха в моем писательском ремесле, я уже испытал, работая корреспондентом в районной газете в Палатке. И это только начало. Впереди долгие годы ученичества, и писательским ремеслом хлеба не добыть. Прав был Шалимов: «Нужда задавит».

Промзона, где ремонтные мастерские и новая котельная, находилась через дорогу за высоким забором, напротив клуба «Геолог». Конец улицы Коммунистической. Улица эта главная в поселке. И тянется она с востока на запад на целую версту. Здесь, возле клуба «Геолог», перекресток с окружной дорогой вокруг поселка. За перекрестком гаражи экспедиции. Далее стоят старые жилые бараки вдоль самого берега до «Пивзавода». В поселке два ресторана: «Северный» и «Солнечный». Вечернее кафе «Светлана» в рабочее время — столовая.
Наталья ушла на работу, увела трехгодовалую Анюту в садик. Старшая дочь Александра ходит в третий класс во вторую смену и еще спит. Бессонная ночь на берегу Индигирки, утренние слезы Натальи подстегнули сходить и посмотреть обещанную шабашку. Центральные ворота Промзоны на соседней улице. Медпункт ремонтников построен крыльцом на Коммунистическую, рядом — калитка в Промзону.
За высотным бульдозерным боксом широкая проезжая пустошь. Грязи — не пройти без сапог. Приземистая кузница рядом с новой котельной в дальнем углу территории. Кузнецов я знаю и люблю давно. Дядя Миша Самийло с десяток тракторных клапанов отковал для меня под ножи. Нож в хозяйстве полевика геолога первый помощник. Наждачный круг в кузнице добрый, и заготовка обдиралась на наждаке мигом. Старый кузнец ковал лезвие ножа из тракторного клапана идеально. В ходу практичные якутские ножи с заточкой под руку.
Дядя Миша умер, но его подсобник Серега Вяткин обучился в доброго мастера. Прежде чем идти к кузнецу на чай, осмотрел новую котельную. Котлован под «зольную яму» рядом с кузницей на ее задворках. Май завершается, и солнце горячее в затишке. Черная от угля земля грязью чавкает под обувью. Квадрат под будущий котлован уже сдирал ковшом трактор «Белорусь». Яма четыре на четыре метра — на ковш в глубину уже выбрана. После обеда решил идти к начальнику СМУ Валере Кайтукову. Наталья неоднократно просила подвезти к теплице угля. Рядом с кузницей заглушен оранжевый «Кировец» с широким ковшом впереди.
Серега Вяткин кучеряв так, будто только что бигуди снял и не распушил еще локоны. Широкий в плечах, как бульдозерный отвал. Кузница — берлога, а кузнец точно шатун медведь. В кирзачах, в черной одежде, руки в мазуте и копоти. Зарычит — испугаешься. Обнимет кольцом медвежатых рук в приливе нежности — дух испустишь от треска в костях и боли. Водитель «Кировца» Сашка тоже хорошо знаком, живет неподалеку в новом двухэтажном деревянном доме. Сашка парень флотский, ходит вечно в тельняшке, волосом рыжий до золотистости. Кореша — рыбаки. К берегу Индигирки около сотни моторных лодок летом прибиты, каждая возле своего сарая или вагончика. У Сашки своего лодочного сарая нет, корешит с кузнецом. Белыми ночами лодочные сарайчики вдоль берега Индигирки на полверсты пчелиными ульями гудят. Лодки мотаются по реке. Жизнь кипит. Большинство мужиков-лодочников и домой часто не уходят, досыпают в лодочных сарайках. Утром — производство ждет. Поселок большой, народу густо, но редко днем праздношатающегося встретишь. В мастерских работает народ оседлый, экспедиционный. Все знаемы по работе в полевых партиях.
— Сань, угля подвезем к теплице?
Дело нехитрое. Возле котельной много кускового угля. Если нагрузить полный ковш, пожалуй, хватит топить печь в теплице и до конца июня, пока в том нужда отпадет.
К сапогам Сереги Вяткина жмется старая сука, серая от грязи и пыли. Сколько помню кузницу, кажется, еще и при дяде Мише Самийло эта сука здесь жила. Соболюха дыбком подскочил от дверей кузницы к суке. В кузне тихо. Я прошипел. Мужики моего шипения недослышали, но Соболюха команду исполнил, сник и виновато отошел к деревянному кряжу с наковальней, остался стоять там.
— Подгоню к углю — грузи. Я тебе не помощник — спина болит, — согласился рыжий Сашка. Напоминать Сашке о Брыткове не стал. Личным шофером начальника СМУ он жил как у Христа за пазухой. Брытков сделал ему квартиру благоустроенную. С жильем проблема, но Сашка верно пять лет отслужил Брыткову.
Кузнец Серега Вяткин добрый мужик и молчун. Вспомнил:
— Ножи еще делаешь? Есть у меня заготовка. Бери.
Первые годы на Индигирке, после женитьбы, в кузнице я часто вечерами пропадал. Ковали с дядей Мишей ножи из разной стали. Обрабатывал их на наждаке, доводил до шлифовки. Жил в многосемейном бараке с Натальей. Кухонные столы у всех в коридоре. Соберутся вечером бабы, каждая у своего стола, готовят ужин на электроплитках. Судачат, смеются. Малыши по шаткому полу коридора снуют. После ужина — каждый в своей конуре, время мужиков наступает. Стоят часовыми у своих столов, курят. Я на кухонном столе и мастерил. Ручки для ножей делал из березового капа, наносил выжигателем рисунок, покрывал паркетным лаком. Ножны обшивал оленьим камусом. Добрые ножи получались: лезвие хорошо держали при разделке зверя, не ломались при колке льда. Закаливал дядя Миша Самийло лезвие ножа до пяточки. Спинка ножа вязкая сталью, хрупости нет и в лезвии. Делает так же и кузнец Серега Вяткин. Порядочный северный таежник заводской охотничий нож в тайгу не возьмет. В любой геологической экспедиции кузнец у работяг и геологов в авторитете.
Отбойным молотком мне приходилось работать. Одну зиму работал геологом на штольне на Тане в Верхнее-Тарынской геологоразведочной партии. Разведка геологическая велась на сурьму. Отбирал «бороздовые» пробы со стенок рассечек отбойным пневматическим молотком, работающим от компрессора на сжатом воздухе. Наконечники быстро тупятся о вечную мерзлоту. Часто приходилось менять на острый. Старые наконечники в кузнице накалялись в горне, молотом до пики оттягивались. С десяток таких «пик» для пневматического отбойного молотка лежали на долгом верстаке из толстого железа. Я взял крайний и стал осматривать.
— Надо? Бери, — предложил кузнец.
— Пяток штук возьму? Понадобятся. Котлован Кайтуков обещает дать.
— Не этот, что за кузницей? — ухмыльнулся Сашка. Лафа для него кончилась. После отъезда Брыткова его пересадили с уазика на «Кировец» с ковшом. — Достал меня этот котлован. Каждый вечер приходится брать трактор «Беларусь» с ковшом и гнать сюда, — сердился на Кайтукова Сашка рыжий. — Оттаивает за день на солнце мало. Скребешь его, скребешь. Плотная илистая глина.
За Сашкой закреплен и «Беларусь» с ковшом, кроме «Кировца». Малый он увертливый, с коммерческой хваткой.
— Будешь помогать — поделюсь, — намекнул Сашке. Чтобы охотнее грыз котлован ковшом.
Сашке известно о моей крепкой дружбе с Брытковым. Знал Сашка, что и слово мое верное. С другой стороны, Кайтуков обещал «два котлована» для меня в нарядах «вырыть». На метр Сашка углубит котлован экскаваторным ковшом. Справедливо будет поделиться за его работу. Делил я мысленно «шкуру неубитого медведя».
Сторожа в проходной на воротах Промзоны нет. Ковш угля Сашка вывез с территории без проблем. Помог он и тяжелые куски закидать в ковш. Блажил на больную спину. Но уже знал, что «пятисотку» с котлована будет иметь. Я радовался за Наталью: уголь для теплицы привез. Поработал за «трех мужиков в доме»…


«КАДЕТ ПРОКЛЯТЫЙ»

Июнь поднялся жаркий. Где-то горела тайга, сизая дымка пропитала воздух. Дыханием ощущалась в дымке паленая сухая трава. Зной одолевал к полудню, от плотика котлована несло древним холодом. Насколько возможно, Сашка помог выбрать грунт экскаватором. Но теперь он не помошник: стрела коротковата и ковш дна не достает.
Рядом с ямой поставили дизельный компрессор на колесной тележке. Сашка заправил бак соляркой, завел дизель. Подсоединили к компрессору шланг и пневматический молоток. Запасных наконечников к перфоратору нет. Серегины «пики» из кузницы оказались к месту и вовремя.
Работал отбойным молотком, кидал совковой лопатой мерзлую глину по восемнадцать часов. За смену иглы стачивались о вечную мерзлоту до округлости на конце. Серега-кузнец покорно и без всякой мзды грел эти наконечники в горне каждый день, оттягивал механическим молотом пики.
Народ уже знал, что я получил вызов в Москву. И каждый старался помочь. Рассказы мои, опубликованные в районной газете, мужикам нравились. Москва, как и золото, известно — слабым не дается. Котлован вырыть необходимо за две недели. К этому времени освободился в СМУ механический подъемник «Пионер» со стрелой. Серега-кузнец выделил по дружбе квадратную железную бадью с тросом. По лестнице я выбирался из котлована и, вертя ручку лебедки «Пионера», поднимал тросом бадью, вывертывал мерзлые куски глины за бруствер вокруг ямы. В четыре дня валился дома спать. В десять вечера опять заводил дизель компрессора. С трудом верилось в рассказы старых колымских зэков, работавших на шурфовке уже свободными после лагерей, что человек может выдержать восемнадцатичасовую смену. Теперь знаю: может. В небо посмотреть некогда. Около двенадцати ночи Наталья окликала с края бруствера:
— Кадет проклятый. Ужинать думаешь?
Первые приходы Наталья звала домой. Рядом за забором через дорогу. Последующие ночи стала носить еду к будущей зольной яме под котельную.
Соболюхе надоедало шататься вокруг ямы, и он увязался за сворой кобелей: у суки из кузницы открылась течка и Соболюха потерял верность. Сука Промзону не покидала, казалось, все кобели поселка теперь дерут и рвут друг друга рядом с кузницей. Досталось и Соболюхе от клыков стаи: шрам на всю мордаху до правого глаза кровенит. Пришлось посадить его на цепь возле дома у крыльца, где имелась летняя для него будка. Днем позже Соболя забрал к вертолету Володя Прусаков. За Соболюху душа улеглась, до осени заботы о лайке нет.
Котлован сдал в срок. Кайтуков, как и грозился, закрыл в нарядах «два котлована». Сашка получил обещанную сумму денег. Наталье дал тысячу. И с пачкой пятерок в кармане улетел в Москву. Наивный человек! Институт единственный на всю страну. Конкурс запредельный — тридцать человек на место. Не поступил. «Обществоведение и историю» — не понимаю и не знаю. Душа будто покинула бренное тело, а сердцем очень захотелось увидеть отца и маму. Напоследок рискнул сходить к ректору Литературного института.
Евгений Сидоров вальяжно полулежал в кресле и снисходительно наслаждался моим жалким растерянным видом. «Этот не поможет», — понял с первого взгляда. Во время сессии при поступлении — из любопытства я взял в институтской библиотеке небольшую по объему книжку Евгения Сидорова. Ректор — «критик». После текстов Бунина и Евгения Носова сидоровская халтура в текстах так ударила по глазам, что произвольно, не успев и подумать, что творю, — я зло швырнул эту книжонку в угол комнаты. А теперь еще и приперся к этому «автору», который на мою беду еще и ректор института. Сидоров пространно рассуждал о дилетантах в литературе, о расплодившихся графоманах, осаждающих Москву словно тати.
«Зачем пишут? Для чего стремятся в институт? Вот вопрос…»
— Тебе-то зачем институт? Далеко от Москвы живешь. Пустая трата денег…
От Сидорова я вышел с чувством брезгливости к этой ничтожной личности. Помочь, конечно, он мне не мог. Но, будучи серой крысой, он уничтожает вокруг себя все живое и талантливое. Стараясь быть объективным, просмотрел еще несколько сидоровских тщедушных книжек. Везде ахинея, тень на плетень о произведениях мне известных. И едко вонючий — с говнецом, запашок в подтексте.
Спешить с отъездом не пришлось. Деньги кончились. Ждал деньги на билет от отца из Канска. Абитуриенты разъехались. Поступившие студенты-заочники в означенный день собрались в аудиториях института на своих семинарах для знакомства с руководителем. Николай Семенович Евдокимов позволил мне присутствовать на ознакомительном семинаре. Он набрал новую группу прозаиков, куда до экзаменов входил и я. Не получилось. Николай Семенович очень сожалел и наставлял поступать на следующий год.
— Кому как не тебе у нас учиться, — вздыхал. — А без образования ничего не получится даже из гения.
Я скромно сидел в актовом зале на семинаре Евдокимова позади всех особняком и наблюдал за происходящим. Не было ни зависти, ни ожесточения в душе. Покой и уверенность владели мной. Я уже понял, что Литературный институт — мой дом. И чувство, какое владело мной на Чукотке, что на Индигирку вернусь, похожая уверенность жили и теперь. Терпение. Терпение. Именно это качество необходимо писателю. Виктор Астафьев однажды в узком кругу высказался: «Книги — пишутся жопой. Терпением болезни. Терпением врагов. Терпением жены. Терпением немощи. Если даже не можешь физически, все равно пиши. Ибо никто за тебя эту работу не сделает. В нашем деле замены нет».
Среди поступивших Слава Дегтев выделялся скороспелой мало внятной речью, со слюнкой на губах. Стало интересно посмотреть его тексты. В завершение семинара Николай Семенович представил студентам меня и горько посожелел:
— Вот кто должен — вместо иных — учиться… — без комментариев.
Славу Дегтева это задело. В общежитии он пришел ко мне в комнату, принес свою рукопись. Походя читать я не согласился. Решил, посмотрю после. Разговорились. Дегтев работал в Воронеже пожарным бойцом. Рассказал, как пожарные в горящих квартирах шарят в поисках ценных вещей и денег, пока тушат пожар. Я не поверил: дикость какая-то.
— И ты тоже? — переспросил его.
— Случалось. Помог раз вынести ковер…
Мне и рукопись его расхотелось читать. Пройдет пару лет, Славу Дегтева я вспомню, работая пожарным на Сарылахской обогатительной фабрике. Утром по тревоге мы выехали в совхоз «Дружба», который в километре от поселка Усть-Нера. Горел коровник. Рукава с водой тяжелые. Работали по двое, с подстраховкой. Я забрался по лестнице на плоскую крышу коровника. Петька Лапшин подал наконечник с пустым еще без воды рукавом. И крикнуть не успел: «Давай воду!», как земляной и гнилой потолок провалился под моей тяжестью в пожарной амуниции. Обрушился в «доменную печь» горящего коровника. Брезентовый рукав без воды натянулся канатом. Я повис над полом в бушующем вокруг пламени. Мгновение — опытный Петька Лапшин выдернул меня обратно на крышу, благо, что рукав с наконечником я цепко держал. После пожара, отдыхая с расчетом, я припомнил рассказы Славы Дегтева и поделился с ребятами.
— Какой же он после этого писатель? — возмутился Петька. — Мародер! В армии мы мародеров — «псами войны» звали.
Лапшин в армии служил пожарным рядовым бойцом. На обогатительной фабрике одна пожарная машина. Расчет четыре бойца. Лапшин — начальник караула. Опытный пожарный.
— И тебе нельзя работать пожарным, — подвел Петька Лапшин. — Нас в армии по специальному тесту отбирали. «Героев» не брали пожарными бойцами. Сгоришь и ты когда-нибудь со своим характером — лезти вперед батьки в пекло. Не будь меня сегодня рядом с тобой на крыше коровника, точно бы сгорел в два счета.
Петька Лапшин меня убедил. Не стал я ждать очередного пожара, уволился. Бережет Господь. На Ольчанском перевале не дал погибнуть, в горящем коровнике не позволил сгореть. Значит, нужен Богу, размышлял я, продолжая усидчиво заниматься самообразованием.
Вторую свою поездку в Москву даже и не запомнил. Как сон прошла. Как с аварией на Ольчанском перевале: вышибло из памяти. Но Бог любит Троицу. Дело свое упрямо осваиваю. В «Полярной Звезде» вышла повесть «Чифирок». Софрон Петрович Данилов поторапливает с изданием книги. Патриарх якутских писателей предлагает с первой книгой стучаться в Союз писателей Якутии. Пока он жив. Настаивает. Написал рекомендацию в Союз писателей СССР, отдал ее мне на руки.
— Мало мне осталось. Возраст. Успеть бы хоть тебя в люди вывести…
Я сердцем любил Софрона Петровича Данилова, душой принял его произведения. Писатель он был настоящий и честный. Якутский Союз писателей «многочленный», русских только трое. Якутия. Национальная республика. Большинству приехавших в Якутию временно работать не до русской литературы. Добывают золото, алмазы, работают шоферами на зимниках. Живут одним днем. Для меня Север за пятнадцать лет стал родным домом. Мыслил жить на Индигирке до старости. Не понималась еще «старость» — «венцом всему». Не понималось и не думалось о том, что и отец с мамой не вечные. И что дети обязаны жить рядом с родителями в их старости. Обязаны хоронить их, прибравшихся в родную землю, после земных трудов. Обязаны присматривать за могилками. И в Родительские поминальные дни поминать их и любить памятью, как живущих рядом. Не понималось. Собственная жизнь виделась устоявшейся, будто в одном нескончаемом дне текущая, как летние белые ночи на Индигирке. Жизнь — бессмертный день. Творческий конкурс я одолел и по третьему кругу. Работал я уже охотоведом Оймяконского района.
Может быть, я бы и не поехал, из-за безденежья. Но получил вместе с приглашением на вступительные экзамены коротенькое письмо от Михаила Петровича Лобанова: «Уважаемый Валерий! Приезжайте обязательно. С уважением. Михаил Петрович Лобанов». Будто чувствовал мои сомнения Михаил Петрович, когда отбирал рукописи будущих своих студентов. Нашел время зайти на кафедру заочного отделения, попросил декана Низову Галину Александровну отправить его письмо вместе с приглашением. Галина Александра Низова любила одаренных ребят. И когда я поступал во второй раз и не поступил, жалела меня словно мать родная.
— Наберись мужества. Бейся на следующий год. И мы костьми здесь ляжем, но ты будешь учиться. Именно тебе Литинститут многое даст.
С Михаилом Петровичем Лобановым я не был знаком. Поднял журналы «Наш Современник» за прошлые годы. По оглавлению нашел его статьи о литературе. Отмечал эти статьи и прежде при чтении: дивился их чистоте русского языка, хрустальной прозрачности и глубине мысли. Человек я уже был искушенный Словом. Опытный читатель. Перечитав статьи Михаила Петровича Лобанова, понял: есть кому доверить мысли и чувства в Литературном институте имени Алексея Максимовича Горького. Ехать в Москву следует. До поездки в Москву оставалась еще пара месяцев. Мой начальник, старший охотовед Оймяконского района Егоров Юрий Георгиевич, пообещал:
— Денег я тебе на поездку дам.


ЕГОРОВ И НАТАША

Охотоведом устроился случайно. Сидим в камералке геологов в кабинете у Михайлова, начальника полевой партии. По случаю Дня геолога выпиваем. У мужиков дорожное настроение — скоро в поле. Говорим о рыбалке на знакомых реках, о медвежьих углах хребта Черского. И конечно, об охоте. Михайлов рассмеялся:
— Мужики, анекдот! Виталька Егоров — геолог нашей партии рассказал. Был однажды с братом охотоведом на весенней охоте. Подстрелил случайно глухаря. А стрелять глухаря запрещено. Юрка, его родной брат — старший охотовед района, — на родного брата протокол за глухаря составил, оштрафовал. Как вам нравится?
Много злых слов от охотников в адрес старшего охотоведа я наслушался за минувшие пару лет, бывая на весенней охоте на уток. Но встретить его в тайге не довелось. Редко кто робко возражал:
— Справедливый. Честный мужик. Вам только волю дай…
Воли при единственном охотоведе на весь Оймяконский район и так хватало. В Артыке автобаза большая. На «Татрах» забираются шоферы к рыбным озерам и морским неводом вычерпывают чира целыми кузовами. Зимой на снегоходах бьют лосей и оленей без лицензий и без меры. Старатели берут отгулы: кто в Москву самолетом «в Сандуны попариться» на недельку летит. Кабаки в Усть-Нере вечерами гудят. Деньги пачками старатели подкидывают под потолок ресторана. Пляшут, поют. Клондайк. Кто охотится и рыбачит.
Охотовед Егоров меня заинтересовал. Откладывать не стал, поехал автобусом в поселок Дорожный. Там мост через Индигирку. На краю поселка Аэропорт. Егоров жил с родителями. Отец его работал гидрологом. Мама — финка по происхождению. Семья добропорядочная, объяснили мне местные мужики.
— А Юрка, тот вообще мужик золотой!
— Так уж и золотой, — не поверил.
— Узнаешь его — убедишься: вечный труженик. В одиночку бокс для машины построил, — указали путь к гаражу на берегу Индигирки.
Заробел я что-то от таких оценок. В районном Охотобществе рыбинспектор Семен Винокуров масла в огонь подлил:
— Юра ищет помошника. Желающих много пойти в охот надзор работать. Да он кого попало не берет.
Ехал к Егорову с надеждой устроиться работать охотоведом. Слава в поселке у меня тоже скандальная. Но честность мою и враги признают. Справедливость — первейшее качество в человеке, если ты за перо взялся и стал марать бумагу, размышлял я, достигнув высоченного бокса на одну машину. Стены набраны из бревен стоймя, добрые распашные ворота. Глухая калитка с кованым кольцом. Повернул — открылась. На рабочем месте охотовед. Я ожидал увидеть вездеход ГАЗ-66, который имелся в инспекции. Опешил от пустоты бокса и голой рамы на колесах. Егоров возился со снятым двигателем. Кабина снята с рамы. В боксе продумано все — для удобства работы. Под потолком кран-балка с подвижной электролебедкой. Кран-балка при надобности катается по швеллеру от стены до ворот. И немудрено, что старший охотовед в одиночку разобрал и снял с рамы все агрегаты и кузов автомобиля. Везде порядок и системность.
Юра мне сразу понравился. Моложе меня на три года. Лицом светлый, голубоглазый финн. Высокий ростом, крепкий телом. Говорит незамысловато и до неожиданности прямо.
— Винокуров подсказал, говоришь.
Работу он не оставил. Сидел над ванной с соляркой и промывал шестеренки. В боксе тепло и светло. На стенах мощные неоновые лампы в пятьсот ватт.
— Помощник нужен, — согласился Егоров. — Машину одному собирать сложно. Ставка охотоведа не занята. Зарплата маленькая. Прибавка от штрафов тоже не ахти какая. Но жить можно, если природу и зверей любишь. Наведу о тебе справки, поговорим. Приезжай завтра к девяти. Двигатель на раму поможешь ставить.
Так я и стал работать охотоведом. За месяц собрали с ним машину. Поставили на раму удобную и легкую будку с печуркой.
— Что за справки ты обо мне наводил, — спросил его, освоившись.
— Положено. В милиции — о судимости. В браконьерах тоже не числишься. Оружие охотоведу положено: наган или пистолет ТТ. В наркологии — может, ты псих.
— Ну и как?
— Нормально. Работай.
Однажды я приехал на работу угрюмый.
— Что так?
— Жена. Денег совсем в семье нет.
Управление Охотнадзора Республики в Якутске. Бухгалтерия начисляет и высылает зарплату на сберкнижку. Мне еще зарплата не положена. Вечером прощались, Юра подает деньги.
— Двести рублей. Пока хватит семье. Тоже нет. Но я с родителями живу.
— Жениться не собираешься? — случайно брякнул я.
— Рад бы. Да не на ком. Да я и не целовался еще ни разу.
Таким откровением я был потрясен.
— И женщину не знаешь? — осторожно, чтобы не обидеть человека, удивился вслух.
— Не знаю.
Потрясающая откровенность, открытость. Это — доверие. И я рискнул.
— У моей женки есть подруга твоих годов. Тоже ни с кем еще не целовалась. Моя проболталась. Девка зрелая. Не прочь с хорошим человеком познакомиться. Но застенчивая, упаси бог. Познакомить?
— Познакомь…
Отдал Наталье деньги. Перед сном поделился о непорочности в Егорове.
— Он хоть интересный с виду — твой Егоров?! Наталья за крокодила не пойдет. Девка — красавица.
— Еще какой! Редкий мужик. Не пьет и не курит. Окончил Иркутский сельскохозяйственный институт, факультет охотоведения. Сильный душой мужик.
Наталья Динвай родилась на Индигирке. Егоров тоже коренной потомственный северянин. Моя женка горела нетерпением свести молодых людей. С Егоровым я сработался. Восхищался им, после задержания следователя прокуратуры и двух милиционеров на браконьерской охоте. Помогли нам тогда старатели. Самосвал возвращался на участок с прииска, когда мы задержали прокурорский уазик в тайге и досматривали. Убить зверя браконьеры еще не успели, но три карабина пришлось им под протокол отдать. Оружие не зарегистрировано, и разрешений на карабины нет.
После ледохода в июне мы разделились. Егоров контролировал верховья реки до Оймякона. Моя территория — низовья реки до хребта Черского, до первых порогов на реке. Две моторные лодки. В конце июня сенокос. На каждом прииске подсобное хозяйство. Держат коров ради молока детям в детсады и ясли. На сенокос прииск выделяет людей. Живут они в пойме рек и речек артелями и поодиночке. Косят. Хариуса острогой по ночам бьют на мелководье при факелах. Шалят — постреливают уток. И как водится, оружие нелегальное.
Погода установилась ясная и теплая. Решили с женой ее подругу Наталью с Егоровым знакомить. Воскресным днем на Юриной «казанке» поплыли отдыхать в рыбное место. День провели без напряжения. Рыбачили, варили уху и действительно хорошо отдохнули. Женщины смотринами остались довольны.
Через пару дней жена с детьми улетела самолетом в отпуск в родной Воронеж. Остался один. Соболюха уже третий сезон в тайге с Володей Прусаковым. Зиму Соболь рядом со мной живет, а весной охотно селится в прусаковском сарае, из которого когда-то удрал. Соболя любил и не на шутку обижался за его стремление покинуть меня летом.
После отъезда семьи собрался пожить в палатке на берегу реки в низовьях у Софроновского прижима. Место там рыбное и сенокосчиков с прииска «Юбилейный» много. Хоть рыбу не дам острогой бить. Колька Кукса в отпуск пошел. Согласился на пару дней сплавать порыбачить. На борту моей лодки-«казанки» белой краской трафаретная надпись «Охотнадзор». Сорок километров до Софроновского прижима сплавлялись без мотора тихо часа три. То там, то там выстрелы. Причаливаемся к берегу, идем — находим. Ружья изымаем под протокол: закрыт сезон для охоты. Десяток нелегальных одностволок отобрали.
— С тобой порыбачишь, — заворчал Колька Кукса.
На Софроне землянка — вырытая в откосе берега, полная рыбаков. Рыба, жаренная в жестяном противне, вся в следах от остроги. Мужики нагло меня оттерли к двери.
Колька был на улице, на шум появился в дверях за моей спиной. В землянке полутьма от одной свечки. Не разберешь, сколько еще человек на нарах. Порвут мужики любого инспектора.
— Ты, што-ли, писатель? — раздался вопрос из темноты. — Это вы с Егоровым ментов нынче повязали? А ну-ка — сели все! Место у стола дайте уважаемым людям.
Зимой при задержании прокурорской машины в охотугодьях старатели подвернулись свидетелями. Молва быстро среди золотодобытчиков прошла.
— Присаживайся, начальник, к столу. Потолкуем, — поднялся с нар из темноты пожилой уже видом хмурый человек. По пояс без одежды, от синих рисунков-наколок на теле свободного места нет.
— Виноваты, начальник. Казни.
— Казнить я вас не буду, но остроги и огнетушители с факелами отыму, — нахмурился от такого поворота событий. Протоколы составлять глупо в такой темени; лодка с изъятым оружием у берега без присмотра.
— Иди, Коль, к лодке, — попросил. — Я и один здесь справлюсь.
Колька Кукса ушел к лодке с оружием.
— Не боишься, что когда-нибудь тебя за твою борзоту кончат? — подал кто-то из темноты.
— Почему — борзоту? Поступаю справедливо. Сам не шакалю и другим крысятничать в тайге не даю.
— Э-э, браток, — усмехнулся Синяк в наколках. — Такие как мы, грешные, тебя не тронут. Мы справедливость и честность в людях ценим. Он о ментах тебе толкует.
С милицей у нас с Егоровым действительно натянутые отношения. Приходил в кабинет охотнадзора, просил за своих людей начальник райотдела подполковник Масленников. Прокурор Нечепорук дотошно изучал у нас в кабинете протокол на своего сотрудника, просил дело замять. Егоров жил и работал открыто и чисто, никого не боялся. Он старший охотовед, ему и решать.
— Ничего мы с ними не сделаем, — сказал Егоров, когда остались вдвоем.
— Сделаем. Напишу заметку и отправлю в московский еженедельник «Неделя». После этого вынуждены будут исключить всех троих из охотобщества. К уголовной ответственности, конечно, их не привлечешь, не успели никого убить.
Так и поступил. Заметка в «Неделе» вышла удивительно скоро. Милиционеров после этой публикации уволили из милиции, следователь прокуратуры перевелся работать в военную прокуратуру в Якутск. Такого эффекта от заметки не ожидал даже Егоров.
— Теперь пойдет охота на волков, санитаров леса. Обложат флажками — по одному нас с тобой отстреляют: с работы вышибут.
Впоследствии так и случилось. В Охотуправлении в Якутске мне предложили уйти из системы добровольно. Два года охотоведом всего и работал. Чуть позже вынужден был оставить должность старшего охотоведа Оймяконского района и Егоров.
В сотне метров от землянки — выше по берегу, мы решили заночевать. Какая уж тут рыбалка. Выспались в палатке и поплыли с Куксой в поселок сдавать изъятое у сенокосчиков оружие. Три остроги и факелы с огнетушителями под солярку я все-таки у рыбаков от землянки забрал. Понятно, новые изготовят. Необъятного — не объять. Совесть успокоил.
В поселке на крыльце дома ждал меня Сережа Казаков. Студент третьего курса Литературного института. Познакомился я с ним в институтском общежитии, когда поступал по второму кругу. Парень сам меня нашел. Интересовался Севером. Пожелал приехать в гости. Дал ему адрес. И вот, приехал.
— Ты бы хоть телеграмму дал. Я мог и неделю дома не появиться.
Двадцать лет студенту — какие мозги? Какой опыт? Особенно у творческой натуры. Мозгов — нет. Опыта житейского и подавно. Пожил у меня студент пару суток, и понял я, что в мое отсутствие он дом спалит. Плиту включит, забывает выключить. Конфорка от перегрева малиновая, от жара плавится. Постельную простынь в первую ночь сигаретой прожег, курил в кровати. Ходит задумчивый, с мутными зрачками — гений парень, не иначе. Писал Сережа Казаков фантастику. Ну что тут скажешь? Решил отправить студента за горный хребет Черского, самолетом в эвенский поселок Мому. В июне вода в Индигирке высокая. Глубины для речных судов хватает. Баржи самоходки поднимаются от поселка речников на Белой Горе до Момы. Грузчики бешеные деньги имеют на разгрузке барж: порта и кранов в Моме нет, все грузы на баржах на мужицком горбу выносятся на пристань в склады. Студент согласился посмотреть, как эвены живут, Мому. Не мешкая, отвез его в аэропорт, сдал на руки Вирусу Черпакову, второму пилоту АН-2. «Вирусом» приятели-авиаторы звали Витька за энергетику, за способность кого хочешь завести и до бешенства довести. Витек Вирус — бард, исполняет свои песни под гитару. Хорошие песни. Наш человек. Студенческий билет у Сережи Казакова солидный: «Союз писателей СССР» — серебром на корочках оттеснен.
— Писатель? — Вирус повертел студенческий билет. — Поехали…
Приехали мы в аэропорт утречком. Не прошло и часа, мой студент уже летел в АН-2 над горами на восток.
Дома я не задержался. В лодке на берегу палатка, продукты и удочка. Прикупил в магазине у ресторана «Полярного» папирос «Беломор», посидел у костерка на каменной косе с мужиками и отвалил работать к Софроновскому прижиму.
Взял из дому кассетный портативный магнитофон — работает от лодочного аккумулятора, аудикассету с записями музыки Моцарта, трехтомник Александра Сергеевича Пушкина. Рассчитывал не появиться в поселке неделю. Музыка Моцарта в потрясающей тишине среди гор далеким эхом волнами наслаивается и возвращается. Чувство такое, будто эта музыка рождена горами и водной стихией Индигирки. Природная акустика всеохватна и чиста, как душа плачущего младенца. Нет ни хрипоты, ни визгливости. Каждая нота слышна, каждый звук хрустален.
На третий день слышу утром из палатки — моторная лодка прет по реке сверху к моему берегу, к устью ручья, где моя палатка. Хариуса в устье ключа всегда много. Коренной берег высокий. Рослые в зелени лиственницы, сухой мшаник. Обзор реки дальний с крутояра. Костер жгу на галечной косе, где рыбачу удочкой хариуса в устье ключа. Под берегом лодка. Красотища и покой для души! Воздух — не надышишься!
Моторная лодка стукнулась дюралевым днищем о гальку. Лодочный мотор затих. Голоса Наташи Динвай и Юры Егорова.
— Спит, наверное, — громко позвал Егоров.
Я выбрался из спального мешка, натянул парусиновые брюки, сунул ноги в болотники и выкосился боком из палатки. Спустился по тропинке к становищу в устье ключа.
Егоров смеется счастливо, открыто. Таким счастливым я его никогда не видел. Они переглянулись с Наташей.
— Две новости привезли, — хитрила Наташа, обнимая за пояс Егорова, поджимаясь ласково щекой к его груди. — Одна — хорошая. Другая — плохая. Отгадай.
«Пожениться решили — по лицам видно, — прикидывал я. — А вот «плохая»? Неужели…»
— Студент вернулся? Жениться решили?
— Угадал, — смеется счастливо Егоров. — Заявление в ЗАГС подали. Студент твой вчера вернулся из Момы, в форточку проник в квартиру. Дверной замок изнутри открыл. Ваня Шилов Куксе сказал. А Кукса Колька Наташе. Срочно пришлось плыть до тебя.
Колька Кукса и Наташа Динвай живут в одном доме, соседи через стенку, входные двери рядом. Колькина Райка работает в картооформительном бюро экспедиции вместе с моей женой и Наташей. Тесен мир. Пришлось сматывать палатку, грузиться и плыть в поселок. Натворит студент без меня дел.
Студент мой после Момы изменился. «Гениальность» лица и повадка думать, подперев лоб растопыренными пальцами, испарились. Полы в квартире вымыты и блестят. Везде порядок и ни пылинки. Даже электроплиту хозяйственным мылом отмыл до натуральной белизны эмали.
— В Моме комары крупнее пчел, — оправдывался студент.
— На какие шиши поедешь назад, в Москву. В июле и мне лететь на экзамены. У самого денег еще нет. Дать мне нечего. Устрою тебя грузчиком на базу комбината «Индигирзолото». Бригадиром там твой коллега Володя Яницкий — тоже литератор, — выговорился в сердцах.
Володя Яницкий приехал на Индигирку в самые морозы в середине декабря. Привез и жену, и шестилетнюю дочку, и даже японский ковер в рулоне. Этот ковер меня больше всего позабавил. Хотя какое надо иметь представление о Крайнем Севере, чтобы ехать туда на работу в декабре, да еще с семьей?! Знакомые у Яницкого в поселке были. Позвали в свое время безответственно. Приехал. Время прошло, и знакомые уже перебрались в другое место.
Пару суток жил Яницкий в гостинице. Там ему подсказали, дескать, есть такой чудак в поселке, пишет рассказы. Володя купил литр «Вермута» и нашел меня вечером дома. Вино меня покоробило. Так дела не делаются. За бутылку я помогать не стану. Пить вино не решились. Время еще не позднее, пошли с Яницким к Сереге Вяткину, кузнецу, на квартиру. Серега как-то обмолвился, что домишко матери в районе вигровских гаражей пустует под замком. Жить можно, печь исправная. Угля и дров в запасе нет. С женой Натальей мы иногда скандалили, и я порывался в такие часы уйти из дому. Мечтал о норе. Серега Вяткин предложил поселиться в этом домишке. Я ходил, смотрел жилье. Дом разделен на два хозяина, на каждой половине кирпичная печка — «пенал» с одним окном на улицу. Но жить можно. Серега Вяткин согласился пустить Володю Яницкого в дом матери. Дал ключ от замка на входной двери.
Повел Яницкого смотреть жилье. На другой день попросил Сашку рыжего выгнать из теплого бокса на мороз «Кировца», навалил в ковш угля, подъехали к пилораме — доверху забил ковш обрезками чурок с комля, досками на растопку. Привез на двор хибары. А морозы будто взбесились. Сашка не хотел и «Кировец» из теплого бокса выгонять. Но слово «помочь человеку» — для северянина закон. И человек человеку помогает в трудный час.
Не минула и неделя, привел Яницкого на склады «Индигирзолото» к начальнику базы Калоше. Сечевой казак с Украины, Калоша был моим приятелем по казачьим традициям. Я — сибирский казак. Ко всему прочему Калоша был великий книгочей и боготворил меня за стремление пробиться в Литинститут. Яницкий недолго поработал простым грузчиком. Освоил профессию, Калоша поставил его бригадиром. Володя Яницкий литератор настоящий, но тоже, как и я, незрелый. Публикаций в журналах еще нет. Но в рукописях его было видно, толк из него выйдет в писательском ремесле.
Без лишних слов Яницкий взял моего студента Литинститута в бригаду грузчиков. Лето, основной грузопоток из Магадана, отгрузка на прииски. Заработки высокие.
Лето в Якутии жаркое, дожди редко. Я жил на реке в палатке и усиленно готовился к экзаменам. Читал Пушкина, Лермонтова в который уж раз. Главное — написать сочинение.
Незаметно в кутерьме дел подкатил срок отъезда в Москву. Студент жил в квартире аккуратно, собрался и август грузчиком отработать. За неполный июль он заработал девятьсот рублей грузчиком. Понравилось. В Москве мы должны были с ним встретиться в общежитии.
Юра Егоров дал мне на поездку в Москву семьсот рублей.
— Нет больше, — засмущался. — В августе хотим с Наташей в свадебное путешествие на недельку в Москву слетать. Получу отпускные за три года. В Москве подкину тебе денег при встрече.
День отлета выдался добрый. Прошел регистрацию. Иду в людском потоке пассажиров по летному полю к самолету АН-24. Обернулся на аэропорт, скользнул взглядом по высокому зеленому штакетнику, отделяющему летное поле от аэровокзальной площади. И обмер! «Соболюха мой?! Точно он!» Сидит на задних лапах черным зверем, уткнул мордашку между штакетинами и повизгивает, гавкает — зовет меня. С сумкой за плечами побежал от самолета к забору. Соболюха привязан долгой ременной конской подпругой к перекладине.
— Соболюха! — присел, расцеловал его в нос. Позволил облизать мне лицо, короткий ежик на голове. — Соболюха. Брат мой. Где Прусаков?
У забора зеленый геологический вьючный ящик, объемный рюкзак «Ермак» и спальный геологический мешок в чехле.
Из отдела перевозок вышел на крыльцо Володя Прусаков. Заметил меня в окно из помещения.
— Среди лета в другую партию начальником отряда назначили, — подошел Володя. — Утром прилетели с Соболем вертолетом. Вечером улетаем на Иньяли. Не забыл еще эту реку?.. Домой даже нет возможности заглянуть, — объяснил он свое появление в аэропорту.
Какое счастье, что их встретил! На удачу! Реку Иньяли я не забыл. Зеленый иней на осоке от первого ночного заморозка. Киевскую студентку Людмилу. Эрику с Мыса Шмидта не забыл…
Север! Люди! Какие люди! Как хорошо и радостно жить в этом прекрасном мире!..



ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ ИМЕНИ АЛЕКСЕЯ МАКСИМОВИЧА ГОРЬКОГО

В ДОМЕ ГЕРЦЕНА НА ТВЕРСКОМ БУЛЬВАРЕ — ЭТО НЕ ПРОСТО ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ

ПРИВЯЗКА В ГОРОДЕ МОСКВЕ. ЭТО — КОЛЫБЕЛЬ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ХХ ВЕКА!

«И смеюсь, и пляшу, и плачу».
Я — студент. И этим все сказано. Настоящий студент, голодный до наук.
Август угасал. После зачисления, несколько дней спустя, предстоит близкое знакомство с однокашниками по семинару прозы. С руководителем семинара Лобановым Михаилом Петровичем. О его письме на Индигирку на собеседовании не заикнулся.
Экзамены идут в три этапа. Первый — конкурс. Второй — собеседование. Третий — обычные экзамены для гуманитарных высших учебных заведений. Литинститут — духовная богадельня, можно сказать монастырь для творческих монашествующих душ. Здесь каждый молится Богу, каким он его представляет.
Творческий конкурс прошел зимой. Собеседование проходило в актовом зале на втором этаже Литинститута. Комиссия из известных писателей, солидная. В истории института известны факты, когда студенты поступали с не своими рукописями. К третьему курсу творческая несостоятельность выяснялась — и «творцов» отчисляли безжалостно.
Собеседование доброжелательное. В рукописях автор виден, как ни ухищряйся. Стиль писателя — сам автор. Как живет, так и пишет. Какой интеллект, такой и словарный запас. Но есть в человеке основа, которая видна только в глазах. Это — душа человека. Именно глаза скажут: живет душа в человеке или не дал ее Бог. Большинство писателей сочиняют рассудочно, и редко кто пишет, полагаясь на свою душу. Михаил Петрович Лобанов колко изучал меня, сидящего перед комиссией. И я видел, что мои рукописи и все, что в них изложено, никак не вяжутся с моей внешней жесткостью. Сидел, будто пружина туго сжатая. Речь моя через пень-колоду.
— Вы мне чем-то напоминаете молодого Виктора Астафьева, — выслушав мое словесное бездорожье, улыбнулся Лобанов.
— Водку, пьете? Песни, наверное, под гармошку поете.
— Водку пью. Песни под гармошку пою. И пляшу. И… плачу, — засмущался.
До экзаменов я допущен. Два года подряд я срезался у доцента Малькова. Преподавал Мальков в институте «научный коммунизм». В этом году доцента Малькова на экзаменах тоже не миновать. Первый экзамен сдал на троечку — благодаря моему ангелу хранителю — декану заочного отделения. На Малькова Галина Александровна Низова повлиять не берется. Мальков безжалостный к студентам. Студенты очного обучения при этой фамилии трепетали в страхе до истерики. В прошлом доцент Мальков работал прокурором. Каким образом он стал «историком научного коммунизма», понять трудно. Но факт: в институте он учил студентов по своей книге — компиляция других авторов-историков.
Я долго сидел за письменным столом, подперев кулаком щеку, давил-отпускал кнопку настольной лампы, чередуя свет с сумраком комнаты, в номере писателя Юрия Сергеева. Юра — слушатель Высших Литературных курсов. Для семьи на два года снял квартиру в Москве. Познакомился с ним в прошлом году. Также шли экзамены. На втором экзамене у доцента Малькова я «отселился» от остальных абитуриентов. Вторично. Два года подряд!
Забрал документы и просиживал задницу на лавке в дворике дома Герцена. Спешить с отъездом не стал. Искал варианты. Евгения Сидорова из института убрали. Ректор другой. Егоров Владимир Константинович. Публицист, работавший одно время в «Комсомольской правде» и в ЦК комсомола. В институт ректором пришел кремлевскими коридорами. По слухам, большая умница и порядочный человек. Значит, есть какая-то калитка. Некому отворить потихоньку эту калитку. Нужен авторитетный человек — ходатай за меня.
День светлый и солнечный, а тут хоть волком вой. Рядом ухнулся крупный мужичище в белой рубашке, распахнутой до пупа. Брюки измяты в коленях гармошкой. На абитуриента не смахивает. Идет набор на ВЛК.
— Ты, случайно, не с Севера? — задал он вопрос.
— Из Якутии. Как определил? — удивился я.
— Только северяне могут вальяжно и независимо валяться на московских лавочках.
Я всмотрелся в лицо соседа. Буквально перед отъездом мне попалась на глаза книга «Королевская охота» Юрия Сергеева. С фотографией. Книга настолько хорошо написана о геологах и охотниках, что лицо автора на фото врезалось в память.
— А ты, наверное, Юрий Сергеев. Автор «Королевской охоты».
— Сергеев, — поднялся он для рукопожатия.
Вечером договорились увидеться в общежитии в его семьсот четвертом номере. С собой в заплечной сумке был журнал «Полярная Звезда» с моей повестью.
— Для знакомства. Как с автором. Какой ты писатель, я знаю, — дал ему почитать. — Подарить не могу: единственный, — журнал мне вернули вместе с документами.
Юрий Сергеев в молодых годах работал буровиком в Южной Якутии. С Севером связь не теряет. Бывает наездами в Якутске, собирал материал для написания романа «Становой хребет». С собой у него была его вторая книга «Самородок». О старателях Южной Якутии. Книгу он подарил с автографом. До вечера расстались.
Я поехал в общежитие. Жил на третьем этаже. Трое абитуриентов в комнате. Время еще раннее и коридор безмолвствует. Мои сожители бродят по Москве. За «Самородок» принялся сразу. И зачитался. Вечером появился стремительно Сергеев и с ходу обнял. Троекратно, по-русски расцеловал.
— Это тебе за твоего «Чифирка»! Собирай вещи. Поедем на седьмой этаж. Будешь жить в моем номере. Сам я на Москве квартиру снимаю.
Вечер прошел в открытой беседе.
— Ректора Егорова не знаю, — прикидывал Сергеев. — Но завтра поговорю с ним о тебе. Он из бывших комсомольских вождей. Может, Толя Буйлов знаком? За роман «Большое кочевье» Буйлов получил премию ЦК комсомола. Поговори с ним.
Буйлов жил на писательском этаже и был в номере. Юрий Сергеев поехал на Москву к семье. Решил потолковать с Буйловым. На ВЛК он направлен от Красноярского отделения Союза писателей. Живет в Дивногорске. Земляк красноярский. Пошел к нему в номер.
Познакомились. Номер по-бабьи вылизан, чист. Самовар.
— Не-е, к ректору не пойду, — отказался Буйлов. — Кто я такой? Он меня и слушать не станет. Здесь нужен кто-то из мамонтов в ходатаи.
Чаевничать после такой самооценки с Буйловым отказался. Неприятен мне этот «лауреат» стал. С этим его самоварчиком в виде «Спутника», скатерочкой стерильной на казенном столе, с мертвыми звериными глазками в глубоких впадинах на узком — топорного вида, лице. Юрий Сергеев до слез расстроился моим вторым провалом. Сергееву понятно, как далека от Москвы Индигирка. Рубашку готов снять, в своем номере поселил. И кто из них после этого настоящий писатель? Размышлял, возвратившись в номер.
К Егорову Сергеев решил идти без меня. В ректорском кабинете он отсутствовал долго. Я ждал его на подходе к приемной. Вышел Сергеев взмыленный, будто воз тяжкий до этого тянул.
— Ничего нынче не получится, — утер платком лоб Юра. — Придется тебе, брат, еще раз испытать судьбу.
Сергеев проводил меня до автовокзала, откуда идут автобусы в Домодедово. Обнялись.
— На следующий год приезжай. Будешь жить в моем номере. Ключ для тебя вахтеру отдам. Только сообщи, когда будешь.

Прошел год. Июльским утром я прилетел в Домодедово. На электричке доехал до Савеловского вокзала. Оттуда на троллейбусе добрался до улицы Добролюбова. Где и стоит семиэтажное кирпичное здание общежития Литературного института. И нынче ключ от сергеевского писательского номера меня на вахте действительно дожидался. Из телефонного автомата на седьмом этаже я позвонил Юрию Сергееву по московскому телефону.
— Нет его дома. Уехал на Кубань, — ответила женщина.
Писатель Сергеев кубанский казак. О казачестве мы вели беседы в прошлом году. Мои прадеды Пушкины — сибирские казачьи старшины. Сергеев кубанских атаманских корней казак.
Каждый год я даю на вахту общежития журналы со своими публикациями. Получая ключ от номера Сергеева, обратил внимание на молодость девушки-вахтерши в нарядном на лямочках платье, на ее золотые зубы при улыбке. На очки. В вестибюле тусклый свет, а девушка в широких солнцезащитных очках.
Обменяв ключ на «Полярную Звезду» с моей повестью, поехал на лифте на седьмой этаж.
После меня за минувший год в номере никто так и не жил. Даже комплект чистого постельного белья сохранился в упаковке на полочке в шкафу.
За распахнутым окном близкие листья рослых многолетних тополей. Остро пахнет сухой осиной, горячим асфальтом. Жаркий день отстоял. Москва погружается в синеющую вечернюю мглу. Москва шумит и вечером и ночью. В квартале от улицы Добролюбова — Останкинский молочный завод. Денно и нощно там гремят железом и жестью в производственных цехах конвейеры, гудят машины.
В районе Зеленой Рощи много зелени. Улицы чистые. За железнодорожной линией совсем близко Останкинская башня. Я полюбил общежитие. Полюбил этот район. Дружил со студентами очного обучения. В прошлом году студент Сережа Казаков с другом возили меня в знаменитые сталинские высотки на Воробьевых горах к своим подругам — «доценткам». Ходил с поэтами-студентами на Арбат, где они подрабатывают чтением своих стихов. Показали мне парни и Красную площадь. И «Кузькину мать» — ВДНХ. Я поил их добрым московским пивом «Колос», кормил креветками. «Обмен опытом» с Москвой состоялся. Принадлежность к Литинституту позволит укоренить этот «обмен опытом» с Москвой долгие годы. Но если не поступлю и третий раз?! Москву я вряд ли когда больше увижу.
Ощущение тревоги, будто перед началом войны, поселилось во мне последний год — после прочтения «Усвятских Шлемоносцев».
В пространстве над страной повисла какая-то угроза после прихода нового «генсека» в Кремль. А слово «перестройка» вкрадчиво проникала в душу значением — будто это «пакт о ненападении Германии на СССР» между Гитлером и Сталиным. «Гитлер» для России — США. «Сучка-Европа», которую спасли от уничтожения русские люди, гиеной крутилась вокруг Горбачева, как вокруг бессильной жертвы, готовой стать падалью. Кто же сегодня «Сталин»? В Кремле его нет. Выходит, «Сталин» — это мы все, русские мужики и бабы. Вся страна — Россия.
Вряд ли бы посетили меня подобные ощущения и мысли о нависшей угрозе и о близком начале войны. Вряд ли. Но понятия эти горние — душа моя почерпнула в глубинах «Усвятских Шлемоносцев». Всем естеством узнал и ощутил себя русским «Шлемоносцем».
Размышления мои отвлек тихий стук в дверь. По часам не поздно, около одиннадцати вечера. За окном еще небо не погасло от закатных лучей. Поднялся до двери.
— К вам можно? Не поздно я? — девушка с вахты прочитала повесть и принесла вернуть «Полярную Звезду».
— Можно, я у вас посижу?
— Пожалуйста.
Приход девицы-вахтерши меня не удивил. В общежитии Литературного института давно никто и ни чему не удивляется. Не задают лишних вопросов. Не нагружают своими проблемами. Каждый сам себе творец. Девица пристроилась на единственном стуле. Кресло тоже в номере одно. Верхний свет приглушен. Круг от настольной лампы падает на ее округлые молодые коленки.
— Вот вы писатель. Разбираетесь в жизни, в людях. Научите меня жить. — Какие-то не русские нотки звучали в ее интонации, в тонком голосе. Глупая просьба — «научить жить». Эти солнцезащитные очки. Полный рот золотых зубов в девятнадцать лет. Я заволновался от не менее глупой догадки: «Неужели вычислили?» И похолодел.
— Пойдемте прогуляемся по вечерней Москве. Рядом в парке хороший бассейн, — продолжала она свои нелепости.
Я молчал, прикидывал. Действительно, в номере душно, почему не пройтись до недалекого парка.
— Хорошо. Прогуляемся, — согласился. — До парка и обратно.
Кабинка вахтера освещена. Я полагал, что ее смена закончилась.
— Мы же недолго, — тянула она меня на ночную улицу.
Что за бесовщина. Сказать, что опасаюсь с ней выходить из общежития, стыдно. А что ждет за дверью в полуосвещенном парке — неизвестно. Фантазии мои разгулялись настолько, что стал недомогать, подрагивая.
Причина опасаться есть.
Пару месяцев назад в кабинет Охотнадзора пришел капитан Крыловецкий из «валютного» отдела районной милиции. Егоров отсутствовал. Находился я в кабинете на втором этаже старой почты один. Крыловецкий пришел в гражданской одежде.
— Леший, — щедро улыбаясь рыжим лицом, протянул ладонь для знакомства. — Помощь твоя нужна.
Чем занимаются оперативники валютного отдела, мало кому известно даже в райотделе милиции. О Лешем я наслышан. Отслеживает в тайге «хищников золота», занимающихся незаконной разработкой недр. По возможности ловит за промывкой золота. Тюремные сроки за незаконную добычу золота большие. Поэтому с металлом взять «хищника» редко операм удается. Золото при себе никто из хищников не держит. Тырят порциями в разных местах. А когда выходит «хищник» из тайги, фасует золотой металл или в ружейные патроны вместо дроби, или в аптечные пузырьки от пенициллина. При задержании скидывает увесистый от золотого песка пузырек на камень в ручье — стекло осколками с золотом водой уносится. Патрон можно выстрелить из ружья. Докажи потом прокурору, что при нем имелось незаконно намытое золото. Приходится отпускать. В поселок тащить «пустого» хищника — без металла смысла нет.
Охотоведы люди таежные. В теплое время года постоянно в охотугодьях. Оперативники из валютного отдела тоже в поселке не сидят. Приисков много. Контролируют участки, золотоносные полигоны в старые годы выбраны не чисто. Осталось золото в бортах узких ручьев, где бульдозерный отвал не работник. Знают хищники и золотоносные ручьи.
Намытое золото у хищников скупают ингуши. На Индигирке их нет. Диаспора ингушская в Магаданской области пустила корни после смерти Сталина в конце пятидесятых. «Взяли в плен Колыму». Пробовали черкесы и чеченцы заняться скупкой драгметалла — не пустили. Ингуши монополистами владеют скупкой золота на Колыме. За грамм золота платят выше биржевых цен в десять раз. Золото вывозят с Колымы «лошади». Так зовутся на языке оперативников ингушские женщины, везущие при себе до десяти килограммов золотого песка и самородков. «Лошадь» — женщину сопровождает охранник ингуш. При задержании «лошади», по негласному уговору с оперативниками, с найденным золотом арестовывается мужчина. Женщина не привлекается, в деле не фигурирует. Эта скрытая «война за золото» между ингушами и государством ведется уже полвека. По оперативным данным, колымское золото держится «головкой» ингушей в турецких банках: «общак» ингушского народа.
Из местных бродяг — «хищников» нет. Едут таежные бродяги парами и по одному из Магаданской области. Площадь золотоносного бассейна на Индигирке огромная, попробуй всех выследи. От вертолета «хищники» маскируются в схронах. Костров дымных не разводят. Махонький костерок в схроне, дымок от него поглощается ветками и мхом. Работая геофизиком рядом с прииском, такие схроны я встречал на Хатынгнахе, за горным перевалом на безводном осенью ручье Кварцевый. Ляжешь на скалистое русло и кончиком ножа выбираешь между глинистыми сланцами илистый осадок от паводка. Если повезет, и самородок с тыквенное зернышко выловишь. Для геолога золото что хлеб. Бережное к нему и уважительное отношение. Ради этого «хлеба» геологи искали россыпи, рудопроявления, вели разведку и подсчет запасов. Воровства золота среди геологов не водится. Не слышал.
Крыловецкий просил сходить с ним на ручей Турист — мои охотугодья. Капитан Крыловецкий знает золотоносные места не хуже геологов прииска. Леший пользовался их геологическими приисковыми схемами россыпей, знает и содержание золота на кубометр песков. Ручей Турист правый приток речки Ольчан. Далеко от райцентра. Дел много и на реке с сенокосчиками.
— Всего на пару дней, — уговаривал помочь ему. — У меня уазик. Напротив Туриста бросим машину. Переправимся через Ольчан. Сходим до перевала и обратно. Проверим. С прииска звонили. Предупредили, хищники появились.
Я посматривал на капитана милиции и невольно думал над словами Егорова: «Флажками обложат, как волков». У Лешего репутация порядочного мента. Его и Лешим-то прозвали не зря, круглый год из тайги не выбирается. Обрастает рыжим волосьем — глаз не видно. В таежной одежде его от «хищника» золота и не отличишь. Широкий нос лаптем между глаз выдает его крестьянскую натуру, глаза хитрые, иногда злые. Поговаривают, пошаливает — лосей постреливает.
— Вранье, — уперся на мои подозрения. — Мне что, лицензию не даст Егоров. Один я никогда зверя не трону. Ружье я в тайгу не беру. Карабина у меня нет. Из пистолета только кедровку и убьешь. Да медведя попугаешь. Кстати о карабинах: наши менты, кто нелегально имеет карабины, теперь их попрятали. После вашей расправы с нашими ментами. Отчаянные вы ребята с Егоровым. Любо!
— Ты что, казак?
— А то!
«Казаку верить можно. За други своя — живот положит», — успокоился.
Полковник Пахарев, начальник КГБ района, тоже донской казак. В кабинете рядом с портретом Дзержинского шашка в ножнах висит. Знаком я и с этой службой. Против советской власти не выступаю, но коль молодой писатель, надо им меня было пощупать. Приглашали к себе. С Пахаревым я подружился. Казаки все-таки. От ментовского беспредела, в случае чего, прикроет. Полковник Масленников, начальник райотдела, сам со мной дружбу искал. Из сейфа достал листочки писчей бумаги, подал.
— Глянь-ка опытным глазом. Я ведь на пенсию собираюсь. Тоже рассказы начал писать.
Я рассмеялся.
— Смешно? Полковник в писатели метит?!
Смеялся я не над Масленниковым. Много пенсионеров последнее время стало мнить себя писателями. Редактор «Полярной Звезды» писатель Володя Федоров показывал мне две фотографии. На одной мужчина пенсионного возраста держит богато украшенную трость в правой руке. На втором снимке этот же человек с тростью в левой руке. На обороте карандашом текст: «На этом снимке отчетливее виден рисунок на трости. Печатайте эту фотографию». Пенсионер прислал «роман», написанный шариковой ручкой в школьной тетрадке. Работал в давние годы инструктором райкома. Воспоминания написал. Рассказал этот эпизод полковнику Масленникову.
— Полковником ты сразу стал? И дерево в один день не вырастает. Жизнь положить надо, чтобы до генерала дослужиться.
— Давай сюда, — забрал листки. — Прав ты. Не получается писать складно. Заходи на чай, всегда рад тебе буду.
Встреча эта с полковником Масленниковым была до задержания его сотрудников на браконьерской охоте. После заметки в «Неделе» перестал предлагать чай.
На ручей Турист с Лешим — я отправился. Машину замаскировали напротив устья ручья в лесу. Выше — по реке Ольчану, лежит круглый год огромная наледь. Лето жаркое. Без дождей реку вброд свободно перейти. Ни ветерка в природе, ни шевеления. Воздух влагой парит. Первый признак скорых дождей.
— Ночью хлынет ливень, Ольчан взбучится. Не перейдем назад, — опасался я.
— Не горюй, выше наледи перейдем. Там в любые дожди можно расщелины перескочить.
Старая дорога на ручье Туристе жмется к крутому склону сопки. В устье Турист просторный. Протяженность распадка километра три. Нутро ручья перелопачено старателями лет десять назад. Везде поросль ивы.
Леший шел впереди. Капитан без ружья, в кобуре пистолет. Я следом — держал дистанцию и осматривался. Завернул рыло и махом налетел на спину Лешего. В этом месте ручей загибает вправо. Место узкое. И прямо на нас вышла из-за поворота огромная медведица. Стоит, шагах в пяти на дороге — не разминуться.
— Е!..
— Я матерщинник! Но до Лешего мне далеко. Как он начал материть медведицу, хоть святых выноси. Я испугался медведицы сильно. От матов Лешего испугался: «Она же — баба! Порвет нас за одни маты в ее адрес». А Леший — «американскими небоскребами» матерится и матерится. Фыркнула медведица! И огромным бурым страшилищем маханула на крутой склон сопки. Глазом не успели моргнуть, как исчезла из виду.
— У тебя же пистолет, — развеселился я.
— Какой пистолет? Ты что?! Ты видел, какой у медведицы лоб? Бульдозерный отвал! Не прошибешь пулей.
Нас потряхивало от возбуждения.
— А ведь медведицу с верховий Туриста люди спугнули, — сообразил Леший.
Крыловецкий оказался прав: ушли люди. Услышали маты Лешего на медведицу. Собрали пожитки и быстро снялись. Верховье ручья — рогаткой раздваивается. Старая бульдозерная площадка. На ней деревянный ветхий вагончик. Пустошь. Углей и золы, свежих от кострища, незаметно. Но люди ночевали. Пустые банки из-под тушенки еще не высохли на палящем солнце.
— Воды в ручье здесь нет. Как они моют? — прикидывал я вслух.
— За перевалом они работают. Там богатое золото. Нас услышали — туда по тропе ушли, — показал Леший едва примятую тропинку на недалеком крутом склоне на гриву водораздела.
— Сутки моют, не больше. Тропа не умятая. Отдохнем и нагоним.
Небо заволакивалось — далеко на востоке черным облачным валом, когда переправлялись через Ольчан. Пока дошли до вагончика, чернота насунулась уже на окрестные сопки. Леший довольно потирал руки.
— Чему ты радуешься? Через Ольчан не перейдем назад, вода мигом взбучится.
— Для хищника в дождь самая работа! Менты по тайге не шастают. Безопасно. Да и вода на проходнушке живее в дождь. Ручей бурлит. Кидай породу совковой лопатой в грохотало. Помешивай лопатой. Крупицы золота через сито падают в проходнушку. Водица шлам уносит. Золотишко на резиновом коврике ловится. Тяжелый металл, — прочитал лекцию Леший, будто забыл, что у меня геологическое образование.
— Опытному хищнику и пару суток хватит поработать, если золото богатое. А золото там, куда они ушли, очень богатое. После дождя борта ручья золотом, словно пшеничным зерном, местами просыпаны.
— Я сам здесь иногда мою и сдаю в валютный отдел, когда «показатели падают». Свидетелей нет. Спугнул, мол. На проходнушке снял. Не успели хищники скинуть.
— Бес не искушал ингушам продать? — спросил Лешего.
— Предлагали хищники войти в долю. Ты про честь русского офицера слышал? Казак. Значит, знаешь: честь — дороже всего. У меня семья. Бывает, сдаю самородки на прииск как подъемное золото. В отделе знают. Наши все так делают. И магаданцы тоже. Они нас и научили.
Дождь накрапывал. Мы сидели в вагончике, опершись спинами на продольную стену. Дверей входных нет, и хорошо видно в белой ночи нити ливневого дождя. Я не жалел об этой поездке на ручей Турист. За одну «честь офицера» я готов был полюбить Лешего как брата. Ментовского в Крыловецком ничего нет. Скорее он напоминал мне наших геологических бродяг. Усталые от жизни и бесприютности мужики, терпеливые в работе, щедрые в застолье, для которых мужская дружба превыше всякого злата мира.
Леший лез в крутизну рационально и пружинисто. От вагончика до перевала на горной гриве в соседний ключ метров триста. Ягель после дождя набух губкой и скользил под резиной каблуков.
Мы выбрались на горную гриву. Распадок на другой стороне открылся неожиданно широко: за пологой равниной глубокого скалистого ключа вдали просматривалась большая река. Ключ внизу утекал в эту долину.
Дождь накрапывал редким ситом. Южный склон ключа лесист, густо растет кедровый стланик по всему склону. Хорошо виден и бурный ручей внизу. Мы залегли под зеленым стлаником, накрылись зеленой офицерской плащ-накидкой. Леший прилип глазами к биноклю.
— Нет никого. Ушли в долину. Теперь их не найти. Пошли, — не таясь, поднялся он в полный рост.
— Посмотрим, сколько успели хищники породы промыть.
Мы берегом миновали скалистые уступы верховий ключа, обрушились в русло. Вода не шибко бегучая, хоть и прошел ливень. Ниже узких скалистых уступов в русле ручья начался обрывистый правый склон. Черный шлам, зовущийся золотоносными песками, как и рассказывал Леший, облизан дождем и омыт до дресвы. Еще ниже по ручью лежала опрокинутая проходнушка для промывки черного шлама, взятого из борта ключа. Крыловецкий прав: только начали хищники мыть и мы их согнали.
— Без золота они не ушли, иначе бы проходнушку не бросили. Кубов десять успели промыть, — оценил он промытую в грохоте породу. Грохот сколочен из досок мастерски. Низ воронки имеет прямоугольник величиной с развернутую школьную тетрадку. Нижнее отверстие грохота закрыто ситом из жести. Края жестянщик аккуратно завернул и прошил мелкими гвоздями.
— Здесь в песках тридцать граммов на кубометр песка. Бешеное содержание! Промышленное золото ноль целых три десятых. На госдобыче. Куба четыре, судя по объему горки отмытой породы, они успели за прошлую ночь промыть. Вот и считай: сто граммов золота взяли. По объему — два коробка спичек.
Давай и мы поработаем. У меня здесь лопата припрятана. Остальное, все необходимое для промывки имеется, — стал он закреплять проходнушку. Поставил на верхний сруб корыта грохот.
Я не любитель детективов. Никогда их не читал и не читаю. Но ситуация на ключе складывалась детективная, если представить: я — мою золото на проходнушке? Менты скрытно — по договоренности с начальством, снимают меня на видеокамеру! Позже — ко мне применяется «метод Жеглова». Спектральный анализ подтвердит, что подброшенное золото, найденное у меня в рюкзаке, именно с этого ручья. И минимум пять лет тюрьмы мне обеспечены. Будет мне тогда «офицерская честь». Менты за своих мстят. У браконьера — следователя прокуратуры, родственники в Якутском Правительстве республики оказались.
«Неужели заказ на меня?!»
Может, прав Егоров?
«Охота на волков — санитаров леса» — началась?
— Нет, мыть золото мы не будем. Оставь, Леший, все как есть. И уходим. Я этого золота, пока работал в геологии, в руках подержал. Однажды полный деревянный лоток старатели дали в руки — понять тяжесть: пятнадцать килограммов в лотке.
— Уговорил. Жрать хочется, чаю горячего. Рядом доброе зимовье есть. — Леший снял проходнушку и поволок ее по водному ручью. Грохот понес я.
От ручья зимовье не заметишь, если не знаешь о нем. Добрый охотничий домик из неошкуренных бревен. Крыша плоская, прикрытая травяным дерном. Стены избушки с уличной стороны обвалованы дерном. В морозы не промерзают. Печка из толстого железа еще не старая, обсадной трубе сносу нет в качестве печной трубы. Нары у стены. Оконце в ширину бревна закрыто стеклом. Охотничье зимовье имеет хозяина, присматривалось.
Топор хранился за избой под стрехой крыши. Леший принес топор и в щепки разнес обухом — на пеньке для колки дров — проходнушку из досок. Обухом топора развалил и деревянный грохот. Я молча наблюдал, с какой злостью он рушит старательский «хлеб», и радовался его «офицерской чести».
Мы выспались в теплом зимовье и на другое утро вышли на берег Ольчана. Реку не узнать!
— К наледи мы тоже не выйдем. Река из долины, где мы спали в зимовье, впадает ниже ледника. В устье глубоко. Придется вплавь, — прикинул Леший.
Вышли к Ольчану мы по ручью Туристу. Машина на другом берегу далеко за болотистой марью. Воду выпучило и на марь. Куда ни посмотришь, везде вода. Утро ясное выдалось, солнечное. Ольчан бешено несся океаном воды и угрожающе шумел. Сколько жил на Севере, реку вплавь не приходилось одолевать.
— В одежде поплывем, — прикинул Леший. — Портянки снимем и в рюкзаки сунем. Тяжко станет, сапоги нетрудно нога ногой сбросить. Хорошо, у тебя ружья нет. Кобуру с наганом на ремне через грудь и под мышку закрепи.
Капитан Крыловецкий старше меня годами лет на пять. Ему уже далеко за сорок. На Севере живет лет двадцать с гаком. Из них восемнадцать лет служит в милиции. Строптивый, не угодник чинам выше, оттого и в капитанах. Полковник Масленников моложе Лешего.
— Вода ледяная, — помыл он руки.
— А мы — как в омут! Пацанами страшно было прыгать с вышки? Ничего, прыгали. Прыгнем и сейчас. Не раздумывай. Готов?
Леший бесстрашно ринулся в стремительный поток. Думать некогда. Я за ним. И сразу глубина. Нас несло среди коряг к острову. И минуты не прошло, мы уже выбрались на остров. Главное русло одолели. Протока за островом метров пять. Перемахнем. Осока высокая и примята зверем.
— Леший, кажется, на острове наша знакомая медведица, — закричал, перемогая шум реки. А Леший уже летел с конца острова во всю прыть. Махнул мне и сиганул в протоку. Я следом. Выбрались на марь и хохочем: медведица вышла к берегу острова, откуда мы сиганули в воду. И заревела, будто трубы судного дня это, а не звериный рев.
— Она там не одна была, — смеется Леший. — Еще и двухлеток с ней. Траву медведи жрали.
Хохотали мы до истерики, пока брели по водной гари к машине.
В райотделе, когда я к нему по случаю зашел, капитан Крыловецкий примкнул дверь изнутри.
— Покажу тебе кое-что, — подмигнул. — Этих людей тебе надо знать в лицо. Встретишь в тайге — обходи стороной.
Крыловецкий подал мне из сейфа через стол обычный альбом с фотографиями.
— Секретная картотека хищников, — пояснил он. — Нельзя посторонним. Но твоя жизнь мне дороже всякой секретности.
Без спешки, внимательно я рассматривал лица людей на фотографиях. Молодые и пожилые, русские и нерусские лица. Были и увеличенные фотографии ингушских женщин.
— Мир тесен, братишка, — Леший покачивался с пятки на носок, сунув руки в карманы. Качаясь маятником, смотрел в зарешеченное окно. Долгое здание поселковой милиции просело до окон в землю от старости. В сороковых годах весь поселок Усть-Нера был лагерем. Здание это было администрацией лагерей на Индигирке. И кого только не видали и не слышали эти стены последние полвека. Жутко стало от подобных мыслей. Вернул фотоальбом Крыловецкому в сейф.
— Выкидывают меня из органов, — мрачно ошарашил Леший меня. — До пенсии, суки, не дали дослужить.
Я понял все. Капитана Крыловецкого выкидывают из-за меня. Он сохранил честь русского офицера, не подставил меня. Детектив жизни. Никакой писатель не придумает сюжет и судьбу, которую мне кто-то готовил. И опять я вспомнил Ольчанский перевал, горящий коровник. Бог и на этот раз меня спасает.
Неделей позже я прилетел самолетом в Якутск, следуя на экзамены в Москву. Оформил билеты и бесцельно бродил по второму этажу аэропорта. Свесившись на перила, рассматривал лица людей на первом этаже. Время тянулось. Рейс на Москву ночью. Обошел второй этаж по третьему кругу. Группа ингушей с женщинами и детьми разместилась на двух лавках у выхода на лестницу. Лицо ингуша показалось знакомым. Да, его видел в картотеке Лешего. У меня имелся телефон валютного отдела в Якутске. Майор Гмыза на удачу был на месте. Спать в это время надо, а он водку пьет на работе, отмечают звание: подполковника получил.
— Лошадь в аэропорту, — буркнул недовольно в телефонную трубку.
— Откуда про «лошадь» знаешь?
— Показывать не буду, — отрезал. — Сами ищите. По картотеке…
— Ты что, гэбэшник?
— Нет, я писатель. Ищите и найдете. В порту «лошадь». — Положил трубку.
За ингушами наблюдал до приезда подполковника Гмызы. Опера приехали в штатском.
Гмызу я знаю много лет. Крыловецкий в те годы участковым на прииске «Юбилейном» служил. Жена Гмызы работала геофизиком. Он в БХСС.
Гмыза к ингушам не пошел светиться.
— Они? — спросил. Меня он в первую очередь нашел в аэровокзале.
У оперов специальные электронные детекторы. Аэропортовские милиционеры проверяли у ингушей документы, штатские опера терлись рядом, вычислили, кто летит с поясом золота. Ингушка, в роли «лошади», досмотр в общей очереди не проходит. Доставляют ее к самолету из отдела грузоперевозок купленные работники аэропорта. Гмыза отделился от меня и пошел к своим операм.
«Выдал меня, пьяная сука». Мне-то какое дело до этого золота?! Но во мне жива еще профессиональная этика геолога. Заразился «золотым» авантюризмом от Лешего? Может, стечение обстоятельств?..

За размышлениями мы с девицей-вахтершей незаметно прошли тенистым парком к бассейну. Последние мысли о необратимости судьбы меня успокоили. Пока шли, я молчал. Девушка щебетала без умолку. Из ее щебета я понял, что звать ее Оксана. Она студентка Днепропетровского педагогического института. Ей девятнадцать лет. В Москве она при помощи дяди, партийного работника, сумела сделать операцию на зрачках глаз. Яркий свет ей вреден, очки снимает — только когда спит. Вот и вся ее незамысловатая история.
Но история знакомства с Оксаной прогулкой в парк к бассейну не кончилась. Оксана поднялась со мной на лифте на седьмой этаж в номер. Говорить нам не о чем. Я устал от перенапряжения. Хотелось спать, и не мог найти слова, чтобы отправить Оксану на вахту. Отдыхал после долгой прогулки в кресле и вяло наблюдал. Молчал.
Оксана сняла с жесткой широкой кровати покрывало. Откинула край одеяла в цветном пододеяльнике. Уверенно стала раздеваться. В метре от меня. Я слышал запах ее молодого тела, с горечью вспомнил «честь русского офицера» Лешего. Как бы он поступил на моем месте? Жена Наталья не верила, что я, бывая в Москве в предыдущие годы, оставался ей верен. Но было именно так. Искушения не предоставлялось, сам приключений не искал.
«Оксана хороша. Но эти солнцезащитные очки?»
— Сними, — попросил.
Она сняла очки.
«Девка — пригожая?!»
«Молодая. Нагая. Доступная. Бери», — говорил ее взгляд, улыбка блаженной...
— Одевайся, — принял решение не трогать ее.
Студентка надела очки. Она не поняла сказанного.
— Оксана, будь добра, оденься. В платье оденься. И не задавай лишних вопросов.
Студентка послушно втиснулась в трусики, взмахнула подолом платья над головой и поднырнула рыбкой. Облачившись, поправила лямочки на плечах. Проводил ее до двери. Больше эту девицу Оксану на вахте не встречал.

До экзамена доцента Малькова оставалось ровно двое суток. После ухода студентки Оксаны на вахту спать я не лег. Я имел уже привычку вести дневник. Память моя пылкая ничего не запоминает. Записывая события минувших двое суток, включая Якутск, я поймал себя на мысли: «Не жизнь у меня, а сплошная литература. Взять хотя бы историю с Крыловецким. Ведь только я и он знаем, какой сюжет нам готовила жизнь. Не случайно Леший дал ознакомиться с секретной картотекой «хищников золота». События выстраиваются с детективной последовательностью. Будто кто меня ведет. Озарения неожиданны и мгновенны». И вздрогнул от пришедшей внезапно мысли: необходимо ехать к доценту Малькову домой, и поговорить с ним как равный с равным. Выбора нет. Приняв решение, я мгновенно заснул.
Галина Александровна Низова, декан заочного отделения, — дара речи лишилась от просьбы дать домашний адрес Малькова.
— Нельзя, но дам, — поразмыслив, дала она адрес московской квартиры доцента Малькова.
Бог меня водил по незнакомой Москве. Черти бы запутали. Последовательно и без нервотрепки добрался в нужный район на городском автобусе. Быстро нашел девятиэтажный дом. Дверь подъезда с домофоном. Недолго ждал, когда кто-то пойдет или выйдет. Поднялся на лифте на нужный этаж. Позвонил в нужную дверь. Мальков открыл на звонок, будто ждал кого-то.
— Вам кого, молодой человек? Студентов дома не принимаю.
— Я не студент.
— А кто вы?
— Охотовед из Якутии.
— Хорошо, пройдемте в мой кабинет, — пригласил Мальков.
У порога я скинул белые туфли. Брюки отутюжены, рубашка дышит белизной. Чем не гость?!
В кабинете письменный стол торцом к окну. Дневной уличный свет под руку, писать и читать удобно. И стол, и шкаф с книгами — раритет: дореволюционная работа. Болтаясь по московским театрам и музеям, по магазинам с антиквариатом, я кое-что усвоил. Меня обеспокоил чей-то взгляд в спину. Я только ступил два шага к предложенному креслу. Резко обернулся. На стене висел большой портрет Сталина в парадном белом кителе. Я улыбнулся и опустился в кресло рядом со столом. Мальков заметил мою доброжелательную улыбку Сталину. Сидел он за столом, опершись на локти, пальцы сцеплены под подбородком.
— Ну-с, я вас слушаю, охотовед из Якутска.
Как ясно и просто объяснить незнакомому человеку — какого рожна ты навязался к нему в гости?!
— В самом Якутске живешь?
— На северо-востоке Якутии. На Индигирке.
— Любопытно.
— В этом году я третий раз поступаю в Литературный институт. Два года подряд срезался у вас на экзаменах. Мне нужны знания. На Индигирке их почерпнуть негде.
— На моем предмете? Два года подряд? Кому отвечал по билету?
— Вам.
— Не помню тебя! — Похоже, Мальков был поражен своим беспамятством.
— А как у вас с творчеством? Вы — поэт?
— Нет, прозаик.
— Кто нынче набирает семинар прозы?
— Лобанов Михаил Петрович.
— Лобанов — великий человек. И как я вам могу помочь? Расскажите о себе.
И мы заговорили на нормальном человеческом языке.
У порога, прощаясь рукопожатием, Мальков подвел черту:
— Все, что я могу для вас сделать — это не принимать экзамен. Принимать я буду не один. Идите с билетом отвечать к моим аспирантам.
Аспирант доцента Малькова поставил мне тройку за мое безответное молчание на его дополнительные вопросы. Вопросы в билете мне были неизвестны. Что такое «демократический централизм»? Кто знает?
Две «тройки» — уже не проходной балл. Конкурс бешеный. Хоть собирай манатки да беги без оглядки. Стадо абитуриентов здорово поредело к последнему экзамену по литературе и русскому языку.
Ночь накануне провел бессонную и явился на экзамены с горящим воспаленным взором. «Разгром» Фадеева я читал последний раз в школе. Другие темы тоже не прибавили мне содержательных мыслей. И опять озарение, опять благодать теплой волной, будто летним ветерком, огладила горящее мое лицо. Я успокоился, стал бодр. Потекли мысли, и я начал писать о днепропетровской студентке Оксане. Написал о Лешем, о чести русского офицера, о хищниках, о нежелании переспать с дивчиной Оксаной. Рассказ получился. А вот перечитать написанное не успел. Время закончилось. Сдал работу и сразу же уехал в общежитие, спать хотел — с ног валился.
Утром поехал забирать документы.
Списки зачисленных — на доске объявлений, на уличной стене рядом с канцелярией. Решил посмотреть, кто из знакомых поступил, прежде чем идти в деканат за документами. Нашел свою фамилию!!! Постоял, покурил. Бежит Юра Сергеев. Обнимает.
— Иди к декану, — хитро так посмотрел. — Тебя там ждут — не дождутся: наделал ты шуму своим сочинением. Хороший рассказ! Даже я прочитал — на кафедре дали.
И куда же девалось мое мужество. Шел в деканат заочного отделения, здание которого в смычке с Пушкинским театром. Шел, и, ей-богу, мне было стыдно.
Галина Александровна встретила меня с улыбкой. Женщина она аристократичная и сдержанная.
— Мы тут всем деканатом читали твой рассказ. Исправляли ошибки в тексте похожими чернилами. Михаил Петрович Лобанов ходил к ректору Егорову Владимиру Константиновичу. Тебя зачислили по льготному ректорскому списку. Мы тебя все поздравляем. А уж как Михаил Петрович за тебя радовался! Смотри, не подведи его.